- Даешь. Так и звали, - Василий пристроил потревоженную голову на подушку: придумает же. Одно слово: бабы.
- Я не про то. Полное имя - какое? Ферапонта? - Лидия пожевала губами: должно быть, так. Как еще?
- Ферапонт - мужик.
Василий с досады зевнул. Не очень-то и хотелось - он извернулся, чтоб показать, какая Лидка дура. Челюсть хрустнула.
- Тогда... Фепистида?
- Сама ты Фепестида. Нет такого имени. Чего тебе...
Он хотел сказать непотребное слово - типа, присралось, да вспомнил, по радио мужик говорил, некультурно, мол. Сейчас вседозволенность, а с ней можно назад в обезьяну превратиться.
- ...вспомнилось-то? К чему?
- Да ни к чему. Так, - лицо у сестры сделалось мечтательное. Ситцевый халатишко распахнулся, грудь вывалилась. Живот...
"Что у неё живот-то вырос? - Василий хекнул. - Понесла?"
"Дура", - сказал он про себя и уткнулся в газету.
Василий стеснялся, что на старости лет ему пришлось съехаться с сестрой. Она была толстая некрасивая. Лет ей было за пятьдесят, и ум у неё был голубиный. Если б она попрекала его за то, что профукал родительскую квартиру - отдал за долги - он бы еще туда-сюда, гоголем ходил. Оправдывался, строил планы. Но она не попрекала. "Проживем, Васенька", - распахнула потные объятия и втащила в двадцатиметровку. Живи - не хочу. И утро на неё смотри, и вечер.
Он припер с базара ширму, обтянул её сатином - Лидка вертелась: "Васенька, помогу!" - и отгородился. Сказал: "А то никакой свободы, видишь". "Ну, да, ну, да, - затараторила сестрица. - Свобода, она, человеку нужна. Как же!"
"Что б понимала", - фыркнул Василий - и замкнулся.
С тех пор он с Лидкой только да - нет, спросит - ответит, как сегодня...
- Я, Вась, маманю с папаней вспомнила, - Лидка покраснела. - Как возили они нас, малых, в Москву-то - к деду Даниилу. До сих пор помню: мы в Измайлове высаживались, потом шли вот так - вдоль аллейки, - Лидка зачем-то показала на трюмо, как шли. - И на третий этаж. Вот дом, не помню - серого цвета был?..
Тьфу! Василий мысленно сплюнул: "аллейки"! Не дура? Сорок лет прошло. Какие там аллейкии, дом?
- ...с голубизной! Вась, с голубизной дом-то. А деревьев вокруг - акаций, лип - ну, прям море. До сих пор помню - желтым цветут, сладким пахнут. Маманя говорит: "Придем, не шалите. Дед Даниил строгий! Чуть что, в кладовке запрет!" Чаю налить?
- Налей.
Лидка метнулась к чашкам...
Разговор приобретал очертания: про деда Даниила - Фепиного мужа - Василий любил. Дед был ненавистной для Василия личностью. Если б не он, кататься б Василию Курикину в масле. А он вместо масла - в дерьме.
- Его б самого запереть, - с зубовным скрежетом процедил Василий и высунулся из-за ширмы сначала по пояс, а потом - целиком. Мужичишка он был маленький, жилистый. Зло в нем, когда просыпалось, играло повсюду - на скулах, в плечах, словом, во всем теле. - Мудодел - квартиру в Москве просрал! Не мог внукам оставить!
Василий пыхнул, двинул стулом, швырнул ложку...
Та звякнула. Купленный Лидкой лимон скатился со стола...
- Вася! Кто ж знал?! - она захлопотала, засуетилась. - Горяченького вот...
- Кто знал! Жадный был, как Кощей - все знали. Не могла маманя подластиться, эх! Вот и просрали.
- Колбаски...
- Намекал отцу: дед Даниил помрет, чья квартира останется? Съездите, пусть маманю впишет - так нет. Горды-ыи мы просить! - Василий покривлялся, показывая гордых родителей. Даже за лямки взялся.
