Аннотация: участвует персонаж из рассказа "Шесть лодочек"
"Поутру, прохладные щупальца свивая, краснеет..."
Поутру, потягиваясь сладко. Поутру, в доме без входной двери, только с занавеской. Поутру, когда все вокруг - свет.
Я лежу, смотрю на золотые сети на потолке. Это солнце закинуло их и ловит, вылавливает тяжелую сонную рыбу - меня. Само солнце ещё низкое, ещё апельсиновое, но свет белеет с каждой секундой, и сети его бегут, порожденные водой.
Ловись, ловись, большая золотая рыба-человек, змейкой вылезай из-под покрывала, беги по скрипящим циновкам, не оглядываясь, потому что все уже впереди - и солнечный шар, и море, а в море Марко, он встает затемно, а ещё в море наш Риф, и вся его живность, и рыбы, и в глубине - госпожа Йессез, головоногий друг.
Так получилось, думаю я, плывя в утренней воде, что этот мир мне пообещали, когда я была ещё совсем маленькой. Мол, будет тебе и то, и это, и каникулы на Луне, и мгновенная связь, и книги на кристаллах, и легкость одежд и свобода духа...
И почти все это у меня есть, не считая, может быть, каникул на холодной Луне.
Но вот чего никто из обещавших не мог вообразить, - я прыгаю на одной ноге, вытряхивая воду из уха, - чего никто-никто из вас... не мог даже вообразить... хотя почему же? Всякие там октоподы... но для этого мне надо было бы заковаться в броню и пролететь в пустоте три тыщи черных световых лет...
А я здесь, на теплой Земле - повязываю волосы лентой, набрасываю халат, и, пока закипает чайник, захожу в нарочно пустой и просторный "кабинет", где мерцает монитор живого журнала, а в окошке мгновенной связи светится фрактальными спиралями знакомый юзерпик.
Госпожа Йессез, головоногий друг, доброе утро.
И никаких октоподов.
Я не знаю, как там у нее, в глубине - какой у нее дом под водами. Я там никогда не была. Марко был, это он протянул от пещер кабель и поставил в глубинах какие-то хитрые термальные батареи. Непросто вообразить, какова ее жизнь - на самом деле. Мне-то представляется, что это пожилая иностранка - мудрая, спокойная и любознательная. Она иногда делает забавные ошибки в грамматике и смешно подбирает слова, но за ними я не вижу, как медленно колышет мантией женская особь Megaoctopus sapiens.
Я говорю с ней. И это странно. И она мой друг.
У меня был друг собака, друг кот - это иное. Даже дельфины, быстрые разумом, не такие, нет.
"Доброе утро, дитя Ирина. От Сэма есть ли новости".
"Доброе утро, госпожа Йессез. От Сэма было письмо вчера, он уже в дороге".
"Долгая дорога. Ему бы скорей приехать, было бы хорошо".
"Он рад будет вас увидеть. И я тоже".
"Опасайтесь, дитя. Я старая иссиоссой, мать многих оссо, далеко не лапочка. И мне придется вынуть свои старые мускулы на ваш белый свет. Все ради Сэма. Ради Сэма все".
Все ради Сэма, господина Томори, которого я и сама-то не видела живьем, только читала его историю. Он был наладчиком компьютерных систем в Первой абиссальной колонии, ее построили, когда обнаружили оссо. Или они нас обнаружили - ведь огромные головоногие первыми заговорили с нами. Оказалось, что это не так уж сложно... Но эти оссо все были тяжело больны и не знали средства от своей болезни. Биологи из поселения тоже один за другим заболели вялым параличом, вроде полиомиелита. Их, конечно, эвакуировали, и на поверхности все благополучно поправились. Кроме Сэма, который оставался в поселении дольше всех, потому что последним из оссо был ребенок. Малое осьминожье дитя. А Сэма болезнь долго не брала. Вот он и остался - беседовал там с ним, за руку вроде как бы держал. А потом в опустевшую колонию явились другие оссо - как-то так вышло, что они промедлили, и забрать теперь можно было только кладку яиц, вот среди этих других и была госпожа Йессез. Она долгие годы оставалась в глубинах - помогала вырастить молодых оссо, потом была посредницей между своим народом и нами, а теперь захотела повидать Сэма.
