Центральные городские часы пробили полночь - славное время, когда удача сама плывёт тебе в пасть, а цвет бронированной шкуры позволяет слиться с небом.
Скейг, прочёсывая территорию, высоко планировала над площадью, над часами, над жилищами людей, в которых они издавна, ещё с поры юности прабабки Скейг, обитали с рациональной, но неуютной плотностью, как пчёлы в ульях. Разум и веки смежала сладкая сытость, но она, решив в этот раз уступить инстинкту, что повелевал брать про запас, продолжала поиски очередной добычи, поводя носом и тонкими заострёнными ушами, вслушиваясь, вникая в ночь, как в собственную суть. Ветер поддерживал её перепончатые крылья, грозно ощетинившиеся сдвоенными шипами на суставах, такую невесомую в охоте, живую и живучую - но всё-таки каменную, и ни одному камню из известных человечеству пород не сравниться с прочностью её тканевых покровов. Впрочем, парадоксы обычно не беспокоят тех, для кого они являются образом жизни.
Скейг, ловец снов, была химерой, и к таковым причислял себя весь её немногочисленный род под местным главенством Дана Ксара. То, чем они промышляли, требовало неимоверной выносливости вкупе с предельной обострённостью всех чувств, и химера чуть ли не выворачивалась наизнанку, ловя крупицы эфемерного вещества среди грубого шлака прочей информации, которую приходилось подвергать тщательнейшему анализу и сортировке - проще говоря, забиванию гвоздей микроскопом.
К счастью, сегодня выдалось несколько относительно спокойных минут, когда она, наконец-то сложив уши, измученные голосами вечернего города, успела на лету перехватить чей-то заблудившийся кошмарик, отдающий полынной горечью, а теперь полакомилась, поднявшись на уровень пентхаузов, куском крайне вкусной сюжетной грёзы, летевшей целенаправленно, сквозь все препятствия, чтобы угодить Скейг в когти. "Испортится, пока долетит", - равнодушно отметила ночная охотница, перемалывая тонкий хрящик логической связки и провожая взглядом тело добычи, в одночасье лишённой всякой привлекательности. Грёза проплывала дальше; повреждённая, она судорожно подёргивалась и неотвратимо растекалась пустыми облачками.
Не более одного укуса от каждого, шептала ей мать, щенком натаскивая на лёгкую, но малопитательную добычу - младенческие сны, годящиеся разве что на роль витаминной подкормки. Свои правила даны свыше каждому из живущих, требующие неукоснительного подчинения, порой совершенно необъяснимые, но в хрониках всех рас, родов и племён существуют жуткие истории о посмевших их нарушить, и стать героиней такой истории у химеры желания пока не возникало. Легенды или правда - возможно, когда-нибудь и станет известно, но только ради удовлетворения любопытства никто не горел желанием подставлять собственную жизнь.
Немногим позднее, чем химере довелось попробовать хрупкими молочными клыками свой первый сон, и немногим позднее, чем она впервые поднялась на непослушные заплетающиеся лапы, ей пришлось учиться не размежать глаз от рассвета до заката. Весёлая, бесстрашная, как все дети, она однажды отвлеклась от игры в догонялки со сверстниками и косолапо помчалась к светлому пятну, маячившему в дальнем отнорке маленького чердачка, где они проводили всё время - молодь, ещё не обученная жизни на открытом воздухе. Тут же навстречу тяжело и непреклонно метнулось тело надзирающего, преградив дорогу, оскаленная пасть оказалась у неё перед носом. И только потом были - слова. Слова, утешающие насмерть перепуганного щенка, умные, всё объясняющие слова; но прежде всего на подкорке тяжёлым импринтом остались запечатлёнными огромные клыки взрослой химеры, заставившие её поверить в собственную смертность. Солнце считалось губительным для глаз каменного существа, причём слухи о последствиях ходили самые разные - от слепоты до полного паралича, и для внушения этой простой мысли старшие не брезговали самыми жестокими методами.
Кроме упомянутых, существовал ещё ряд правил, сжатых давлением веков до кратких фраз, неудобным последствием чего стала возможность неоднозначного толкования. А толковать приходилось в любом случае, потому что такую необходимость ежедневно, вернее, еженощно ставила перед тобой жизнь. Одно из правил предписывало избегать непосредственных контактов с донорами, из чего химера сообразила для себя, что высасывать сны напрямую из пребывающих в морфее человечков не следует. Как и лишний раз показываться им на глаза.
Последнее было признано не фатальным, а всего лишь этически нецелесообразным, и пусть ни один хомо сапиенс не знает, кого кормит, химеры как паразиты предпочитали избегать встреч с источником пищи. Это оказалось нетривиальной задачей: хотя люди проявляли наибольшую активность при солнечном свете, даже в самые глухие ночные часы они то и дело встречались ей на улицах. От многих за десятки метров разило то алкоголем, то эмоциями, причём последние при сильном накале негатива доминировали над любым физическим запахом и портили всю охоту. Каждый такой случай вызывал у Скейг приступы переходящего в ярость раздражения, от которого ей приходилось срочно избавляться в бесцельных полётах на скорость, что выхолащивало чувства и изматывало плоть.
Потом, пустая, в дурном настроении, она неуклюже заваливалась в альков на стене старинного ажурного костёла, закрывала глаза, отгораживаясь от мира - в этом случае необходимость удачно совпадала с собственным желанием, - где проводила очередной день, почти неотличимая от десятков усеявших здание неподвижных крылатых фигур каменных зверей. Из них где-то треть были настоящими и приходились ей дальней роднёй, что предполагало редкие визиты вежливости, а остальные являли собой творения скульпторов былых времён.
Броня и мёртвых и живых, лишённая чувства осязания, одинаково испытывалась на прочность причудами местного климата.
Мускулистые тела, обладающие кошачьей грацией, венчали гривастые и точёно-обнажённые головы.
Спокойные, абсолютно неземные глаза с расплывшейся радужкой полуночника вкрадчиво смотрели прямо в душу наблюдателю.
Схожесть изваяний с собственным обликом не давала Скейг покоя и наводила на еретические мысли о возможности мирного сосуществования с теми, кто оказался достаточно проницателен и смел, чтобы воссоздать твоё изображение, не перевирая действительности. Мечтать об этом было легко, не боясь преступить закон, потому что достойных открытого соседства в этом городе уже давно не осталось: порода истощала, была забита обычностью и почила в бозе. А выдержать взгляд живой химеры и запечатлеть его в памяти - удел героев.
В то же время скульптуры дали ей отличное представление о приемлемых для дневной маскировки позах, и она, присмотревшись, смирно сидела, сложив за спиной крылья и обернув тонкий хвост вокруг мощных лап, иногда неслышно порыкивая на голубей, когда они пытались примоститься на голову: считала унизительным такое соседство.
Костёл, рвущийся в небо с высокого холма, утопающий в душистых и душных объятиях сиреневой рощи, был выстроен в стиле зрелого периода готики и приходился родовым гнездом химерам. Неудивительно: где ещё, если не в этом оазисе старины, среди привычных для горожан чудищ, рассевшихся на карнизах, могли чувствовать себя в безопасности чуждые современному миру существа. Найденный давным-давно выход был слишком прост, чтобы им не воспользоваться. Но это не означало, что химеры обитали здесь исключительно вынужденно. Они любили свой дом, старящийся с королевским величием, его карамельно-пёстрые витражи, что в любую погоду придавали зданию нарядности, его шпили, пронзающие небо, виноградные сплетения контрфорсов, гребень покатой крыши над узким нефом... Готическая архитектура девять веков назад явилась миру союзом исполненной высокого пространства красоты - и строгого рационализма математических выкладок, что мыслящие в трёх измерениях химеры ценили и перед чем до сих пор испытывали благоговение, близкое к религиозному.
Возвышенные эстетические чувства - роскошь для существа, многовековая жизнь которого проходит в фокусе чувства самосохранения.
Но некоторые отважились изредка позволять себе такую роскошь. Возможно, это было для них необходимо.
2
Солнце.
Солнце, навстречу которому хочется вытянуть руки в попытке поймать и удержать золотые ленты, совсем как в детстве.
