Сейчас, когда я вспоминаю всё это и пытаюсь восстановить цепочку событий, приведших к тому случаю, о котором хочу рассказать, думаю, что всё началось с Бориса. Не настои он тогда на своём - ничего бы не было.
Борис Хараш был узник Сиона*, потерявший руку в сталинских лагерях. Крепкий, лысый, спокойный и добрый, с умными, проницательными глазами и ненавязчивым юмором, он любил закладывать за воротник и удивительно походил на Галича.
Было ему тогда лет под шестьдесят и он вёл наш русский класс. Нет, он не был учителем, никаких предметов не преподавал. Просто был ответственным за нас во всех смыслах перед администрацией интерната, дневал и ночевал с нами, был молчаливым свиделем всех наших проделок, знал всё обо всех и... учил нас неизмеримо более важным вещам, чем математика, иврит или Танах**, - он учил нас мудрости бытия.
Когда я приехал в Алоней Ицхак (так назывался наш интернат), - первый человек, который меня встретил, был Борис. Он должен был определить в какой класс я пойду: в 11-тый или в 12-ый, последний. По возрасту мне полагался 12-ый: мне было уже 17,5, шла зима, середина учебного года, к лету я мог бы уже закончить школу и...
Но Борис был за то, чтобы я шёл в 11-ый. "Куда ты спешишь? - сказал он, - ты совсем недавно в стране, подучи язык, влейся в атмосферу, не будет ничего страшного в том, что ты потеряешь год, зато почувствуешь себя гораздо увереннее".
Я запротестовал: меня оскорбило подозрение в незнании иврита: как же так, ведь я уже приехал с ним, целых пол-года лихорадочно изучал в подполье, ловя на лету, вспоминая генетической памятью, дыша им, упиваясь каждым звуком...
Но Борис был твёрд: пойдёшь в 11-ый!.
Нехотя, я согласился. Так, не ведая того, он спас мне жизнь.
***
В октябре 73-его разразилась война Судного Дня. Уже в августе мне исполнилось восемнадцать, но... я всё ещё учился в 12-ом классе, ведь годом раньше Борис определил меня в 11-ый...
На третий день войны, полностью измотанный бессонницами и нервным напряжением, я собрал документы и - не сообщив ни в школе, ни дома, - рванул в хайфский военкомат: идти добровольцем.
Меня вежливо выслушали и сказали: возвращайся учиться. Да, ты призывного возраста, но ты школьник. Вот если услышишь по радио об общем призыве, тогда...
На третью неделю войны я повторил свою попытку. С тем же результатом.
Мне не оставалось ничего другого, как закончить школу и мобилизоваться сразу по окончании, в августе 74-ого.
Попади я в ту же часть годом раньше - вряд ли писал бы всё это: от неё мало что осталось за время войны...
***
Шёл январь 75-ого. Я служил в Синае, в особых частях.
Синай - удивительная страна, ничуть не похожая ни на Египет, ни на израильские пустыни. Он пленил меня с первого взгляда непередаваемым чувством свободы, первозданностью просторов, литургиями закатов, метафизикой пустыни,чистотой духа.
И то было не только моё ощущение: каждый, кто попадал в Синай, не в силах забыть его уже никогда.
По центру полу-острова тянется горный массив, высшей точкой которого является Джабль Муса - гора Моисея, увенчанная таинственным, полу-запретным монастырём Санта Катарина, где время, словно, остановилось 1500 лет назад.
На западе в горной гряде есть два перевала: южный - Митлэ и северный - Джиддэ. Митлэ - пологий и почти неприметный - просто широкий проход меж сглаженными пыльными холмами, идеальный для прохождения танков.
Джиддэ - узкий, чётко вырисовывающийся на пустынном ландшафте потому ещё, что с одной стороны его громоздится высоченный, древний и осыпающийся джабль под названием Ум Хашиба, на который вела серпантинная грунтовая дорога.