"У нас разные сроки, дитя Ирина. Разное время. У Сэма куда быстрее, так?"
"Так. Но он все еще вполне бодр, насколько я знаю".
"Ох, ох. Я-то уж не бодра".
"Марко сделает пандус, читтичой. Вам будет удобно". "Читтичой" - это близкая уважаемая родственница, но не мать. "Бабушка", "тетушка". Мне нравится это слово, хотя языка оссо я не выучила - он не человеческий, не помещается во мне никак.
У нас в доме нет входной двери - только бамбуковые занавески, и море плещет в стены со всех сторон, но сейчас плеск особенный - это Марко вернулся с утреннего обхода и прошел в дом, оставляя мокрые следы. Любимый муж, Марко-молчальник.
"Марко пришел. До связи, читтичой Йессез".
"До связи, дитя Ирина".
Ах, Марко, Марко. Если б можно было тебе написать. А ты бы написал в ответ. Что угодно, хотя бы "До связи, Ирко". Вот был бы праздник.
У маленькой меня мир был как ящик с чудесами - только руку запускай. Вот, например, язык глухонемых. И то, как они обязательно друг друга трогают за плечо, чтобы заговорить. Казалось, это очень важно - ведь нельзя сделать вид, будто ты не слышишь. А ещё это просто красиво - плавные быстрые жесты. И вот теперь у меня есть и язык глухонемых тоже. Но только Марко не трогает меня за плечо. Он ест мою еду, пьет со мной чай и сливовое вино, он ложится со мной рядом в темноте. Но пальцы его молчат, и сам он молчит, а все остальное - это просто до слез, и не будем об этом.
Я стараюсь не плакать. Все рано или поздно проходит, сказали врачи, пройдет и это. Травма есть травма, хорошо, что не лежмя лежит и собой владеет, а время лечит... Тем более, что у Марко есть море, работа, ну и я тоже есть. В общем, ничего страшного. Он не буйствует, он погружен в свою тишину. Но и я зачем-то при нем. Иногда я не знаю, зачем.
А вот если бы ты был женат на оссо, злобно думаю я в спину Марко, было бы в самый раз тебе. Оссо не говорят вслух. Ну, во всяком случае, слышимые звуки для них не самое важное средство общения. Только представить себе: по дому медленно ползает важная, влажная пучеглазая чотта, которой совсем не надо, чтобы ее драгоценный моммо разевал клюв... то есть, рот...
И тут меня, как говорится, перемкнуло. Я как была с чайничком в руках, так с ним из кухни и вышла.
Мне нужно было посмотреть на это ещё раз.
Однажды я видела, как поет читтичой Йессез.
Когда я ей пожаловалась на то, что вот-де, у мужа посттравматическое расстройство, так и так, она сказала, что увы, сочувствует мне, но толком понять, как это обделяет - не может, потому что оссо редко выражают чувства в словах. У них отличное зрение, даже на больших глубинах они различают цвета, и потому издревле "разговаривали" всем телом, меняя окраску. Звуковая речь у них возникла достаточно поздно - примерно, как у нас письменность. И до сих пор звуками оссо говорят о науке, о философии, о делах и планах. А для любви остается древний язык. "Я вам покажу, дитя Ирина", - сказала она, и я впервые увидела ее - не юзерпик, а саму госпожу Йессез.
Я нашла эту запись и стала ее смотреть, даже не присев.
Тогда мне было страшно.
Скорее - страшно, потому что... ну вот представьте: существо размером с корову, больше всего похожее на бурый мешок, посреди которого мерцают кошачьим светом дивные прекрасные глаза, вдруг эдак вытягивается спереди, а сзади раздувается, причудливо извивает огромные сильные щупальца, и по всему этому чуду-юду вдруг начинают пробегать волны красного, желтого, пурпурного, почти черного цвета, оно бледнеет и становится голубоватым, как зимний фарфор, потом щупальца устраивают отдельную пляску, и от всего этого начинает головокружительно звенеть в ушах...
Теперь я не боялась.
