Скляднев Леонид Дмитриевич : другие произведения.

Л. Скляднев

ФИЛОСОФИЯ ПРОВАЛА В СТИХАХ И ПРОЗЕ

ПРОЛЕГОМЕНА

Категория глубины - из важнейших. Категория духа - не пространства. Поэт сказал: Умом Россию не понять... Не из-за необъятности пространств, а из-за - бездонности. Ибо широта-то разуму доступна, а вот перед бездонностью встаёт разум оторопело и глянуть боится в провал. Россия - провал! И она - повсеместна, ибо на всяком месте может упасть человек и собственной шкурой познать глубину.

И более не собираюсь мозги я сушить никому анализом понятий. Лишь добавлю, что нынче Бог не говорит с человеком на Синае. Нынче - лишь поскользнувшись смертельно на поверхности жизни и ухнув в проклятый провал, распинаемый совестью, в муках богоподобия корчась, - говорит Человек Сам с Собой.

ПРИСКАЗКА

Звени, город Звенигород! Звени в измученной пропащей душе моей синим трепетом колокольчиков лесных, не виданных мною, звени колоколами далёкими той церкви - тайной и сказочной почти - открывшейся мне вдруг из-за черного леса на заснеженном холме, звени крепким крещенским снегом, звени изумрудом водочной посуды у ларька, речкою той звени и ещё звени, не знаю, чем. Звени.

Много, много было в жизни моей городов таких : не городов - захолустий. И поныне где-то они цепенеют в забытьи между бредом и явью, между мигом и веком, между жизнью и смертью цепенеют они и хранят мою тогдашнюю боль и сладость и горечь несчастных моих любовей : свистит электричками Болшево, слепо пялится в ночь тюремными окнами город Ковров, в синих сполохах ночи полярной страшным сном непробудным коченеет в заснеженной тундре город Когалым, провалился куда-то в преисподнюю далей заволжских между гор Жигулей город Жигулёвск, и звенит, звенит над ненаглядной речкою, звенит город Звенигород. А над Волгой широкой ждёт меня не дождётся Самара. И денно и нощно обивает пороги вокзала и - ждёт не дождётся.

Сам-мара... Что дымишь ты заводами смрадными, город Самара? Что пылишь Безымянкой своей, что по фене бубнишь ты, Самара? Что глядишься в осеннюю Волгу, Сам-мара?! А и томно тебе, а и тошно тебе - а и пьёшь не напьёшься ты, город Самара! Забываешь, да всё не забудешься, город Самара!

Подрастают твои тополя. Время катится в бездну - к Последнему Краю.

Сколько раз, как в омут головой, кидался я к вам, к несчастным моим любовям, и нёсся в поездах и ночных электричках, пустых и гремящих, по которым гуляли, врываясь на полном ходу сквозь разбитые окна, ветер да перегар, да лихие ребята - вороньё. А хранил меня Бог - не зарезали всё же меня и не бросили в ночь под откос те лихие ребята!

И всю жизнь, с незапамятных памятных дней тех со мною - как сердца пропащего стук - стук колёс.

А уж если нечаянно капнет пьянящего нектара капля на тлеющий уголь души, так и будто бы снова я еду куда-то в захолустье несчастной любви, в ста-арые те времена, где не новые - старые русские жили, и жил там приятель мой Ваня - несчастливый, но гордый такой человек, который - потом уже, по-осле - уехал куда-то с парикмахерами и всем прочим. Мой друг закадычный Иван, только месяц единый из запутанной жизни своей проживший, прожегший рядом с церковью тайною той на холме, во звенигородском достопамятном звоне, у полкана в гостях - у отставного, понятно, полкана - вместе с дочкой полкановой, девушкой Ниной - красной девицею и желанной. Только месяц единый - январь. И-и - уехал в Самару в ночное вытьё одиночеств. А красная девица Нина вдруг наплевала на всё и пошла-то давать всем налева-направо, а конце-концов вышла замуж за цековского выблядка и зажила припеваючи.

Вот и присказка вам, господа. Где же сказка? А и сказка не сказка, а, знаете, так - повестушка о всяческой боли - ряд поэм. И, конечно, всё это - про осень, про любовь, про пыланье багряное клёнов московских, про то, как там дождь, леденящий и частый, торжествуя, вбегает в устроенный ветром бедлам, и несчастье монголом, принявшем в набеге участье, дань сбирает свою по моим одиноким углам. По моим ли, чужим - всё равно, господа...