Ум Хашиба считалась одной из наиболее стратегических точек всего Синая: он просматривался с неё на десятки километров во все стороны. Не удивительно, что на верхушке её расположилась развед-база со своими тарелками локаторов и антеннами, а глубоко закопавшись в скальную породу, обосновались бункеры передового штаба южного округа.
База имела два кольца обороны: внутренний, державшийся парой рот десантников, и внешний, который держали мы.
Вершина джабеля была почти плоской, выровненной временем и людьми, с ощутимым уклоном к западу. С трёх сторон она обрывалась вниз резкими, почти отвесными склонами, усеянными мелкими камнями и щебнем, и густо припорошенными вездесущим пыльным песком. Пейзаж вцелом вполне мог бы сойти за марсианский, будь он окрашен в красноватую, а не в жёлто-серую гамму. Красноватой она бывала лишь на закатах, после прохождения оранжевого спектра и до того, как становилась сперва зеленовато-голубой, а затем - тёмно- сиреневой. Тогда, на закатах, пустыня и пела литургии свои тончайшими переливами оттенков, а вибрации были такие, что всё живое смолкало, затаясь, в благоговейном трепете.
По форме вершина являла правильную окружность, но с одной своей стороны, западной, той, что обращена была к Суэцкому каналу, к Египту, - выдавалась узкая и всё более сужающаяся к оконечности, длинная каменная коса, заканчивающаяся заострённым носиком. Как срезанные лезвием, обрывались с неё бездонные пропасти.
Мы несли кружную оборону Ум Хашибы и на оконечности каменной косы располагалась наша передовая позиция. Впрочем, таково было лишь её официальное название. Мы же называли её "хвостиком" или "чубчиком".
Позиция состояла из П-образно сложенных мешков с песком, по грудь высотой, с тяжёлым пулемётом в центре. Помимо пулемёта там был бинокль (полностью бесполезный ночью), полевой телефон и прожектор на триноге. Как правило, что-то одно из трёх всегда не работало или работало в пол-силы. А ещё там была мануэла - ручная сирена. В случае необходимости её можно было заводить, крутя за ручку - точь в точь, как у старого граммофона, - и тогда она, нехотя и надсадно раскручиваясь, переходила от еле слышного гуда к назойливому жужжанью, а затем - к непереносимому, раздирающему слух и нервы вою.
Сирену никогда не заводили просто так, учебные тревоги проводили с помощью громкоговорителя, и вой сирены всегда означал тревогу настоящую, боевую.
"Хвостик" считался достаточно непопулярным и нести там стражу было не в чести даже днём: больно уж всё было диким, и солдат, стоящий там на часах, чувствовал себя полностью оторванным от всех и вся, не видя вокруг никого, кроме себя самого, пропастей и необъятной пустыни кругом. А ночью "хвостик" слыл и вовсе жутким местом. Добровольцем, стало быть, туда не вызывался никто и никогда.
Никто, кроме меня. Меня же туда тянуло, как магнитом. Энергетика в этом месте была удивительной, а ночами - просто колдовской.
Ночи в пустыне - вообще штука незабываемая. Каждая звезда - алмаз. Они сияют мириадами в чистейшем, звенящем воздухе, мигают, кружатся, поют... А полнейшая тишина вокруг - именно та, в которой только и может слышаться музыка Сфер.
Все знали, что я - извращенец - люблю "хвостик" и снаряжали меня туда автоматически, не спросясь. Моя "извращённость" усиливалась ещё и тем, что я предпочитал самые трудные, "глухие" стражи: от 2-х, 3-х ночи до 6-ти утра: так я мог наслаждаться не только полным одиночеством наедине со звёздами, но ещё и рассветами... К тому же, никто не будил меня до обеда...