Я поставила чайник, вытянула руку, помавая в воздухе. Небось, и глаза выпучила, как моя почтенная подруга. Не знаю, чего я тогда хотела - ведь понятно же, что человеку не петь, как оссо, а уж там, где не можешь поговорить даже на пальцах... Но, кажется, я думала тогда так - ведь Марко живет в море, морем, и если он не видит и не слышит меня - может быть, он услышит, если читтичой Йессез...
Если ее попросить.
Это было так нелепо, что я не могла отделаться от этой мысли весь день. Я считала меченых рыб в своем секторе рифа, проверяла, как кораллы реагируют на лечение от "черной ленты", сделала два полных анализа воды (из разных слоев пробы, поэтому два) - а сама все думала: вечером соберусь с духом, попрошу госпожу Йессез - пусть она с Марко "поговорит" - ну, может быть, что-то, толк какой-то будет.
А вечером и просить не пришлось. Не до того стало: Сэм приехал.
Я никогда раньше не видела его, ну да, я же говорила. И очень взволновалась, конечно, потому что Марко вдруг поднялся прямо от рабочего стола - я ничего такого не услышала, а он - да, и вот уже - фрррр! - скутер причалил, и Марко гостю руку протянул.
Я думала, что он глубокий старик - дряхлый и мягкий, как губка, одни глаза живут - так воображалось. И он в самом деле был старый - совершенно лысый и морщинистый, с пятнистой от возраста кожей, но похож был скорее на полированное дерево. На посох. А то и на копье. Уж если совсем точно, на дротик - ростом он был невысок.
Я, как маленькая, пялилась на его "браслеты" - выше и ниже локтей, над голыми блестящими коленями и под ними у него были застегнуты черные, мягкие на вид, будто резиновые ленты. От этих лент под кожу уходили плотными рядами шины биомеханических усилителей. И на шее у него был такой же "воротник", застегнутый на три перламутровые кнопки.
С помощью мужа Сэм выбрался из скутера, вытащил оттуда легкую металлическую трость-костыль. Кажется, он хотел обнять Марко, но тот очень быстро отвернулся, и господин Томори просто погладил его слегка по спине. Не знаю, что старый учитель думал о своем ученике в эту минуту. Ну, а я просто поклонилась как можно ниже. Поскользнулась и раскорячилась не хуже морской звезды. Марко этого не видел, он уже скрылся в доме, и Сэм помог мне подняться. У него и наощупь рука была как дерево - твердая и крепкая. И так, рука об руку, мы вошли в дом.
Если бы Марко хоть как-то общался с нами, я бы так не суетилась. А тут и чаю с дороги, и - не притащить ли компьютер в гостиную? Или провести гостя в кабинет - чтобы он хотя бы поздоровался с почтенной Йессез? Или сначала чай? Или отдыхать? Удобно ли сажать его прямо на циновки? Не будет ли скользить бамбуковая плетенка? И так далее, и тому подобное. Ужасно, конечно. Но, по счастью, это было недолго. Сэм сам себе составил расписание - и уже через полчаса и читтичой была извещена о радостном событии, и чай заварился, и мы уселись в гостиной. У господина Томори была только некоторая жесткость в движениях из-за биомеханики, но и трость не скользила, и сидеть на наших жестких подушках ему, кажется, было вполне удобно.
- До чего же прекрасное у вас жилище, - сказал он, вытирая лоб после чаепития. - Надеюсь, мой подарок будет с ним в гармонии. Марко... ээээ... уважаемая Ирина, милая хозяйка, не сходите ли вы за пакетом? Он в скутере. Только очень прошу не открывать снаружи.
Пакет был тяжелый. Марку из него достался большой планшет - он тут же вскрыл коробку, достал его, вынул буклеты... взял все в охапку и ушел к себе - осваивать.
А мой подарок... Я даже не сразу поняла, что это. Оно было упаковано в бумагу. В серебристо-серую, с узором ивовых листьев. А внутри - пять свитков, пять туго скатанных, вытянутых, причудливых, как цветы гладиолусов, и я ведь только дотронулась, а они будто сами собой развернулись, и я оказалась с полными руками прохладного, крепкого, тонкого - настоящего, от дерева и червя - шелка, цветом через бледно-алый до темно-лилового.
