В город N. я попал по случайной прихоти шефа. Впрочем, что есть случайность в этом, растерявшем смыслы свои бытии, да и какой там, к чертям, город! - так, заштатный городишка третьего пошиба, столица собственного захолустья, не на всякой карте и значимый, вот уж вечность, как позабывший помнить, беспробудно завязнув в себе, как только и может то отданный на откуп забвенью и предавшийся забытью островитянин, ревниво оберегающий замкнувший его простор морей от посягновений малейшей суши, словно отторженность, отчуждённость его от всего, сомнительно бытующего где-то мира, - и есть единственно верное, неоспоримое свидетельство собственного его наличия, залог и доказательство того, что сам он - существующий и живой, а не позаброшенный впопыхах реквизит отыгравшего своё театрика, и, не стань этого забвенья, нарушься невзначай забытье, прознай мир об острове, восхоти приобщить его и познать - и конец бытию, было - и нет его, только пыль облетелых обёрток, только прахи теней во тенетах замшелых времён...
Так думал я, бредя ленивой аллеей облупленных лип, как и всё, на последнем излетьи зимы, когда нет уже сил ни на что - ни на вьюги с колючей крупою, ни на лютость недвижимых стуж..., - лишь затишье, да редкий туман, словно память о чём-то былом, но наверно истаяшем всуе, неизбежной, как стылая смерть...
Воротившись в гостиницу, - серенькую и незаметную, как комок прошлогоднего мха, - я тоскливо окинул лобби: притушенные светильники, пыльно-желтые от избытка тщеты; осоловевший от скуки портье; дермантинно-казённая обивка по моде 60-х... и безнадежно рухнул в одно из кресел, подле журнального столика с кипой газет. Делать было решительно нечего: задание своё я выполнил, интервью с местным оригиналом сделал, набросал статейку и отправил её в редакцию... Всё это за два дня. Оставалось ещё четыре. Дилемма была не из лёгких: плюнуть на командировочные и досрочно вернуться в столицу (14 часов езды по непролазным дорогам с ночёвкой в бог-весть-каком мотеле) или совершенно непонятным образом попытаться скоротать их тут в надежде на... на что? оттепель? заморозки? землетрясение? или нечто и вовсе невероятное, сродни настоящему чуду, что в силах сотворить лишь Его Величество Случай?
Рука потянулась к газете. Провинциальная пресса - вещь особая, будь то в распоследней стране "третьего мира" иль на задворках сверхдержавы, - она обладает одной общей чертой: неудержимой тягой, потребностью и долгом разрешать наикардинальнейшим образом все и всяческие мировые проблемы, и чем те безнадёжнее - тем лучше. Голод в Африке? Ближневосточный конфликт? Атомный кризис в Иране? Экологические катастрофы? - спросите об этом старичка-доминошника и он тут же, самым непререкаемым тоном выдаст вам победоносный рецепт. В провинции же, роль старичка играют местные редактора. Передовицы изданий с серьёзностью гробовщика и пылом неофита разрешают неразрешимое, каждым словом обличая базисную дебильность власть держащих, тупых и самодовольных настолько, что даже не затруднят себя испросить совета у них, - единственно здравомыслящих. "Мда, - говорил я себе, проглядывая лист за листом, - всё так и есть. Синдром глубинки на лицо".
Следующая стадия, логически проистекающая из первой, проявлялась в нарочитом абстрагировании от проблем общенационального масштаба, словно их и в помине не было: с одной стороны, после вселенских, они и впрямь представлялись вполне никчемными, а с другой... пусть те самые столичные боссы-недоростки их и решают, без наших спасительных подсказок! В точном соответствии со схемой, газетка, без каких бы то ни было плавных переходов, сразу, одним гигантским вдохновенным порывом перебросилась на по-настоящему важное и злободневное: чистку городских клозетов, реставрацию памятника отцу-основателю и проблему кормёжки бродячих кошек: да\нет\за чей счёт\да и надо ли? Вот тут-то и начиналось самое интересное. Весь местный колорит, тончайшие оттенки менталитета и секреты квази-культурного макияжа, - всё обнажалось, как тайнопись молочных чернил над жаром лампы. Именно здесь, в разделах местной хроники, и можно было получить истинное представление о месте и людях, событиях и мотивах. Я приготовился к познавательному и забавному.
Но и тут меня поджидало разочарование: пресловутый местный "колорит" оказался на поверку безвидным и пустым, как первый день Творенья: тьма невежества над бездной предрассудков. Даже запах, казалось, исходивший от него был схожим: так пахнет кислятина залежалого, настоянного на себе мещанства во мраке собственной беспробудности... Оставалась последняя эфемерная надежда: объявления. Смерти и сватовство, купля-продажа, смехотворные предложения и скудный спрос. Я уже ничего не ждал, мой взгляд вяло скользил по колонкам текста, всё тупее, всё безнадёжней... Я судорожно зевнул.
Требуется обитатель
- прочёл я неброский заголовок и машинально продолжил, было, дальше... Что? - повторил я про себя, - кто требуется?
Требуется обитатель
местному зоо-парку требуется обитатель на временной или постоянной основе.
Полное содержание. Обращаться в администрацию.
Я перечитал объявление. Хм... однако, оказывается, у них тут и зоопарк имеется... надо же! А коли есть зоопарк, то ему, стало быть, и обитатель требуется. Логично. Что может быть проще? Только вот, не совсем понятно: какой именно?
