Аннотация: Несколько небольших притч. Чтобы прояснить позицию.
Караван
/Подлинная история Переходного Периода
записанная со слов Уцелевшего/
Было бы прямой ложью утверждать, что описанные ниже печальные события совсем уж не имели объективных причин. Нет. Даже и в самом лучшем случае путь с большим караваном через пустыню - дело нелегкое. Нудное, паскудное, тяжелое и небезопасное. В общем - сугубо на любителя.
Вот только на этот раз случай был далек от лучшего и путь выдался тяжелым преизбыточно. Свидетельствую, - языки путников воистину уподобились наждаку и прилипли к пересохшему небу, лица их высохли, как урюк и почернели, как уголь, а на губах своих они воистину почувствовали вкус смерти.
Не один год водил караван по извечному торному пути испытанный вожатый, не отклонясь ни вправо, ни влево. И точно так же, без изменений, как поступал и всегда, повел он свой караван и на этот раз. Всегда сопутствовала ему неверная удача, но либо меньше обычного выпало дождей и росы в короткую весну, либо солнце палило в тот год особенно сильно, но только стало путникам совсем невмоготу, и приготовились они к смерти, и собрались в круг, чтобы вместе обсудить, как избегнуть общей погибели.
- Это все он, - сказал Ахмет-терьякеш, указывая корявым пальцем на вожатого, и был тот палец воистину чернее ночи, - этот тупица готов погубить нас всех, лишь бы только ни на волос не отступить от своего привычного, избитого Пути. И вы увидите, - Аллах свидетель! - мы все умрем здесь потому что стало все равно, идти ли вперед или возвращаться, потому что ни так, ни этак нем не дойти до воды.
Вожатый поднял кверху круглое лицо сове с вислыми усами, назидательно поднял кверху палец и важно произнес:
- Да кто вы такие, чтобы хаять - Путь?! Наши отцы ходили по нему, его топтали наши деды, и наши прадеды ходили по нему тоже. И что с того, что пообок от него все бело от костей, зато мудрые говорят, что если бы все товары, перевезенные по Пути за тысячи лет, уложить на него, то получится стена в десять раз выше человечьего роста? Знаете ли вы об этом?
На это Талам-оборванец мрачно сказал ему:
- А теперь, значит, мы должны ложиться тут по этой причине?
А Палан-Заплатка еще присовокупил:
- А нам от них ничуть не легче, от прадедов от этих! И товары те - не нам принадлежат!
И тут путники, как ни обессилели, а, однако же подняли такой галдеж, словно выспались на берегу прохладного ручья после вкушения жирного пилава, и иные из них орали, что нужно, не теряя времени, двигаться вперед, а другие - что следует, пока еще не поздно, поскорее возвращаться назад.
- Погодите! - Возвысил голос Саид-голодранец. - Нужно попросту побросать поклажу, облегчить верблюдов, и они, словно быстрокрылые птицы, донесут нас до воды!
- Тебе просто говорить, - заорал Али-богатей, - твоя она, что ль, - поклажа? Бесштанный! Нищеброд! Добро ему сбросить! Я тебя так сброшу, - поднимать будет нечего!
И так, или примерно так они распускали друг перед другом павлиньи хвосты красноречия еще очень долго, и высказались все, от Вожатого и Али-богатея, до мальчишки-погонщика, и начали повторяться в своих речах, и молчал один лишь Рустам-Бродяга, из вежливости именуемый в глаза Пешеходом. Он был человек ученый, прочитал множество мудрых книг, и считалось, что к тому же прошел Рустам великое множество дорог, истоптал множество путей, и мир ведом ему, как собственный дувал. Впрочем, справедливость требует заметить, что никто из нынешних его спутников не топтал тех путей вместе с Рустамом. Это - истинно. Он молчал, слушал все более бестолковые слова, и греховные перед Аллахом клятвы, и вопли бессмысленной свары, только глаза его медленно разгорались. И, как это бывает всегда, в конце концов взгляды выдохшихся спорщиков обратились к молчуну, как к последнему судье, призванному положить конец спору.
- Братья! - Зычно и страшно возопил он, торжественно подняв руку. - Вседержатель за то и карает нас так страшно, что мы уподобились слепцам, держась ощупью Привычного, и псам, что возвращаются на извергнутое ими. Только отбросив Прежнее, можно надеяться на Спасение, но нет! Нам легче высохнуть на солнце, как кизяк, обуглиться, как головешка, нам легче увлажнить языки влагой погибели и стать поживой коршунов, - лишь бы только не отступать ни в чем от привычного нам! Доверитесь ли вы мне, несчастные, станете ли в моих руках подобны посоху - в руках пастуха?! Если да, - то я выведу вас на Истинный Путь! Я укажу его вам и спасу вас. Но если нет, - гибните, слепцы, не видящие дальше собственного носа, черви, видящие только свою нору, да, потому что все вы останетесь здесь и ни один не вернется!
Так, или примерно так он убеждал их довольно долго, и разжег-таки их впавшие в уныние сердца на смелое дерзание, и увлек их на пути незнаемые. Так. что даже тусклый огонь в его глазах померещился им не то, что Огнем Пророческим, а прямо-таки отблеском Божественного Пламени.
- Да, веди нас, Вождь! Спаси нас, Благословенный! Скажи нам, что делать и научи, как поступать, ибо мы не чаем, как нам избегнуть погибели! Мы воск в твоих руках!
Тут он немного сбавил ярость своих речей, заговорив несколько потише, но, однако же, совершенно уверенно и без тени сомнений.
