В возрасте, когда один мечтает стать водителем паровоза, другой - космонавтом, а третий - пожарником, я мечтал быть... волшебником.... конечно же, добрым, творящим нужные, прям-таки, всем необходимые чудеса, борящимся со злом, завораживающим злодеев и колдунов и превращающим их в каменных истуканов или в ничтожных букашек, вызволяющим принцесс из плена и помогающим мудрым советом потерявшим дорогу рыцарям...
В общем - волшебником...
Спустя годы, когда одни мечтали быть (и становились) врачами и инженерами, адвокатами и дельцами..., я продолжал мечтать быть волшебником, и... постепенно становился им... Правда, задачи мои несколько изменились и вместо того, чтобы вызволять из плена принцесс и помогать добрым рыцарям, я понял, что гораздо нужнее просто нести добро в мир, оно само изыщет пути к проявленью, мне же только следует помочь ему быть.
И ещё я понял, что чудеса - вездесущи и всепроникновенны, и что малое столь же важно для целого, сколь и великое.
Спустя десятилетия, добрый мудрый волшебник решил, что пришло, наконец, время не только творить чудеса, но и поведать об этом...
Все эти годы добро храбро билось со злом, но зла, почему-то, не убавилось...
А пока мне было четыре и я тренировался на... божьих коровках... да, на божьих коровках и на муравьях, бабочках и стрекозах... и даже на крохотных былинках и нитях паутины...
Я заклинал ветер замереть и он замирал, ровно на столько долей вечности, на сколько ему предписывалось... и в результате, эта вот былиночка с метёлочкой на макушке прекращала тоненько колыхаться, и сидящая на ней букашка обретала на долгое сладостное мгновенье устойчивую зыбкость счастья и полноты бытия...
Я чувствовал её ликованье и преисполнялся им весь и сполна.
Я всплёскивал руками в восторге, - тем самым, разумеется, руша хрупкое равновесие, пробуждая ветер, громким возгласом распугивая томное блаженство..., приводя в движение круговерть всего сущего...
Но ликованье распирало меня и я пускался носиться по лугу\скверику\цветущему пустырю, в избытке чувств приминая травинки, цветики и малую живность... врываясь в узоры чудесной гармонии, нарушая целостность...
Но радость была столь чистой, столь искренним устремленье в добре, что моё ураганное вторжение в чертоги Красоты не губило её ни на чуть, не привносило дисгармонию и хаос, но, напротив, творило новые, ясные и свежие протоки для её проявления, вдохновляло её самое на ответные каскады всплесков, на перестрой всего узора в более яркий и быстрый спектр, так, чтобы вобрать в него всё моё буйство и восторг, воздать ликованьем за ликованье... Так волна, ощутив на себе счастливо отдавшегося ей пловца, облекает его собою и, питаясь его силой страсти, становится ещё мощнее и выше...
...Чудеса, десятки и сотни чудес вершились предо мною на каждом шагу. Иногда я был их изумлённым свидетелем, иногда - участником и частью, а иногда - творцом и причиной.
Вот, муравей ползёт по горной осыпи, грозящей в любой момент обрушиться и похоронить его заживо... Я всеми порами тела ощущаю напряжение каждого его сочленения, непостижимое упорство в достижении цели, чувство долга, движущее им, гордость за свой клан и неколебимую веру в собственные силы...
Я вслушиваюсь в намеренья склона и понимаю, что он колеблется на грани проявленья... Многие и противоречивые факторы ощупывают самих себя... познавая,взвешивая... решая... И мне является образ двух армий, стоящих друг против друга, подземных армий, состоящих из неведомых мне... слепцов. Каждая смутно и путано ощущает присутствие чужаков, но не разглядеть ни зги, да и много их слишком, и вот они стоят, принюхиваясь и вживаясь в мир вокруг, то ли ждущие сигнала к атаке, то ли готовые пуститься наутёк...