Сюжет и впрямь был с крутизной: московский дед Даниил был не дедом вовсе, а дядей Васе и Лиде Курикиным - старшим братом матери. Мало того, что старшим, так еще и сводным. Там такая была родственная галиматья, хоть родословную пиши. Это уж повелось, что его дедом звали - с тех пор, как помнили его, он всегда был в годах, точно стариком родился. Поговаривали, дед Даниил был приказчиком в богатом магазине - до революции. Тогда о том помалкивали, это теперь все баре. И будто бы золотишко у него водилось. Маманя, будто, маленькая была, играла золотыми монетами. Он их тряпочкой начищал, а она - играла, девчушкой-то.
- Все - в пропасть, - мрачно отхлебнул Василий Курикин чаю. - И золото, и квартиру. Все туда...
- Детей им Бог не дал, - задумалась о чем-то своем одинокая Лидка: ей тоже не дал, а она б хотела дитёнка-то...
- Дура! - взвился над табуреткой Василий. - Если б дал, все бы ему досталось!
- Ну да - ему, кому же? - Лидка похлопала глазами: жаль ей было бабку Фепу. Та любила детишек. Приедут они с Васей, не знает, куда усадить, чем накормить...
- Не нам - понимаешь, нет? Не нам.
- Господи, так нам... и так не досталось.
- Родится же такое чучело, - проскрипел зубами Василий и метнулся за загородку.
- А помнишь, - улыбающимся голосом спросила сестрица, - мы её "Ешь-ешькой" звали? Она за стол нас усадит и все: "Ешь-ешь! Ешь-ешь!" Кормит, кормит. На убой, Вась? Помнишь? И все вареньями. Одним, другим. Откуда у неё в городе вареньев-то столько? Вишневое, абрикосовое. Я, Вась, с тех пор абрикосовое полюбила - страсть. До сих пор: куплю в сезон килограммов пяток - и сварю.... Нет, как её звали-то? Полным именем?
Василий крутанулся на диване: "Дурой такой же, вот как".
Дед Даниил помер внезапно. Пошел к метро за квасом - и отквасился. Бабка Фепа к тому времени уж из дома не выходила - старые оба были: за восемьдесят никак. Пока хоронили, туда-сюда - Фепа совсем слегла. Поминки по деду справили - и она Богу душу отвесила. А времена были не нынешние: не вписаны родственники, значит, квартира - государству. Так и отошла...
"А золото? - раздумался Василий. Даже злость отступила. - Кому - золото? Новым жильцам? Из домоуправления сперли! А что? Пришли осматривать, описывать, нашли монеты - и сперли. Эх!"
Старые часы с латунным маятником грохнули над головой.
Раз - два - три...
Одиннадцать.
"Дедовы часы-то! - разволновался Василий. - Вдруг папенька, кроме часов, золотишко прихватил? Что если он нашел-то? Почему сразу - чужие?"
- Ты... это. Не помнишь, чего мать говорила: взяли они после бабки Фепы вещи? Какие?
- Чего?
- Того. Фепа померла - что они из квартиры-то взяли, не помнишь?
- Дак часы...
Лида украдкой зевнула: слава тебе, Господи, отошел Василий. Кипятной мужик. Чуть что, сразу в дыбки. Смолоду такой.
- Еще - что?
- Еще? Не помню, сундук, вроде и... самовар. А больше - чего возьмешь? Сервантик у них был да кровать с шишечками, - Лида засмеялась. - Мы на ней прыгали, кто выше, помнишь?
Василий выругался: пес с ними, с обезьянами. С его сестрицей в динозавра превратишься:
- Где они?
- Кто? - испугалась Лида. Про кого он? Маманя с папаней уж десять лет, как на кладбище.
- Сундук с самоваром, дура! - оно в сундуке с двойным дном - золото! У Василия затряслись руки - точно!
- Здрассте! - Лидка разозлилась, влетела за ширму. - У Петьки твоего - где! Не помнишь? Ты ж ему по пьяни их на дачу отпер. "На черта мне эта рухлядь!" - кто говорил? Самовар старинный был - как золото, даром, что медный. Надраишь - блестит. А краник? Таких краников в музее поискать - не найдешь! Витой весь, будто вон...
- Спать иди! Раскудахталась. Мне завтра рано вставать, - Василий потер глаза, показать этой чукче, как наскучил ему пустой разговор: "Дрянь был сундук - картонный. Бумажками по дну оклеенный. В таком и сотенную не спрячешь, не то, что золото. Ротозеи! Сколько добра пропало, мать моя женщина! - он беспокойно завертелся, задрыгал ногами. - Квартиру в Москве - просрали! Квартиру! Все - в пропасть!"