Симонова Дарья Всеволодовна. Узкие врата

Д.Симонова

Узкие врата

Светлой памяти Людмилы Лысенко

Мать называла это "интернатом", не такое уж и прегрешение против истины. "Там такие же детки..." Ее нервозные губы не ладили с уменьшительно-ласкательными суффиксами. Инга удивилась - зачем? Почему вдруг теперь - в интернат...

-- Он у самого моря, - лепетала мама. Море там, кстати, мутное, серое, будто северное, у Лабрадора. - На выходные будешь дома. Миленький, не куксись...

Инга подумала: нелепость, завтра пройдет, с какой стати вдруг казенные дома! Это лето явно не задалось, но за дурным сезоном обычно следует счастливый, нужно только чуть подождать. Мама устала ждать? Мама всегда устала. Но теперь не из-за Инги, Инга ей не мешала, летом две смены в лагере, потом у бабушки. Правда, бабушка сломала руку, что-то будет дальше... Нет, только не теперь! Она должна еще встретиться с Машкой после каникул, у Машки отец вернулся из Алжира, она обещала показать французских кукол-близнецов, переливную открытку про космос и еще ей дали на два дня кролика.

- Поехали, малыш, - в голосе слышалось нетерпение.

- Что, прямо сейчас?! - опешила Инга. Не верила, улыбалась. У мамы плохо с дядей... кажется Сашей, это не может быть надолго. Инга съездит, если мама так хочет.

Места смурные, но к ним можно привыкнуть. Детдом помпезно венчала стела, под ней герб, под гербом и между окон - барельефы, барельефы в виде каменных грузных детей-идиотов со счастливыми атрибутами детства - мячами, удочками, глобусами... Вокруг - ботанический сад, переросший благодаря неухоженности в ботанический лес. Внутри коридоры, полосатые от горячего августовского солнца, двери в комнаты распахнуты, журчат умывальники, голоса... Мать беседует с завучем, говорит что-то о "наследственно плохом горле". Инга ждет чуть поодаль, завуч кивает, косясь на нее со сдержанной педагогической участливостью. Инга ее запомнит, завуч Инна Георгиевна сыграет однажды роль... К ней будет приезжать любовник - "генерал" (на самом деле никакой не генерал, просто дети дали прозвище за форму и чванство). Георгиевна вообще будет отличаться от прочих, строгий старший ангел... Пока, однако, Инга не верит в завтрашние превращения. Сегодня она возвращается домой, последний закат лег на дорогу, душно, как на пике июля. Потом Инга бессчетно вспомнит этот день - и не заплачет. Плакать страшно и поздно, мама уже обо всем договорилась, небеса дали согласие. Завтра она будет глядеть в окно на мать, уходящую на всю жизнь в другую жизнь, в графу всего незаживающего. Конечно, они будут видеться, бабушкину "шарлотку" мама привыкнет выдавать за свою, а может, Инге так покажется со злости. Поверит в случившееся Инга только через много-много дней, когда они с Оксаной поклянутся друг другу в вечной дружбе.

Оксана старше, ей, кажется, лет десять, она сиплая хохлушка-оптимистка, рыжая толстуха, решительная и отрывистая, как Чапаев в немом фильме. Похоже, ей и в голову не приходит сожалеть об участи своей, папка ее бил, дома ей было куда хуже, а здесь она предводительница. "А меня скоро заберут. Через месяц", - до хрипоты объясняет Инга. Оксана только насмешливо смотрит бесцветными смелыми глазами. Волосы у нее белесые, крепкие, одна рукастая нянечка навострилась стричь Оксанку под сессон. Здесь у всех свои любимчики и никакого воспитания, главное, чтоб не сбежали и не дрались. А ресницы у Оксаны темные, породистые. Она красавица, малороссийское дитя.

...не было горько, просто оглушительно, как если бы из игрушечного автомата вдруг вылетела настоящая пуля, тах-тах, ты убит. Мальчики тут странные, сиплые, пятнистые от зеленки. Здесь чуть что - мажут зеленкой. И Ингу, конечно, тоже, ей смутно кажется, что это сродни тайному посвящению в неприкасаемые... А Инге это ни к чему, она тут ненадолго, случайно, по недомыслию, скоро у мамы все наладится и Инга уйдет отсюда навсегда.

Может, у мамы и наладилось, а может, нет, но вскоре Инга и впрямь ушла оттуда навсегда. Правда, хронология сплющивается под гнетом лет, а тогда тянулся беспредельный год. Сначала Ингу забирали на выходные, но свидания оказались выше сил человеческих. Дом твой - уже не твой - провожает тебя воскресным вечером в гулкие застенки, мать торопит, торопит, Инга роняет слезки. "Детонька, потерпи еще следующую четверть, бабушка поправится, и мы заберем тебя оттуда...". Но и бабушка, глядишь, поправилась, и четверть к концу, а мать все смолит нервные сигаретки на кухне, "да" и "нет" не говорит... Оксана, мудрая задира, объясняет:

-- Мамка твоя замуж хочет, а ейному хахалю зачем чужие дети... Тогда и сдают своих на пятидневки или насовсем, чтобы новых заделать, ясно?! Потом тебя, может, заберут обратно, когда разведутся.

Инга научилась пропускать глупости мимо ушей, - сквозь пальцы, - что взять с неблагополучных! У Инги-то все иначе, у нее есть мама. И папа... где-то. Достойные люди - дурные обстоятельства. Инга все предвкушала, как она уйдет отсюда и просто не будет вспоминать этот год, хотя и в нем была своя дикая прелесть: "секретики" из фантиков и бутылочного стекла, секретики про взрослых, про Инну Георгиевну, про то, про это, гуляние до синих носов, хохот в подушку, ляпки, прятки, вид на море, а море серое, как судьба. Еще ворох старых пластинок и повторяющееся слипшееся созвучие "аморемиа"... "Морэ"! Все пройдет - эти сладкие итальянские песни, и безногие куклы - вульгарные блондинки, как тетя Галя-посудомойка. И воспитатели, конечно... Юлия Макаровна Ингу почему-то обзывала "принцесской", зато Анзор Шалвович был самым лучшим мужчиной на свете. Что за бури забросили благородного горца в детский дом! Анзор в свитере грубой вязки, с седой серьезной улыбкой, скрупулезно проверяющий домашнюю работу, - что вовсе не входило в его обязанности,- принуждавший каждую цифру умещать в клеточку... он водил Инну смотреть на корабли и читал глухим своим грузинским акцентом Андерсена тем, кто не успел разбежаться по закоулкам сада.

С Анзором Инга не рада была выходным, муторным поездкам туда-сюда, истеричным встречам с родней по глоточку. Так и забросила, в конце концов, метания, ей позволялось звонить в пятницу матушкиным соседям, и те сообщали ей, что, мол, не надо завтра за Ингой. Первый раз она плюнула на уик-энд за компанию с Оксаной и сама себя испугалась. Но почему-то знала, что так надо. В ночь на воскресенье сидели без света, Анзор приходил ворчливо, со свечой поправлять на сиротах одеяла. Половина кроватей пустовала, он шаркал близоруко, руки его припахивали черносливовым дымом, он курил трубку...

Лет через ...дцать они встретились в запутанном аду подземного перехода, Инга еще не успела изумиться, а он уже обволакивал ее смягчившимся, но еще серьезным взглядом. "Привет, балерина!" Все знал откуда-то... Она давай зазывать его то в общагу, то в столовую, переходя от застенчивой радости к ребяческой настойчивости. Анзор был странно непреклонен, купил ей мороженое "Ленинградское", оставил телефон и надолго исчез. Потом Инга узнала, что тогда единственный его сын попал в тюрьму, по мелочи, конечно, но тем не менее Анзор Шалвович наложил на себя епитимью. Бросил интернат, ребят, поехал в гнилую столицу пожинать горькие плоды, дескать, какой же я воспитатель, раз собственного сына проглядел...

Эпизод главный: приезд балетной мамзели из далекого училища. Сему предшествовало пророческое настояние Инны Георгиевны записаться в хореографический кружок. Инна туда многих завлекала сообразно святому принципу "чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не ступало на кривую дорожку". Инга сомнамбулически послушалась, почему бы и нет. Кружок гнездился в доме культуры соседнего поселка, добирать хоть и близко, но уже приключение. Чаще всего их сопровождала молодая помощница воспитателей Леля. В кружок взяли троих; Леля была слегка не в себе, без конца тараторила, шепелявила, шмыгала носом, рассказывала зачем-то, как от кавалеров отбоя нет и даже пришлось поэтому подстричься коротко. Умора! Инге было по-нежному жалко и смешно, Леля сама была как неразумное дитя. Мальчишки исподтишка задирали ей юбку, покушались на застежку лифчика, фундаментально дразнящую выпуклость под блузкой, - Леля даже рассердиться толком не умела, и Инга с Оксанушкой храбро вступали в драку за нее с глумливым пацаньем. Впрочем, каждый по-своему любил Лелю, добрую, глупую, смешную, канувшую в Лету. Она единственная просияла, когда нежданно-негаданно подозвали Ингу. Сонная мамзель помурыжила ее немножко, "ножки поставь так, этак... наклонись... хорошо..."

- Ты поедешь учиться на балерину, - восторженно шептала на обратной дороге Леля.

Был конец мая, канун каникул, Ингу, наконец, должны были забрать домой, заклятый год прошел, что дальше... В домашний рай уже не верилось, Инге теперь хотелось в гости к Оксане, в деревню, к настоящим козлятам, хотя уж какие там у нее козлята, все придумала поди, болтушка... Инга незаметно привыкла к перемене масти, к зеленке и сероватой каше на завтрак, но ехать в чужие края только потому, что так решила сомнительная особа со вспухшими венами на запястьях - это слишком. А тем временем Леля что-то радостно шепелявила Инне Георгиевне. "Родители будут согласны", - отрезала та в ответ, по клавишам судьбы пробежались легкие пальчики.

Нужные слова для матушки у Инны нашлись быстро, дело решил один звонок. Мотивы ее были привычны: самые изнурительные лапы искусства лучше детдомовской участи. Георгиевна привыкла исходить из худшего, она изначально предполагала, что бабушки умирают, матери спиваются или, что реже, выходят замуж по второму кругу. А дети, отрезанные ломтики, остаются здесь, в зеленых стенах; дальше - первая сигарета, рюмка, аборт одновременно. Нет, детдомовские отнюдь не всегда промахиваются, кое-кто становится передовиком, рожает тройню, бьет рекорды. Но Инге не повезет, она не цепкая, она полюбит негодяя и замерзнет в сугробе, как в анзоровых зловредных сказках Андерсена. У нее только один шанс - теперь. Пока она не в самых худших зеленых стенах, здесь маленькие детки - маленькие бедки, бестолковые, но чадолюбивые няньки. А потом лотерея подведет, в подростковых интернатах живут девочки-бабищи, изрежут лицо бритвой, если их мальчик посмел пройтись с тобой, так-то вот.

Для Инги Георгиевна тоже нашла слова - тихие и внятные, но Инга все равно не понимала. Балет? Это то, чем они занимаются в кружке? Ей мягко отвечают, что не совсем. "Вербовщица" из хореографического бархатно улыбается, у нее серебряный перстень с черным камнем, серьги с выкрутасами, помада цвета пива выходит за границы губ, линеечки морщин на лбу. Она смотрит на годных к балетной службе с любящей отстраненностью. Не обещай больше, чем надо, - вот ее девиз. Она в посыльных у старухи-судьбы, а потому моложе, свежее и фигуристей повелительницы. Это облегчает ее задачу - Инге не страшно. Домой она уже не вернется, но ей того никто не скажет.

Пожалуй, самым прекрасным были магазины. Город - сплошной сквозняк, обернутый прихотливыми и прекрасными фасадами, - загонял внутрь чего угодно, только бы не стоять на ветру. А магазинов было много, гораздо больше, чем в родной дыре, магазинов и магазинчиков, скрупулезно обозначавших себя как "Сыры", "Семена", "Восточные сладости", "Рыба", "Чай-кофе", подчеркивая значимость каждого отдельного продукта. Это тебе не Ноев ковчег один на всю округу под названием "Гастроном". Инга жадно познавала нугу, халву в шоколаде, сливочное полено, сосиски в горшочках, фруктовый чай. И вкупе с ними глянцевые радости богатейших "Букинистов", символом которых стали красные мальчики Матисса, которые кому-то наскучили и он отнес их в приют для книг для того, чтобы глазела любопытная Инга. А за окном начинаются свежие сумерки и накрапывает ноябрьский дождь дождей. Инге, в сущности, без разницы, какая витрина, разве что говядины и свинины не привлекали, да и жиры с маслами, чьи желтые тельца, предварительно выцарапав на них незатейливый орнамент, выставляли сердитые продавщицы. А вот рубенсовские груды конфет и крендельков уже сами по себе великолепны, особенно в интерьере старорежимной кондитерской с пилястрами и завитушками из резного дерева. Сказочно! Инга воображала себя внутри уютных книжек вроде "Повести о рыжей девочке", которую взяла поневоле, на безрыбьи общажной библиотеки, а влюбилась в благочестивую историю без памяти. Дореволюционная барышня, вкрадчивые манеры, аккуратные мысли, завернутые в вощеные фантики, волнующие грезы, зарождение чувственности под оком мудрой бабушки. Бабушки! Мать купила Ингу с потрохами сладкой ложью о переезде. Она якобы собиралась сброситься с бабулей квартирами и поменять на одну здесь. Глупая девочка мчалась первой ласточкой к будущему гнезду, в котором все старое забудется, как прошлогодняя газета. Но дверца в рай приотворилась и со скрипом захлопнулась за спиной.

В восемь начиналась тягучая пытка у станка, экзерсисы у зазеркалья, увеличивающего число учениц вдвое, на каждую свой двойник. Ничего-ничего, все скоро закончится. И это пройдет! Инга снова верит в избранность свою, рабство не для нее, надо только дождаться дня Икс, когда мать с бабушкой передут сюда. Тогда Инга бросит этот выхолощенный танец. Два раза в неделю желающих водили в театр. Странное впечатление... Адажио - тема любви? Черта с два, просто худосочная геометрия. А эти принцы в белых трико с подчеркнутой выпуклостью посередине, которая не спасает их от приторного женоподобия. В балете мужчины условны, Инга сразу почуяла это неравновесие инь и янь. Она ходила на спектакли от беспризорности, куда ей еще было податься. К восьми годам она привыкла к двум постоянствам: всегда есть чем заняться и есть по кому скучать. Даже по детдомовским сиплым мальчикам - и то с удивлением тосковала, не говоря уж про Оксанку и Анзора. Тосковала по разношерстности человеческого улья. Здесь-то все были скроены по одному лекалу и, даже взрослея, сохраняли синхронную идентичность. Учительница Нелли когда-то заметит: "Ингунь, грудь у тебя не растет. Это хорошо. И редкость". "Да где же редкость! - вспылит Инга. - Куда ни плюнь, у всех размер минус первый".

У Инги, однако, он был "минус второй". Ее данные и без того оценили. Маленькая головка, руки длиннющие, выворотность... На нее возлагают надежды, на нее смотрят, украдкой тычут аристократическим пальцем. О первых педагогах доисторического, то есть до-Неллиного периода и вспомнить нечего. Общеобразовательные уроки давались легко и незаметно. На оплошности смотрели сквозь пальцы, на математике девочки учились друг у друга складывать волосы в аккуратные крендельки и шишки. У Инги стрижка, она особняком. Надя, высокомерная соседка по парте, без конца демонстрирует батманы и может на мгновение прижаться щекой к ботинку. Надя начиталась про Анну Павлову и думает, что умная. Инга чурается страдальческих сказок о превратностях знаменитых судеб. Расфуфыренные, приземистые крепышки - балерины-легенды на отретушированных фото не тянут на мучениц.

- Милая моя, балет - это монастырь, за всякую радость жизни платишь по двойному тарифу, - поучала Нелли. - Толстухи в перьях, говоришь? Они большей частью плохо кончили...

Странные методы взращивания талантов у Нелли. Но только она говорит правду, не отворачиваясь. Правду о том, что никуда уже не сбежать отсюда. "Тешь тщеславие, больше ничего не остается. Тебя будут бить по обеим щекам и по затылку в придачу, а ты только знай, что лучше всех. Но- будь лучше всех!" С Нелли они познакомились в страшную минуту очередного прозрения. Шло второе полугодие заточения, а за Ингой никто не ехал. В письмах из дома уже о переезде ни слова. Ждать? Опять изнурительные приседания у станка, боль, мозоли, а за окном всегда мокрый снег и небо без сахара и сливок - ни солнца, ни облачка. Инга решилась. Вечером, роняя слезки, собрала пожитки и отчаянно рванула на вокзал. Пока собиралась, товарки по комнате молча следили за ней, только сплетница Леля авторитетно сочувствовала. "Тебя засекут. А если и нет, то кто ж тебе билет продаст? Лучше пусть мать твоя договорится с директрисой, чтоб тебя отправили с проводницей, а то, может, своя мать на секретном заводе работает, там режим строгий, отпроситься нельзя, а если прогуляешь - тебя сразу под суд..."

Какой завод... какой суд! Инга в лихорадке пихала в портфельчик чучело птички в коробке из-под чая, африканский подарок Машки, неразлучный свой талисман, пару ненадеванных носков с гномиками и прочие виноватые мамины дары. На сем запасливость истерики закончилась. Оглядев одинаковые панцири кроватей, одинаковые снежинки в конусе фонарного отсвета, одинаковых девочек, львиная доля которых скоротает век щепками для растопки зрелищ, Инга ринулась по коридору бегом от участи своей. Не то, чтоб все уже спали, но дело близилось к Морфею, общажную пустынь лестниц наполнил злой бег. Не сказать, чтобы наступившая безграничная ночь благосклонно открывала объятия беглянке, скорее была столь же менторски равнодушна, как и вахтерша, колупающая крючком в серой шерсти. "Девочка, куда ты?" - машинально и гулко вопросила она. Риторическая безнадежность вопроса ударила в спину.

Сбежать из темницы оказалось подозрительно легко. Навстречу Инге сквозь вездесущий ветер цокала на каблуках Нелли. Она шла просто потому, что решила в кои-то веки пройти мимо вскормивших ее пустенькой манкой стен, она тоже прошла училище и прочие круги ада, и в результате запоздалый дар божий проявился: она - гениальный преподаватель. Роды вопреки призванию ей только помогли, после них она поняла, что сцена уже не полюбит ее; разве что пара-тройка характерных ролей осталась на память.

Нелли, привыкшая знать, где что лежит и куда кто движется, конечно, углядела хилую фигурку, "выстрелившую" в глухой переулок в неурочный час. Слезки на колесках, глаза серые, серебряные, потерянные, и путь неверный держит дитя к вокзалу, к пирожкам из собачьей плоти и кофейным помоям цвета прибалтийских унитазов, как раз вошедших в моду. Хочет дитя сбежать со своей каторги. Как это все было знакомо старушке Нелли! Она взяла Ингу за руку, не спрашивая. По теплу этой руки она уже узнала все, кроме разве что нескольких анкетных строчек. Потому Нелли не спрашивала, а утверждала, и так Инга впервые повстречалась с логикой.

- Если мама приедет сама, то незачем ехать к ней.

- А если не приедет... - выдавила запретное паническое подозрение Инга. "А если не приедет - тем более, - с жесткой веселостью отвечала Нелли. - Тебя же просто отправят обратно! Сделай так, чтоб маме очень-очень захотелось быть с тобой, будь такой умницей, такой старательной, чтоб она спохватилась: боже мой, у меня такая девочка замечательная, а я все не еду к ней и не еду! И тогда все само случится...

Нелли старалась не осуждать. Сколько раз отчаяние Инги упиралось в ее рассудительную толерантность. "Мы не знаем ее обстоятельств..." Она считала, что есть вещи, о которых не нужно думать. В конце концов Инга с этим согласилась. В конце концов все с этим соглашаются, иначе мир разорвало бы от боли. Нелли тихонько шептала иногда: "Приходи сегодня ко мне, будем лопать торт. Ты никогда не потолстеешь. Ты не умеешь..." Это означало: сегодня я побуду твоей мамой, Инга, прости, что я не могу быть ею всегда, я - Учительница, я каждый день должна бросать тебя за борт, иначе у нас ничего не выйдет. У Инги сразу едкие слезы скапливались в носу - то ли от благодарности, то ли от жалости к себе. Загадка мира оставалась непостижимой: почему другие не платят за то, чтобы родители остались с ними навсегда, и почему Инга платит, платит, платит - все умница и умница - а маме все мало...

Потом Нелли, чуравшаяся сантиментов, скажет, что просто разглядела в малокровной девочке национальную идею, а вовсе не материнский инстинкт взыграл! В Китае туристам подавай пагоды, в Париже - Нотр-Дам, в Венеции - гондолы, а у нас - филигранно оформленные страдания, душу раненую и чистую. Разве есть великие балеты со счастливым концом?! Даже "Лебединое озеро" с его торжественной развязкой - разве оставляет оно вздох облегчения? Нет, только привкус печали, несмотря на спасенную лебединую принцессу, к тому же черная злодейка Одиллия так часто затмевает лебединые красоты непорочности.

Нелли виднее, она мастер. Собранная, стремительная дамочка в джинсах. Единственная из преподавательской касты. Джинсы, туфли на коренастом каблучке, черная облегающая водолазка на маленьком вертлявом торсе. Морщинки ехидства у рта, являющие вечную готовность урезонить. Инге с ней было легко, и, как следствие закона равновесия, иногда невыносимо.

Ингу Нелли пригрела и пестовала с той самой их промозглой встречи. С тех пор два раза в неделю Нелли брала "ребенка" в свою группу. Не столько повторять за старшими, сколько смотреть, пропитываться, мечтать... Нелли поймала верный возраст - любое чадо завораживает ритм действия, неважно - репетиции ли, парадного выхода, пересудов, сплетен, украдкой пойманной брани, болтовня курящих на лестнице. Вопреки всей педагогике Нелли умеренно развращала учениц.

- Знай, многое позволено, если ты ас... только не подлость..." Трогательно: Нелли неколебимо считала, что с гением не совместимо злодейство, ибо оно - суета, а большие корабли не суетятся. Злодейство - нет, но мелким порокам можно и должно попустительствовать.

Насчет совместимости гения и страданий - то и вовсе была неллина любимая философия. Нет постулата, что муки взращивают дарование, но покажите мне дарование без мук. Кто может станцевать смерть? Тот, кто умирал. Кто станцует потерю? Тот, кто терял. И далее по длинному перечню превратностей и метаморфоз...

- А "Дон Кихот", ты спросишь? Только тот, кто падал глубоко и страшно, может ценить каждую пушиночку радости и раскроить эту пушинку на три акта... "Дон Кихот" - просто квинтэссенция радости жизни, а кто как не намаявшийся воплощает ее и лелеет. Воистину говорю тебе: не выпьешь свою чашу печали, пронесут ее мимо, - не поднимешься на вершину.

Так Нелли проповедовала, и вместо аминь добавляла тихо:

- Тебе повезло, дурочка моя. Дитя без матери - оно уже все в жизни попробовало. В сущности ничего острее уже быть не может.

Она рассказывала Инге, что училища всегда охотнее брали детдомовских. Деньгами пахли сиротки. Вот, она, буржуазия в манто, выпрыгивает на снежок в лодочках и быстрее в театр. Что им здесь надо? Очиститься, слезу умиления пустить или раскаяния, они же на балет, как в церковь. Это у нас "Лебединое озеро" для траура на телевидении, а фирмачи понимают, что к чему. Только им нужен натуральный продукт. Как Достоевский. Никаких рафинированных примадонн, таких и у них полно. Но ведь Жизель - деревенская девушка, обманутая принцем! Вот они и жаждут взаправдашних деревенских девочек, обманутых, босых... Таких куда меньше, чем кажется...

Намекала, что Инга - одна из немногих. Ингу мутило от этих выкладок. Она знать ничего хотела про буржуазию! Она хотела обратно в помойную яму, в детдом, - там, родные рожи в зеленке уж точно не ждут от Инги никаких достижений. Матери - той, как подозревала умневшая Инга, тоже ничего от дочери не нужно, но жизнь теперь так устроилась, что усомниться в неллиных словах невозможно. Иначе - катастрофа! Пуанты, пачки, плие, батманы, прокрустовы позиции, танцевальная азбука ненавистна, а тут еще нет-нет да и подкосят пропедевтикой вроде того, что ах, знали бы вы, касатики, как все эти эксерсисы далеки от истинного танца! Танец к ним не имеет никакого отношения...

Бог ты мой, тогда на кой вся эта вымученная красота, в которую Инга медленно вписывалась. Она видела утром перед умывальником в куске мутной амальгамы лицо классической ученицы-балеринки. Хищная атмосфера театра, обволакивая ее со всех сторон, смывала индивидуальность дабы сварганить себе удобную заготовку для перевоплощений. Инга сопротивлялась обращению как могла, твердила свою привычную мантру: скоро, скоро меня здесь не будет, вот, я же стараюсь до слез, лишь бы оказаться умницей и, значит, в конце концов, окажусь...и мама приедет.

Нелли никогда не врала - и мама приехала. Навестить... Еще тогда, после самого тяжелого полугодия, когда казалось, что город этот - сплошной перешеек между осенью и зимой. Приехала мама - и Инге пришлось повзрослеть очередным рывком. Те же обещания - "потерпи... через полгодика...детонька, киска..." Но даже шок, уходящий как ток сквозь коленки и пятки в землю, не спасает от здравого смысла, от того что полгодика или год - это уже навсегда.

- У тебя завелась новая семья? - решила идти Инга напролом. Мать заикалась от возмущения.

По правде сказать, нашарила Инга тогда у матушки в сумке письмо. Вместо обратного адреса - угловатая аристократическая загогулина росписи. Даже настроенная всецело на поиск тайной жизни и опасных связей, Инга не сумела признаться себе, что это письмо от мужчины, на которого не стоило полагаться. Зачем тогда прикатила??? Инга сама перед собой сделала вид, что не поняла. Не смогла капитулировать перед житейской мудростью интернатских, согласиться с тем, что... ищите мужчину! Инга размазала догадку на годы. Потом даже сочла ее смягчающей вину деталью: мать все-таки надеялась - ПО ПРАВДЕ! - переехать сюда. А когда не вышло - оставила Ингу здесь, словно последний крючок в мякоти сомнительной удачи.

И играют нами, как глиняными фигурками, даже не боги, а чья-то сварливая рука рангом пониже.

Ходили с мамой на "Баядерку", хотя Ингу уже воротило от балета. Но мамочка принимала вид любительницы-ценительницы.

- Дай бог, скоро тебя приедем смотреть, - неловко вворачивала она виноватую гордость. Сама пялилась мимо сцены, куда-то к люстре, мусолила несбывшееся. В буфете набивалась толчея, как в тех самых гастрономах родного городишки; иные, казалось, занимают очередь с прошлого антракта, набирают пирожных, главы семейств заливную рыбу уплетают.

У мамы "денежек немного", у Инги на тарелке одна полоска с неприятной розовой глазурью и тонкий стакан газировки, она размышляет о несправедливостях либретто. Ну почему бы упрямой Никии не принять противоядия Великого Брамина, даже если придется обмануть его после, нарушив его ультиматум? Даже если она сочла, что змею в букет подложил любимый Солор... Ее предали - теперь можно предать в отместку, не до жиру, жизнь важнее любви!

Мама вразумляла: все легенды - про любовь безрассудную, в том числе и индийские. Про это вырастешь - поймешь. Инга на всякий случай не хотела вырастать, она и так про многое поняла.

Проводы случились в снегопад. Значит, по примете мать должна была вернуться. На улице - уютно, но где-то близко - черная дыра ужаса. Напоследок матушке наговорили приятностей про дочь, она смущенно сияла. Инга смотрела на нее в окно, есть ли худшее испытание... Слишком много отсыпала судьба для восьмилетнего возраста, и от того пресыщения Инга, выдержав, на секунду вернувшись в трепетную грезу о возвращении, сделала ручкой плачущей маме и легла читать книгу "Мы все из Бюллербю". Шведская домашняя сказка, сумерки, тусклый прыщик света промеж желтых лепных вензелей, соседки разъехались по домам. Слезы остались в детстве имени Ганса Христиана Андерсена, жребий был брошен, наступила эпоха других сказок, сбрасывать старую кожу, пусть и отдирая с мясом, - счастливый экстремум, что ни говори. Она вдруг как дома...

А следующая книга называлась "Голуби в траве". Антифашистская. За нежное название Инга все прощала.

Все училище так и тянулось, проходило в сумерках и в снегу, исчезающем в глянце асфальта. Фавориток было две - Марина и Олеся. О первой разговор особый и напряженный, а с Олесей завязалась шаткая, как весы в провизорской, дружба. Долговязая и круглолицая Олеся могла быть объектом насмешек, но не тут-то было - и это обнадеживало стеснительную Ингу. К тому же Олеся жила вдали от семьи и делилась гостинцами. Хоть Инга была и не в ее стане, Олеся и ей сунула однажды орешек с вареной сгущенкой внутри. Ингу потрясло лакомство, доселе невиданное, она перевела взгляд на Олесю - той уже и след простыл.

Кажется, следующим впечатлением явилась бездомная беременная кошка, которую неугомонная однокашница притащила невесть откуда и Инга ей в этом стала сообщницей. Они вместе обаяли вахтершу бабу Симу с трясущейся головой; та приютила котейку, так вот и завязалось... Росли под девизом "хочешь, дам поносить?" Только однажды они не поняли друг друга без слов: Олесе купили джинсы на 16-летие. Катарсис! Но у бедняги на пуговичное железо высыпала аллергия, маленькие красные точки.

Сия ничтожная мелочь породила сонм ингиных фантазий: вот Олеся дарит ей эту восхитительную голубую кожу для ног с лейблом на закорках, и Инга идет в них... и ей встречается...ну и дальше...одним словом, джинсы - это американская скатерть-самобранка, если они есть у тебя, то есть все. Но Олеся, увы, даже померить не дала, и Инге снились красные точки. Зато Олеся проколола Инге грячей иголкой уши, объяснила, с помощью каких упражнений можно избежать беременности и ушла в мюзик-холл. Уверенная, внезапная, вздорная Олеся в оранжевой куртке делилась последним. Ее рано увлекла мирская жизнь, она пихала Ингу под бок и картаво шептала: "Вот ЭТОТ мне нравится, даже очень, но я его уступлю тебе, только не дрейфь, Ингушетия!" Инга растеряно таращилась на подружку. В 15 лет она совсем не представляла, что будет с "этим" делать. Благодаря Олесе, Инга впервые замахнулась на святое в споре с Нелли и выпалила олесину сентенцию:

- Балет- мертвое искусство". Нелли равнодушно зыркнула над очками.

- Ты рассуждаешь, как "клюшка" из института культуры...

Институт культуры Нелли презирала, не отступая от старой театральной традиции. "Клюшка" - ее единственное ругательство в адрес женщины, имело густое многообразие значений. Что касаемо смелых воззрений, то ведь Ингу с Олесей разделила одна из судьбоносных волн, на которые столь богата юность . Они не расходились, как в море корабли, - их разбросало, как утлые шлюпки, посему Нелли осталась безраздельной распорядительницей дум. Сложись иначе - кто знает... Хотя поворот на мюзик-холл Ингу изрядно обескуражил, она было решила, что Олеська сбилась со своего стремительного, спонтанного, но все же очень меткого, интуитивного пути, вознаграждавшего праздниками и победками, но бившего наотмашь карающей десницей. Но Олеська ниоткуда не сбивалась, и в кабаре хватает... уж там всего хватает, никуда не убежишь от ноши своей, она же крест, она же искушение.

То, что будет потом, все уже сейчас. Вот они с Олесей допущены в детский кордебалет в "Щелкунчике". Олеся так волнуется, что не может говорить, ей пока что важно быть лучшей. Инга глазеет вокруг, это ее совершенно поглотило, жаль, что им сейчас не похихикать вместе над потным напомаженным принцем, у которого случилась затяжка на ягодице и теперь костюмерная свита торопливо латает на нем трико...

Ингу хлебом не корми, дай подглядеть. Вбегают со сцены, выбегают на сцену и целое мгновение кажутся испуганными тем, что сейчас опять придется менять роль на роль, расслабляться, поправлять бутафорию, а после опять закусить удила. Из холода в жар, из жара в лед, чревато коррозией нервной системы. Но многие давно закалились, метаморфозы только щекочут им нервы, повышают тонус, как пара кружек кофе.

Инга мнит себя заносчивым наблюдателем. Театр не жизнь, а отсрочка. Она задумала снова задумала побег, теперь уже не к матери, а к циркачам. Как жгуче жаль, что прошли времена шапито, бродячих гимнастов с жонглерами, путешествующих в расхлябанных фургонах, колесящим по городам и весям... Но пока остались лилипуты, Инге будет где схорониться! План был изложен в письме далекой ныне Оксанке, которая, однако, успела набраться прозорливости. Ее мало тронула романтика гонимых ветром маленьких комедиантов, она задала простой вопрос:

- А куда ты денешься, когда вырастешь? Ты ведь станешь им не нужна...

Помилуй, душенька! Инге ли думать на два шага вперед; когда вырастем, Земля завертится быстрее, японцы изобретут карманных родителей и они никуда не исчезнут. Обычно Инга выбирала щадящую логику. Должно же что-то произойти через энное время, потому как за энное время не может не произойти ничего. Катастрофы и войны из аксиомы исключались, речь шла о счастливом повороте.

Странно, что встретились только теперь; обычно, когда появлялась Инга, он отсутствовал. Случайность или умысел? Инге - восемнадцать, Игорю - двадцать два, вполне достаточная закваска для фабулы. Нелли говорила о сыне специфически, как о многотрудном своем достижении, любила завести пластинку о тяготах материнства, о том, как муж заставил ее родить, якобы, перечеркнув карьеру. А чего ей не чесать языком теперь, когда все позади и исход более чем сносен! Позади муки выбора, бессонные ночи, первые неподатливые ученицы, мосластые волчата из застывшего пластилина, который предстояло разогреть, смягчить и вывести в чудные линии.

Одна из них, одиозная Ася, сбежала, блистает у буржуев. Нелли тиха и горда, когда от Аськи редкая весточка через третьи руки приходит... Но не об этом речь. Инга ждала, что у Нелли обязательно прорвется материнское присюсюкивание про сыночка, которое призвано исключить влечение. Объект притязания меркнет от родительских рекомендаций и никуда от того не денешься. Нелли, однако, всего лишь изредка ударялась в идиллические подробности про прищепки, которые он перетаскал у нее, изготовляя из оных человечков-цуциков. Или задавался антропологически неожиданным вопросом про негритянское молоко: неужто оно такое же белое, как у белой расы? Пытливым пареньком рос этот Игорек... когда Инге светил детдом. Но в синхронность вдаваться - только душу травить. Через неделю после их первого случайного визави на кухне, - он просто открыл холодильник, откромсал толстый кусок краковской колбасы и мрачно перемолол жерновами скул,- Нелли вынесла приговор:

- Ты ему нравишься! А ведь он всегда презирал моих балетных, обзывал их "венскими стульями". Ужас, правда?!

Мучительно было отнестись к известию с равнодушной иронией, но ведь именно так полагается девушке, не так ли? Сама Нелли походя приучала к снисходительности касаемо вопросов пола. Любовь, романы, брак - все это необходимые, но недостаточные для полноты жизни ритуалы, и вообще дело десятое... Нелли переусердствовала в воспитании - Инга и так слыла недотрогой и чистоплюйкой. Жестокие подростки путают высокомерие и нелюдимость, проткнуть хрупкий защитный панцирь им ничего не стоило. От матушки Инге достался чертов надменный поворот головы, но, видит бог, никакой надменности, одно лишь тщательно скрываемое, оголтелое, всеядное желание понравиться первым встречным-поперечным, и улыбка от этого напряжения - как судорога, как гримаса трусливой собаки. Она себе, конечно, не нравилась в восемнадцать лет, она не в дамки метила, - в пешки...

