ИСПОВЕДЬ УПЫРЯ

- Вам хорошо, вы сидите тут... рассуждаете. Теории строите. - Рыжий нескладный юноша с вытянутым бледным лицом, редкими бровками и трескучей фамилией Аркебузов нервно усмехнулся, беззвучно шевельнул губами, словно хотел добавить что-то еще, но передумал и снова усмехнулся, на этот раз с оттенком превосходства.

Он сидел на койке напротив, подперши подбородок длинными, костистыми руками, и старательно кривил губы в презрительной усмешке. Глаза у него были серые, почти бесцветные, и, как мне показалось, чуть подслеповатые. Он был в одних трусах и майке, и от этого его длинные конечности казались еще длиннее.

- А хлебнули бы вы гуано с мое... - Слово "гуано" он произнес с особым удовольствием.

Я понял, что пора поставить его на место.

- Юноша, - проговорил я веско, - когда я показывал Бракенскую пещеру пану Кшановскому в шестьдесят втором, уже тогда в ней обитало двадцать миллионов особей. Двадцать миллионов, заметьте. Они висели в несколько слоев на стенах и потолках. Так вот, гуано там было столько, что для его уборки приходилось нанимать специальные отряды рабочих. Вам, разумеется, должно быть известно, - наставительно добавил я, - что мексиканцы используют гуано в качестве удобрения на полях.

- Так вы что, типа ученый? - Высокомерная усмешка на его лице поблекла.

- Я эксперт, юноша. - Я строго поглядел на него поверх очков.

Он вдруг обиделся и сказал со злостью:

- Да ни один эксперт, даже самый знаменитый, не способен залезть в шкуру обыкновенной вечерницы. Что вы можете знать о них? Эх! - Он безнадежно махнул рукой и улегся на койку. Потом повернулся в мою сторону. - Вы, может быть, и эксперт, и загар у вас калифорнийский, а все равно вам никогда не понять, что чувствует рыжая вечерница.

Он отвернулся к стене и обиженно засопел.

Я улыбнулся. В этом нескладном юноше было столько непосредственности.

Заложив журнал очками и убрав его в тумбочку, я тоже лег и выключил ночник. Старая женщина, у которой мы снимали комнату, перестала возиться за стеной, и установилась плотная тишина, от какой закладывает уши. За отогнутым углом занавески мне видна была южная ночь - угольно черная, только в микроскопических царапинах на оконном стекле отражался белый свет далекого семафора.

Мой сосед опять заворочался и принялся яростно чесать грудь под майкой, что-то раздраженно бормоча себе под нос. Потом пружины под ним скрипнули, послышался отчетливый стук, и я догадался, что он сел и спустил ноги на пол.

Некоторое время он сидел молча.

Потом в темноте раздался жалобный голос:

- Можно я свет включу, а? Нехорошо мне.

Протянув руку, я зажег ночник и внимательно посмотрел на него. Он был очень бледен, и лоб у него блестел от испарины.

- Вам плохо? - спросил я.

- Да, мне плохо, - процедил он сквозь зубы. - Как же мне плохо! Это находит... приступами. - Он сглотнул. - Вроде тошноты, только хуже. Вот сейчас... Подождите, не разговаривайте со мной. Вот оно...

Он замолчал и некоторое время издавал горлом сдавленные, глотательные звуки. Я лежал, опираясь на локоть, и смотрел на него.

Потом он затих, скорчившись.

- Аркебузов? - позвал я.

Он слабо шевельнулся.

- Как вы?

- Опять мимо, - прошептал он.

Странно, но в его шепоте мне послышалось сожаление, а не облегчение.

- Это вот тяжелей всего, - пожаловался он плачущим голосом. - Думаешь, уже все, а оно только начинается. Хуже всего, что это еще не конец.

Он не притворялся. Ему и впрямь было худо. Он сидел, скрючившись, бледный и мокрый, и глаза его лихорадочно блестели.

- И часто это с вами случается?

- Каждый год... в последних числах августа.

- Сезонное обострение?

Он странно взглянул на меня и усмехнулся. Странно было видеть эту усмешку на лице человека, у которого только что был приступ.

- Вам нужно показаться доктору, - сказал я.

Взгляд у него сделался затравленным.