Был конец января, самый разгар зимы. А высота Ум Хашибы над уровнем моря подбиралась к 2000 метров. Это вам о чём-то говорит? Нет? Я расскажу вам. Ночи в пустыне холодные даже летом, причём холодные по-настоящему, морозным, пронизывающим холодом. Зимой же холод этот не сравним ни с чем. Никогда за всю свою жизнь в России, не испытывал я холода, подобного этому. А в горах, даже при минимальном ветре, такой холод становится попросту нестерпим.
Особенно, учитывая тот факт, что экипированы мы были почти по летнему. У нас не было ни меховых шапок, ни ботинок с подогревом, ни перчаток на меху, ни хэрмониток***, ни даже дубонов****, которые только-только появились, считались несказанной роскошью и до нас не дошли, прочно осев у кладовщиков, тыловиков и штабных офицеров.
А была на нас простая летняя форма с прохудившимся хлопчатобумажным нижним бельём, тоненькие трикотажные перчатки и верхняя куртка, называвшаяся "натовской": парусообразное сооружение с рукавами и молнией и таким же парусообразным капюшоном, от которого, по-моему, было только ещё холоднее, т.к. он трепался на ветру и бил по щекам. Да ещё куцый треух на чём-то, что даже в ранней его молодости не тянуло на искусственный мех. Единственная, по-настоящему стоящая вещь, которая, хоть как-то спасала, была кова гэрэв - вязаный чулок с прорезью для глаз, который мы одевали на голову. Сначала его, а потом уж шапку.
Поэтому каждый привозил себе из побывок домой "утепление": свитера и шарфы, перчатки и тёплые носки, - кто что мог. Так мы и кутались во всё возможное.
Но без особого успеха: холод был всепроникающим. Секунда на одном месте - и ты костенел. Ещё пара-другая секунд - и лучше тебе было не двигаться вовсе: каждое движенье отзывалось болью.
Ах, да, при этом мы были ещё и вооружены и подпоясаны комической, безразмерной и негнущейся портупеей, которую одевали на себя, скорее, в надежде согреться, чем по уставу. А вооружены мы были снайперскими винтовками, точнее, карабинами М-14, длиннющими и несуразными, странной конструкции и неясного предназначения. Вцелом, вид у нас был ещё тот.
Но это вовсе не значило, что мы были плохими солдатами. Солдатами мы были отменными.
Шёл январь 75-ого года. Формально, война закончилась чуть ли не год назад. Не формально - она продолжалась.
Киссинджер вовсю раскатался на челноке своей дипломатии между Каиром и Иерусалимом и каждый его новый "челнок" стоил нам ещё нескольких километров отступления.
Ситуация на фронте была тревожной и нестабильной. С передовых линий вдоль Суэцкого канала и с другого, африканского его берега, мы уже отступили и их заняли египтяне. За ними протянулись позиции ООН, потом - наши передовые, потом опять ООН. Всё это находилось в постоянном движении и никто - включая самого главнокомандующего - не мог бы сказать наверняка: что будет завтра? То ли приказ о тотальном отступлении, то ли глобальное возобновление военных действий.
Всё это длилось месяцами, и месяцами мы пребывали в состоянии высшей боевой готовности, причём, не зря: египтяне не теряли времени даром, то и дело предпринимая полу-разведовательные, полу-диверсионные рейды, то высаживая десант с вертолётов, то забрасывая лазутчиков под видом бедуинов: верблюжьи караваны оказывались набиты оружием: под брюхом верблюды несли винтовки, а в промежности - связки гранат. Слухи о египетских командосах плодили слухи, никто ничего не знал толком, но все верили всему, просто потому, что лишь одно знали наверняка: всё возможно.
***
Я шёл по узкой тропинке, проложенной нами на "хвостик", - песок, подёрнувшийся изморозью, хрустел у меня под ботинками, - и тихонько напевал своё любимое:
Там и звуки и краски не те,
Только мне выбирать - не приходится!
Очень нужен я там, в темноте!
Ничего, распогодится!
