Вылезая из чрева своей матери, младенец проклинал всё на свете. Он проматывал в памяти предыдущую жизнь, силясь понять, что на этот раз сделал не так. Неужели это грехи молодости утянули его в очередное перерождение? Если и на этот раз он не вырвался из круговорота сансары, то как это вообще возможно? По пути в новую жизнь он поднял взгляд - лица акушеров были белыми. Катастрофа; он сослан в мир материальных белокожих. Что случится, когда память о сансаре умрёт, и он останется обычным европеоидом, ничего не знающим и не желающим знать? Перестав сдерживать себя, младенец грязно выругался на Гаутаму, которому не сиделось на месте и который утянул в бесконечный путь дхармы миллиарды людей. Лучше бы младенец никогда и не пытался следовать за ним... Последний рывок, и он рождён. В мире страшно, больно и холодно. Первым делом младенец бросает взгляд вниз: в этой жизни он снова будет мужчиной. "Могло быть и хуже, - подумал он, и тут же упрекнул себя за пристрастность. - Ещё пара таких эмоций, и в следующий раз я рожусь амёбой". Белокожие тем временем понесли его голое тело прочь от матери. Господи, в каком варварском конце света он родился на этот раз... В попытке успокоиться младенец начал напевать про себя кришнаитскую мантру и вскоре уснул.
Снилась ему, как и положено в первый день, предыдущая жизнь; уверенный в своей святости младенец, глядя на неё со стороны, удивлялся, как он вообще смог переродиться человеком. В той жизни он был японцем. В юности, прочтя Трипитаку, он понял, что его не привлекает ничего из предлагаемого майей, и ушёл в буддийский монастырь. За десятилетия своей жизни он добился многого, и часто становился бесконечным, а порой и вовсе переставал существовать; но какие страсти, бывало, душили его вне медитаций! Боязнь холода, зависть к более умиротворённым монахам, хаотичные мысли... Младенец не мог поверить, что опять возвращается в этот мир желаний, которые при наблюдении со стороны казались слишком мучительными и нелогичными. Первое желание - выбраться из этой жизни - уже сводило его с ума. Он попытался не думать об этом, однако мысли, будто пришедшие из той жизни вместе с воспоминаниями, становились всё тяжелей. Младенец проснулся и захныкал - но никто не услышал его.
Первую радость новой жизни он познал, когда белолицые вернули его к матери. В тепле и покое младенец пил густое молоко и думал о том, что у этого мира есть и положительные стороны. "Если я проведу в таком состоянии всю жизнь - с сансарой можно будет распрощаться навсегда", - рассуждал он, причмокивая от удовольствия.
Но вскоре он насытился, а мать этого почему-то не замечала. Младенец попытался выплюнуть сосок, но тяжёлая, налитая молоком грудь давила на лицо, и сделать с ней он ничего не мог. Ласки матери раздражали; младенцу хотелось спать. Заболел живот; что-то мокрое и липкое потекло по ногам. Какие-то глупые бабы, как само мироздание, подхватили младенца, положили его на холодную твёрдую поверхность и стянули с него пелёнки. "Возможно, вырваться из сансары и вовсе невозможно, - начинал сомневаться в своей вере младенец. - Мы обречены на вечные перерождения внутри этого ограниченного мира. В нём мы подобны бактериям, живущим для поддержания существования кого-то, кто действительно имеет смысл..."
Впервые в новой жизни младенец улыбнулся: "Стоило родиться среди белых, как они обратили меня в свою веру". И пока женщины ухаживали за его телом, начал строить планы на будущее: "Ведь здесь мне представится куда лучшая возможность испробовать христианство. Конечно, достижение освобождения через страдания - смешная идея. Легко так думать, когда для того, чтобы страдать, не надо прилагать никаких усилий! Но в этом мне ещё предстоит разобраться. Главное, пораньше начать, пока на баб не тянет. Когда потянет, уже не до Христа будет". Одна мысль о женской плоти взволновала младенца, и надежды на добродетельную жизнь тут же поугасли. О чём он думал, когда даже в почтенном возрасте терял осознанность во сне и предавался возникающим в его беспокойном разуме фантазиям? Да и не в фантазиях дело - что-то явно питало источник всех страстей в предыдущей жизни младенца, однако, что именно, понять он не мог. От этих рассуждений щёчки его покраснели, и на лобике выступили капельки пота. Какая-то физиологически неспособная предаться вселенской гармонии женщина надавила на его челюсть и засунула ему в ротик отвратительный градусник - и так и осталась стоять, вперяясь в младенца тупым овечьим взглядом. А он удерживал градусник между губками, недоумевая, почему из всех возможных наказаний ему досталось именно это.