- Я не могу, - с трудом выдавил он.

Его сильно забило. Я встал и помог ему завернуться в одеяло, ласково погладил по костистому плечу.

- Ну-ну, все будет хорошо. Но вы обязательно должны показаться доктору.

- Я не могу! - повторил он с отчаянием. - Постойте, побудьте еще со мной!

- Я только свет выключу.

Я надел халат и выключил ночник.

Мы сидели в темноте, обнявшись. Он полулежал, опустив голову мне на плечо и постепенно успокаиваясь.

- Я объясню вам, почему не могу обращаться к докторам, - сказал он. - Мой папа доктор. И дедушка тоже доктор. Аркебузовы - очень известная фамилия в Южноморске. Если все откроется... я просто не представляю, что они со мной сделают. Послушайте, - он беспокойно заворочался, но я не позволил ему подняться, - вы только форточку не закрывайте, ладно? Обещаете?

Я обещал.

- Вы, наверно, думаете, что я припадочный, - проговорил он, немного успокоившись. - Ну да, это можно назвать припадками. Каждый август... вот уже третий год. Почему в августе? Потому что в августе, два года назад, я и проглотил это снадобье. Ну и гадость же это была, скажу я вам!

Вот я сижу и разговариваю с вами, а потом щелк... Это может начаться в любую минуту. Обычно это бывает ночью, вот как сейчас. И ведь с какой глупости все началось! Угораздило меня влюбиться. Вечно мне не везет. Она жила на улице Каштановой, в желтеньком двухэтажном доме, в эркере. Я даже знаком с ней не был, знал только, что зовут ее Яной. Она жила вдвоем с бабкой и в тот месяц готовилась поступать в институт. Вот для того, чтобы видеть ее каждый день, я и снял чердак в доме напротив. Целыми днями валялся на раскладушке у чердачного окна с полевым биноклем в руках и наблюдал за тем, как она сидит над учебниками. Иногда она куда-нибудь выходила, тогда я переворачивался на спину, задирал ноги к потолку и читал книжку. На чердаке была целая библиотека, в основном мистика, про оборотней и вампиров. - Он говорил быстро, торопясь, словно боялся, что я передумаю и не стану его слушать.

- Вскоре я обнаружил, что я не единственный обитатель чердака. По вечерам под самой кровлей начиналась возня, раздавался пронзительный писк, и через чердачное окошко принимались сновать летучие мыши. Странно, но я не испытывал к ним никакой антипатии, даже наоборот, я чувствовал в них родственные души. Нередко по ночам, когда эркер погружался во тьму, я мечтал о том, чтобы обрести способность превращаться в летучую мышь... И вот я вылетаю в синий ночной воздух, кружусь над крышей соседнего дома, а потом беззвучно проношусь мимо эркера... Форточка открыта, я цепляюсь коготками к оконной раме и вползаю в комнату к моей Яне. Я воображал себя влюбленным вампиром, который прокусывает острыми резцами сонную артерию на лилейной шейке своей возлюбленной жертвы... Она беспокойно мечется в жаркой постели... одна грудь ее соблазнительно обнажена... запекшиеся губы приоткрыты в болезненно-сладостном стоне... И прочая любовная чепуха. Я так растравил себя своими фантазиями, что не мог уснуть до самого рассвета.

Наконец я не выдержал и решил пойти к одному аптекарю. Это был очень странный старичок, он продавал разные снадобья, обычно собственноручного изготовления. Я однажды опробовал его приворотное зелье на соседской кошке, так после целую неделю не мог от нее отделаться. Она скреблась в мою дверь, терлась о ноги, а потом ложилась на спину и принималась кататься на ней с громким мурлыканьем. Я сумел отделаться от нее только после того, как дал ей других капель, купленных у того же старичка.

Я пришел к нему и, без лишних околичностей, изложил свое желание. Он внимательно посмотрел на меня в своей манере, поверх круглых очков, и переспросил: "Так молодой человек желает превратиться в летучую мышь?" Я подтвердил. Тогда он взял рецептурный бланк и что-то написал на нем. Выйдя на улицу, я остановился и прочел: "Поймать летуч. мышь, высушить и истолочь. Принимать по одной чайной ложке три раза в день перед едой". Как видите, рецепт очень прост, и выполнить предписание не представляло никакой трудности.