То есть, это - про жизни провал.

СЕВЕР

(вой)

В.Попову посвящаю

Вов-ва-ан! Да ты... Помнишь ли ты то сиянье?! Когда мы на Пасху, напившись, как водится, вдрызг, возвращались в ночлежку сквозь Севера чёрную ночь. А? Ты помнишь? И ещё я упал, поскользнувшись на подтаявшем днём и схватившемся ночью апрельском снегу. Да, упал я лицом прямо в кучу шершавого снега весны и лицо ободрал. А? Ты помнишь, ты помнишь?!

А ты помнишь, Вован, почему-у я упал? А? Вот то-то! Потому что сияло сиянье, и шли мы, нетрезвые очи подъяв к мерцавшему таинством чёрному небу. Ты помнишь, Вов-ва-ан?! А? Ты помнишь ли, что это было?

О-о, бред трепещущий небесный тяжёлой коченеющей земли! Мечта дрожащая пространств недвижных ледяных бескрайних. О как хотели бы они преодолеть проклятье притяженья и претвориться в этот диамант, играющий сияньем зеленовато-бледно-голубым на ба... на бархате полярной чёрной ночи.

А я теперь на юге - далеко-о... На юге... Дважды в день пересекаю пустыню - эти самые пески и камни, где ступали стада устойчивого в вере Авраама, сам Авраам и Иисус Христос. Здесь где-то Он сидел на жёстком камне в зловещем мёртвом мареве пустыни. Сидел тут и алкал, и горько думал.

Я далеко теперь, и если вы хотите, чтоб я вернулся на далёкий Север - о, лишь в мучи... в м-мучительной м-мечте! - и щедрою рукой откинул полог, метелью дикой сотканный из искр, холодным голубым огнём горящих, что я могу? Такое-то пространство, такое-то безвременное время способен разве жалкий человек, как я - куда глаза глядят сбежавший - пересказать, представить, показать? Я лишь могу немного приоткрыть тот, голубым огнём горящий, полог и дать вам заглянуть туда, туда...

* * *

Вес-на-крас-на! И к нам приходишь ты - и тает снег, и чаще сердце бьётся, и девушки становятся добрей!

Весна-красна! Откуда ты такая - жа-ланная?! И к нам приходишь ты.

А мы - мы улетаем от тебя. Как птицы чёрные - в уродливых бушлатах. За пазухою пряча самогон, куда, куда, куда мы улетаем от добрых девушек и от тебя - Весна-красна?!

Такая наша доля - бродяжья, чёрная - за дли-инным, бля, рублём, Весна-красна, опять мы улетаем. На дальний Север, где ещё зима. На самый, самый, самый Крайний Север.

Там хлябь болот. Там твёрдой нет земли. И, друг мой, там нельзя сортир построить обычно - вырыв яму. Нет, нельзя.

Поэтому сортиры строют так : на хлябь болот кладут огромну бочку - цистерну, а не бочку! - да, кладут и подпирают, чтоб не укатилась. А над цистерной строют из досок скворешник этакий, открытый непогодам.

Сортир готов - па-жа-алте, господа!

Сортир готов - он высится над тундрой избушкою на курьих ножках... Нет... Пожалуй, не избушкою, а - храмом! Суровым храмом Северного Ветра.

О господа! Не говорите всуе два этих слова: Север и Зима.

Зима-а... До дна промёрзла хлябь болот. Ломается металл. Простёрлась тундра в морозном фантастическом дыму. А тут - урчит живот и низко давит на всё высоко-гордое в тебе. И просто... Просто некуда деваться.

Вот час урочный бьёт - и ты выходишь под чёрное искрящееся небо в звенящий космос тундры. И идёшь. И, не дыша уже почти, восходишь во храм по шатким ледяным ступеням. И замираешь на скрипящей плахе.

Изысканным червонным серебром замёрзшее дерьмо блестит, играет, и молча тундра смотрит на тебя мерцающими белыми глазами.

Спасенья нет. Куда-то вниз летит - к чертям собачьим! - рвущееся сердце, и слабая дрожащая рука несмело гладит круглый лёд застёжки...

Вот ты спускаешь ватные штаны. Сжимаешь зубы... И Полярный Ветер тебя за яйца тёплые берёт ладонью ледяной и крепко держит.

И в этот бесконечный судный миг всё прошлое пройдёт перед тобою предсмертным расплывающимся сном. И запредельный необорный хлад оледенит такой тоскою душу!..