- Братья! Ведь всем же без исключения и давно известно, что чем дальше на Полуночь, тем прохладнее делается воздух. Все просто, - заберем севернее, и, - если будет на то воля Аллаха, да хватит сил у верблюдов, - мы дойдем до зеленой травы и сладкой воды. Здесь же, на Пути, что воистину стал Путем погибели, мы только оставим свои черепа - в дополнение к прежним, свои костяки - к тем, что лежат здесь издревле, а кости наших верблюдов - к тем, которым исполнилось тысяча лет. А так - мы спасем свои жизни, братья! Мы доведем караван до цели! Мы спасем твои товары и барыш твой, о купец, и даже твои вши уцелеют, о Дервиш!
Это странным образом устроило всех, и, воспрявши духом, все дружно отправились вослед за Рустамом-Пешеходом, что стал новым вожатым. За всем за этим была только одна досадная помеха, один нелепый случай: прежний Вожатый так докучал всем, и надоедал им, и зудел над ухом, и ныл, и доказывал погибельность любой попытки свернуть с прежнего пути, что Уверившие и Устремившиеся к Великой Цели мимоходом пришибли его и, не оглядываясь, отправились дальше.
И оказалось, что после половины дня и ночи очень трудного пути на Полуночь и действительно стало полегче! Появился саксаул на топливо, реденькие пучки жесткой травы за камнями и, - о чудо! - источник только чуть солоноватой теплой воды, замутненной глиной. Люди напились, и смочили тюрбаны и набрали воды во все сосуды, бывшие при них, а верблюды - те напились так, что бока у них раздулись, словно бочки, и исчезло исходившее от них невыносимое зловоние, от которого бледнели даже привычные, а непривычные лишались чувств. В отблеске огонь в глазах Рустама-Бродяги стал уж совсем божественным, а речи его воссияли истинно пророческим пылом:
- А дальше, а дальше, братья, станет и еще лучше. Не жесткие былинки, но - сочная трава, не мутная жижа, а прозрачные, студеные ручьи! Дичь, - и мы, оставив каменные лепешки, подобные засохшему кизяку, будем наслаждаться сочным, свежим мясом! Тенью!! Благословенной прохладой!!!
И они называли его Отцом и называли его Благодетелем и лобызали ему руки. Он ласково гладил их по головам, но несколько рассеянно, поскольку еще не закончил своих речей:
- А еще мы откроем новый Путь! Мы поведем по нему и легко проведем не жалкие три десятка, но - три сотни, нет, - три тысячи верблюдов и неслыханно в веках разбогатеем, и это будет только справедливой наградой за нашу отвагу и мудрость, - причем все это будет наше и только наше!
Тут ведомые его оробели от неслыханной дерзновенности его речей и, ослепленные светом его Мудрости принялись лобызать прах у его ног, поскольку руку лобызать уже не отваживались, а он - ласково улыбался и благословлял их воздетой дланью.
А наутро все стало по слову его! Караван шел на Закат и Полночь, и, хотя путь их удлинялся, путники были счастливы. Верблюды вволю ели сочную, свежую траву, а каравану то и дело приходилось пересекать быстрые узенькие ручейки с холодной ключевой водой или мелкие речки с песчаным дном.
- Погодите! Говорил Вожатый, - будет и еще лучше! Нужно только брать больше но Полночь, куда больше.
Вокруг начали попадаться рощицы, воистину подобные рощам Эдема. Они варили в котлах обильную дичь, ели ее и бодро двигались вперед, рощицы становились небольшими лесами, и трава ложилась под их ноги сплошным ковром, а впереди, - вроде бы далеко-далеко, - вставали и еще более густые, зеленые леса. Так они шли в счастьи и довольстве, пока в один прекрасный день не пришлось буквально по дюймам пробиваться вперед, разыскивая неверную тропу между окон темной стоячей воды и ненадежных кочек. Под ногами верблюдов чавкала мокрая трава, войлок пропитанных жидкой грязью корней, а то и просто болотная жижа. Идущие с караваном начали ворчать, но покамест остерегались высказывать недовольство Вождю, Благодетелю, Отцу и Благословенному спасителю.
Тут, как на грех, пал густой туман, и после нескольких часов пути ощупью путники вынуждены были остановиться. К туману добавилась мелкая, как из сита, густая морось, и недовольные верблюды заревели. Изморось сменил упорный холодный дождь, и ропот стал сильнее.
А Селим Беззубый сделал два шага назад и провалился в грязь по шею, еле успели вытащить.
А Хасан Недоносок сделал три шага вперед и рухнул с обрыва в невидимую речку, - едва успел зацепиться за корни.
А Фарид Заика завизжал, забился в припадке, кинулся куда-то сквозь туман, и больше никто его никогда не видел.
Дождь шел всю ночь, огня добыть было никак нельзя, все промокли и перемерзли так, что наутро исходили водой, что текла из их распухших носов. Тем же утром туман рассеялся, и путники убедились, что положение их не настолько плохо, как они думали, а еще во много, много раз хуже. И люди, и верблюды, и тюки оказались стиснутыми на крохотном клочке болотистого берега реки, а река была такова, каких никто из них не видел за всю свою жизнь, и представить себе не мог, что такие вообще бывают. Больше, чем на три полета стрелы ширился шипящий под дождем серый поток, а на противоположном низменном берегу стеной стоял тростник. Оборотившись назад, путники впали в недоумение, поскольку было вовсе непонятно, как это они умудрились добраться до этого гиблого места через столь непроходимые болота?
Поначалу люди только мрачно молчали, а потом обратились к Отцу и Благословенному спасителю с Надлежащими Вопросами, но, поскольку отвечал он уклончиво, они повторяли их снова и снова, добавляя еще новые, перемежаемые бранью. Тогда Вожатый решился. Он вышел на самое высокое место, воздел длань давешним жестом и возопил:
- Братья!!!