Следует пояснить моё отношение к зоопаркам. В детстве хуже них были для меня, разве что, цирки, посещение которых вскоре стало попросту нестерпимым. Пока на арене изгалялись клоуны и акробатки, жонглёры и шпагоглотатели - всё было просто чудесно, и я, как и все вокруг, с готовностью поддавался массовой истерии восторга. Но при первом же появлении зверей всё менялось: во мне росло неясное, ежесекундно крепнущее чувство щемящего дискомфорта. Лет в десять я окончательно осознал его истоки: вид зверей, - особенно диких, - разнаряженных на шутовской манер по-людски и вытворяющих шутовские же проделки под угрозой хлыста, пряника и хохота оголтелой толпы, - являлся для меня пыткой - пыткой стыда, смущения и гнева. Это было неправильно. И я навсегда отказался от цирка. С зоопарками было сложнее. Иллюзия квази-свободы, жалкая пародия на естественную среду обитания, и главное - разнообразие редких, невиданных животных, - соблазны для детского воображения необоримые. Помню, как-то раз, семилетним мальчуганом заманенный туда экзотическими посулами, я подошёл к клетке с шимпанзе. Шимпанзе был стар и сед, кое-где, на локтях и коленях шкура его прохудилась, обнажив морщинистую, бледно-серую кожу. Да и весь он был бледный, безвольный, анемичный. Шимпанзе сидел в полу-позе философа и тонкими, удивительно чуткими пальцами пианиста, вертел орех. Он был полностью погружён в себя. Но, очевидно, я сделал какое-то резкое движение и наши взгляды встретились. Никогда, ни до, ни после, ни у зверя, ни у человека не видел я такого взгляда - взгляда смертельно уставшего, бесконечно разочарованного и обречённого... гения. В нём было столько мудрости, смиренного упрёка и неохватной, вселенской тоски, что... я тихо расплакался, словно один и был повинен в ни чем неискупимой несправедливости.
С годами моё отношение к зоопаркам несколько изменилось, как изменился я сам. Я уже не плакал при виде несчастных невольников, да и чувство дискомфорта - чего таить! - было успешно загнано мною глубоко в недра посеревшей от времени совести. Зато появился сарказм. А занятие журналистикой дало ему почти неограниченную свободу выражения. Теперь зоопарки стали для меня этакими лакмусовыми бумажками по установлению степени благополучия социума. Приезжая в незнакомый город, я непременно старался посетить местный зоопарк. Если животным в нём жилось привольно, (нет, "привольно" им житься не могло никак, но, хотя бы, спокойно, сытно и относительно удобно), если в их обустройстве чувствовались продуманность и забота, не говоря уже о любви, - тогда и само человеческое общество, по моему глубочайшему убеждению, не растеряло этих качеств и к себе подобным. И наоборот: если звери выглядели несчастными, больными, нервозными, если за решётками вольеров царили грязь, дисгармония, жестокость, - таким в точности было и общество, уж поверьте моему опыту, а нет - сами убедитесь.
*
Утро выдалось на редкость склизлым и мерклым, словно единственной целью своей положило неприметно для всех перебраться в такие же, как оно, вечерние сумерки, так и не выдав дню шанса на бытие, даром, что тот выдался воскресеньем.
Расспросив портье, я двинулся в указанном направлении: в совсем неожиданную сторону - к заиндевелой речушке у хилого леска, на самой обочине обжитого центра, - местной "Зоне отдыха". По мере приближения, я понял, что ошибался: лесок оказался вовсе не хилым, да и не леском вовсе, а старинным, величественным парком, какие вот уж лет, этак, сто пятьдесят, как разучились разбивать и лелеять. Таких-то и осталось, почитай, раз-два и обчёлся, по забытым временем и людьми захолустьям. Я шёл по аллее и деревья великаны обступали меня вековечьем: необхватные ели и ясени перемежались дубами, клёнами и орешником, кое-где просветляясь стволами берёз. Сейчас стояли они оголенными, суча сучьями стылую пряжу тумана, но по густому, непролазному кустарнику легко было восстановить в воображении всё их летнее великолепие: буйную зелень в перипетиях щебета птиц, папоротников, вьюнков, шиповника, остролиста... Кое-где, скраденные тенями, укромнились столетние скамьи - такие же устойные и обросшие собою, как и всё вокруг, коего были они частью.
Аллея плавно изогнулась, и мне открылся витиеватый чугунный портал с вензелем и надписью. Некогда он, видимо, носил имя и герб владельцев, теперь же казённые буквы гласили:
Городской Зоо-Парк
именно так, через чёрточку, а ниже и чуть помельче значилось:
музей природы человека
И всё. Ни тебе завсегдашних ворот с кассой и лотком с мороженым, ни орды детишек с разноцветными шариками, свистульками и леденцами на палочке (с поправкой на зиму и глухомань), ни... захудалого охранника, наконец. Лишь пустынная аллея, уводящая в зябкую морось и разбухшую ватою тишь, заложившую ухом окрест. Меня продрал озноб. Я ещё раз глянул на надпись, перешагнул условную черту и пошёл дальше.
