Я медленно бреду по улице, весь - в глубоком чтении книги, ни чуть не замечая, что приближаюсь к неминуемой встрече с фонарным столбом. В каких-нибудь десяти сантиметрах от него что-то резко меня останавливает. Я замираю и обнаруживаю, что чуть, было, не врезался. И тут же ощущаю на себе чей-то взгляд. Я поднимаю голову и вижу, что за мною пристально наблюдает удивительно красивая девушка. На губах её играет лукавая усмешка: она всё видела с самого начала, но решила не вмешиваться, решив поглядеть: что будет? Мы обмениваемся тёплыми улыбками пониманья.
Девушка не знает, что со столика в кафе напротив за нею наблюдает парень. Наблюдает уже давно, с того самого момента, как она наблюдает за мной, а может и раньше, безотносительно.
Со второго этажа дома напротив на парня смотрит школьница: уж больно красив. Она не видит куда смотрит парень, да это ей и не важно. Она полностью поглощена своим занятием и знать не знает, что с далёкой многоэтажки её созерцает в бинокль один странный тип. Он делает это уже давно, обречённо и безнадёжно.
Считая себя профессиональным наблюдателем, он был бы крайне удивлён, узнай он, что и сам является объектом наблюденья: из окна дома, ещё более высокого, чем его, за ним следит женщина. Следит очень пристально, не упуская ни единой детали. Скучающая домохозяйка, она, начитавшись детективных романов, возомнила себя ушлым сыщиком и, за неимением истинных преступников, выискивает воображаемых, строит конспиративные теории и дополняет собственной фантазией все недостающие звенья.
Ей, конечно же, невдомёк, что и за наискрытнейшим сыщиком города тоже установлена давняя слежка. Вот уж кто и вправду вкладывал в неё всю душу. Он жил в двух домах от неё, к тому же этажом ниже, от чего наблюдение было не вполне удобным, но выбора у него не было никакого: застарелая паранойя и твёрдое убеждение, что и сам он является предметом постоянной травли, в совокупности с чувством сложносплетённого страха, ревности и обожания к объекту созерцаний, не оставляли ему выбора, и он, уже не первый год наблюдал за наблюдателем.
Самое интересное заключалось в том, что при всех своих психических недугах, он ошибался не вполне: за ним и вправду следили. Правда, никакой травли в том не было, да и зла никто ему не желал, просто уж больно колоритной была фигура: стоя на балконе под непроницаемым навесом, он, - вне зависимости от времени года и погоды, - был неизменно облачен в тяжёлый, непромокаемый дождевик из зелёного армейского брезента, такие же прорезиненные штаны, сапоги до колен, перчатки, втянутые под рукава, и шарф, туго повязанный поверх капюшона. Не обращать внимания на столь живописную фигуру было попросту невозможно, особенно если ты живёшь в доме напротив. Вот она и обращала, додумывая по ходу дела всевозможнейшие детали ландшафтов миров, в которых - теоретически - обреталась душа странного её персонажа.
Последнее, что могло бы прийти ей на ум, так это то, что и сама она является объектом наблюдений. Не всегда, конечно, но очень часто на неё поглядывала старушка снизу. Впрочем, следует сказать, старушка была любопытна до крайности и поглядывала на всех и подолгу. Она наизусть знала времена появления на горизонте каждого из обитателей квартала, и окна, просматриваемых с её наблюдательного поста квартир полнились для неё смыслом и деталями чужих жизней. Она была подобна жадному, ревнивому, скрытному хамелеону, знающему всё обо всех и копящему своё знание до урочного часа, когда то пригодится ему несомненно, как тайное оружие. Она была бесконечно осторожной и, скажи ей кто-нибудь, что и за нею самой постоянно подсматривают, - боюсь, её хватил бы самый настоящий удар. А ведь так оно и было.