Но тут ком мокрой глины, без всякой благодарности пущенный кем-то из спасенных, угодил ему в лицо, совершенно его испачкав, а сам Вождь и Благодетель, взмахнув отвислыми от воды рукавами халата, как птица Рухх - крыльями, поскользнулся и рухнул с обрыва в реку. Плавать он не умел, а когда, изловчившись, ухватился за свисающие с обрыва корни подмытого дерева, кто-то благоговейно ткнул его шестом.
И тут все снова стали галдеть и решать, как им быть дальше.
- Говорил же нам Мудрый Старый Вожатый, чтобы держались торного пути, положенного от века!
А все сокрушенно цокали языками, сокрушались сердцем о своем злодейском убийстве прежнего Вожатого, исполненного Вековечной Мудрости и вожделенно вспоминали сухое тепло, ясное солнышко и ласковый песок пустыни.
- Ничего подобного, - визгливо крикнул Камарр-Дрыгоножка, с треском ударив себя по голой костлявой груди, - мы шли правильно, только не нужно было заходить так далеко на Полночь...
Но слова его в те поры пришлись не по сердцу большинству собравшихся, ему быстро надавали тумаков, разорвали на нем халат, вымазали лицо калом, назвали Безродным Космополитом, а потом, обмотав ему шею его же собственным тюрбаном, собрались удавить, но бросили, поскольку снова увлеклись спором о Значительных Вещах и Принципиальной Позиции.
- А ты - еще ручку ему целовал!
- А ты - его вонючую, грязную ногу!!
- А ты - прах у его стоп!!!
Тут они слегка подрались, но, по бессилию, скоро прекратили битву, и одни из них предлагали переплыть реку, на что им резонно возразили, что за рекой может быть и еще хуже, а другие ратовали за то, чтобы повернуть Назад, в ответ на что им не менее резонно предложили попробовать самим.
- Эта кара Аллаха, братья, кара Создателя, - провыл Бесноватый Дервиш, - мы все время радеем о наших грязных шкурах и забываем о тех, кто поистине чище нас, да и делами достойнее. Я говорю о наших терпеливых, бессловесных братьях-верблюдах. Они - несли на себе наибольшие тяготы пути, они - делили с нами все опасности. И, по высшей справедливости, они тоже имеют Право говорить перед собранием, и, воистину, право их не меньше нашего!
Тут снова начался галдеж, причем у Дервиша оказалось неожиданно-много сторонников.
- Да, да, - сокрушенно кивали они, устыдившись, - это в кару нам за то, что мы решали судьбу наших братьев за них.
И они довольно скоро убедили остальных просить прощения у верблюдов, а после покаяния вопросили у них мудрого совета как жить дальше.
Но верблюды только горделиво поднимали головы на высоких шеях, презрительно глядели на грешников, да непрощающе, непримиримо молчали. Это окончательно добило мятущиеся души кающихся, они зарыдали, пав перед верблюдами на колени - прямо в жидкую грязь. Тут же, кстати, и порешили: во всех обстоятельствах помнить о Верблюдах, защищать их от невзгод, и, поскольку они все не достойны прямого общения с Верблюдами, выбрать из своего числа особливых Верблюжих Защитников.
Тут дождь полил, как из ведра, река на глазах разлилась так, что противоположного берега стало вовсе не видать, а им пришлось настолько плохо, что они временно позабыли про покаяние и опять подняли галдеж в поисках более простых путей к спасению.
- Надо поскорее замостить болото товаром, - сказал Талам-Оборванец, - и по этой-то гати мы и выберемся на сухое место.
- Тебе просто говорить, - завизжал Али-Богатей, - твои они, что ль, - Товары?! Голодранец! Нищеброд! Я тебе так замощу!!!
- Да нет, - уверял Палам-Заплатка, - суть в том, чтобы забить верблюдов, освежевать, надуть воздухом зашитые шкуры и уплыть на них вниз по реке. А там - какова будет воля Аллаха!
Может быть, кто-нибудь и прислушался бы к этим мудрым словам, но тут очень кстати вспомнили о защите Униженных Меньших Братьев и немедленно права защитили.
- Да вы все просто сошли с ума, - отчаянно закричал, потрясая воздетыми кверху руками, Аин Кислоглазый, - вы только послушайте, что сами-то несете! Это ж бред какой-то!!!
И все, услыхав его, нежданно устыдились, поскольку он угадал в тот момент, который бывает почти что в любой бурной дискуссии, а, устыдившись, - к нему прислушались.
- Нужно! Осторожно! Очень осторожно! Поискать тропку через болото!!! Ведь как-то мы же все же таки прошли же через него сюда? Не потонули же в болоте? Только осторожно, братья, прошу вас, осторожнее!!!
- Да благословит тебя Аллах, храбрец! Иди и спаси нас, только, - заклинаем тебя! - будь осторожен!
- Я осторожно. - Проговорил Аин Кислоглазый и приступил к поискам Пути.
Он был предельно осторожен. Ухнула непролазная топь, вкусно чмокнула жидкая грязь, вспухли и лопнули крупные пузыри, после чего на поверхности остался только тюрбан, чудом зацепившийся за чахлый пучок осоки.
Оставшиеся собрались у этого места, ахали, глядя на одинокий тюрбан, и сокрушенно качали головами. А тут еще кто-то глазастый заметил, что на кочке, аккурат рядом с тюрбаном, лежит столь же одинокая, замызганная и посеревшая от времени ушанка, а еще через кочку на чахлом кустике висел широкий берет алого бархата с павлиньим пером, впрочем, - тоже порядочно замызганный. А тут уже все как-то разом увидели, что вовсе не первыми побывали на этом очень уединенном берегу. Там - куча конских костей, а тут - кости человеческие, в окружении истлевшего тряпья. А совсем неподалеку примостился в бочажине полуразвалившийся перекошенный воз, груженый несколько подгнившими тыквами.