Что я сделал? Взял картонную тару из-под бананов, привязал к рейке длинную бечевку... Дальше - пустяки: упираешь рейку одним концом в пол, а другим в край приподнятого ящичка, кладешь под него кусочек сыра, как в мышеловку, и ждешь. Как только летучая мышь подползает к сыру, дергаешь за бечевку, и - попалась мышка!

Так я сделал. До чего же глупые эти создания, и жадные притом!

Намного труднее оказалось выловить мышь из-под ящика. Наконец мне удалось это сделать, хотя эта тварь чуть было не вырвалась у меня из рук и пару раз пребольно укусила меня своими острыми зубками за палец. Как я рассвирепел! Если бы она не цапнула меня за палец, даже не знаю, как бы я ее того... Ну, вы понимаете. А тут хватаю приготовленный загодя пестик и тюк ее по голове...

А как всполошились ее товарки! С десяток летучих мышей с пронзительным писком принялись носиться перед самым моим лицом, едва не задевая его своими крыльями. Сколько неприятностей доставили они мне потом! Я подвесил тушку за заднюю ногу над изголовьем своей постели, как головку чеснока. Воздух на чердаке сухой и горячий; она вскоре сморщилась и почернела.

Дня через два, зажав нос, я принялся толочь ее в большой ступке, потом обвязал лицо носовым платком и взялся за дело всерьез. У меня получилась однородная масса, высушив ее на противне, я получил порошок на дне полулитровой банки. Отмерив чайную ложку снадобья, я разжевал его. Вкус у порошка оказался, как у тухлой колбасы, только еще хуже. Я попытался проглотить порошок, но он встал у меня поперек горла, и добрую минуту я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Наконец, просунув глубоко в глотку два пальца, я вызвал рвоту и освободился от застрявшей пробки. Казалось, моя мечта наткнулась на непреодолимую преграду. Но я нашел выход. Растворив порошок в стакане кипяченой воды, я залпом осушил его и лег на раскладушку. Я чувствовал себя неважно. Несколько часов кряду меня мутило и поташнивало. Так я промучился до вечера. Живот крутило, в голове был какой-то сумбур. Только этим сумбуром я и могу объяснить то, что натворил я в ту ночь. Я вдруг застал себя за тем, что сижу на раскладушке с банкой между колен и черпаю порошок столовой ложкой. Я опомнился только тогда, когда в банке осталось лишь на стенках. Улегшись лицом к стене, я завернул голову одеялом и уснул.

Проснулся я от ярких солнечных лучей. Они рушились наискосок сверху неудержимым потоком и были очень, очень неприятны. Вокруг расстилалась ослепительно яркая арктическая равнина, золотисто-белая, на севере возвышались синеватые снежные вершины. Не сразу я понял, что это моя собственная постель. Я сидел посреди этого белого безмолвия, судорожно вцепившись коготками в простыню, жалкий крошечный комочек с бешено колотящимся сердчишком под бурой шерсткой. Я был ослеплен, напуган, обескуражен. Я пытался пошевелиться, но мои же руки мешали мне. Они стали суставчатые, длинные, отягощенные кожистыми складками, и помню, я никак не мог отцепить коготь указательного луча от простыни. Я изнемогал от солнца. Только в десятом часу утра, когда оно поднялось за крышу, я почувствовал облегчение. Кое-как добравшись до края постели, я шлепнулся на пол и заполз под раскладушку, в тень. Так начались мои мышиные мытарства...

Он высвободил руку и принялся с остервенением чесать под мышкой.

- Тем же вечером, - продолжал он, минуту спустя, - я убедился, что летучие мыши очень злопамятны. Просто удивительно, сколько в этих мелких тварях злобы и склочности. Стоило повеять вечерней прохладе, как они начали выбираться из своих углов. Я тоже высунул нос из-под раскладушки. И вы только подумайте, что они стали вытворять! Едва завидев чужака, они тут же принялись пикировать на меня сверху и, не долетая каких-то полдесятка сантиметров, давай... орошать меня своей мочой. Мерзкие твари! Вот вы... скажите, вы бы смогли снести такое унижение? Я готов был разорвать их на кусочки. Но что я мог? Жалкий оборотень, путающийся в собственных крыльях. Мое счастье, что вскоре им наскучило это глупое занятие, и они вылетели в чердачное окошко на охоту. Тут-то я и вылез из своего укрытия.