Воздух наполнен набирающим с утра силу майским солнцем, оно царствует даже в моём полуподвальчике, пронзая мастерскую наискось, играет контрастной светотенью на скромных предметах интерьера и уже законченных полотнах, создавая неуловимый эффект присутствия. Каждую секунду - новая грань жизни. Глубоко вздыхаю: такое освещение невозможно зафиксировать, им можно только любоваться. Быстрые утренние лучи смещаются с неукротимой вкрадчивостью минутной стрелки, в конце концов один из них упёрся в забытый на подоконнике прозрачный флакон растворителя, расцветил его подобно драгоценному камню и сам заиграл на стене густым янтарём. За низким широким окном качает ветвями калиновый куст, задевая плети винограда, высаженного пенсионеркой со второго этажа; доносится далёкий гул города и ленивый перебрех собак из соседствующего с нашей пятиэтажкой аккуратного коттеджного городка; сквозняком заносит тёплые влажные запахи земли: ночью прошёл дождь.
Из созерцательного состояния меня выдёргивает стук в дверь. Пашка, а это наверняка он, умеет застать врасплох своим появлением, возникая практически ниоткуда. Эдакое стихийное бедствие, которое не считает нужным предупредить о своём визите. Бывший одноклассник, а теперь ещё сосед по дому, да с его характером нараспашку - к чему такие церемонии. По пути к двери я успеваю состроить вымученную гримасу радостного удивления. Нет, конечно, мне всегда приятно его видеть, и даже рано утром в субботу, когда я и сама только-только добралась до мастерской немного поработать...
А теперь придётся изображать радушную хозяйку. У меня эта роль обычно получается так себе. Родись я индейцем, моим тотемным зверем стал бы какой-нибудь мизантроп, скорее всего, барсук: посторонних в собственной норе не люблю, при общении чувствую себя свободнее на нейтральной территории. Своё хочется защищать, и ты всегда подсознательно готов к этому, даже если оно не нуждается в защите... впрочем, проехали.
- О, привет. - Отхожу от проёма, пропуская гостя в комнату, иду вслед за ним. - Не обращай внимания на окружающий хаос, ты же знаешь, у меня вечная рабочая обстановка. Зато готовиться не нужно, накатило - садись и пиши. Осторожнее с диваном, там у меня холсты досыхают после грунтовки. А это папки с эскизами, старые, ещё абитуриентские работы, акварельки всякие, рука не поднимается выкинуть почему-то. Не смотри. Ну просила же...
Чужие пальцы, не терпящие сокровенности, откидывают потрёпанную картонную обложку - единственный покров старых тайн.
- Неплохой портрет, между прочим. Характер даже вырисовывается.
Заглядываю через плечо, чуть задыхаясь в облаке стильного парфюма, пытаюсь увидеть рисунок, будто впервые. Ничего не получается: слишком много было вложено, и в каждой корявости всё-таки есть кусочек собственного сердца, стесняйся его или гордись, оно в любом случае отзовётся.
- Думаешь? Я привыкла критически смотреть на свои прежние работы. Чем дальше в лес, тем больше старых косяков открывается, будто сидишь и постепенно протираешь мутные очки. Иногда думаешь: а когда-нибудь ты сможешь видеть так, как оно бывает на самом деле? Сначала очень просто. Человеческое тело: ручки, ножки, огуречик. Потом какие-то закономерности открываются, восемь длин головы в теле, две длины в плечах, стараешься им соответствовать, на занятиях прорисовывать примитивный каркасик скелета, думая, а нафига это нужно... Ещё немного стёкла протёр, смотришь, например, на руку - а изнутри как будто наяву проступают лучевые кости, поднимаешь голову - и сводишь линии перспективы к горизонту, успевая и себя всунуть куда-то среди набросков мироздания... вдруг чувствуешь себя штришком на огромном рисунке, и так делается страшно, а если решат, что не получился, и сотрут...
Вертикальные складки мученически сведённых бровей, рисунок аккуратно отправлен обратно в папку.
- Угу. Продолжу твою мысль. Если позволишь, с использованием пары старых анекдотов. Так вот, по твоему рассуджению, химики должны чувствовать себя маленькими фабриками по синтезу чего-нибудь во что-нибудь. Физикам девушки представляются удачной комбинацией атомов. А айтишники просто знают, что вокруг матрица, и не парятся.
- Павел, вы старый законченный циник.
- Спасибо, Инга, а над тобой ещё работать и работать. Угостишь кофе?
Он выглядит совершенно как Маленький принц, будь у того возможность избежать встречи со змеёй и вырасти в плену притяжения нашей утлой планетки. Высокий, светлый - точно высвеченный изнутри, - с неизменным шарфом на узких нервных плечах, да и носит он его на тот же манер, закинув один конец за спину. Жаль только, что выросшие Маленькие принцы не думают о каждой отдельно взятой розе: на плечи королей возложена забота о целых оранжереях.
А некоторые колючки предпочитают быть исключительными.
Злюсь, правда, злюсь. Не хочешь разговаривать по-человечески - ну и ладно. И на себя злюсь, надо думать, с кем собралась откровенничать.
Я отхожу к тумбочке, на которой примостился старенький верный чайник и разнокалиберные жестянки с чаем и кофе. Чувствую спиной, как Пашка поморщился, видя, что я засыпаю кофе прямо в чашки, пропустив традиционный этап турки, и злорадно ухмыляюсь. Да-да, знаем, невежливо поворачиваться к гостям тылом, но мой гость способен общаться даже со стенами, если более благодарных слушателей поблизости не окажется. Издержки профдеформации...
- Варенье! Из вазочки! Руками! - не сдержавшись, Пашка горестно прокомментировал мои действия фразой из "Золотого ключика".
- Варенья, печенья и прочих марципанов нет. Будешь с сахаром пить.
Терпкий, горьковатый запах наполнил комнату, на какое-то время даже вытесняя стойкое амбре растворителя. Благородный напиток раскрывал сердце. Я прикрыла чашки листами чистой бумаги: иначе не заварится.
- Слушай, чего ж я к тебе заскочил-то. - Пашка, состроив кислую мину, неуклюже крутил сахарницу, не решаясь пригубить угощение. - Наше маленькое, но очень гордое издательство по заказу Подкалюжного замахнулось на "Собор Парижской Богоматери". Не хочешь изобразить нам какой-нибудь заманухи на обложку? Сто процентов успеха не гарантирую, какой-то художник у них уже на примете есть, но главному я исхитрюсь подсунуть твои каракули, и если у него глазки при этом не загорятся - считай меня китайским лётчиком.
Ложка с сахаром дёргается в пальцах, и сотни крошечных сладких алмазов падают прямо на стол, избежав чашки.
Ручаюсь, мой неудавшийся принц чувствует себя отмщённым за проделки с кофе.
- Ладно, - невинно продолжал Пашка, любуясь моим ошарашенным видом, - ты пока переваривай инфу, благо месяцок в запасе у тебя есть, а я побегу дальше. За это утро нужно обрадовать разными способами ещё несколько прелестных дев.
Двусмысленная фраза проходит мимо ушей, и я почти не слышу щелчок дверного замка за ушедшим приятелем. Передо мной, как из тумана, медленно проступает торжественная громада старинного собора, посеребрённого лунным светом. И знаковые фигуры, ради которых был сотворён роман, практически неразличимы в его тени.
3
Стопроцентная влажность давала о себе знать. Крошечные частички влаги, даже не сформированные в капли, хаотично витали в воздухе, залетали в нос, вынуждая Скейг морщиться. Впрочем, непогода располагала к сонливости большую часть горожан, добыча шла крупная и плотная: в дождь спится крепко, так что сегодня ей вообще не приходилось прикладывать усилий, чтобы прокормиться. Она буквально купалась в летящих к целям снах, от души пируя деликатесами и брезгливо избегая снов-эманаций: эти были уже переварены человеческим сознанием, сыто им отброшены и в пищу не годились.
Чёрно-белые ретроспективы давно ушедшего детства, напоминающие по воздействию выдержанный коньяк.
Набор отдельных малосвязанных сюжетов, собранных из переживаний прожитого дня - порой весьма вкусное рагу.
Изысканные десерты надежд и мечтаний.
Она видела их цельными, не слишком вникая в суть. Отдельные компоненты волнуют повара, а не вкушающего. Невесомая, лишённая материальной составляющей субстанция ложилась на тень языка, минуя промежуточные этапы вторичного метаболизма, бывшего у прочих живых существ первичным и безальтернативным, и обращалась живой тканью её уникального тела.