Увидав это все, путники, опомнившись, снова подняли шум и гам, кто-то, возревновав в споре, сцепился с собратом по несчастью, при этом воз перекосило еще больше и тыквы градом посыпались на раскисшую землю. Тут, - свидетельствую! - нашелся и еще кто-то (конечно, - не Дервиш-Бесноватый, но и ничем его не хуже), предложивший спросить совета у тыкв.
- У них большие, мудрые головы, братья! А главное, - они родные тут, на этой земле, давно здесь живут и знают все, что только можно знать о здешних путях и напастях... Нам, - Аллах свидетель! - не обойтись без их совета, обратимся к ним.
И, хотя почти все думали по-другому, они уже настолько встали друг против друга, что после нового спора к собственному своему удивлению постановили принять в компанию Собратьев По Несчастью, кроме верблюдов, еще и подгнившие тыквы.
- Все! Молчите все, - гаркнул Фарух-Горбун и с размаху швырнул наземь мокрый тюрбан, а капли дождя скатывались по щетинистой голове, - бараньи головы! Вы не способны даже почесать там, где у вас свербит! Неужели же вам нужно захлебнуться, как свиньям в навозной жиже, чтобы понять: пока у нас не будет одной головы, нового Вожатого, которого будут слушаться все, нравится им это или нет, мы ничего не решим!!! Все!!! Нет больше времени, кончилось время!!! Один раз поставим над собой Вожатого и будет так, как он скажет!
С этим все охотно согласились и начали неторопливо, рассматривая все достоинства и недостатки каждого из числа Собратьев По Несчастью, причем ортодоксы отстаивали кандидатуры караванщиков, Верблюжьи Защитники, соответственно, - верблюдов, а сторонники тыкв изредка подкидывали короткие, коварно заостренные реплики, каждый раз выбирая момент. В общем, по здравом размышлении и взвешенном обсуждении, Вожатым, выбрали, разумеется, тыкву, - из числа тех, что лежали пониже, чтобы никому не было обидно.
Хотя, братие, - а почему бы и не тыкву? Ничем она не хуже ни Старого Вожатого, ни Рустама-Бродяги, хотя, может быть, и не лучше.
Скажете, что корень бед - в сумятице и отсутствии единомыслия? Но тогда чем лучше галдежа и сумятицы было радостное следование за Вожатым-Новатором?
Ага, - скажет почтенное собрание, - именно в нем, смутьяне, и лежит корень всех бед. Именно его волей и дурным правлением угодил в болото несчастный караван...
А издыхать от жажды и солнечных ожогов, на пылком песке, - лучше?
Вы спросите: нет выхода и нет правоты? Вы спросите: как же все-таки следовало поступить путникам, чтобы избежать погибели? Вы хотите какой-нибудь морали?
А вот этого, простите, - не будет. Не положено вам, - морали.
Серый ветер
Начала Времени не помнит никто. Посередине безликого ничто, бывшего нигде и никогда, родились великие боги, и поначалу они были едины и смешаны сущностью.
Воля богов начала распространяться в стороны и переделывать изначальную безвидность. Так воля богов создала Мир везде, куда смогла достигнуть, и наполнила Мир. Немногие изначальные сущности смешивались и рождали все более тонкие образы.
Так родилась Земля. Так родилось накрывающее Землю Небо.
Мгла, напоминающая ту, что бывает перед рассветом, разделилась, и породила День со следующей за ним Ночью. Сильный свет дня сгустился и на небе появилось Солнце. Слабый свет ночи сгустился, и на небе появилась Луна.
Воля богов начертала на небе знаки, забив в него золотые гвозди извечно неподвижных Звезд.
Порождая мир, воля богов дробилась все более тонкими струями, и по мере этого теряла силу творить великое и вечное. Вода на Земле отделилась от тверди, сухость от влажности, и свойства эти породили малое и хитро устроенное. Деревья и траву, что зеленеют неподвижно и живут, зверей и птиц, что бегают и летают, и людей, которые Помнят и Связывают.
И когда воля богов истончилась так, что смогла создать людскую мысль, боги тоже обрели разум и начали мыслить себя отдельно от иных богов. Так боги утратили изначальную слиянность и обрели каждый свою особую жизнь. Они разделили мир, хотя по-прежнему все вместе присутствовали в малейшей былинке луга, в узоре павлиньих перьев, в плетении древесных жил.
Воля каждого бога переплеталась с волей других, и не было ничего, лежащего вне воли Богов. А когда для всего сущего были установлены законы, мир стал совершенным, и все в нем двигалось по заданному раз и навсегда пути. Всегда чистые и полноводные реки были полны рыбой, ветки деревьев ломились от плодов, и иные из них были сочными, а иные - жирными. И всюду было солнце, и всюду была тень, звери льнули друг к другу, а люди были друг другу как братья. Смерть приходила только к видевшим все и не страшила людей, а жизнь их воистину напоминала жизнь праведников на Островах Блаженства. Не было ни засух, ни бурь, и удушливые желтые туманы в те времена не выходили из болот.
Воистину мир стал совершенным, и воля богов замерла, покоясь, и неподвижностью своей лишь хранила порядок, перестав творить новое. И неподвижно замерли в центре мироздания великие боги, знающие все и обладающие всем в этом мире. Им принадлежало без остатка все, ибо они создали мир и хранили его.
Но все содержит зерно перемен и все в свой срок вырастает из семени. В мире появилась мысль, и она не принадлежала богам. Сила и воля богов простирались так далеко, как только могли, и за эти пределы не выходили и мысли их. Мысль, которая не принадлежала богам, была о границе Мира, а Мир был там, где простиралась их воля, и воля богов не выходила за границы Мира. Мысль была тем семенем, из которого вырос Илле, потому что именно она вывела богов из миродержащей неподвижности. Боги нахмурили брови и тесней сдвинули созвездие венцов, пламеневших на их головах. Глаза Знающих Заранее отверзлись впервые со времен творения.