Пять легких одежд. Ага, как в детстве. Пять прекрасных легких шелковых...Ох, как же это может быть?
Сэм, господин Томори, видя мое остолбенение, слегка кашлянул.
- Я...эээ... в некотором роде прихожусь вам моггатэй...
Ну да. Теперь у меня не только читтичой есть, а ещё и дядюшка... почтенный старик...
- Как сказали бы мои друзья-оссо... Уж конечно, не платья дарят они своим лиоттагай, если дарят вообще что-нибудь... но давным-давно у моих далеких предков было принято старикам поступать именно так. А в этом доме и вовсе будет уместно, так мне казалось.
- Но шелк? А тут вода повсюду? Да ещё соленая...
Сэм рассмеялся.
- В старинных романах у нас, знаете, дамы, надев не по пять таких, как я вам привез, а по десять-двенадцать, да ещё из шелка покрепче этого, читали печальные стихи о рыбачке, что в заливе Сума соль добывает из рукавов.
- Так вы нарочно, моггаттэй Томори?
- Нет, дитя моё. Нет, конечно. Я вовсе не ожидал, что будет вот так. Часто плачете?
- Нет. Не вижу смысла. Но...
Он покачал лысой головой.
- Но вышло, конечно, неловко. У меня нет сыновей и дочерей, нет внуков, но есть ученики, много... и я их люблю... и очень, очень грустно мне видеть Марко за этой его стеной. Простите старика.
- Это вы меня простите, глубокоуважаемый. Такого подарка я и ожидать не могла, вот и растерялась. Я их завтра надену - встречать госпожу Йессэз.
- Онгэй Йессез, - вздохнул старик. "Из одной кладки" это означало, примерно - "сестра". - Очень она постарела?
- Не знаю. Я ведь не видела ее раньше. Так или иначе, она обещала непременно прийти. А я не знаю даже, чем ее угощать.
- Не беспокойтесь, это уж как-то решится само. В конце концов, не пировать же мы собрались. Да и готовить для онгэй будет вам трудновато.
- Сложная кухня? - до этого мне в голову не приходило подумать о еде или расспросить госпожу Йессэз...
Сэм широко усмехнулся.
- Нет, хотя и вкусно. Ну, я так считаю, что вкусно, но это сырая рыба в основном, знаете ли... Много рыбы. Ведь оссо очень, очень большие...
Он так мечтательно говорил об этом, а я ужаснулась, представив, как я потрошу и нарезаю на сашими огромного тунца, например - почти с меня ростом.
- Ну нет, нет, - сказал Сэм, словно мысли проступили у меня сквозь кожу, как цвета оссо. - Как-нибудь уж это устроится. А пока не откроете ли ещё вон ту коробку, я вам японских сладостей привез...
Прекрасный был вечер, но к ночи у меня разболелась голова. Я давно ни с кем не говорила, вот что, я много недель подряд только стучала клавишами и ловила неподвижный марков взгляд, и теперь слегка захмелела от того, что Сэм разговаривал со мной. Он, кажется, заметил это. Он вообще все замечал. Да и немудрено - в бамбуковом доме, где все насквозь. Поэтому вскоре попросил позволения воспользоваться нашей сетью, и я, проходя несколько раз мимо "кабинета" туда и сюда видела его сидящим на полу с ноутбуком на коленях - сосредоточенного и довольного, видимо, он уже разговаривал со своей любезной онгэй.
Я же легла и долго слушала, как море поплескивает о сваи. Потом тихо, как привидение, почти не потревожив постели, пришел Марко. Просто лег и затих. От него пахло соленой водой и тьмою.
Как будто море легло рядом со мной.
"Она здесь!" - может быть, кто-то сказал... Сэм? Ну не Марко же заговорил! Или мне приснилось - мне, конечно, снится иногда, что он опять смеется и говорит, но тут, кажется, я просто вовремя проснулась.
Она - здесь.
Яркое солнце. Огромные блики на воде. Сэм, тощий, как иероглиф. Марко... как нетерпеливый пес - на краю причала, на четвереньках, смотрит в глубину.