Вскоре слева от дороги объявился приземистый, покосившийся на бок домишко, чуть ли не по самые окошки вросший в залежалую землю, - не иначе как стародавняя сторожка смотрителя, - с разочаровывающе обыденной вывеской: "Администрация". Выйди из него сейчас самый настоящий гном в колпаке, сапожках и при казённом портфеле начальника - ничуть бы не удивился. Но гном из него не вышел, да и никто другой тоже, лишь безмолвие, казалось, затаилось пуще прежнего, прислушиваясь к появленью чужака. А чужак, - чуть помявшись на ветхом крылечке, - принюхался к тишине, не по-зимнему пропахшей грибами, плесенью и чем-то ещё, неуловимо-навязчивым, как пыль и туман, и повернул массивную ручку, приготовившись войти внутрь. Но его опередили.
- Ба! Никак посетитель! - раздался позади меня бодрый голос.
Я обернулся. Никого не было. Только туман клубился чуть гуще. Или то лишь почудилось?
- Заплутали? - теперь тот же голос исходил уже откуда-то сбоку. - В таком-то тумане не мудрено!
Я опять обернулся. Дверь было распахнута настежь, а на пороге стоял, широко улыбаясь... нет, не гном, человек, но... очень уж вписывающийся в оправу окруженья: маленький, пухленький, подпоясанный, в кустистых бровях и весёлых искорках под ними, - он словно являл собою сам персонифицированный дух дома и леса, а может, и ещё чего-то, совсем уж неведомого. При его появлении грибной запах усилился, что показалось мне совершенно естественным, будто так и надо, иного я уже и не ждал.
- Эээ..., - промямлил я, к собственному удивлению вполне растерянно, - заплутал? Разве это не администрация зоопарка?
- Администрация! Она самая! - Радостно согласился коротышка. - А вам администрацию? Или сам Зоо-Парк? - Последнее слово он произнёс подчёркнуто раздельно, как оно и писалось на вывеске.
- Да мне..., - я опять замялся, - мне, собственно, и то и другое. Я к вам по объявлению.
- По объявлению?! - Его изумление казалось совершенно неподдельным. - Это по какому же?
- А у вас их было несколько? Я видел только одно: " Требуется обитатель".
Кустистые брови полезли на лоб, выше и выше, пока не упёрлись в... Секунду назад я готов был поклясться, что упереться им там решительно не во что: гномик был напрочь лыс, лыс той застарелой шишковатой плешью, коей не одно десятилетие от роду. Но сейчас... сейчас на нём красовалась кепка - старая добрая потёртая кепка в мелкую шашечку, от которой сразу повеяло халатом, тапочками и зелёным глазком такси. А из-под неё выбивались непокорные, густые рыжие вихры. Он оглядел меня с ног до головы, медленно и очень пристально, словно старался проникнуть в меня много глубже внешней оболочки.
- Странно, - протянул он наконец, - очень даже... Это объявление уже давным-давно никто не видел...
- Как это? - не понял я, - вы же его в газете напечатали, в рубрике объявлений.
- Напечатать - одно, а видеть - другое. Совсем, знаете ли, другое. - И он мне подмигнул - заговорщицки, и вместе с тем оценивающе. - А вы, любезный, сам кем будете? Вроде как не местный...
- Нет, не местный. Я из столицы, журналист. Вот, - и я протянул ему свою пресс-карточку.
- Неужто из самой из столицы?! В нашу-то глухомань?! - Он приблизил кусочек пластика чуть ли к самому своему носу-картофилине, словно главное было не разглядеть её, а разнюхать, - и принялся дотошно изучать диковину сквозь толстенные линзы старомодных роговых очков, вертя её так и этак на предмет обнаружения подвоха. Очков?! Но ведь миг тому никаких очков на нём не было! А были одни лишь чистые, лукавинкой лучащиеся глазки, неопределённого такого, серо-болотного цветочка, я ещё подумал, было, что и они соответствуют...
- Ишь ты, однако, надо же! - изрёк он, наконец, окончательно уверовав в непреложность невероятного. - И что же, позвольте полюбопытствовать, привело столь значительного... эээ... в столь незначительное... эээ... Не на Зоо-Парк же наш, в конце-то концов, приехать посмотрели? Т.е., я хотел сказать, посмотреть приехали, так ведь? - Он казался напрочь растерянным в недоуменьи и даже некоторой опаске, словно был я не, пусть и столичным, но всего лишь журналистом, а никак не меньше, чем ревизором из надзорного за ним ведомства со всеми приличествующими ревизору полномочиями.
- Ну почему же не на зоопарк? - отвечал я как можно дружелюбнее. - И на зоопарк тоже. Конечно, у меня были тут и другие, гораздо более официальные дела, но зоопарки меня всегда интересовали. Как приеду в незнакомый город - так сразу местный зоопарк отыскивать иду: поглядеть какое у них там отношение к животным преобладает. По-моему, оно отлично отображает отношение к людям, вам не кажется?
Он посмотрел на меня в ещё большей растерянности, чем прежде, словно словами своими, точнее, будто бы сокрытым в них контекстом, я лишь подтверждал изначальные его опасения: ревизор! Точно! Кем же ему ещё быть?!