- Породим Беспокойного сына себе, - решили боги, - пусть познает свойства Предела и проникнет сквозь него. Пусть распространит волю нашу за предел Мира и расширит Мир.
Так по воле богов родился Илле, подобный черной горе, Илле, носящий молот, и владело им вечное беспокойство и вечное стремление к пределу. Илле открыл горящие желтым огнем глаза, приветствовал поклоном родителей и престол их в Сердце Мира, но не было здесь места Илле, и удалился он оттуда.
Ушло сияние царственных венцов. Ушло неизреченное великолепие цитадели в Сердце Мира. Стало подобным горчичному зерну Небо и скрылось вдали Небо. Вдаль ушла и растаяла во тьме Земля, и не указывали больше дороги золотые гвозди звезд. Черной дорогой окраин мира мчался Илле, и черное облако, словно бешеный скакун вороной масти несло его пустынной дорогой, но и на темном пути окраин не выходил Илле из воли богов. Долго длился путь его, и само время устало течь, но он увидел, наконец, твердь и ступил на нее. Облако, столь долго служившее колыбелью Илле, покинуло его, открыв мощное тело. Словно из серого гранита тесаны были мышцы Илле, и сила тысячи вихрей была в каждом движении его. На мрачном берегу прекратилось томление бога, упорством и смелостью зажглось беспокойное сердце, потому что это было место ему.
Ударил Илле в стену, окружающую мир, но не поддалась и не дрогнула стена. Молотом тяжелым раз за разом бил Илле, но и малой песчинки не смог отбить от черной стены. И распростер в стороны божественное всезнание бог, но не проникло сквозь стену всезнание, зато указало кольцо, вделанное в тяжкие створки плотно запертых ворот. Скользнуло всезнание по стене и быстрее, чем камень исчезает в воде, вернулось к богу. Гладкой, без единой щели была стена, из Нераздельности была стена. Как луч луны скользит по гладкой воде пруда, так же Илле скользнул по стене мгновенно оказавшись у ворот. Могучей рукой он взялся за кольцо, дабы, потянув, распахнуть ворота, но задумался, ибо умен был Илле.
- Кто знает, что ждет меня за воротами? Но, как бы ни велика была опасность, стена из Неразделенности стоит нерушимо.
И, по воле его, черный панцирь сразу же укрыл его, но даже он ничего не видел и не мог двигаться в панцире. Исчезла броня, а бог снова взялся за размышления. Наконец, решил Илле сразу же захлопнуть ворота, лишь только он откроет их. Времени, слишком малого, чтобы его молот успел упасть с высота лежачего волоса, хватило бы богу, чтобы охватить разумом все. И, решившись, Илле закрыл глаза и распахнул ворота. Все объял ум его, и содрогнулось доселе бесстрашное сердце.
Пропасть без дна познал он и дно ее. А на дне тянулась такая же бескрайняя стена, но ограждала она совсем другой мир, и не проникло туда знание Илле. А между стенами свистел, наполняя собой пустоту, Ветер, Разрушающий Связи. Серым был цвет ветра, и ничто не могло выдержать его ударов. Никакой бог, никакой корабль, и никакой человек не устояли бы перед Серым Ветром. Под натиском его был слишком мягок и крепчайший камень, и ничем была крепость железа. И дух, и воля, и верность, и любовь таяли под Серым Ветром, как принесенный в жаркую долину снег горных вершин. Зыбкими, словно песок, становились сами Изначальные Сущности. Ужаснулся Илле, осознав все это, и захлопнул ворота прежде, чем Ветер коснулся плоти его, но не выдержал Илле и бросил один лишь взгляд на неистовство Серого Ветра, и Серый Ветер проник в его взор. После этого потеряло совершенство знание Илле. Он закрыл ворота, но не совсем плотно, и между створок осталась незаметная щель. В тысячу тысяч тоньше волоса была та щель, и не заметил ее бог. Тропой взора его проникло дуновение Серого Ветра в душу его, и не почувствовал этого бог. Откололась от воли иных богов воля Илле, и не понял этого бог. Довольный полученным знанием, пустился в обратный путь Илле, и в душе своей понес с собой притаившийся Серый Ветер. Чем ближе было до Сердца Мира, тем большая злоба охватывала Илле.
- Я ходил к последнему пределу и смело открыл ворота в черной стене. Я измерил великую бездну за стеной и всю меру ужаса от Серого Ветра познал я. Я, наконец, закрыл ворота, - и после всего этого для меня же нет места в Сердце Мира? И все сущее по-прежнему принадлежит бездушным истуканам, не пошевелившим и пальцем? Но, может быть, они и не в силах ничего сделать без меня? Конечно же, иначе такие мысли просто не могли бы возникнуть у меня. Я - единственная сила в этом мире, что обладает свободой, и потому именно я должен владеть этим миром.
Боги не ведали его, потому что Серый Ветер порвал все, что связывало Илле с другими богами. Он вступил в цитадель и после долгого перерыва увидел сияние золотых венцов. Но вместо того, чтобы припасть к подножию престола, он злобно ударил его молотом и разбил вдребезги. Да, громовыми ударами он разбил престол и поверг богов. Затем он сорвал с поверженных короны, а себе нагромоздил мрачный трон из глыб рваного камня и утвердился на нем.
Боги даже не проснулись, когда сын сбрасывал их вниз, они оставались миродержцами и на престоле и у подножия его. Илле понял это, но еще больше возросла злоба его, потому что казавшееся ему победой, оказалось ничем, а поверженные не удостоили его ударом, потому что он не стоил внимания. Злобно закричав, Илле схватил свой молот и вскочил с бессмысленного трона. Под ударами его дыбилась земля, вставая дикими горами, трескалась земля, проваливаясь глубокими пропастями, пеплом рассыпались луга и веселые рощи, в неиспытанном ужасе гибли люди, звери в панике давили и топтали друг друга. Нарушился порядок вещей и воля богов пришла в движение.