В одном месте угол простыни свисал почти до самого пола, уцепившись за него, я вскарабкался на постель. Я решил попробовать взлететь, спрыгнув с раскладушки. Расправив кожаные крылья, я бросился вниз и... шлепнулся на пол. Но я не отчаивался. Попробовал снова. И снова. На пятый или шестой раз, отчаянно замахав крыльями, я подлетел кверху, но немного не рассчитал и влепился в опорную балку. Шлепнувшись на пол, я даже не почувствовал боли. Напротив, я ликовал. Я взлетел! Я летаю! Ликование мое было так велико, что я высоко подпрыгнул, перевернулся через голову и... не заметил, как принялся носиться по всему чердаку с пронзительным писком восторга. Это меня даже напугало. Я впервые задумался: сколько во мне осталось человеческого, а сколько - от животного? Но долго я не стал размышлять об этом. Почувствовав, что голоден, я порхнул в чердачное окошко и взвился в ночное небо.

Приходилось вам видеть ночной город с высоты мышиного полета? Это очень красиво. Повсюду, на много километров, веселые огни, неразбериха, путаница огней, но при этом вы каким-то внутренним чувством всегда безошибочно определяете, где ваш дом. Зрелище ночного города так захватило меня, что я забыл даже про голод. Некоторое время я развлекался тем, что подлетал к освещенным окнам верхних этажей и заглядывал в них. Если бы все эти людишки, полагавшие, что их никто не видит, узнали, что за ними наблюдают, вот была бы потеха! Я увидел на одном из балконов лысого толстяка в майке, вышедшего подышать свежим воздухом, и, узнав в нем своего бывшего школьного учителя истории и географии, противного дядьку, решил подшутить над ним. Бросившись вниз, я пустил желтую струю прямо в блестящую лысину и взмыл над крышей. Там я шлепнулся на нагретый солнцем лист жести и покатился со смеху. Видели вы летучую мышь, которая покатывается со смеху? Нахохотавшись вволю, я отправился на поиск дальнейших приключений. По пути я поймал несколько мошек. Я заметил, что чем меньше я пытаюсь контролировать свои инстинкты, тем лучше они мне служат. Тут я вспомнил о моей Яне и полетел к столь дорогому душе эркеру. Он был ярко освещен. Моя милая готовилась мыть ножки в тазике. Я уцепился за оконную раму, как много раз себе это представлял, и вполз в форточку. Усевшись там, я полюбовался нагими ножками девушки, пока мне это не наскучило. Знаете, летучих мышей мало привлекают человеческие самки. Раньше, предаваясь мечтам, я об этом как-то не задумывался.

Пока я сидел на раме фортки, размышляя, чем заняться дальше, за моей спиной раздался громкий писк и кто-то с размаху толкнул меня в бок. Обернувшись, я увидел в воздухе большого рыжего самца, от него исходил острый, возбуждающий запах. Он дурашливо болтался в воздухе, громко цвиркая "ц-р-р-р... з-р-р-р... ц-р-р-р... з-р-р-р..." и явно оказывал мне знаки внимания. Должно быть, это был какой-то извращенец. Вот вы, как вы думаете, есть среди животных извращенцы? Опасаясь, что он опять нападет на меня и этот шум привлечет девушку (мне почему-то не хотелось, чтобы она увидела меня в таком облике), я оторвался от рамы и быстро полетел над крышей. Распаленный похотью самец последовал за мной. Он был гораздо крупней меня и летал быстрее. Несколько раз он пикировал на меня сверху, орошая горячей, остро пахнущей семенной жидкостью. Это было очень противно, и я обрадовался, когда он наконец отстал от меня и канул куда-то в темную глубину улицы.