Она появилась медленно, словно сама вода поднялась горбом и не растеклась, шипя. Огромная серо-голубая масса... туша, нет, тело, словно живой прилив, громадные щупальца - нет, вообразить это все равно нельзя, это можно только увидеть - она пришла. Могучим плавным движением подняла полтонны своих чудовищных мускулов из воды, мгновенно налившись тяжестью суши - и все же это было так изящно, как будто она проплыла над настилом и опустилась на него легко, как бабочка.
Настил крякнул.
- Йессез, прекрасная сестра, - сказал Сэм. - Ты пришла.
Огромная могучая оссо была действительно прекрасна, хотя у меня не нашлось бы слов, чтобы объяснить, почему. Потому что так легко свиты в спирали и уложены волнами ее "руки" - толщиной в две моих, длиной в несколько метров? Потому, что так точен, как у старинных ваз, рисунок линий ее необъятного тела? Или потому, что она слегка повернула голову и взглянула на меня глазами цвета океанской воды в полдень, с обведенными золотом полосками зрачков - нечеловеческими глазами, но взгляд их был радостен.
В ухе тихонько зажужжало. Я вспомнила, что Сэм дал мне систему для переговоров.
- Ирина, дитя людей, вот ты какая, - сказала госпожа Йессез. - Как хорошо, что я добралась. Как я рада вас всех видеть.
Она повернулась к Сэму, и голос у меня в голове зазвучал глуше.
- Сэм, старый друг, мы так давно расстались. Меня, наверное, не узнать!
Сэм глубоко поклонился, медленно сел. Госпожа Йессез бережно, почти незаметно придержала его трость. Он уперся в плотно свитое щупальце. Оссо смотрела теперь ему прямо в глаза, и я услышала, как Сэм ответил:
- Как не узнать, когда ты такая одна, - сказал он. - И ты все равно прекрасна, химэгими.
"Принцесса", - так он сказал. Принцесса. И я вдруг поняла, почему. Что за красота в ее облике и кого она мне напоминает скругленными линиями, завитками и высоким лбом.
У мамы была эта книга, "Повесть о Гэндзи", редкое издание в виде свитков со старинными картинами - и вот там на каждой странице, не возвышаясь никогда в полный рост, проплывали среди весен и осеней прекрасные дамы в многоцветных одеждах. Очертания их человеческих тел были надежно скрыты десятками широких шелковых платьев, по плечам струились длинные черные волосы - и стелились по полу, как щупальца октопода, возбуждая не страх, а восхищение. Их шелка круглились, удлиненные безбровые лица были так же загадочно живы, как "лицо" госпожи Йессез. И, как старинный цветной шелк, мерцала и блестела на солнце плотная кожа оссо, покрытая нечеткими узорами, сходными с узором "смятение трав"... Я вспомнила о своих платьях - о тех, что подарил Сэм... а я-то хотела их надеть к встрече...и стою тут в ночной короткой рубашке...
Марко прошел мимо, неся подмышкой два больших зонта от солнца. Раскрыл, поставил над гостями и плюхнулся в воду. Ихтиандр проклятый, человек-рыба. И все-таки... показалось мне, что ли, что он украдкой погладил край живого "платья" госпожи Йессез?
"Хороший юноша", - зазвучал в ухе "голос" Сэма. - "Наблюдениям его нет цены". - "Токитоор говорил мне о нем".
Токитоор, вот как. Неважно, кто это. Кто-то из оссо. Или из дельфинов. Или, может быть, даже какой-нибудь разумный тунец. Кто-то, кто знает Марко там, в темноте. Кто-то, к кому я... ревную.
Шелковые наряды лежали в гостиной, там, куда с вечера положила. При одном виде широких рукавов навернулись слезы. Ну вот, дорогая, совсем ты расклеилась. То прыгала-летала, а то вдруг - ну? Чего? Терпение, терпение, сказано же было тебе - много-много терпения, в пять прохладных слоев, а ещё лучше - в десять-двадцать... и реветь, реветь рыбой белугой, хотя не ревет она, а ревет какой-то дельфин, которого я и не видела сроду. А рыбы молчат. Рыбам все равно. А оссо, хоть и братья по разуму, толку с того?