Казалось, не прошло и мгновения, а страшный молот Илле уже замер в неподвижности, а сам он был спеленат неодолимой силой, не могущий шевельнуть даже пальцем. По-прежнему высился престол в Сердце Мира, и, будто ничего и не происходило, сидели на нем неподвижные боги, по-прежнему уверенные в своем всесилии. Изгладились раны, нанесенные Земле и Небу, но осталась щель в неплотно прикрытых створках ворот. В ту щель тянется струйка Серого Ветра, и сила его копится в мире. Он дует, - и не все ведомо миродержцам. Он дует, - и не замечают его боги. Нарушается закон, но некому восстановить его, ибо спят хранители. Дует Серый Ветер, и зубы льва терзают слабых, разрывая плоть их и дробя кости.
Дуновение, - и ссорятся друзья, брат восстает на брата, сын, позабывший долг, пинком отшвыривает с дороги отца своего.
Порыв - и забывается язык дедов, лишаются земли племена, становясь странными и странствующими, одна за другой вспыхивают войны, а резня следует за резней.
Прикосновение, - и не состоялась любовь, не пришла в светлую голову благая мысль, а думу страшную, мысль погибельную породил больной мозг.
Шквал может разорвать лик Земли и бросить в пучину вод целую страну в цветении садов. Все это не волнует богов, ибо бунтовщик надежно упрятан в невидимой и никому не ведомой темнице, а сами они не знают ни про Щель, ни про Ветер. А он - великий путаник и насмешник, и прикосновение его, легкое, как крыло бабочки дуновение может оказаться в конце концов страшнее бешеного порыва, рушащего горы. Серый Ветер может надеть любую маску и оборвать проникающую сквозь личину проницательность. Так скрывается он от богов и смеется над ними. Сила его в мире растет непрерывно, потому что открытой остается щель в семье.
И смерти, и лжи, и страху равен он, все страдают от него, но хуже всего приходится пожираемому изнутри несчастному Илле. Тело его неподвижно, а в душе пылает ад мести, ненависти и лютой обиды. Он ждет. Растет неразумие его и злоба его, а когда Серый Ветер, надев маску, придет освободить его, не узнает Илле освободителя своего. И первым подаст ему руку.
Бабочка
/История одного народа. Маленькая воскресная проповедь за упокой./
- На-адька! Иди сюда скорее, погляди, какая бабочка!
На зов младшей сестры прибежала старшая, восьмилетняя белобрысая Надька со слегка облупленным носом.
- Ойй...
От полноты чувств она так сразу не смогла найти других слов, и на то были веские причины. Бабочка, найденная младшей сестрой, и впрямь была замечательная, такие тут не водились. Во-первых, - она была огромной, с Надькину ладошку или даже больше. Во-вторых, и это было самым главным, крылья эти были необыкновенно красивы. По большей части - густо-синие и переливчатые, как драгоценный бархат, покрытые зелеными узорами, как у "шелкового" малахита, они при этом еще отливали каким-то особым металлическим отблеском. И, словно зрачки каких-то необыкновенных глаз, с передних крыльев строго смотрели круглые черные пятна, а задние - украшали довольно длинные "шпоры".
Медленно взмахивая своими необыкновенными крыльями, бабочка легко перелетала с цветка на цветок и садилась на них так медленно и изящно, что они даже не качались под крупным насекомым. Она никуда не торопилась, как будто сама красота ее являлась достаточной защитой от любых соприкосновений с грубой реальностью. Вопрос, - ловить или не ловить, - перед девочками даже не стоял. Это подразумевалось само собой.
- Эх, сачка нет...
- А давай твоей панамкой?
- Давай, только ты с другой стороны заходи...
- Ага...
Бабочка без усилий увернулась от толстеньких, неуклюжих еще ручонок младшей сестры и, сильно взмахивая широченными крыльями, быстро полетела прочь.
- Ой, улетела, как жалко!
- Погоди, еще сядет, только не пугай ее больше!
Опыт старшей сестры не подвел: безмозглое насекомое улетело много, если на десять метров, после чего сочло, что опасность миновала и осталась далеко-о позади. Старшая сестра взялась за дело совсем по-другому. Описав широкий круг, она зашла так, чтобы ее собственная тень не падала на бабочку, когда она приблизится к ней поближе. Двигаясь тихо-тихо, пригнувшись и прогнув спину, Надька подошла к крупному цветку, на котором беспечно раскачивалась бабочка, наклонилась вперед так далеко, как только могла, и. вытянув вперед руку с расправленной панамой, вдруг, упав животом в немного колкую траву, накрыла добычу.
Сомнений не было: бабочка попалась и теперь сильно трепетала под толстой, простеганной по кругу, тканью панамы. Надька с превеликими предосторожностями, чтобы, не дай бог, не упустить редкостный трофей, запустила руку под под панамку и, наконец, взяла бабочку в руку. По всем правилам взятая чуть впереди толстого брюшка, бабочка со странным звуком отчаянно трепетала крыльями. Тут как раз подоспела и младшая сестренка.
- Ой, какая красивая... Дай посмотрю?! А давай ее коллекционировать?
- Ага, давай... У меня дома есть большая коробка из-под конфет, так мы ее прям на булавку...
- А давай поймаем таких еще, и будет у нас таких много-много?
Надька с задумчивым видом кивнула. У нее, в отличие от сестренки, уже присутствовало понимание сомнительности этого "много-много", но она не хотела разочаровывать сестру.
- Я подержу, можно?
- Крылья помнешь...
- А пока ты ее куда?