- Эммм... да... конечно... отображает, несомненно... хотя... тут надо учитывать и ... эээ... побочные факторы... преобладающие над... я бы даже сказал, давлеющие, да, давлеющие! Бюджет, знаете ли, дефицит! Коммерция, конкуренция, контро-версальность... ну и... вообще... эээ... всяческая нехватка! Ведь мы, как-никак, захолустье, знаете ли, глухая провинция, можно даже сказать, отшиб! - и он улыбнулся, сокрушённо разведя ручками в подтверждение очевидного, очень старательно изображая этого самого провинциала.
"Да он меня разыгрывает! - осенило меня вдруг, - натуральнейшим образом разыгрывает! Только для чего нужен ему весь этот спектакль?"
- Ну разумеется, - примиряющее произнёс я, - разумеется, бюджет, захолустье, факторы... И всё же, представляется мне, ваш зоо-парк (я подчеркнул раздельность местного термина), - не совсем уж обычный, верно? Правда, его самого я ещё, собственно говоря, не видел, но даже судя по входу...
- А! Вы имеете ввиду Вход! - Он понимающе закивал. - Ожидали увидеть завсегдашние ворота с кассой и лотком с мороженым, орды детишек с разноцветными шариками, свистульками и леденцами на палочке (с поправкой на зиму и глухомань)... захудалого охранника, наконец... Ожидали увидеть... и не увидели?
Тут уж я опешил вконец. Он что, ещё и мысли мои читает?!
- Что, угадал? - он довольно осклабился. - Да какие там мысли, помилуйте! Всё и так ясно, как божий пень, все вы, нездешние, думаете одинаково: коли Зоо-Парк - так обязательно тебе и ворота с кассой, и детишки с мороженым, и свистульки с шариками, так? А что, без них, стало быть, никак? Совсем, значит, Зоо-Парка не будет, да?
- Ну что вы, будет, конечно, просто обычно так оно всё и есть, и я...
- Дык и у нас всё это есть, а как же без этого? Без этого всего и Зоо-Парк не Зоо-Парк! - Сказал он с полной убеждённостью в собственной правоте, чем запутал меня окончательно. - Просто вы не с того Входа вошли.
- Как это не с того? Я и в гостинице справился, и с картой сверялся, да и знаки, аллея, вывеска - всё указывало на то, что это и есть главный вход в зоо-парк...
- Ну да, главный! Я ж говорю: не с того зашли! К нам не с главного заходят, а, наоборот, с заднего! Вот там бы вы и кассу нашли, и детишек со свистульками (с поправкой на зиму и глухомань, разумеется)...
- Разумеется..., - пробормотал я, ожидая уже чего угодно или не ожидая ничего, - что может быть логичнее: настоящий вход - задний, а главный - он так, для отводу глаз...
- Точно! Вот видите, вы и сами всё поняли! - радостно воскликнул он. - Я вам сейчас всё покажу, устрою, так сказать, персональную экскурсию, хотите?
- Я, в общем-то, вполне мог бы и сам... Да и утруждать вас особо не хотелось бы... - Я говорил это, а сам думал: как присутствие этого гномоподобного человечка повлияет на моё восприятие реальности? Будет оно лучше с ним или без него? Да и что есть лучше? И что есть реальность?
- Могли бы, конечно, кто бы сомневался! Но - не так! С непривычки оно, знаете ли, всяк бывает... Да и не утруждение то никакое вовсе, а напротив - прямёхонькая моя обязанность. Я ведь, как никак, этого самого Зоо-Парка...
- Директор?
- Ну..., - коротышка чуть замялся, - в некотором смысле... если угодно... и он тоже...
- А звать вас как? Простите, не запомнил...
- А как вам было запомнить, коли и не говорил я вам имени-то своего, а? - И он лукаво подмигнул. - Маркуша меня звать. Все так зовут, и вы зовите, если что... сразу и появлюсь. Ну... как только - так сразу, - сказал он, внезапно поглядев мне прямо в глаза так, что стало совершенно непонятно: шутит он или, наоборот, говорит предельно серьёзно. Как не было понятно и само странное слово "Маркуша": что это - имя? фамилия? а может, прозвище?
- Хорошо, показывайте свой зоо-парк. А заодно расскажете о том объявлении в газете: какой такой "обитатель" вам требуется?
И мы отправились по гравиевой дорожке во всё не рассеивающийся туман. По-моему, он стал даже гуще и сменил оттенок с сизого на голубовато-сиреневый. Или это мне тоже показалось? Мы вышли на более широкую аллею, и гравий сменился утрамбованной глинистой почвой, на которой, то и дело, различались следы подозрительно напоминающие звериные. Я не был особым знатоком животного царства, но даже я с лёгкостью выделил среди них глубокие, клиновидные отпечатки кабаньих копыт, пяточки заячьих лапок и... Боже мой, даже это ж медведь! А может, всего лишь росомаха или... я терялся в догадках...
- Гляди-ка, - усмехнулся Маркуша, вновь угадав мои мысли, - Хозяин пожаловал, собственной персоной, с утра пораньше... видать, отощал, бедолага, за зиму-то, кормиться пошёл, стало быть...
- Так это... и вправду... медведь?! Настоящий?!
- Он самый, кто ж ещё! Медведь бурый, обыкновенный - Ursus arctos Linnaeus. Самый настоящий что ни на есть! Мы, может, и захолустье, провинция, так сказать, и всё такое, но зато уж что есть - то настоящее, подделок не держим!