Многими летами позже Нелли признавалась, что вынужденно обошла ту любовь деликатным молчанием. "Молчанием со значением", - горестно продолжала про себя Инга. Она знала, что Нелли, родная строгая Нелли, все-таки желала сыну лучшей партии, хотя потом будет прикрываться эвфемистической сентенцией о том, что не желала превращать дочь в сноху, ведь Инга ей как дочь...

Нет, милая, ты уберегала сына от балерины, а балерину - от прерванной трагической фабулы, ты играла в подмастерье судьбы, ведь что с того, если бы сыграли банальную свадьбу, и Инга впервые в жизни прыгнула бы за пазуху Христу, бездомный котенок обрел бы место на коврике у горячего камина! На той бидермейеровской ноте сказки обычно и кончаются, но в них ни слова о славе, а слава хиреет в мещанском покое, она пока что едва раскочегарилась, надо было ловить волну и делать имя - русскими, английскими и какими угодно буквами. Инга помнит, как жадно налились зрачки дорогой Учительницы на выпускном спектакле. Инга танцует в "Лебедином", триумф! Черный грим стекает в глаз, не больно, потому что Нелли шепчет:

- Мы с тобой сделаем весь мир!

Но смущенное ликование не от готового к завоеванию мира, а потому что после спектакля Инга едет не к общажной койке, а туда, где Игорь отмывает чумазые руки. Тоже своеобразный грим: Игорь - автомеханик. Это в пику Нелли, которая неумело скрывает, что неплохо бы овладеть приличной профессией переводчика и жениться на англичанке.

Игоря раздражает успех, он чурается Инги в тот вечер, не ловит ее запястье, чтоб сжать до синяка. Успех разъединяет. Теперь Игорь решил на километр не подходить к Инге со своими шоферскими шутками и глумлением над классикой. "Ротбарт - сутенер Одиллии", "синяя птица - на самом-то деле голубая, мужик в перьях - сущее безобразие"... Инга, однако, прежняя, это Игорь испугался. Все коварство и торжество изнурительного сегодняшнего действа - насмарку, если не считать укромного застолья. Она празднует дома! Неважно, что празднует и чей дом, хотя в последнем она чувствует доброе знамение - похоже, ей негласно разрешено пошуршаться в любовь. Это ведь свадьбы не должно быть в трагическом сюжете, а любовь обязательно, и кому как не Нелли ослабить соглядатайскую ниточку.

Муж ее, как всегда, отчужденно вперился в газету, в знаменитый американский скандал, до Инги ему никакого дела. Тяжелая лысая птица высокого полета! Инга взлетит куда как выше, но перед "папочкой" всегда будет тушеваться или жалеть, ведь там, где тепло тщеславию, сердчишко мерзнет. Кем был игорев отец? Какое-то востоковедение, черт его знает... Балеринам, по его мнению, катастрофически не хватало образования и ума.

Все притихли, одна Нелли возбужденно металась у стола, где кроме шампанского и картошки с мясом на скорую руку ничего не было. Хозяюшкой Нелли не назовешь... Еще - цветы, везде цветы, букеты, своей дышащей гармонией смягчающие нестыковки быта - в неловкую паузу хорошо подойти к ним и внюхаться до головокружения, попросить у них прощения за то, что все они теперь в одних недостойных руках. Скрыто-нервозную ситуацию спасла соседка Наташа.

Господи, что было бы без нее! Какое счастье, что колючая Нелли прикипела к этой крепкой тетке с фарфорового завода. Наташа смекнула, что девочке нужен домашний праздник, а не нагнетание большого будущего за хилой закуской. Наташа ворвалась умопомрачительным гастрономическим ураганом, а еще у нее был коньяк. Она любила Ингу, она всех любили, кто попадал ей под руку, если только не ходили в ботинках по ковру. Балет Наташа считала искусством богоугодным и всегда заверяла, что если б у нее родилась дочь, а не эти два "оглоеда", то уж она бы костьми легла, но девочку выучила бы "вашим фуете"...

Как только Наташа все успела! Инга утонула в оливье, в селедках под шубами, в незнакомом угаре под названием "Арарат". Даже Неллин супруг развеселился и давай включать Клавдию Шульженко, а Нелли его с еле удерживающей улыбку сварливостью пилила:

- Вова! Ты уже буянишь!

Игорь - ни бэ ни мэ. Инга вдруг ужасно потерялась в неллином доме. Пьяная, с воспаленными щеками, измотанная донельзя после выпускного, он же Страшный Суд, вокруг сардонический хохот энергичного старшего поколения, травят анекдоты про армянское радио, Инге не смешно, муторно, как перевозбужденному ребенку, которому не уснуть. Вроде вечер в ее честь, только Инга в роли собственного портрета, от нее ничего не требуется. Игорь, гад, забился в свою комнату и слушает великий "Пинк Флойд" всех времен и народов, заграничный чей-то подарок и предмет тщеславной гордости. Почему Игорь не берет Ингу, как водится, за запястье и не уводит в даль светлую? Вопрос для тех, кто старше и милосердней, а жить надо сейчас...

Инга обожала Игоря сдержанно и молчаливо, - если это вообще возможно, - наружу просачивалась лишь "прореженная" симпатия. Тот вечер не был прорывом чувств, она так и простеснялась всю ночь, так окончательно и не окунувшую себя в темноту, на раннем мучнистом рассвете открылось никчемное второе дыхание. Нелли на всякий случай заботливо предложила изрыгнуть съеденное и выпитое, дабы не травить девичий организм. Инга сочла предложение диким, ее совсем не тошнило, только дым табачный пропитал волосы и одежду, а это несправедливо, ведь сама Инга тогда не курила.

Она осторожно вышла на свет божий, на первом уже этаже услышала неллины запоздалые вопли, но погоню, к счастью, не снарядили. Не слишком-то ее хотели удержать; можно представить, как толстый Вова вразумлял взбалмошную жену оставить все как есть. Мол, девочка уже большая, метро уже работает. И Инга ушла в уравновешенном отчаянии. С тех пор успех превратился в сомнительную привилегию.

Завтра ее запоздало наградила судьба. В общежитие приплелся Игорь. С оправданиями. Не вчерашним поведением, а сегодняшним вторжением. Дескать, вообще-то я по матушкиному поручению. Инга зыркнула обиженно... "и сам, конечно..." - тут же поправился Игорь. Гнев иногда - лучшая прелюдия к застенчивой любви, иначе ей и не выбраться из скорлупки.

То, что он говорил в тот день первый... то же говорил и в последующие, и в последний. Он ее боится! Ее ведь так просто не закадришь, надо четко уяснить, когда можно, когда тебя примут благосклонно, когда войдешь в нужное течение... Инга бралась за голову: боже, какой лживый перевертыш впечатления, на самом деле она-то всегда готова. "Это тебе только кажется", - зловредно не соглашался Игорь и скорее стремился уйти в издевку, но Инга продолжала терзать его допросами, надо же было понять, всерьез он или не всерьез.

- Ты мне сразу понравился, - (стоила больших усилий эта правда). - А я тебе?

- Ты мне - не сразу. Думаю, фу, какая краля. Мне-то нравятся попроще, по-попастей!

Игорь улыбался дивно. Есть тип мужской улыбки, от которой мурашки доверия по коже. Улыбка уголками вниз, упругая... или не вниз, не описать словами, машинерия лицевых мышц куда сложнее грамматики.

Игорь предпочитал игру "барышня и хулиган". Он решил, что ничего не остается ему, как воплощать собой грубую неотесанную материю. Но сквозь шоферскую маску сочился интеллигентский сарказм. Механик механиком, но со знанием английского и законов жанра. Учился, конечно, заочно, спустя рукава, но Инге все равно было за ним не угнаться с ее хореографическим хватанием по верхам. Инга всего лишь балерина, в прочей жизни - сосенка необтесанная, нолик без палочки и точечки; взращенная Нелли уверенность, что достаточно мастерски делать одно-единственное дело, и мир вокруг выстроится правильной мозаикой, давала и ядовитые плоды.

Инга толком косичку заплести не умела, в Игоре жил гений-самоделкин, он чинил все, подбирал на асфальте гайки-винтики-шурупчики, карманы его вечно были полны обрывками-листиками с телефонами, цифрами, именами, давно переписанными в записную книжку, но истертое на сгибах барахло на всякий случай все равно хранилось: а вдруг!... Сноровка и запасливость. У Инги же натура словно никчемная сетчатая перчатка, ничто не задерживающая, скользкая, маркая, сплошная красивость в ущерб функциональности. А ведь должно - и если бы! - все наоборот: детдомовская девочка - справная хозяюшка, а балованный мальчик - неумейка, белоручка... Тогда бы замужество в кармане. Но откуда же Инга знала, если б знала - хотя бы прикинулась.

Про мужчин ей ничего не было известно, про это не учили, а первое естественное пособие, отец - эфемерное воспоминание, словно кинопроба многолетней давности. Бакенбарды, вечно расстегнутая замшевая куртка, толстые губы, похож, одним словом, на Джо Дассена, добродушный пижон. Достает из-за пазухи фигуристую тяжелую бутылку шампанского, протягивает Инге. "Неси на кухню, чудо-юдо..." Инге - лет пять, нести бутылку - уже миссия, она гордится собой. Сосуд, наполненный веселящим газом. А когда пустой, он пахнет сладковатой гнильцой. Шампанское - это неспроста, это Новый год значит или кой-чего покруче. Отец... картинка затуманивается горечью: тогда я была еще дома, на этом собственно и все. Еще пахнет мандаринами, матушка восклицает: "Последние колготки!", у нее барельефы варикозных вен на голени, вокруг гости. Инга размышляет: расселись тесно, стол еле умещается в комнату, мама могла бы и не надевать новые колготки, все равно из никто не видит.

Праздник, который никогда с тобой! А посему Инге жадно хочется подсматривать за чужим семейным кругом. Они встают и...что? Завтракают вместе или начинают ругаться или каждый на своей диете, или кто-то поет в ванной или бреется безопасной бритвой... Что бы стала делать Инга? Сознание плотной глухой периной укрыло думки о матери, мать, как и незнакомый по сути папа, тоже утонула в слепых кинопробах, Инга примеряла к себе гнездышко потеплей. Мечтать можно бесплатно.

Инга хотела замуж за Игоря, так все просто. А Нелли впервые опростоволосилась, как Инга потом разнюхала. При всей своей прозорливости Учительница полагала, что любимица ее ставит галочку в графе "романтический опыт". Причем опыт заранее обреченный, но для остроты артистического восприятия он-то, разумеется, и нужен! Шла бы она к черту со своими умозрительными щипчиками, которыми она накладывала осколки смысла в чашу весов, ее "провизорская" ошиблась, Нелли так никогда и не поняла, что Инга побеждает из трусости, а лунку для брачной добычи копает поблизости от себя, ибо куда ей соваться в дремучий мир. К тому же в молодости романтический опыт и "в печали и радости до самой смерти" неразделимы.

Опять же куда ей, Инге, далеко ходить, если этикетом кокетства она не владеет, а комендантша Анастасия Григорьевна шепчет ей: "Ирочка! (она вечно путала ее имя) Юбочку эту носят молнией сзади, а не на боку..."

Ей ребеночка захотелось. Тут уж впору навеки спрятать голову в песок! Много хочешь, Инга Сергеевна. Страшно и представить, как разразилась бы Нелли на сей счет. Хотя и представлять нечего, Нелли не раз подводила к мысли, что на детишек лучше не смотреть... а дальше как бог даст. С недавнего времени она и про Игоря забыла. Ведь Ингу заметили, заметили с большой буквы:

- Помнишь, букет из кремовых роз с подпалинами? Шикарный! Это тебе Матвеев преподнес. Он заметил, а это что-то... это очень много.

...только не надо про покорение мира! Хотя Матвеев, безусловно, из тех, чье слово оставляет миллион эхо, писака-балетоман. Он заметил - значит, придется заметить прочим. Но прочие вроде и так заметили, а Нелли не успокаивается. Все не о том! Букеты, надвигающаяся как кара господня слава, покровительственно принявший в свое колючее лоно театр - все не том! Ей хочется цвести в чьем-то саду, самой быть кремовой розой, только не срезанной, а впитывающей вечные земные соки любви. Почему так беспощаден дар?

Роман длился, дай бог памяти, лет пять. Было все дискретно, условными галочками напротив чисел. Раза два в месяц они садились друг напротив друга в кафе. Игорь пил коньяк, Инга сначала не умела, потом приспособилась. Он ей подарил "гомеопатическую" рюмку, туда грамм тридцать входило. После возлияний шли куда-нибудь в гости. Однажды одни милые люди им предоставили целые антресоли; Инга чувствовала себя старым чемоданом, Игорь радовался своеобразию и умудрялся душить атмосферку ужасающей "Шипкой". Никакого-такого блаженства не было, это не озадачивало, Инга привыкла, нажимая на кнопку "удовольствие", получать что-то другое. Но другое - не всегда так уж дурно, в конце концов именно оно и стало называться удовольствием. Типа цикория вместо кофе... но кому-то нравится и цикорий, нравятся бифштексы в столовой и передача "В рабочий полдень", кто-то воспитан есть, что дают, и ничего не менять. А Инга вообще не воспитана.

Расставание растянулось. Вначале показалось смешными его обиды. Как можно дуться на то, что ее мучает новая роль! Она занята в па-де-катр, но у Игоря парадоксальная логика: раз она - одна из четырех, то можно и смухлевать, смыться с репетиции, если у него есть хата, свободная днем. Аргумент, незыблемый для профана: одно дело - главная партия, премьера, все такое, но тут-то рядовая показуха, концерт закрытия сезона. Инга пыталась объяснять, но разве втолкуешь очевидное; сипела, плакала на ветру, - Игорь был непроницаем. "Ты же сама признавалась, что балет для тебя - случайность. Вот и уйди из театра, тогда и поговорим... и откуда у тебя эта куртка?"

Куртку отдала Олеська. Она стала "богатенькой буратинкой", кутила и радовала глаз оптимизмом ядовито-голубого макияжа. Подарила куртку, не такую как обычно отдают из жалости, не пришей кобыле хвост, а модную, из желто-кремовой кожи. И еще отдала кое-что, даже трусами поделилась с кружевами цвета, как помпезно называла его, терракотового. Инга от радости и не знала, куда заховать вновь обретенное хозяйство, никто ей такого в жизни не дарил.

И вот Игорек теперь ропщет. Из театра, видите ли, уйти! Куда? На улицу, подъезды мыть? Или, может быть, Нелли ожидает ее с хлебом-солью и пирожками с капустой?! Тогда, к тому же, были не самые плохие времена, если не лучшие. Общежитие при театре - развалюха, конечно, но это тебе не монастырь училища с девочками - змеиными головками, здесь народ потеплее, да и Инга уже болела болтливостью в необходимой для кочевой жизни форме. Здесь много славных физиономий, чужие сорванцы обнимают ее за ногу вместо приветствия, а она дарит им елочные игрушки из пенопласта и блестящие шарики из фольги на резинке. Такая мода.

Ингу всей душой приняли в крикливую общину, ни с того ни с сего, как тепло быть своей, однако... Здесь она уже не понимает, за что ненавидела училище и с чего все взгляды ей казались косыми, она стала забывать свое сиротство. Однокашницы почти все разлетелись по городам и весям, остались только Олеська - до поры до времени, - Марина, и две соседки нынешних. Одна из них - гулена, в общагу и не забредала, застряла в стадии помолвки и, пребывая в этом качестве, сменила штук пять женихов, она не жила, только числилась. Другая - Феля, маленькая тихая татарочка. Их с Ингой поселили вместе за год до выпуска, в комнате царил хрупкий тихий уют. Любое действие Фели сопровождалось удивительными необъяснимыми волнами покоя. Инга не могла объяснить этот своеобразный гипноз, наверное, просто есть люди, излучающие седативное поле.

- Тебе бы подошло быть женой шейха и задумчиво перебирать его алмазы, - иронизировала Инга.

- А я и так... - серьезно отзывалась Феля. - Бабушка мне нагадала мужа - большого человека. Так и будет.

Ни облачка сомнения, глаза, разумеется, миндалевидные, в них бесшумно крутится медленная сансара с медовым призвуком колокольчиков. Let it be. Пока что, правда, Феля совершает удивительные ходы: она доучивается после хореографического в педагогическом и нанимается преподавать ритмику. На сем девочки расстаются, но встречаются временами. Феля теперь хохотушка, радуется школьной халяве, которая не в пример "ихней каторге". Она долго еще будет ликовать просто от того, что училище закончилось, и Инга будет растроганно благодарна ей за единомыслие. Ее тоже порой душат призраки холодных безутешных лет училища: подъем по команде, изуверский холодный душ, недосыпание на грани суицидальных грез, гусиная кожа, станок, длиной в бесконечность, первая, третья, пятая позиции - камасутра муки, книги про войну тревожат до бессонниц, потому что Инга знает, что такое концлагерь.

Окно в коридоре - в нем мелькают торопливые дневные люди, как хочется к ним, к чужим, равнодушно разрешающим все - лопать эклеры, отираться на вокзалах, ненавидеть репетиторш... Быстрая зависть ненадолго обволакивала Ингу - Олеську и Фелю выпустили тесные жернова балета, дали им вольную, а Инге теперь не сбежишь, некуда.

Таким образом, любимые товарки, одни из немногих оставшихся в городе после "растасовывания колоды", распрощались с великой участью. Инга осталась в вакууме, в дьявольски-искусительных дебатах с любимым, который все тщился так разогнать шар, чтоб посыпались последние кегли уверенности Инги в заданном ей пути.

- Вот ты в своем Па-де-катр изображаешь кого?

- Не изображаю... - устало поправляла Инга. - Создаю образ. Марии Тальони.

- Кто она?

- Великая балерина прошлого, - обреченно ответствовала Инга, зная, что спорщица из нее никудышная, а Игорь только и ждет сигнала к нападению.

- Откуда тебе известно, что она великая? Кто докажет?! Съемки в то время не было, остаются только лживые мемуары, так?

- Так.

- А кто поручится за их достоверность? Может, если б мы увидели ее собственными глазами, она бы нам показалась весьма посредственной...

Инга захлебывалась ликбезом. Бубнила про то, что на историю танца, как на любую историю, нельзя смотреть сиюминутными глазами. Про то, что для своего времени Тальони гениальна хотя бы уже потому, что, имея крайне невыгодные данные, умела изобретать выигрышные позы. Но Игорь все равно твердил про нагромождение кромешных условностей, что, собственно, и есть балет. Искусство под слоем пыли... И пошло-поехало - до хрипоты. Из глупого принципа Инга не уступала, хотя понимала, что Игорь растравливает ее, а до их любви к искусству и до балета ему никакого дела, все его воззрения выдуманы только что и в момент будут забыты. Его задача - вскрыть душу и посеять сомнения, но тут Инга некстати оказывалась сильна и что есть сил защищала тяжкую свою долю. Потому как если такое потное и мучительное признать фикцией, то, выходит, жизнь коту под хвост. Нет уж, раз есть жаждущие зрелища, значит, стоит гнуть спину и все остальное в той ячейке, которую определила для тебя судьба.

Однажды она капитулировала, кричала, что больше ей ничего не остается, она ничего не умеет, и вся вселенная, помимо маленького островка театра, изъясняется на незнакомом ей языке. Игорь поиграл желваками, обдумывая приговор.

-- Но это же рабство получается...

Доведя Ингу до отчаяния, он начинал ее жалеть ... и далее по кругу, вот и все плоды игоревых потуг вылепить из нее утопически полноценную личность, Ницше, свобода и иже с ними. Да какой там Ницше, ей бы для начала ключ в замок нужным ракурсом научиться вставлять! И что ей с этих внушений о том, что личность не может не мочь быть одна... Она настораживалась в тревожном ступоре: почему это ей нужно мочь быть одной? Он что, собирается расстаться с ней?! Что же будет в конце концов... Логически можно предположить, что любая история кончается либо свадьбой, либо ... не свадьбой. Далее шла метафизика: понять, что наступит день и Игорек исчезнет.

Да и Нелли нет-нет да и ввернет как будто в контексте, кстати: надо уметь смиряться, отпускать... Инга пока не знала, что в то время у Игоря появилась другая девушка, из тех, что входят в кадр засучив рукава, дескать, а вот здесь мы поставим телевизор... Нелли, как потом она сама призналась, брезгливо дала добро. Конечно...клин клином вышибают. С балериной - какой дом, какая семья. А эта, хоть и пень на вид, "что глаза, что зад - выражение одно", по неллиному уверению, зато пять блюд в обед.

Такие повороты сюжета Инге и не снились. Она физически не могла рассчитывать на банальность, ведь у нее все совсем не как у всех. Но как любила заметить Олеська, "дерьмо, матушка, оно у всех одного цвета". Насчет того, что женщина всегда чует и измену на раз раскусит, - неправда. На подозрения и ревность нужна лишняя энергия. Когда валишься на пол в кровавом поту - не до мелодрамы. Стыдно сказать, ей даже на свидания иной раз было лень ехать. Копила силы по крупинкам. Договорились железно не сводить отношения к обыденному спариванию в общаге. Странствовать - чище и занимательнее. Да, да, горячо соглашалась Инга, какая уж симфония чувств, когда мимо по коридору тапочки шарк-шарк. За свое храброе решение Инга временами получала веселье на антресолях и склизкую глыбу пространства, какой иногда казался город, сквозь который нужно было продираться на встречу с любимым. Мало того, что ноги бастуют, еще и марафет надо сообразить приличный, чтоб ничего не потекло, не размазалось, не забрызгалось. Сизифов труд! В этом городе все течет ... и ничего не изменяется!

А если Инга не дай бог придти не может... Сколько сил угрохано на битву самолюбий! Чем дальше, тем сильнее Игорь желал невозможного, только в сказках бывают хрупкие, сильные и послушные, как золотая рыбка. Постепенно Инга смирялась и забывала о мендельсоновой мечте, она уже ждала чего-нибудь просто маленького и приятного. Почему он ей не приносит, - как другим приносят! - никаких глянцевых коробочек, перевязанных замысловатым бантом?! Но обо этом Инга даже думала украдкой, это претензия ниже пояса. Игорь честен и беден. Он может дарить только астры.

Он был первым, что приходило ей в голову спросонья, и еще долго-долго после того, как их роман был оборван, словно кусок журнала, растерзанного на растопку - ни начала, ни конца, одна мякоть середины. Они не ссорились, не произносили последних слов, просто растворились друг для друга, канули в переулки, створки сомкнулись сами собой. И виделись еще не раз, живая ниточка их странных встреч-послесловий прошила многие годы. Человек, обращенный в легенду, не должен объявляться вновь! Игорь объявлялся и всегда упрекал за прошлое.

Первый раз - года два спустя. Скулы обострились, но сигареты сменил на импортные. Инга даже не сразу поняла, о чем это он, видно с годами притупилось восприятие коллизий "мужчина-женщина". Игорь бормотал, что теперь он понимает, у Инги мало времени, они будут встречаться на углу... реже чем раньше и пусть это будет у Инги, светиться незачем. Подарил ей брелок-автомобильчик, суетно подчеркнув, что модель называется "бугатти". Он изменился. До того, что приглашал стать любовницей. Утверждал, что это Инга его не удержала. Что если один чувствует, другой - нет, значит, в природе этого нет (о чем это он - и вовсе непонятно). Инга отвечала, что и не знала, что надо, оказывается, удерживать и перетягивать, она думала, есть ведь в мире нечто, что дается от рождения всем без разбора и какой смысл отбирать гарантированное благо у другого?! Нет таких людей, у которых ни разу не было первой любви...

-- Вот ты всегда такая! - разозлился Игорь.

Побухтел еще, попузырился. Вдруг резко оборвал себя, сообщил, что пока его предложение в силе и исчез на несколько лет. Почему!

Бог все-таки милостив и кнут сочетает с пряником. Пока Инга болезненно врастала в театральные лабиринты, у нее был Игорь. Потом вроде влилась, притерлась - и Игорь исчез. Видимо, ей по рождению не даны были излишества, положена была ровно понюшка радости, достаточная, чтобы не загнуться. Игорь ушел, осталась Нелли, с которой по душам беседовали нечасто, только если вот-вот взыграет внутри карманная Анна Каренина, - в том смысле, что хоть под трамвай ложись. Кстати, Инга давно заметила, что в этом городе очень аккуратные и внимательные кондукторши. И неожиданные фильмы в ретроспективных тихих кинотеатрах. Старинные, умные, на худой конец, "переживательные", как говорила соседка в ингином когда-то доме. В фильмах робкие люди вдруг достают из комода пистолет. Он обязательно завернут в белое полотенце.

Кое-кто задавал Инге вопросы, - кто она, откуда, зачем. К этому Инга была готова, ей еще долго предстояло числиться новичком. Застенчивые отвечают старательно и некстати многословно, шквал междометий, запинок, улыбок, главное - не выдать себя. Не выдать заветный секретик, зарытый глубоко в сердце, прикрытый фантиком, потом стеклышком, потом закопанный глубоко. Но до секретика пока никому дела нет, главное: на что ты, девочка, здесь претендуешь. Или - на кого. Первая роль - одна из нереид в "Спящей красавице" - любимая из эпизодических. Вот уж где раздолье для соглядатайши! Ссоры и перебранки примадоннок, казусы, колкости, тут же детвора, занятая в спектакле в изобилии. Мсье Петипа постарался! Театр - смесь курятника и улья, и он пестрит, бормочет и толкается. Кажется, тогда был период серого межсезонья, явных корифеев не было, одних "ушли", иные спаслись на дальних берегах, в кулуарах бродит призрак богини Шелест, и кулисы шелестят о том, что Шелест не превзойти, а в партере нет-нет да и замаячит коренастенькая фигурка в черном платье и в вуалетке - вышедшая в тираж прима, любимица диктатора по прозвищу Дудка. Нелли пояснила:

- Алла Шелест гениальна. За это и не везло. Дудка была женой Главного. Для нее - все. Шелест - кукиш с маслом и автокатастрофа в придачу. Поняла, что к чему?!

- Поняла, - бормотала разгневанная Инга. - Так давай подойдем к этой Дудке и скажем: как же вам не совестно теперь в театр шастать!

- Сдурела! - отзывалась Нелли с изумленным хохотком. - Теперь уж не ей нужно в рожу плевать. Дудка - обломок империи.

- Неужели достаточно выйти замуж за...

- Да! - отрезала Нелли. - Выйти замуж ТАК - достаточно. Что ты дурочку лепишь... Достаточно, но не необходимо. Это не наш путь.

А наш путь проходит сквозь узкие ворота, прямо по заветам Иисуса. Просторные ворота не для нас. Может, Иисус ошибался, считая удобство гибелью, а страдания - жизнью? Что было с Ингой в Узких вратах? Протиснулась во дворец и "увидала мышку на ковре". На королеву можно смотреть котам. И ну ее, королеву, к лешему... Нам и не очень-то и хотелось. Мы пришли не за ней, а поцарствовать на ее троне. Мало ли в чью шкуру можно влезть на чуть-чуть. Мы пришли похлебать мирских сокровищ чайной ложечкой и, гордыми, отойти в сторону. А потом причаститься святых тайн и быть избранными да незваными. Мозолить глаза придворным. Посыпать голову пеплом. Исчезнуть!

... и чтобы потом кулисы снова шелестели. И на один призрак стало бы больше.

Когда с Игорем расстались, Инге стало проще наведываться к Учительнице. Вроде бы каждая табуретка должна напоминать лучшие дни, однако, важнее уже не зависеть от зыбких нервных встреч и лихорадочно соображать, нужно ли, не нужно на всякий случай прятать глаза от Нелли. Нет Игоря - нет у Учительницы лишней власти. Ведь это она Монтекки и Капулетти в одном лице, разбавленные доброй госпожой Метелицей. Она и разлучит и утешит. В ее доме было приятно углубляться в фантазии о собственном гнезде. Которое будет? Могло бы быть... Это Большая История не знает сослагательных наклонений, история же человека изобилует бесконечными "бы". Как счастливыми "бы", так, впрочем, и кошмарными, их Инга тоже держала поблизости, чтобы не расслабляться.

Под Нелли жила пара алкашей, мужик-хроник и с ним сожительница, которая, скорее, просто шла на поводу у безнадеги и "мужского безрыбья". Инга жалела эту тетку с рыхлым носом и мученическими полукружьями нижних век, что делали лицо некстати иконоподобным. Ругались соседи раскатисто, с ленивым надрывом, то она не пускала его в дом, то он - ее. Жильцы давно привыкли, но Инге их брань, походя услышанная, впечатывалась в память; целые абзацы многослойных проклятий отзывались потом эхом в самые мирные моменты, разрушая едва назревшую гармонию мира. Все потому, что Инга не зарекалась и от такой сумы. Злые дороги ведут в один Рим, с горя может и Инга запить, одинокая Инга без родни. Классика жанра для списанных одиноких артисток, - наяривал внутренний дьявол. И вот уже Инга от сплина ни рукой, ни ногой пошевелить не может, воображение, слава богу, работает бесперебойно. Спиться и умереть в грязи, когда у тебя никого, ни сына, ни дочери, ни мужа, пусть даже и проклинающих, но хотя бы провожающих под землю с миром.

Нелли называла такие пустопорожние огорчения "приступами пессимистического чутья". Сама виновата! Инга попала в нечаянный пассаж: сидя в туалете, услышала кухонный разговор о себе. Обычно Нелли с подобными вещами осторожна, но тут ее подвел телефон, пришлось повысить голос, чтобы услышали и выдать себя с потрохами. Ингу даже не интересовало, кто это ей звонит, мелькает себе ее имя в болтовне - и пусть себе, но тут внезапно Нелли разошлась патетической тирадой, и последнее, что Инга могла в досадном своем положении уловить, это были роковые слова:

-- Мне кажется, у нее никогда не будет...

От панического любопытства Инга чуть было не выскочила в исподнем на кухню, дабы дознаться, чего у нее никогда... Она так и не узнала, о чем это Нелли. Не стала спрашивать. Потом, когда-нибудь, спросила бы - да поздно. Как тут не обостриться пессимистическому чутью - ведь сказанное Учительницей становилось истиной...

Но фатализм фатализму рознь. Ушедший Игорь оставил свято место, которое пусто, но светло. Пустота преподавала уроки. О том, что ее нужно выдержать, настоять, как бульон, не кричать и не звонить никому, проглотить, ждать, затаиться. Мгновение суметь не быть вовсе. Есть темное и светлое, а есть вакуум, дыры, ничто без цвета и запаха. Не тишина - отсутствие, как иной раз в телефоне на блокираторе. Не слышно и собственного крика. Тогда уж надо смотать силы в комочек и заховать укромно, не транжирить зря. Пустота обязательно кончится. И очень быстро, если ее уважить смирением. Пустота в некотором смысле и есть бог.

Дисциплинированный быстро привыкает ко всему. Как воин. Балет - родственник армии по женской линии. После Нереиды Инге досталась Фея Сирени, а позже - и Аврора нежданно в руки приплыла. Так "Спящая красавица" дала три роли, спасибо ей за это! Счастливый балет, один из немногих, с ним к Инге благоволили высшие театральные силы, без всяких прошений, сами собой. Впечатлительных это обычно пугает грядущей расплатой. Инга настолько боится сглазить фарт, что приучает себя к бутафорскому недовольству. Если ропщешь, так судьбе и портить нечего, а насчет возможных упреков в привередливости, так Инга про себя прикрывалась своим сиротством. Оно-то никуда не делось и всегда есть о чем погоревать. Такие вот суеверные хитрости.

О принцессе Авроре даже не мечталось, тем более - так быстро. Учила как-то для концертного номера адажио с четырьмя кавалерами, нимало не надеясь на полную партию. Слишком солнечная тема ей в те времена не резонировала, как раз разбегались с Игорем, и кавалеры эти - скорее ехидная ирония судьбы. Просто Олеська вдохновила ее попытаться сменить тему. Притащила ее в компанию, балансирующую на грани эксцентричной и дурной, чтобы Инга себе там хотя бы одного, - не то что четырех, - кавалера подыскала. Ингу принялся очаровывать юноша с восточными глазами, небритостью и кустарным розовым распятием на шее. Утверждал, что любит Бодлера, хотя по нему было совсем не похоже. Ингу обволакивало терпкое обаяние, оно же, впрочем, тревожило. Что с ним делать? Он смотрел на Ингу с жесткой нежностью, пока она хмельной рукой поправляла "стрелки" на веках, размазавшиеся на вспотевшей коже. Это все Олеська: заставила ее выйти в свет при полном параде; косметику выскребли у олеськиной троюродной сестры, которая раз в год терпела набеги бедной родственницы из "балетных трясогузок". Олеся даже нахально стащила у родни ремень с чудной пряжкой, в которой умещалось крошечное фото группы "Смоуки".

- Почему ты думаешь, что это "Смоуки"? - допытывалась Инга, вглядываясь в размытые андрогинные физиономии, не больше горошины каждая.

- Ты что, не видишь?! - возмущалась Олеська.

Бытовая магия сработала, суета себя оправдала, но не в коня корм - в голове у Инги переваривались олеськины россказни о сестрице, которой будет даже недосуг заметить мамаев набег, учиненный в ее жилище "седьмой водой на киселе", ибо у бедолаги "детская матка", но подозрение на беременность, что, без сомнений, удача. Навязчивая впечатлительность не давала покоя, теперь Инга была занята вопросом о возрасте своей матки и об этом таинственном органе вообще. Вот Олеся, та утверждала, что некоторые матки даже выпадают, хотя и в старости... но эту новость Инга прознала от подруги лет пять назад, и тогда взяла себе за правило, опорожняясь, следить, не исторг ли организм чего лишнего.

Знойному мужчине было отказано. Слишком уж он в глазах рябил, хотя мальчик оказался хороший. Она наврала ему, что у нее неподходящие дни, чтоб ему не обидно было, он преданно провожал ее, нетронутую, ранним невозможным утром, угощал ее эклерами в едва открывшемся кафе, подарил диковинную семицветную ручку. Они договорились повторить попытку. В смысле - посидеть в плавучем ресторанчике. Инга приободрилась. Теперь у нее есть тыл, которым, правда, она не воспользовалась, навигация так и не была открыта. Стараниями Олеси они встретились еще раз со жгучим красавцем, но накарканные неудобные дни тут же дали о себе знать... Он с упреком констатировал:

-- Когда мы встречаемся, у тебя всегда месячные.

Инга раскаивалась. Потом помирилась в последний раз с Игорем. Все равно это было приключение, целых два кавалера пересеклись. Хотя и вдвое меньше, чем у Авроры...

Аврора Авророй, а все же театр - сплошное беспокойство. В детдоме была гарантирована тарелка среднеарифметической каши из крупяной смеси, шницель, мокрое яблоко, блестящее небо, детская дружба. В училище гарантировалось куда меньше, но хотя бы то, что не исключат. В театре не гарантировалось ничего, при том, что Инга поднялась на ступень выше и она - солистка балета. Но это, похоже, добавляло опасности, словно для Зевса-громовержца она становилась зримой мишенью. Когда входила в класс, на секунду ее обнимало отчаяние: вот-вот синхронные трико-марионетки сольются в плавном плие, одна другой одинаковей, и над ними абстрактно-менторский голос с интонациями чтеца остановок в метро...

Хотя были и отдушины. Лариса-корифейка провела короткий инструктаж насчет того, с кем осторожней, с кем попроще, а кто надежен и без выкидонов. Суховато, но полезно. У Инги затеплилась симпатия к "информаторше", хотя признаков дальнейшего дружелюбия Лариса не проявила. Вообще новоиспеченные коллеги напомнили ей шефов в детдоме - взбалмошных старшеклассников, наезжавших вдруг в выходные. Приютам покровительствовали школы. Приезжали в основном девочки, прилежно затевали шумные игры, одаривали куклами, старыми книжками, хранящими тепло домашней потрепанности, вкусностями, - особенно постоянных любимчиков, - и так же неожиданно испарялись. Могли старательно полюбить тебя, задарить чепухой, обласкать и забыть, от них веяло безобидным искренним самодовольством. Впечатлительные дети к ним привязывались, когда они уезжали, немного хотелось плакать - просто по несбывшемуся, но проскользнувшему так близко...