- Не знаю, - старшая сестра пожала плечами, - в спичечную коробку, и ватки туда, чтоб мягко было.
- И листиков туда, чтоб корм...
- Ага...
- Ну дай подержать, ну дай!
- Ладно, только осторожно... и за крылья не берись, а то пыльцу сотрешь...
С немного выпученными глазами и приоткрытым от напряжения ртом, сестренка взяла грязноватыми пальцами изловленное диво. Надо отдать ей должное, - она свято придерживалась обязательствам и держала бабочку за что положено, только получалось у нее это чуть грубее, нежели у сестры, она слишком напрягалась и при этом даже посапывала от натуги.
- Ну хватит, - Надька осторожно отобрала у младшей сестры бабочку, - а то вцепилась...
Спичечный коробок был успешно найден, и бабочку, вместе с непременными атрибутами вроде ватки и листьев, торжественно в него водворили.
Тем временем откуда-то неподалеку раздался вой, явно имитирующий какие-то технические звуки.
- И-и-и-уэ-эу-у-у... Ить, ить, ить!
Это, перемежая воинственные завывания со зловещим гиканьем, к ним приближался друг-приятель Костик. Он несся вдоль узкой канавы, почти совсем заросшей травой, и с каждым шагом перепрыгивал ее, попеременно оказываясь то на левом, то на правом ее берегу. У него было активно-деловое выражение лица, крутые кучеряшки на лбу, как у бычка, и бестрепетный, не ведающий сомнений взор уже в его полные семь лет. Увидев девочек, он остановился и поздоровался, впрочем, не прекращая непрерывно прыгать на месте, и с первого же взгляда было очевидно, что находиться в покое он попросту органически неспособен.
Разумеется, младшая девочка поделилась удачей сразу же, прежде, чем старшая сестра успела предупредить ее опрометчивое заявление.
- А у нас - бабочка! Вотт -ттакая! Эка!
- Покажи!
Надя, поколебавшись, приоткрыла коробку, а молодой человек, ничтоже сумняшеся, стремительно схватил бабочку тремя пальцами прямо за крылья. Он двигался настолько молниеносно, что как-либо воспрепятствовать выпаду было делом совершенно нереальным.
- Ну и что?
- Красивая...
Приглядевшись, Костик все-таки почел за благо великодушно согласиться:
- Вообще-то здоровская... А ладно, она у меня побудет?
- Ты испортишь!
Старшая девочка сделала осторожную попытку забрать у него бабочку, но он вроде бы как случайно отвел руку.
- Ничего не испорчу... сама ты испортишь...
Поняв, что он вовсе не собирается просто так, за здорово живешь, расстаться с добычей, она попробовала воззвать к логике:
- Но ты же не знаешь, что с ней будешь делать!
- Сама ты не знаешь...
- Ну что будешь делать? Ну что? Чего ж ты молчишь?
Он задумался, социальным инстинктом чувствуя, что даже пиратским действиям желательна видимость если не законности, то моральной правоты.
- Привяжу ее за нитку, и пусть летает!
- А... а у тебя нитки нет!
Вместо ответа он запустил левую руку в по-мальчишечьи бездонный карман и извлек оттуда шпульку тонюсеньких капроновых ниток.
- А это ты видела?
И, не откладывая дела в долгий ящик, начал мастерить миниатюрную петельку из своей лесы. Увлекшись этим занятием, он несколько призабыл о своей ослепительной пленнице, и, неожиданно трепыхнувшись, она вырвалась и порхнула прочь. Времени, чтобы толком набрать скорость и пространство для маневра у нее не было, и быстрые пальцы Костика живо сомкнулись на ее крыльях, после чего он вернулся к прерванному занятию. Наконец петелька была готова, и мальчуган начал осторожно затягивать ее между головой и грудью бабочки. Ощутив нечто вроде свободы, она взлетела и, неуверенно помахивая крыльями, полетела прочь. Теперь ее полет не был таким мощным и уверенным, время от времени она словно бы проваливалась в крохотные воздушные ямы и снова выравнивала полет. Костик, продолжая держать ее на привязи, бросился следом, но, на беду, споткнулся и с размаху рухнул наземь. Грубый рывок нитки остановил бабочку в полете и с размаху бросил ее в густую траву. Пока Костик поднимался, она выпуталась из чащи зеленых стеблей и, трепеща от пережитого, взобралась на одну из травинок, вовсе не решаясь взлетать.
Тут-то и подоспела старшая девочка. Ловко подхватив бабочку и ослабив нитку, она разом перекусила ее.
- Отдай! Дурак! Это я поймала!
Поняв, что удача покинула его, равно как и бесполезность дипломатии при сложившихся обстоятельствах, мальчишка с сопением схватил Надьку за руку и попробовал отнять бабочку силой, но не тут-то было. Надька резко отвела руку прочь и пальцы пирата соскользнули. Одновременно она настолько сильно толкнула его в грудь левой рукой, что он не устоял на ногах. Вскочив, Костик хотел было броситься на врагиню, но вовремя осознал значительное превосходство врага в грубой физической силе и организованно отступил.
- Подумаешь! Очень нужна мне ваша бабочка! Да на нее, если хочешь знать, и глянуть-то противно!
Надо признать, что в последних его словах к этому моменту присутствовала доля смысла. Вид у бабочки был уже да-алеко не тот, что в самом начале. Роскошная окраска крыльев заметно поблекла, местами обнажив тусклую, белесую основу крыла. Да и вообще...
- Ой...
Надька потрясенно замерла над тем, что только недавно было чудесной живой драгоценностью.
- Это все ты виноват!!! Хватает без спросу своими дурацкими лапами! Иди отсюда!!!