В упоении крутясь волчком среди сонма сновидений, что летели напролом подобно нерестящейся рыбе, Скейг чуть не пропустила странный запах, испускаемый очередной потенциальной жертвой, а когда почуяла, успела вовремя захлопнуть пасть, по инерции едва не перекувырнулась через голову и бросилась догонять, жадно считывая рисунок, фабулу, эмоциональный конденсат. Никогда ранее ей не доводилось гадать на кофейной гуще, тем более себе самой.
Потому что кому-то снился её дом. Его очертания казались ещё прекраснее, чем наяву. Возможно, в силу того, что донор видел здание ясным весенним днём. Оно слепило глаза на фоне глубокой лазури, его стены нависали над наблюдателем исполинскими, но лёгкими парусами, уходя далеко ввысь - человек подошёл близко к костёлу и обходил его по кругу, подняв голову, - а потом в какой-то момент химера увидела собственный далёкий силуэт на карнизе, одну из множества неподвижных фигур, и не сдержалась от короткого истерического взвизга.
Испытывая непривычную нервозность, Скейг проследовала дальше за сновидением, сама не зная зачем, и в конце концов повисла в воздухе, словно огромная колибри, напротив окна одной из квартир, завороженно наблюдая, как самая желанная добыча её жизни, с хрустальным звоном просочившись через стекло, растворяется, накладываясь вторым полупрозначным силуэтом на спящего человека, молодую черноволосую самку. Та спала у противоположной стены, замотавшись в одеяло. Ничем не примечательное лицо, повёрнутое к окну, неожиданно обрело выражение безмятежности, почти блаженства, глаза забегали под закрытыми веками, когда сон сделал человека действующим лицом иной реальности. Химера страдала от нелепости ситуации и собственного бессилия: то, что от неё так легко ускользало, принадлежало к какой-то другой категории, и есть его нельзя было ни в коем случае, а как остановить его другим способом, она не знала. Это казалось не вкусным, а... красивым, и применительно к тому, что считалось едой, сбивало с толку.
Смятение не отпускало её даже на обратной дороге, незримо протянувшейся на уровне высоты того самого окна, и множества других окон, освещённых и тёмных, разворачивались до самого горизонта строками странного кода, символы которого никак не удавалось интерпретировать.
4
Конечно, Пашка не удосужился внятно изложить даже общую концепцию издания, не говоря уже о деталях, но я видела несколько книг из их продукции, и несложно было догадаться, что от меня ожидают нечто вроде изображения фигуристой полуобнажённой цыганки в объятиях такого же мускулистого воина - и непременно с угрюмым горбуном на заднем плане. Что-то с упором на стиль Бориса Вальехо, воспринимающего с одинаковым энтузиазмом и красоту и уродство; стиль, воспевающий жизнеспособную плоть, популярный среди иллюстраторов фэнтези, но страшно далёкий от духа классики. Новый рынок диктует свои условия, и Пашкино издательство, ориентированное на подрастающее поколение, пытается таким незамысловатым образом привлечь его к классике за средства местного мецената. А самая беда в том, что мне уже открылся окончательный результат, и попытка изобразить что-то диаметрально противоположное была бы самообманом. Утешала мысль, что в крайнем случае отвергнутый рисунок можно будет оставить себе. Возможно, для издательства можно будет нарисовать что-либо другое, но с другой стороны, кто мне даст второй шанс и время, чтобы им воспользоваться? Да, удивительно, меня захватила сама идея, гораздо больше, чем призрачная возможность заработка.
В тот же день я перерыла массу сайтов в поиске объекта для эскизов. Изображения соборов, рисованные, фотографии и гравюры, восхищёнными глазами современников строительства и беспристрастными объективами камер нынешнего поколения, сохранялись в отдельную папку. На протяжении недели штрихи набросков выводили из небытия контуры и объёмы моей внезапной фантазии, и ничто превращалось в нечто.
Но всё-таки не то, что мне требовалось. Без живой натуры, из плоскости можно воссоздать только плоскость. А увидеть живую готику у меня возможности не было...
...разве что на Третьяковской, - пробормотал мой внутренний голос, удручённый собственной недогадливостью.
Следующую неделю я практически жила на этой улице. Прибегала после пар в заросший парк, забиралась по крутым каменным ступеням, заросшим мхом от постоянной сырости среди буйства неухоженной зелени, на холм, где-то высоко наверху гармонично завершающийся строением старого костёла, и усаживалась на одну из скамеек, как будто специально для меня выставленных на верхней площадке по кругу. Пожилая лоточница, торговавшая чебуреками на перекрёстке Третьяковськой и Герцена, уже помнила меня в лицо и привычно доставала пару горячих конвертиков с золотистой хрустящей корочкой, когда я ещё приближалась к ней. На подходе к зданию я торопливо дожёвывала обед и, выбрав очередной интересный ракурс, начинала переносить его на бумагу. С любой скамьи, благо располагались они на краю возвышенности, открывался захватывающий вид на город, а с восточной стороны ещё и на реку, но в данный момент меня интересовало находящееся в противоположной стороне.
Руки не замечали времени. Солнце, пробиваясь сквозь роскошные сиреневые кусты, ложилось кружевными узорами на мелкую плитку, которой были замощены парковые дорожки и площадки; быстрые штрихи, постепенно срастающиеся между собой сложной вязью, продолжали покрывать лист до сумерек, наполненных первыми звенящими комарами, пока не зажигались уютные оранжевые фонари на кованых чугунных столбах. Возможно, я опять немного перестаралась, ведь изначальной целью ставилось выявление общих закономерностей объёма конструкции, а мои эскизы пестрели завершённой детализацией. Не помешало бы это общей задумке... Пашка-Пашка, какой увлечённой особе ты вздумал помогать. Вот зачем мне, к примеру, местные химеры, весьма колоритные, кстати, но всё-таки не похожие на парижских?
Это здание завораживало, затягивало. Один раз даже приснилось мне - как раз после того, как я разглядывала его почти вплотную снизу вверх, обходя по кругу, восхищённая необычным ракурсом, который, естественно, на рисунке казался бы чересчур наигранным, но в динамике не имел себе равных. Мысленно переведя плоскость стены в горизонталь, я представила, как бегу по ней, словно по пирсу, куда-то далеко в небо, и ощутила озноб от приблизившегося запредельного.
В один прекрасный день я засиделась до глубокой тьмы, решив, что раз уж собралась изображать собор при луне - нужно хотя бы поглядеть, как он выглядит в её свете. Дождалась, пока сумерки схлопнут перспективу, оставив вместо привычных дневных форм их плоские силуэты. Подняв воротник невесомой ветровки и поджав ноги к подбородку, скорчилась на жёстких досках сиденья, быстро теряющих полученное за день тепло, и сетовала на далёкое расстояние до собственного дома, где находился столь желанный тёплый свитер и куртка поплотнее. Планшетка лежала в стороне - рисовать, понятное дело, я всё равно не смогла бы, мягкое рыжее дыхание фонарей оказалось недостаточно ярким для деликатных грифельных полутонов, так что пришлось понадеяться на память и углубиться в созерцание. "А ещё говорят, фотографы - сумасшедшие люди, - кисло подумала я, представив, как выгляжу со стороны, - художников они не видели". Но безумство было вознаграждено: взошедшая луна, старая, полная, свирепо блеснула, словно глаз доисторической рептилии, окатив окрестности ртутным сиянием. Под её взглядом привычные кусты сирени обернулись инопланетным оазисом, пугающим и прекрасным, а собор, возвышавшийся неприступной скалой, расцвеченный косыми тенями и мертвенным голубым полыханием отражённой луны, выглядел совершенно так, как я его представляла. Он казался умирающим ангелом: больным, чистым и гордым.
Как назло, вскоре набежали облака, небо дыхнуло непроглядным мраком, и вскоре стало невозможно различить что-либо за границами очерченного искусственным светом круга. С трудом поднявшись на окоченевшие ноги и содрогаясь в ознобе, я заковыляла вниз, подсвечивая крутые ступени фонариком и вглядываясь в хаотичное движение далёких городских огней, окружающих холм со всех сторон - сладкое предвкушение домашнего уюта. Часть огней неожиданно покинула своё место и медленно двинулась в сторону моста: вниз по реке ушёл катер.