Нелли торопливо сочувствовала: да, девочка, ты из огня да в полымя, в театре клювом не щелкай, воспитывай умение влезть в анус без мыла, хоть ты и все равно не научишься. Когда Инге неожиданно предложили партию Одиллии, у Нелли отвисла челюсть. Сколько бы ни проповедовала Учительница неразрывность каторжного труда и успеха, сколь бы ни притворялась презирающей везение и прочие окольные пути, - а им-то верила более всего! Тайно ставила свечки богине Терпсихоре за каждую, пусть самую мелкую ингину удачку, за любое позволение судьбы показать Настоящий танец. Суммарный груз тщеславия, отпущенный ученику и учителю на двоих, решительно волокла Нелли.

Предложение с Одиллией повергло ее в суеверное благоговение. Инга же осмеливалась роптать - она тут же выдохлась из-за распухшего графика репетиций. Нелли шипела и торопливо замаливала ее грехи, чтоб не гневить бога неблагодарностью, не ввести в искушение сменить масть. Логика в этом была: слишком уж было очевидно, что шанс и впрямь свалился с неба, шанс в виде Нины, а она лошадка темная, умудрилась обойти все склоки и пристрастия стороной, обогнуть рифы злословий и оказаться первой у раздачи. И с какого благоволения авантажная Нина оказала честь, пригласив репетировать Одиллию?! Они и трех слов не сказали друг другу, из всех солистов колючей разношерстной трупы к ней Инга не приближалась ни разу. И так и не поняла ее, неблагодарная, не полюбила за фантастическую удачу - за гастрольный спектакль, поднесенный на блюдечке.

А ведь неоперившейся черной лебеди следовало усесться перед Ниной в глубокий книксен. Вместо этого Инга в наивной своей привередливости замечает ее суетливые жесты, ленивые глаза, отображающие только две эмоции - готовность к выполнению команды или злое замешательство. Смех крякающий, грубый. Нина из тех, кто ретиво исполнителен, от того вздорен, нетерпим и скучен. Требует пунктуальности.

Инга не в силах выдержать этот ритм: между текущими репетициями и вечерним выходом, если он есть, еще репетиция. Немыслимо! Темнеет в глазах. Ничего не надо. Спать! Только бы добраться до кровати. Лампа останется зажженной, а консервы из скумбрии - не открытыми. А завтра опять ждет Нина, которая в действительности вовсе не слепая посланница судьбы, она без расчета и шагу не ступит. Нина выбрала Ингу обдуманно и объяснимо. Во-первых, та показала себя в дуэта из "Лебединого" еще на выпускном. Во вторых, Одетта - не ее роль, как сие ни кощунственно звучит. Только пристальная Нина сумела разглядеть в давешнем триумфе выпускницы заведомую усталость от великой роли. Лебеди в "Лебедином озере" озадачивали Ингу. Живые птицы уязвимы, задумчивы, люди навязали им хрупкую романтику, ангельскую верность и еще бог знает что, однако, в балете они - сущие морализаторы. С Одиллией проще, она соблазнительница, однозначная негодяйка. К тому же черный лебедь элегантнее... Это уже славкины трактовки. Он - Зигфрид. За это знакомство можно простить Нине и высшим силам все.

Если жизнь держится на трех китах, то для Инги Слава - один из китов. Выдумщик, балагур, сплетник. Дарит Инге фамильный бабкин перстень, вносит поправки в ее гардероб, учит, какие духи лучше блондинкам, какие - брюнеткам. Констатирует с прищуром:

-- Твой стиль - лаконичность, не вздумай носить воланы и рюши.

Инга станет жить "по Славке", как по библии.

-- Ищи человека с прочной профессией, к которому ты будешь прохладна. Пусть это будет его третий брак, тебе не нужен молодой. Тогда гармония. А любить тебе нельзя. Ты высохнешь. Одна любовь у тебя уже есть. Понимаешь, о чем я? Не бывает балерин на две ставки...

Славкины сентенции - смесь Книги перемен и балаганной хиромантии, но смесь качественная, связанная. Никто еще так много не говорил с Ингой о ней самой. Слава объясняет про эдипов комплекс, Слава открывает ей Армстронга, особенно спиричуэлс "Motherless Child".

Да, да, самтаймз я чувствую себя, как дитя без матери. Я и есть дитя без матери... Слава объясняет, что сирота ждет от любви возмещения ущерба. Но мало кто в силах оплачивать долги судьбы.

-- Нет-нет, Инга, твое кредо - довольствоваться малым, никаких всепоглощающих страстей, только необременительные романы в щадящем режиме. Искать большего - напрягать силы, ранить сердце, тратить жизнь. Помни, ты - балерина, оглянуться не успеешь, как зима покатит в глаза. Пока на пути восхождения, а не убывания, нужно успеть устроить себе пристанище, вот и все. Театр пообкусает тебя, как сможет, урви себе кусочек тепла. Будь эгоисткой и прохожей. Носи цвет шампанского. Подчеркивай губы. Ты не овечка, ты нервозная, капризная, с тобой сложно и легче не питать на свой счет иллюзий, чем недоумевать над злым роком.

Что еще Слава?... Учит танцевать квикстеп. Это быстрый фокстрот, танец - веселящий газ. Слава - взрывное соединение всего острого и лучшего. Он поворачивает ее голову к сумасшедшим стилям, он достает ей записи Бежара и Ролана Пти. Инга пробует осторожно ступить на лед авангарда. Не то, чтобы ей нравились кувырки под шорохи и перестуки ультрасовременных музык Веберна... но это свобода! Жаль, что виртуоз не может быть бездельником, и любой бунтарь, ломающий канон, все равно начинает день у станка. Но Славка разбудил детскую жажду невозможного, любимую иллюзию о "свободном Париже", что есть миф, утопия чистого искусства, где мастерство достигнуто, где можно дрыхнуть до сиесты, а потом пить бордо в кафе, не платя, почивая на пружинистых лаврах. Инга выдержит все муки с Ниной благодаря Славе.

Нина скажет:

-- Зря стараешься, он не интересуется девушками...

-- Я тоже не интересуюсь девушками, похоже, наши вкусы совпадают, - ответит Инга.

Предстояли гастроли - мучительные, скомканные - в Австралии. Слава разглагольствовал о гремучем сочетании кенгуру, коал, аборигенов и буржуазного благополучия. Нина свирепствовала и обещала, что ничего этого они все равно не успеют увидеть, а посему не мешало бы отставить разговорчики.

У Одиллии много значит выход. Выход - это все. Обезоружить обаянием коварства. Нелли, прижимая руки к впалой грудине, причитала о том, как Инге повезло и партию разделили. Для дебюта, пожалуй, это выигрышнее.

-- Одиллия у тебя получится. У тебя эффектных арабеск, экспрессивная пластика... - ( нашла когда резонерски понудеть, будто толпы критиков ей мало)... - С Одеттой тебе сейчас было бы труднее. В том смысле, что труднее переплюнуть основоположниц. А нужно бы сразу заявить о себе, - потирала руки назидающая Нелли.

А Инга горбилась, придавленная проповедью. Снова нужно кого-то переплюнуть, "получить пятерку, чтобы мама вернулась". Нелли - честолюбивый дьявол, питающийся славой учеников. Инге иногда кажется, что она танцует для Нелли, чтобы та могла самодовольно обернуться к мужу за кофе:

-- Вот видишь, я знала, что эта девочка даст жару. Это ведь я ее открыла!

-- Ты, ты, солнышко, - пробормочет муж, углубившись в свои любимые международные скандалы. И для этого мгновения - весь тернистый и рваный путь.

Почти не болела. Если не считать константы - где-нибудь да болит всегда. Но боль не болезнь, а напоминание о худшем. Инга ничего не лечила, ранние травмы порой давали о себе знать, но они что гипертонику смена погоды - привычно и неизбежно. Заживало все как на кошке, Инга и не знала толком, что у нее внутри. Просто существует некая цельная конструкция под названием организм. И он может страдать единственным, столь же цельным недугом - хандрой. Главным образом - когда мать присылала посылочку. У нее не хватило духу честно исчезнуть, она не сожгла иллюзорный мостик к светлому воссоединению с девочкой Ингой, уже совсем ей не знакомой. Детдом же Инге зарубил на носу: все на свете лучше рвать рывком, без дублей и проб. От того она перестала ездить домой на каникулы, врала про сверхурочные постановки, фолликулярные ангины, мать как-то даже звонила на вахту и плакала, это удивило, смутило, перевернуло душу вверх донышком... на один день.

Назавтра навис трезвый страх обмана. Мама сколько угодно может плакать и намекать на мерцательную аритмию, но в назначенный день она посадит дитя на поезд, якобы движимая родительским долгом уцепиться за шикарный шанс. Ради большого плавания надо бросить ребенка в большую воду. И так далее... Но этот слезливый ураган, будоражащий залежи прошлогодних печалей, как листьев, был скорее порывом ветра.

И Инга так бы и дальше никогда ничем не заболела, как вдруг разок прихватило: из донышка варварскими кусачками выкорчевали шуруп. Истошное ощущение называлось "цистит". Тогда рядом еще ночевал Игорь, оказавшийся странно осведомленным по части женских проблем. Заставил сесть в теплый таз, предварительно вымыв его в мылом. Она, конечно, были в гостях, в тех самых удобных гостях хозяевами на даче или просто далеко. Таз был весь в конопушках побитой эмали, облизанный язычками ржавчины. Инга не доверяла доморощенному лечению и щепетильным игоревым хлопотам, которые нагоняли смесь любви и подозрений. Как известно, подсуетишься в мелочах - и главным можешь пренебречь. В тазик усажу, но жизни у нас с тобой не выйдет.

Инге даже стыдно стало за разбуженную свою меркантильность и страшно за профнепригодность. Сжимающийся жгучий шарик внизу живота гасил саму мысль о движении, хотелось только покоя и тепла. В покое и тепле Инга пропадет, для жизни ей нужен дискомфорт.

-- Дурочка, это в крайнем случае до завтра... если не запускать, - утешал Игорь, потом порылся в хозяйских залежах, принес ей две огромные, как хорошие пуговицы, таблетки. Они еле-еле проглотились, поцарапав горло горечью.

Замутило. Зато прошло.

Потом ее житейски просветили насчет неприятностей "медового месяца" из-за близлежащих женских отверстий. Бактерии-человечки из одного государства не должны попадать в другое, иначе - война. Все по законам эволюции: страсти больших людей порождают войны маленьких человечков. Но после Игоря у Инги бурных ночей - с гулькин нос, все больше эпизоды, "одноактные балеты". Посему недуг закис и умер.

Нина со своими строгостями как в воду глядела: Австралии толком не увидели, был просто перелет и другая сцена. И то, что называется триумфом, которым неустойчивая натура тщится прикрыться, как щитом. Не пышной гордыни, а тихой гордости ищет душа. Ан нет, промежуточного, щадящего не дано. Слава - она и в зародыше слава, змееныш - он хоть и маленькая, но змея. Изволь жить по его законам, и в следующем сезоне устроить еще больший фурор. Меньше либо равно - провал.

Хотя никто такое не пропагандировал. Адепты признали бы в глаза греховным столь пошлый спортивный подход, но Инга уже пригубила выжимку из здешнего философского камня. Она не пьянила, напротив, беспощадно отрезвляла, оставляя только Знание о том, что с тонкого каната восхождения все равно спихнут. Все, что зависит от тебя - умереть и воскреснуть поближе к Богу в лучшей роли. Лавров не будет, будет сумрак сознания и богадельня, женщине редко прощается величие. Нет ни кнута не пряника, надо просто успеть сделать свое и всем все простить, аминь.

И все, что осталось от австралийской вершины, взятой трудами праведными, цейтнотом и муштрой, - страшное откровение: отдохнем на пенсии, она же могила. Воцарилась "Жизель"! Репетитор - Нелли. Новый великий поход. В нем Инга не имела права даже на жалобы. А чего ей еще надо? Роль - есть, и какая! Педагог - Нелли, чего желать еще, лучше не преподаст ни одна душа на этом свете. Кроме того, Нелли давно была убеждена, что уж для Инги эта партия шита белыми нитками. Нужно просто быть собой!

Черт бы ее побрал, эту простоту. Из-за нее случалось небывалое - ссоры. Нелли раздражалась, покрикивала, особенно за первый акт. Дескать, что за деревянное у тебя плие, где безыскусность, где легкость, где доверчивость, нечего наваливать минора... Жадная Учительница ожидала, что в Ингу, как в заводную куклу, вживлен танец Жизели изначально, и теперь, стоит только нажать кнопку...

Инга впервые позволила себе сбежать с репетиции и плакать в подворотне, где старушка, ровесница декаданса, кормила кошачью стаю, игнорируя человеческие трагедии.

А над городом провисали облака дымного оттенка с подпалинами заката...

Украдкой начинали донимать угрызения. Ведь Неллина благая критика не при чем, просто зашевелились старые раны, Игорь то есть... Инга вернулась в общагу, простуженная, зареванная, готовая сгинуть, уткнувшись в стену, за которой бормотали блатные песни. "Картишки-карты на столе... раскинет девочка-крупье..." Но Ингу внезапно поджидала "мертвая душа" Эльвира, та, что числилась, но не жила, купаясь в приятных личных перипетиях в ожидании замужества. Однако волны времени вынесли блудную соседку обратно на круги своя, и вот она, словно три сестрицы в одной ипостаси, засела в халатике цыганской расцветки на панцирном скелете, швыряя окурки в окно. При виде Инги она счастливо заломила руки:

-- Как хорошо, что ты пришла! А то думала - свихнусь...

Инга слабо взаимодействовала с действительностью, но вскоре обнаружила себя за столиком в тесной рюмочной неподалеку. Эльвира порывисто угощала, стащив сбережения некоего "подлеца", с каковым неосторожно поссорилась и вот теперь он не брал ее в Израиль. Соль драмы Инге, особенно после живительной янтарной влаги, было не постичь: ведь и хорошо, что не ехать в Израиль, к басурманам, да как можно было вообще замахиваться на такое!

-- Ты антисемитка?! - восторгалась Эльвира.

-- Да! - хлопала кулачком по столу хмельная Инга, сильно сомневаясь в провозглашенном.

-- Слушай, - не унималась Эльвира, - у тебя тебя имя такое необычное, может ты сама еврейка?

-- Имя не еврейское совсем... Но все может быть, - Инга была готова к превращениям, удивляясь, как до сих пор она умудрилась миновать этот театральную еврейско-антисемитскую дилемму...

Назавтра Эля сказала, что нужно идти к Святой Ксении и та поможет. Что Ксения помогает в самых неожиданных случаях. Эля так и сказала - "неожиданных", хотя Инга ничего неожиданного в их случаях не видела. Пускай. Впервые кто-то взялся помочь! Часовня Ксении стояла на кладбище, а день выдался стылый, кривые холода и мокроты сошлись в наивысшей точке, какая только возможна при стечении этих паршивых обстоятельств. Пока держали путь, Инга думала, о чем она будет просить. Все-таки не об Игоре. Сколько можно... Более того, молить о его возвращении - портить доброй святой репутацию, ведь Игоря не вернуть, зачем блаженной тратить силы на невозможное. Инга попросит о новой любви ... и еще, чтобы Игорь вернулся и предложил ей все, а она бы его прогнала. С другой стороны, он уже возвращался, правда, не предлагая "всего", Инга уже отвергала его, и что могло измениться теперь...

Эля тоже наотрез отвергла вторую часть просьбы, назвав отмщение низкой астральной эмоцией, об этом у святых не просят.

-- На что ты злишься? - потребовала пояснений Эля.

-- По правде говоря, из-за мерзкой мелочи. Он однажды сказал, что я - бревно!

Инга, сама не ожидавшая таких откровений, закапала слезами. Эля улыбнулась:

-- Подумаешь! Он ведь специально. Ты, наверное, с ним мало встречалась. Нечасто, но понемногу, - хохотнула Эльвира.

Инге полегчало: успокоительная обычность беды...

-- А ты-то, будешь бить челом насчет Израиля? - съязвила она ответно Эльвире.

-- Что ты! - серьезно забухтела Эля, вытирая потекший нос меховой оторочкой. - Ксения же христианка...

Инга не ожидала, что новая подруга строго соблюдает конфессиональную этику. По ингиному разумению святые превыше земных междоусобиц, но Эльвира опять одернула мечтательницу, заявив, что с такими мыслями в святом месте делать нечего.

Умилил ритуал записочек. Инга коряво, прижав тетрадку к стене, выводила "Дорогая Ксения...", потом чернила угасали, не желая преодолевать земное притяжение, торопливая рука выдирала страничку, часовня закрывалась, Инга ротозейничала. Прихожане ничем не напоминали тех богобоязненных замшелых голодранцев, что она рисовала в воображении, люди как люди. Инга решила: буду верить в бога, в святых, в евангельскую сказку, в христовы страдания. У бабушки, давным-давно, она разглядывала детскую библию начала века. Выглядела она так, словно ее пользовали исключительно во время жарки беляшей - вся заляпанная жиром, но с распадающихся листов благостно и печально смотрели еврейские глаза. Иллюстрации брали за душу даже бабкину соседку, вздорную Софью Егоровну, бывшую учительницу домоводства и секретаря школьной партъячейки.

Инга же чуть опасалась этой книжки, держала с ней дистанцию и как будто боялась попасть под влияние загадочных назиданий на ломаном торжественном языке. Теперь, удаляясь от утлой часовенки по сумеркам, опускавшимся на ажурные склепы, Инга верила в силу исцелений и прозрений, и магических эпитафий. Они шли сквозь лютеранскую часть кладбища, где все было иным - исполинским, насупленным и по-немецки фундаментальным. Манили тайны иноверческих жизней, которые закончились здесь, так далеко от фуг, кирх и настоящего пива.

Вернувшись, Инга еще раз мельком раскаялась о пропущенных утреннем классе и репетиции, а это уже наглость, и, значит, у Нелли начались нервные боли в эпигастре и сигареты у нее тухнут. Но Инга была спокойна. Эля достала из запасов восхитительную краковскую колбасу, а Инга теперь знала, какова будет Жизель. Это душа, девственно верящая в праздник. Танец безумия - распущенные волосы, метания со шпагой, выдавшей в милом друге дворянина - это не агония, а торжество беснующейся иллюзии. Девочка поверила, что пришел черед стать принцессой. Смерть ее - дефект сюжета, должно быть по-другому: долго-долго поседевшая мать лелеет сумасшедшее дитя, не пускает в лес, заплетает ей косы, а Жизель, разряженная в пух и прах на маменькины гроши, часами ждет у калитки своего Альберта. Но приходит только лесничий Ганс, хотя и тот глаза опускает. Стремится мимо, мимо, и дальше эта история про него. Про то, как он больше никому не скажет правду, про то, как останется нелюдимым мизантропом, скрягой, или про то, как женится, а стареющая девочка Жизель будет смотреть вслед венчальному ликованию и предвкушать свое...

Нелли на пару минут отбросило волной привнесенного энтузиазма - Инга назавтра прямо в классе и выложила ей новорожденную трактовку. Лучшая защита от нагоняя - говорить первым. Обдумав, Учительница сухо парировала:

-- Тебе бы романы писать...

Но ругать за прогулы не стала. "Интересно, Нелли - еврейка?" - первый раз задумалась Инга. В первый и в последний. Эльвира вместе с еврейским вопросом быстро улетучилась из ее жизни, пройдясь легким ураганом по жестким кирпичикам мироздания. Кое-где пробились крохотные бреши, образовались сквознячки, смутное волнение вперемешку с эйфорией между строк, объяснимой лишь тем, что Инга приучилась поглядывать вверх, в невидимые очи небожителей. И ждать от них несложных радостей.

За то, что появился Алеша, Инга всерьез благодарила Ксению Блаженную, она и Эльвире хотела коробку конфет подарить, но та опять запропастилась в ожидании Иерусалима.

Алеша играл вторые роли. Вроде злополучного лесничего Ганса. Ему шли ботфорты, шляпка с пером, задумчивость. Инга, смотря в его сторону, не сомневалась, что у него уж точно графа "семейное положение" заполнена. Но Леша оказался свободен. Совсем! Ни даже девушки-подруги, ни к чему не обязывающей, ни даже наметок на прицельный флирт. С дамами донельзя мил и как будто лишен навязчивого честолюбия. Последнее подкупало особенно: быть может, они с Ингой - кошки из одного лукошка. И плевали оба на удобные места под солнцем... Алеша неловко шутил, что лично его место - откидной стульчик под дождем. А женщину хлебом не корми, дай мужчину пожалеть, тогда она у него в кармане. Даже если - пожалеть слегка. Даже если - он сам того не желал.

Не очень удачливый, но довольный происходящим, - это интригует, это тема для импровизаций. Да и если на то пошло, счастлив не тот, кто получил многие почести, а тот, кто получил, что хотел. Что же он такое хотел, что сумел получить, - иной раз гадала Инга. Жадно ища аналогий со своей фабулой, она подталкивала судьбу на свидание с непонятным, уравновешенным, улыбчивым Алешей, и судьба понуро послушалась.

Они пошли на выставку каких-то привозных шедевров. Они выяснили, что оба не видели, и Алеше пришлось ее пригласить. Не то, чтобы нехотя, а потому что была во всей этой истории натянутость, как в бессмысленных рифмах игры в чепуху. Ведь ничего бы не случилось, если бы Инга не намагничивала так пространство ожиданием претендента... Да и Ксения волей-неволей "пообещала".

Обнадеженная и на всякий случай разочарованная заранее, Инга бродила по залам, Алеша - немного поодаль, до искусства ли тут?! Проскальзывает в фазе знакомства этакий пророческий моментик, который, если поймаешь, станет ясно, что же дальше. Чем кончится и чем сердце успокоится. Ведь кончается все. Охлаждением, ссорой, неминуемым разрывом, разводом, смертью, наконец, смертью в один день или по очереди, счастливым итогом в кругу потомства или... Какая разница, если с Лешей все должно было кончится ничем. Натужные встречи должны были раствориться без осадка в вязком течении сезонов, как железка в смеси кислот, почить в бозе без драм и сожалений. Это не страсть, повесила нос Инга. И вдруг решила: раз нет страсти, значит, ее нужно выдумать. И тут началось.

Сначала исчезла Олеська., предварительно дав напутствие срочно "сходить" замуж, замуж неважно за кого, - а сама сгинула "в притонах Сан-Франциско". Инга металась и вертела головой, не веря, что мюзик-холл - это не сказка, а быль. Они давно не виделись, но у Олеси всегда свои бурные дела, а тут болтают, что она - наркоманка. Все неправда! Олеська хоть и без царя в голове, но этот царь у нее в другом месте и не даст ей слететь с ее кряжистых рельсов, в ней текут прижимистые хохляцкие крови. Инга повисла в вакууме неведения.

Олесю из театра турнули, и в примы потихоньку начала вылезать Марина. Их однокашница с глазами зелеными, как у русалки (по ее собственной версии), а на самом деле цвета крутого холодца. Марина заняла нишу, столь недальновидно отвергнутую ветреной Олесей. А именно - местечко у Главного трона. Не то, чтобы Олеся сказала бескомпромиссное "нет" Царю-батюшке, главному балетмейстеру. Это было бы безумством. Она просто по рассеянности забыла должным образом ответить на знаки внимания: манкировала приглашением в один знатный дом, острила не слишком милосердно, обзывая его "курощупом в белых перчатках" за надменную похоть. Что с нее было взять, если у нее были другие "мальчики". Марина же... но что греха таить, Инге она казалась вполне себе ничего. Они раздевались в одной гримерке, на четвертом этаже, их трюмо с костюмной снедью стояли рядом и Марина однажды угостила бутербродом с балыком. На заре отрочества Нелли просветила Ингу насчет деликатесов, и та понемногу научилась принимать угощения с достоинством, без неофитского ажиотажа. Марина держалась барыней милосердной, только вдруг обронила про Алешу:

-- Осторожней, он стукач.

Ингу это рассмешило по-девичьи недальновидно. Что за нелепость! Но у гадких сомнений живучие и цепкие семена, она непроизвольно принялась присматриваться к Алеше и вот что высмотрела. Мама у него страдала атеросклерозом, ходила по улице в просторной шляпе с перьями, раздавала продавцам автографы вместо денег, и пока те изумленно таращились на волевой стремительный росчерк, мама удалялась восвояси.

-- Она хулиганка!" - восторгалась Инга.

-- Она больной человек", - отрезал Алеша.

Что касается домашних, тут юмор был ему не попутчик. Следующим домашним был пес Христофор мало кому ведомой лохматой породы "барбет", добряк и дурашка несусветный, открывший Инге неожиданные алешины приметы.

-- Вот если собака обстоятельно нюхает женщину... ну, ты понимаешь, где... значит, она не мылась. Или у нее "учет".

В устах равномерно учтивого Алеши эти нотки не вписывались в партитуру. Вот если бы у Игоря, то никакого диссонанса, думала Инга. Но-таки решила записать сие Алеше в достоинства, ведь блики Драгоценного были великим приданным. Христофор полюбил Ингу, как и всех, она же теперь намывалась с особой тщательностью.

Одним словом, ничего стукаческого в Алеше не наблюдалось. И Ингу потянуло на безрассудности. Памятуя о том, что раздражало Игоря, она боялась пренебречь даже намеком на приглашение и мчалась к милому по ночам на опасных попутках, когда его мама засыпала в праведных истерических снах. Купила ему в подарок часы и булавку для галстука за бессмысленные деньги, потому что галстук Алеше требовался раз в год. Он так и сказал, удивленный и нерастроганный. Тогда Инга с отчаяния посоветовала просто носить безделицу везде с собой как талисман. Алеша соизволил улыбнуться, но было ясно, что злополучная булавка просто проведет век пылящейся в несметных залежах алешиной родительницы.

Сам Алеша ничего Инге не дарил, кроме своих любимых соевых конфет на 8-е марта, не пьянел, не заходился в гневе, не обижался, не обижал, не обожал, не хохотал, не плакал, слегка заикался, любил Джека Лондона и фильм "Великолепная семерка". Из его гладкой и обтекаемой, как груша, натуры, выпячивалась только брезгливость. Старался не пить ни с кем из одного горлышка. В постели с ним Инге было отчасти неловко: ей казалось, что она вынуждает Алешу своим присутствием. Но как иначе, если она решила себе и всему свету доказать, что не бревно... и, конечно, устала разжигать ленивые, как сырые дрова, страсти.

В голове про себя все переписывала прошение к Ксении: Ксения, милая, спасибо, но такого лучше не надо, если можно, что-нибудь другое...

Между тем неуклюжие коллизии жизни венчало второе "Лебединое озеро", пожаловал сам французский премьер-министр и аплодировал Инге стоя. В этом спектакле она уже танцевала, как положено, и белого, и черного лебедя. Нина привила бы нелюбовь к лебединой братии, если бы не неотложная помощь Учительницы. Точные ее штрихи, такие гимнастически-будничные, вроде "кисть вперед", "голову чуть назад", - на сей раз Нелли отошла от своей привычной словесной эквилибристики... Если б не драгоценная простота, скис бы французский министр... Нелли - кошмар и легкость, крайности и острые углы, и кто бы другой ни репетиторствовал над Ингой, участь его - меркнуть перед нервозным и тихим неллиным позволением в потную спину:

-- Ладно, на сегодня все. Только па-де-ша нужно легче. Повторим чуть-чуть...

И "чуть-чуть" затягивалось часа на три, начинались привычные неллины термины, окаянные и милые одновременно:

-- Позу, позу поискристей! Ты - куколка, игрушка дорогая, подарочек... Не будь постоянной, будь пунктирной...

И, конечно, припоминался знаменитый "пятиалтынный Вагановой", то бишь "попу сожми, словно монетку в ней прячешь"... Со времен выпускного неллины приемы - условный рефлекс, заглушающий голоса иных педагогов. Нелли, кстати, порицает это. Но она сама виновата. С тех пор, как решила, что Инга - лучшая и будет танцевать все.

На "Лебедином" вызывали аж четыре раза, Инга сама не считала, Славка постарался, неунывающий. Зал надрывался. Инга готовилась дня на три умереть после четырехактной соковыжималки, но уже на следующий день швыдкая администрация принудила ее явиться на прием в честь Большого Гостя. С корабля на бал! Ничего она в комплиментах не понимала, та же неловкость, что и на обыденных вечеринках, только вселенского масштаба, язык еще большей частью чужой. Какой-то медоречивый журналист донимал ее клокочущим и стремительным, как горная речушка, говором, каждая реплика оканчивалась игриво упомянутыми Петипа, Перро, Ивановым. Ей перевели, что интересуются сложностью классической хореографии. Пришлось петь "общепринятого Лазаря" про наш театр, что не только бережет традиции русского балета, но обогащает их языком современного танца, и-де классика - это не окостенение, это стержень, с которым освоишь самый прихотливый рисунок движений...

Что она сама знала о языке современного танца? Только краешком глаза... Но журналист набряк от любопытства, ждет, что еще сболтнет надежда мирового балета. Но весь скудный запас штампов представлен, далее - девственно пустое сознание. Ему бы выспаться! Словоблудие - не его стихия. Журналист выскользнул, как маринованный грибок из-под вилки. И слава богу. Пусть судачат о ней, но без нее. Звезды светских раутов из Инги не вышло. Зато замаячила "Жизель" во Франции! От такого известия без всякого пятиалтынного - мышцы в комок. Париж - это не Австралия, толком не виданная. Это чуть ли не месяц... С ума сойти. А Алеша женился на Марине. Вот такие пирожки с котятами.

И даже сбывшееся не заменит первого сока желаний. Ретроспекция возвращает в окончание седьмого класса. Инга и Олеся заняты в выпускном концерте. Олеська курит в форточку и хохочет, она познакомилась с кем-то из мореходного. Хочет теперь тоже плавать на больших кораблях.

-- Как ты думаешь, мы когда-нибудь поедем на гастроли? И - останемся! - восторженно зажмурившись, предлагает она.

Инга отвлекается от нудного вдергивания резинки в трусы, вечно у нее какая-нибудь нелепость. Пожалуй, что с Олесей ей было бы не страшно даже в каком-нибудь Сингапуре, хотя Сигапур, по замечанию той же Олеси, вовсе не глушь. Без разницы, вместе нигде не страшно. Но сегодняшний день - бликующий, ослепительный, - слишком напоминает Инге другой. Приезд дамы из Вагановского, Инга - тощий рекрут в прекрасное. Тогда на родине тоже было солнце, правда, южное, неразбавленное, как здесь. Опять мелькнула на задворках воображения мать. Где-то она теперь...

- Может, умерла,- с равнодушной надеждой отзывается Олеся, которая любую подружкину хандру толкует единственным образом. Видать, правильно делает.

Инга вот-вот заплачет. Олеся выдержит непреклонную паузу, а потом разлаписто обнимет, как неловкий олененок. И объяснит, что нужна карьера, деньги, муж, неопределенно-зажиточный, и любовник, бедный и артистичный, и этот совокупный рецепт непременно заглушит тоску. Начиталась, писюха... но ее рекомендации не слишком расходятся со зрелыми и назидательными, что будет Инга получать по ходу жизни. Инга разрыдается, пронюнит тихо, что хочет обязательно ребеночка, чтобы никогда-никогда его не бросить, не отпустить от себя. Чтобы жить с ним и только с ним, и никто и ничто более не нужно, и это и есть главное...

- И что же в этом недосягаемого?! Почему бы и нет. Все у тебя будет, - безапелляционно хлопает перед носом слипшимися от туши ресницами Олеся. - Я понимаю, ты б королевой испанской стать хотела, тут был бы повод поерзать. А так... ну пойдет этот балет куда подальше со всеми своими четырьмя кавалерами...

Да, кажется тогда на концерте Инга танцевала адажио с четырьмя кавалерами, впервые вошла в свою счастливую "Спящую красавицу". Трагического Чайковского она отодвигала от себя, даже слушать избегала; он ей представлялся хлебосольным отцом семейства, добряком и игривым гением. Каково же было для Инги развенчание... В недобрый час, в азарте очередного философского спора с Нелли. Философия, однако, между ними, как шарик пинг-понга, металась обычная: великие страдали? Должны страдать? Так получается? Ну почему... Инга жаждала хоть одного смягченного примера. Женщин, она уже знала, лучше не припоминать, им, по неллиным версиям, бог роздал всем сестрам по серьгам. Инга встряла с Чайковским и обомлела. У него совсем все плохо! Уж какая к лешему многодетная семья и елка на рождество...

-- Вот потому, - не преминула закруглить Нелли, - во всяком случае, и из-за трагедии своей тоже, ему удалось то, что удалось. Величайшему таланту не произрасти в теплице, пойми... Его музыка - это то, что ему выпало... и то, что так беспощадно не сбылось...

Потом Нелли пожалела, что не погасила острую тему. Инга совсем захандрила из-за бедного Чайковского. А Нелли-то ее берегла для Лучшего. Как гуся с циррозной печенью берегут для деликатеса! Нелли знала, что кроме подростковых бурь, тоске по дому, едких олеськиных влияний, есть еще масса нюансов. Вплоть до травм, недомоганий и гладких, как молоки, полов в концертных залах, словно злоумышленно навощенных для падений... А тут накануне первого серьезного концерта она еще и сбила ребенка в глухой минор. Нелли и сама разнервничалась, но уже перед самым часом икс. Инге вот-вот выходить на сцену - Нелли ей шепчет:

-- Детка, я не права... Кто там сейчас разберет, что было у Чайковского. Нам не дано постичь гения, понимаешь? Представляй его своим, как ты там говорила... елка, много детей, хороводы вокруг стола, как в фильме, - помнишь, мы смотрели, - "Фанни и Александр"... Представляй его, каким хочешь, это очень важно, прошу тебя!

-- Да пожалуйста, - удивилась Инга.

Она в ту минуту и думать забыла о Чайковском. Она волновалась до отчаяния. Она снова напряглась, приготовилась быть умницей, чтобы мама вернулась, или не мама уже, конечно, просто нечто сногсшибательное. И было почти физически больно от заезженной пластинки, на душе лопалась вздувшаяся мозоль. И внезапно - так тепло от неллиных слов...

Инга никогда не видела фильм "Фанни и Александр". Учительница что-то спутала. Но было приятно от того, что она вообще могла спутать, от самой иллюзии семейной: они с Ингой на досуге что-то переживали вместе...

И про Олеську, наконец. Кто бы подумал, что корни истории заплелись еще тогда, на том берегу! И Нелли знала больше Инги, вот незадача... Может, потому, что Учительница зорко приглядывала за девочками сызмальства, а Олеська для нее - злой ангелок. Они с Ингой - лед и пламень. Точнее - Снегурочка и Огневушка-поскакушка, (если учесть, что Нелли глумливо поправлялась на "потаскушку"). Нелли не могла ее не замечать, ведь Олеська - "вторая первая", другая лучшая. Просто у нее амплуа, а Инга должна будет танцевать все. Нелли так решила. А на том семиклассном выпускном триумф случился и у Олеськи. Она танцевала дуэт из "Корсара". Ей подарили целую корзину белых роз. Нелли подошла поздравить, прижала ее голову к себе.

- О, да это намек... - пробормотала она про великолепие подношения. На что намек и почему - долго было неясно, даже бойкая Олеська не решилась расспрашивать, на Нелли она смотрела с осторожным пиететом.

Инга же - любительница подслушать, подглядеть и сложить пойманное в копилку, чтобы копаться, разгадала залежавшийся ребус. С кем-то Нелли однажды шутила, обронила фразку, мол, светлых оттенков цветы не дари, если не лелеешь надежду на интим, и якобы любая женщина бессознательно толкует светлые цветы именно так. Намек понят. Инга пристала к Нелли за разъяснениями, теперь Олеська пропала и надо докопаться... Сначала Учительница отнекивалась, хмыкала, что все сущие цвета - цвета страсти, важно только, какой оттенок. Потом раскололась. Если вспомнить, то кто корзину ту преподнес? Во-о-т, в нем и дело. Из-за него она вляпалась, все из-за него. Но это сложная тайная история. Здесь даже дешевой мистикой припахивает, какая-то шарлатанка гадала Олеське твоей на таро - и нити вели высоко-высоко.