Правда, подсматривающий делал то без всякого умысла, из одного лишь незамутненного лукавства, прекрасно понимая с кем имеет дело. Прямой линии наблюдения у него не получалось: старушка-хамелеон обитала под очень уж неудобным углом, а потому для подсматривания за нею требовались условия особые: закрытое и чистое окно в доме напротив и зеркало-трюмо с подвижными створками, ловящее отражения отражений окна. Наблюдателем был мужчина. Вот уж долгие годы, как был он прикован к инвалидной коляске и отражения в зеркалах заменяли ему виденье мира. Он воображал, что и сам отражается в них для кого-то, кто, быть может, наблюдает за ним столь же пристально и заботливо, как он, наблюдает, сопоставляет, делает выводы... Увы, это было совсем не так. За ним, конечно же, наблюдали: зеркала были слишком чисты и хороши, чтобы отражения в них затухали всуе, но...
Следящая за отраженьями была черезчур мимолётной - в буквальном и переносном смыслах. Она была балериной. Её комната, - узкая, длинная и расположенная так, что никогда не просматривалась из окна инвалида, - была облицована зеркалами снизу до верху, и она кружила по ней, отрабатывая фигуры танцев, порхая в прозрачных своих одеяньях, а то и без них, как воплощение чистого духа, прекрасная и вольная, - фея на мотыльке, а может, мотылёк на фее? Так иль иначе, она кружила в отражениях зеркал, ловящих и её, и то, что не, сплетая отблески извивов отражений, так что зачастую она теряла всякое представление о том, что и где есть она сама, а что - её эфемерные продолжения в пространствах, одно из которых неизменно сидело в кресле, укрытое пледом и... гляделось в зеркала... Будучи ею, оно ни чуть не походило на неё внешне, но... не в том ли и состоят причуды отражений?
Впрочем, среди десятков и сотен бликов, мелькавших в дробящих себя зеркалах, был один, полностью от неё затерявшийся. А жаль. В дальнем доме, по ту сторону тихого скверика, в полу-тёмной, замшелой во мраке комнате лежала девушка. Двигаться она не могла уже давно, да и говорила в последнее время всё меньше и меньше, напрочь замкнувшись в себе. Но у неё было зеркало. Удивительное, огромное, выпуклое зеркало, установленное по её просьбе так, чтобы в нём всегда отражался скверик и окрестности, а наружу, как свет запоздалой звезды, уходило бы изображение её самой, кроватки и части комнатёнки, как послание внешнему миру.
Его-то и видел сидящий на скамейке старик. Он приходил в скверик каждый день, всегда на одно и то же место. Приходил, садился, оглядывался по сторонам, словно впервые замечал зеркало в доме напротив, и принимался задумчиво вычерчивать замысловатые линии на песке заскорузлой палкой, то и дело бросая взгляд на блики отражений, словно сверяясь с чем-то и задумчиво кивая...
В тот заполдень близ него появился странного вида человек. Необычайно высокого роста, он был до невероятия худ, так что некогда чёрные, но вконец потерявшие всякий цвет брюки и такой же пиджачок болтались на нём, как тряпичная рвань на огородном пугале, завершаясь много выше щиколоток и запястий, и слихвой обнажая синюшные жерди конечностей до, едва ли, не самих спайных заклёпок. Человек был мрачен, небрит и, как видно, голоден, точнее, истощён хроническим, годами длящимся недоеданьем, давно уж переставшим ощущаться, как, собственно, голод.
Он остановился у скамейки со стариком и какое-то время сосредоточенно наблюдал за рисунками и взглядами. Наконец, сказал тоном назидательного учителя, неспешно растягивая слова:
- У тебя ошибка. Вот здесь. В среднем верхнем углу. От этого искажается набедренность константы. А искажение константы порождает...
- В каком углу?! - встрепенулся старик, только сейчас обнаруживший присутствие незнакомца. - По чём тебе знать?! - Голос его оказался ворчливым, надтреснутым, с резкими фальцетными нотками.
- Вот в этом, - невозмутимо указал человек в чёрном. Его руки и пальцы были такими же длинными и костлявыми, как и он, с кромешными, неровно обкусанными ногтями. - По чём мне знать? То, что ты делаешь просто вопиющий примитив. Ты не учитываешь элементарные коэффициенты отражений, изломы преломлённых величин и колебанья параллаксов, не говоря уж о...
- Да кто ты такой, что смеешь указывать на чьи-то чужие как-будто-ошибки?!