Спустя пару дней младенца увезли домой. В машине он чуть было не задохнулся, и мысль о том, что, возможно, ближайшие несколько десятилетий он будет передвигаться на таком транспорте, ужаснула его. Но вот младенца внесли в дом, и он тайно - чтобы не привлекать внимание - принялся его оглядывать. Ничего хорошего это жилище не предвещало. Квартира была далека от богатства, и в то же время количество вещей непонятного назначения давало понять, что жители её склонны к накоплению и стяжательству. Младенец попытался припомнить, носил ли он в себе эти качества в предыдущей жизни. Он не мог копить деньги и связи с женщинами, потому что ничего из этого у него не было. Никаких подчинённых и никаких владений... Но болезненное воспоминание заставило поморщиться: будучи монахом, он постоянно терял умиротворённое состояние во время трапезы. За годы жизни в монастыре он так и не привык к скромной пище, и чуть ли не каждый раз пытался урвать как можно больше еды - и объедался до тяжести в животе.
От этих воспоминаний закружилась голова, и младенец почувствовал, что его тошнит; рвота вылилась изо рта и потекла в нос. Напуганная мать подскочила и утёрла личико своего малыша. Младенец, уже уяснив первые правила своего существования, закричал, но мама, вместо того, чтобы приласкать его, начала сунуть ему в рот свою грудь, и отвратительная пища вновь потекла в горло.
Когда мать посчитала, что её сын насытился, младенец притворился спящим, и его наконец-то оставили в покое. Ему очень хотелось заняться изучением вновь приобретённого тела, но тугие пелёнки не позволяли как следует пошевелить даже пальцами, и младенец вновь оказался в своих беспокойных мыслях. Он обнаружил, что никак не мог вспомнить те свои жизни, которые были до предыдущей - очевидно, все они промчалась бессознательно, как сон. Неужели и эта ничем ему не запомнится? Он постарался убрать внимание из тела и мыслей, переведя его в бесконечное пространство, однако даже такая простая задача была ему теперь не под силу - весь путь к святости придётся начинать с нуля. Мыслей становилось всё больше, и они уже по-настоящему пугали младенца, пока одна из них не показалась ему интересной.
Христиане, в чей мир он попал, верят, что Сын Человеческий был таковым с самого рождения - как и младенец - и, должно быть, Он сам испытал нечто подобное. Но Христос не приобрёл осознанность в дальнейшем, а сохранил её с первых дней жизни, и в это младенцу поверить было уже сложно, поскольку ничего подобного пока ещё не удавалось никому. Но если бы он только мог пройти по предполагаемому пути Христа...
Тем временем, мама, видимо, учуяв запах (младенец уже несколько минут лежал описавшимся), принялась раскутывать пелёнки. Её сын, хотя и без всякой надежды, попробовал рассказать ей, кто он, но своим криком только напугал несчастную женщину. Тогда он попытался объяснить ей это жестами - и мать засмеялась. Подошёл отец; младенец, поёжившись от его огромных размеров, снова попытался заговорить, и на этот раз смеялись уже оба родителя. "Знали бы вы, сколько раз вам ещё перерождаться - охота смеяться отпала бы!" - выпалил на своём детском языке младенец и описался от злости; родители засмеялись ещё громе. Как же тяжело быть единственным, понимающим законы мироздания, посреди невежества и тщеты... Однако младенец, глядя на хохочущих белокожих, не отчаивался. Отдышавшись, он закричал вновь. На этот раз мать нахмурилась - возможно, эта глупая женщина начала что-то понимать. Младенец долго и подробно излагал ей свою предыдущую жизнь с самого её начала, и в своём рассказе уже почти дошёл до решения уйти в монастырь, когда мать вдруг засунула ему в рот соску. Первым желанием было выплюнуть её и продолжить объяснение, однако он бросил эту бесполезную затею, и принялся покорно жевать беззубыми дёснами предложенный ему предмет. "И так всю жизнь", - вздохнул он про себя.
Однако младенец не собирался сдаваться. Он понимал, что времени у него совсем мало, и скоро он позабудет о том, кем на самом деле является. А без этих знаний шансы на очищение кармы в таких условиях ничтожны... Он решил выбить родителей из их привычного существования - ещё с прошлой своей жизни он знал, что это лучший способ пробудить в человеке восприимчивость. Младенец начинал объяснять им устройство мироздания посреди ночи; много ел, чтобы почаще ходить под себя, привлекая к своим речам больше внимания; бился, плевался и кусался... младенец хотел заставить родителей понять, что всё совсем не так, как им кажется, заставить их прислушаться к нему и к самим себе; однако они оставались безразличными.