-- Говорю прямо, голубушка, - заскрипела Нелли недовольно, - если бы Олеська стала любовницей Главного - уже потом, в театре, - тогда бы все роли и гастроли мыслимые и немыслимые - ее. Она бы стала примой и баста! Но тот, кто подарил ей те розы, - уж прости за детектив, толком я не знаю, кто это, но тоже шишка порядочная и тварь еще та, - спутал девочке все будущие козыри, взъерошил жизнь на много весен вперед... вуаля, как говорят французы, к которым ты скоро поедешь.

Инга взъелась: как так?! Нелли все это знала, и молчала! И кто ей все это наговорил, и почему она сама впервые об этом слышит, если роману роковому олеськиному, получается, уже больше десяти лет... Бред какой-то, если учесть, что приписывают еще и кокаин...

-- Дружба дружбой, а кое в чем нужно держать язык за зубами, не то расплатишься головой, - отрезала Нелли. - Она и так дай-то бог, чтоб выжила, и никогда ничего у нее не вытягивай, только если сама расскажет. И вообще милая моя, заруби себе на носу, что я лично ничегошеньки не знала. Знает тот, кто умеет догадываться...

На этой интригующей ноте следствие было закрыто. Олеська выжила и осела в мюзик-холле. Ничего так и не рассказала. Странно думать, что и у Инги линеечка судьбы выправилась бы, стань Олеська закулисной "барыней". Или - табачок врозь? Спасибо, что нельзя проверить. И так дух захватывает. Ей неплохо в своем кабаре. Счастье - в миге падения.

...Славка на спор легко поднял ее за ноги, вниз головой, как куру мороженую, еще и потряс маленько, так что Инга и не знала, хохотать или выть.

-- Это я из тебя дурные мысли вытряхиваю. А они плохо из тебя вытряхиваются. Свинья-копилка, вот ты кто!

-- Тогда меня надо разбить на мелкие кусочки.

-- Разбивайся хоть на молекулы, только после Франции, - усмехнулся гаденыш.

Уже, наверное, тогда намылился бежать к буржуинам, вот и пел сладкие песни о том, как Гранд-Опера они расщелкают под орешек. Инга тщетно осаждала его, что вздорная старуха-Европа - это тебе не девочка Австралия, жадная до впечатлений, Европу наспех не окрутить. Инга чует недоброе. Чует по несообразностям. У Славы сильные руки, любимые руки, это архиважно для дуэта... зачем он играет в голубого? Шито белыми нитками: почему бы не иметь про запас гонимый, уголовно-наказуемый порок, тем паче, что Слава - любитель мистификаций и интриг, игра его заводит, и заодно он не упустит случая вразумить Ингу.

-- Ты не прочухала еще, что это Марина - стукачка, а Лешик - партия куда как удобная. Главный ведь не возьмет ее очередной женой в гарем. А ты, Ингуша, под ногами путалась у титанов со своей пионерской заботой о "бедном Гансе".

А между тем "бедному Гансу" жалуют теперь роли посерьезней. При встрече с Ингой он кроток и ищет, куда бы скосить глаза. Кстати и некстати предлагает подвезти ее до дома. И - батюшки! У одного из кулуарных театральных подъездов Инга видит Христофора. Хроменького на одну лапу. Он узнает ее сдержанно, и вслед за ним появляется ревнивая капельдинерша Вера. Пес-то под машину попал, остался хромым, вот Алеша его и сбагрил. А Вера, сердобольная душа и рада. Властно хрипит: "Крис! Ко мне... сидеть..." Христофорушка одновременно снисходительно, лениво и благодарно выполняет команды, ему-то, дескать, что, пусть позабавится женщина на старости лет. Инга обомлела.

-- А что же он, когда хозяина видит своего бывшего?

-- Он его забыл, - гордо ответствует Вера. - Да я ведь сама его уговорила, ну зачем, говорю, тебе хромый, никакого шика-блеска, чем спесь-то тешить... Жену-то себе взял из белой кости... хотя кто кого взял, еще вопрос, - оскалилась Вера.

И вдруг тихо расплакалась. Инга подружилась с Верой, насколько это было возможно. Узнала, что у той поздний сын, болезненный, музыкальный; Инга покупала мясо для Христофора, догадываясь, что нищая Вера кормит его пустой перловой кашей, а породистая псина так не сдюжит, это еще Анзор объяснял. Хромота придала Христофору аристократизма. Он навсегда остался театральным любимцем.

И Франция, наконец! Славка - Альберт, Мирта - Марина, Алеша, как водится, Ганс. Чудно. На Алешу плевать Славка издевается: Марина - зав. кладбищем, ее муженек - зав. лесом, премилая пара получилась. А как еще скажешь? Мирта - предводительница вилис, душ невест, умерших до свадьбы. Прямо скажем, невеселая должность.

По Парижу особенно не пошляешься. Соглядатаи известного ведомства не дремлют, но Славка умел ускользнуть от опеки, его пронырливое чутье безошибочно находило волшебные уголки и изгибы старого города, теплые и хрустящие, как круассаны, щупальца которого обнимали крепко, запутывали, забирали к себе насовсем, чтобы до скончания века хотя бы в грезах своих бродить по ним. Инга понятия не имела, куда они путь держат, разве что Слава сподобится на краткое пояснение вроде "Батиньоль" (что такое? Зачем?); там в лавчонках будто из сказок Джанни Родари, Слава вдруг покупал кисет из гуттаперчи. Подарок. Инга еще не знает, что подарок этот придется передавать ей. У Инги наклевывается роман с прессой. "Ле Мерильональ", "Ла провансаль" - округлые аппетитные названия ласкают слух и тщеславие. Они - за! За Ингу.

Даром, что первый, "пантомимный" акт "Жизели" у нее, по трактовке придирчивой Нелли, не блещет. Зато французы в восторге от ингиного "сумасшествия", заставляющего забыть все, что знали об этой роли. Инга изумлена темпераментными преувеличениями, когда Славка пересказывает ей хвалы, выхватив газету у импрессарио. Славку тоже хвалят, и вообще много похвалы. Инга, неблагодарная, начинает уже и опасаться, ей ведь неловко на лаврах, ей бы - вагончик пожестче. Она напряженно кусает губы в ожидании отсылок к Спесивцевой. Опасно быть слишком хорошей Жизелью - сойдешь с ума? Не такой уж и абсурд...

-- Ты просто тушишь ликование, чтоб не привыкнуть к сладкому, - объясняет Слава, взвинченный и довольный. - Не хочешь отдаться потоку. А зря. Наслаждайся! Вернешься - будет что вспомнить.

Было, что вспомнить. Славка остался. Попросил убежища. Господи, дай нам всем по убежищу, убористому и теплому, как гагачий пух, без претензий на французский шарм! Славка, так вышло, был бездомный из бездомных, даром что балагур и умница. К семейственности он пока не стремился, уют забыл. Мать его и сестра тихонько жили себе в белорусской глуши, вели хозяйство, в то время как Слава искал участи иной, обаятельно и нагло вылавливал друзей и девочек из богемных сливок, пренебрегая их наследственным лоском, крутил с ними романы, потом они пропадали куда-то, да и славкины следы порой терялись. Иной раз он, пробегая мимо Инги, едва кивнет, занятый очередным протискиванием сквозь щелку в стан сильных. Но как не простить другу вредных привычек. Он оставался единственным проводником в беспечность. Что еще Инга знала о нем? Что где-то по соседству с театром жила тайная славкина любовь, жена кучерявого продавца в букинистическом, она была намного старше его и отвечала ироничным приятельством...

Еще во Франции все-таки кольнула ревность. Алеша и Марина. Сколько веревочке ни виться... Марина забегает в номер - якобы, забыла бигуди, нет ли у Инги случаем. Инга в жизни не завивалась. Еще пару раз за всевозможными нелепыми мелочами. Как тут не вспомнить славкино предостережение. Неловка она, однако, в своем соглядатайском паскудном деле. Если это правда... Но Леша, несмотря на возможную двусмысленность своего положения, счастлив. У них получился роскошный медовый месяц. Супругов обычно не выпускают за бугор вдвоем... и снова догадки злые.

И символика сюжета завершает печальное дело. Жизель молит Мирту отпустить Альберта, не мстить ему. И - бог милостив. Славка спасен и вырвался на французскую грассирующую свободу. А Инга воротилась в "загробное царство". Марина, уложив голову в самолетное кресло, с укромным любопытством, что не участливей римского сената к вот-вот убиенному Цезарю, поглядывает на "подчиненную" Жизель. Дескать, дружила с предателем, ротозейка, ошибочка у тебя вышла, но теперь-то я, Мирта, твоя повелительница...

Не к добру замыслил Теофиль Готье эту фабулу, начитавшись германских мифов про эльфов, жестоких дев в белых платьях, с подолами, влажными, как мох могильный, надменно белокожих кровожадных стервах в веночках из лилий, обуреваемых беспощадной жаждой вальса. Горе путникам запоздалым - их затанцуют мертвые невесты до смерти.

Кладбищенский триумф! Инга купила джинсы с досады. И вот ностальгическая ирония судьбы: у ней на кнопки железные тоже выступила аллергия, что досаждала когда-то Олеське, будто стигматы родной души. Раскисшая Инга возвращается на поклон к Нелли. Нелли сжалилась, не стала расхваливать и тыкать в новые горизонты. Обняла, когда Инга расхлюпалась: "Что я без них буду делать?! Олеська в дерьме тонет, теперь Славка..."

- Затаиться. Пока, - бормочет Нелли. - Затаиться. И свечки ставить. Язык не распускать. Молись за его семью, их теперь в бараний рог будут гнуть.

- А у меня от него подарок. Передать надо человеку. Славка говорил, золотой души старик.

- Вот что. Пока никаких стариков. Годик пережди.

- Годик!! Да ты что? - взвилась Инга. - Слава просил, а я подведу... Он позвонит, спросит, передала, а окажется...

- Совсем рехнулась?! Позвонит, видите ли... Думаешь ему теперь до звонков, и джигу он там себе отплясывает от счастья буржуазного?! Сидит сейчас твой Славка и дрожит как осиновый лист, с перепугу, носа не кажет. Да он и не надеется, что ты вообще эту крамолу не выбросишь от греха подальше. Сидеть тихо, поняла меня! Пока шумиха не уляжется....

Инга послушалась, но беспечно изумилась про себя. Не верилось в страшные сказки. Тени их принялись шелестеть по театру.

10.

Скудная осень прошлась по домам грязной тряпкой. Инга - во втором составе "Баядерки". Не понять, награда или отмщение. Спектакль редкий, до второго состава когда еще дойдет... Репетитор - Норкина. Она преподавала в хореографическом и слишком напоминала школьную грымзу. Голову ее венчал слипшийся от лака кокон. Это были не волосы, а нимбоподобная конструкция, загрунтованная до полной недвижимости; и все это добро Норкина скорбно и торжественно, словно тиару, несла на голове. Впрочем, она была неглупой теткой. Впечатление такое, что знает, как надо досконально, но не может объяснить. Ей дано только возопить сигнально: "Вот оно!" Норкина - детектор правды. До момента нечаянной истины она не бэ ни мэ, Инга предоставлена самой себе. Партнер совсем неоперившийся, после Славки руки новичка кажутся навесным мостиком. Шатко, боязно, все не так.

Норкина, как ни странно, просекла неудобство, у этой незыблемой крепости, оказывается, были открыты настежь неожиданные лазейки, попадешь в них - и ты понят. Инга терялась с догадках, что Норкина втолковала неустойчивому Солору, но лед тронулся. Довольной Норкина никогда не была, как водится, но вспыхивать себе тоже не позволяла. Как ни странно, парадоксальная ее манера дала плоды. Танцевала Инга не чаще равноденствий, зато теперь ее спектакль - событие, галерка - и та битком. Впечатлительная женщина в дерматиновом плаще с букетом дефицитных ирисов в слезах из-за гибели "бедной индийской девочки", с ней сиплый сын, непоседливый и щербатый, повисает на массивной створке подъезда, она скрипит немилосердно, остальные терпят, они тоже хотят причаститься несвятых тайн, сказать пару слов августейшей Инге.

Бесхитростные души! Нелли учила хулу и почести принимать одинаково утилитарно, выжимая бесстрастную суть, остальное - из сердца вон. Что же есть суть у этих озябших маленьких людей в вязаных шляпках, расшатанных каблуках, шныряющих каждый день мимо сонных артерий каналов на гнусную работу и обратно, потом - дети, или - нет детей, нет семьи, что чаще среди них, кротких любителей. Выходит, после работы - одиночество, скрашенное каким-нибудь тощим выродком из отряда кошачьих. Что они видели в жизни своей однокомнатной согласно штатному расписанию... Инга желает спрятаться от слез и от людей, от сплошной печали человеческой. А тут еще старушка Вера Иннокентьевна в безупречно отутюженном старье запросто восхищается:

-- Инга Сергеевна, вы превзошли саму...

Страшно и вслух произносить такое! С Верой Иннокентьевной Инга подружится, у нее удивительно ясный ум и полная разруха в жизни. В войну вся семья погибла, Вера осталась одна, в извилистой, как подземелья средневековых замков, коммуналке. Она преподавала зарубежную литературу в Педагогическом. Вот и вся ее история, умещающаяся на ладошке. Хорошо, хоть Матвеев сглаживал картину. Он служил перешееком сразу между тремя мирами: миром прим, миром поклонников и обыденной реальностью. Матвеев не носил стоптанные боты и шапочек-"пирожков". С виду банально приличный господин. Возник он, недосягаемый, еще на ингином выпускном. Гладкое овальное лицо, борода казалась мягкой, как кошачья шерсть. Ему очень шло быть ценителем и обозревателем одновременно, он редко опускался до рецензий на спектакли, до хвалы или ругани, он парил где-то выше, в подведении итогов, в стратегиях и тенденциях, и замечал лишь очень "крупную дичь". Инга, ясное дело, не читала его опусы... до поры до времени.

Их свело большей частью то обстоятельство, что двое людей в одном месте и одном времени, которые, пусть каждый по-своему, ищут чего-то нездешнего и нетеперешнего, неминуемо почуют созвучие, пусть даже по сути цели их категорически не совпадут. Приятельство с Матвеевым оставалось переливной картинкой: то Матвеев идет поздненько мимо ее окошка и душит в себе порыв "дай, думаю, зайду", а Инга после заламывает руки "ну почему ж вы не зашли!". То Инга в ночном раздрае жаждет релаксирующего тембра и успокаивающей логики, но звонить не решается, а Матвеев, узнав, высмеивает ее за робость. Ведь что за звезда без причуд. Матвеев удивлялся:

-- Инга Сергеевна, ты единственная у меня ничего не просишь.

Инга просила. Слова живого. Получалось так, что прочее для нее - излишество...

Нелли заговорщицки бурчала в нос:

-- Вот кто тебе подходящий муж. Лови его за жабры, а то мужика окончательно засосет!

При благодушной внешности Матвеев имел запутанные отношения со своими семьями. Ибо на одной был женат, на другой не был, у той от него ребенок, у другой не от него, но она дорога ему как память, а потом эта рожает от него, а та, первая, наоборот, не от него, но хочет все равно вернуться к нему, и он вроде хотел... Начинал Матвеев медбратом и даже почтальоном, как известно, иное эстетическое чувство оттачивается грубой реальностью. Окольными путями он пришел к искусствоведению, и в хрупком кругу балетоманов выглядел иноходцем.

-- К балету неравнодушны либо диктаторы, либо поздние девственники, - говорил. - Одним словом, сплошное угнетенное либидо.

Фрейдистской иронией Матвеев не гнушался и в самых чопорных ситуациях, за это его побаивались, и Инга в том числе. Впрочем, лучшая защита от матвеевских острот - открыть все карты, капитулировать. Тогда он не выдаст. Его учтивость с дамами всегда обманчива, он не делает скидок на пол, возраст, здоровье ума, достаток. Впрочем, одновременно он только прикидывается, что это так, чтобы не выглядеть пресно. На самом деле он душка.

Он приносит одну хризантему. Никаких букетов и тем более корзин, потому что Инга их инфантильно боится с тех пор, как узнала про олеськиного рокового поклонника. Инга поведала туманную декадентскую историю Матвееву. Он выслушал молча. Потом прогуливались однажды вечером по набережной, Матвеев вдруг ткнул пальцем в сторону дома: вот здесь жил раньше подпольный абортмахер.

-- И ваша Олеся наверняка у него побывала...

Инга язык проглотила, потом опомнилась, затребовавла объяснений, но Матвеев качал головой в знак того, что мир порой неприятно тесен.

-- Господи, у всех какая-то информация, одна я, тетеря...

-- Я бы не назвал это информацией. Это - вероятность... И закончим об этом. Если не дано уберечь, лучше не знать.

Воистину абортмахеры не должны жить в таких прекрасных местах!

- Он уже и не живет. Его посадили, - примирительно уточнил Матвеев.

Но чаще всего разговоры про "почему мне не везет?"

-- А вы разве хотите, чтоб вам везло, Инга?

Его правда - не хочет. Везение - это когда доволен собой, что бы ни происходило, куда бы ни швырнуло и во что бы ни ввязался; это нечто из области "знать себе цену" или когда до твоего Ангела всегда можно дозвониться. Везунчикам незнакомы длинные гудки. Если Инге начнет везти, то это будет уже не Инга.

-- Вот она, ваша ошибка! Вы себя запрограммировали на трагедию!

И начиналась исповедь взахлеб.

"...Хочу переиграть обратно. Осточертели вынужденные лавры, я их не выбирала, отдам в хорошие руки! Так не честно... Вечная готовность к бегству, которой мешает громоздкая театральная условность. Бутафория, гримм, прическа. Жест. Освободиться бы от всего, смыть, расправить несуществующие крылья, ведь крылышки Сильфиды - всего лишь реквизит. Все снять, останется только вид из какого-нибудь окна. А там - последний трамвай огибает пузатый театр. Пустынно. Одиноко. Иногда хорошо до слез. Кажется - вот и кончилось все. Я, Инга, одна, уносите меня куда-нибудь, не хочу ни в рай, ни на сковородки, постою в предбаннике, отдышусь. Забуду, кто я. Забуду имя свое, которое дал мне моментальный папа. Дал, замешкался и исчез. Я - никто, сама с себя стекаю. Пусть всегда будет пауза. Никакие почести и вершины не стоят ее и этого трамвая, в последний раз огибающего театр, и смолкающего гула его..."

Матвеев слушал, и улыбка его могла означать что угодно. Как у Будды.

Иногда он приводил на Ингу женщин, детей, своих и не своих. Редкая идиллия! Матвеев и сам редкий. Он не завсегдатай, не поклонник в полном смысле этого слова. Ведь поклонник - это призвание, опричнина, крест, потяжелее, чем у гения, раз пропадаешь ни за что. Вот Вера Иннокентьевна для примера. В войну - каторга и горе страшное, после войны - разруха, обтесало девочку, как кочерыжку, осталась одна. Почему ее вдруг обрадовало действо, увиденное в бинокль - кто разберет теперь. Похоже, попади она на "Вестсайдскую историю" или на бразильский карнавал, судьба описала бы совсем иную траекторию; юная Вера Иннокентьевна просто была готова во что-нибудь влюбиться жадно и безнадежно. Сам серый круппозный воздух города внушал: девочка моя, на Целого Мужчину после этой бойни ты никак рассчитывать не можешь, выбирай мечту подоступней...

Или это балет с его строгостями приучает к аскезе верных оруженосцев? Вера стала ходить в театр, театр - через два квартала, "Вестсайдская история" - на Бродвее, случайности географии подчас и есть судьба. Матвеев корил Ингу за мифологизированное мышление.

-- Но, право же, Инга Сергеевна, есть и такие, которые не хотят замуж. Может, Вера Иннокентьевна не хотела...

Как так - не хотела?! Не бывает. Если б Инга пошла бы любой из тысяч дорожек, кроме своей, она бы только и делала, что хотела замуж. Не получилось бы с мужем, плевать, родила бы одна...

- А вы не думали, что ребенка нужно содержать? Это деньги! - не унимался Матвеев. - А если одна и никого родных, оставить не с кем, помочь некому. Света белого не увидишь! Почему вы думаете, что с ребенком ей было бы лучше? Да может, ей от балета больше радости, может, она прожила самую счастливую жизнь, на какую была способна!

Справедливо. Инга упускала из вида деньги. Догадывалась, что быт иссушил бы ее в момент, как бабочку - энтомолог, но втайне она лелеяла наивную мечту бесстрашно в него окунуться. Она бы родила! И мучилась бы, заламывала руки, научилась бы ругаться матом, молиться на лучший кусок мяса в битве за магазинный урожай. И - проиграла бы, все коту под хвост! Ну и что? А сейчас не под хвост? Танцует все реже, все больнее перевоплощения, все меньше и меньше нравится ей роль трагической жемчужины. Хочется блеска, шика, безумного шоу, после которого хоть тысячи змей от Гамзатти вопьются, зато погудели всласть! Чем дальше, тем острее настигает ее олеськина философия, и совсем не страшно было бы теперь пристраститься к чему-нибудь и ухнуть в тартарары, где "лиловый негр ей подает манто"... Но только чтобы больше не танцевать смерть баядерки Никии, полюбившей воина Солора, на которого возложила глаз и царственную длань наследница престола Гамзатти и для верности загубила соперницу. Послала ей змею в корзине с цветами, - опять эта корзина! А Никию любит Великий Брамин и приносит ей противоядие с условием, что она откажется от Солора навсегда; но она отказывается от Брамина, да вообще от всех отказывается, и черт с ними, со всеми... Засим - Царство теней, вершина хореографии. Зрители плачут. Что видно им, людям достоевским, с их верхних ярусов?

Кино - еще куда ни шло с его достоверными житейскими мелочами, балет же скуден на актерские дарования, и все величие этой рафинированной условности рассчитано на впечатлительные натуры.

-- Кстати, Инга, а вам никогда не грезились драматические подмостки? - закидывал удочку Матвеев.

-- Грезились, но не мне, - усмехалась Инга, вспоминая, как одна раритетная балетная знаменитость - теперь уж царствие ей небесное...- решила одарить Ингу вельможным вниманием: "Инга, с вашей фактурой хоть в немое кино". Невиданное одобрение из августейших уст, заодно и шпилька от старой стервы. Придворные любезности - ребус нехитрый: хвалят экстерьер - тонко намекают на тусклый танец. Матвеев про ту "бабушку русского балета" хохотал:

-- Если старушка и была Одеттой, то из породы не лебедей, а индюшек...

Кто их любит, этих резвых долгожительниц! Инга и насчет себя не обольщалась: придет время - и ее просклоняют на все лады.

- Конечно, - весело соглашался Матвеев, - в некрологе, правда, жемчужиной обзовут. Марина точно слезку на веревочке спустит...

Опять Марина! Что за бес вечно лепит из нее соперницу! Инге ненавистен дух соревнования, он ее парализует, чтобы танцевать, нужно забыть о Марине. Даже если своих никого не осталось. В театре одна симпатичная физиономия - Галка, да и у той не лучшие времена. Пустыня... Ингу потихонечку оттесняют. В "Лебедином" выпускают старуху Боярышникову. Бог и ее не обидел фактурой, но лебедь она явно не свежий. Угрюмый мат в антракте, запах спермацетового крема, старательно запорошенные гримом ветряночные ямки на носу, без 50-ти грамм она не разогревается. На бедре у нее татуировка. Да ничего такого, просто "Привет!" Можно услышать за спиной: "Девочка, поправь мне крылышко!" Голос, словно у мальчика-подростка, ломающийся то в писклявость, то в баритон. Оглянешься - это, оказывается, тебе.

-- Мария Антоновна, - терапевтически заводит Инга, - с крылышками все в порядке. Может что другое поправить?

А какие могут быть крылышки, старуха, небось, перепутала с Сильфидой! Шутит она так или вправду с ума сходит... Что Спесивцева! Паранойя в зените мировой славы - сам бог велел, многие-то, не дойдя до корифеек, с катушек слетают, вот уж где жалость...

Межсезонье жизни одаряет способностью ценить пустяки. Инга научилась гулять с собакой. С Христофором, конечно, с кем же еще, благо времени прибавилось. Вот и долгожданное безделье! Инга погрузилась в брожение по обожаемым местам и поминает всех добрыми мыслями. Анзора, например. Где-то он теперь! Где-где... здесь! Вот и телефон его есть. Он в том же городе, только в другой галактике, ибо движется совсем по чуждым орбитам, и когда Инга с ним пересечется - неизвестно. Принцип неопределенности Хейзенберга, кстати и не кстати упоминаемый Игорем: если известно где, то неизвестно когда и наоборот. Но где-нибудь и когда-нибудь - обязательно! Только вот сколько световых лет проползет... Любимые люди превратились в космическую условность, в алхимическое "почти", растянутое в веках: смешиваем белый порошок с красным и вот-вот получим золото, и опять смешиваем, и опять - вот-вот. И - ничего...

Это особое состояние "вот-вот"; привыкнув, можно смаковать его, как палочку от леденца. Хотя, если объяснить честнее, Инга боится. На каком языке ей разговаривать с "мирскими" людьми? Она же полуэльф, только-только учится по земле ходить и слушаться гравитацию, и вместо слов у нее - безмолвный нектар, ей не ответить на вопрос "как жизнь?", у нее будто и нет жизни...

И все-таки ошеломительные встречи врезались в реальность. Случилось же столкнуться с Оксанкой сто лет назад в музыкальном магазинчике, где так удобно мечталось о мармеладной жизни со своей "вертушкой" и заграничными патлатыми группами на пластиночных конвертах. Что может быть желанней своего дома и танцев по субботам и пятницам! Не тех изуверских танцев, от сто пятидесятого повторения которых пот уже забродил, а танцев от радости и от свободы, от того что завтра не на работу... А может, все эти грезы - отголоски детдомовских пластинок с итальянскими песнями и "Рио-ритой", исцарапанных десятками судеб и дрянной иглой.

В кои-то веки Инга зашла сюда по делу - за подарком для Нелли, в наивных поисках Марии Каллас, дефицитной носатой певицы и красавицы в придачу. Ее, разумеется, жизнь тоже наградила многими печалями. У Инги иногда закрадывалась мысль, что того из великих, кто мало-мальски был счастлив, Нелли попросту бы не признала. Ну да ладно, в ладони мусолился целый список возможных приобретений, потому как Инга была катастрофически забывчива на названия, и быть может, если б не суетливая волнительность момента, Инга бы и раньше заприметила девушку у окна... Воспитатели прозвали Оксанку "бритвой", но, видимо, запас бодрости иссяк, так бывает: в нежном возрасте перехода из бутона в цветок резкие краски меркнут, превращаясь в пастельные тона. Округлая, чуть застенчивая, хохляцкое гэканье звучит убаюкивающе, стрижка - все тот же сессун... Она не пьет, не на панели, не пошла по рукам в южных гостиницах, - да мало ли чем еще стращали Ингу в назидание о лучшем шансе, который - пусть не она, - пусть он ее поймал. Но вот с Оксанкой тоже ничего не случилось, закончила техникум, приехала в институт поступать. Глянцевые щеки, старомодные туфли, легкий энтузиазм по поводу происходящего... Значит, и Инга могла бы выплыть и без балетной канители. Смешная обида, кому ее объяснишь.

Из-за таких необъяснимостей они с Оксанкой встречались редко. Она училась в текстильном, воплощая собой хозяйственную женственность. Быстро и верно определилась с замужеством. Инга ждала, что Оксанка попросит ее показать ей город, укромные сказочные места, но та через полгода здесь как рыба в воде, какой трамвай до какого универмага - это она кумекала куда лучше Инги-старожилки. К тому же Оксаночку не интересовала обратная сторона слякотной Луны. Она обосновалась, стала заботливой и аккуратной мамой в пику судьбе. Ее не тошнило от быта в виду его полного отсутствия в прошлом. Счастье - иногда нечто тривиальное, но доселе невиданное, консервная банка для туземца.

Инга в те волнительные времена был присущ житейский пантеизм: ну и ладно, надо мной тоже не каплет, у меня ведь Игорь. Просто я не замужем. Она ошибалась. Не тоже. Пришла в невезучий день поздравить Оксанку с днем, кажется, рождения. Та уже изрядно помордастела, ждала второго ребенка, на пальце зияло толщиной с ошейник обручальное кольцо, вросшее в складку кожи. Она вдруг повернулась к Инге и высказалась:

-- Ну это все, конечно, здорово. Тебя даже в газете упоминают. Только мне тут мужнина тетка сказала, что если женщина не родит ни разу, у нее может получиться рак. А вам, я слышала, рожать запрещают...Инга, давай я тебе это... у меня у мужа в цеху механик один, работящий, холостой. Хороший мужчина, рябоватый, правда, но уж с лица воду не пить. Стихи зато сочинил к юбилею завода. Мы тут с мужем подумали - может, тебя с ним познакомить?

У Инги неделю рак не шел из головы. А вдруг правда?! Инфантильный авторитет Оксаны еще маячил на краю сознания, детские истории еще не были прожиты. Нелли, почуяв слезки на колесках и ознакомившись с причиной, не стала разжевывать обычную правду про век балерины, который короток. Она только хохотнула. Дескать, рожай пожалуйста, только почему обязательно от механика. На свете еще много найдется такого, вполне доступного нашим мудрецам... И снова стало легко. Инга краем глаза уловила горькую иронию. Но тот край глаза она решила прикрыть. Тут - прикрыть, тут - сквозь пальцы, тут - не расслышать. Так и жила, чтобы не слишком огорчаться.

11.

Нелли нездоровится. Как получилось, что ее "стальной носок" надломился? У нее болят ноги. Нелли неприятно удивлена, точнее делает вид, таким образом защищаясь от злого отчаяния: будь она хоть девяностолетней развалиной, она не согласится, что недуги - это теперь насовсем. Старческий бред щадяще обходится с ней, Нелли разве что мнительно обижается на телефон, который, якобы, звонит из вежливости к ней, старой, больной вешалке. Инга сто лет не видела Учительницу, боялась сварливых ноток, у Нелли все стихии сокрушительны - и подъем, и хандра.

И вдруг Нелли в кои веки позвала ее на день рождения. Игорек уехал в Болгарию, муж в делах, не с зеркалом же ей - чокаться, примерно так, без экивоков пояснила она Инге. Старческое лукавство! Одиночество ей не светило по определению, она и в пустыне найдет, кому осанку выправить. Инга понадеялась, что минор миновал, но Нелли встретила ее влагой, затопившей морщинки, и жилистой хваткой цепких пальцев. Обняла, словно Инга с войны вернулась. Нелли не постарела, этому следует подобрать другие слова: взобралась на холмик, с которого видна вечная река Стикс. Близких сразу захотелось одновременно мучить и баловать, раскрывать им тайны, даже и давным-давно рассекреченные. Старческий маразм - то же, что и подростковые выкрутасы: фонтан освобожденных эмоций. От эмоций она и высохла, как паутинка, казалось, что ее внутренний каркас, который обтягивает кожа, кое-где прохудился и просел. Нелли научилась жаловаться и плакать. Ее ученицы, вырезанные ею Буратино, забрались уже высоко, и Нелли, похоже, ловить нечего. Ей открылась мелочная любовь к власти, к этой потаенной стороне любого учительства, которую она потеряла. С мужем они теперь лишь соседи по камере, с сыном давно не сладишь, невестка показала коготки. Старушка Нелли... не ты ли внушала маленькой Инге, что маму нужно суметь отпустить. Пришел черед Учительницы по части этого умения.

- Почему меня скрутило так рано, - шептала она в вазочку с восхитительным рыбным салатом от Наташи-соседки. - Ведь мне еще только...

- Тебе почти шестьдесят! - сермяжно изумлялась Наташа. - Что же ты хочешь, милая?! Мы ведь не горцы, чтобы до ста лет колдобиться. С твоим балетом на тебе местечка живого не осталось - все потеснили мышцы...

Нелли в ответ обиженно усмехалась, что от мышц еще никто не умирал. Они курили на кухне, все трое. Наташа - образец здравого народного конформизма. Когда Нелли на коне - Наташа нахваливает балетную муку, теперь же хает, на чем свет стоит. У Наташи в кладовке живет сумасшедшая сестра. Уже много-много лет. Младшая, любимая. Инге открывается это только теперь, когда она встряла в соседский междусобойчик. Руку протяни - уткнешься в боль. Предпочитают гнить за стенкой, но соблюдать тишину. В этом плывущем городе вместо лебединых песен - врожденный инстинкт умолчания.

12.

В кои-то веки лежать так близко, что чужое сердце стучится в тебя беспокойным кулачком... Жадной Инге выпал шанс, беспроигрышный, как детская игра в срезание. На ниточках висят немудреные призы, детям по очереди завязывают глаза, суют в руки ножницы и начинается слепое веселье, галдеж, тыканье в пустоту, окрики "режь!" и писк удачи, если удалось отхватить заветного пупсика. Нежданно-негаданно Инга снимает пенку со своего недетского праздника души и тела: ей дарят телевизор!

Редко, но любовь бывает ошеломительно лучше, чем ее представляешь. Миша объявлял с открытым сердцем:

-- Я купил именно этот светильник, потому что он назывался "Инга".

Светильник, прямо скажем, безнадежен. Но проскакала мода называть мебель женскими именами. И вот поди ж ты - сыскалась аляповатая конструкция и с именем "Инга"! И сыскался дурак, который купил. Прелесть Миши состояла в том, что он оставался неисправимым провинциалом.

Познакомились в плацкарте. В кои веки Инга не летела на гастроли в организованной толпе, а тащилась одна, со скоростью, удручающей даже скуластых дворняг на полустанках; они сердились на то, что даже и не погавкать толком на такой апофеоз медлительности. Отправилась Инга в близлежащую Тьмутаракань в четырех часах пути по неллиному благословению. Повод - гримаса судьбы: игорево назревшее потомство. Нелли взмолилась: надо было привезти чудные детские вещички от неллиной родственницы, вдохновенной вязальщицы и вышивальщицы, а из суеверий самих родителей за ними не пошлешь, примета плохая. На обратном пути Инга взгромоздилась с сумками в проходящий дальний поезд, стоянка - две минутки. Неизвестные руки помогли втащить поклажу и легко угнездили ее по углам, закатали растрепанную постель и уведомили:

-- Сейчас будем кушать. Вам с подливкой или без?

Запахло огурцом, зеленью, вареной картошкой, словно на кухне. Наконец, запыхавшаяся Инга подняла замыленный взгляд. В тесном, загроможденном пространстве ловко орудовал мужчина, весь песочного цвета, начиная от волос, кончая ботинками. Началась у Инги светлая, желто-русая полоса.

Курил Миша быстро, чинарики от него летели жирные, недобитые, чай не допивал, книги не дочитывал, любил коньяк "Наири", крыжовник, сырые яица, легкие карточные фокусы, испанские слова. Балет не понимал вовсе, но вглядывался внимательно, словно искал в действе сокровенный подтекст.

-- Тут какое-то масонство в этих симметричных танцах!

По профессии Миша сказался скорняком (а кто там разберет, как на самом деле)... Жил он в городе Вишневогорске неизвестной губернии, - Инга не вникала. Часто бывал в столицах, по делу и без дела, за плечами - развод и дочь. Фантазия начала входить в мало-мальски практическое русло, и Инга рисовала пасторальные картины своего приемного материнства. Он и его дочь, и Инга живут одной семьей... С девочкой легче? Мальчик больше привязан к матери, его трудней расположить к себе? Но девочка ревнует отца... Однако пока ни девочка, ни мальчик не маячили на горизонте, горизонт представлял из себя нечто похожее на предупреждение "Спектакль будет объявлен особо". Ведь заранее никогда не знаешь, что за представление тебя ждет.

К тому времени у Инги комната в большой театральной коммуналке, уже без фиктивных и порывистых соседушек Эльвир. Миша, с притворной строгостью глядя на Ингу, резюмирует: "Налицо мезальянс!" Он чувствителен к сословному неравенству: Миша - деревенщина неотесанная, Инга - столичная балеринка. Она хмыкает: а деньги?! Из нас двоих уж точно ты музыку заказываешь, хоть я и танцую, так что какое там, мезальянс в твою пользу, получаются барин и бесприданница...