Ветер облизывал шею, забирался за шиворот, шумно плясал дикарём в тёмных кронах обступивших со всех сторон деревьев, пытаясь смутить и напугать случайного одинокого путника вроде меня. И, обозлённый неудачей, уже на равнинной окраине парка вывел навстречу троицу рослых парней, скорее всего, обитателей расположенной поблизости студенческой общаги, выглядящих вполне прилично - пока мы не сравнялись. Мне аккуратно заступили дорогу, каким-то выученным движением выстроившись шеренгой поперёк тротуара.
- Оппа, девушка. Хотите провести приятный вечер на природе в нашей замечательной компании, - сообщил стоящий в центре крепыш с коротко остриженными выбеленными волосами, глядя куда-то поверх моей головы. Он так и разговаривал - не спрашивая, а констатируя.
- Кажется, уже ночь, - голос предательски дрогнул, - поздно, ребята, и холодно. Давайте я вам телефончик оставлю, завтра созвонимся, лады?
- Нелады, - таким же равнодушным тоном отрезал белесый. В это время его дружки, сделав незаметное движение с флангов, одним шагом оказались позади меня, отрезая путь к бегству. - По этому телефону я завтра какого-нибудь незнакомого васю удивлю, наверное. Гнилая отмазка, сестричка.
- Да хорош ломаться, сучка, - неожиданно злобно прошипел кто-то из стоящих сзади. - Как будто сама никогда не мечтала, чтобы тебя одновременно во все дырки имели!
И схватил за локоть, заламывая руку.
Я открыла рот, чтобы завизжать, но мой голос на долю секунды опередил хриплый негодующий вой, и сбоку от меня на траву вертикально с неба рухнуло существо с огромными перепончатыми крыльями, размерами с крупную овчарку, сопровождая своё появление треском сокрушаемых веток. Мы вопили в унисон с этим существом, а потом оно сложило крылья, гибко припало к земле, словно готовясь к прыжку, и ощерило пасть, обнажив расчёску длинных бритвенно острых клыков.
Демонстрируя неплохие спринтерские данные, парни рванули с места куда-то прямо в сирень и исчезли так же стремительно, как и появились. Я была бы рада смыться с ними, хотя ещё пару секунд назад не могла представить более отвратительной компании. Но мои несчастные ноги, не выдержав стольких испытаний, подкосились, подняться я не смогла и на четвереньках поползла, перебирая руками.
Кошмарные зубы так и ощущались на шее, и я мысленно готовилась к тому, что из неё вот-вот взметнётся веер тяжёлых алых брызг... а когда достало храбрости обернуться через плечо - тварь смирно сидела на газоне, повернув голову мне вслед, там, где и появилась, с закрытой пастью, и в её облике не было ни капли агрессии. Она даже замерла, как статуя, не из боязни ли напугать ещё больше, чем получилось? Чтобы мне провалиться, её длинный драконий хвост был обёрнут вокруг лап, как у домашней кошки, а вся фигура целиком...
Не может быть.
Проследив, что я никуда не убегаю и убедилась в его благих намерениях, существо поднялось, выбежало на открытую местность и, поймав ветер, подпрыгнуло, забило нетопыриными крыльями, набрало высоту и скрылось в ночном небе.
Или может?..
Может ли такое быть, чтобы меня спасла живая химера?
5
Спокойно продолжить охоту ей не дали.
Неожиданная атака сверху. Тень, заслоняющая луну. Мощное тело: законы инерции влекут по траектории его движения, не оставляя шансов на сопротивление. Крепко вцепившись друг в друга, двое падают на ближайшую крышу и катятся, высекая искры, гремя бронёй о броню, не расплетая лап, не повреждая тела, пока нападавший не оказывается сверху. Широко распахнутые глаза - в глаза, расплавленно горящие ненавистью. Есть ли смысл драться, если противник твой - сам Дан Ксар, Глава Дома?
Скейг ранее не приходилось испытывать его гнева, да и милости, впрочем, тоже. Несколько раз видела издалека его силуэт, когда вожак патрулировал окрестности. Но сам титул, бессменно носимый Ксаром последние несколько веков, за которым стояла ответственность за весь род, невольно вызывал уважение большинства химер, да и силу его, прижатая лопатками к рваному покрытию крыши, она успела оценить, чтобы быстро затихнуть и молча выслушать, что ей инкриминируется.
Дан Ксар почувствовал её смирение и чуть ослабил хватку - но не отпустил. Его лик с роскошной монаршей гривой, не подвластной ни одному ветру, навеки застывшей подобно капюшону разъярённой кобры, продолжал закрывать небо.
- Я не ожидал от тебя такого безрассудства, Виль Скейг, - произнёс он ровным голосом, но в глазах по-прежнему ворочалось багровое пламя. - Все знают закон, и ты тоже. Что побудило тебя к нарушению нейтралитета с донорами?
- Это рекомендация, а не табу, Глава, - почтительно, но твёрдо возразила химера, пытаясь сохранить самообладание, что оказалось довольно сложно в её положении. - Я помню прямые запреты и соблюдаю их. Здесь же был особый случай...
- Он стал прямым двести лет назад, - прервал её Ксар. - Нас теперь слишком мало, чтобы ставить запреты под сомнение. Человечки не стали менее суеверными, и арсенал средств для обнаружения таких, как мы, у них заметно расширился. Мы совершенны, и в этом наша слабость - мы вымираем в бездействии. Они слабы, они лезут к свету - и он даёт им силу для следующего шага.
Скейг устало прикрыла глаза.
- Ты сам сказал, Глава. Раз мы заслуживаем того, чтобы стать страницей истории, не всё ли равно - веком раньше, веком позже... Я не жалею, что смогла оборонить ту самку. Она видела Дом из морфея, днём, и он был прекрасен...
В хладнокровии нельзя было отказать им обоим. Если вожак и был уязвлён, внешне это никак не отразилось.
- Пока что не ты распоряжаешься судьбой рода, не забывайся, - спокойно заметил он. - И я думаю не о том, как добить оставшихся, а как обеспечить их безопасность. Ради одного-двух забывшихся романтиков никто не станет приносить в жертву всю семью. Скорее уж наоборот. Профилактическая чистка генофонда всегда приносила только пользу.
Химера вздрогнула. Голос пленившего источал вкрадчивость, почти что отеческую ласку.
- Скажи, что отрекаешься от помощи человечкам. Покайся, и не смей более показываться им на глаза. Иначе будешь казнена.
- Как? - вопреки воле Скейг, нервная усмешка сама собой исказила ей пасть. - Мне перегрызут горло? Сбросят с самого высокого человеческого жилья?
- Пустые слова. Пустая возня. Раз ты так любишь нарушать правила, отчего бы не удовлетворить твоё неусыпное любопытство? Я просто не дам тебе закрыть глаза с рассветом. Возможно, ты успеешь увидеть, так ли красив Дом при свете солнца, как показала тебе новая подруга?
Мир застыл; одна секунда растянулась вечностью в статической раскадровке, и Скейг казалось, всё это непостижимо долгое время двигалась она одна.
Раз.
Ведомая инстинктом, повелевающим пренебрегать иерархической структурой взаимоотношений перед лицом смертельной опасности, химера боднула вожака снизу в челюсть, и пользуясь его замешательством, единым резким рывком высвободилась из захвата, оттолкнувшись от его груди и выкатившись на спине.
Два.
Секунда истекла, вернув миру его привычный облик. Уходя в перекат, химера увидела, как задние лапы Главы начинают пружинисто распрямляться, направляя тело в погоню.
Распластавшись в прыжке, она преодолела расстояние до неогороженного края и камнем упала в тёмный колодец двора, уже в полёте разворачивая сухо шелестнувшие пластины крыльев, пускаясь в позорное, но единственно возможное бегство.
Ксар уступал ей в скорости настолько, насколько превосходил в силе. Это был справедливый баланс, и Скейг использовала его, как могла, рывками увеличивая расстояние между ними. Первые секунды сердце колотилось как бешеное, ей казалось, будто собственный хвост почти задевает морду Ксара - узнай химера, что по иронии судьбы примерно такие же чувства менее часа назад испытывали встреченные ею люди, почувствовала бы что-то вроде раскаяния. Убедившись, что оторвалась, она оглянулась на крупную фигуру, отстающую прямо на глазах: траектория полёта старшей химеры становилась всё более хромающей, широкие крылья двигались несимметрично и утомлённо, словно их подмывало текущими вразнобой встречными потоками.