И ты прошепчешь: Господи, помилуй - в морозную дымящуюся мглу.

* * *

О невозможнейшая из невозможных любовей моих! Никогда... Н-никогда я тебя не увижу! - возвышенно-горестно думал нетрезвый Иван и глотал он при этом нетрезвые горькие слёзы, - Я целую - в преступной м-мечте! - твою рыжую лилию, ту, расцветшую мне лишь однажды... О-о! Н-ненаглядная, бля, ты моя!

Так вот стилем высоким - не низким! - декламировал горько нетрезвый Иван в пустоте дребезжащей вагона. Плыл, качаясь, вагон - между ночью небесной и тундрой заснеженной плыл он, в этом космосе окоченевшем между чёрной равниной и белой равниной. Плыл вагон, и в его пустоте дребезжащей плыл Иван всё на север, на север, на север.

Плыл Иван и подробности ночи вчерашней вспоминал и глотал он при этом нетрезвые горькие слёзы. Плыл Иван по последней, по крайней железной дороге, за которой уже ничего - только тусклая тундра да вечные льды. Из Когалыма он плыл в Уренгой.

Когалым, Уренгой... О варварские эти имена, ханты-манси-пермяцкие такие - песец пролаял вас, проверещала векша, провыла-просвистела вас пурга. И кто уже заглянет в ваши души, поруганные спиртом и железом, ранимые и мягкие, как мох? Кто вам подставит добрые колени, чтоб в них уткнуться грустной тёплой мордой? Кто вас потреплет нежно по загривку, навеки верность зверя полюбив? Увы, уже никто... Но после всех судов - Последних, Страшных - после войн священных Господь наш Иисус вас назовёт и всех зверей и маленьких людей вернёт вам, и в блаженной белой тундре вы вечно будете любить друг друга.

Но, однако, вернёмся к Ивану - чего же он так убивался? О чём горевал безутешно? А бы-ыло с чего...

Вечерком накануне сидели вот так в занесённом по крышу балке. Пили чай - говори-или. Подвывала тихонечко вьюга. Выпить нечего - ску-ушно ребятам. Тут-то Ванечку бес и попутал. Как? А так, значит...

Му-урка приходит - ры-ыженькая такая, ми-илая, сла-аденькая - ла-астится. Вот бы Ване сказать ей: нет, мол, Мурка, и всё - извини, мол. Да Мурке-то - как ей откажешь? Она - вон ведь какая она. Она так прямо - за руку лапкой брала и коготком, коготком - по ладо-они. А глазки у Мурки - не глазки, а о-очи. А в очах-то - исто-ома. А шёпот-то, шёпот: Ва-анечка... Буты-ылочку... Де-евочки придут... Посиди-им... Так мурлыкала Мурка. Ко-ошечка она. Сказала - как полизала. И прибавила,как ночевать оставила - губками ухо щекотнула: Ва-анечка...

И-и-и - уж Ивану чай не чай. Шарф в зубы, одна нога тут, другая там - па-анёсся сквозь пургу да сквозь ночь по посёлку: Чи-чи-га-га-а!

Зимняя ночь на Севере - чёрная ночь. И пурга тут же след заметает: был человек - и нету его. И глу-ухо. И в душе у Ивана пусто, тревожно и звонко. Ничего не осталось - ни матери, ни отца, ни жены, ни дитя, ни дома, ни прошлого - а только губы муркины ухо щекочут: Ва-анечка... И так вот: А пропади оно пр-ропадом всё! И: Будь оно что будет - а я Мурку хочу!

Бежал Ваня и нос к носу с Валькой столкнулся. Валька - перевозчик. Всё у него схвачено, и все ходы-выходы он знает. И живёт Валька в отдельном балке с бабой и бабу меняет, когда захочет. Лафа ему - на особом он, бля, положении! Одно слово - перевозчик. А сейчас выполз из балка покурить.

Ну, Ванька, куда несёсся? - Известно, куда... - А-а-а... С Вовкой, что ли, вы там?.. - Да нет, Валь... Меня... Э-э... Мурка попросила. - Му-урка?! Ла-адно, Иван, брось ты это! Армян-то узнает - живьём закопает! - Я знаю. Да уж обещал - неудобно. - Какое там, Вань, неудобно! Это выпросишь, а не стоит - неудобно. А тут-то чего? Скажи ей, мол, нет - не достал, мол. Ты брось это, Ванька. Какое уж там неудобно! Чай, жизнь-то дороже. А Ваня ему лихорадочным шёпотом снова своё: Да Валь... Я уже обещал... Понимаешь?