Уже совсем стемнело, стало холодно. Я сидел на самом краю крыши, мокрый и жалкий, и мне вдруг ужасно захотелось домой. У меня даже обида на тех злобных, мерзких тварей прошла, так мне домой захотелось. Я повел взглядом - кругом расстилалось море огней. Я уже говорил о присущей летучим мышам способности безошибочно находить свой дом. Я тут же определил направление, снялся в воздух и напрямую, без всяких там зигзагов, полетел домой. Вот уже булочная, совсем темная, вот дом с эркером, со светящимися шторками на окнах, а вот и родное чердачное оконце. Я порхнул к нему - и вдруг сильный толчок в грудь. Я едва кубарем не покатился, отчаянно замахал крыльями и кое-как выровнял полет. Из чердачного окошка выглядывало две злорадные мордочки. Так это получается что - они меня поджидали?

Ну, скажу я вам, такого подвоха я даже от этих злопамятных тварей не ожидал!

Похолодев от обиды, я полетел куда глаза глядят. И, вы не поверите, вот в этих самых глазах у меня слезы стояли, так что все вокруг стало мутным и расплывчатым. Конечно, вы скажете, что у летучих мышей вовсе не глаза служат для ориентации, и это будет правда. Но... ну, так.

Незачем вам знать всех мытарств, выпавших мне на долю той ночью. Да что уж там... у меня у самого все в голове перемешалось после той спячки. Я ведь в зимнюю спячку впал, вы знаете? Но - все по порядку. Я сунулся под одну крышу... под другую... и всюду меня встречали злобным писком и толчками в грудь. Просто удивительно, как много у нас в городе летучих мышей развелось! Повсюду: в полостях и щелях под кровлями и стенами, ставнями и наличниками сходен. Я совсем замерз и выбился из сил, когда увидел покрытую ржавой жестью крышу. Будь что будет, сказал я самому себе, остановлюсь здесь - пусть что хотят со мной делают, пусть хоть на кусочки меня разорвут! Забился я под стреху, глаза закрыл, и такое на меня безразличие навалилось - пусть, думаю, убивают, а только я даже пальцем не пошевелю. Крыша теплая, за день жесть под солнцем нагрелась - я и не заметил, как уснул. Только, помню, сквозь сон мысль меня свербит: вот странно-то, все крыши битком забиты, а про эту забыли... ну, не чудно ли? Может, это обо мне само провидение позаботилось?

Проснулся я на рассвете, и всего меня ознобом так и бьет, зуб на зуб не попадает. Видите ли, укрытия, окруженные со всех сторон древесиной, хорошо держат тепло, а под железной крышей температура резко колеблется. Железо быстро нагревается, да так же быстро и остывает. Поэтому летучие мыши под железными крышами никогда не селятся. А какие там сквозняки, Бог ты мой! Сквозняк для летучей мыши - верная смерть. Сижу я, гляжу, как рассвет за деревьями расползается, а у самого сердчишко так и замирает, стучит через раз - того и гляди совсем биться перестанет.

Если бы мне тогда сказали, что кому-то может быть так же плохо, как мне, я бы только горько рассмеялся. Меня душил насморк, глаза слезились, волнами накатывал жар. Отчаянным рывком подполз я к краю и камнем упал вниз. Я не отдавал себе отчета в том, что делаю. Кое-как спланировав на булыжную мостовую, я пополз по ней. Я надеялся найти какую-нибудь щель и забиться в нее...

Вот там, возле спуска в подвал, я и увидел его, этого малыша. Окровавленный, бесформенный комочек плоти - вот что это было. Как будто он попал в спицы велосипедного колеса. Я приблизился к нему и толкнул. Он был жив. Шмыгая носом, я обошел его вокруг, подталкивая то плечом, то пальцами. Он слабо пошевелился и открыл глаза. Это был искалеченный летучий мышонок. Что мои маленькие страдания рядом с теми, что я прочел в его глазах? Забегая вперед, скажу, что впоследствии это оказался такой мелкий пакостник, что, знай я обо всем наперед, ни за что не стал бы с ним возиться. Но в тот момент я ни о чем не догадывался.

Я ухватил его зубами за кожаную складку на шее и попытался приподнять. Мне удалось это с трудом. Отчаянно работая крыльями, я подпрыгнул в воздух и стал медленно подниматься. Я едва не выронил его, когда он зацепился за край крыши. Но вот мы в убежище - пусть неуютном и полном сквозняков, но все же убежище. Только теперь я понял, что означает - дом.