- Ты не сможешь убегать вечно! - издалека прорычал Ксар, окончательно остановившись. - Ты вне закона, Виль Скейг!
Развернувшись, он царственно полетел прочь, будто с этого момента его совершенно не заботила судьба отступницы.
Какой смысл быть под законом, в котором есть обязанности, но нет прав, хмуро подумала химера, проводив его взглядом. Но дискутировать об этом - не время и не место. Так что, для очистки совести запутав следы подворотнями, она нашла себе убежище в старом сарае, уверенная, что за ней никто не следит, и свернулась в позе эмбриона, позволяя всему остальному миру плыть, куда ему вздумается.
Ужаса от произошедшего она не чувствовала. Весь ужас сгорел порохом под лапами Главы Дома, когда они упирались в её грудную клетку. Только тоскливую апатию, а с наступлением утра - ещё и невыносимый, пожирающий нутро голод.
Идти было совершенно некуда.
Впереди оказался целый день на осознание этого факта.
И лишь на небе проклюнулась первая звезда, она решилась. Понимая, что совершает нечто противоестественное и незаконное, Скейг прижалась носом к дверной щели и начала вдумчиво вытягивать из какофонии запахов горящего лихорадочным румянцем города ниточку по-прежнему чужеродного, но по крайней мере знакомого запаха.
Она почти обрадовалась, когда через два часа кропотливой работы смогла его нащупать.
6
Никогда раньше со мной не случалось ничего удивительного. Я никогда не видела "тарелочек" в небе, к страшилкам о подкроватных бабайках, чёрных руках и зелёных плащах, которые в летнем лагере ребятня рассказывала артистичным зловещим шёпотом, с первых же дней относилась скептически, не испытывая ни страха, ни малейшего интереса. Сказки - и страшные, и добрые, и политические - обходили меня стороной, а безумно обожаемая фантастика - это всё-таки не то, во что стоит верить.
Всего один оборот планеты тому жизнь состояла из цепочки строгих закономерностей, поддающихся логическому осмыслению и обладающих предсказуемостью.
Надо ли говорить, что покой был утерян?
Напрочь прогуляла пары, вместо лекционного зала свернув в приветливую прохладу библиотеки, где и устроилась в дальнем углу. Синий день бился в раскрытое высокое окно, вздувая занавесь, солнечные зайцы дрались за место на сверкающем стекле и падали в изнеможении на истёртый тысячами ног паркет. Я вновь и вновь прокручивала в голове ленту стремительных событий. Вот - неосмотрительное нападение опьянённых гормонами парней, дрожь в ногах, слабость в животе от осознания неизбежного. Что ни говори, а до уличного бойца мне далеко. Вот - рухнувший рядом с нами тёмный зверь. Широкие шипованные крылья - по два длинных острых когтя на каждом суставе - угрожающе вскинуты, зубы оскалены. Земля, неожиданно ушедшая из-под ног. Ползу, сдирая ладони и колени в мясо, биение пульса раздаётся в ушах оглушительным набатом, и сильно-сильно, до слёз хочется жить.
Книги остались нетронутыми. Домой идти не хотелось, там ожидали расспросы: родители непременно заметят, что я сама не своя. Так что я скинула им смску, в которой сообщила, что "сижу в подвале над проектом, сегодня не приду" и побрела в мастерскую, чтобы забыться на колченогом диванчике. В последнее время занятия посвящались исключительно графическим наброскам, привычная смесь запахов масла и растворителей успела благополучно выветриться, исключая вероятность, что пробуждение будет сопровождаться головной болью.
...В предутреннем беспокойном сне мне привиделся круто уходящий вниз туннель, образующий полукруг в сечении, достаточно просторный, чтобы даже самый отпетый клаустрофоб чувствовал себя как дома. Асфальтированный пол под лампами дневного освещения темнел обильной влагой, словно кто-то прошёлся здесь со шлангом, и вода продолжала стекать вниз, заполняя пространство от стены до стены тонкой влажной плёнкой, даже не покрывая подошв. Я огляделась, не сбавляя энергичного шага, и заметила, что сочащаяся вода в определённом месте поперёк туннеля резко обрывается, как будто встречая невидимую преграду, и лишь по центру пола сливались две узкие струи, переплетающиеся жгутами - они продолжали убегать вниз. Преодолев границу, визуально очерченную остановившимся потоком и оказавшуюся неосязаемой, я бросила взгляд вниз и рассеянно отметила, что пол заметно приблизился, а я бегу на четырёх звериных ногах. Вполне удобно бегу. Иноходью.
Шум за спиной заставляет обернуться; поток быстро собирается, всё ещё сдержаваемый чем-то, но его уровень растёт с каждым мгновением, вот уже бурлит на уровне моих прежних колен - а теперь, видимо, будет по шею, если прорвётся. Я оцепенело рассматривала срез ничем не сдерживаемой реки, за миг до осознания ощутив ноющее, болезненное восхищение, и вдруг из центра брызнуло, закрутилось плетью, потом сбоку, и ещё, прорывая новые бреши в моей ненадёжной защите.
Панический ужас взрывается на лопатках парой разметнувшихся крыльев.
Вверх, к своду, к мигающим лампам. Бьюсь и царапаюсь позвоночником, выгнув спину мостом, чёрт, я же не пробью бетон, куда, куда... Вверх уже нельзя. Вниз страшно. Теряю драгоценные секунды на преодоление первобытной паники.
Вниз.
Метнулась стрижом, обезумев от ужаса, в поисках возможного выхода.
Если его там не будет - шанса выбраться из-под ревущей сзади воды нет.
Наперегонки со взбесившейся стихией, немигающе таращась в одну точку впереди, сузившую мир до пределов округлых, как ласково сведённые ладони, стен... Сужающуюся.
Стены становились ближе, я почти не заметила, как начала чиркать по ним кончиками крыльев. Туннель превращался в колодец. Но с той же скоростью он изменил и направление - лишившись возможности лететь, я побежала-поползла-закарабкалась наверх, одолевая запоздалую слабость. До выхода оставалось не более десятка метров.
И, пролезая в крошечное отверстие, схватилась пальцами - вновь человеческими - за его края, рывком подтянулась, выбрасывая тело наружу по пояс, чувствуя, как легко отваливаются ставшие привычными крылья.
Подскочив на диване, я рывком хватанула воздух и коснулась ладонью лба, сплошь покрытого холодной испариной. Издалека донесся торжествующий петушиный крик, звонкий и отчётливый в предрассветной неподвижности мира. В комнате властвовали густые синие сумерки, но отдельные предметы уже можно было различить, не включая света. Электронные часы на стене мягко подсвечивали пространство вокруг себя жидкой зеленью. Я смотрела на знакомые, родные стены, пытаясь успокоиться, переводила взгляд с этюдника на тумбочку, на полуоткрытую фрамугу, через которую, дребезжа разболтанными рамами, в комнату уверенно пробиралось что-то чёрное и гибкое...
7
Скейг измучалась объяснять человеку, что ничего дурного она не задумала. Наоборот, пришла держаться рядом, защищать, если нужно - а то, что это ей удаётся, уже проверено, - и по возможности защищаться самой, благо сородичи не рискнут напасть, если донор будет рядом. Всё просто, да?
Но не для этой странной самки. Казалось бы, Скейг уже доказала, что не представляет опасности, когда спасла и улетела не дотронувшись. Но пугливое существо сначала пришло в бессознательное состояние, а когда она привела её в чувство, легонько встряхнув за шкирку, завопило ещё громче, чем в прошлый раз, едва не искалечив барабанные перепонки несчастной химеры, затем принялось бегать от неё по комнате, не давая приблизиться. Право слово, не загороди Скейг вход - девчонка так и выскочила бы на улицу, едва одетая, что среди них считается неприличным. Что самое обидное, химера прекрасно понимала каждое слово, даже искажённое панической артикуляцией человека, а её речь оставалась для непутёвой собеседницы загадкой. И чему тут удивляться: если людям не положено было даже догадываться о существовании химер, откуда они могли знать их язык? В то время как политика безопасности химер предписывала изучение локальных языков доноров. И ещё много чего.
