Знаете ли вы, что у каждой вещи, помимо её обычного, строго функционального, навязанного нам ею лица, есть ещё и свой потаенный, никак не связанный с первым лик, - настоящая, истинная её ипостась? Открывая её, мы постигаем сокровенную сущность предмета, и знание это, - вне зависимости от характера сути, - позволяет нам установить с нею совершенно особые, интимные отношения, способные не только в корне изменить наше о ней представление, но, порою, и нас самих...
Я всегда подозревал, что под нею скрывается русалка. Да и куда им ещё деваться в век изгнания малых народцев, исконных обитателей земли, когда реки, моря и водоёмы отравлены, а сердца людей исполнены безверием и алчбой наживы? Куда? Вот они и избрали себе форму квази-существованья, хоть как-то, изредко и отдалённо напоминающую им прежнее своё естество, пусть и в столь ущербном, карикатурном, оскорбляющем саму их природу обличьи. Кощунство, скажете вы, надругательство над святым и чистым? Быть может. Но тут уж ничего не поделаешь: каковы времена - таковы и нравы...
Я беру её за горлышко, и мне кажется, будто я обхватываю нежную, трепещущую в ожидании шейку. Воротничок её распрямляется, удивительно походя на распушенные жабры, и я, приобняв её в не меньшем предвкушеньи и нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, - то ли от пробирающего меня холода, то ли от терзающей боли в спине, животе, суставах, - осторожно заливаю её крутым кипятком. По мере наполнения водою, она оживает - точь в точь, как едва дышавшая, иссушенная сушею рыба, возвращённая внезапно в спасительную родную стихию. Её брюшко набухает, складочки разглаживаются, теряя бесформенность, хвост обрастает собой, а изо рта начинает валить самый настоящий пар: она обретает дыханье. Но, т.к. дышать ей положено жабрами, а вовсе не распахнутым жаждою ртом с сочными, налитыми кровью губами, - я плотно завинчиваю ротовое отверстие, что окончательно придаёт её облику вожделенную цельность: плоть обретает соблазнительную округлость, бёдра раздаются вширь, лишь подчёркивая плавную узость талии и грациозность шейки, кожа нежнеет, а затейливые, покрывающие её узоры, становятся поразительно схожими с переливающейся бликами чешуёй.
Сейчас она уже вся пылает переполняющим её жаром, так что близость грозит настоящим ожогом. Тогда я заботливо укутываю её в махровое полотенце, прижимаю к себе и уношу в постель. Я ныряю в её студёное нутро, спешно укутываюсь с головой, обхватываю свой драгоценный свёрток, замираю... и жду чуда. И чудо наступает. Постель и я сам скоропостижно теряют сиротство, тёплые, невыразимо приятные волны растекаются по мне от макушки до пят, обволакивают, баюкают, уносят... Я засыпаю.
Я сплю и вижу сны...
Южное море плещется о бока моего тела, играет мягкими огоньками, подмигивает... На воде распускаются орхидеи - сотни, тысячи разноцветнейших орхидей. Они источают тонкое, ускользающее от постижения благоуханье. Я плыву по волнам огоньков и запахов, всё дальше, в просторы морей, и вот, слуха моего достигает пение. Оно воспаряет издалека, из глубин, точно сам дух Океана решает объять меня мигом причастья, отрешать от извечного Там... Я качаюсь на пряных волнах, плыпаря на зовущие звуки, истекая по капле собой...
Я вижу: на покатом камне - вершине едва выступающей скалы, всепоросшей зелёным, - сидит русалка. Рыжий, кудрящийся волос ниспадает на пышную грудь, отливает цветком перламутра, веется... Тонкая, безукоризненных линий талия, перетекает в столь же совершенные крутые бёдра, где влажная кожа сменяется изумительной красоты чешуёй, словно дышащей в такт ласкам ветра, испению волн... и своей же песне. Ибо русалка поёт. Она поёт, полуобняв себя, едва распуская соцветия губ, и взгляд её устремлён в даль, туда, где в сиренево-синем тумане с непроглядной пучины небес снизосходит на море Луна... Она поёт, и глаза её - невозможные, бесконечные мукой глаза, - полнятся бездонной тоской по несбывшемуся, эолы эолов тому утерянному возлюбленному, - единственному, для которого стоило жить... Сколько Лун, сколько вод и небес изменяли друг другу с тех пор... а она всё поёт...