Я попытался проникнуть в мотивы горного склона,в причины и намерения,движущие им,но... всё это отстояло столь далеко от любимого мною близко-живого, столь чужд был мне ритм мыслей, столь медлительны пульсации..., что я ухватывал лишь самую суть...
Но из неё, всё же, чётко понял я одно: склон в последнюю очередь озабочен судьбою карабкающегося по нему муравья... И, коли поведение его (муравья) послужит последней соломинкой в аргументации одной из сторон, если чаша весов партии, стоящей за обвал, перевесит, - что ж, значит так тому и быть, и муравей сам послужит причиной собственной гибели... Впрочем, о нём и не вспомнит никто: в этом случае, как я ясно ощутил, всё внимание и заботы склона устремятся к обретению нового равновесия, к познанию Само-Себя-Изменившегося, осознанию видоизменённых частей, каждая из которых обретёт, тем самым, некое "малое-рожденье-заново"...
Да, я улавливал мысли склона и понимал, что ему и дела нет до какого-то там муравья...
А муравей, тем временем, приближался к самому критическому участку, где на дикой головокружительной верхотуре громоздился... Уступ. Грозным, неприступным козырьком нависал он над бездной, свешиваясь над ней под немыслимым отрицательным углом и тот факт, что Уступ ещё не обрушился под тяжестью собственной дисгармонии, сам по себе уже являл малое чудо...
Муравью предстояло преодолеть Уступ, дабы вскарабкаться на гребень Хребта...
Он знал, что таким путём укоротит втрое дорогу к Зелёному-Вязкому, коего ждут-не-дождутся сразу в трёх секторах его города, а заодно и проторит путь другим, идущим следом, ибо, как альпинист колышки, оставлял он за собой стойкую нить запаха, безошибочный ориентир в пространстве для его побратимов.
Муравей концентрировался на каждой пяди пути, не видя и не осознавая всей полноты угрозы и лишь краем сознания улавливая нечто близкое и тревожное в совокупности полей и окраске энергий...
А я... я застыл, весь в трепете и тревоге и лихорадочно соображал, что же предпринять? Отчаявшись установить какой-либо контакт со склоном, в миг, когда, казалось, всё потеряно и первые предательские песчинки уже стали выворачиваться из-под ног муравья и, скатываясь вниз, стекались в тонкие ручейки-сели, объединявшиеся во всё более широкие и мощные... когда вся левая часть уступа угрожающе накренилась и - почудилось мне - заскрежетала в судорожном надрыве..., - я решил "заговорить" склон. И сделать это путём "наложения рук" на Уступ. То был почти неосознанный интуитивный порыв, вне пределов осознания... я протянул ладошки к вот-вот рушащемуся Уступу и, не дотрагиваясь до него, замерел в немом призыве заклятья. Две мои крохотные ладошки почти покрыли его весь, и под сенью их защиты я увидел, как муравей резким броском преодолел кромку верхнего козырька, взобрался на него, обрушив при этом в пропасть несколько внушительных скал, на одном дыхании покрыл последний пологий участок пути и юрко взобрался на гребень.
Достигнув безопасного участка, муравей остановился, приподнялся на задних ножках и оглядел простиравшееся пред ним плато. Он повёл усиками-локаторами по всему диапазону видимого пространства, и в этом его жесте почудилась мне не только рекогносцировка местности, но и победный клич, призывный и гордый, разносящий далеко окрест долгожданную весть: я сумел это сделать! это возможно!
Я отнял ладошки от Уступа и он, освобождённый от заклятья, в тот же миг рухнул с гулким уханьем, увлекая за собой груды каменьев и пласты земли, с корнем выворачивая гиганты-корневища ничтожных былинок и унося всё это глубоко вниз, в дальние равнины, дабы схоронить себя в дебрях подмятых трав...
Так обрушился один уступ и воздвигся другой: уступ моей веры в собственные силы и в добрую справедливость мирозданья...
А один безымянный муравей, достигнув в срок своей цели, положил, быть может, начало новому витку развития в истории своего рода-племени...
И лишь одному Творцу ведомо, что же всё это повлекло за собой в дальнейшем.