... - когда разглядел впереди, задолго до невидимой в темени "передовой позиции", некую фигуру. Я сразу понял что это Эльфаси, которого я должен был сменить, но, всё же, удивился: не в наших правилах было оставлять пост, а для такого, как Эльфаси - тем паче.
Подойдя ближе я и вправду различил его: раздувшийся от одёжек, с громадной винтовкой на перевес, он походил на отъевшегося таможенника, загородившего дорогу шлагбаумом, одетым на него самого.
- Лайла!*****, - по возможности, бодро приветствовал я его и увидел, что Эльфаси белее мела, даже с этакой синеватой прозеленью. При этом, укутанный до бровей, он, всё же, умудрялся дрожать мелкой дрожью и клацать зубами, пританцовывая на месте.
- Что, - спросил я всё так же бодро, - вконец задубел?, - чувствуя, как и меня стремительно покидают последние остатки тепла.
- Там кто-то есть, - сказал Эльфаси и, не теряя времени, двинулся в обратный путь, мимо меня, к постели. - Ты там по осторожней!
- Где? - спросил я на всякий случай, хоть это было ясно и так. - Кто?
- Не знаю я, кто. Но кто-то есть точно. Он шуршит.
- Феник? - предположил я.
- Не феник. Феников я знаю, они цокают.
- Цокают?
- Цокают. У них коготки такие... Они, когда по камням шастают - цокают. А этот - нет.
- Ну... может, заяц? Зайцев тут полно...
- Сам ты заяц! Зайцы спят по ночам.
- По-моему, на зайца сейчас похож больше ты, - резонно заметил я. - На тебе лица нет. Ты б на себя глянул.
Эльфаси был одним из старожилов всего батальона, на третьем году службы, всю войну прошёл. Я же служил без года неделю, а в полку был и вовсе новичок. Этим я его достал.
- Слушай, ты, огурец недозрелый, ты и пороха-то по-настоящему не нюхал. А меня месяц на Канале по голове долбали. И на Китайской Ферме.****** И в Африке. Так что, ты мне про зайцев брось! Если уж на то пошло, то больше всего это похоже на то, как если бы какой-нибудь их командос долбаный по склону карабкается. Такое... честно скажу тебе, такой жути я ещё не испытывал! Да ты и сам всё услышишь... если до того не уделаешься с перепугу.
И Эльфаси вновь двинулся, было, к базе.
- Погоди, - я удержал его за приклад, - А почему ты тогда сирену не завёл? Или не шарахнул по нему из М-14?
- Потому, что не видать никого, в кого шарахать-то, а? А поднимать ребят среди ночи из-за того, что тебе шорох померещился... меня за это по головке не погладят...
Я подумал малость и согласился.
- Логично. Ладно, иди греться. Я там разберусь.
И я зашагал к "хвостику".
***
Первым делом я связался с КП: доложил о прибытии, а заодно убедился, что телефон работает. Затем проверил исправность прожектора. Исправность была на лицо: я утопил палец в глубокой кнопке и тут же, далеко внизу, на дне пропасти, обозначилось рассеянное белое пятно, а в луче замелькали летящие песчинки. Направил его на ближние камни - и всё вокруг залило ослепительным, мертвенным лимонно-белым светом.
Но стоило мне убрать палец, - как так же мгновенно всё погрузилось в столь же ослепительную тьму, она слепила даже сильнее, чем свет: свет был плоским, поверхностным, от него отскакивало всё и прежде всего - сам взгляд. Тьма же была глубинной, всасывающей в себя, ненасытной. Ты проваливался в неё и падал всё глубже, без конца. Лишь мало-помалу из неё проступали контуры предметов, высвеченные звёздным светом. Глаз привыкал к полу-тьме и начинал распознавать детали. Но не более, чем на несколько метров вперёд. Дальше всё опять терялось в густом, непроницаемом мраке.
"Ладно, - сказал я себе, - и на том спасибо."