И я уже знаю, что Зов назначается мне, что лишь меня одного она и ждала все бездонные пропади лет, что счастие неизбежно, как свершение предназначенья, как неизбежна смерть. И ещё понимаю я, что по законам вселенских гармоний, дабы постичь надземное, надлежит погрузиться в подводное, - так, сомкнув на себе несводимые сферы, - лишь и можно познать благодать.
И тогда, - то ли в приветствии, то ли в мольбе, - я испускаю слабый жест рукой, а может, то лишь кажется мне, что испускаю? Но, так иль иначе, она замечает меня, узнаёт, пронцает на миг долгожданной истомою взгляда, плавно соскальзывает в воду и, в два-три взмаха восхитительного хвоста достигает бортов моего тела. Наши руки сплетаются, сплетаются очи, волосы, уста, и мы, соплетенные целым, погружаемся вглубь. Всё туда и туда, где всё тише темней, где сирень и Луны серебро исчезают в густом фиолете, сизой зелени донных небес, унося в безоглядную синь...
Я понимаю: дом - там. И отдаюсь вожделению сна...
Я пробуждаюсь и вижу утро. Поначалу мне тепло, уютно и чуть тревожно от проплывающих во мне теней воспоминаний о земном. Но, по мере нисхождения в явь, во мне всё больше крепнет чувство дискомфорта, словно нечто лишнее, неположенное, недолжное сделалось частью меня самого, как если бы за ночь у меня отросла вторая пара жабер, лишний плавник или новая чешуя стала бы вдруг внезапно проростать из-под старой, вызывая чесотку и зуд.
Одеяло всё ещё покрывает меня с головой, пропуская под веки странный, зеленоватый свет. Свет становится тяжелее, настырней, а может, набухая светом, тяжелей становится само одеяло? Я пытаюсь отринуть его от себя, что удаётся мне лишь отчасти. Впрочем, достаточно, чтобы обнаружить у себя между ног нечто холодное, склизлое, отвратное. Я опасливо прикасаюсь к этому "нечто" и, с величайшим потрясением припоминаю в нём жалкое подобие вчерашней русалки. Но, до чего же стала она неузнаваемой! Её, некогда столь вожделенное тело, пленившее меня совершенностью форм, претерпело полнейшую метаморфозу: выпуклость живота и округлости бёдер, извив хвоста, восхитительная талия, грациозная шейка, - всё исчезло напрочь, сменившись плоским, бесформенным, лишенным души и дыхания... трупом омерзительной твари, помеси ската и каракатицы! К тому же, так тщательно закупоренное мною ротовое отверстие самым необъяснимым образом отворилось, и всё содержимое желудка... О, это русалочье коварство! Как мог купиться я на эти лживые посулы?! Как мог хоть на миг уверовать в эфемерную истинность пенья?! Как...
Я отшвыриваю прочь это гадкое существо, брезгливо срываю с себя остатки одеяла вкупе с ошметьями снов и надежд, и окончательно просыпаюсь.
Нежная зелень окружает меня всего. Где-то там, наверху, ко мне робко тянется солнце. Его тоненький луч, проницая сквозь толщу воды, освещает коралловый риф, и пещера во гроте манит так, как только и может манить пещера. Я прислушиваюсь к себе и ощущаю голод, радость и свежесть бытия. Я напрягаю застывшие мышцы, упруго потягиваюсь и чувствую, как мои жабры пропускают сквозь себя воду, воздух, планктон и свет, - всё то, что дарует жизнь. Я ещё раз потягиваюсь, изгибая послушное тело, не в силах не засмотреться на то, как моя роскошная, златокудрая чешуя благодарно отзывается в такт сполохами пурпура и изумруда. Я раскидываю руки и вижу, как перепонки меж пальцами просвечивают на свету безупречною бирюзой. Я улыбаюсь.
Я прогибаю спину, и мой хвост, сам уловляя течение восходящих потоков, воспаряет меня вверх и чуть влево, к той точке у входа во грот, где его озаряет Солнце. Я знаю, она ждёт меня там.