- Позвольте, позвольте, не хотите ли вы сказать, что у вас хищные звери вот так, свободно, по парку расхаживают?! А как же...
- ... безопасность обитателей? Т.е. посетителей, хотите вы спросить? С этим, уверяю вас, полнейший порядочек. Никогда, никак и ни коим образом не наблюдалось! Зверям для счастья, ведь, что надобно? Свобода, правильно. Вот мы им эту самую свободу и предоставляем: живите, так сказать, на казённых харчах и в естественной среде обитания, плодитесь, размножайтесь, жизни радуйтесь и... это... как его... обогащайте биосферу планеты. Вот. Но чтоб друг дружке или ещё кому вредить - это ни-ни! Что они и делают: дисциплина, понимание и вообще, круговая порука - разумные, как-никак существа, верно?
- Эээ..., - только и нашёлся я что сказать, приготовившись задать с малую дюжину неотложных вопросов, но тут мы вышли на уже по-настоящему асфальтированную аллею и, впервые за это утро, туман стал неохотно редеть, высвобождая контуры окружающего.
Слева и справа, теряясь в обрамляющих аллею деревьях и кустарнике, вольготно разбросанные в шахматном порядке, наблюдались вольеры с кое-какими сооруженьицами внутри, на первый взгляд - совершенно пустующие. Чуть в сторонке виднелся прудок в унылом камыше и осоке, с ведущей к нему дорожкой.
- Ну-с, - бодро возвестил Маркуша тоном завхоза, обозревающего любимое детище, - вот мы и вышли на наши культурные угодья - цивилизация, так сказать, в обнимку с природой. - Веснушчатые ручонки сделали широкий круговой охват. - Прошу, так сказать, любить и жаловать, чем богаты, тем и рады, не всегда коту масленица и... эээ... мда... ну, в общем, сами понимаете.
Я кивнул, как можно более понимающе, и сделал шаг в сторону дорожки и пруда с осокой.
- Нет, нет, нет, - тут же забеспокоился хозяин угодий и замахал ручками, - нам не туда! Там... там сейчас, ну совсем никого... то есть, кое-кто там, конечно же, есть, несомненно, только совсем не тот, который... короче, смотреть там точно не на кого.
- Почему же, не на кого? - ответствовал я в искреннем недоуменьи. - Я ж не кита заморского там узреть собрался, не золотую рыбку, даже не отечественную царевну-лягушку, а так, в целом - окрестности обозреть...
- А вот и нет, милостивый государь, а вот и ошибаетесь, - рыбок тех золотых у нас видимо-невидимо, прям, пруд пруди, ешь-не хочу! Так что уж и желания все переисполнились, а они всё своё норовят: загадывай, да загадывай! Вот что значит напрочь запрограммированная скотинка! А уж царевен-то в последнее время расплодилось - тьма! Всё в жиже себе сидеть норовят, по брови зарытые, грязюкой заляпанные, так что и короны не видать, и орут себе ором и в розницу: Прынцу хотим! Прынцу! Царевича-Королевича нам! Да чтоб непременно при том на коне, да на белом! Да чтоб молод был, да статен, да собой пригож, да суммой хорош, то есть, сумой, я хотел сказать, что, впрочем, без разницы... А где я им, всем, Прынцев понайду, а?! Где, я вас спрашиваю! - Маркуша раскраснелся, шитая шёлком тюбетеечка съехала на затылок, черносмольная шевелюра разметалась в стороны... (Постой, постой, - успел я едва изумиться, - тюбетеечка?! черносмольная?!), - всем своим видом выказывая неподдельное волнение. - Да у нас и кобыл-то самих не хватит, не то, что Прынцев! Да и не белые они у нас вовсе, а всё больше пятнастые да пегие... Ну, порода такая, местная - где я им всем белых отыщу, а?! Мне их что - перекрашивать прикажете? Я уж чего только не делал: и выменивать пытался, и в аренду брать... даже цыганский табор зазывал - так нет: не то и всё тут! То ростом не вышел, то на лошади не так сидит, то шапочка, видите ли, им нравится, - и он поправил свою - бархатную, с пером и опушкою.
- Погодите, погодите, вы что, серьёзно всё это? Что... в этом вашем болотном водоёме... царевны-лягушки обитают? В смысле, настоящие?
- Самые что ни на есть! Высший сорт! С родословною и генетическими характеристиками! Само начальство из области - и то удовлетвориться изволило. А уж оно-то у нас о-го-го какое! Его на мякине не проведёшь!
- То есть... у вас тут, может, и омуты водятся? С водяными, русалками, нимфами, там, дриадами...
- Не! Нимф нету. Вот чего нету - того нету, врать не стану! Коли были бы - сам бы первый похвастался б, уж не сумлевайтесь! Им, нимфам-то, вода чистая, проточная надобна... а где взять? А дриады, те и вовсе не омутные, а древесные, как то из имени евонного и проистекает. Тока то не здеся буде...
- Не здеся? А где?
- А тамась! - Он махнул в неопределённом направлении рукавом зачуханного кафтана и поправил куцый треух. - Тамась и дубок наш растёт, родимый...
- Дубок? Который с котом, что ли?
- Тот самый. Какой же ящё... Да ток, вот..., - он сокрушённо покачал головой. Седые патлы так и тряхнулись в согласии.