- ... что неизбежно приводит к нарушению гармонии целого. - Как ни в чём ни бывало продолжал чёрный. - Марта сегодня утром сидела по ту сторону веранды, а Леопольд сделал свой кофе чуть крепче обычного, от чего взгляд его был острее, но забывчивее прежнего. Розалия чувствует себя просто превосходно после ночного свидания с призраком последнего сна, Махфуз же, напротив, прескверно: проклятая подагра разыгралась во всю, - что сделало взор его нечётким, а образы - смазанными. А Сюр Гном , - с которого и начался, да будет тебе известно, весь этот заутренний виток... Впрочем, какой смысл пояснять, и так всё в пустую... Понимал бы ты каким образом всё это влияет на состав конечной коэффициенты... Но ты ничего не желаешь учитывать, ибо давно отвык учиться! А в результате... в результате ты плодишь дисгармонии! И начертывая прообраз трёхмерности - полоняешь ими пространство, позволяя плодиться нежизни...
- Кто... кто ты такой?! - хрипло вскричал старик.
- Я? Я Трубочист. Но очищаю я трубы не дымовые, а полевые.
- Полевые?!
- Да, полевые, проходящие сквозь поля пространств и времён - энергетические каналы или, если угодно, вены, сосуды, капилляры и ещё более тонкие прожилки материи, составляющей этот гигантский людской муравейник под названием Город. Кто-то же должен, в конце концов этим заниматься! Или ты, быть может, думаешь, что всё это, - и он широко повёл костлявой рукой, - функционирует само по себе?!
- То же, чем занимаешься ты, - продолжал Трубочист, глядя на старика со снисходительным превосходством, - есть элементарнейшая статика. Я таким и в пятнадцать лет не занимался: скучно!
- А... что же тогда, позвольте полюбопытствовать, делаете Вы?
- Я - уловитель мимолётностей! - отвечал Трубочист, проделав странный жест, словно повёл невидимой дирижёрской палочкой. - Пространство полнится прекрестьями взглядозвучаний. Полей траэктории сфер сопряженно звенят. Излетие вязей рождает канву сочетаний, гармоний вселенских плодя упоительный лад! - Он перевёл дыхание и добавил почти уже обычным тоном:
- А я их уловитель.
- Кого?
- Мимолётностей. Взглядозвучаний. Ты уявляешь лишь те, что зависли постоянными нотами, создав стабильные и очень подобные гаммы. И место, и время, и результат - известны тебе загодя и предсказуемы до зевоты. Всего-то и надо, что чуть прислушаться, да записать. Но даже в этом простейшем деле умудряешься ты допускать непростительные ляпы! У меня же всё иначе: в основе мимолётностей лежит совершенная непредвиденность, и для уловления их требуется не запоминание примитивных гамм, а виртуозное искусство импровизаций, чуткость ко всякой нежданной вплетённости искрий, восприятие обширнейших пространственных ладов, более того! - предначертание грядущих созерцаний, узорных цельностей, многоступенчатых и слойных измерений..., - его вновь объял необоримый вихрь пафоса, он уже судорожно хватал ртом скоропостижно редеющий воздух, а руки всё неистовее метались в попытке описать неописуемое...
- Ну хорошо, допустим, я понял, - сказал старик на удивление примирительным тоном. - Но при чём же тут трубочист? Коль всё, что Вы так красочно изъяснили и вправду верно, то Вы никакой не Трубочист вовсе, а скорее Трубач, Флейтист, или...
- Нет! - едва дыша воскликнул человек в чёрном. - Именно - Трубочист! Ибо я не только и не столько уловляю взорозвуки изменчивых вязей, но! - прежде всего! - прочищаю каналы и струйные желобы, дабы течения токов энергий пространств и времён в них неслись бы свободно и чисто. Ибо! - что необычайно важно! и о чём ты, конечно же, не имеешь и крайнего представления! - каналы сии трепетны необычайно и чувствительны до нельзя ко скоплениям всяческих непотребств, грозящих неминуемой закупоркой, особливо в коленных извивах сочлений: тут тебе и плесень позапрошлых мыслей, и ржавлина застаренных идей, залётный сор, обрывки очертаний ни-чьих-то помыслов, и вожделений недовоплощенных испарные отравки миражей... Не говоря уже о вездесущей саже извечного пространства и копоти межвременных проплешин... А стояки?! Я принужден их выгребать очами собственного духа, наизлёт, как если б обретался в услуженьи у самого Владыки Нечистот, так что и сам изранился изнанкой за годы службы нескончаемой... А ты... корывой палкой чертишь на песке такие же корявые узоры и мнишь себя, небось, великим Магом! Ха!