Сидят себе под водой, мудро светятся... и молчат...
Но здесь-то оссо говорила. Нет, я не подслушивала. Ведь и обычный разговор можно слышать из-за стены. А этот шелестел в наушнике приглушенно и отрывчато.
- ...что ты вернешься после болезни... а потом - что уйдешь...
- Да. В океане хорошо.
- Потому что вода... и мы бы сделали по-другому... без этих твоих...
- Я привык. Они по-своему удобные. Могу двигаться быстро.
- Но ты все-таки...
- Потому что стал превращаться в морского отшельника, а это не то...
- Ты выбрал сушу...
Кто это сказал?
Кто? Неужели оссо, моя подводная подруга? У шепотов в наушнике нет жизни, но мне казалось, что я слышу женский голос - тот, каким читтичой Йессез должна была бы говорить, говорила в моем воображении - низкий, мягкий, гудящий, как голос моря.
- Ты выбрал сушу, - сказала она. - Где у тебя боль в мышцах, костыли и железо. Не жалеешь совсем?
- А ещё у меня тут ученики, солнце...я к нему привык. Но если честно, онгэй... да ты и так знаешь: здесь прекрасный мир. Не хватает только тебя.
В наушнике зашуршало. Может быть, Йессез рассмеялась. А может, просто помехи.
- И мне тебя не хватает там, Сэм. Скажи, это ведь очень странно?
- Странно, дорогая моя, конечно, ещё как странно... но что уж! Вся жизнь с этим прожита. Сидим себе вот так у воды на солнышке, каждый почти в своем дому - и рядом. И то хорошо.
- Молодым легче, - отозвалась госпожа Йессез. - Брахистат, термокожа - и добро пожаловать в океан, вот Марко...
Тут-то я и окаменела. Как коралловый риф.
Вот, значит, как оно будет. Как не было с Сэмом Томори. Теперь, если тебя распирает боль, если глазам невозможно смотреть на солнечный свет - все решается просто. Раз-два, сунул в нос псевдожабры, натянул термокостюм почти невидимый - и буль-буль! Это раньше в море топились, а нынче становись себе морским отшельником, бедный израненный Марко! Море лечит! Море вылечит! Море и морские холодные твари, а не я.
А я что же?
А как же я?!
А я - одна!
***
- Ай, девочка...
Я приоткрыла глаз. Старик Томори, пятнистый, узколицый и узкоглазый, сидел надо мною на корточках. Дневной свет лучился вокруг, но я накрылась рукавом и отвернулась. Хотелось темноты. И чтобы никто не трогал.
- Больно, - сказал Сэм. - Это я понимаю.
- Да ничего вы не... не понимаете ничего...
- Правда?
- Отшельником... в море... вы вот почему-то не ушли! А она... вас любила! И сейчас любит! А я его люблю, но он уйдет от меня туда, и все, и... ну почему так глупо??? Вы его сейчас вдвоем сманите туда совсем! Море то, океан сё, а я-то как же? И ещё помощи у вас просить хотела... дура!
Томори закряхтел, заклацала о настил его трость - видно, усаживался поудобнее.
- Во-первых, я ее тоже люблю. Что ни говори, любить отшельника, но все же человека - знаешь, по сравнению с тем, чтобы влюбиться навсегда в морскую принцессу... в настоящую... Так что? Будем сравнивать, кто из нас двоих...эээ?
Я тихонько мотнула головой под рукавами.
- Да. Не будем. И правильно. Теперь во-вторых: мы вовсе не явились с онгэй уговаривать или увещевать твоего Марко. Ни в ту, ни в другую сторону. Я приехал, как ты знаешь, повидать единственную... особенную свою подругу. Она приплыла повидать меня. Очень нам повезло, что есть ваш дом... Мы оба старые и, скорее всего, больше не увидимся вблизи. Нам остается только вспоминать, как плавали в Индийском океане... ну, она-то плавала, а я так... но все же. Только вспоминать. А Марко... что бы он ни решил - он все сделает без нашей помощи, потому что это только между ним и тобой.
