Аннотация: Рай и ад гораздо ближе друг к другу, чем вы думаете.
Большая просьба - глюкнул мой майл, половина писемь ушла в лучший мир. Если Вы мне писали в последние дни - продублируйте на oktanta_dol@mail.ru
Старые, советские обои. На них написано всё, что только можно написать людям с немыми именами, людям, которые не умрут и не состарятся, не смотря на подписанные даты, пока хозяин не задумает сменить интерьер.
Здесь ничто не работает. Душ забит ржавчиной, и, на попытку извлечь из него хоть что-нибудь, отвечает протяжным рёвом. В раковине на месте крана зияет дыра. Сам кран здесь же, на крышке унитаза, с округлой сиреневой вмятиной.
В заляпанном углу стоит сырая постель. Из разбитой на две половины подушки лезут голые перья и больно колют затылок. Перья вообще символ бесконечной бессмысленной дороги. Они переходят из одной гостиницы в иную и яростно заталкиваются в другие потрёпанные подушки. Перьями усыпаны бесчисленные автобусы с невозможными номерами, которые ездят в никуда из ниоткуда. Перья торчат в капюшонах и оседают на ладонях случайных знакомых, которым пожимаешь руки... Перья путаются в её янтарных коротких волосах и залезают за уши, чему она дико радуется...
Она всему радуется: и автобусам, и пеклу, и комнатам-тараканникам...
Ему же перья залезают в рот и уши. У него появилась аллергия. Потом аллергия перешла в мигрень. В очередной гостинице он садится на подоконник и смотрит на дорогу. У ног ложится терьер. Один из тех чёрных псов, которые перебегают дорогу дальнобойщикам, которые предвещают гибель, муку, ужас и боль. Она обожает пса, называет Терьеша, а он ненавидит и зовёт Цербером.
Когда мигрень становится сильнее, он тупо напевает мелодию, в которой если и появляются слова, то это имя Понтия Пилата. Ему видится какая-то схожесть между собой и прокуратором Иудеи. Хотя, это не так. Их история различна, и в часы ледяного просветления разума, когда он воет и выбрасывается в окно, он понимает и это. Он понимает всё.
Она мурлыкает в ванной, умываясь из шланга. Песня старая, такую пели лет тридцать назад, но ей она кажется новой, ей жутко нравится.
Он не двинется с места. Мигрень пригвоздит к подоконнику, словно пьяный столяр, не попавший по гвоздю.
- Данька-а-а!.. Фу, ты плохой...Терьеша, дай полотенце!
От глаз пса отольёт кровь, явив обыкновенные, преданные зрачки. Подцепит махровое полотно и игриво заглянет в ванную, тут же получит в морду ледяную струю воды. Пёс выронит полотенце и громко чихнёт.
- Терьеша, тебе же жарко!.. - закричит она, направляя на пса очередную струю. - Фу, Терьеша, ты ж грязный весь... Да-анька! А давай его вымоем!
Он с трудом переведёт взгляд на пса. Чёрный терьер сидит у двери в ванную, топорща мокрую шерсть. Налитые кровью глаза глухо смотрят на окно. Они не принимают отказа.
- Хорошо, вымоем, - скажет он.
- Что-о?! - весело переспросит она. - Прекрати бурчать себе под нос! Что ты там сказал?.. Подойди сюда!
Он сдавит ладонями виски.
Сразу за забором гостиницы проходит ровное серобрюхое шоссе. Оно пусто, словно бы его строили так, для заполнения скудного пейзажа, а не для нужд жителей. За шоссе стелется желтая степь, медленно пожирающая ветхий, давным-давно заброшенный сарай. Внутри его разбитых окон возится что-то чёрное, полное вековой жажды и ненависти. Качается на нарастающем ветру облитая кровью дверь.
Гроза грохочет на западе. Чёрные замки взбитых туч ползут медленно, словно давая время солнцу закатиться за холмы, спрятаться от их грозного гуляния, освещаемого безумными разрядами молний... Эти молнии похожи на размашистые подписи какого-нибудь божества. Словно земля - документ, на который надо шмякнуть засохшую с коммунистических времён печать и приложить "собственноручно".
Интересно, всё-таки, кому принадлежат молнии? - рассеянно подумает он. - Разные религии дают им разных хозяев... Добрых или злых... Хотя, какая разница? И тех и тех боятся одинаково...
- Даня! Ты там скоро?
Он сползает с подоконника подстреленной птицей. Мрачно смотрит на Цербера.
Она стоит посреди разбитой ванны. По подтянутому, загорелому телу мошкарой ползут горячие капли... Здесь есть горячая вода?.. Да ведь для неё всё есть. Всё, что захочет...
Щелчок. Погружение во тьму мыслей.
Тишина.
Над ухом - тяжёлое дыханье. Чьё оно? Ну чьё? Он бы душу продал, чтобы узнать!.. Но его душа уже давно рассортирована. Ха, мёртвые знают всё, кроме одной простой вещи - кто дышит у них над ухом...
- Что ты? - спросит он.