В отчаянии Скейг уселась, чтобы обдумать сложившуюся ситуацию, и машинально обернула лапы хвостом.
Знакомая поза подействовала волшебным образом.
- Ты? Это тебя я видела в парке вчера... или позавчера?.. - недоверчиво переспросила самка, остановившись наконец, правда, на противоположной стороне помещения.
Я и сама запуталась в днях, тоскливо подумала химера. Не каждый раз на голову выпадает столько событий. Но кивнула: средства невербальной коммуникации на крайний случай тоже годились.
- Ты меня понимаешь, - упавшим голосом констатировал человек.
Скейг вздохнула, возведя очи горе, снова кивнула, изогнула к себе лапу, пытаясь изобразить указующий жест, и чётко, максимально лишив произношение рычащего акцента, произнесла единственное, что могла понять эта бестолковщина без всяких словарей:
- Рсссскейг.
- Ага... Я Инга. Или ты хотел сказать, это вы так себя в целом называете? Весь род? Вы скейги?
Химера помотала головой. Прекрасно, её приняли за самца. Сложно с ними всё-таки, этими человечками. Исключительные в своём восприятии и интерпретации красоты, но глупые.
- Эй, стоп, не сердись, - поспешно вскинула перед собой ладони Инга, из чего химера сделала вывод, что та снова начала нервничать. Спокойнее... - Это твоё имя, Скейг. Ты меня спас в прошлый раз, спасибо. Хороший Скейг. Почему ты снова пришёл, мне снова угрожает какая-то опасность?
Жест отрицания. Указующий жест.
- Тебе угрожает? - почему-то изумилась Инга. - Но как?
Хороший вопрос. Попробуй объяснить это без слов. Она долго думала, потом, отчаявшись, вздохнула и пожала плечами, отчего шпагообразные шипы на сложенных крыльях пересеклись и скрежетнули друг о друга.
- Ну ладно, я всё равно не пойму... Что ж делать-то. Раз ты не опасен, а я твоя должница, можешь переждать здесь, сколько потребуется. Чем, кстати, тебя кормить?..
О, мать-небо.
8
Химера жила в мастерской уже несколько дней. Сказать, что я совершенно не боялась её, было бы неправдой. Даже будь это существо воплощением ласки и преданности - а держалась химера как раз отстранённо и прохладно, кажется, считая меня низшей по рангу, - в нём всё равно оставалось бы что-то потустороннее, мешающее принять его как часть этого мира. Но она всё равно тянулась навстречу, сдержанно радуясь моему приходу, и, по крайней мере, я перестала откровенно шарахаться, стоило созданию ночи подойти ближе, чем на пару метров. В свою очередь, химера избегала встречаться со мной глазами. Без взаимных обид мы приняли эти правила.
Её второе появление, да ещё в позиции нуждающегося, примирило меня с существованием паранормального, рассудок успокоился, позволив вернуться к обыденным делам. Учёбу, домашние заботы никто не отменял. Разве что временем, отведенным на рисовальные занятия, пришлось немного поступиться. Возвращаясь из костёльного парка по вечерам, я покупала в мясной лавке куриный суповой набор - даже не будучи биологом, по зубам моей гостьи можно было легко догадаться, что входит в её рацион. Скейг не привередничала, безропотно ела курицу, ломая косточки как соломинки своими страшными иглами, а после с неподражаемым молчаливым стоицизмом некоторое время мучалась желудком - собаки, бывают, лежат в такой позе, на брюхе, положив голову на лапы, если плохо себя чувствуют. Поскольку говядина и свинина давали точно такой же эффект, а к тому же неслабо били по моему студенческому карману, решила остановиться на курице.
Да, она оказалась гостьей, а не гостем. Уж слишком выразительные гримасы корчила, стоило мне упомянуть в контексте её персоны окончание мужского рода, и демонстративно обрадовалась, когда я впервые поправилась. Это был один из немногочисленных случаев взаимопонимания. Большей частью мы бесплодно продирались, как сквозь джунгли, сквозь вопросы, требующие только утверджения или отрицания, и если мне не удавалось в скором времени добраться до вопроса, которого от меня ждали, Скейг раздражалась, как бы не пыталась это скрыть. Иногда она не выдерживала и предпринимала попытки заговорить на понятном мне языке, но явно неприспособленные для этого голосовые связки химеры выдавали умопомрачительные и совершенно неподвластные пониманию рычащие рулады. Зато я теперь знаю, как можно поставить ударение в слове из одних согласных. Сама слышала.
Из того, что мне удалось выяснить - вместе с другими химерами, принадлежащими к старинному роду, она живёт на крыше того самого костёла. Зла людям эти существа не желают, но и встреч с ними химерам положено избегать всеми возможными способами. Из-за нарушения этой директивы Скейг и впала в немилость.
Неизвестно, как она проводила время без меня и чем была занята, главное - можно было не переживать за сохранность рабочего места, оно сохранялось неприкосновенным. В буквальном смысле, комната не содержала следов её присутствия, хотя Скейг не стесняла себя, не упуская возможности вольготно растянуться на диване. Ни животного запаха, ни шерсти. Да и откуда взяться шерсти, если шкура её - плотная, блестящая, будто отполированный мрамор, - не была покрыта ни единой волосинкой, позволяя бесприпятственно любоваться игрой спрятанных под ней развитых мускулов. Только любоваться, а вот гладить химеру желания не возникало - во-первых, это было взрослое разумное существо, которое могло обидеться на панибратство или, что хуже, решить, будто я с ним заигрываю, а во-вторых... не оставляло ощущение, что прикосновение окажется неприятным. Так многие боятся трогать змей, думая, что они холодные и скользкие. На самом-то деле кожа змеи тёплая и шероховатая, но проверять лично не хочется.
Итак, я приходила в мастерскую, кормила Скейг, пыталась с ней пообщаться, и в начале её желудочных приступов покидала, чтобы не смущать. Таким образом прошло несколько вечеров. Пока я молчала, но непонятное соседство затягивалось, и я всё больше корила себя за то злосчастное открытое окно. Лишнее самоедство, конечно: разве тонкое стекло - препятствие для химеры?
Как-то, разозлившись на скованность в собственной мастерской, присела перебрать наброски, подытоживая проделанное за этот немалый срок, пока Скейг вяло разделывалась с очередным ужином. Открыла папку, вытаскивая увесистую стопку работ. Гибким веером под пальцами зашуршали сложенные по хронологии листы, эволюция моих творческих упражнений. Изображения чужих, незнакомых соборов, схематичные и невыразительные, сменяли друг друга, как часы и дни неудачных проб. Затем пошли рисунки значительно высшего качества - то ли я уже набила руку, то ли трёхмерность объекта изображения взяла своё... Мелькнуло крупным планом туловище химеры, которую я рисовала, смешно сказать, с крыши ближайшего дома, одолжив у знакомой девчонки театральный бинокль...
Тут мне резко выдохнули на ухо, я отпрыгнула, рассыпав свои художества по полу, а незаметно подкравшаяся химера, не сумевшая сдержать своих чувств, неотрывно глядела на портрет сородича, ничуть не смущаясь устроенным бедламом.
Не поворачивая головы, разомкнула пасть и с трудом проговорила:
- Ррнааааарррисуйййя.
Приняла любимую сидячую позу, в которой была запечатлена та, другая химера. А для убедительности показала на себя лапой.
9
Нарисуй меня, попросила Скейг.
Графика - чудо ничуть не меньшее, чем скульптура, думала она. Счастье быть приобщённой к этому чуду, наблюдать, как на белом листе, из переплетения линий, из быстрых движений руки с тонкими длинными пальцами, на грани второго и третьего измерений рождается твой уменьшенный двойник. Впервые за всю жизнь химера позавидовала приматам, увидев, как приспособлены для созидания их слабые длинные руки. Правда, разрушение даётся им с не меньшей лёгкостью; интересно, когда они решают, что выбрать?