Я выхаживал этого гаденыша целый месяц - носил ему всяких жучков и мошек, подтыкал на ночь одеяльце. Да, я ему даже одеяло устроил из сухой травы. И чем он мне отплатил? Черной неблагодарностью и, черт бы его побрал, клещами! Представьте себе, самыми настоящими клещами - на нем они кишмя кишели! - Тут Аркебузов снова принялся яростно чесаться. - Я потом нарочно справочную литературу смотрел. Нашел этих клещей - гамазовые называются.

- Уж чем я их только не травил, - продолжал он. - Серой ртутной мазью и той травил. Ничего не помогает. Но все это была сущая ерунда по сравнению с тем, что началось потом. Наступили холода. Летучие мыши потянулись в зимние убежища: подвалы, погреба, овощехранилища, земляные ямы для хранения картошки, щели между бетонными кольцами колодцев - все было занято мышами. Под железной крышей стало совсем неуютно. Нужно было искать другое пристанище. Отчаявшись найти приют в городе, я перенес свои поиски сначала на окраины, а потом в лежащую за городом рощу. Я и раньше залетал туда во время охоты. Но весной и летом все там занято. В первой половине лета дупла, особенно с круглыми и овальными отверстиями, заселяют скворцы, а уж во вторую - летучие мыши. Вообще летучие мыши, скажу я вам, это такие разбойники. Вот, например, мухоловки-пеструшки, только угнездятся они в птичьих дуплянках и начнут насиживать там кладку, как бац - летучие мыши тут как тут. Вот мы, вечерницы, птиц не обижаем - заселяем дупла, занятые шершнями.

Я искал случайное укрытие, из тех, на которые обычно мои сородичи не обращают внимания: отставшая от ствола дерева кора, тесная щель в развилке ствола, сложенные в штабеля дрова на лесной просеке, где такие же униженные и оскорбленные, как я, жмутся одиночками. Но сейчас я должен был позаботиться не только о себе, но и об этом выкормыше. Необходимо было найти хорошее жилище, чтобы пережить зиму. И я готов был сразиться даже со скворцами, если понадобится, но скворцов уже давно не было, а в их дуплах обосновались целые колонии летучих мышей, с которыми в одиночку мне было не справиться.

Наконец я нашел укромное местечко. Это была полость, образованная отставшей от ствола дуба корой, и места под ней как раз хватало двоим.

Я вернулся под свою железную крышу и попытался объяснить выкормышу, что нам нужно лететь, иначе мы погибнем. Он уже достаточно окреп для того, чтобы летать. Но вместо этого он подполз под меня, как детеныш, и вцепился в мою шерстку коготками. Пришлось тащить его на себе. Один раз, когда мы пролетали над водокачкой, он сорвался, и я видел, как проворно замахал он крыльями, догоняя меня. Он прекрасно держался в воздухе без посторонней помощи! И все же я не стал его гнать, хотя уже немного запыхался: за это время он порядочно прибавил в весе. Может быть, ему еще трудно летать, сказал я самому себе, не бросать же его на полпути.

Мы мирно прожили под корой несколько дней, я ловил ему последних редких мошек, пока не выпал первый снег. Однажды вечером, очнувшись от утренней спячки, я выглянул из-под коры и увидел, что все вокруг стало белым. Деревья стояли в синих сумерках, как темные великаны, воздух был студеный, а здесь, под корой, среди теплого мха, который я успел натаскать, пока ночи были еще теплыми, было так уютно, и я возблагодарил мышиного бога за то, что наконец все несчастья остались позади и впереди - только сон... сон... сон...

Я уже начал задремывать, как вдруг сильный удар в спину выкинул меня из укрытия прямо в снег. Перекувырнувшись несколько раз через голову, я вскочил на ноги и увидел, что мой выкормыш злорадно скалится, глядя на меня из теплого, мною же самим устроенного жилища. И, вот не совру! губы у него вытянулись в трубочку, и он презрительно плюнул на меня сверху. Он оказался настолько коварным, что подождал наступления холодов, когда силы мои были на исходе, чтобы осуществить свой черный замысел!

Обманутый, оплеванный, цепенеющий от холода, я кое-как дотащился до сложенных в штабеля дров на лесной просеке и спрятался под листом толи. Там и нашел меня в начале февраля лесник. Он принес меня в свой домик на окраине и отогрел. За окном еще лежал глубокий снег, а я висел вниз головой, уцепившись в колпак горячей настольной лампы, и смотрел на то, как кружатся за окном снежинки.