И Трубочист скривил в усмешке рот, как прорезь мрака в полости пустот.
- Вы... что-то говорили о мимолётностях..., - тон старика стал тихим и вкрадчивым, словно он признал, наконец, Трубочиста за своего, если не за Учителя, то хотя бы за коллегу. А ещё... ещё понял он, что их роднит: этой общей для них вещью оказалась... усталость, - бесконечная, нескончаемая усталость позабытого на страже стоика, давно уж отчаявшегося дождаться смены.
- Конечно, мимолётности! Иль возомнил ты, что канву пространств вершат замершие статичностью устои? Чушь, милостивый сударь! Твои устои душат ускоренья, гасят развития и стопорят излёт! Каменьями недвижности в пейзаж они врастают, изгоняя напрочь любой порыв в бесплотную издаль. Иль может мришь ты, что вершишь канон? увековечиваешь истинные тверди в коварных хлябях зыбких всеизмен? Нет, говорю тебе! Лишь мимолётности пронцают новизну столетнепогребенного яйца, а значит, и струят движенье жизни, изобличая потаенный след, ведущий в то, где всё и вся, сплетясь, истаявшись, отдавшись, издарясь, - собою преисполнит Беспредельность... и станет Всем... Скольженье поезда... мелькнувшее лицо... случайный взгляд в толпе тысячеликой..., - вот что воистину ваяет смыслы смыслов, прядя без устали пространственный простор, бесцветность жизни окуная в синь наитий... в облёт любых заиндевелых мертвичин и...
- Ах, молодость! Тотальный чернобел, подсвеченный наивностью тотала, кислинкой вымысла и пропадью надежд, несбыточных, как их же упованность...
Голос раздался откуда-то сбоку, удивительно гармонично вписавшись в, словно специально для него расставленную паузу, так что оба, - и старик и Трубочист, - сперва даже не среагировали на него, приняв едва ли не за глас пространства, или внезапно обретшие плоть звука мысли их самих.
- А ведь на самом-то деле, - прошелестело окрест, - всё совсем не так...
Они оглянулись и быстрыми, намётанными взглядами обшарили округ. Но и тогда не сразу его заприметили: настолько неразличенной была спаянность его со всем, что не есть он. Серенько-золотистый, как сам этот тихий, закатоволетний денёк, - он был до неправдоподобия невзрачен. Более всего походил он на гриб: маленький, приземистый, в неопределённого цвета балахоне и чуть темнее его, такой же бесформенной огромной шляпе, из-под которой виднелось лицо - размытое и лишенное черт, как акварельный набросок на влажной бумаге сутей. Но, странное дело, оба они - и старик и Трубочист, - почему-то сразу почувствовали несомненную его превосходящую силу и, вместо того, чтоб по-привычному возмутиться, - лишь обратили к нему изумлённые взоры.
- Кто ты? - тихо спросил его Трубочист. - И откуда ты знаешь: как оно - на самом деле?
- Я - Пришельник, - послышалось из-под грибка. - Впрочем, не везде и всегда: кое где и когда я прозываюсь Улюльником, Пространным Смежителем, Смотрельным Звонником, а то и вовсе Клепачём. Но здесь и сейчас, думаю, всего точнее, я - Пришельник. Да, - убеждённо повторил он, - Пришельник.
- Пришельник? Но почему Пришельник, а не Отшельник? Или, там, Пришелец или Пришлец? - спросил его старик.