- Да я понимаю. Мурка - сла-адка она. Ни с какой не сравнить. Слышь ты, Вань, я тебя тут Армяном пугнул... А ведь, знашь ты, что самый-то страх не в Армяне.

А Мурка-то чует, з-зараза, и со мною играт, а в глазах-то у ней бес - бе-ешеный. Потянулась, как будто бы надо чего на столе, и грудью одною мне на руку прямо легла. Прямо чувствую, Ванька, её я : как шар надувной - и упруго и мягко! Отпрянула, будто случайно задела: Ой, Валя, прости! А сама в ухо шепчет : А прия-атно, признайся, Валюша... Нагнулась ко мне, в глаза снизу заглядывает и сме-ётся. А на халате две верхние пуговки не застёгнуты - разошёлся маленько халатик. И вижу я, Ванька,.. - валькин голос осёкся, и шёпотом сиплым не говорил, а вопил он куда-то в пургу, - и вижу я муркины груди такие... такие... я вижу до самых... до розовых, бля, ободков... Ах-хере-еть, Вань! Ну, тут уж я, бля-а, распалился! За плечи хватаю при всех: Идём, - говорю ей, - ко мне!

Сме-ётся: Ну, что-о ты, Валю-уша - де-евки смотрят. Нельзя-а. И потом, ты же знаешь, Валюша, - Армян не вели-ит.

Заскрипел я зубами: Да ч-чёрт с ним, с Армяном твоим! Головою качает, смеётся: Нельзя-а... А вот хочешь, Валюша, я тебе покажусь? - Это как? - А вот так... Девочки, подержите его. Девки меня тут же схватили, на руках повисли. А она прыг на середину комнаты и... и халатик распахнула.

У меня уже, веришь ли, сердце не билось. Это, знаешь, как что, Вань? Как... Как... Как х-хер знает, что! Она... Она... Ры-ыжая там... Понимаешь?!

И-и смеётся-заливается: Это, валя, вид спереди. А это, обрати вниманье, вид сзади. Тут она халатик совсем скинула и на одной ноге кругом крутиться стала, как девка малая. После - голая! - стала спиною ко мне, на кровать руками оперлась, потяну-у лась, как кошечка, - спинку прогнула...

И вижу я, Ваня! Я вижу ВСЁ ЭТО - не знай, как назвать... Такое... Как два белых шара тугих, а ТАМ - промеж ними - как губы розовы, только вдоль... Одно слово, Ванька, - впереть и умереть!

Я баб, что держали меня, по углам расшвырял, штаны с себя так рванул, что ни одной пуговицы на ширинке не осталось, и - к Мурке! Ну, думаю, щас насквозь проткну!

А Мурка шёпотом горячим таким шепчет: Поцелу-уй меня, Валю-уша.

И, Ванька, веришь-нет, не знаю, что она сделала со мною - ноги подломились и рухнул я на колени. А она шепчет мне голосом своим - колду-ует: Ну, целуй же, Валюша, целуй... И вижу я - вот оно всё предо мной: и шары эти тугие белые и то, что промеж ними - губы розовы вдоль, и будто губы это приоткрылись и шепчут: Ну, целуй же, Валюша, целу-уй.

Потянулся я, Ванька, губами-то, значит, к губам, и - па-аплы-ыл... И тут слетело с меня всё это наважденье, будто проснулся я. И что же ты думашь?! Стою я на коленях перед кроватью весь обтруханный, а рядом - Мурка в халатике. И головою качает: Ну ты, Валюша, перебра-ал сегодня. Пить-то меньше надо.

А она мне: Посмотри на себя, Валя. Разве так можно? Ты и девочек всех распугал - убежа-али.

А она мне: Иди, Валя, спать. Если вдруг в таком виде тебя здесь увидят... Сам ведь знаешь - Армян...

Подхватил я штаны кое-как и - домой.

И с тех пор, Ванька, как к бабе подхожу, так и вижу Мурку перед собой, как стоит она - спинку прогнула. И сразу я плыть начинаю, и всё опускатся во мне и - н-не могу. Только уж если напорюсь до беспамятства - и валю. А так - не могу. А ведь, сказать без похвальбы, ё...рь я был хоть куда - только подтаскивай! А теперь... Спортила она меня, Ванька. И ты берегись - обма-анет. Может, ну её, а? Не пойдёшь?