И, с выступившими на глаза злыми слезами, она так яростно бросилась на Костика, что тот еле успел увернуться от ее рывка. Отбежав на безопасное расстояние, он снова повернулся к ней, высморкался в два пальца и покрутил ими у виска.
- Во! Лечиться надо...
А потом, чуть повернув голову, обратился уже к младшей из сестер:
- Пошли со мной! Чего покажу! Брось ее, дуру...
И они, по-прежнему бегом и вприпрыжку, удалились в каком-то только им ведомом направлении. Надька же, провозившись минут пять, освободила бабочку от остатков нитки и поставила ее к себе на ладонь.
- Лети!
Но бабочка почему-то отказывалась лететь.
- Наверное, боится...
С этими словами она посадила освобожденную пленницу на самый красивый цветок.
- Лети! - Она слегка подтолкнула насекомое. - Ну лети же!!!
Но бабочка, от толчка грохнувшаяся с цветка, по-прежнему отказывалась лететь, а только ползла в пыли между стеблей травы, судорожно трепеща облезлыми, с обтрепанным краем крыльями и волоча полуоторванную ногу.
Девочка больше ничего не говорила, и только следила за уродливым, безнадежным, обреченным ползом насекомого, да шмыгала носом, а из глаз ее выкатывались редкие, трудные слезы.
И тут издалека послышался звонкий, словно колокольчик, голос младшей сестренки:
- На-адька-а! Иди сюда, скорее глянь, какого мы птенчика нашли! Такой хорошенький!
Разом забыв про бабочку, с молниеносно высохшими слезами, Надька вскочила и понеслась на зов, закидывая в стороны голенастые ноги.
Возлюбленные братия мои во неверии ни в Бога, ни в черта!
Скажите, вашего символа веры ради, правду: эта история вам ничего не напоминает?
Рыба
/Из "Этюдов о либерализме"/
Много тысяч лет назад над этой некогда цветущей землей перестали выпадать дожди, отогнанные очередным "малым" изменением климата. Высохла река, бывшая в прежние времена полноводной, и донный ил в ее русле высох, образовав многометровую серую толщу, мало уступающую крепостью дикому камню.
Приходил песок, наполняя русло и погребая под собой окаменевший ил, и снова уходил песок, отогнанный очередным великим ураганом. Но все возвращается на круги своя: что бы ни происходило, древнее русло все равно оставалось самым низменным местом, самой глубокой складкой насмерть иссушенной равнины, и потому ждало, как будто бережно хранило память о благодатном прошлом.
И как-то однажды, вместе с непривычно-прохладным северным ветром приползли, почти по земле волоча необъятные черева, безобразно вздутые переполняющей их водой, темно-серые облака чудовищной, никогда не виданной толщины. Дождь, который пролился над этой проклятой Богом землей, только условно можно назвать ливнем, потому что это был истинный водопад, изливающийся одновременно на тысячах поприщ, над всеми необъятными просторами здешних пустынь.
Первые капли испарились, не долетев до земли, еще в воздухе, следующие за ними исчезли, чуть коснувшись раскаленного камня и пламенного песка. Но затем воинство Суши, вся мощь ее были смяты подавляющим превосходством сил врага. Дождь лил, лил и лил, промокший на всю толщину песок осел и потемневшими языками сполз с обнажившихся скальных выступов. Только каменно-твердый ил еще долго оставался равнодушным, хотя уже и над ним бежал довольно глубокий поток бурной воды. Вода была прозрачной, только у древних берегов потока ее взбаламучивал чистый белый песок, но серый, угрюмый ил по-прежнему оставался камнем, он всякого навидался на своем веку и хотел, чтобы его оставили в покое. Он только недооценил упорство нынешнего дождя, и непроворотная толща начала исподволь, сантиметр за сантиметром размягчаться. В толще его еще сохранялись даже следы древней влаги, и на подступах к ним дело пошло куда быстрее. А в самой глубокой яме некогда бывшей реки таилась огромная глыба, более твердая и более мертвая, чем даже окружавшая ее окаменевшая грязь. И когда тот промок уже насквозь, раскис, стал трепетной жижей, баламутящей бурную воду, чудовищная глыба еще долго оставалась неизменной.
О, влага коснулась жабер, размягчив покрывающую их остекляневшую слизь, но нет сил пошевелиться и лучше пока продолжать вековечный сон. Он был поистине каменным, непроницаемым, - этот сон, но теперь в его темной глубине начало что-то происходить, и уже мнится бывшее некогда стояние в толще темной воды и ожидание добычи, но все неподвижно вокруг и невидимо, а оттого грезы путаются с реальностью, и невозможно разобрать, - кажется это, или действительно он двинул плавниками разрывая ставшую совсем мягкой оболочку. Двинулись несколько раз заскорузлые жабры, прогоняя через себя свежайшую, перенасыщенную кислородом воду, и поднялось надо дном скособоченное, бугристое, еще не совсем переставшее быть камнем тело. Далеко по воде сигналом для всех живых протянулась струя мерзкого смрада, потому что по текучей воде запахи летят так же легко, как и по ветру. Отдохнув, он поднялся еще повыше и выдвинул над зыбкой поверхностью ила свои выпуклые глаза. Хотя и распахнулась вслед за глазами широкая пасть, полная огромных зубов, есть ему еще не хотелось, и глаза его вглядывались в воду просто на всякий случай.
Убедившись, что ему ничего не угрожает, чудовище бесшумным аэростатом поднялось из ямы, наполненной грязью, и медленно двинулось вниз по течению. Волна мути, в которую превратился древний ил, далеко обогнала его, достигнув моря, и небывалый, никогда не виданный мор обрушился на бесконечные рыбные стаи, потому что вместе с чудовищем дождь оживил древнюю, позабытую заразу, и теперь чудовище пировало, с равным аппетитом пожирая мертвых, издыхающих, и тех, кто был покуда жив.