Миша морщился. Дело в том, что мечта его юности - рок-н-ролл, басовый запил перед фанатеющим залом, кожаные джинсы. Барства своего Миша не то, чтобы стесняется, но святому братству верен он! Хоть несбывшееся имеет и не горький, а скорее томительный и ласковый вкус. Музыка и сейчас волнует Мишу нешуточно, чрезмерно. Он по-детски встревал в мимолетные разговоры, спорил самозабвенно, если задели кого-то из морщинистых его кумиров, обижался, комично жалел, что не негр. Дескать, был бы негр, все бы по боку, пустился бы в странствия бродячим певцом. Черные люди ритмичны от бога, им не нужны подоплеки и школы, бей в тамбурин и пой, что видишь - вот тебе и блюз.

-- А почему нет балерин-негритянок?! Ведь самый что ни на есть черный лебедь вышел бы! Белая - Одетта, черная - Одиллия...

Инна не знала, почему. Да может и есть где-нибудь в Родезии, но где ж нам добраться. А вообще Миша задает исключительные вопросы. "Ты выйдешь за меня замуж?" - например...

Стынут крыши. Конец августа - сентябрь, любимое время, хотя и могут заканючить дожди, неуловимая водяная пыль. Все равно это время мирит Ингу с действительностью. Стерпелось-слюбилось, она - подданная этого города, пассажир недвижимого поезда, ленивого и гордого претендента на главный титул, присвоенный недостойным (не это ли завязка многих легенд?). Инга привязалась к тополям на фоне брандмауэров, к кошкам, к железному скелету перил, к лысой лаконичности двориков и задворков, к жасмину, к архитектуре, настоянной на дурмане и жажде перемены мест, к темному дню, светлой, как жидкий чай, ночи, к слабым мужчинам, сильным женщинам, к парадным, ведущим вверх к гибриду Солнца и Луны, к прозрачным ночным призракам, уводящим к тайне тайн... Бледный джокер с накрашенными губами, дитя декаданса и ренессанса, этот город уже не отпустит. Уехать абы куда замуж? Предложение оглушительное. Но почему не наоборот - ведь Мишенька мог бы переехать, здесь лучше, отсель грозить мы будем шведу, в конце концов!

Миша ответствовал уклончиво. Вишневогорск, хоть и дыра, зато место насиженное, там клиентура, связи, а тут куда податься? Уж не на фабрике прикажешь, милая, вкалывать, за фигу с маслом... Инга злилась:

-- Не насиженное место твой городишко, а засиженное!

Все ведь отговорки, а причины две. Во-первых, домостройное упрямство: это жене следует приходить смиренно в дом мужа, в чужом монастыре плясать под чужую дудку, а не наоборот. Миша - сторонник тихого патриархата, его не перекроишь. А во-вторых, зябко тут ему, на семи ветрах, семи каналах, не любит он болотный дух весеннего гниения, не нравится ему кошачий лабиринт подворотен, не идет ему этот климат, он глохнет, сипнет, и слепнет от промозглого величия, ему подавай приземистый пыльный город в цветущих яблонях, в оправе беспощадного континентального солнца. Остается выяснить, скрепя сердце, как он видит будущее Инги. Для интереса злого. Ведь в вишневом этом городе нет театра, и что толку со сказочного, вкусного названия. "Переедем со временем, не кипятись". Каково?! "Со временем"... подождем, пока Инга превратится в мумию балетную.

Одолевали подозрения, как же без них. Догадки, что и замуж-то Миша звал не всерьез, не рискуя свободой, уповая на несговорчивость невесты. Обычный хитрый ход. Впрочем, и Инга хороша, невеста из нее неважнецкая, самая что ни на есть некондиция, слишком много прочерков в анкете: разносолами не потчует, с детьми туго, другой город не предлагать. К такой прихотливой резьбе пару не подберешь...

-- Но ты же сама говорила, что карьера тебе даром не нужна, - простодушно вспыхивал Мишенька. - А теперь за театр держишься мертвой хваткой. Ну и оставайся тут куковать, в этой клоаке туберкулезной, еще лет десять у тебя есть, а потом спишут за ненадобностью, будешь юной пенсионеркой с ранним полиартритом, пуанты свои откинешь в казенном доме, ведь у тебя родни никакой...

Они пикировались - Инга привязывалась еще крепче. Самолюбие словно было срублено уже когда-то на корню, в памяти - не разума, сердца - закрепилось, что метят по больному именно родные люди, что пусть их... и любима та старая рана, чьи муки - уже и благодать. И что с того, что не знает Миша, с кем говорит, с кем ест и спит; балет - обособленное актерство, кто в его мире не варится, у тех на слуху лишь глыбы и легенды. Пусть Инга - пешка и никакая не легенда, и всего лишь надеется, что Миша побузит, уедет ненадолго, потом приедет, как-то утрясется все, уконтрапупится без решительных шагов, горящих мостов, бегств, переездов. Что смогут они с ним застрять в компромиссном "между"...

Если уж по совести, Инге на руку пунктирная идиллия, а не семейная константа. Иной раз сил слово вымолвить не остается, и даже когда спектаклей кот наплакал; безрыбье даже еще хуже, ибо неумолимый игрегор все равно высасывает, что ему положено, а праведного удовольствия от трудов - нуль! Как жить вместе, если скользишь мимо объятий прямехонько на диван, который продавленной тушкой своей медленно принимает больную усталость. Постепенно Миша все понял как будто и про женитьбу умолк. Подозрительно умолк, это исподволь огорчило. И Инга принялась поднывать. Впервые загромоздила телефонные счета своими истерическими переговорами, соседи только дивились. Миша тоже поднял бровь, и вот, собственно, подарил телевизор, правда, заметив, что "уважаемая" сама не знает, чего хочет. "Как же я его буду перевозить, если придется", - такова была первая абсурдная мысль, посетившая неблагодарную. Вторая мысль: телевизор - прощальный подарок. Но телевизор оказался не при чем. Прощальным был ужин несколько месяцев спустя. А потом Миша сел. Дурной вестью неохотно огорошил его друг ситный, телефон которого Миша "на всякий случай" нацарапал на обоях. "Если я не отвечаю вечером, то скорей всего у него". Инга тогда замахала руками:

-- Не буду никому звонить, не хватало еще, я ведь не супруга со скалкой, выковыривающая муженька из осиного гнезда собутыльников.

Но карандашные цифры остались, и их-то в торопливой тревоге Инга наверчивала, пока, наконец, не ответили, не дали обухом по аккуратной балетной головенке. Инга заметалась. "Куда, почему, дайте адрес..." Друг не торопился со сведениями, просил перезвонить позже, дабы уточнить сведения. Попозже угрюмый друг пропал. Оборвались все ниточки. Самопознание Инги продвинулось на шажок: впервые привычный для нее тихий шок подал голос. Она вспомнила, что у Миши есть бывшая жена и уж она-то будто бы не подкачает, только вот вопрос: как ее найти в городке неизвестной области, удаленной... Миша, кажется, говорил, что Париж отсюда ближе... С истерическими и сакраментальными вопросами Инга обратилась к соседу, седому флейтисту с битловской челкой, от которого исходил несомненный дух свободомыслия и здравой логики. Помочь мог только такой экземпляр; и так как от его аллергичной красноносой жены не исходил подобный дух, Инга, коварно дождавшись ее отлучки, укромно изложила суть своего гиблого предприятия. Флейтист достойно воспринял факты и сопутствующий мандраж, недаром он был старшим по квартире, - иногда эти таинственные и нелепые звания себя оправдывают!

Директивы музыканта были четкими и простыми: ждать, возможно, лучше забыть (что если он просто сбежал, уж прости?), не мельтешить, все само выплывет. Попавший в тюрьму, если только он жив там до сих пор и не замучен сокамерниками, извернется и не только тебе, черту лысому весточку пришлет. Инга кивала, но мнительность ее зацепилась, разумеется, за самое уязвляющее предположение, и Инга затараторила оправдания.

-- Думайте, он врет? Зачем? Он мог просто сказать, что мы расстаемся, я его не держала, я ему не жена...

Сколько она вслух и про себя, как щитом, прикрывалась этим "не жена", и до сих пор не могла разобрать, чего больше в этом отрицании: горечи или облегчения. В руках опять одно перышко осталось, да и то не волшебное, а самое обыкновенное, бессмысленное, подушечное... Флейтист терпеливо топтался, озадачившись тем, как лучше унять ингино отчаяние, но ничего лучшего не нашел, кроме как задать два нескромных вопроса "сколько вы были знакомы?" и "а не пропало ли чего в доме?" Инга не обиделась, она простила неловкость, с которой соседушка проявил отеческую заботу о ее интересах. Усмехнулась:

-- Пропало? Нет, только приумножилось, вот, смотрите...

Бывалый музыкант стушевался, увидя телевизор. Для уверенности пощелкал кнопкой, плотоядно погладил полированные бока, словно желая удостовериться в пользе воровских даров.

-- Жалко мужика! - подытожил флейтист. - А ты, Инга, приходи к нам вечером, мы тебя с приличными людьми познакомим.

Мишенька - молчок... Инга, засыпая, мусолила в памяти окологодовалый романчик, разглаживала трогательные картинки, как смятые листочки, не понимая, что могло так резко и без комментариев оборвать легкие узы. "Пенелопствовала", ждала. Не вытерпела, позвонила однажды мишиному другу. Там заклокотало неизвестное контральто. Инга, усилием пресекая робость в голосе, объяснила, как есть. Ищу Мишу и баста! Контральто участливо выложило, что в тюрьму Миша не садился, пронесло, выкрутился, из города уехал, он теперь в... Название города шибануло в поддых, ладошки стало покалывать, как при электрофорезе, извечной процедуре детства. Инга взмокла. Так Миша здесь! В ненавистном ему городе. У Соседей включили песню про Александра Герцовича. Сердце академического флейтиста грел мандельштамовский еврейский музыкант. А может, у них просто вечеринка с "приличными людьми"?

Не плакать, только не плакать. Господи, понять бы смысл, интригу, встретить бы его случайно и только спросить! Должны же еще остаться в мире случайности, не устали еще высшие силы от фатализма?... Впрочем, подспудно всегда чувствуешь грань, за которой начинаются недоступные тебе повороты сюжета. Да и с иными экземплярами рода человечьего скорее столкнешься, живи они на Ямайке, нежели за два квартала.

Теперь у флейтиста завыло "Ленинград, Ленинград, я еще не хочу умирать..." Видать, сосед пьян, иначе не допустил бы глумления над классикой; "Герцовичу" он еще симпатизировал, но вот этот "Ленинград" обзывал кабацким шансоном. В общем, никто не хотел умирать. И телефонов номера были в сохранности. На ум пришли мишины суждения про смерть. Про "Умирающего лебедя". Вот от чего это у Сен-Санса Лебедь умирает? От болезни, от пули или от старости? И если от старости, то нужно изобразить именно старую птицу, ты, дескать, понимаешь?! Инга деликатно намекнула, что со свиным рылом в калашный ряд лучше не лезть, что еще за изыскания в лебедином анамнезе! А потом, как водится, устыдилась, благодарила своего потерянного Одиссея за догадку. Лебедь, подаривший ей склоненную голову британской королевы, умирал именно старым и мудрым, конечно. Прощался с землей и водой без надлома, страсти и жалости, просто время пришло лететь на бесплотных крыльях в другое небо, где все простится и все прощены.

Еще на заре отрочества Инга слышала от Нелли: подслушивай разговоры, в них - соль образов. Наверное, и хорошо, что Миша так исчез. Даже расставание с ним скорее недоуменное, чем болезненное...

13.

Пару раз Инга видела Игоря спрыгивающим с подножки трамвая, ей и в голову не приходило окликнуть. Знала, что работает где-то здесь рядом, воск памяти достаточно затвердел, чтобы пройти мимо. Он сам ее окликнул. И начал тут же привередничать, словно они час назад повздорили. Игорь - единственный, кто не задавал обтекаемых "как ты?...", он и так знал и с ходу мог выразить непременное недовольство. Сколько можно откровений о давно замурованном под гнетом бессвязных времен! Но нет, надо ввернуть:

-- С тобой мне казалось, что я встречаюсь с девушкой друга. По-родственному помогаю пережить ей тяжелые времена...

Инга понимала, что надо либо спасаться бегством, либо в нее снова вонзятся мириады ностальгических крючков, и она взберется, как послушный пони, на круги бессмысленнейших перепалок по мотивам доисторической своей жизни. Что-то он там еще ворчал про девочек, которые часто раскрываются годам к тридцати, когда любовь уже не столько идея, сколько материя... Вот уж увольте от старой песни! Чем бы он ни ранил ахиллесову пяту, - не оборачиваться! Иначе Инга превратится в соляной столб. Должно же быть защитное противоядие от его слов, даже если на любой его вопрос у Инги ответ "да"! И он, конечно, в курсе, потому и отпускает ее спокойно на длинном поводке, которого еще лет на десять хватит. А там, глядишь, и заново пути перекрестятся. Чтобы еще раз поссориться с призраком.

Инга теперь на мужчин не обижалась. Бесполезно. Лучше поскорей очистить посадочную полосу для следующего приключения. А чем сердце успокоится - там видно будет. Посеменил какой-то нежданно беспечный сезон, суета победила пустоту, Инге , как птенчику, стало тепло в куче мала. Возникли странные знакомства, славные и безалаберные постояльцы, которых она пускала к себе жить и которые обязательно нарушали демаркационную линию между ингиным и соседским добром. Благо соседи не злые, неодобрение их молчаливое и покорное, поддающееся убалтыванию и умасливанию языкастых возмутителей спокойствия. Инга и сама с трудом понимала, откуда они взялись, куда шустрее Инги обживающие скрипучее коммунальное пространство.

Как, например, Яна и Ян, с вкрадчивой настойчивостью разделившие комнату коричневым фортепьяно. Имена свои синхронные они, конечно, выдумали. Инструмент стоял нетронутым, Яна и Ян горели на работе в сокрушающем устои академизма театре-студии. Отсюда и псевдонимы, и актерский пафос, и обаятельное чванство. Почему-то им стало негде жить, знакомая знакомых знакомых рекомендовала Ингу, что, собственно, не нарушало стиля: истокам появления эксцентричных персонажей положено быть непостижимыми. С первого вечера Яна обволокла Ингу шумной откровенностью, подробностями, обилием бус, колец, шпилек, горделивых лейблов на одежде, кремов, парфюма, уничтожителем волос на ногах, пахнущем божественно, и длинной шеренгой кокетливой обуви, растянувшейся теперь у ингиной двери. Продав половину этих сокровищ, можно было, по разумению Инги, купить кооперативную квартиру и жить себе не тужить, но какая же актриса без штучек-дрючек!

Яна все время хвалила своего Яна, его могучую режиссуру и редкое чувство сцены, они вот-вот должны были прославиться, этот горбоносый лохматый гений типа лысеющего Паганини и вертлявая инженю с ломкой пластикой. Однако, скоро сказка сказывается, но нескоро дело делается. Спали комедианты на тахтенке, прозванной Мишей "лавка Филиппка", а что касается быта, то он скользил мимо них. В деле Инга их никогда не видела, но, по крайней мере, роль седьмой воды на киселе, обрушившихся на голову родственничков, они сыграли замечательно. Яна и Ян на своих птичьих правах столь вольготно обитали на территориях общего пользования, что соседи смирились с размашистым курением Яна на кухне, с дотошной болтовней Яны по телефону, сопровождающейся громкими переспросами, требованиями, смехом, возмущением, жеванием бутербродов с селедкой. Голос ее, глубокий, задорный и надменный, перекатывался мячиком по коридору и идеально соответствовал легкокрылому амплуа. Она так и осталась для Инги образчиком артистических натур всех вместе взятых.

Удивительно, но уживаться с ней было приятно. Шум и ярость, что она щедро расплескивала в пространстве, тут же просачивались в параллельный мир, отгороженный плотной завесой, Ингу это не трогало. Яна большей частью выдумывала, так что обычные дрязги театральной клоаки обретали былинные оттенки. Сказки были справедливыми - про поверженных бездарных тиранов и отмщенных хрупких гениев. Вот кого не хватает в нашей гримерке - Яны-крикуньи, сетовала Инга. А Яна в ответ вспыхивала идейкой, подпрыгнув сбитой попкой на стуле:

-- Да не меня к вам, а тебя к нам! Ты могла бы сыграть Марию Стюарт, фактура подходящая...

И Яна ахала весь вечер над открытием. Ингу вслед за ней прошибал пот новизны. Но утро готовило следующие декорации.

Другое развлечение - фотографии. Ингу они очаровывали, завораживали, причем любые, даже скопища неизвестных выпускников в овальных окошках. Яна, лелеявшая профессиональный нарциссизм, таскала за собой обязательные фотоальбомы, куда без всякой хронологии были втиснуты персонажи, поставившие галочку в ее судьбе. Жирную галочку или совсем мимолетную. Все - в антураже задиристых вечеринок. Жизнь Яны, похоже, сплошной праздник. В картинках этих было совсем мало прошлого - мамы, папы, Яночки в пинетках, - никакой умилинки, одно размалеванное "сегодня". Запомнились особо видный учитель музыки с семитским профилем (благородно состарившаяся копия Яна) и хохочущая мадам в голубом с умным вороньим носом.

-- Это проститутка, - объяснила Яна. - Валютная. Знает четыре языка, очень правильный бабец. Я с ней за один стол садиться не рискую. Как выложит тебе перед тарелкой четыре ножа, вот и понимай как хочешь японский юмор...

Инге страсть как самой хотелось иметь такой же фотографический ворох, маленькие застывшие фильмы. Но у нее хранились лишь удачно запечатленные арабески в спектакле, в крайнем случае она - не отдышавшаяся, потная, в гриме, в антракте или после. В общем Инга не любила эти запечатленные "великие мгновения", а "живых" фото у нее почти не было. Даже Игоря.

С Яной время двигалось по ускоренному графику. То, что у людей растягивается лет на десять, она глотала экстерном за полгода, благодаря чему Инге представилось сомнительное развлечение: наблюдать у себя под боком штормы и штили супружества. Каковое оказалось благо что не романом-эпопеей, пьесой-феерией, в ходе которой Ян даже был заподозрен в связи со статистом. Тревоги Яны, хоть и опереточные, как будто подтвердились (а кто его разберет, как на самом деле). Инга ждала извержения вулкана. Его не последовало. Яна впала в ступор и сидела над кружкой с прилипшими ко дну чаинками. Инга взяла шефство над горемыкой, втолковывая, что соперница-мужчина не повод для ревности, а похабное недоразумение, наверняка вымысел и чепуха. Представить, что Ян, придирчивый и брезгливый...

-- Брезгливость - первейший признак голубых, - отрезала Яна.

Инга на рожон не лезла, не спорила. Хорошо еще, что Яна убивалась недолго. В один прекрасный вечер она привела бодрую духом и телом мужскую компанию. Тут же и Ян подтянулся, прошлявшийся неизвестно где, дымок почуял. Супруги долго дебатировали в коридоре, Инга напилась белого вина и хохотала над идиотским шутками залетных селезней. Вспыльчивая актерская чета помирилась быстро, Инге даже стало неловко: может, стоило Яна посильнее пропесочить? Но экзерсисы воображения заставили смягчиться. Все-таки к мужчине, наверное, не так ревнуешь, как к женщине, исходя из природы инстинктов, - мужчина - не конкурент...

Кстати, и ревность почти никогда не бывает последней каплей, ею оказывается колкая мелочь. Ревность - только питательный бульон для фабул, коррозию привносят вредоносные осколки, попадая в живую ткань, они мучают, проступая на ложе стеклянной крошкой, чтобы вовсе отбить охоту ложиться. Хотя много ли Инге известно о ложе, десятилетиями делимом с неизменным Икс или Игрек?! Дано ли ей предугадать те темные глубины всепрощения, на которые опускаются запутавшиеся в цепких узах...

Отвела Яна беду от своего режиссера, одинокого волка тире медведя-шатуна. Ян ничуть не был сконфужен, темная изнанка - законное право каждого гения. Гений приосанился и стал ближе к народу. Для вящего хэппи-энда Яна забеременела, и так вдруг сразу присмирела, поутихла, охладела к мужниной режиссуре, как будто вся шумиха, страсти, новые прочтения - все ради маленькой кружевной колыбельки.

-- У меня уже было два выкидыша, - важно объявляла Яна, и потом пришептывала, косясь на супруга, - Но не от него.

Инга подошла к ситуации ответственно и принудила Яну посетить женскую консультацию. Будущая мать не стремилась отдаться медицине, затеяла перепалку с усталой и усатой докторшей:

-- Ну что с того, что я не знаю его группу крови! Чего она прикопалась ко мне, как к еврейской шпионке! Не ее барсучье дело, замужем я или нет...

Потом принялась причитать, что зря она с этим шнобелем сошлась, что вдвоем, оказывается, трудней, а не легче гнездышки временные насиживать... В одиночку тут и там пригреют, глядишь, перезимуешь, пристроишься под теплый бок к кому-нибудь, а с весной ласточка прочь из сеней летит к солнцу свободы. А кому нужен горбоносый режиссеришко с женой и всеми вытекающими из этого последствиями! Местечковой гениальности Яна и на блошином рынке грош цена...

Инга терпела - ведь это была "беременная" нервозность. Она позволила себе лишь поинтересоваться, мол, как думаешь дальше.

-- Ну вот, и ты туда же, - вспыхнула Яна. - Мне надо родить, мне уже двадцать девять!

Вскоре супруги съехали, но это не значило, что канули в Лету. Яночка исправно звонила. Это были дикие междугородние приступы тоски (она уехала вынашивать и рожать к матери, про Яна не проронила ни звука, Инге спрашивать тоже было не с руки). Заплетались в косы годы и времена, разноцветные полосы везений и невезений сливались в грязную палитру. Яна вернулась, оставив ребеночка на маму, вернулась в лицедейское рабство, они с Ингой изредка пересекались и Инга к стыду своему не потворствовала этим встречам. Быть может, просто из зависти к легкому материнству, к быстрым схождениям и расставаниям, к невинному вранью, квинтэссенция которого сводилась к констатации "я его бросила, а не он меня". Опять казалось, что все шекспиры и ар нуво - лишь антураж для Яниной охоты. Похоже, этот параграф для Инги был пройден, хотя Яна всерьез полагала их подругами.

А с Яном вышел курьез. Лет десять, что ли, спустя, в Англии уже, гастролировала модная русская труппа. На нее Инга ни в жизнь бы и носа не показала, даже из ностальгического любопытства. Но как нос ни вороти, с кем надо судьба сведет. В Шотландии - пустыня, с русскими дружить опасно, - съедят, а косточки заховают на черный день. Но в один дом Инга похаживала, надо же язык разминать, а то вовсе заржавеет. Там ее за локоть взял кто-то мучительно знакомый из долговременной памяти:

-- Ба! Ты откуда? - панически зашептала Инга.

-- Мы на гастролях, - потупил Ян свой гордый одесский нос.

-- Так ты и есть...ТОТ Ян, о котором тут трубят?!

Янка как в воду глядела, а спасенный ею от "голубых" игр гений теперь с девушкой тихой и белесой, как парафиновая свечка. Из актрис, конечно, из интеллектуалок-полиглоток, кто и на родном языке с акцентом, зато читали "Махабхарату".

14.

Инга получила два письма. Одно от поклонника, другое... они оба от поклонников, но один из них - маньяк. Другой, что каламбурно, поляк. Поляк чопорно, на приличном русском предлагал ей руку, сердце и Варшаву. Он не мудрствовал лукаво, не путался в балетных эмпиреях, извиняясь за неискушенность в эпистолярных играх. Маньяк же начал издалека, как ценитель. "Вы, без сомнения, лучшая современная Баядерка...примите мою горячую благодарность за потрясающее откровение, коим явилось ваше искусство..." - и прочие экивоки. Он называет ее героиню тонкой, ранимой, доверчивой, одновременно - жесткой фаталисткой и сам же и путается в своих сентенциях. Якобы так Инга воздействует, что жалко всех: и Брамина, и Солора, и злодейку Гамзатти, и даже себя ему жалко и все человечество!

Инга читает и чует подвох. Стыдливая болезненная чувственность между строк бередит и коверкает слог, и мутит воду, и далее вовсе приводит к бреду. Дескать, столь волнующие его балерины при всей возвышенности своей и талантах, чаще всего - тщеславные эгоистки, которым нет счастья нигде, кроме царств теней, и вот именно на таких, жестких, как перезревшие куры, барышнях мужики зубы-то и ломают, ибо не по нутру балеринкам земные радости. Но все же, если Инга захочет с ним, с одиноким рыцарем, встретится, так вот и адрес подробный, город с теплым названием Нежин, улица, дом, и даже сколько раз звонить в дверь обозначено...

Инга в брезгливом замешательстве совсем растерялась, благо, что Нелли отозвалась, заскрипела ироническим тембром, позвала приходить скорей к ней на чай, а то у нее оскомина от родственного визита со стороны невестки наметилась.

-- Так привыкай, голубушка, к психам...различай их, полезно. Хотя этот не опасен физически, сидит себе, вшивый неврастеник-девственник сорокалетний, одной рукой строчит, другой - ... подбери рифму! Ну и пускай себе, спусти ты его писанину в унитаз и забудь. Удовлетвориться он по-другому не может, несчастное существо...

Инга не понимала категорически. Почему он жену себе не найдет, в клуб знакомств, наконец, не запишется?!

-- Да больной он, господи, - ворчала Нелли. - Папа его в детстве линейкой железной бил за онанизм. Ты пожалей его лучше!

Инга думала-думала, крепилась и пожалела. Причем до слез. Но к выразителям восхищений с тех пор подходила с осторожностью. А Нелли ее изо всех сил взялась смешить рассказами про ужасающую мать игоревой супруги, которая не доверяет Нелли-бабушке, свысока смотрит, как на "трясогузку" в прошлом. Учительница в долгу не остается, обзывая сыновнюю тещу "гаубицей в тесте", которой вредный неллин кот, между прочим, напрудил в новые туфли.

Расставаясь, Нелли грозит сухим пальцем:

-- Лучше бойся респектабельных поляков. Это КГБ!

Без этого - никак, спецслужбы - неллина любимая сказка... Но сказки эти все реже и реже. Нелли тихо уплывает в старческое успокоение, она уже не может персонально для Инги залатывать прорехи между желаемым и действительным, Учительница и ученица должны будут естественным образом поменяться местами. Но менее всего Инге хочется той пустоты, когда над ней - никого. Абсолютная монархия самого себя не для нее.

Она не стала засиживаться у Нелли и теперь чудный вечер наваливается на нее своей никчемной свободой, пустой клеточкой, в которую никто не вписал галочку. Обычно она в эти минуты торчала в театре и перемалывала очередную партию. Как вечерняя молитва в монастыре - занимает тело и душу. Она холодно шла к совершенству, относительному, конечно, пока ей ничего не оставалось. В маленьком приюте-комнате, коей ее облагодетельствовал профсоюз, время не было поделено на ячейки и лежало на плечах давящим ярмом. Там, где положено быть ее дому - пустыня, окна на солнечную сторону заката, и что делать с этим солнцем, одиноким и душным... Вокруг ни друзей, ни постояльцев, ни бога. Бог - это жесткий распорядок дня, не более.

Нелли становится историей, мужчины - странной историей. Может, предать забвению и то, и другое?... Приятно снова заболеть расставанием со сценой. Опять сладкие круги перед глазами о "штатской" жизни, о булочках с корицей по утрам, о массовке на киностудии (она и на это согласна, ведь у нее сплошная профнепригодность). Или вот еще продавщицей в кантовары. Чудно! Мир прост как карандаш за три копейки, нарисовал - стер, нарисовал - стер, вокруг школьники, студенты, есть время охотиться за тряпками.

Вот она и продолжение придумала: бредет модная Инга под руку с МНСом, стеснительным и саркастичным, она не собирается портить ему жизнь и оставит его полногрудой коллеге, завзятой театралке, молоденькой и ревнивой, а Инге останется ребеночек. Ну все же вокруг беременеют! Одолжит у неллиной внучки няню, ведь так, кажется, живут люди?...

Доверительно шелестели тополя, как архитектурное лакомство пышно вздымалась грудастая церковь, на траве валялась початая пачка сигарет "Интер". Еще б рядом спички... но то была бы уже другая история. Инга даже вдохновилась от выдумок своих, от того, что выход замаячил, допущенный скрытой справедливостью мира. Инга уже придумала, что у МНСа под мышками рубашка пожелтеет, а его товароведша будет пахнуть духами "Тет-а-тет"... впрочем, бывают ли товароведши молоденькими? Хотя почему нет...

Назавтра она услышала о "Дон Кихоте". Канцелярская идиллия осыпалась в пух и прах. Какие идиллии с такими искусами! Роль Китри - не совсем ее амплуа, что окрыляет: перемена участи хотя бы в масштабе либретто. Измучил трагический танец. А этот балет счастливый от начала до конца, главная партия - искрящаяся и виртуозная. Настроение - словно вифлеемская звездочка взошла. Инга ликовала, несмотря на то, что в репетиторы ей назначили известную изуверку Вульф. Излюбленная тема для веселого ужаса: представлять, как некоторые "столпы" и "столпицы" во время оно еще и загромождали собою сцену. Вульф в роли Китри, шкодливой испанской девочки?! Неисповедимы пути танца: ей бы подошло если и испанское, то из репертуара инквизиции. Руки она недовольно вытирала о платье, словно только что изволила откушать цыпленка, сморщенные губешки с глубокими лучиками морщин постоянно работали, о ней шушукались: "Косточки наши пережевывает".

Вульф, впрочем, Инге сильно не мешала и даже не пыталась довести ее до слез, что слегка удивляло - мегерка любила показать характер. Но, видно, и ее жизнь пообломала. Только перед генеральной вдруг выдала, дескать, всегда думала, что у Инги темперамент покойницы, ан нет, "ты девка с пружинкой"... - и в блудливом изгибе рта обнажила тонкие поржавевшие зубы.

Инга и бровью не повела. Могла ведь что-нибудь похлеще получить. Премьера была удачная, рецензии ровные. Вот закончу сезон и уйду в расцвете карьеры, - ублажала себя маниловщиной Инга. Приятно было потом вспоминать о периоде распада и метаморфоз, удивленно возвращать себя на островки несбывшегося. Это была та самая благословенная пустота, предшествующая переходу в беспечальное измерение, в веру в то, что если ничего из сокровенного не произойдет, то, значит, и не нужно.

"Дон Кихот" поднимал Ингу как воздушная подушка, вверх, вверх, солнечная эйфория разгонялась на пустом месте, а жизнь шла серым чередом. На одном спектакле мелькнул Миша. Или похожий. Стоял у подъезда, но поодаль. Инга хотела окликнуть, но раздумала, конечно. Миша не должен быть окликнут: что-что, а законы жанра Инга блюла. Всколыхнулись грезы: если бы я вышла за него замуж, я бы обязательно одевалась ему в тон. В песочный тон.

Прекрасны пары, одетые одинаково, презрев разрыв полов, они - как яблоки с одной яблони, а счастливые союзы - это хоть чуточку, но кровосмешение... С Мишей было легко даже в тягостной недосказанности, даже просто без него было легко. Вот лучшая любовь! Мужчина должен быть подобен богу: не видя, не слыша, не осязая его, можно тихо ликовать, как юродивый, внимающий непостижимой музыке Господа; я верую - и на том точка. Отчаяние разлуки, разбавленное бесконечностью, - блаженный напиток, горечь, перешедшая в покой.

Проник бы Миша в эти мысли - вот уж обомлел бы...

15.

Вдруг вошли в моду мистика и столоверчение. Или мода не при чем, просто вместе с Сержом много чего проникло диковинного в ингин заповедный уголок. Появился он нежданно-негаданно, за него просили уважаемые Ингой люди. Она нашла бы в себе силы отказаться и была бы понята на все сто, но устыдилась при виде Сержа. Почему именно на нем должна была прерваться нить богоугодных деяний? Инга дала слабину, пустила нового постояльца, и не жалела об этом. Серж был совершенно неправильным мужчиной - шепелявым, невысоким, слегка пузатым, носил красный галстук и носки в якорях, сохранял при любых обстоятельствах доверительную бойкость общения и при всем этом увлекался доморощенной эзотерикой. Первое, что он сделал после того, как утомился от стеснения, демонстрируемого поначалу, - это строго вопросил:

-- Почему вы не замужем? Балерины могут сделать неплохую партию. Вы - прима, в чем дело?

Одни интонации чего стоили! Инга попробовала отшутиться, Сержа это не проняло; сразу показалось, что он серьезно. Ингу проняло слезным теплом: кто еще до Сержа непраздно и осторожно влезал в душу. Хотя бы и в тщеславной иллюзии влияния, пускай... чаще всего ведь требуют стандартного семейного положения как соблюдения общественно-морального кодекса. Женщине нужен хотя бы муж, не так ли? И если его нет, то надо пока не поздно выдумать. Серж отвергал стереотипы, и даже бутафорскую дружескую заботу вроде той, что оформляется девизом "мы же хотим для тебя как лучше!" Серж нетривиально хотел как лучше, он козырял общим оптимистическим подходом, полагая, что раз счастливый исход вероятен, так ему должно и быть, и нужно его не медля хватать за жабры и тянуть на себя.

Пока Серж размашисто шагал по солнечному тротуару, помахивая портфелем, его можно было принять за мирного бухгалтера, но как только он открывал рот с задорной шепелявинкой и шпарил про экзорцизм или про заповедник для привидений, куда их нужно скучковать для подробного анализа, об эфирном теле... - собеседник сперва впадал в опасливое оцепенение. Опровергать, высмеивать или нокаутировать словом Сержа было невозможно, чепуху свою он пел складно и обстоятельно. Специальность он имел загадочно-респектабельную - консультант по спортивному питанию, за плечами имел бывшую жену и двоих детей, о коих вспоминал с воодушевлением.

После развода Серж оказался бездомным, что его не слишком обескуражило. Он нерешительно поговаривал, что вот-вот найдет жилье; однако, к съемным мебелирашкам он априори проникся презрением, несколько вариантов с негодование отверг, разборчивость явно заводила его в тупик, но сие опять-таки Сержа ничуть не смущало. Инга молчаливо попустительствовала. По вечерам Серж приносил вкусности, садился у телевизора и громко ругал отечественные фильмы. Надо заметить, что вопреки своей странной профессии, он привносил в питание чудовищную невоздержанную эклектику. Дом пропитался приятным ворчливым уютом, соседи решили, что Инга, наконец, нашла мужчину. Флейтист одобрительно подарил пузатую вазу для фруктов. Инга решила не разочаровывать сочувствующие сердца, к тому же правда могла создать сложности. Будущий муж - это одно, а проезжий молодец, активно эксплуатирующий агрегаты общего пользования - совсем другое. Соседи и так натерпелись от балериных постояльцев. Инга не желала будить спящую чутким сном собаку.

И вообще ей вдруг понравилось шутки ради заниматься спиритизмом, болтать в темноте перед сном, утром пить густо сваренный кофе с жирным печением, цыпленка в маринаде и варенье из лепестков розы, принюхиваться к хорошему крему для бритья. Может, это и есть главное в браке - гонимая всеми рутина, привычка, неизменность; похоже, Инга, не познав брачных уз, заранее выбрала деготь, а не мед. Идефикс о требовательной матке, минующей тридцатилетие, никак Ингу не затронул. Она спокойно констатировала свою настораживающую исключительность и продолжала радоваться неправильной гармонии.

Размышлял ли Серж на тему неловкости проживания с женщиной в одной комнате при отсутствии с ней близости, - неясно. Однажды он захотел побывать на спектакле. Причем не один. Инга похлопотала о хороших билетах. В кои веки ей довело два раза за месяц выйти на сцену. Ей даже было интересно, что скажет Серж. Он ничего не сказал, зато его спутница после спектакля взглянула на Ингу с непоколебимой кошачьей неприязнью. Инга недоумевала, но недолго, ибо спутница скоро испарилась с горизонта. Любопытство же не испаряется полностью никогда, Инга улучила момент и мягко допросила Сержа. Он всколыхнулся.

-- А ... эта. Она думала, что у нас с тобой роман. И обозлилась. Поняла, что тебе в подметки не годится и турнула меня на всякий случай. Мелкая рыбешка.