- А потому, - отвечало ему из-под шляпы, - что Отшельник - он отшелестается и селится. А Пришельник - наоборот: ПРИ-шелестает и не селится, а приселЯется. И то на время. Да и шелест у него совсем другой. Но чтобы всё это объяснить по-ясному пришлось бы привлечь на глядбища не только смежанные просвети и звонные селестянники, но и всеразличные виды ульканья, а того и смотри, саму шельмяшную врашь, - что завлекло бы нас в такие пространные вежданья, что... без настоящих завейных клёпок ни как бы нам не обойтись... Так что уж поверьте мне на слово...
- Ну хорошо, пусть будет Пришельник, - согласился Трубочист. - И что Вы там изволили прошелестеть о чьей-то молодости и том, что всё не так? Я, знаете ли, уже далеко не так молод, да и с наивностью у меня тоже не всё благополучно...
- А то не так, что всё, - ответствовал ему грибок из-под себя. - И мимолётности твои ущерблённые, и постоянности твои огральные, - и он выпростал распяленным кулачком ручку, указав ею на Трубочиста и старика попеременно. Ручка оказалась крохотной, сморщенной, походя больше на птичью лапку или корешок. - Разве есть у кажистости устой? Ужель узорности улётных продлеваний присобны витаться мимо без уклёпной на то стежности?! Да и сама стежность, - не плоднится ль она источностью куда более причных и чинных, нежели сама, издойных житей?
- Вот ты, - обратился он к Трубочисту, - небось, жуть как гордишься уявлением свойных мимностей: скользящий взгляд, видите ли... лицо напротив... отраженья в отсветах витрин... Смехота уморная да и только! А светофоры где?!
- Светофоры? - Трубочист чуть не поперхнулся от неожиданности. - Какие ещё светофоры?!
- А такие. Сколько по-твоему в этом городе светофорных соцветий? Знаешь? Не знаешь. Семнаднать тысяч пятьсот девяносто семь! И в каждом по четыре пестика с тремя тычинками в каждом. А то и по все восемь. Как минимум. И это ещё не считая стебельных бочностей. И все мигают разноцветьями! А тыщи тысяч горожан - людей, ворон и кошек, собак, скворчат и чижинят, - в них смотрятся. И внимают! И движутся в соответствии! А ты мне брендишь о великом искусстве постижения мимных лётностей, понимаешь ли! А где они тут, твои стельномимности, а? Где, я спрашиваю? А ведь это всего только будности светофорные! А улёжные стоймища? А трещИнные завальни?
- Что?! - в один голос воскликнули старик и Трубочист.
- Трещинные завальни. И просвети. На асфальте. Вы что же это, и вправду возомнили от них пренебречься? Что они, как бы, якобы, ни как ни при чём и вообще, так что ли? Взглядности людские отслежать озаботились, о гармонии Космоса измышлять заладились, а под ноги себе позабыться взопомнили? И при том полагаете, что всё без всего в отрыве произрастать изволится? Ан нет, уважаемые, как бы с вас не так! Ибо всё со всем заваянно неотремлемо, безудержанно и заистово!
- Да вот, к примеру, идёт себе человечишко, - Пришельник сделал указующий взор ручкой, словно пред ними взаправду тот самый увидился. - Идёт себе, идёт, в башмачные увальни, пылюку мешащие уставился и, нет-нет, да и улавляет нехотя окраяньем зрака трещинные просвети. Глядь - одна ящерка запримерещилась: взор оторвёт, по бетонной, по стене простелится, - и воистину сидит она там, юркостежная, вся, как есть. И зором своим на него - зырк! А он от взогляда от того - шасть! - и прямёхонько в велосипедистку твою, мимно стремлённую. А та в ответ ему улыбнётся так, и знай себе насвистывать занялась, что едва во скверке у сойки понадслушала. Уличит насвист тот дрозд-пересмешник, подлепит - и давай своё насвёркивать... А от сего до сего и кот глазища свои отворит, да зеленью вкруг себя поведёт... А ты говоришь - мнимоплётности...
- Ладно, застоялся я тут с вами, пора и бредочки поить, заждались небось...
Пришельник излился таянным движеньем, чуть тронулся боком видейности и... испылился в светейных махоньках, словно и не было...