В конце концов его поведение начало их беспокоить. Однажды младенец проснулся от прикосновений незнакомых ему рук, и отчего-то жутко перепугался - видимо, уже привыкнув к новому укладу жизни, в котором не было никого, кроме родителей. Это оказался доктор: он принялся внимательно осматривать тело младенца, пытаясь там что-то найти. "Ищешь ты не то и не там", - объяснил ему младенец, но в ответ врач лишь пощекотал ему ножку, и он захихикал. Повозившись ещё немного, доктор собрался уходить. Родители выглядели довольными. Младенец хотел сказать ему что-то на прощание, но был слишком вялым после неожиданного пробуждения и снова уснул.
Впоследствии это посещение навело на него дурные мысли. Видимо, как и многих людей, которым вопреки всему удалось понять что-то в беспокойном мире белокожих, его принимают за ненормального и уже в первые дни жизни подвергают гонениям. Младенец начал сомневаться в том, действительно ли ему так необходимо сохранить память о прошлой жизни. Ведь в следующий раз такой врач может не ограничиться щекоткой. А сколько ни кричи, к тебе всё равно будут относиться как к неразумному ребёнку. От жалости к себе младенец захлюпал своим маленьким носиком. Хотелось немедленно забыть все свои знания и стать обычным глупым младенцем; останавливало его от этого только тошнота, подступающая к горлу от мысли, что ему предстоит ещё очень долго вертеться в этой сраной сансаре.
В эту ночь младенец, поборов все охватившие его страсти, решил разобраться в причинах, по которым он был сослан в низший мир. Если это у него получится, он больше никогда не повторит допущенные в прошлой жизни ошибки. До самого утра он, морща лобик, вспоминал всё, что произошло с ним в последние десятилетия. Простыни под ним уже давно были мокрыми, но его это не волновало. Всё самое плохое младенец, конечно, совершил в отрочестве - сознание его в то время было направлено на что угодно, кроме очищения кармы. Но всё же он, казалось бы, должен был искупить ошибки молодости в течение последующих лет, а этого не произошло. Причину неудачи надо было искать в старости.
Ничего страшнее жадности к пище младенец припомнить не мог. Да, ему пришлось сознаться себе, что даже находясь в монастыре он то и дело забывался в мыслях; по молодости - даже во время медитаций. Но ведь в старости он почти всегда оставался осознанным! Конечно, освобождения от кармы, как младенец теперь видел, он не заслужил, но за что выбрасывать его сюда, к этим варварам?! Это была первая и, как понимал младенец, далеко не последняя ночь в новой жизни. Однако многочасовое размышление о своей душе добавило ему смиренности и, будучи очень голодным, он тем не менее дождался пробуждения матери и только тогда потребовал себя накормить.
Спустя ещё несколько дней размышлений стало понятно, что узнать секрет столь отвратительного перерождения в оставшиеся ему недели сознательной жизни не удастся, а когда память погибнет, всякие шансы на выход из сансары для младенца потеряны. На что способен человек без знаний? Такой человек в мире духа - это всё равно что пребывающий в суете желаний белокожий, который посреди улицы забыл, кто он такой и куда должен идти. А младенцу вовсе не хотелось блуждать и искать что-то, когда он давно уже всё нашёл. Он вернулся к мысли о Христе и о том, как повторить Его путь. В конце концов он пришёл к заключению, что Иисус был святым с детства не случайно, а благодаря какому-то секрету, тайному трюку, который Он смог реализовать в первые месяцы жизни. Значит, таким трюком мог воспользоваться и младенец. Но пару дней назад он впервые перевернулся на животик - страшный признак того, что он всё глубже переходит в новый мир, в котором не будет места знаниям из прошлой жизни. Времени оставалось мало, а ответ никак не приходил; младенец вновь заплакал, вызывая маму, которая тут же взяла его на руки и начала укачивать. Думалось так куда лучше. Мог ли маленький Христос сообщить кому-то свои знания? Возможно, Он бесконечно долго вспоминал свою жизнь, не позволяя ей позабыться? А может, вся история о Его святости до ухода в пустыню - лишь древнеримская мифология? Парой всхлипов младенец напомнил матери о том, что она должна качать его активнее.
И решение пришло - наверняка именно то решение, которым воспользовался и Христос. Младенец должен записать свои воспоминания - так, как умеет. Любыми каракулями и символами, лишь бы их можно было распознать потом. Эта идея тут же вдохновила его - он будет подобен составителям священных писаний... но горделивую мысль пришлось отбросить - и без того он уже в слишком большой мере ощущал свою значимость, а ведь ему ещё не было и пяти месяцев...