Инга возмутилась:

-- Ты б ей объяснил, как на самом деле. И что значит "мне в подметки не годится"?! Откуда ты знаешь?

-- А чего тут знать. Трусы у нее 55 размера, задница как ломберный столик. Но это полбеды, я не сноб. Просто думает, раз у нее есть целая квартира и три дурацких ковра во всю стену, так можно нос воротить от приличных мужиков. Провыпендривается - вообще ни одного не получит.

-- Но зачем ты ей врал? Про меня?

-- Да не врал я. Просто не отрицал. Хотел проверить. А из нее дерьмо полезло. Дескать, как можно... а как же я...раз ты до сих пор с ней живешь... Нет чтоб деликатно промолчать. Или восхититься! В конце концов, ты же не какая-нибудь Дуня из зоомагазина! Такая предшественница делала бы ей честь... Но она не проявила ни крупицы интеллекта, сразу базар-вокзал...

Ничего не оставалось, как пожалеть девушку 55-го размера. Инге было невдомек, как в столь щекотливой ситуации демонстрировать крупицы интеллекта. Тогда ей было смешно поверить в то, что для Сержа она - козырь даже в интимных делах. Нахальный абсурд! Инга привыкла к узкому кругу балетоманов, лощеной буржуазии и еще к гостям столицы, попадавшим в театр по велению кодекса туриста. Претендовать на любовь иных прослоек - увольте! Но мир, собственно, и состоит из завсегдатаев и новичков, никаких третьих категорий не существует. Слава - она необязательно бьет в литавры и пестрит на первых полосах, иногда она медлительна и пуглива, как старая лосиха... иначе говоря, Инге преподали игривый урок, в результате которого она могла бы на несколько градусов задрать нос. Вместо этого задрал нос духовидец Серж. Он принялся устраивать эзотерические вечеринки. Вечеринка - от слова "вечер", но дома круглые сутки пестрели немытые люди. Правда, надо отдать должное, пестрели тихо. Но обидно. Сидели за столиком, бубнили, как будто Инги и не существовало вовсе. Иногда слышался шкодливый шепот:

-- Кто эта особа в чукотских носках?

Подразумевался неллин подарок - толстые носки-джурабы. Инга так и не сумела привыкнуть к промозглым межсезоньям, приходилось кутаться.

Когда-нибудь Инга все же попросила бы их всех убраться, но Серж завязал теплый разговор. Почему-то перешел на "вы". Они гуляли до ночной булочной, был первый час ночи, Серж сотоварищи окончательно исковеркал Инге режим.

-- Вы - народное достояние, уж простите за патетику. А живете в дерьме.

Видимо, дерьмо - это он и его чокнутые знакомцы. Далее, подвергнув краткой, но безапелляционной обструкции образ жизни гениальной Инги, он вздохнул:

-- Путь вам один - в подполье. Или за бугор.

Инга икнула от неожиданности.

-- Кстати, пиво вам вредно, у вас намечаются глазные мешки.

Пиво Инга и так не пила, но решила не спорить. Куда смешнее было представлять балерину в подполье. В подполье балерина может только чахнуть. Разве можно танцевать "в стол"?!

Серж презирал пессимистические доводы.

-- А как же Грета Гарбо? Она в расцвете славы удалилась с глаз людских и в ее номере отеля даже не шевелилась портьера. И так тридцать лет. Горничные свидетельствуют.

Инге даже нравились парадоксальные аргументы. И беспардонные вопросы о детстве. Над головой у Инги открывалась черная воронка и засасывала ее через годы назад, назад, в детдом, почему-то не к матери, а именно в казенную сырую кроватку и однообразному узору на наволочке из расплывшегося слова "Минздрав". Почему память наша, как шулер, меняет местами радости и печали, почему время слез мы храним с обреченной нежностью, перебираем, ворошим, мусолим эпизоды, хотим назад? Что за сила тянет за веревочку душу, как змея воздушного, почему "больно" означает "хорошо"... Приходило на ум, как однажды Инга сильно разболелась. Поднялась температура, под мышку сунули прохладный градусник, в рот совали металлический язык, чтоб разглядеть многострадальное горло, - в общем обычные процедуры, но от них приятные мурашки бежали по вискам, по спине, по шее. Правда, обделили тогда вкусным "Пертуссином", но все равно блаженство. Заставили лежать, приносили три раза таблетки и две витаминки. Дали книгу про Геккельбери Финна. Сон смешивался с зеленой стеной и картиной с подсолнухами. Много позже Инга ломала голову, уж не с Ван Гога ли малевал безвестный оформитель? Прочие его художества, заполонившие коридоры, были неприметны, как паутина...

Впрочем, все снова сводилось к тому, что могло ведь пойти по-другому. Вот это призрачное "по-другому" Инга и любила до самозабвения. И почему-то объясняла Сержу. До него, так связно и истинно - никому. Разве что Матвееву, но с тем не так запросто. Стыдилась сиротских слезок. Старалась отредактировать свои мытарства, мол, мать далеко и больна, и ездить не может... Тем более, а вдруг это правда и есть?

Серж, выслушав ретроспекции, мягко выворачивал к вопросу, от чего же сия секунда Инги не прекрасна? Как это можно достичь вершины, если не любишь ее?! Пол-человечества любят, но им не дано, а Инга брезгливо и нехотя - и на тебе! А что до Инги, так по ней вершина - она сама по себе промозглая, до нее добираешься, сжав челюсти до судороги, - это во-первых. А во-вторых, Инга еще только на предгорьях.

-- Ну, это дело наживное, - легкомысленно махал рукой Серж.

И срывался на буколические пассажи, вспоминал свою пассию, у которой ягодицы вместо щек, - чтобы Ингу рассмешить... Еще один, после Учительницы, уверенный в ее триумфе, словно ему дали почитать Фатальную книгу. Или просто все равно. Уверенность - спутник равнодушия. Проходил мимо и сделал одобрительный реверанс... Не исключено, что именно так проще накаркать удачу. Верь проезжему молодцу! Главное, чтобы он с тобой не задержался, не то счастливый сглаз его насмарку...

В сережиных парадоксах и чепухе прорастают рациональные зерна. Подполье - существует. Подполье - условно говоря, потому что вроде как имеет право голоса, но вечно гонимо консерваторами. Прежде всего это великий Якобсон. О нем можно только мечтать, но Инга даже и не мечтала, только теперь, жадные расспросы Сержа раскалывают дремотную корку, под которой зреют шальные шансы и повороты с минуса на плюс.

Инга побаивается: от добра добра не ищут, от Большого Добра - маленьких трупп. Театр - мощная машина, в ее громадных лопастях мелкую дичь хоть и помурыжит, но не убьет. А филигранные мясорубки растолкут в момент. В театр ее взяли. В лучший театр мира, ведь так толковала Нелли, - а это необходимо и достаточно. А в другой театр - не лучший! - получается, надо проситься. Надо проделать опасное действие - предложить себя. Это категорически невозможно! Увольте Ингу от инициативы...

И Ингу уволили от инициативы, Магомет сам пришел к горе. С Сержом наболталась удача - Инге отдали Эгину в "Спартаке", хореография Якобсона. Поднесли на блюдечке гения. Дальше уже ее задача приноровить тело к смене пластики. У Якобсона на каждую ноту движение, движение сугубо якобсоновское, на причудливом танцевальном эсперанто. Никаких тебе плие, жете антурнан... а то и вовсе вся партия на полупальцах. Вспоминая то время, Инга будет сгорать от стыда за тогдашние капризы: видите ли у нее мало ролей, зажимают бедняжку... Чуть позже за одного Якобсона она простила бы себе, высшим силам и кому угодно годы простоя!

Получив роль, Инга не могла не обрушить на постояльца конвульсивную радость, пусть и влияние его на улыбку судьбы одной Инге и было ведомо. Но кому ж неизвестно, что случаются встречи с людьми-талисманами, и рацио тут бессильно. Между ними рухнула плотина отношений хозяюшки и гостя. Серж перестал собирать за собой крошки в кулачек и предлагать деньги, Инга перестала спать в рубашке. Но почти одновременно с сокрушительной оттепелью вышло прощание. Серж объявил: пора! Пора покинуть гостеприимную келью. Сколько ж можно, мужик он или приживал!

Инга оглушенно молчала. Беспомощно ощетинилась полуулыбкой:

-- Ты женишься?

Серж изуверски не торопился открыться, словно хотел выжать из мизансцены все возможное. Хотя слез, конечно, не ожидал. И не сразу их увидел. Потому что ручьями рыдать Инга не умела. Из нее вытекало ровно две слезинки: одна из правого глаза, другая - из левого, предварительно багровел нос. Дальше, как ни бейся, картина не усугублялась. Серж был обескуражен и смущен. С какой стати о нем, даже не седьмой воде на киселе, печалиться?! Он всего лишь перезимовал и теперь время улетать... (Это Инга думала, что Серж так думал, а что думал Серж - неизвестно).

Инга сама испугалась, даже больше, чем после Миши: тогда воцарились будто выходные после аврала - оглушительно некуда себя деть. А теперь съезжает не друг, а "третья производная" от друга, собирает скудные свои вещи, - Серж называл их "пожиточный минимум", - а Инга раскисла, как пломбир на жаре.

Он вернулся в семью. Потом вроде бы уехал на север. Они с женой посмотрели Ингу в "Спартаке". Серж вообще неохотно вел женщин в театр, потому как сам был к нему насторожен, подтрунивал над театралами, про себя считая, что созерцание балета - дело для мужчины сомнительное. Ингу церемонно ангажировали к Сержу в гости. "На прием", как он это назвал. Приемом у них обозначался обильный ужин с главным блюдом из условной знаменитости типа зам. главного редактора газеты "Футбол-Хоккей". Подчас приглашенные едва понимали, с какой стати они здесь, но Сержа только веселили казусы, его тщеславие никоим образом не ущемляло язвительности, он был готов звонко ударить лицом в грязь, лишь бы потом было о чем побалагурить. Таково было впечатление по сережиным россказням, посему Инга тешила надежду на легкий выпивон и закусон, и сережино смешное словоблудие, но где там! И конь не валялся... Чопорное сборище людей с педикюром и гаражом, так чтобы из окна было видно... Жена у Сержа была подстать ему - миниатюрная, говорливая и ядовитая. К Инге обратилась с единственным вопросом:

-- Вам дали отрицательную роль. За нее меньше платят?

Вот и закончился в жизни Инги лучезарный Серж.

15.

Наверное, на вопрос "Тук-тук, кто в тереме живет?" пора ответить честно: я, Инга, мне за тридцать, я одна, я балерина, это смешно. Все остальные - гости, они уйдут. Кто хочет, пусть войдет. Я не испугаюсь ни волка, ни медведя, потому что жизнь моя и так коротка, меня били-били, не разбили, а мышка, как водится, пробежала, хвостиком махнула - и я лечу. Я уже в пути к погибели, я - золотое яичко, я приношу денежки государству, потому что за меня хорошо платят. Пока. Но деньги могут приносить и простые яички, хотя и меньшие. Но с ними ведь и проще. Из простого яичка, глядишь, - и вылупится цыпленочек. А золото не вылупит никого...

Не осталось в теремке ни дневной кукушки, ни ночной. Остался Матвеев - кукушка сумеречная, промежуточная. Да и не в теремке она вовсе. Ласково стелет... но не спит. Но - стелет. Однажды подкатил издалека. Замялся сначала. Их разговоры всегда имели строгую тему. Либо насчет душевных коллизий и горбатой жизни, либо что-нибудь про редких бабочек, пробковые деревья, Бежара, Камю. Как с человеком распыленной эрудиции с Матвеевым можно было болтать о чем угодно. И вдруг он все лоб платочком промокает, молчит, вдруг выстреливает предложением:

-- Инга, может Вам хоть когда-нибудь отдыхать! Съездить на море...

Матвеев знал, что она не берет отпусков, - зачем?! Они обернулись бы бестолковой грустью. А море - тем более. Инга содрогнулась от такой перспективы. Увидеть То море, родное и предательское... С тех пор, как Инга канула в балет и тронулся поезд, увозивший ее к северной колее, она у моря не бывала. Фантастика! Ее не понимали... Как не съездить к матери, ведь ты же, дескать, маленькая была, должна была к маме хотеть, даже и к плохой маме. Она и хотела. Но не поехала. Ведь пришлось бы возвращаться; умирать вторым, пятым, -дцатым дублем... Матвееву ответила:

- Мне кажется, у меня двойной порог чувствительности. Бить будут ногами смертным боем - буду выть, но выживу. А вот посмотрю на южное море - подохну. Кажется.

- Инга, что за детство! Не о вашей родине речь. Мы совсем на другой курорт рванем!

- ???

Мы?! Проговорился - и сам застыл, видать, хотел размазать нескромное предложение на целый вечер, смущался, а за языком не уследил. Инга сделала вид, что это лишь фигура речи и никаких предложений она не получала. А Матвеев что же, дурак, чтобы повторяться.

Почему так?! Да потому что! Даже если бы и развлеклись, потом снова сумрак: у него - семьи, Инга не жена по определению, что позволено быку, то не позволено Юпитеру, таково ремесло... И сколько можно уже об этом!

Нелли когда-то зудела:

-- Обращая поклонника в мужчину, поклонника теряешь, а мужчину - еще вопрос, обретаешь ли.

И кисло добавляла:

-- А с тетками наоборот. Снизойдут до почитательницы - так она до конца дней своих обожать кумира будет... Вон один Марк со свитой "мамочек" чего стоит!

Марк после славкиного бегства - главный партнер. Удивительная паскуда! Красив по-девичьи. Но не голубой, просто выпала ему смазливая масть. Иные эстеты признавали Ингу и Марка лучшим дуэтом. Инга про себя благодарила судьбу, что танцевать с ним выпадало редко. Чтобы любить Марка, пусть даже условно, Инга перед спектаклем полчаса отводила на тренинг. По принципу "представь, что он - персик". Принцип, конечно, достался от Олеськи; объясняла она по молодости подруге-недотроге технику страсти. С Марком - аналогично, чтобы не поморщиться, нужно было натрудить мускулы воображения. Вне класса и репетиций Инга его избегала и лишь по случаю узнала, что он тоже детдомовский. Взбалмошно судьба перебирает кошек из одного лукошка: одного - на перинку, другого - в подпол. Инга не умела истолковать иначе, хотя Нелли и запрещала жалость к себе под любым соусом.

Но марково житие и ингино - небо и земля, он вечно в домах привилегированных с консъержем, и жена у него из знатного семейства, и дамочкам он нравился не последним у раздачи. А все не в прок, мужчинам красивым на удивление жизнь не в радость. Только профанам кажется, что те как сыры в масле, и женщины гроздьями виснут, - чушь! Мужская красота - ошибка природы, дурной знак. Марк все время вертелся в кругу холеных "мамочек", это уже вошло в анекдот; всерьез считал, что если постбальзаковских лет дама не западает на молодых, так то чисто по морганатической стыдливости. При виде его Инга инстинктивно ощетинивалась, как животное, почуявшее потустороннюю нечисть: в Марке было нечто синтетическое, кукольное, как если бы его тело совсем не пахло или не отправляло естественных нужд. Но пусть зачтется Марку то, что в паре с ним Инга притронулась к славе земной, и на той волне прибило к ней Сашку. Чем еще большим могла подогреть пугливая слава...

16.

Если вспомнить, как пришла Сашка... Она искала свой маленький смысл. Она говорила, Большой смысл - священная тайна. Человеку вряд ли дано узреть свой Большой смысл. Разве что заболеть этой идеей, принять схиму, забраться в шкуру юродивого, требуя аудиенции у Великого Трона, одним словом, спятить. А маленький смысл вполне постижим, он катается по земле, как мячик, хватай его и живи с миром. Он - в наших жилах, в нашей крови, во тьме кромешной, через которую пролегает путь, в глазах, которые вечно боятся, в руках, которые должны делать, в капле, которая точит камень, в камне, который так медленно стачивается...

Сашка была уверена, что терпеливый не останется несчастным, если верит, что дело его во благо хоть вот лесному мотыльку. Трудись - и госпожа Метелица осыплет тебя золотым песком. Даже если ни Метелицы, ни песка не предвидится, - все равно трудись, ибо маленький смысл - не пломбир в стаканчике, он тоже любит поиграть в прятки. Он может схорониться в прорехе, закатиться в чулан, застрять в дупле, угодить в выгребную яму, но главное - он есть и он близко. "Крестьянский оптимизм", как язвила Инга.

Сашка приехала из другого города. После спектакля Вера Иннокентьевна, дай бог ей здоровья, представила Сашку, коротко стриженную, с сережками в виде змеек-спиралей, с легкомысленным крестиком на шее, каковой не претендовал на вероисповедание, а лишь на кокетство с ним. Вера Иннокентьевна коротко отрекомендовала: "Александра". А Александра сразу с места в карьер:

-- ... простите за наглость, но умоляю, пусть кто-нибудь довезет Веру Иннокентьевну до дома, а то ноги у нее разболелись, она меня не послушалась и в театр сегодня рванула, а ведь вся уже по косточкам разваливается, а я ее уговаривала остаться, так нет, она ведь из-за меня приковыляла.

Инге ничего объяснять было не надо. Она, разумеется, отвезет старушку, Инга недавно "огорошила" сама себя машиной. Залезла в долгосрочный и, судя по всему, заранее прощеный долг к Матвееву. Уж очень он ее вовлекал в радости скоростей, а что касается возни, так клятвенно обещался помогать, но хлопоты достались Александре...

Инга быстро оценила сашкино обхождение: та умела, пока суть да дело, окутав Веру вниманием, незаметно оставить на шкатулочке деньги. Впрямую Вера Иннокентьевна брать отказывалась, а Инга не владела экивоками, ее застенчивым благим намерениям требовался посредник.

Несмотря на сашкин смущенный протест, Инга привезла ее к себе. Куда ей на ночь глядя в чужом городе, пусть хоть тысяча у нее пристанищ и друзей названных. Кому охота особенно терпеть сусальные пристрастия - приехала, барыня, балет посмотреть, чай не господа мы, чтоб по балетам разъезжать... Сашка в ответ на отповедь округлила глаза:

-- Да что вы, Инга Сергеевна, меня бог от подобного избавил. Меня так все понимают, так зовут, да хоть поселись у них - не выгонят, это чудные люди!

И со святой своей верой в род людской Сашка принялась заботиться обо всем на свете. В сущности - об Инге, но попутно обо всех, кто попадется под руку, наступила эра милосердия.

Вот бы Сашка была мужчиной! Тогда бы Инга вышла замуж. Ведь это обычная завязка: зацепиться языками, потом продолжить дома. Только одна поправка - продолжение не следует. Опустошенно взбрякнув ключами, Инга поняла, что еще от силы полчаса гостеприимства - и она спящая красавица без страха и упрека. Хотя все еще внутри ходуном ходило, и тело физическое заменило тело эфирное, и прорисовывало партию снова и снова. Еще должна была позвонить Нелли и спросить:

-- Ну как ты? Фонит? Послевкусие? Или выжатый лимон... Т

Тогда у Инги случился "лимон", она еле успела уговорить Сашку остаться и сама рухнула. Назавтра у Саши был поезд. Она благоговейно просидела всю ночь в кресле, листая журналы. Утром Инга проснулась от того, что деликатно защелкнулась входная дверь. Она рванула за гостьей.

-- Хоть телефон свой скажите!

Сашка послушно сказала.

Она переселилась к Инге, будто так и было или должно было быть всегда. Одинокой балерине, быть может, мало кто мог помешать, - те, все... да, спасибо им за опыт, Инга не забыла их, они славные, но характерные персонажи. Они прохожие. Саша же из подручных средств соорудила Инге дом, тот, что влез под кожу и до самого сердца; она поскребла по сусекам души, склеила найденные осколочки в целый сервиз, не ахти какой, не богемское стекло, а хрусталей и не нужно. Кичиться стилем - не наше амплуа, ведь стиль - заменитель Царства небесного, то бишь смысла. А смысла у Сашки в избытке. Теперь у Инги был дом с начинкой.

А ведь сначала она его испугалась. Театр отстегнул ей однокомнатную, наконец-то опустела ниша под грифом "соседи". Но это же контузия тишиной! Что делать совсем одной, не слыша даже чужой жизни, бог с ней, со своей... И квартира стояла после ремонта необжитая, нахохлившаяся, из-под новых обоев проступал душок прежних жильцов, неведомых, но до сих пор сохранивших мистические права на прошлое свое жилище... Машина - та, получалось, роднее, хотя появилась примерно в то же самое время. С машиной проще, чем с домом, ей нужна дисциплина. К чему - к чему, а уж к дисциплине Ингу приучили. Но к скорости, вопреки поучениям Матвеева, Инга была равнодушна, любила скорее смену картинок в окне и упоительную тщетность всякого движения...

Саша наплевала на тонкие ощущения, и засиротевшая было квартира расцвела, зашевелилась. Приходишь домой - а дома кто-то есть, наделал котлет и картофельного пюре. С ума сойти! Отчасти Инга в смятении: незнакомая Александра сорвалась из своего города, взяла к отпуску отпуск за свой счет и с пылом стряпает для нее обеды. Странно как-то. И в то же время само собой. Кто же задается вопросом, почему ему хорошо! Баюкающее душу дурным быть не может. Снизошел Ангел, жизнь смягчилась, потеплела, разве пристало его спрашивать о дальнейших планах и причинах божьего промысла. Хочется затаить дыхание и наслаждаться хорошими снами. "Земную жизнь пройдя до половины", Инга перестала жадно искать выход. Ибо выхода не было. Инга, доросшая до Инги Сергеевны, констатировала, что бежать из пыльных театральных стен некуда и незачем. Они пожизненны, и нужно прятать за пазуху любую маленькую радость.

Так Сашка осталась. Отпускной срок переплавился в увольнение и стремительный квартирный обмен. Александра безоглядно порвала со своими urbi et orbi. Она и Нелли - образчики безусловно счастливых людей. Прочих гнетут сомнения и противоречия, эти же две особы были безмятежно уверены в святом выборе своем. И какой же противоположностью им была Инга, - даже успокоенная, даже теперь. И в вязкой противоположности этой запуталась светящаяся ниточка сашкиного пути.

17.

Но это все потом. Зловещее "потом", как волна, облизывает зыбкое песчаное "сейчас", размывает. А сейчас Инга бредет, в голове - мозаика эпизодов. Машина в ремонте, снег налип на каблуки, темнеет, театр - жирный осьминог остается позади. Инга учит партию Мехмене Бану в "Легенде о любви". Что за легенды на востоке! Девушка отдает красоту сестре, дабы излечить ее от смертельного недуга, а неблагодарная сестра, вооружившись красотой, отбивает у Мехмене любовь. Что за панацея такая - чужое лицо?! Восточная дикость... А уж мораль ни в какие ворота не лезет; вот и делай после этого добрые дела! Обязательно непоправимо печально, тупик, мрак, жуть! Будь Инга не месте зрителей - ни за что не стала бы тратить драгоценный вечер на этакое. А, может, просто она сегодня злая, главное - дойти до дома, Сашка уже чего-нибудь соорудила и готова объяснить жизнь по-своему.

Сашка любила объяснять. Дескать, пойми, восток - это фатализм дремучий, низвержение любого "я" к ногам Пророка. А перечишь судьбе - получай! Мехмене Бану наказывают за то, что она вмешалась. Ну умирала сестра - так пусть бы и дальше умирала, раз так угодно Аллаху. А она, видите ли, спасла. И ты терпи, не ропщи на сюжет, балет красивый, нескучная хореография, не гневи Бога.

Сколько раз, растерявшись, Инга жадно ждала того момента, когда она плюхнется на кресло-кровать и Саша ей разложит мироздание по полкам. В последнее время Инга слишком увлеченно шелестит страничками памяти, словно итоги подводит, но утешиться ими так же маловероятно, как и гаданием по любой книге: задай про себя вопрос, открой наугад страницу, ткни пальцем в строчку и читай бессвязное. А что если там плохо или про смерть? Инга боялась этой игры еще в детстве, но пришлось научиться уворачиваться от судьбы, прикрывшись щадящим толкованием. Но с той книгой, что в голове, не пошутишь, во что уткнулся, то и проживай заново.

-- У тебя аномалия мозга, - смеялась Сашка. - Памяти свойственно сглаживать и припудривать, а твоя что ревизор из министерства. Не память, а досье на жизнь.

Так уж вышло. Но если бы так не вышло, то картинки потеряли бы яркость, остроту, жизнь бы растеклась, склеилась и забылась. И чем тогда Инге делиться? А так все слезы и радости, дни первые и дни последние - как карты в гранд-пасьянсе, раскинулись перед глазами. Сашке же и лучше: устраивает, скажем, она ободряющий тренинг для раскисшей Инги, терзает ее вроде "ну-ка, быстро-не задумываясь, вспомни тотчас же кого-нибудь из детства, кого бы тебе хотелось обнять!"

Пожалуйста, не задумываясь, как на блюдечке: существо это из детства - новогодняя елка. Еще дома... Существо, обнять которое затруднительно, даже если сработает машина времени - кому под силу обхватить колючую шаткую принцесску под потолок с килограммами стекла и мишуры на ветках... Прильнуть бы к тому счастливому запаху, отрубить бы проклятое будущее, застыть навечно в празднике, который... - тут Инга произносила затертого своего исковерканного Хемингуэя, - никогда больше с тобой.

-- Стоп! - по-режиссерски обрывала Сашка, - Это почему это никогда?! Где у нас первая часть известной мудрости: дай бог мне силы изменить то, что я могу изменить, кажется так?

И Сашка изменяла. Она, похоже, любила только первую часть этой сентенции, лихо игнорируя вторую и третью про терпение и мудрость. Возможно, в том и заключался ее маленький смысл. Она возродила несуществующую новогоднюю традицию. У Инги никогда в жизни не было своей елки. Только общая с соседками давным-давно, еще в училище. Потом под Новый год началась обязательная кутерьма с концертами, стало не до того. В последний момент, если удавалось, она запасалась шампанским, конфетами, еще какой симпатичной снедью из заказов, распространяемых в театре, и с большей или меньшей охотой бежала в гости. В предновогодье она предпочитала отводить взгляд от людей семейных, которые несли, несли, несли чего-нибудь к себе домой, детям, жаждавшим чего-нибудь...

Иногда Инге удавалось веселье, иногда - не очень. Самое страшное начиналось на следующий день: возвращение в холодное пристанище, где ни дождинки, ни конфеттинки. Где просто перевернута страница года, и голубокожее от бессонницы утро такое, как всегда.

Однажды ей приспичило найти в такое утро мать. Инга, ненавидя себя за постыдную степень отчаяния, побрела на пустынный переговорный пункт, работающий лишь по удручающей его центральности. Набрала номер, тщательно забываемый, но незабытый номер маминых соседей. Цифры, как резвые поплавки, выпрыгнули из сознания, начались тревожные гудки мирового телефонного сердца. Этого города больше нет, никто не ответит, Лета унесла их на своих волнах! Но - ответили. Голос - волосатый, вонючий, в семейных трусах и майке из потной тельняшки. Инга силилась понять, кто бы это мог быть, раздувая при этом воспаленное воображение. Попутно, она изо всех сил развенчивала свое инкогнито, но впустую. Для жителей междугороднего потусторонья она оставалась непризнанной.

Кто же это ответил? Соседкин муж? Он бы ее вспомнил. Наверное, уже сын. Теперь он мог стать таким, рановато обрюзгшим и дотошным. Соседка когда-то угощала холодными блинами и сетовала на то, что вот у нее мальчик, а с девочкой-то проще, она хоть замуж может выйти, а с мальчишкой беда, только и думай, чтоб не запил, чтоб в тюрьму не попал, чтоб не связался со всякой швалью... Инга запомнили это слово - "шваль". Потом, на уроках французского, оказалось, что "шваль" - это лошадь. Почему в русском оно превратилось в брань?

-- Брось, брось опять ковыряться в обиженном! - отмахивалась Сашка и однажды растворила перед обескураженной Ингой балкон, пустой, заснеженный. А там - зеленое дерево, да какое огромное!

-- Саш, она в квартиру-то влезет?!

-- Нет! - съехидничала Сашка. - Будем на балконе хороводы водить! Влезет, конечно, я уже проверяла. Теперь думай, кого на Новый год позовем!

Свежая задача. Впервые Инге предстояло не приглашаться, а приглашать. Записная книжка - разбитое корыто. Иных уж нет, а те далече. Внутри себя пробежалась пальчиками привязанностей, кого хотела бы видеть. Сплошные невозможности! Олеська - сгинула с горизонта. Славка, говорят, в Америке. Нелли встречает категорически в семейном кругу. Когда-то и Инга у них справляла... Позвать новую ироничную пассию, Данилу Михалыча? Ни за что, не дай бог станет жизни учить! Инга знакома с Данилой давненько, и их отношения бесконечно стремятся к нулю, как математическая функция, - стремятся и никак нуля не достигнут. К тому же Данила намеревался уехать к дочери в зимнюю Ялту. Скатертью дорога, Данила - это плохая идея. А может, никого не надо?! Главное, что есть хоть кто-нибудь, даже не кто-нибудь, нет, очень даже кто, - есть Сашка! И - не придется возвращаться...

-- Ну нет! - услышала Инга заикающееся возмущение. - Мы вдвоем, как старые девы?! Да ты что! Рано ты списала нас в тираж. Мы еще ого-го! - и Сашка угрожающе потрясла веснушчатым кулачком. - Нет, в этот раз все должно быть волшебно. Лично я надеюсь на встречу!

Если верить Сашке, она всегда надеялась на встречу. И в гастрономе, и в химчистке, и на троллейбусной остановке. И что интересно - она знакомилась, что при ее общительности и блондинистой масти было неудивительно. Однако, рандеву заканчивались однотипно - Саша разводила руками:

-- Ну не сюда же я его приглашу!

Отговорка, конечно. На самом деле она чертовски боялась людей с улицы, подозревая их как минимум в закрытой форме туберкулеза. Она отчаянно стыдилась своей брезгливости, но все-таки нет-нет, да и подлавливала ее Инга за уморительным занятием - Саша мыла деньги, железную мелочь. Объяснялось это не моргнув глазом тем, что сие - сдача от овощной продавщицы, а уж у нее руки были такие грязные... Одним словом, Саша могла броситься в пучину романа только со своим, "проверенным". "Проверенные" были заняты. Это снимало с нее груз матримониальных намерений, и она с облегчением возвращалась на круги своя.

Инга продолжала копаться в пепелище знакомых и друзей. Если Сашка считает, что нужно устроить званную ночь - так тому и быть. Мирской жизнью командует Александра. Инга машинально ерзала расческой по ребру тумбочки, зубцы издавали жалобное курлыканье. Мелькнул телефон Оксаны, которая теперь служила мастером в подпольном цеху по пошиву псевдокожаного ширпотреба. Холодный пот прошиб от одной мысли, что она вдруг явится к Инге. Одна польза от Оксанки - она разыскала Анзора, любимого воспитателя. Он безвылазно сидел с внучкой, ибо с сыном приключались то понос, то золотуха, то все вместе. Анзор подвизался плотником, сторожем и грузчиком одновременно, притом что ему давно перевалило за шестьдесят. И тут Инга удивилась, как ей раньше не пришло это в голову. Анзор! Конечно, позвать его. Старику нужен праздник, он из тех, кто без возраста и бережно хранит от коррозии свою теплую невозмутимую натуру, в какие бы грузчики судьба не швыряла. В Новый год его непременно оставят с Милкой, внучкой, но она уже большая, ей восемь лет, он возьмет ее с собой. Господи, как чудно: дитя, старик... - иллюзия семьи!

Сашка вежливо улыбнулась. Она явно ждала куда более интригующего предложения. Она целиком и полностью согласна, но во взгляде тлело покорное разочарование. Сашке была без надобности иллюзия семьи.

Ну бог с тобой, тогда пустимся во все тяжкие! Захотела остренького. Не поймешь эту Сашку. Хотя здесь Инга себя одернула, ведь это ей быстро надоедали светские сборища, на которых она нет-нет да оказывалась поневоле. Одна безусловная знаменитость и свита полузнаменитостей, и начинающих подхалимов, и сговорчивых барышень. Инга на этих вечеринках как рыба об лед. Развеселить могли только родные физиономии, а в одиночку над собравшимися индюками не похихикаешь. Не умела она стрелять глазами, знакомиться с места в карьер; потому въедливые рецензенты и сделали замкнутость ее визитной карточкой. Мол, амплуа требует недоступности, скорбный лебедь не может быть кокеткой. Чушь! Причина перепутана со следствием, и вообще все слишком перепутано.

А Сашке эта суета была бы в новинку. Она думает, что Инге ничего не стоит притянуть стайку обаятельных, порхающих, нестарых, но ... эврика! Остапенко! Вот кто как раз Сашке по нутру. Он один такой чудак, милое ископаемое, чудом сбереженное в театральной клоаке. Любимец детских спектаклей, мастер характерных ролей, всяких ведьм, и мамаш, и колдуний. Да ведь и Сашка его отметила в "Сильфиде". Она, смешная, называла "Сильфиду" балетиком, дескать, слишком несерьезно для великой Инги, считала, что не идет ей разыгрывать из себя стрекозку, а лучше всего в спектакле выглядит злая колдунья Грейс. Ее-то как раз танцевал Остапенко, незаменимый тролль. Кто лучше его сказочно прокосолапит через всю сцену и зависнет в невообразимом глумливом прыжке...

Остапенко разведен, улыбчив, добродушен, сахарницу ставит в холодильник, масленку оставляет на столе, легкая бытовая рассеянность лишь подчеркивает его достоинства. Хоть бы у него никаких планов на новый год!

-- Инга, ты? - почему-то срывающимся голосом удивился Остапенко.

-- Привет, Великий Брамин... - (так уж повелось после "Баядерки", Великий Брамин - его конек).

Остапенко внезапно подошел к приглашению ответственно, запутался в организационной шелухе: когда лучше... как удобней... что принести с собой - три бутылки шампанского или четыре, и есть ли у Инги под елкой Дед Мороз, потому как "один я уже отнес ребенку, а второй, точно такой же, весьма импозантный, у меня скучает, можно я его тебе подарю?"

-- Пашенька, ты чего? Я просто тебя в гости приглашаю, а ты Ноев ковчег с собой собираешь. Мы хотим тебя видеть, вот и все!

Остапенко словно бы и не поверил. В смущенном голосе сквозило непонимание, - с чего это он понадобился, зачем, кто это "мы"... Да и симпатия в первом приближении еще не повод для интимного праздника, к каковым многие причисляют Новый год. Как оказывается все сложно, размышляла Инга, даже просто человека в дом к себе позвать. Или, может, Инга никогда никого не звала, они сами приходили и звали ее, а она твердила им "сейчас-сейчас, дорогие, иду!" - и не шла. И хранила бесполезную к ним благодарность. Данила Михалыч упрекал:

-- Инга Сергеевна, ленивая вы до людей!

Неправда, тысячу раз неправда, она не ленивая, ей просто столько уроков не преподано. Ей вбили одно: сам не плошай, да и на бога не очень надейся, захочет он - подберет тебе пару, а нет - тогда люби и принимай всех как умеешь...

Ночь выдалась сумбурная, комичная. Сашка напилась шампанским и звонила своему несбывшемуся, но мелькавшему в ее "списках" скучному инженеру. Анзор благодарно и внимательно смотрел ритмы зарубежной эстрады, Остапенко пил мало, но почему-то перегар от него шел немыслимый. Инга слушала его и слушала, неожиданно про его развод и депрессию, и дочкин отит, а потом они вдруг стали танцевать под песню "Распутин", потому что Остапенко еще и пластинку с собой принес редкую. В голове у Инги изредка мерцал вопрос: а как же Сашка? Остапенко вроде как для нее пригласили, а они и тремя словами не обмолвились... Но Сашка со счастливым видом уснула в кресле, блаженно вытянув свои короткие широкие ступни в новых, уже растрескавшихся напрочь колготках.

Через пару месяцев Остапенко объяснился. Он тайно и "немного" любит Ингу.

-- Что значит немного? - заинтересовалась Инга.