- Что? Неужто засохся от старости? Аль с котом что не так? - спросил я с сердобольным участием, поймав себя на том, что не только перенял манеры его и говор, но... поверил. Поверил каждому слову, каким бы невероятным не казалось оно поначалу, да так, что теперь уже с трудом уверовал бы в обратное, обыденное и привычное, - словно перевернулась во мне некая чаша песочных часов, враз сместив понятия и нормы правильностей, поменяв полюса, вернув всему истинное, исконное его обличье.
- Господь с вами! - Он содрогнулся от самой мысли об этаком святотатстве. - И дуб целёхонек, и котища в здравии. Долгия им лета обоим! Не, тута в цепи всё дело...
- В цепи?! - изумился я.
- А то! Вы чё ж это, и впрямь думали, - взяли себе дубок, да котяру и - бац! готова? Нет, мил, человек, дуб, он, конешна, силён, и котяра смышлён... да только сами по себе они б так и оставалися б дубом да кошкою... т.е. котом, - спешно поправил он себя, опасливо зыркнув куда-то в сторону. - А вот цепь... цепь, она, батенька, как раз то самое и есть.
- В смысле?
- А в том и смысле, что активизирует психотропные цепи, замыкает наружный контур и пробуждает подкорковые ассоциации. Иными словами - вспушает предчутья, бередит памятованья и пестует бредочки. Что и даёт нам в результате, почитай, перманетно неистощимое повествование. И вот, эта-то евона цепь и...
- Да что же с цепью-то стрястить-то могло? Уж не проржавела ли?!
- Ясный пень, проржавела! И хорошо, кабы б тока снаружи... а она, кажись, и у нутри також... Древние, они, хоть и на совесть творили, не то что сейчасные... да только и у ихних уникумов срок годности имеется, особливо, коли условья хранения не ахти... А где их взять - условия, - с нашим-то пайком государевым, где, а?! - Затянул он, было, привычные сетования на тему всегдашнего дефицита в столь же привычной пустой надежде на сбытье бюджетных мечт.
- Постойте, постойте, - вдруг осенило меня, - но если у вас имеется Золотая Рыбка, да не одна, а множество... почему бы вам не заказать у неё.. у них... эээ... улучшение ваших дотаций? Или, там, особое расположение высокородных начальственных мужей? А ещё лучше - попросту получать всё необходимое чистой валютой, то бишь, твёрдыми денежными знаками, ежели не их эквивалентами в драгоценных каменьях, или в...
- Та вы шо это?! - Маркуша аж подпрыгнул от негодующего изумленья, так что видавшая виды шляпа бюрократа-буквоеда залоснилась пропитанной молью. - Гражданин журналист! Та вы меня под статью подвести намерены, или как?! Та то ж подсудное дело будет! Та нам таковое строго-настрого! Ни для себя лично, ни для заведения - тока "исключительно во благо общества и отдельно взятых его представителей и по их собственному на то откровенно либо сокровенно изъявленному желанию" - Кодекс работника Зоны Парка, часть первая, параграф тринадцатый дробь осемь. Или вы..., - он воззрился на меня в приспуганном подозрении, даже портфельчиком заслонился в наглядности, - или вы, може, никакой и не журналист, а этот... т.е. тот, из Органов?! Так тот у нас уже был, был, в ноябре ещё! Он и отчётность всю, как есть, получил, и рапорт куды надо отослал, даж Сам мне звонить доволен был, т.е. довольным звоном оповестить изволил, что, мол, всё у тебя так и так, в неизбежном порядочке, так что вы это того... Не того!
Протяжный, долгий, с надсадными, переливчатыми обертонами, пронесся гуд. Он зародился где-то в гуще тумана, в глубине непроглядных болот, с трудом, как перегруженный авиалайнер, докатился до низких небес, и пошёл кататься облаками, плавно уходя на запад, к свинцово нависшему горизонту.
- О! Проснулся, кажись, родимый, - произнёс Маркуша, умильно уйдясь поволоченным взором в туманную хлябь, точнёхонько в сторону вязкой тропки, ведущей к пруду с осокою, привлекшей давеча моё внимание, и отвесив в её сторону страстнотерпный земной поклон. Лапти его при этом хрустнули свежей берестой, а домотканая рубаха-переросток хлюпнула рукавом по ветру. - Дай те, Господи, здраволетья великого и благ всяческих! Да пребудет в тебе силушка, мудростию укорочена, дабы жити нам с тобой по боку в мире да в сытости!
- Эээ..., - только и смог я, что пробормотать, - а эт...
- Соколик наш, хто ж ещё?!
- Соколик? - робко переспросил я, пытаясь представить, каким должен быть родитель, если ЭТО - всего лишь птенец.
- Ну да, - ласково подтвердил Маркуша, огладя окладную, по грудь, бороду. - Дракоша наш, меньшой, по утрам тешится. Те, что постарше - больше к ночи норовят, а этот, с молоду, не ведает, дай ему, Господи...
- Ааа... иии... он там, да? - я указал в сторону тропинки, стараясь сдерживать дрожь и заикаться понезаметнее.
- Тама, тама он, где ж ему ещё быти?
- А можно...