-Нет там меня. Между ним и... морем.
-Нет тебя, говоришь... А к кому же это он тогда выходит из воды каждый вечер?
Я высунула из рукавов пол-лица. Томори смотрел на меня искоса.
- Дитя, дитя, - вздохнул он и потер шею над "воротником". - Ему в воде ХОРОШО. Понимаешь? В воде легко. Мышцы слушаются. Тело не имеет веса. Если бы он так выбрал море, как не выбрал его я...
Тут Сэм замолчал, а потом добавил раздельно, как будто и в самом деле - ребенку объяснял:
- Он бы тогда каждый вечер к тебе не выходил.
И он ещё помолчал.
- Ну, а ещё... у вас что, разве один брахистат на двоих? Ты бы тоже...
- Нет. Я... боюсь. Боюсь глубин.
- Тогда ты можешь его каждый вечер встречать. Как сейчас.
Он был такой благостный - добрый дедушка, да и только. Очень хотелось выхватить у него трость и треснуть его хорошенько - такого уверенного в себе, такого сильного. Чтобы сравнялся со мной.
- Ну? - сказал Сэм. - Что?
- А что - "что"?
- Глядишь... акулой. Что там?
Я зашуршала и захрустела платьем - села и отвернулась. Догадался!
- Сэм, - сказала я, - ну вы же и сами видели. Ну, выходит он ко мне. И молчит. Я думала, госпожа Йессез... или вы... что-нибудь такое знаете... чтобы он... мне...
Томори закудахтал, как чайка.
- Что-нибудь такое! Да уж, пожалуй, знаю, лиоттагай... Больно ему ещё все-таки, наверное, вот и молчит.
Я все ещё глядела акулой. Томори уперся в настил, что-то в его биомеханике тихонько загудело, помогая ему подняться.
- Бывает, знаешь... иногда...что только и можешь дышать. Пых-пых. Носом. И больше ни на что другое сил не остается. Ну, я пойду, посижу ещё с онгэй.
Я потом взглянула в их сторону. Читтичой вернулась туда, где ей было легко - но из воды высовывалось переливчатое щупальце, и вот за это щупальце он ее и держал. Свою систему для переговоров я выкинула в ярости где-то по пути из комнат сюда, на пирс. Но Сэм и госпожа Йессез, видно, продолжали говорить друг с другом. Вспоминали, наверное, теплый Индийский океан, который с тех пор уже сто раз вознесся к небу и где-то за тысячи миль выпал дождем. Или друзей-оссо. Или работу. Им было что вспоминать.
А я просто ждала. Свечерело. Напротив солнца - и почти прямо передо мной - стала лезть из вод огромная луна.
И я тогда запела.
Я не певица, и голос у меня невеликий. Но над волнами разносилось, наверное, далеко. Прямо в лицо луны, в это будто вечно сонное, с полуприкрытыми глазами, неотрывно и грустно глядящее - пела, что на память пришло и вышло наружу:
I don't know how to love him.
What to do, how to move him...
Старая песня, и вся, до слова - будто про меня. Про меня и Марко - как его ко мне не сдвинуть. И про тех двоих - человека и оссо.
От дневных слез, и от пения, и от ночного воздуха у меня кружилась голова, но нужно было сказать все. Что я не знаю, как мне быть - кричать, хватать за руки, говорить о любви? О том, что это смешно, невероятно, невозможно и невыносимо, что мы и я, что он - всего лишь один из людей, просто человек рядом, но его не дозовешься, и от этого так страшно, что можно спастись только песней.
Луна поднималась быстро, я чувствовала, как желтый свет бежит по платью, по лицу, по рукам, у меня так стиснулось горло, что я не знала, пою ли, или это уже беззвучное пение, только луна и белые пятна соли на платье, опера головоногих:
He scares me so...
I want him so...
I love him so...
И я, конечно, не сразу поняла, что это такое у меня там под локтем, под рукой - тонко-скользкое, и гладкое, и взлохмаченные волосы, уткнувшиеся в шелк, и мокрым пальцем по ладони он сказал: "Пой".