Следующим делом я достал самый ценный свой предмет: флягу. Пластмассовая, с неистребимым гнилостным запахом, она была ещё почти горячей на ощупь. А полнилась - совершенно невообразимым напитком, на который наша армия могла выписать себе мировой патент.
На армейском жаргоне напиток сей именовался "кофтэй" и был не для слабых.
Поставьте огромный аллюминиевый котёл с водой на маленький огонь, засыпьте туда с килограмм чёрного порошкового чая наиотвратнейшего сорта, добавьте сахарного песка раза в три больше положенного, прикройте крышкой и оставьте вариться на... ну, как минимум, часов на пять, а то и на все восемь. Вы получите кофтэй. По цвету и густоте он ничем не отличается от крепчайшего турецкого кофе. Но не по вкусу. Вкус его неопределим в принципе. Но меньше всего он походит на вкус кофе, а уж тем более - чая. Пара чашек такой, с позволения сказать, жидкости, - и вам обеспечена бессонница на добрых двое суток. Вкупе с необузнанным весельем, сердцебиением и... изжогой.
Поэтому, вторая моя фляжка неизменно содержала чистую воду. Впрочем, чистой её назвать можно было с большой натяжкой: с по-настоящему чистой, свежей водой в Синае была напряжёнка. Как правило, она отдавала либо затхлостью и металлическим вкусом, либо была откровенно солоноватой, либо, что хуже всего - от неё несло хлоркой, как от хорошего городского бассейна. Но это была вода. И - удивительное дело! - она имела чудесное свойство снимать изжогу кофтэя.
Я отвинтил колпачок фляги поднёс её к губам в предвкушении непередаваемого аромата, когда...
...шшшш.... и опять... шшшшш......
Шорох был явственен и невероятно близок. Он раздавался из-за моей спины, откуда то сбоку и ниже, где всё тонуло в неразличимом мраке.
Я застыл с открытой фляжкой в руках. Из фляжки валил пар: жидкость стремительно охлаждалась. Но я не двигался, боясь движением или звуком спугнуть невидимку.
Всё тихо.
Я завинтил флягу, так и не отхлебнув из неё, и медленно повернулся. Передо мной простиралась непроглядная тьма. Звёзды в чистом, безлунном небе сияли, как свихнувшиеся, но свет тонул в темени, не достигая земли. Я глянул в ночь. Там, в неимоверном далеке, за десятки километров от меня, на линии Суэцкого канала, мерцали огни Египта. Исмаэлия, Порт Суэц, Порт Саид... Ещё какие-то мелкие огоньки чуть поближе - передовые позиции ООН или ещё кого... Дальше - ничего. Оглушительная, слепящая тьма и...
....шшш....шшшш....
На сей раз мне показалось, что я засёк направление: слева от меня, почти сразу за двойным заграждением концертины*******, там, где склон резко обрывался вниз.
"Чёрт возьми, - подумал я, - если это и вправду их драный командос, - он подобрался уже почти вплотную!"
Я взялся за пулемёт, поднял заслонку, проверил и перезарядил ленту и нарочито громко клацнул затвором.
Тишина.
"Хотя, с другой стороны, - рассуждал я, - на кой хрен я ему сдался? Захотел бы проникнуть на базу - сделал бы это ста метрами от меня. Тем более, что у него и здесь было достаточно времени, когда Эльфаси сбежал поджидать меня на пол-дороге."
Всё это звучало логично и должно было успокаивать. Но не успокаивало.
Я вновь зажёг прожектор и пошарил в темноте. Но его невозможно было направить достаточно низко: луч едва задевал верхушку концертины. Всё, что находилось ниже - тонуло в непроглядности.
Я вспомнил, как ведут себя кошки: сохраняя полную внешнюю невозмутимость, подчёркнутую индеферентность ко всему происходящему, напуская на себя сонный, разморенный вид, они, на самом деле, - одна сплошная пружина, чутко вслушивающаяся в малейший шорох, готовая в любой момент к...