- Низя! - сдетонировал Маркуша фальцетным выкриком, и для пущести притопнул грязюку лаптем. - Ни тебе низя, ни мине, ни кому ещё ни-ни. Окромя кормилиц да пастырей. Тока то не тепереча будя и не тутося. Гляди-к, тучки-то скукожились от зова зевиного, а? - молвил он вдруг нежданно-ласково. - Того и гляди, испустятся неводью... Пора нам, вроде как... А то, как бы не подпасти в путинушку...
- А... что? Куда пропасти?
- Подпасти, - поправил Маркуша, - занаперво подпасти, а пропасти опосля ужо, как и положено. Но не станем. А посему...
Он взял меня под смиренный локоток и ненавязчиво повлёк по алеюшке, старательно придерживаясь хлипкой, едва асфальтированной её части, коя всё ширилась и хорошела собой, доколь не претворилась и вовсе уж в настоящую-что-ни-на-есть-самую. Так и шли мы по ней в не вполне рассеявшейся ещё тускловатости, и по мере нашего в неё вникновения, стали в ней проявляться по-малому, как заказанные, то детишки с шариками да свистульками, то мамани с колясками, а то и просто отдохновенные граждане без особых примет и отпрысков. Доколь в некий, неуемно ускользающий миг, не поймал я себя внезапно на том, что иду себе тихо-мирненько, рука об руку с местным начальством по совершенно обыкновенному... зоопарку. Ну... почти обыкновенному.
Слева и справа, теряясь в обрамляющих аллею деревьях и кустарнике, вольготно разбросанные в шахматном порядке, наблюдались вольеры с кое-какими сооруженьицами внутри, на первый взгляд - совершенно пустующие. Впрочем, это я и прежде видел. Но издалека. Теперь же решил подойти поближе.
"Meles meles Linnaeus", - прочёл я на ржавой табличке, - "Барсук обыкновенный". Я посмотрел за вольер. Барсука не наблюдалось. А наблюдался сиротливый пустырь с притулившейся к нему бревенчатой будкой, парой облезлых брусов и намёком на возможное наличие холмистых ямок меж ними.
- В коробочке. - Послышался голос из-под плеча.
- Простите, не понял. - Я обернулся. Маркуша стоял в канцелярском пиджачке и клетчатой кепочке. Той ли, в которой увидел его впервые, иной ли? Только, вот, сидела она на нём как-то...
- В коробочке он, - пояснил хозяин зоопарка, уткнув веснушчатым пальцем в направлении бревен. - Любитель он у нас, баааальшой, скажу я вам, любитель!
- Любитель чего? Коробочек?
- И коробочек, конечно же, - обрадовался Маркуша моей сообразительности, - но главное и в особливости - посидок и делок.
- Посидок и... делок?! - на этом моя сообразительность истощилась.
- А то как же?! Ежели посидки были б сами по себе - какой же с них прок, верно? А так - явная польза. Даже, я бы сказал, кон-струк-тив-ная!
- И в чём же это, позвольте узнать?
- Ну как же! - изумился он моей неосведомлённости. - Барсучьи делки завсегда ведомы: столярные, плотницкие и обще-заготовительные работки!
- Ээээ... где? В коробочке?
- Да в какой там коробочке, мил человек! В коробочке тока думки да прикладочки происходятся. А сами делки потом уж, где часом нужда сподобится - там делкам и бывати. Народ у нас свойный, отзывчивый, на поруку гораздый. А иначе как же? Круговорот, так сказать, экологии в природе, верно? Муравьишки, и те дружинятся, а млекопитанным да хребетным - и подавно надобно! Так я говорю аль не так?
Пока я раздумывал, как бы ему ещё подыграть, чем бы ответить на всё это этаким, - в меру туповатым, но образованным, вроде: А к чему это он там, извольте полюбопытствовать, прикладывается?, смутно осознавая себя втянутым в совсем непонятную мне игру, - меня опередили.
- Да господь с ней, с коробочкой, - тут же отреагировал на мои мысли Маркуша, ненавязчиво подталкивая прочь от барсучьего обиталища, от вольеров и облупленных наименований потенциальных обитателей, вдоль аллеи, влекущей туман, - их у нас одних видимых, знаете сколько, а уж невидимых... Позвольте-ка, я вам лучше, как почётному гостью, поясню главную идею нашего Зоо-Парка, так сказать, мысль в чистом виде или, по-научному - концепцию замысла.
Он деликатно обратил меня взором в туман, и туман, по мере моего к нему обращения, обретал черты выпуклостей и трёхмерных подобий не то веществ, не то сущностей, не вполне определимых наружностью, но от того едва ли не более значительных и весомых. Или то лишь казалось мне, вконец растерявшему не только ориентацию в пространстве, но и во временах всех мыслимых пространств; не только лишившемуся прежне-привычного восприятия мира, но и себя самого?
А Маркуша, тем временем, вкрадчиво вещал в туманном от меня недалеке...