Вот то и значит, что он не может увлечься тайно и слишком, это испортит ему жизнь окончательно, а надо еще о многом думать. Логично, ничего не скажешь. Инга ждала, что он спросит, нет ли у Инги тоже тайных и осторожных зачатков взаимности, но Остапенко и не думал этим интересоваться. Он остался верен себе и своим героям, и любил потом в приветствии выразить смесь иронии и безнадежности. Инга подыгрывала, они могли бы сдружиться. Еще через несколько месяцев он погиб под колесами сволочной "Волги". Возраст его куда как превышал кажущийся, "на 54-ом году..." - этого Инга никак не ожидала. За плечами его две дочки от разных браков, гастрит, редкая болезнь почек, умеренное пьянство, ни кола, ни двора. Маленькая тайная любовь к Инге.

Почему славные люди сделаны из такого хрупкого материала?!!

Сашка, оказывается, сохранила пустые бутылки из-под шампанского, которые Паша принес на тот Новый год. Сохранила просто так, а потом вон как вышло... Инга понимала, что это абсурд, но она схоронила их в кладовке, она была не в силах их выбросить, научившись плакать над ними, нелепо приплетая к горечи еще и отца, фантомный образ которого детские картины неразрывно связали с громоздкими фигуристыми сосудами.

У Остапенко еще жил кот. Глупый и добрый. Инга взяла его себе. Жизнь так странно заканчивается. Как тот Новый год.

18.

Данила Михалыч был антонимом любой фальшивки. Снаружи мишура, а на зубок возьмешь - настоящий! Только зубок должно иметь матерый, чтоб докусать до сути. Кто он такой, Инга постеснялась интересоваться, судя по манерам, его профессия - синьор из общества. Знакомясь, он виртуозно находил кратчайшую дорогу к его устраивающей степени близости, командовал парадом он, но никоим образом не афишировал свое неуловимое превосходство. Инга согласилась с этим, ей стало интересно. Пусть ее "подцепили" на пару слов признательности за большое искусство, после чего Данила скоропостижно оказался в гостях, потому что ему понадобилось посмотреть все записи ингиных спектаклей. А они с Сашкой только что купили свеженький "видик".

-- Данила Михайлович, вам чай, кофе? - церемонно растягивая "а", бодро вопрошала Сашка.

Данила окинул ее, хлопотливую, излишне проницательным взглядом, ответил, кряхтя: "Потанцуем", на сем их диалог был исчерпан. Инге стало неловко, она больше не звала Данилу к себе. А он не терпел недомолвок.

-- Вы, Инга Сергеевна, видать за дурака меня держите. Эта Саша - она вам кто?

-- Она мне все. Мать, нянька, как угодно... - Инге смертельно не хотелось объясняться, тема совершенно не анкетная, Данила - человек пока отдаленный.

-- Она просто ваша подруга?

-- Да, - окаменело ответила Инга, усомнившись в том, знает ли она вообще, что такое "подруга".

-- Вот что получается, Инга Сергеевна. Не мое собачье дело, конечно. Но вы обе - более чем взрослые женщины...

-- Можете не продолжать. Я знаю, что вы скажете.

-- А вот я не знаю, что сказать. Пощадите ее. Или себя. Человеку нужна семья. Вы мешаете друг другу. - Голос ли Данилы, весь его облик источал магический авторитет; казалось именно он и вправе вторгаться в самую мякоть чужого эго, как врач или шаман.

-- Нам уже не по двадцать, как вы заметили. Но как раз-таки поэтому... Жизнь уже сложилась, скорей всего ничего не изменится... Ей хорошо у меня! - вырвалось у Инги оправдательное отчаяние.

Беспомощная влага уже скопилась у переносицы и одновременно гнев. Он, конечно, имеет право... и все-таки какого черта Ингу не оставят в покое, и она опять оправдывается!

-- Ей не хорошо, - изрек Данила. - Это вам удобно. А она думает, что нашла смысл жизни. Таких историй тьма, поверьте... Пожалейте оруженосцев, ибо не ведают, что творят! У вас обеих не получалось с мужчинами, а теперь вы только закрепляете неудачу. Но между вами великая разница. Отпустите ее. Ей нужен мужчина, ребенок. У меня сестра родила в тридцать семь. Вы - другое дело, а она - простая баба. Не делите ваш крест на двоих!

-- Вы все расчертили за нас по клеточкам! Какое мне дело до ваших сестер! - теперь ее было не остановить, крик истерики трепетал и переливался, как свирепая птица. Данила Михалыч спокойно пережидал, все такой же невозмутимый, внимательный, даже безмятежный. Всего-то и сделал, что взял за запястья (как Игорь когда-то!)

-- Какие у вас все-таки сумасшедшие руки... Инга, милая, вы знаете, что я прав. А теперь идем, перекусим.

И дружба, и вражда Данилы Михалыча носили эксцентричный характер; если уж знакомство с ним завязано, то это процесс необратимый. Можно было с легкостью перемещаться из его друзей в категории, определяемые им как оппоненты, объекты насмешек, ученики, учителя, самодовольные индюки и вовсе неприличные господа, - оттуда сюда и обратно. Но уж если кто попал в любую из этих ипостасей, так уже не уйти ему совсем с перископа цепкого Данилы, он из тех, кто из-под земли достанет и с бухты-барахты по случаю твоего юбилея подсунет тебе под дверь репродукцию Шишкина "Мишки в лесу". И пойди пойми - это "фуй" в твой адрес или сумасбродство симпатии.

Инга знала, что про Сашку он прав. И главное - как вовремя, в заболевшее "яблочко". Саша ездила недавно к матери, встретила своего инженера. Она о нем снисходительно, словно о неизбежной слабости, вроде пары эклеров, украдкой проглоченных во время строгой диеты. Быть может, Инга связывает ее по рукам и ногам, сама того не желая. Но как исправить? Неловкие атаки доверительных междусобойчиков оставили Александру незыблемой. Сначала Инга все вокруг да около, об институтских друзьях, о работе, о родителях, пытаясь самостийные сумбурные расспросы вывести к интересующему руслу. Но Саша разгадала заднюю мысль, шитую белыми нитками:

-- Ты что, женить меня хочешь? - обиделась... - Я же тебе тыщу раз твердила, что с ним скучно!

Начни Инга вдаваться, что не в одном-единственном кавалере дело, а в принципе, закончилось бы худшим. Сашка и без того мнительная... Инга погрузилась в задумчивость, а Сашка - в яблочный пирог, чтобы он получился настоящим, а не испорченной шарлотткой.

И все-таки не обошлось. Вздохнув, Александра вернулась в комнату:

-- Ты собралась замуж и не знаешь, как повежливей меня вытурить. Лучше бы сразу правду рубанула с плеча, я бы скуксилась, но отошла, куда деваться... А догадываться мучительнее...

И, гордая, вышла вон. Сколько красноречия потратила Инга тогда, чтобы разубедить ее! Александра сгущала краски до иссиня-черных и была непреклонна.

-- Ты как мамины соседушки - будто я только на одно гожусь. Да, я гожусь только на роль кухарки. Ну и что? Пусть каждый делает то, что он лучше всего умеет - и планета вздохнет спокойно. Почему спрашивается за женщиной убирать позорнее, чем за мужиком?!

-- Просто феминизм какой-то... - ворчала Инга невпопад.

Она была бессильна против сашиной коренастой логики, стухала. Где уж ей вдолбить адамову аксиому о том, что, да, милая моя, женщине положено убирать за мужчиной, и не только убирать, однако, - жить с ним, и детей растить, и терпеть... а у нас тут с тобой, спрашивается, что?! Прав Данила Михалыч. Инга не Бах и не Микеланджело, омывание ее бренных ступней не может быть само по себе призванием. Но Сашка и слушать ничего не хочет; как же, ведь Ингу признали в Токио. Японцы! Инга - лучшая в мире... Да хоть десять триумфов! Обожание гения должно быть замешано на либидо, иначе что-то не то. Пусть даже примитивно-эволюционно - но не то.

-- Саша обращает вас в ребенка, а дети до поры до времени пола не имеют, не так ли...

Новое открытие Данилы Михалыча... Но не сей раз Инга сохранила пудру на щеках. Просто следующее респектабельное свидание пропустила. А, пусть поймет, за какую красную линию ходить не следует!

19.

Бури внешние, сокрушительные начались с того, что "Легенда о любви" оказалась без Ширин. Без коварной сестрицы. Галина загремела в декрет. С Галиной у Инги забрезжила было скороспелая дружба. Есть fast food, а есть fast love, и у дружбы существует тот же аналог. Для дружбы вдумчивой, подробной - юность, потом некогда. Галка была чуть младше, тоже из учениц Нелли; любила уставиться в зеркало и растечься грустной мыслью: вот по сюжету, дескать, Инга подарила ей красоту, а красота-то и не прижилась, и к Инге тихонечко вернулась.

-- Ну рехнулась! - изумлялась "красотка".

У Гали - волосы до попы, губищи пухлые, в общем, есть на что глаз положить, так нет, она Инге завидует, которая по сравнению с ней - мокрая дроздиха. Галю хорошо смешить, она одна из немногих в театральных пенатах смеется...

И вдруг у нее нет месячных. Месяц, второй, третий. Из профессионального упрямства она не верит, танцует, репетирует, хотя уже тянет ее прилечь на скамеечку, но вышколенный организм приучен игнорировать недомогания. К тому же Галя смертельно дорожит и малюсенькими ролями, она не слишком везучая на сей счет. С мужем у нее все сложно. Он ей однажды изменил, она обиделась до окаменения, оставалась в театре на ночь, плакала, белесая кожа не выносила соли, покрывалась пятнами. Кто-то ее надоумил: подумаешь, а ты тоже измени ему, вот и будете квиты. Не сказать, чтоб мысль из новых, но вовремя подброшенное словцо города рушит. Кто ищет, то всегда найдет. Себе на беду. Галя возьми да и залети от осветителя. Муж очень обрадовался, когда узнал, что Галя решила ребеночка оставить, думал, тут-то у нее расшатанные мозги на место встанут. А она давай тренироваться, на шестом месяце пресс вздумала качать! Как только бедное дитя стерпело надругательство...

Инга с Галиной терапевтически, тихонько, боялась слишком рьяно, чтоб не спугнуть. Судьба видно у ней - беременных успокаивать. Она твердила Гале очевидное: войдешь в форму - вернешься, в конце концов, не одна ты рожаешь.

- А ты родила бы? - пристально спрашивала Галина. Инга бледнела от достоверности своего "да".

И партия Ширин уплыла в цепкие лапки Марины. Черные времена.

Ширин - девочка ветреная. Весь печальный холодок легенды - на ее сестре, то есть на Инге. Но вторую роль тоже не особенно хотелось отдавать размашистому манекену, коего являла собой на сцене Марина. У Галки получалось исполнить эту легкомысленную жестокую суть девочки-разлучницы, но Марине были чужды полутона, она лепила по полной. Матвеев шептал про нее: "Метастазы стервозности проникли в танец". Натура едкая, пролезает в любой образ - и кислит... Однажды, после занятий в классе, Инга услышала:

-- ...а эта... которая переспала со всеми здешними гегемонами.

И галкина фамилия, вплетенная в пересуды. Инга медленно обернулась, увидела красивую ухмылку на маринином лице. Марина обладала небогатой мимикой, словно берегла лицо от морщин: приплюснутая улыбка, притушенная гримаса брезгливости - вот в сущности и весь арсенал навыков ее лицевых мышц, в спокойном состоянии сведенных в пристойной судороге то ли вялого торжества, то ли стойкого равнодушия к происходящему. Инга раздумывала минуту и поняла, что обиделась. Подошла и ударила Марину по лицу. Никогда бы не подумала, что это так просто. Оказывается, куда проще, чем гневная отповедь, хотя ни публичные выступления, ни тем паче оплеухи никогда не числились в ингином репертуаре. Сама от себя обомлела, сердце разорвалось на две части и они бились друг о друга, как литавры. А вокруг ватная тишина.

Вечером она набрала неллин номер, хотя так и не решила, будет ли ее тревожить судьбоносным казусом. Просто хотелось услышать ее голос, чтоб не так страшно. Нелли уже все знала.

-- А я работу тебе подыскиваю, думаю, куда ты теперь... Карьера твоя в театре окончена. Еще сезон - и вообще сядешь в запасные. Думай, деточка...

Потом сквозь старческую строгость прорвались причитания: что еще за донкихотство?! Неужели нельзя было действовать убеждением?! Дескать, понимаю тебя, как никто, сама бы врезала, нервы сдают, когда годами сдавлен клубком змей, но делать-то что теперь! И неминуемо смягчалась:

-- Знаешь, Инга, есть поступки, после которых летишь в тартарары, но за них Господь готовит тебе теплую постель... Понимай, как хочешь, Ингуня, но мне, старой перечнице, приятно, что я в тебе не ошиблась. Никогда тебе этого не говорила. А теперь... и еще кое-что. Мне звонила твоя мать.

-- Что?

-- Мама твоя. Она не знала, как тебя найти, кто-то ей дал мой телефон. Я не обиделась.

-- Когда это было?

-- Деточка, с полгода назад, наверное. Я думала, зачем тебя будоражить. И я уверена, что делала правильно, - на секунду Нелли взяла тот же тон, что и когда-то у станка, когда требовала онемевший от напряжения носок на миллиметра два поднять повыше, иначе "позы не случится", и желтые круги на минутку вспыхивали перед глазами и ползли вниз.

На сей раз круги не ползли. Ингу прошиб пот, она ни о чем не жалела. Нелли резюмировала с расстановкой, что дело-то объяснимое: мать состарилась, дочь встала на ноги и еще как встала, вот, собственно, и весь сыр-бор. Кроме того, обыватели традиционно считают, что у артистов деньги аж из ушей лезут. Не нужно нервничать, разве что принять мать с достоинством и обеспечить ей старость, не подпуская к себе близко. Нелли гундела, чтобы не пустить Ингу в оцепенение, а Инга как-то и успокоилась сразу. Она ведь, наконец, достигла той степени "молодчины", при коей мама возвращается. Ей поставили телефон, теперь можно звонить. Сказка Андерсена кончилась.

Сашка забеспокоилась - как бы чего не вышло с Ингой после всех потрясений, - творческая личность, тонкая душа, скорей, скорей, хотя бы тосты с шоколадным маслом, что-нибудь тривиально отвлекающее новизной! Ведь сама Инга забывала пользоваться тостером. Он - единственное, что было куплено на гастролях и тут же забыто. Сашка же его самозабвенно пустила в дело...

Инга резко ощутила, что ей не хочется молчания. И Саша, как чуткий барометр, тут же набралась смелости и высказалась, предварительно бия поклоны, что, мол, не мое собачье дело. Трогательно, в стиле принципов ребяческой дружбы. Она считала, что, разумеется, с матерью надо встретиться... и все. Она не заслужила того, чтобы Инга за ней горшки выносила. Как будто речь шла о горшках!

-- Ты ведь пока не знаешь, о чем пойдет речь...

-- Но, постой, она растила меня шесть лет. Подумай - целых шесть лет! Пеленки, постирушки, детские болезни, муж ушел... Значит, она тоже может рассчитывать... лет на семь... выноса горшков, если уж тебя так волнуют эти горшки!

Сашка обомлела. Инга побеждала ее же оружием - арифметическим подходом к сферам любой тонкости. Инга тут же устыдилась своего вопля. Сашку задело, она сочла, что над ней издеваются: как можно сравнивать "Те" семь лет и "Эти"! На Ингу накатило послешоковое бесчувствие, ей казалось, а почему нет... а что если логика судеб провизорски непреклонна?

С тех пор много воды утекло и началось предательство, и вода унесла с собой Сашку. Так выходит, что иногда предаешь, пусть даже с выгодного ракурса можно углядеть в том недюжинное самопожертвование. Словно бы Инга послушалась Данилу и отпустила простую женщину Сашу к ее простому женскому дао. А сама осталась в обнимку со своим крестом. Экий бред! А еще можно укрыться псевдоюридической трактовкой: Александра - совершеннолетний дееспособный человек, Инга не несет за нее никакой... - это уж совсем гадко, ложь в твердом переплете. Инга несет за Сашку пожизненную ответственность. Или - посмертную; Матвеев сдавленно ответил:

-- ... но ведь вы понимаете, что не к счастью ее отпустили, Инга. Она же не птичка, выброшенная из вашей клетки, что тут же обретет небо. Скорей не небо, а Царство небесное...

У Инги опять пот потек по ребрам. Она звонила Матвееву, это было перед самым окаянным отъездом в Шотландию, Матвеев был предпоследней ниткой, которая соединяла марионетку Ингу с той "половиной жизни, что до сумрачного леса". И нитка эта звенела в экстремуме натяжения.

-- Простите, Инга, я сейчас между двух истин, одна - земная, другая - трансцендентная, что ли, черт его знает... Либо я с одной, либо с другой, и в любом случае солгу. Вы спросили о грехе вашем, но как я могу ответить, если вы неподсудны. Я видел вас в последний ваш выход, вы - великая балерина, быть может, только единожды скажу вам об этом, в мире нет никого лучше, я не поклонник по призванию, я не брызжу слюной, я многое повидал, - вы же знаете... Но вы также знаете, что лишили Сашеньку смысла, вы к смерти ее отпустили... простите. Никакой семьи у нее никогда не будет, она нашла ее с вами, она счастлива была заменить вам мать и потому была обречена. Вы отомстили судьбе, Инга, - вы бросили бросившую вас мать! Символически, конечно, но, к сожалению, мы не властны над многими дремучими мотивами, нами управляющими, и иногда поедаем себе подобных...

Она прожила с Ингой шесть лет. Как и мать. И никто уже без Саши по-матерински не спросит:

-- Инга, как же ты завтра танцевать будешь? Из тебя же хлещет! Я думаю, сейчас тебе вредно напрягаться...

И напрягаться вредно, и таблетки польские пить вредно: "Смещать цикл - насиловать природу!"

-- Думаешь, моя природа и без того уже не изнасилована?...

Так было шесть лет: Саша тревожилась, Инга усугубляла тревогу, чтобы с ней еще понянчились. Что стряслось потом? Много чего, но сперва Инга перестала танцевать. Утром не могла поднять руки, вспоминая жест. Жизели, например. Или, напротив, вдруг так ясно видела, как нужно жить в первом акте, который вечно у нее был бледным. Загоралась внутри нервозная нетерпеливая жилка, чуя правду движений, вот оно... а зачем? Если ее все равно не выпустят! Нет, она, конечно, попробует прямо сейчас, но зачем... И опять... нет, ну она сделает... У попа была собака... А тут Сашка еще занялась аэробикой и прыгала по вечерам на кухне в полосатых носках. Между смехом и слезами у Инга проскакивала вспышка злости, иногда удавалось ее моментально перескочить, иногда - нет.

И Сашка брела в самую дальнюю булочную, специально, чтобы подольше отсутствовать. Она оправдывалась: это мой любимый маршрут, мои любимые пейзажи - кирха, переулок, дворы-дырки, закоулки с начинкой цвета желтухи, и здесь по идее должен был служить у старухи-злодейки Карлик Нос. Сашка - фантазерка. И какие у них похожие фантазии! И какой у Сашки дар рассказывать - объемно и обаятельно прописывая каждую персону. Посему, имея напряженные отношения со своим детством, Инга влюбилась в сашкино. Во все ее истории...

20.

"Я утешусь... Хотя бы тем, что могла бы и вовсе не попасть сюда, и не было бы этих шести лет любимых... я нашла алмаз на обочине, как можно роптать на то, что только один, а не два и не восемнадцать... Мне, наконец, хватило музыки! Смешно, но мама бы порадовалась за меня. Музыка - все, что не хватало мне лет с пяти..."

Сашка была вторым ребенком среди четверых, хотя только у нее был слух, и только она танцевала для соседей по бараку у вечернего крыльца. Подсмотренные па-де-ша и батманы, вспотевшие белесые пряди, горячие веснушки, коленки в земле...

Изредка ездят в театр со старшими, и тогда Сашка не может уснуть от горячих грез, от упущенной мечты своей, потому что ей уже восемь лет и у нее короткие ноги - она не годится для балета. Голливудские красоты типа натуральности пшеничной блондинки, ямочек на щеках и раннего бюста - не в счет. Это ей поведала зазнайка со второго этажа. Театр бывает раз в год, потому что в Москве живет их тетка, женщина, кстати, тоже полногрудая, но хрупкая душой, которая считает, что ребенка должно "окунать" в искусство и тогда он не пойдет дурной дорогой.

Маленьких оставляли с бабушками, и облегченным кагалом вваливались к тетке на юбилей. Она особа важная, у ней даже некруглая дата повышена в звании. Перед днем застолья два семейства чинно шествуют в убежище к Терпсихоре. Разве что если совсем идет барахло, приходится уважить драму. Но тетя Полина не жалует драму, и когда сашина мама робко хвалит спектакль, Полина снисходительно поправляет прическу. Вообще-то она папина сестра, но папа запойный, он с сестрой не видится и в театры не выезжает, оставаясь безмолвным у телевизора.

Перед выходом из дома мать лихорадочно опустошает папины заначки, пихая в распухшую сумочку початые бутылки с водкой. Но это тщетная предосторожность, отец знать не знает о диверсии, ведь всегда найдется добрая душа, которая принесет с собой. И тетя Полина встречает их на платформе, - дорога недальняя, но все же торжественная, - ее шелковистые рюши на груди трепещут от вокзального ветерка, она пахнет духами "Красная Москва" и выглядит, словно героиня трофейного фильма в момент счастливой развязки, потому что на вокзалах все немножко черно-белое. Мать робеет и улыбается, Полина давно ей советует уйти от мужа, бесполезного в хозяйстве, но ведь это означает безбрачие, кто ж возьмет с таким выводком, мама боится одна, а Полина уже ищет ей надежную няню. Саша чует - мать боится заботы, ей неловко, она никогда не последует заветам пробивной невестки и ей стыдно немного, потому что она впервые не в силах послушаться воплощенного в столь выпуклые формы разума.

Дома у Полины, как в фойе, висят портреты артистов в демоническом гриме, всяких великих с тонкими накрашенными губами. Сашке они не нравятся вовсе. Среди них только одна дама - "Зарема из "Бахчисарайского фонтана"", нафталиновая знаменитость прошлого в костюме басурманской злодейки. Да и вообще у тети Полины полно достопримечательностей - патефон, резные этажерки, копия Айвазовского в туалете... А сыновьям Полины уже разрешено курить, словом, Сашке есть чем занять воображение.

Угощения для праздника Полина накупает в ресторане. ей неведомы кухонные муки накануне гостей, пар, пот, четвертование овощей и треволнения от капризов духовки. Но главное то, что Полина разрешит Саше переворошить все красивые глянцевые книги и ответит на все вопросы. Кто такая да кто такой, и зачем, и когда... Сашке нравится вникать и ужасаться взрослым перипетиям, ребенка манят странствия и превратности судеб, они для него - игра по-крупному. Сашку Полина выделяла особо, умиляя мать почетными аналогиями. Назовет известную фамилию и добавит:

-- ... и вот я прочла о ней - ну копия твоей Саньки, такая же впечатлительная была в детстве!

Полина много читала, Сашке казалось, что в этом и состоит ее профессия - знать детали. Она работала распространителем билетов, ее стараниями Сашка усвоила: трудись упорно, родись у лорда (английская пословица).

К великому сожалению, Полина-вдохновительница впоследствии сошла с ума. Зарылась в магические книги, повадилась в кружок единомышленников, увлекаясь всем подряд - масонами, буддизмом, пифагорейством, Папюсом с его кровушкой молодого петуха и прочей неаппетитной чушью. К тому времени Сашка уже выросла, окончила институт, а дом Полины опустел, сыновей разметало, и Полине вдруг возьми да и стукни в голову завещать свое жилище любимой племяннице, голи перекатной. Сашка ужаснулась: куда ей такое хозяйство! Не говоря о том, что имелись законные наследники, которых, кстати, Полина вовсе не собиралась обижать. Но сие не мешало ее благотворительным порывам. Тот дом, как породистый скакун, как богатое авто, требовал накладного ухода, иначе он моментально пришел бы в запустение, а убогие остатки былой роскоши - это хуже, чем обжитое плебейство. К счастью, Полина легко загоралась и остывала, и благая идея быстро канула в Лету.

Потом по сашкиной хронологии следовал отказ Семочке. Потому как что за радость вступать в брак, потому что "мы оба хорошие люди без вредных привычек и именно такие должны размножаться". Сему ей хотелось расцеловать в обе щеки и отпустить восвояси, чтобы он за первым же углом втюрился по уши, например, в порочную старуху. Теперь Сема уже не носит дырки на носках, выбился в люди, читает лекции в Сорбонне. Бился, бился головой - и выбился...

А, может, Сашка ошибалась, и есть такие, у кого страсть в нагрудном кармашке и в одночасье она может вырасти, как Алиса в зазеркалье, надо только дать ей шанс...

Может быть, но в любом случае Сашка противилась ностальгическим ловушкам. У любой женщины сыщутся истории про отвергнутого ими и теперь взгромоздившегося на белого коня; и вот уже подержанной, без былой строптивости тете есть чем тщеславие потешить. "Вот если б я тогда... то сейчас..." Полноте! Если б они тогда... то и теперь бы все то же самое, Фортуна так же прошлепала бы мимо в грязных тапочках.

А Сашка считала, что ей не требуются просроченные и упущенные фабулы. Она и уехала с видимой легкостью, поняв, что роль ее прожита, пусть даже и искусственно прервана сомнительной необходимостью Магдалены. Идея контракта - это Магдалена, ретивое претворение в жизнь - это Магдалена, но и то, и другое - всего лишь ее врожденная дерзость называть себя "импрессарио" или кем угодно еще. В королевскую труппу Ингу пригласили бы и без Маги, но кто бы вдохнул жизнь в авантюру! Она носилась в воздухе, но азарта ловить диковинных бабочек не было. Тесная Шотландия - упряжка для пони и маленький круг ада. Но не успела Инга опомниться - жребий оказался брошен.

21.

Возвращение Сашки к себе было странным. Совсем не болезненным, скорее похожим на обманчивое облегчение безнадежного пациента, засим обычно - упокой. "К себе" теперь не значило "домой". Она уговаривала себя много вечеров, обычно с маленьким коньяком и большой шоколадкой с белкой на обертке. И уговорила. Она теперь для Инги - любимая обуза, как вишневый сад для Раневской. Она уедет не насовсем, на пока, пусть Инга разберется, необремененная обидками-бирюльками, разменивать ли ей свой великий талант на много-много маленьких "талантов", монеток. Легкие ручейки ужаса текли по лицу в никуда; но Сашка держалась. Не роптать! Довольствоваться имеющимся! И - главное: это ненадолго!!!

Самообман стух в дороге. Но и слава богу, потом он был уже не нужен, его сменило послешоковое равновесие. Позвонил нерешительный инженер. Набрал номер наудачу - а вдруг? Последний раз они встречались четыре года назад; так поступают: а) в завязках начинающих романистов; б) в песнях бывалых песенников; в) в юности с перепоя или недопива.

Инженер позвонил и растерялся, когда ему ответили, удача не входила в его планы. Но, видимо, это был утешительный приз в виде застенчивого кавалера. Пили чай с приторным тортом-безе. Белая субстанция склеивала пальцы и губы, инженер допытывался:

-- А помнишь, ты мне однажды звонила оттуда... в Новый год?

Как не помнить... Звонила, дабы убедиться, что и у нее есть личная история, пусть даже вялотекущая. Такие инженеры нужны для поднятия тонуса с нулевой отметки до низкой. Хотя это она уже со злости, тогда с тонусом как раз было все в порядке.

Инженер наконец-то осмелел и позвал на дачу.

-- Поехали! Прямо сейчас! - взметнулась Сашка.

Лучшее средство от меланхолий - передвижение, пусть и бестолковое. Инженер счастливо и смущенно стал оправдываться, что ему там еще прибраться надо, его явно ошеломил поворот дела. Тоже вышибал клин клином... Сашка прознала, что у него случилась любовь, брак, скорый развод, жена пожила с ним полгода и вернулась к прежнему мужу.

Приехали. Сначала действительность заиграла уютными красками. Инженер печку затопил, Сашка знакомилась с дачным хламом вроде старого проигрывателя с пластинками. Сашка давай их ворошить, вспомнила, как Инга рассказывала про детдом и про заезженные пластинки. Сашка крепилась: подумаешь, ностальгический укольчик... Инженер устроил сюрприз: Сашка оборачивается, а он протягивает ей парфюмерную коробочку в целлофане.

-- Давно купил, думал, что приедешь, а ты пропала...

Коробочка была в белых цветах, в ней покоились духи для школьницы, уж больно запах невинный, экспериментальный продукт местной фабрики.

-- Я помню, ты любила жасмин!

Неприлично и трогательно. Спрятал от жены на даче? Придумал или правда? Или просто сотрудницам на 8-е марта закупили, а один флакон водички оказался лишним - не пришла, уволилась, уехала, сгинула...

Ночью Саша заподозрила: может, уже климакс на нервной почве? Нет уж, надо заставить себя получить удовольствие, где же это пресловутое "баба ягодка опять"?! Не получалось. Когда инженер уснул, вышла тихо на крыльцо. Все течет, весна в первом приближении, ночь лунная, светло, тихо, снег липкий, пластилиновый, оплывает с земли, как воск. Ничего во вселенной, кроме кап-кап. Где-то на небе небось вздыхает мама из-за девочки своей невезучей. У братьев семьи, а девочке как будто не объяснили чего-то... Домой захотелось - мочи нет. Домой, в слякотный "Китеж", к Инге.

22.

Магдалена выделялась: шелковые черные волосы зачесаны в безупречную "шишку", сама миниатюрная, смуглая, национальность - дело темное. Кого-то навязчиво напоминала. Сашка, увидев ее, сказала:

-- Это что за фифа, похожая на Роми Шнайдер?

Метко! Данила приучал Ингу к западным фильмам, у нее прорезалась хорошая память на знаменитые лица. К чему бы...

Как Мага "завелась" в илистых театральных кулуарах, история умалчивает, но загадки особой нет, она ведь аккомпаниаторша. Ее жизнь - та еще дорожка-серпантин. Сын Артур от второго брака, хотя она вернулась к первому мужу, а тот давай ею изо всех сил помыкать. Второй муж - богатенькая партия, но он попросил Магу об одолжении деликатного толка. У него была давняя любовница, еще со школьных времен, она - вздорная, экзальтированная, ни к кому не приткнулась, но жалко девку, "вот она, смотри, еще с незамутненными глазами", - и он совал Маге фотографию. И что же с того, спрашивала Мага. "Можно она у нас поживет?"

Муж-то не желал дурного. Ну, может, оприходует он старую лошадку свою пару раз, ну и что. Ведь в целях по сути медицинских: она уже страшна, что моя жизнь, но у женщин неудовлетворенных безумие сгущается, их спасет элементарный способ. Маге затея совсем не понравилась, она сказала: спасай, но без меня. Муженек вроде на попятную, но не такого Мага была воспитания, чтобы простить сразу. Вернулась с сыном к первому, а тот давай деньги тянуть, знал, что Магдалена со вторым дублем не прогадала по части имущества и теперь ей причитается. Налакавшись горя, Мага в отчаянии, как шарик пинг-понга, прибилась обратно.

Там она увидела пьяную вдрызг школьную любовь. Ей уже было под сорок, она стряхивала пепел мимо, хотя очень старалась именно в пепельницу, она пытается угостить Магу водкой и приносит горячую благодарность за то, что та благоразумно уступила ей свое место, "ведь Витька мой, мой, ты ж понимаешь, мой до гроба..." - твердит пьяное чудовище. Возвращается Витька и "любовь до гроба" получает крепкую затрещину. После "навара в бубен" женщина принимается тихо сопеть в углу.

-- Вот видишь... а у тебя ревность! Мне всего лишь жаль сдать ее в богадельню. У нее никого - ни родителей, ни детей, ни другой родни. С последней хаты ее турнули, но ее несчастья - песня долгая. Я б нашел, куда ее пристроить... а потом мы бы адрес поменяли, и она бы уже меня не нашла. От нее иначе не отделаться...

В некотором смысле вскоре он надолго поменял адрес. Жизнь - сплошное опровержение игры в фанты. Магдалена увидела в плавающем воске морского конька и захлопала в ладоши: значит, она поедет на юг. Она поехала на север, на свидание со вторым мужем, его посадили по валютным делам... Школьная любовь послушно умерла на руках у Маги, точнее - выпала из ее рук в белой горячке с необходимого и достаточного этажа. Волосатый Харон их "Скорой помощи" лаконично удивился тому, что "...баба так вот сразу, обычно мужики сигают, а бабы покрепче, секут, где паленым пахнет, боятся..."

А Магдалена села между двух стульев. Артура отвезла бабушке, сама сняла комнату, и в глазах зарябило от гастролей. Где она только не подрабатывала, на свет белый не смотрела, волевым решением втиснула обе свои личные неудачи в схему "минус на минус пусть даст плюс". Но ее как сглазили: одни романчики, ни одного предложения, стоящего внимания и усилий...

Последующий кусок жизни утопал в недомолвках, но хватило и этой исповеди. Ни шатко, ни валко Артур подрос, перебрался к матери и жадно поглядывал на запад. Давно освободившийся из тюрьмы отец его интересовал символически, от него было слишком мало проку. При всех капиталах, потерянных и вновь обретенных в рискованных лазейках закона, он так и не обеспечил сына жильем. Это удручало. От маминых "временщиков" и то пользы больше, они хотя бы деликатесы в дом несут. Артур суетливо меркантилен, как бесприданница, красив, болтлив, начитан, изворотлив. "Отвратительный мальчик, - думает Инга. - Что же за мужичонка из него получится?" Артуру восемнадцать. По телефону он бросает фразу:

-- ... я буду ее тюки таскать, а что мне с этого будет? Дырка от бублика?

Ингу мутит. Тут-то история могла бы не расцветши увять, но стало жалко Магдалену. Одна с сыном-мерзавцем, куда ей идти. Квартиры у нее нет, и в театр ее не берут концертмейстером...

И Инга позволила им выжить Сашку. Спасибо ей: она так трепетно оберегала их совместную иллюзию временных трудностей, насквозь гнилую, злокачественную. Театр швырнул "великой Инге", как голодному щенку, хлебные крошки: ее выпустили в двух концертах. Она танцует "Лебедя", потом еще на бис. Ее провожают стоя. Весна какая-то сокрушительная, выжигающая окна солнцем... Опять удел Инги - гениально умереть. Все умирает, умирает, никак не умрет совсем. А иностранцев-то видимо-невидимо! Такие легкие на восторг, восприимчивые, в широких фиолетовых штанах - мода такая; несут цветы тяжелые, налившиеся бордовой кровью...

У выхода она видела нахохлившихся "своих". Вера Иннокентьевна, совсем высохшая, больная. Матвеев вроде подался навстречу Инге и тут же смущенно отступил, увидев Магу, выскочившую из машины во всем возможном своем блеске. Еще не случился тот Главный разговор с Матвеевым. Он - молчаливый почтительный джентльмен. Инга - королева. Горькая никчемная власть. Ей уж совсем стало не по себе: хоть чем-то залатать зрелище чужой беды! Она засуетилась, но успела сунуть Матвееву деньги для Веры - ведь Сашки теперь не было и некому управлять реальностью. И мысль скользнула злая: ну вот, откупилась. Какая гадость!

Машину теперь по доверенности водила Мага. Вообще-то Инге это было удобно - плюхнуться и ни о чем не думать полчасика.

Если бы Сашка осталась руководить!... Инга во всем ее послушалась бы, она никуда не поехала бы, выскочила бы из своей лебединой шкуры, да пусть даже и на пенсию, и брели бы они лет через двадцать с Александрой по Александровскому саду, два божьих одуванчика, Эго и Супер-эго (не по Фрейду - по статусу, все-таки у Инги, наверное, пенсия была бы побольше), брели бы среди детворы и солнечных зайчиков. Печально, конечно, но опыт сюжетных линий подсказывал Инге, что если герои дожили до старости, то сие уже неплохо! Но Сашка отпустила поводья, устранилась, а Инга отдалась другой эре, эре не милосердия. Все наоборот: сама предала, еще и обиделась на то, что ее от греха не уберегли.