Лесник был одинокий и вечерами разговаривал со мной о жизни.

Это были лучшие дни моей мышиной жизни... и самые необычные. Дело в том, что именно там, в сторожке лесника, мне довелось пережить самое удивительное приключение, какое только выпадало на долю человека... Оставалось еще две недели до наступления весны, а во мне пробудилось какое-то новое, совершенно незнакомое и непонятное мне чувство, одновременно радостное и пугающее. Это чувство было в животе. Он начал как-то подозрительно пухнуть. И тут мне открылась страшная правда. Теперь-то я уже могу вспоминать об этом спокойно и даже... как бы это сказать... с нежностью. А тогда! Я готов был самого себя слопать от злости. Как только я не костерил себя за эту оплошность! И угораздило же меня поймать и истолочь именно самку! Помните того самца-извращенца, который орошал меня семенной жидкостью? Так вот, никакой он был не извращенец. Короче, понял я, что превратился в самую что ни на есть настоящую самку. Ну и привет - забрюхател, как баба!

Не знаю, как это получилось, а только именно так вот и вышло, это чистая правда.*)

*) Действительно, летучие мыши спариваются осенью. При этом осеннее спаривание у них не совпадает с периодом оплодотворения. Сперма сохраняется во влагалище самки в течение всей зимы, и только весной наступает оплодотворение и дальнейшее развитие зародыша. Это развитие зависит от температуры внешней среды. В случае Аркебузова искусственное пробуждение от зимней спячки на несколько недель раньше повлекло ускоренное развитие зародышей.

И пришлось рожать! Можете себе вообразить? Я - мать-одиночка двух прекрасных малышек! Сейчас эту звучит забавно, а тогда мне было вовсе не до смеху. Малышки и вправду оказались забавными. Если бы я сам не пережил материнских чувств, ни за что бы не поверил, что можно с такой нежностью относиться к лысым, слепым, беспомощным теплым комочкам. Во мне, наверное, инстинкт какой-то пробудился, черт его знает. Видели бы вы, как я за ними ухаживал. Начнешь, бывало, обнюхивать да облизывать их, а сам в это время все подталкиваешь их головой к груди, потом обхватишь перепонкой и начинаешь кормить. Чем не мамаша?

Сперва я боялся, что лесник выгонит меня вместе с выводком... но все обошлось. Добрая душа оказался старик. А я так думаю, что он просто очень одинокий был, вот и радовался даже такой никчемной компании. Впоследствии я часто вспоминал старика. Я и сейчас иногда подумываю о том, чтобы навестить его. Но в каком качестве я к нему заявлюсь?

Летучие мыши подрастают быстро. Уже к концу первой недели мои обормоты набрали вес, тельца покрылись короткими волосами - сначала на спинке, потом на животике. Дней через десять открылись глазки. А там и зубки прорезались. Мех стал выше и гуще, хотя и оставался еще темным и каким-то тусклым.

В апреле мы покинули наше гостеприимное жилище. Мне было жаль расставаться с лесником, но обормотов нужно было приучать к самостоятельной жизни. Они уже приучились летать самостоятельно, и вот-вот должны были войти во взрослую жизнь. Вскоре они действительно покинули меня, и где они теперь, я даже и не знаю.

Аркебузов замолчал, и я услышал его глубокий и шумный вздох.

- Однажды, - продолжал он, - это было в августе, почти год спустя после моего превращения, я пролетал над городскими улицами, как вдруг увидел хорошо знакомый мне старый чердак. Тот самый, в котором вечность тому назад я валялся на раскладушке, читал книжки про вампиров и мечтал стать кровососом... что за глупые мечты! Был поздний вечер, и обитатели чердака улетели на охоту. Как будто что-то толкнуло меня под крыло. Я спикировал вниз и влетел в чердачное окошко. Я здорово рисковал, но это было сильнее меня. Ничто не изменилось за год в моей старом жилище. Та же раскладушка... те же книги. В одной из них я увидел торчащий кончик бумаги. Это был тот самый рецептурный бланк, с которого и начались мои злоключения. Отчаянная мысль закралась мне в глупую крошечную головку. Схватив бланк зубами, я что есть сил потянул за него - и полетел кубарем, но бланк не выпустил! Тут же я выпорхнул в окно, и вовремя! Хозяева вернулись. Они бросились было догонять меня, но скоро отстали и полетели домой, издалека пропищав что-то злобное и насмешливое.