Окружённая пейзажами и натюрмортами, химера, к стыду своему, не соотносила их
происхождение с родом деятельности Инги. В отсутствие своей человечьей подруги от заката до рассвета она кружила по комнате, и старый вытертый палас глушил её крадущиеся шаги. Осторожно раздвигала лапами стопки небрежно прислонённых друг к другу полотен, словно разворачивая карты неведомых стран, нетерпеливо заглядывала в самые дальние углы этого странного жилья в поисках ещё не замеченных работ, постигала настроение и композицию, замирая со сладкой тоской над особо поразившими её картинами, но об авторстве даже не задумывалась. Впрочем, а приходила ли в голову Скейг мысль, чем вообще живёт её подопечная и что их связывает? Искусный сновидец, обычный человек, сероглазая черноволосая девочка-худышка с острым подбородком, из-за которого её лицо кажется треугольным. И она - ловец снов, гипнофаг, по случайности привязавшийся к части сознания глупого человека, в неизвестную ему самому крохотную бесполезную железу, приманивающую сны.
Поначалу было так много этой части, что большего не требовалось.
А когда послевкусие единого мига наслаждения начало покидать её рецепторы и неравенство звучащих диссонансом разумов, не добившихся диалога, отравило разочарованием, пришло сожаление. Не стоило приходить сюда - её присутствие только пугает Ингу, а попытки общения не приносят радости им обеим. Да и вторичный метаболизм, который Скейг приходилось задействовать благодаря Ингиному иждивению, подвергал её желудок невообразимым пыткам и принуждал по ночам тайком выбираться за фрамугу, к ближайшим кустам, где процесс доходил до логического завершения, причём она каждый раз дрожала от стыда и страха быть замеченной. Так жить дальше было нельзя.
Она приняла решение отправиться в старую часть Европы, где, по слухам, сохранились похожие на их родовое гнездо замки - увитые плющом и виноградом, словно гобеленами, глядящие на мир вертикальными зрачками узких бойниц, гнёзда знатных человечьих родов, о которых она узнала ещё из рассказов надзирающих. Жемчужины фортификационного мастерства, полные потайных мест, чердаков, башенок и балконов, где так удобно прятаться. К встрече с новой жизнью она готовилась без особого восторга, но и альтернатива тоже не привлекала: или вернуться с повинной - и умереть, как было обещано, или жить здесь обузой до смерти Инги.
Человечки, хрупкие, слабые, живут так мало. И ей так не хотелось кого-то оплакивать.
Но сейчас, каменным зверем застыв перед вдохновлённо рисующей её девушкой, она позволила сознанию раствориться в происходящем, ни о чём не думая. "Не шевелись", - предупредила её Инга, страшно насмешив привыкшую к многочасовой неподвижности химеру. Слушая чирканье грифеля, когда резкое и отрывистое, когда лёгкое и плавное, она наблюдала за происходящим из-под полуприкрытых век. Она никогда не открывала их полностью при Инге - считала, что не вправе подвергать обычного человека такому испытанию. Художница, неудобно скорчившись на полу напротив, держала планшетку с листом под наклоном, изображение оказывалось скрытым от натурщицы, и та могла только предполагать, что происходит в данную минуту. Иногда ей чудилось, будто её шкура обрела новое для химер чувство осязания, и лёгкие касания танцующего по бумаге карандаша сладко обжигают её то тут, то там.
- Всё... Посмотри, - неуверенно сказала Инга, когда химера уже потеряла счёт давно перевалившему за полночь времени, кладя портрет к её лапам, а сама с зевком потянулась, хрустнув затёкшей спиной, спрятала лицо в ладонях и устало потёрла глаза.
Затаив дыхание, Скейг нетерпеливо склонилась к листочку бумаги. Всю жизнь зеркалами ей служили лужи и окна, в которых химера казалась себе бестелесным призраком, а на протяжении последних нескольких лет в городе появились постройки, некоторые поверхности которых отражали в цвете, и о своей внешности у неё сложилось более-менее отчётливое представление. Но нарисованная химера превзошла ожидания Скейг. Она сидела в грациозной кошачьей позе отдыха, с гордо приподнятой головой, из-под прикрытых век виднелись намеченные полукружья радужки - химеру, обвинившую было себя в недостатке бдительности, эта мелочь восхитила и напугала, потом она утешила себя мыслью, что в ход пошла фантазия. Сходство было безупречным.
- Нравится? - девушка сидела в той же позе, не выпуская лица из рук. Химера, понимая, что её кивки вряд ли будут замечены, тихо заворчала, пытаясь передать благодарность интонацией. Её чувства омрачались только непомерной жалостью из-за невозможности забрать портрет с собой. Не в пасти же тащить. А если дождь?
- Спать хочется... Слушай, Скейг, ты не против, если я здесь переночую сегодня? - Повторный широкий зевок. - Всё равно в универ завтра топать, а отсюда десять минут...
Не дожидаясь ответа, она прошла мимо химеры к дивану, устроилась калачиком и наощупь, вытянув руку, щёлкнула выключателем. Морфей охватил её c прытью изголодавшегося хищника - почти сразу, как только голова коснулась мягкой поверхности. Активный в быстрой фазе, он потянул со всех сторон ниточки грёз, впечатлений, воспоминаний, преобразованных в доступную ему форму, и они текли, ложились, растворялись в теле заснувшей девушки на глазах у зачарованной Скейг. Обернувшись полукругом возле своего хрупкого подарка, она некоторое время наблюдала за Ингиными снами, словно ребёнок за игрой цветного песка в калейдоскопе. Кажущиеся одинаковыми на первый взгляд, его сыпучие узоры никогда не повторяются - так и паутина окутывающих Ингу разноцветных и полифактурных нитей, спиралей, тонких тел и прочих внешних проявлений морфея ежесекундно складывалась в новый уникальный рисунок, при этом они служили лишь волокном для передачи действительно важной информации, которую химера даже на расстоянии могла примерно оценить. Интересно, что исключительно в изоляции друг от друга сны были вкусной добычей. Сближаясь, они накладывались друг на друга многоуровневыми информационными пластами, аморфные, нежные, смешивались, взаимно разрушаясь, от чего в первую очередь страдали логические связки. Какую же ерунду видят люди, с некоторым сочувствием отметила химера, позабыв о том, что сама принимает в этом непосредственное участие. Кажется, ей просто повезло увидеть в прошлый раз поглощение одного-единственного сна; сегодняшнее зрелище, конечно, впечатляло, но по своей сути смотрящему от этой красоты был один вред.
На глубокой фазе всё было окончено, и Скейг поднялась с пола, решив про себя: "Пора".
Окно оказалось распахнуто шире, чем в момент её первого визита. Взлетев до уровня подоконника, ей удалось относительно бесшумно зацепиться за скользкую поверхность и, прогнувшись спиной, выбраться наружу в заросший густым разнотравьем палисадник. Оглянувшись через плечо, убедилась, что девушка по-прежнему спит. "Снов-одиночек тебе", - мысленно пожелала Скейг напоследок, быстро выкупалась в покрытой росой траве и поднялась к небу. Перед неблизким путём на запад следовало насытиться.
И вновь был охотничий танец, сложный и красивый. Почувствовать, найти, догнать и точным движением выцепить самое лакомое место. Ещё дрожа над первым попавшимся сном какого-то клерка - серенькой диетической кашкой, химера осознала, как успела истосковаться по своей истинной добыче. Полностью отдавшись инстинкту, она самозабвенно носилась по чужим угодьям, пока на задворках сознания не промелькнула мысль, что нужно быть осторожнее и помнить о хозяине, который наверняка уже осведомлён о её нелегальном статусе и при возможной стычке будет действовать вдвойне жёстко. Азарт сменился расчётливой торопливостью, она перестала придирчиво выбирать место укуса и хватала первую подвернувшуюся часть сна, не изучая его структуру в целом.
Внезапно химера ощутила гнилостный привкус. С отвращением отплёвываясь, она всё-таки не смогла превозмочь любопытства и сосредоточилась на оставшихся на языке частицах, пытаясь разобраться, чем оказались вызваны такие ощущения.
Страх. Чужая неприкрытая похоть и агрессия. Сильные руки, цепкие и влажные. Масляно - вкус прогорклого масла - блестящие глаза. И лица, неприятно знакомые...
Этих людей она готова была убить несколько лун тому.