И вот, подобно грабителю, замышляющему злодеяние, младенец дождался ночи. Родители долго предавались плотским утехам, ещё раз подтверждая, что ничего не поняли из слов своего сына; но как только они утихли, младенец приступил к делу. Он перевернулся на животик и обеими ручками ухватился за прутья своей клетки - которую взрослые со свойственным их миру лицемерием называли кроваткой. Пыхтя, кряхтя и чертыхаясь, младенец попытался встать на ножки.
Всё было тщательно спланировано. Он вылезет из кроватки, доберётся до стула, с него перелезет на стол, где лежат отцовские бумаги и ручки, и там на санскрите опишет всё, что знает. Уже поняв страсть своих родителей к накоплению и их благоговейное отношение к предметам, младенец был уверен, что они никогда не выбросят первые каракули своего мальчика. Увы, они не смогут понять, что эта мазня на самом деле является текстом, однако и надежды передать им свои знания младенец уже оставил. Сам он, став большим, конечно, позабудет санскрит, но прошлая жизнь никогда не проходит бесследно, и когда-нибудь, рассматривая свои младенческие каракули, он вполне может заподозрить что-то неладное.
Но для начала младенец должен встать. С огромным трудом, нечеловеческими усилиями ему это удалось. Он посмотрел вверх - кроватка была высокой, и перелезть через неё казалось невообразимым. Он попробовал сделать это, но силы в ручках явно не хватало. Голова работала ясно и чётко. Оглядевшись, младенец принялся собирать все свои простыни и подушки в одну кучу. Его ручки дрожали от напряжения, и животик стал мокреньким, но младенец не замечал этого. Когда всё было готово, он сделал шаг назад и с восхищением посмотрел на своё творение - уходящую в небо лестницу. Младенец без труда вскарабкался по ней на самый верх, схватился за прутья, перекинул свою пухленькую ножку через кроватку и, оттолкнувшись, - вторую.
Он сидел на вершине, осматривая открывшийся перед ним простор. В темноте лежащие на кровати родители возвышались огромной белой глыбой. Простирающийся далеко внизу пол был усеян тапками, носками и книгами. А почти у самого горизонта - неприступные стол и стул. Сам воздух казался тут свежее и насыщеннее.
"Через физическое освобождение я проложу себе путь к освобождению духовному", - заворожено прошептал себе под нос младенец и оттолкнулся от кроватки... и только тогда понял, что, усвоив заново все человеческие страсти, забыл про более плотные законы этого мира. Он летел вниз, думая о том, что накопленной в этой жизни осознанности ему не хватит даже на то, чтобы переродиться муравьём...
И в следующий момент - яркий свет и невыносимая боль. Но это не было похоже на рождение. Младенец открывает глаза и видит перед собой лицо матери. Рядом с ней - насупленные доктора. Младенец шевелит ручками и ножками, вертит головкой - тело его в порядке. Но зачем оно ему теперь? О плане записать свои воспоминания можно забыть; родители теперь сделают всё, чтобы не выпустить его из тюрьмы. Ему остаётся пребывать в памяти отведённые ему мирозданием недели, а затем - скатиться в небытие новой жизни. Младенец закрыл глаза; он хотел умереть.
Забота родителей бесконечно усилилась; мир будто засасывал младенца всё глубже, лишая его возможности жить самостоятельно. Младенец уже находил удовольствие в сосании соски и, если надо, требовал её посреди ночи. Лежать на мокрых пелёнках он теперь отказывался, и голода никогда не терпел. С каждым днём его прошлая личность угасала, и хотя память ещё оставалась нетронутой, ему уже сложно было представить себя в качестве монаха, и роль младенца, со всеми её неудобствами, в целом стала комфортной, и разрушать её уже не хотелось. Целыми днями он валялся в кроватке, играя со своими новыми погремушками - это было особенно приятно, ведь он так соскучился по громким звукам. Родители радовались изменениям в своём сыне, но, конечно, не могли знать, какие мучения переполняли его по ночам. Вот и теперь, нахлопавшись в ладошки, он ушёл в тяжёлые мысли. Младенец в тысячный раз вспоминал свою прошлую жизнь - вовсе не такую уж и плохую, чтобы заслужить ссылку в куда менее благоприятные для очищения условия. Множество несовершенств монаха сами по себе не позволяли понять, что с ним в итоге произошло. Уже несколько дней младенец замечал, что источником всех его страстей было какое-то тяжёлое чувство, испытываемое им все эти годы. Странно, но ни в одной книге оно не было описано.
Однако то тяжёлое чувство монаха передалось ему и в эту жизнь, и было первым, что он испытал, войдя в неё! Удивительное подозрение появилось из ниоткуда... Младенец ударил по погремушке, вытер показавшуюся из носика сопельку, немного поболтал ножками и, довольный обретённым покоем, уснул.