С каким нетерпением дожидался я рассвета! Аптеки открываются в восемь. Но мой старичок был на месте уже в семь. Да, да, вы правильно догадались, я решил снова стать человеком. Мне повезло - форточка была открыта. Я влетел в помещение аптеки и принялся носиться под потолком и громко пищать. Старичок аптекарь ничуть не удивился, увидав такого гостя. Он поглядел на меня поверх очков, когда я уселся прямо перед ним на конторке - с рецептурным бланком в зубах! Я так думаю, что он сразу смекнул, в чем дело, хотя и прошел уже целый год с тех пор, как я побывал у него в последний раз. Он взял рецепт, быстро просмотрел его, внимательно поглядел на меня, потом перевернул бланк и что-то быстро нацарапал на обратной стороне.

Схватив бланк зубами, я вылетел в форточку и прямо на крыше аптеки прочитал рецепт. При дневном свете сделать это было не так просто, но, кажется, я все правильно понял. Оказывается, я давно уже мог превратиться обратно - стоило только мне съесть частичку себя прежнего! Вы думаете, это очень сложно? Ничуть! Я тут же вспомнил о своей давней привычке грызть и сплевывать ногти. Ногти, вот что мне нужно!

Ночью, пока хозяев не было дома, я обшарил весь чердак сверху донизу. Мне снова повезло, я сумел отыскать под своей раскладушкой кусочек ногтя. Я торопливо сгрыз его своими крошечными острыми зубками и забился в самый темный угол под раскладушку. Я решил никуда больше не уходить со своего чердака. Прошло сколько-то времени, и незаметно я уснул...

Проснулся я оттого, что мне было страшно неудобно. Что-то очень больно давило мне плечи и впивалось в тело. Открыв глаза, я увидел, что лежу на голом чердачном полу, придавленный сверху раскладушкой! Я был совершенно голый, и я снова... был человеком!

Аркебузов опять замолчал, и я почувствовал, что он улыбается.

- Прошло два года, - сказал он. - И теперь все, что со мной произошло, вспоминается мне как прочитанная в детстве книга. Иногда я даже начинаю сомневаться, было ли это на самом деле. Разве может человек стать летучей мышью? Но бывает... в конце августа... вот как сейчас... я снова превращаюсь в рыжую вечерницу...

Он говорил все замедленней... все более сонным голосом... и не удивительно.

Вот уже десять-пятнадцать минут я осторожно смачивал языком его волосы на шее за ухом. Именно там, где у человека богато разветвленная, лежащая почти у самой поверхности кожи сеть капилляров. Хорошенько смочив волосы слюной, я быстренько сгрыз их острыми, как бритва, зубами и сделал крошечный надрез на коже. Аркебузов ничего не заметил - моя слюна содержит анестезирующее вещество и фермент, препятствующий свертыванию крови. Быстрым движением языка я принялся высасывать или, точнее, слизывать с ранки кровь. Я словно бы растворился в юном Аркебузове и пришел в себя только тогда, когда приятная тяжесть насыщения наполнила желудок.

Как говаривал мой старый приятель пан Кшановский (светлая ему память!), во всем нужно знать меру. Всосав вытянутыми в трубочку губами еще несколько капель крови, я с некоторым усилием оторвался от Аркебузова и помог ему лечь удобнее. Я знал, что кровь из ранки будет сочиться еще семь-восемь часов, пока не свернется (чтобы она не испачкала подушку, я обвернул горло Аркебузова своим полотенцем), но это меня не беспокоило. Все это время Аркебузов будет крепко спать.

Он так ничего и не узнает. Только утром он почувствует себя больным и разбитым, и несколько первых дней его родные и друзья будут недоумевать, отчего он потерял аппетит и стал таким нервным и беспокойным. Да еще останутся у него на всю жизнь характерные шрамы за ухом. Шрамы, в которых специалист сразу определит укус вампира.