Инга! Снова её сон! Немыслимая чёткость, гипертрофированно яркие цвета, как на картине импрессиониста, адреналиновая динамика, животный запах страха, который не дано почуять самим людям, но, небо, как он пронзителен! Инге несказанно повезло, что этой части она уже не увидит. Серьёзное испытание для психики, демонстрирующее, что искусство видеть сны имеет и обратную сторону, и глубина её беспощадно отзеркаливала былое блаженство.
Ощерившись, химера какое-то время сверлила горизонт невидящим взором, затем встрепенулась и устремилась вслед за подранком. Благодаря спешке охотницы отвечающие за жизнеспособность элементы оказались неповреждёнными, и сновидение, сохраняя форму, продолжало путь, заданный всеядным морфеем.
Неприятное предчувствие тяжело легло на сердце Скейг, и с каждой секундой давило всё больше, пока та бегло считывала информацию.
...Вот - рухнувший рядом с нами тёмный зверь. Широкие шипованные крылья - по два длинных острых когтя на каждом суставе - угрожающе вскинуты, зубы оскалены. Земля, неожиданно ушедшая из-под ног. Ползу, сдирая ладони и колени в мясо, биение пульса раздаётся в ушах оглушительным набатом, и сильно-сильно, до слёз хочется жить...
В пульсирующей палитре, дикой, агрессивной, вывернувшейся фотонегативом наизнанку.
Химера вновь видела себя во сне. Она разглядывала себя, испытывая ужас, такой же сильный, как и недавний восторг. Она почти чувствовала себя в человеческой шкуре, ощущение собственной уязвимости сводило с ума - и заставило раскрыть пасть для повторного укуса, но сознание вовремя вернуло её к действительности, и химера отшатнулась.
Прочь, прочь отсюда! Улетай и забудь, умоляла она сама себя, это всего лишь человек, что тебе за дело, как ты выглядишь в его смертных глазах, что за дело, как изуродует тебя сном, что за эстетические рефлексии перед лицом смерти... но где здесь правда - в этом кошмаре или на маленьком белом листке в чужом доме? Она не хочет видеть тебя такой, она не может, в этом нет ничьей вины, но это повредит ей разум, в котором не место химерам...
Мучаясь невыносимым смешением чувств, в потоке мыслей, от которых раскалывалась голова, Скейг выдохнула и, настигнув страшную добычу, хирургически точным движением вырвала из неё стержневой элемент, что незамедлительно привело к ожидаемому эффекту распада. Но это она заметила уже потом, когда прошла паника. И уже потом пришло озарение, что она успела бы просто обогнать сон и разбудить Ингу.
А тогда в первую секунду ей показалось, что пасть обожгло огнём.
Во вторую она поняла, что ничего не случилось.
Озадаченная, мгновенно забыв обо всём прочем, Скейг осторожно опустилась на ближайшую крышу, прислушиваясь к собственному телу. Она не ощущала изменений, что было странно. Ни пресловутых мгновенных слепоты с параличом, ни малейшей слабости - предвестника разгорающейся болезни, вообще ничего нового, что обладающая сверхчувствительностью химера могла бы ощутить в своём организме. Ещё пару часов она просидела не шелохнувшись, пренебрегая опасностью быть обнаруженной с воздуха, и пыталась осознать суть происходящего.
Все без исключения химеры верили в фатальность второго укуса. С щенячества им внушали эту мысль среди многих других. Ради чего? Могло случиться такое, что однажды в толковании запрета возникла ошибка, которая привела к полному искажению первоначального смысла - теперь уже никто не скажет, в чём он заключался. Но поскольку между собой они не связаны, прочие должны дейстовать. А возможно, раньше, когда количество людей и химер примерно равнялось, в ходу была мера предосторожности, не дающая донорам замечать процесса постоянного массового отбора, а менее удачливым охотникам предославляющая шанс прокормиться наверняка. Когда правило потеряло актуальность, никто просто не потрудился его отменить. Интересно, а кто должен был?
И кто вообще автор всех запретов? Если не действует один, что насчёт остальных? Не подходить, не пересекаться взглядами, не видеть дневного света... И нигде не описан механизм действия. Им верили и так. Инструкции всегда пишутся чьей-то кровью, гласит человеческая поговорка.
Но химеры крови не проливают.
Овцы мирно паслись на лужайке. Высокая трава брызгала под копытами зелёным соком, орошая руно, весёлый перезвон колокольчиков плыл над пастбищем, разгоняя полуденную дремоту. Беззаботные ягнята стремглав носились наперегонки, бодались, пробуя первые силы, и ничто не представляло для них опасности. Соседний лес был перевязан, словно огромный букет, верёвками, густо увешанными красными флажками, и волки, тощие, умирающие от голода, привыкшие к лесной падали и тесноте, могли только вслушиваться из чащи в аппетитные запахи живого бегающего мяса, вглядываться в необъятные просторы, не смея пересечь неведомую призрачную угрозу.
Кто-то однажды убедил волков, что красные треугольные тряпочки опасны для жизни.
И если будет обнаружено, что запреты не имеют реальной основы, мирный симбиоз может обратиться резнёй на уничтожение. Сны - это вкусно, но прежде всего многие ночные охотники, для которых истинная подоплёка их уклада жизни вспыхнет откровением, перестанут скрывать своё существование, ненавидя эту потребность веками, а люди, известные ксенофобы, пережив первоначальний шок, решительно выступят против. Всё их стремление к контакту с иным разумом - только декларация, в крайнем случае, допустимо ближайшее звёздное соседство, и уж никак не коммуналка на одной планете; удобно убеждать в своих дружелюбных намерениях маленькую испуганную самку один на один в закрытом пространстве. Гораздо сложнее убеждать всё человечество. Кстати, кто и зачем бережёт его от химер?
Как просто было жить с верой. Не возникало столько вопросов и поводов для сомнений.
Она поняла, что зашла дальше положенного, и не сможет успокоиться, пока не найдёт ответы. Прежде всего - чьей кровью писана их инструкция. Шанс успокоиться навсегда был достаточно высок, кто знает, вдруг самое первое её предположение верно, но уже не стопроцентен, и знание того, что их правила на самом деле - пустышка, стоило риска. И не было сомнений, какое из них она возьмётся проверять первым.
А потом... Нет. Не стоит загадывать.
Скейг обернулась мордой к дому, что казался отсюда маленьким белым парусом на гребне зелёной волны холма, тонущего подножьем в тумане. Кинула быстрый взгляд кверху: тёмное утреннее небо было чистым.
И, слушая сердце, колотящееся больше от ожидания чуда, чем от постепенно оступающего инстинктивного страха, приготовилась встречать свой первый рассвет.
10
Она ушла так неожиданно и незаметно. Пожалуй, что и к лучшему: прощаться всегда тягостно. Но спокойствия от долгожданного уединения не наступило, вместо этого ощущалась пустота, которую нечем было заполнить. Когда я успела к ней привязаться, и главное - за что? Когда наши колючки, вонзённые друг в друга, успели так прижиться, что их стало больно вырывать?
Через несколько дней, когда пустота разрослась настолько, что места в душе ни для чего другого уже не оставалось, я ранним утром помчалась в парк. Сырые старинные ступени казались бесконечными, от бега кололо в боку.
Химер на костёле стало заметно меньше. Ни в одной из оставшихся я не узнала свою Скейг и почему-то сразу интуитивно поняла, что больше её здесь не увижу. Боль выходила под теми же белыми стенами, на скамейке, долгими слезами, благо ни один человек в этом пустынном с утра месте не мог помешать моему горю. Сквозь слёзы солнце дробилось хрусталём, как из-под воды. И только когда они вышли все, я смогла переключиться на что-то другое.
Уйдя в работу с головой, я вскоре завершила проект и отдала его Пашке. Разочарованно-жалостливый взгляд, которым он меня одарил, мог обещать только одно, но как ни странно, книга вышла именно с моей иллюстрацией, и практически весь тираж был сразу сметён с прилавков.
Сейчас, спустя почти полгода, мне уже легче. Время обладает замечательным свойством исцелять любые раны. Я всё так же вспоминаю Скейг, эту странную, дикую, чужую человечеству тварь - но уже без прежней тоски, со светлой грустью и надеждой когда-нибудь встретить вновь.
И ещё одна интересная вещь, которую я не могла не заметить.
С тех пор, как она ушла, мне не приснилось ни одного кошмара.