Мага цепко взялась за руль не только машины. На какое-то время показалось, что все в надежных руках. Она афишировала достойную цель: вывезти народное достояние в виде растерянной, требующей реставрации едва ли не большей, чем "Даная", Инги в Европу. Дать шанс Инге увидеть Европу, а Европе - разглядеть в золотой монокль Ингу. Поймать вершину на излете короткого балеринского срока, задать всем перцу.

Как когда-то Нелли, Магдалена щедро поливала маслом еле тлеющий огонь ингиного честолюбия. Но с Нелли был праведный труд, а с Магдаленой - вавилонская гордыня.

-- Ты танцевала Эсмеральду? - интересуется Мага вскользь, словно для пометки в сооружаемом ею рекламном проспекте.

Эсмеральда? Давно это было. Сразу после Игоря. Нелли тогда ужесточила режим, понукала вовсю:

-- Танцуешь как надо, но роли не выходит! Да не слушай ты, что говорят эти идеологини в климаксе! Представь, что ты сумасшедше красивая. И вся красота коту под хвост. Да, Эсмеральда, девочка-ангел, она и Квазимодо - тема ясная, но есть еще кое-что. Вспомни у Гюго: она же гибнет из-за мужчины. Представь, что мальчик... ну, ладно, человек любимый, если угодно, тебя поматросил и бросил, ты - в череде развлечений, забудь патетику, сыграй обиду ниже пояса...

Нелли единственный раз позволила себе по касательной пройтись насчет Игоря, впрямую - так никогда и не слова, но во славу искусства выбросить жестокий козырь - как это в ее духе!

Мага - не Сашка, ей до лампочки эти подробности. Ее вообще мало интересует собственно балет, хотя разбирается. Особенно там, где пахнет выгодной сделкой. Как она добралась до шотландской труппы - Инга и вникать не хочет. Пронырливости не учатся, это даже не опыт, это врожденное. Целыми днями Мага о чем-то договаривается. Кроме того, каждое воскресение она ходит в костел, а всю остальную неделю расточительствует. Она не Сашка, чтобы торчать у плиты, она любит все готовое или полуготовое, но особенно кофе, орешки, ликеры, сигареты. Она питается дымом и болтовней. Но это очень продуманная болтовня. И очень хорошие сигареты.

Деньги откуда-то брались. С Магой открылась неизведанная их мистическая сторона; деньги вроде кошек, тоже любят ласку, только мысленную, инфернальную. Инга отдала все свои заначки во владение Маге, при Сашке она избаловалась, теперь и думать о деньгах мозги не поворачивались, совсем заржавели в эту сторону... Но дома всегда вкусная снедь, главное - можно не мудрствуя заглотить бутерброд и смотреть в окно. И ничего не делать. Даже не говорить. Инге казалось, что и живет за нее потихоньку Магдалена. Инга соскользнула со своего пьедестала, и туда шустро присела маленькая то ли полька, то ли немка, музыкантша, говорливая любительница пестрых привозных журналов и высоченных каблуков. По иронии судьбы Сашка тоже любила журналы, каблуки, сигареты и ликеры.

Мага знакомится с Асей. Это, пожалуй, последняя капля удивления. Та самая Ася, которая давно в Штатах, одна из первых неллиных учениц. Посетив сквозняки Родины, Ася и Нелли-то всего лишь позвонила, потом дала один спектакль, после чего неделю заседала в отеле, куда ей по августейшему распоряжению приволокли породистое кресло-качалку и ностальгический клетчатый плед. Завернувшись в оный, покачиваясь и обмакивая сигару в бренди, крючконосая Ася допускала до себя молодых кретинов из тех самых журналов, к которым питали слабость Сашка и Магдалена.

Эту картину Инге живописали сплетни. В деле Ася выглядела бледнее, чем ожидалось, хотя и Второму пришествию вряд удалось бы перещеголять ажиотаж асиного "въезда в Иерусалим". Когда-то Асю, разумеется, тоже выдавили из театра, но это, похоже, не повод для знакомства, Асю и без того облепили толстым слоем, хотя она успела зыркнуть в ингину сторону. Та пришла, конечно, на нее посмотреть, но зрелища нагоняли на Ингу тоску, она могла находиться только внутри них. Скорее всего, Ингу Ася не приметила, это было просто панорамное скольжение зрачков по забытому антуражу. Все-таки сколько лет Ася здесь не бывала; интересно, что за пароксизм случился бы с Ингой, вернись она вот так, в родные пенаты... Внезапно и остро Инга ощутила, что им есть о чем поговорить, но кольцо сомкнулось, невидимые силы-распорядители не дали ей просочиться. В театре назревал банкет по случаю, но Ингу закрутили какие-то организационные выяснения: выпустят ее в одноактных балетах, не выпустят... Она посмурнела и плюнула на Асю.

Зато Магдалена оказалась расторопнее, что неудивительно. Ее хлебом не корми, дай продефилировать среди сильных мира сего, искупаться в сливках, облизнуться. От Аси она вернулась и вовсе взбудораженная, но взрывалась все больше намеками, объясняя, что боится сглазить. Поклялась только, что примадонна сожалеет о несостоявшемся знакомстве с Ингой. И пусть; правда утопает и теряется в воркованиях Магдалены, она любой лести придаст душок компетентности, вплетя для разнообразия осколки чьих-нибудь тайн. Неужто и Ася на это купилась...

Одно Инга усекла: это Ася произнесла "Шотландия". Вроде еще Австралия из тех, кто с руками оторвет нашу звезду, но ведь это другая планета. А Шотландия - рукой подать. Эдинбург, говорят, двойник этого города, так что шило на мыло. По части балета - глубокая провинция, будни, неторопливые, как чаепитие лордов, игрушечные спектакли, небо как промокший носок. Первый год для удивлений и лакомств, потом все станет привычным. Пришла саркастическая мысль: неужели меня похоронят на чужбине? Какие там кладбища, в той стране? Наверное, строгие частоколы с одинаковыми аккуратными надгробиями. И кто там придет к ней на могилу? Мага с Артуром? Вот уж вряд ли... Что вообще от нее хотят эти люди?

Инга вышла проветриться, - хотя бы перед собой притвориться несведущей. Допустим, Мага метит пристроить Артура в ингиной квартире, пока он учится. Допустим. А куда Мага себя денет за границей? Пойдет лабать в скромный ресторан для клерков средней руки? Черт, Инга забыла, что Мага теперь ее импрессарио. Она сама себя назначила, благо, что никто не воспротивился. У Маги каждый день падает в копилку, она ни одну рыбку не пропускает мимо себя, все распробует, классифицирует и сунет за пазуху на будущее. И вместе с тем не суетится, недели может томно пережевывать конфеты-трюфели и смотреть кассеты с заморской эротикой, которые ей приносит Артур. И вдруг скажет всуе: "Из этой зловредной Марины Жизель никакая, - сразу ясно, что девочка превратится в бюргершу, нарожает детей и будет мужа поджидать со скалкой..." С Мариной образ у нее не клеился, но чтобы это почувствовать, нужно кое-что понимать и знать лучшее. Или чутье? Ведь Мага, похоже, ни одного балета не досмотрела до конца...

-- Почему тебя назвали Магдаленой? - праздно спросила Инга однажды.

-- Мы жили во Львове. Там было много поляков, немцев. Это было не столь уж редкое имя. Меня назвала бабушка в честь жены Баха. Смешно, да?

-- Вот как! А я думала, в честь библейской Магдалины.

-- Ну что ты... Это уж слишком. Бабушка не стала бы лезть на рожон.

Жена Баха, однако, тоже неслабо... Неужели Инга для Маги - просто самая крупная рыба, попавшая в сети; посему до этого она скиталась по углам и спускала деньги на всякие дорогие пшики, зато в решающий момент изготовилась к прыжку и не прогадает? В приступе недоверия Инга выплеснула Маге:

-- В гробу я видела вашу Шотландию.

Мага спокойно затянулась белой сигаретой:

- Я знаю, есть такие люди... вроде все им до фонаря, и ничего их не тешит, не радует. Но уж если расшевелишь таких, то держись! Ураган. Все снесут на своем пути. Мне кажется, что ты из них. Тебя просто мало что увлекало в этой жизни. Смена места жительства для таких зануд - панацея. Это их освежает, молодит, расшевеливает. Ты просто ДОЛЖНА сняться с якоря!

Магдалена удивительно быстро раскусила Ингу. Ее не соблазнишь удовольствиями. Но скажи ей только "ты должна!" - и она, словно джин, выполнит предписание.

23.

Пока время прикидывалось апатичным затишьем для Инги и бурным волнительным предвкушением для Магдалены, которая не уставала устраивать ликбез для недалекой балеринки насчет шотландцев, что не англичане вовсе, виски, привидений и прочих архетипов, на адрес театра пришло письмо от матери. Инга так и не позвонила ей. Она решила робко напомнить о себе. Дескать, умру, а так тебя и не повидаю. Буднично и по-стариковски.

Пока суть да дело с этим контрактом, снова зачастило мокротами межсезонье, закапал снег, словно влажную обманную перинку подстилая в точке падения. Мама намеревалась приехать. Не прошло и тридцати лет... Заманчиво маячила уловка пройти мимо, не получив конвертик. Одновременно Инга погружалась в материю насущную - задумалась о деньгах, о хлопотах встречи, вспомнила Сашку, умеющую так плавно пустить хаос действительности в аккуратную колею, - вот чье энергичное улыбчивое обхождение творило чудеса, с ним даже Фемиде можно было всучить взятку, превратив ее в естественное и безграничное "спасибо". Однако, Сашка не смогла бы за Ингу встретиться с матушкой, вот где загвоздка.

Зачем она едет сюда? По злой иронии судеб, в этом городе, что для Инги - суровая нянька, матушку постиг любовный крах. Она вообще - сплошной крах, она и Ингу родила, потому что ей не повезло. Со стенок сырого погреба памяти Инга отскребала обрывки доисторических маминых историй, изложенных то ли в стыдливых письмах, то ли при последней встрече. Мама ехала с танцев, подружку потеряла и вечер не задался. Едет она в трамвае, и тут ее начал жалеть красивый армянин нараспашку. В руках у него коньяк, прижатый к позолоченному сердцу, и дурного он не хочет. Он ей книжку подарил. Кулинарную. А напротив сидел насмешливый молодой человек с портфелем. "О, - говорит, - давай я тебе тоже книгу подарю!" И протягивает "Тесс из рода д'Эрбервилей". Почитанную такую. Это и был отец. И она родила от него дочь. Мать веселила эта история. Вот где, спрашивается, логика?! Особенно, если учесть злую судьбу девочки Тесс. Лучше бы с армянином сошлась, может, все иначе вышло бы.

Позвонить что и спросить прямо: деньги нужны? Нет, это мелковатая месть. Совместимы ли гений и мелочность? Что вообще делают в таких случаях - звенел в голове нелепый вопрос. Нелли уже высказалась на стороне сдержанного благородства. Сашка в свое время тоже имела на сей счет мнение... Но в кои-то веки для вящей новизны предстояло справиться самой. Неплохой опыт к сорока годам, однако.

Мага, уловив мрачный сарказм, его усугубила. Ее излюбленный метод: довести до критической массы и направить энергию взрыва в нужном ей направлении. На сей раз взрывы не требовались, нужна была Инга в рабочем состоянии духа. Обострение детской травмы и прибытие матери не играли Маге на руку, потому она их умело игнорировала. Инге хотелось извержения истерики, метаний, бури, слез и вожделенного успокоения, исхода, но ее держали в черном теле. Магдалена не играла в душевную близость, за что ей отдельное спасибо. До Инги медленно доходило, в какие цепкие лапы она попала. Да поздненько, жребий брошен.

Или "жеребий", как выражался Данила Михалыч, что в эти как раз дни сделал Инге предложение. Звучало оно кисловато, примерно так: оставляйте вашим компаньонам или как их там свою территорию, а вы ко мне перебирайтесь, будем жить в разных комнатах и браниться иногда, заполним пустые клеточки в наших кроссвордах. Просто-таки вовремя протянутая рука друга, черт ее дери! Инга про себя восстала: это почему же в разных комнатах?! Почему не в одной, чтобы тесно, убористо, тепло? Нежно... Что мы, буржуи что ли, чтобы спать в разных спальнях, у нас-то можно ругаться, разводиться, плакаться друзьям, но втихомолку разделять друг с другом ложе! Вслух, однако, она забормотала о Шотландии. Данила только фыркнул. Для него это несбыточный и вредный прожект, отговорка, блеф. "Делать вам там абсолютно нечего!" - отрезал и все тут. Может, он просто стеснялся своих чувств? Эк подвалило Инге на старости лет: и мамочка тебе пожалуйста, и жених с золотой каемочкой. Сбылись неллины прогнозы, ведь столько лет, видать, Инга вела себя хорошо, силы небесные наконец-то решили поощрить; а что ты хотела, дорогая, - Там тоже проволочек хватает!

Прогнозы неллины сбылись, а сама Нелли умерла. Инге позвонил Игорь. Случилось и так достаточно для того, чтоб мир рухнул. Но умер еще и его создатель. На следующее утро после похорон приезжала мать - разве это могло уже волновать; вот все и разрешилось к рекомендуемой отстраненности. Нелли и тут выручила, подгадала, наглядно объяснив, как надо...

Игорь седой. Муж Нелли хватает Ингу за плечи, давится слезами, смеется, мечется, словно теннисист после изнурительной победы. Инга не ожидала и того, что он вообще ее помнит. Возраст и потрясения иногда преображают... так это ж по Нелли! Все по Нелли. Она рассказала жизнь еще до того, как жизнь была прожита. Вот Игорь молчит. Но в глубинах побуждений, что руководят словами и жестами, разумеется, всегда мерцает тонкое напряжение между любившими друг друга давным-давно. Печаль интриге не помеха, Инге не стыдно совсем в том признаваться, потому что сама Нелли это преподала. И чем тщательней сокрыта интрига, тем сильней смятение, гордецы от слова "горечь". Горчит невысказанное.

Печалью руководила жена Игоря, словно печаль - воздушный шарик, пасуемый избранным. Инга явно не числилась в последних. Про себя прозвала распорядительницу Вассой Железновой. Хотелось сунуть ей в руки пузатую супницу, царствующую на столе, и отправить восвояси. Откуда эти пошлые предметы здесь?! Нелли ненавидела нефункциональную кухонную роскошь - сервизы, хрусталя...

Понятно, почему так размяк вдовец: он беспомощно и истерично боялся невестки. И одновременно боялся остаться один.

Так и провожала Инга Нелли: не прощаясь, твердя про себя "прости, прости милая, потому поплачу, не здесь же; ты ж все равно со мной, так зачем возиться в погребальной шелухе, оставим "Васссе Железновой" всю эту смердящую показуху"... Напоследок она наплевала на бон тон, взяла тонкую чужую любимую ладонь - как осколок греческих раскопок, шершавое и драгоценное свидетельство доисторического чувства, - спросила, кивая на его отца:

-- Может, мне сегодня с ним остаться?" Васса Железнова, видимо, страдающая обостренным вниманием ревнивицы, зыркнула в ее сторону.

-- Что ты... он с нами", - испугался Игорь. Мероприятие себя исчерпало. Инга пустилась наутек.

Приснилась капающая вода. Проснулась, время обрушило на нее цифру 04.17. Вспомнила, что ничтожно мало у нее неллиных фотографий. На них Нелли вся в работе: застывшие гримасы учителя тире мага, одевающего послушников в кандалы хрестоматийных ролей. Ершистая, строгая - и моментально перетекающая в ехидну, прикуривающую, клацая перстнями. Миша сказал однажды, что гуру - это друг, имеющий патент на предательство. Что ни говори: можно топать ногами и кричать "ты мне больше не друг", но Учитель останется Учителем, свершившегося не аннулировать.

Инга вышла навстречу матери более-менее собранной. Один взгляд на снимки - корсет затянут, задачи определены. Телепатический сеанс принят. Прямая трансляция из преисподней прошла удачно. Чушь! Во-первых, по правилам душа еще здесь, еще так близко. А во-вторых, разве может умереть Нелли, просочившаяся в каждую жилку, вплоть до последней фаланги мизинца? Серые слезы превратили улицу в акварельный подмалевок, до поезда осталось двадцать минут. На секунду проклюнулось штрейкбрехерство: сбежать! Спрятаться! Увидеть издали! Победить...

Мать вышла из вагона, будничная, обеспокоенная, залопотала непонятное. Слезки, присвист вставной челюсти, дрожащие объятья. Лицо, геометрически состарившееся, - морщинки-треугольники. И все как если бы не виделись год мама и маменькина дочка. И еще немного как если бы Инга ее, беспомощную, забросила, а не наоборот. Адвокатский перевертыш: присяжные медленно плывут от отвращения до жалости к подсудимому. И, господи! Запах меха с антресолей, как в детстве, в детстве с грифом "до того...". Мир незыблем. Неужели на антресолях до сих пор покоится ингино пальтишко с вышитыми бабочками, подарок тети Паны из Норильска!

Ехали домой, скрепляя зыбкую свою встречу, как редкими скобками - разлетающиеся листы, вопросиками.

-- Ты вышла замуж?

-- Нет. А ты?

-- А отец на горизонте мелькает?

-- Да ты о чем? - впервые улыбнулась мать.

Фигура отца по-прежнему из сферы анекдота: непристойно, но смешно. Хороший знак. Инга чувствовала, что на сдержанно-обличительную тираду, которую она все же мстительно заготовила, запала не хватит. Его просто нет. "Может, я тебе мешаю... не разговаривать мне пока за рулем", - встревожилась мать. Ростки провинциального здравого смысла. Инге едва не хохотала, отметив, что мама - уже подтекший тающий снеговичок, могла бы и понервничать, но сердчишко, похоже, сохранное...

Она почти не оглядывала дом, как делают это обычно на новом месте, приняла все так, будто обо всем знала заранее, будто уже бывала здесь. Только увидев Магдалену, насторожилась.

-- А это кто? Подруга твоя?

-- Мам, да какая разница...

-- У артистов всегда друзья день и ночь...

Она, наконец, бросила попытки прикрыть свою недообразованность, наивность на фоне выдуманной "маститой столичной дочки", мать сдалась. На Ингу подействовал наркоз времени. Отпустило. Прошло.

-- Мам, я скоро уезжаю.

-- Куда?

-- В Шотландию.

-- Господи... ты замуж выходишь? - родительские чаяния о сдаче чада в хорошие руки даже умиляли.

-- Нет. У меня контракт. Я буду посылать тебе деньги. И сейчас оставлю, - Инга торопилась прояснить формальности.

Дома Инга принялась уговаривать мать то поесть, то поспать. Спать мать отказывалась наотрез, а с едой замучила встречным предложениями, навезла каких-то финтифлюшек. В кухню ворвалась Магдалена в нейлоновом халате с рюшами и приняла нещадно хозяйничать - эксплуатировать тостер, чмокать холодильником, мусолить известные имена, одним словом, никакие кульминации и развязки ее не касались.

Инга вдруг заметила, что мать следит за Магой с малообъяснимой симпатией. Может, за то, что в ее присутствии трагедии негде развернуться. А может потому, что неврастеники цепляются за нахальных, тщась перенять завидное себялюбие. Так или иначе, через неделю матери как и не бывало в жизни Инги. Неделька выдалась гнусная. Инга водила маму по городу в недалекие прогулки. Та все сокрушалась, что не увидит дочку на сцене. От денег мать отказывалась, но, в конце концов, взяла. Спрашивала, может, "к нам в театр поедешь, там тебя примут с распростертыми..."

Инга почувствовала, что завидует. Мать, оказывается, на удивление цельная натура: не верит, не боится, не просит. Всего лишь приковыляла уведомить дитя, что не будет препятствовать опеке над одинокой старостью. Не просит - принимает. И отказ, и деньги, и запредельность Шотландии. Нет - так нет, да - так да. В сущности, если слепить цельную цепочку из намеков, она получила ответ: "Мама, тебе крышка, я умываю руки". Мама мирится. Неужто так успокаивает близость иного мира, просто чистое вознесение без побочных "итого", без славы, без семьи, просто прилечь, забыться... Но ведь и Инга - достойное ее горькое семя, оброненное не в том месте, посему тайно жаждущее перевоплощения и не унаследовавшее матушкин житейский дзен-буддизм. С буддизмом-то оно было бы легче. Достойно, без метаний прошла бы Инга в свои узкие врата, а так, выходит, что пищит да лезет, да еще в те ли...

Мать привезла Инге драгоценность: бабушкин медальон с Мадонной. Легенда гласит, что у бабки лет в четырнадцать завелся дружок-поляк. У них был роман, впрочем, тогда за роман могла сойти и пара-тройка прогулок в синематограф. История глубока и пугающе непостижима, как ночное море; возможно, поляк - он же и дедушка. В общем, он подарил бабушке Мадонну, а потом не вернулся с войны.

-- Он был белополяком? - восхитилась Инга.

-- Нет, он был красным командиром. А белым был брат бабушки. И они очень дружили, красный и белый. И оба погибли.

Предательская нежность к красному и белому чуть было не заставила Ингу разреветься. Нелепость, в самом деле...

-- Мам, поехали со мной...

-- Что?

-- Поехали со мной в Шотландию. Насовсем.

Как невесомо мать молчала... Самое переносимое молчание - когда тебя будто не расслышали. Точнее - дали шанс счесть себя нерасслышанным. Жизнь решалась походя, исподволь, между строк, причем строки отсутствовали. Сплошное дежа вю. Так у Инги получалось все. Стихийная сила лениво шевелила августейшими пальцами, совершая рокировки-случайности, Инга им не перечила. Мать откуда приехала, туда и уедет. Она, наконец, ответила:

-- Если б я была тебе нужна...

Если бы она была нужна, то она бы поехала, вот как...

Господи, господи, сделай так, чтобы не пришлось провожать ее на поезд! Довольно прощаний! Пусть ее отвезет Магдалена... Инга бросалась в спасительный абсурд, строя какие-то детские симулянтские комбинации - заболеть, повредить ногу, да мало ли что... Принять собственно решение - сущий пустяк в сравнении с вокзальным ритуалом. Медленно ползущее окно, ускорение, бег, пустота. Ускользающее лицо. Свиданьице перед вечностью. Нет уж... Пусть бы Инге даже пришлось израсходовать фантастический лимит желаний на земле, она бы потратила последний заход на вопль: пусть мама исчезнет и все!

Метнулась к Магдалене. Та разумно занудела:

-- Во-первых, у меня через сорок минут встреча. А во-вторых, что еще за лепет! Соберись, замкнись, помни, что она давно тебе посторонняя, просто усади в купе и адье. Мать твоя совершила ритуал прощания. Ритуал предусматривает ритуал в ответ и не больше. Не нарушай правил игры, обнаружить очевидное пошло. Не хватало еще напоследок ткнуть голову в песок - да ты сама себе потом не простишь позора!

-- А если она умрет от тоски, от приступа прямо в поезде... - не унималась Инга.

-- Вот еще придумала! С чего бы это... Если ей суждено умереть в поезде, тем более ее не спасу я. И запомни: тело грешника выделяет защитные гормоны. Организм-то знает - расплата замучает и заранее стелит себе соломку. Так что за сердце ее не тревожься. Матушка еще тебя переживет. Она закалилась, иначе давно бы сандали отбросила.

С напутственной проповедью Магдалены, где смешались библия, медицина и корысть, Инга вывела мать под зимний дождь. Погода плакала за двоих.

24.

Не возвращаться же домой теперь... Там пусто, даже Мага на охоте за золотыми реками. Хотелось выпить. Хотелось оказаться зверем, бегущим на ловца. Где же ловцы, надо сообразить. Она водрузилась в телефонную будку и первый звонок был Даниле Михалычу. Помнит ли еще о своем предложении и если подтверждает, ему ведь нетрудно будет организовать скромный фуршет на две персоны; в кои веки явление Инги с готовой программой вечера! Данила спасся длинными гудками. Кто еще? Может пить в парадной с неллиной душой, еще недалеко отлетевшей? Это на крайний случай. Где все ингины постояльцы? Нет ответа. Инга боится мягкого отказа. Проклятье! Но один-то раз можно! Чередой прошлись дорогие призраки. Инга не умеет искать, она умеет "находиться", так найдите же ее, черт побери!

У Матвеева ответил женский голос, Инга втянула голову в плечи - чужие голоса сейчас как на змею наступить в темноте, Инга бросает трубку. Анзор, вот кто бы понял ее, но старик с внучкой подался на юга, в родные пенаты. Прискакала из архивов памяти Олеська, но "где вы теперь, кто вам целует пальцы...", она галопом по квартирам, жива ли еще... Однако, Оксанушка наверняка дома, вот уж где театр абсурда: ввалиться к ней с бутылкой после всей этой голгофы и рассыпаться в пыль...

Чтобы не рассыпаться прямо сейчас, набрала номер Нелли - ради медитации для пальцев, а то они уже в ячейках цифирных застревают. Постучала ногтями по рябой коже аппарата, посмотрела, не дымится ли еще кто в ожидании телефонной очереди... И тут гудки послушались, превратились в голос, от страха под носом пот выступил, но фразы вышли на удивление подготовленные. Потому что толком - ничего, кроме извинений, что в такое время ужасное она... Игорь сразу оборвал:

-- Когда будешь? Ты где?

Инга плохо определяла, где она, но могла железно обещать, что будет сейчас. Единственное, что могла обещать.

Только она вошла, стало ясно, что Игорь запил в родительской квартире. С небрежным лукавством он притворил дверь в боковую комнату, откуда слышалось свистящее сопение. Если здесь и гнездилась где-то неллина душа, то она явно решила не вмешиваться, отойти от дел. Обычного ее биополя, выстраивавшего пространство в уютное каре, - и конь не валялся, осталась одна никчемная оболочка.

Игорь тюкал на кухне рюмками. Инга не удержалась - сунула нос за закрытую дверь думала, храпит игорев папа. Оказалось, храпела женщина в бежевом костюме с длинными ногтями, губастая, красивая.

-- Кто это там? - не удержалась Инга.

-- Где? А, Надька... знаешь, я ее позвал, потому что она вопросов не задает. Хорошая она. Но пропащая...

-- Ко мне мать приезжала...

-- Выпей.

-- Это? Нет, не могу. А нет чего-нибудь другого? ...

Знакомая усмешка. Вокруг тарелки с куриными остатками, томатными лужами, ложки, вилки, сигареты, горчица, расписание поездов, перец горшком, соус "Астраханский", початая банка с фасолью, откуда торчит нож, портмоне, три рубля, термос, мясорубка, гвоздики в трехлитровой банке, шторка с ирисами заткнута за батарею, из хлебницы торчит книга "ЦРУ против СССР", хлеба нет.

"Чего-нибудь другого" тоже нет.

-- Но я схожу, схожу...

Игорь прошмыгнул в комнату, и Инга услышала, как он тормошит спящую красавицу и просит денег, та бормочет, миролюбиво хихикает. Инга закурила, голова не закружилась, просто стала оседать, как будто плыть по кругу, отделяясь от тела. Игорь ушел, ходил долго, Надя стонала во сне и во всей этой гоморре Инга обретала странное успокоение, тепло, как если бы она, наконец, пришла бы на свое место. Игорь вернулся с безобразно дорогой бутылкой игристого вина. Инга посчитала своим долгом потревожиться за беззащитную ограбленную Надю, но заплатить за себя в голову не пришло.

"Ну, и ..." - Игорь ожидал, когда же Инга приступит. Но говорить, оказывается, не входило в ее планы. Ей хотелось только посмотреть на него, на него отдельно от семейного круга и бытовой шелухи, и она была уверена, что ей никогда это не светит, но вот тебе бабушка и юрьев день! Зашевелились те киты желаний, на коих покоилось мироздание и которые давно просели под грузом наслоившихся жизней. А Инга разлетается по кирпичикам. Пьет в пятый раз за свое здоровье. Куда ни кинь взор - вместо родных лиц остались пустые виньетки, один Игорь. Пьянеет он с толком, с расстановкой, в смысле не пьянеет вообще, достигнув "точки росы" - удобного расположения духа.

Инга чувствуя бессилие, начинает про мать, про Шотландию, но рассказать все - остатка жизни не хватит, а что толку в искаженных осколках; хотя зачем брать на себя и этот труд - Игорю ведь, - а она успела подзабыть! - фабула не требуется. Он все давно истолковал по-своему, по принципу "и ты, Брут..." Он ничего не оставил Инге кроме мертвенного инсайда про то, что контракт, запой - не все ли равно, и там и здесь за плечами пустоты в виде несчастной Нади и швыдкой Магдалены. Есть целый тип подруг - сопроводительниц в ад... И Инга с Игорем - одного поля ягоды, они из тех, кто отдают души в дурные руки бескорыстно, ни за сребренники - только из фатального любопытства.

Уснуть что ли тут, рядом с Надей. Захрапеть. Игорь вон уже кемарит.

-- Я все время про тебя помнила! - когда еще побредит она спьяну...

Игорь поднял голову, на лбу поднялись арки морщинок:

-- Так оставайся! Чего тебе... Давай хоть ПОЖИВЕМ, а? Я давно уже в разводе, у жены хахаль, честно! Не сверли меня глазами Жизели-утопленницы!

-- Жизель - не утопленница.

-- Да шут с ней, с Жизелью! Я теперь один, в пустоте и сам пустой. Вот Надька только, пропащая душа, пропивает деньги мужа. У ней муж итальянец... Слушай, не уходи, я хоть с тобой очухаюсь, детей увижу. Я то в таком виде не могу же перед ними предстать... Мне бы только встряхнуться. Давай поживем здесь, наверстаем упущенное. Я знаю, ты в обиде, как все девушки на то, что я не женился. Но как на тебе было жениться, ты ж была как оловянный солдатик! Инга, мы взрослые люди, только давай без прошлого! У нас впереди еще есть лет двадцать. Лет двадцать, подумай - это же целая жизнь! Ты еще родить успеешь... может быть... помнишь, ты все родить хотела, а мамуля моя тебе не давала. Или - возьми меня в Шотландию... Ты чего-то скисла, я смотрю. Давай воспрянем духом, выпьем за встречу...

Бежать! Бежать трудно с непривычки, Инга пьяная совсем. Точно - скисла. Да она уже просто "забродила"... Бежать, а не то она на все согласится. "Поживем"! Это ж ее коренная мечта - просто пожить. Может, запить здесь на неделю-две, и пропади все пропадом. Кино, вино, домино... Нетвердыми пальцами она застегивала плащ, вдруг вспомнила - так ведь за рулем, куда деваться. Была свежа и непривычна такая загвоздка, тем более машиной завладела Мага. Что делать! - советовалась Инга со своей раскрасневшейся сардонической ухмылкой в зеркале. Игорь, звякнув задвижкой, выдвинул затяжелевшее тело из клозета.

-- Куда ты лыжи навострила? Ну-ка сидеть! Сидеть и плакаться мне в жилетку!

Что еще остается...Протрезветь хотя бы к позднему вечеру. Но попробуй согреться в холодильнике - протрезветь в запойной зоне. Все усилия поглотили мольбы о будильнике и липкий сон. Игорь честно предъявил единственные часы в доме с треснутым псевдобарочным фейсом. Часы стояли. Нелли в доме и след простыл.

Проснулась Инга от жестокой тишины, к ужасу своему обнаружив абсурдное одиночество. Пить хотелось нещадно и еще нещадней от того, что в доме, как на бедствующем судне, пресной влаги не осталось. Состояние стылого сплина обволакивало постепенно, пока дело не дошло до детских нелепостей, вроде того, что вдруг объявится неллин супруг и застанет на месте похмелья. Апофеозом явилось клацание замка. Кроме Игоря, конечно, больше некому, но вернулся он совсем другим.

-- Который час? - простонала Инга. - Мне надо домой.

-- К маме? - хмыкнул Игорь. - Мамы нет...

Пора было кончать с кошмаром "последних встреч"! Сменить срочно эту масть некозырную, чтоб больше не вздумали устраивать ей рандеву перед безнадежным "совсем".

А игры из века в век одни и те же: она говорит "пойду", он уговаривает остаться. Но Игорь уже не уговаривал. Тогда правила слегка меняются: она не может просто уйти и плачет, он должен ее успокаивать. Инга не плакала, слезные железы заклинило. Никакая игра не клеилась. Инга уходит, но одновременно уйти не может. Но это никак не отразится на результате, она уйдет, конечно. Этюд застопорился, нового не будет, куда деваться в этой паузе?...

-- Я ведь смогу тебе позвонить, правда?... (Молчание). Ты ведь здесь пока? Я ... может еще никуда не поеду... (Молчание). Ведь ничего не решено. (Молчание, игорева вскинутая бровь, словно за укромную кулиску, подняла уголок губ, получилась улыбка а ля сделка Фауста с Мефистофелем). Я тебя любила. (Инга задерживает дыхание, уходя на дно в тщетных прятках от плача; Игорь выпрямляет улыбку. Молчание). Молчание, молчание, молчание.

-- Выходи замуж за Данилу Михалыча. Он для твоих штучек неуязвим.

Только проспавшись, отмывшись, окунувшись снова в размеренную бездну ожидания, Инга стукнула себя по лбу. Откуда Игорю знать про Данилу?! Ни в одной, самой дикой флуктуации провидения они не могли пересечься. Нелли - та понятия не имела! Вот и мораль после этого: уходя - не уходи, все равно не уйдешь.

Пока Инга, размазывая сопли, безуспешно хоронила прошлое, Мага сварганила будущее. Итак, шотландцы пожаловали, Инга станцевала с ними "Сильфиду", контракт был подписан под чутким оком Магдалены, под ее же дудку заплясали укромные приемы и обмывания. Вкусно, расточительно и беззаботно. Инге душно от неразбавленного фарисейства, происходит Тот разговор с Матвеевым, - как горький глоток живой воды; после чего тело будто бы осталось праздновать, а душа уткнулась в схиму, в хлеб и воду, она бессмертна и навсегда, как бриллиант.

Инга не может выйти замуж за Данилу Михалыча, ей преподан урок и хватило одного предательства, теперь она будет только подставлять щеки. Данила в ответ спокойно объясняет ей, что Шотландия для такой балерины, как она, - что кошачья миска для леопарда. И все шотландское - как их баллады: повальные злодейства, положенные на ангельскую мелодию; и привидений там больше, чем живых, духи черпают живительную силу в виски без льда, а лорды цепенеют, глядя на огонь. Что Шотландия, что смерть - один черт.

И поедет Инга повидаться с Марией Стюарт и с мышкой на ковре. Магдалена уже наточила коготки для той самой мышки, Мага не Инга, у нее и око видит, и зубок укусит. И еще она обещает Инге какой-то сюрприз, что несказанно вдруг разозлило и в кои веки заставило невозмутимую оправдываться. "Я только постаралась известить одного человека о твоем приезде, да и неизвестно чем это кончиться, да и что такого..." Инга, отвернулась от этих притворных лапок кверху. Она сыта ее сюрпризами. Пусть она даст Беспомощной и Великой спокойно попрощаться со своей недоеденной жизнью: плошкой чая, куда сахара не доложили, двумя сухариками с изюмом, долькой лимона и подсохшим пирожным-полоской, от которого зубы ломит. Вот решительно весь натюрморт.

Мага, однако, не подвела. Она, похоже, умеет договориться и с Эриниями. В английском аэропорту пахло еловым освежителем. Сказочно. Будто вот сейчас и сбудется загаданное летом тысяча девятьсот шестьдесят второго года Ингой Сергеевной Воробьевой, семи лет от роду, когда вот-вот ей обещали показать африканские подарки, ибо к Машке приехал папа, читай сначала. Навстречу шел Славка, теперь уже "легенда"...

Оставить комментарий © Copyright Симонова Дарья Всеволодовна (simonova_dasha@mail.ru) Размещен: 28/08/2011, изменен: 28/08/2011. 282k. Статистика. Роман: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Про балерину и про людей) Книга вышла в 2007 году в "Центрполиграфе".

Симонова Дарья Всеволодовна : другие произведения.

Узкие врата