_ ... сами понимаете, провинция... глухомань... бюджеты мизерные, да что там, просто напросто смехотворные! И как прикажете со всем этим функционировать?! Как?! Вот тогда-то и зародилась у нас идея, так сказать, концепции. И состояла она в том, что у нашего Зоо-Парка будет одна единственная аллея, этакий стержень сути, если угодно, ("стержень сути"?! - повторил я про себя), ну... по крайней мере, единственный видимый стержень, - неохотно оговорился он. - И именоваться она будет "Аллея Эволюции"! - провозгласил он гордо и воздел палец ввысь, прямо под самый козырёк клетчатой кепки. - А почему? А потому, что будет она отражать и наглядно иллюстрировать именно эту самую, пресловутую, присноявную и всеми нами трепетно лелеемую эволюцию, предполагающую под собой что? Правильно: поступенчатое развитие от простого к сложному всех живых и не очень существ, структур и организмов, то бишь, биологический прогресс, достигаемый путём преумножения богатства и разнообразия экологических систем в целом и усовершенствования составляющих их составляющих - в частности. Так я выражаюсь? Так. Соответствует это истине? Нет. Потому, как системы наши экологические - в масштабах страны и планеты - не совершенствуются, а гибнут, не разнообразятся, а скудеют. И где же тут, спрошу я вас, любезнейший, эволюция?! Нету её. Совсем нету. Ва-а-ще. А есть деградация. Деградация всего живого на этой самой планете в угоду, по прихоти, велению и хотению единственного из всех населяющих её видов, а именно: Homo Sapiens Sapiens - Человека Разумного-Разразумного! И что из этого вытекает? А то и вытекает, что аллею нашу - по всем правилам чести и справедливости, - следовало бы назвать "Аллеей Деградации Всего Живого". Но нельзя. А почему? А потому, что, во-первых, начальство не одобрит, а во-вторых, народ не похвалит. И не пойдёт. Кто ж, спрашиваю я вас, будет в выходные свои да праздники детишек выгуливать вдоль ни попадя Аллеи Деградации?! Правильно. Никто. Вот и решили мы тут сообща взять да и назвать наш стержень сути "Аллеей Эволюции Человека". Что само по себе, согласитесь, куда ближе к истине, нежели всё прочее вместе и не очень взятое. Хоть и тут не всё так, чтобы очень уж гладенько было. Ну да ладненько, эволюция, так эволюция.
Маркуша остановился и обвёл хозяйским оком окружающие пейзажные неясности.
- С именем, значит, слава богу, определились. И как же теперь, эту самую Аллею Эволюции благоустраивать, скажите на милость, при наших-то бюджетных ассигнованиях? Эволюция... она ведь что? Она поэтапные видо-изменения предполагает, так ведь? Стало быть, требуются наглядные виды. Иными словами, экс-по-на-ты. И желательно, живые. А где их взять? С нашими-то... мда... Ну так вот, решили мы, стало быть, не заводить себе ничего такого экзотично-заморского, ограничась сугубо местной органикой: продемонстрировать концепцию эволюции, так сказать, на подножных кормах. Ибо идея, к примеру, птицы, ничуть не пострадает от того, что заместо амазонно говорящего попугая Ары будет у нас отечественно каркающая ворона. Птица - она птица и есть, к тому ж, своя, без акцента и прочих иноземных вывертов. Резонно я говорю? В том же, соответственно, русле разрешились мы и с прочими представителями отрядов с подвидиками: заместо зебр с антилопами африканистыми - ослы да кобылы, опять же, здешние наши, тутошние, не иначе, как в даренье даденные, а то и самими хозяевами содержанные. Удавов тропических с анакондами поглазеть изволили? - вот вам нашенские ужи с гадюками - чем хуже? Принцип сохраняется? Сохраняется. Эволюция на лицо? На лицо. Ну и так далее, по лесенке, как водится. Черепашки за броненосцев, ящерки за крокодилов, и кот камышовый, (чертовски, кстати сказать, редкий!) - за тигра уссурийского, бенгальского и саблезубого реликтового с ими же. Опять же, со средами обитания всё враз упростилося: ни тебе климатов искусственных, ни кормёжек деликатесных: что ни есть - то и ладушки: зверьё-то всё тутошнее, непривередливое, до дефицита привычное. Коль есть чем брюшко набить - то и чудненько, а нет - тож не беда, авось завтреча получшеется...
Он потёр похорошевшие ладошки и радостно огляделся на сизое окрест, словно именно сейчас, в эту самую минуту озарился он тотальным устроением всех и всяческих своих проблем.
- Разместили мы их, сами видите, в порядочке вольерном, неназойливом, в простор отверзаемом: есть чем глазу разнообразиться, да не чем зазря окручиниться. Тем более, что раз на раз не приходится: где давеча сорока воронила, там нынче филин ушастает; где волчары овечились - тамась лоси сохатятся, ну... и так далее. Никогда загодя да ни попадя знать не знаешь, кого повстречать угораздится. В том она-то и прелесть привольная культурного, так сказать, мероприятия. Но при том - концепция блюдется неприкасаемо! Каркас, так сказать, и хребетина эволюции этой самой некаянной. И чтоб кто посмел во чужой вольер испоганиться, да не в свою эко-системку занишиться - такого у нас ни-ни! Зверушки-то - они сознательные, пониманье своё разумеют почище всякого тебе академика! А кого узреть сподобишься - то уж как кому по душе его да по разуму: одному - чудеса да диковины, сплошные тебе секретики потаенные и загляденьица неописуемые, а другому - пустыри да коробочки, сиротливо пустея во пустошах... Мда, такие дела, любезный, тут уж ничего не посетуешь... Впрочем, что это я о грустном? Глядите, глядите, - белка шмыгнула околицей, ишь тебе, бестия шастая! Не узрели? Жаль... Ну да ладушки, мож, то я сам собою причудился, по старой, видать, по запамятке...