Я повернулся в другую сторону, спокойно и непринуждённо достал флягу и отхлебнул большой глоток кофтэя. Он оказался слегка тёплым.
"Ну, ну, - подбадрил я своего невидимого врага, - давай, чего ж ты?"
Шшшшш, - раздалось у меня за спиной, - ШШШШ....
И сразу за этим - серия дробных, отрывистых звуков: шшркшш... - словно песок и мелкие камушки посыпались из-под неосторожной ноги.
Я резко обернулся и вскинул карабин.
Тишина.
Меня начинал доставать холод. Он проникал сквозь хлипкие одежонки и вовсю гулял по коже, перебирая волосики, играя на рёбрах, забираясь под мышки. Ноги в ботинках заледенели. Мышцы скул непроизвольно подёргивались, вот-вот застучат зубы.
"Нет, - сказал я себе, - тебе нельзя сейчас дрожать и стучать зубами! Сейчас - нельзя. Дрожь - это не только проявление холода. Это ещё и проявление страха. А страх сейчас - роскошь. Совершенно непозволительная роскошь".
И я решил прибегнуть к испытанному, но давно не применявшемуся мною средству: йогическим практикам.
"Первым делом - дыхание. Наладь дыхание".
И я стал дышать медленно и ритмично, чуть задерживая выдох. Через пару минут я почувствовал, что успокаиваюсь.
"А теперь вообрази, что тебе жарко. Очень жарко. Ты потеешь! Ты в самом пекле! Давай, жарься!"
Тибетские монахи на одной из стадий духовного посвящения взбираются обнажёнными на скалу, открытую всем ветрам, обёртываются мокрой холодной простынёй и... потеют.
До тибетских монахов, как оказалось, мне было ещё далеко. Потеть я не стал. Но дрожь прошла, я даже согрелся малость. По крайней мере, холода я больше не чувствовал.
"Так... продолжим", - сказал я себе и вновь стал спиной к шороху.
Долго ждать мне не пришлось. Позади меня раздалось характерное шшшшш. На сей раз оно закончилось некоей трепещущей нотой, словно кто-то торопливо перебирал сухие листья. Но здесь некому было перебирать листья. В Синае вообще нет листьев. Совсем.
"Ладно, хитрец, - пообещал я, - кто бы ты ни был, я тебя перехитрю!"
И, не оборачиваясь, я сделал незаметный шажок назад, даже не шажок, так, переступил назад на один ботинок.
Шшшш....шшшшшш...шшш...
Еле-еле, неслышно, я пятился назад. Палец на курке, предохранитель спущен, патрон в затворе... только нажать..
.
Шшшширкшш...шаркш! - под самым моим ухом!
Как ужаленный, одним рывком, я оборачиваюсь и... ничего. Тишина. Только звёзды беснуются в небе, как мириады цветных фонариков, мигая, заигрывая, насмехаясь...
"Да это же игра! - осенило меня, - Кто-то втянул меня в дурацкую, шутовскую игру, превратив и меня самого в паяца! Клоуна! Куклу на верёвочке! Да он же просто издевается надо мной!"
И я заорал во всё горло, в эту злорадно хихикающую ночь, во тьму египетскую:
- Я калб! Я уахч! Ускут! Бас! Халлас!********
Мой праведный гнев породил рык, способный устрашить и льва.
Шширк..., - ответило мне издевательское эхо.
И почти одновременно: шшшшарк, - совсем из другого места!
- Я маджнун! Рух мин хон, рух!*********
Кровь хлынула мне в голову, виски пылали, шапка слетела... Я чувствовал: ещё чуть - я поеду мозгами, и стану палить в ночь, прямо ей в пасть, палить, пока не кончаться патроны или пока меня не повяжут заботливые санитары... а, может, и потом - тоже... всегда...
Дыхание моё перехватило, я захлебнулся собственным криком.
Затренькал телефон.
Ничто в целом мире не порадовало бы меня сейчас больше этого треньканья, такого привычного, родного.