Но дыхание исчезнет. И снова он услышит её смех и тявканье этого чертового пса. Оказывается, они его уже помыли. И день клонится к концу.
- Мы будем спать на полу. Здесь нет кроватей, это была последняя комната, все уже заняты, - рассуждает она, причёсываясь перед разбитым зеркалом. - Классно, да? Всю жизнь мечтала спать на полу. Не поверишь, но мечтала! Но только у нас пол был ледяной, нам по зимам не топили... Не помню, почему. То ли от неуплаты трубы отрезали, то ли что... Может, перекусим? Внизу кафешка... Там нет красивых разносчиц, прекрати меня об этом спрашивать.
Забавно. Но ни о чём её не спрашивал. Хотя, чего тут... Она-то прекрасно слышала его слова... Слова, которых он никогда не произносил. И он отнюдь не вставал, не шёл в эту проклятую "кафешку" и не садился с ней за один стол, не заказывал это хреново мороженное. Кто-то сделал это за него. Кто-то, кто постоянно дышит у него над ухом.
Мороженное таяло. Он вяло размазывал его тонким слоем по блюдцу. Есть он не может. Это одно из наказаний. Пить он тоже не может. Но бесконечные жажда и голод - ещё не самое страшное. Страшное начнётся, когда в этом фальшивом мире взойдёт луна.
- Знаешь, - сказала она, слизывая с губ шоколадные крошки, - я ещё никогда не была так счастлива. Я словно бы в раю. Ты здесь, ты со мной... Мама здорова, отец вернулся... И это наше путешествие - оно чудесно! Мне хочется, чтобы оно никогда не кончалось. Чтобы мы вот так вот ехали вперёд, из города в город, спали в поле, на полу... Были вместе... Сережа, это ведь никогда не кончится? - требовательно спросила она.
- Никогда, - ответил он и содрогнулся.
"Это никогда не кончится, никогда!"
А на фальшивом небе появилась бардовая луна. Стол развалился, сладкие капли мороженного превратились в кровь и поползли к его пальцам. Её лицо размазалось - и исчезло. Это было единственное место, куда она не могла пойти вместе с ним. Терьер словно бы разбух, заполнил всё пространство.
"Приступим," - холодно сказал Цербер.
Он снова был в бетонной коробке, в провонявшей чесноком кухне.
- Серёжка, ты что? - кричала она, цепляясь за его ноги. - Серёжка, не делай этого! Прошу тебя!.. Се...Сережа...
Он отпихнул её ногой и склонился над окровавленным мужчиной. От усталости и дури его шатало, предметы расплывались и двоились.
- Ты сдал меня! - кричал он. - Ты же обещал, но всё равно сдал меня!
Мужчина с трудом открыл глаза. Рука в тюремных татуировках схватилась за стену. Он пытался встать.
- Сука! - орал Сергей. - Дрянь!
- Серёжка, не делай этого! - снова завыла она, хватаясь за занёсенную для удара руку. - Прости-прости-прости!.. - Её отвратительный скулёж заполняет кухню. Он не хочет больше слушать, заполненный дурью мозг требует "выключить", убрать её к черту.
В обычной хрущёвке разворачивается обычная драма. В закрытой ванне плачет старая женщина, мать и жена. Отец, полжизни мотавший срок, сдал соучастника, мальчишку-наркомана. В дело пошёл длинный кухонный нож. А на забрызганном кровью полу, цепляясь за ноги убийцы, сидит тощая зарёванная девчонка, которая "давала всему району".
На утро следователи осторожно обходили алые пятна, стараясь хоть как-нибудь втиснуться в маленькую кухню, уже занятую двумя трупами. Убийцу поймали сразу же, сразу же и посадили. Через год он скончался от передозировки. Обычная драма. Всё до икоты обычно...
Здесь нельзя сойти с ума, - думал он, проваливаясь в Бездну. - Здесь нет надежды и исхода. Кто сказал, что рай и ад далеки друг от друга? Небеса экономят. Зачем создавать два разных мира для убийцы и для его жертвы, если можно создать один?..
...Если она будет счастлива, дразня своего возлюбленного, распевая песни в тесных маршрутных такси, ночуя на холодном полу и обнимая горячего и ласкового Терьешу. Будет счастлива, зная, что где-то работает грузчиком её изменившийся отец, что где-то печёт сладкие пирожки её помолодевшая мать. Что над ней будет сиять тёплое солнце и, куда не повернёшь, её всюду встретит рай. И это будет вечно.
Если он будет выть от боли, каждую фальшивую ночь падая на Дно, мучаясь от неутолимых голода и жажды. Будет заживо сгорать от жары, содрогаться от мигрени, слыша её звонкий и радостный голосок, обнимать себя руками, когда что-то начнёт сдирать с него кожу. Бездна будет наблюдать за ним из алых буркал чёрного пса, а за спиной будет дышать что-то настолько ужасное, что в его душе не останется ничего, кроме отчаянья. Ничего. И это будет вечно.
Зачем создавать два мира, если для счастья и для мук хватит одного?