У него - на кедровых орешках. Кре-епка, сука! Ну, щаслива те, Ванька. Да гляди, чтоб Армян-то того - не узнал. Зверь он, знашь. Он - живьём закопает.

Зимняя ночь на Севере - чёрная ночь. И пурга тут же след заметает. Крайний Север - край земли. Хорошо на краю земли - глухо. Не видать и не слыхать - ни х-хера. Только самогонка за пазухой - буль-буль-буль.

А разве ж так хотелось жизнь-то прожить?! С самогонкой ли по краю земли бегать, а? Не-ет, брат. Ярко и честно проблеснуть метеором во мраке жизни, чтоб до-олго глаза у зевак слепило. И-и - кануть за край земли! Во-от как хотелось. А вот как получилось. И кто виноват - поди теперь разбери. Может, водка, а может, большевики с этой, как её там, дик-та-ту-рой. Да уж и диктатуры-то нету никакой - свобо-ода, бля... А всё равно хер-рово на душе - не сыта душа. Когда-то тогда ещё хрустнуло что-то там внутри, надломилось, и уж никакой свободой теперь не поправить. Ноет душа - не сыта.

И вот бежит человек куда-то - куда глаза глядят - на край земли, и глухо вокруг. Только самогонка за пазухой - буль-буль-буль. Да Мурки всякие - воду мутят.

Нет, постой-ка, да разве Мурка - она всякая? Она - вон ведь какая она!

Мурка, милая! Хочу тебя - лечу к тебе. Поманила только, только ухо шепотком щекотнула: Ва-анечка..., и - лечу. И умоляю, умоляю тебя всею несытой душою: Не обмани! Знаю, знаю, бывали в саду твоём - незапретном - всякие : доктора, шофера, повара и зверь ненасытный Армян - все, кто власть свою правит над телом. Я - не такой. Я не телом, Мурка, - душою не сыт. И потому умоляю тебя всею несытой душою: Не обмани.

Так бежал Ваня к Мурке и входил когда, вкрадывался в муркин балок - сердце билось.

Тук-тук-тук - вошёл. А там и не то вовсе, что Ване думалось. Думалось-то, что с Муркой они там в тиши да в глуши там посидят, а та-ам - пир завариватся на ве-есь мир : и Мурка, и поварихи, и кастелянши всякие, и Серёжа-водила - го-оголем сидит. Серёжа - в чести. Он - Армяна возит. И постукивает ему, конечно - ш-шестерит. На лицо Серёжа прия-атный, румя-аный, сла-адкий такой. Поварихи то Серёжи млеют - замужем-незамужем, а любая готова дать. Хоро-оший Серёжа. Только вот - шестерит.

Разгорается в балке веселье : не то что по первой - по второй уж, поди, треснули. Разворачиват Серёжа баян-гармонь и песню дерет - вахтовую, стра-астную:

Как же сладить с тосной необорной,

Что стучит неустанно в висок -

На стульчак ты присела в уборной,

И прилип к стульчаку волосок.

И всё бабьё, сколько ни есть его - и поварихи, румяные спьяну да сдобные, и кастелянши, тоже румяные спьяну (но те - покостлявей), и Мурка румяная в одном халатике (а на халатике верхняя пуговка не застёгнута - разошёлся халатик), словом, всё бабьё, сколько ни есть его, подхватыват за Серёжей хором лихой припев :

Волосок, волосок!

Как дрожит голосок,

Как дрожит голосок и волнуи-ица!

Рыжий, как колосок,

Завитой волосок!

Дрочит парень - на волос любуи-ица!

Разрумянились поварихи, затомились, на Серёжу глядючи, от злой страсти трясутся - сейчас дадут! Да Серёжа-то разборчив больно - не всякую станет, а - на которую глаз положил.

Глянул на всё это Ваня, и горечью горькой, едучею желчью сердце облилось: Обманула Мурка. Грохнул обе бутылки на стол и уж было к двери шагнул. А Мурка тут как тут - замурлы-ыкала, зала-астилась: Ва-анечка, куда-а же ты? А Иван упрямый - не свернёшь: нет, мол, Мурка, у вас и без меня весело, вы уж сами тут, без меня...

Да мне-то без тебя какое веселье, Ванечка, - опять замурлыкала Мурка, шёпотом горячим ухо щекотнула, - Сла-адкий ты мой. А сама руку ванину лапками схватила и - нечаянно будто - к груди прижала. И чувствует Ваня под ладонью муркину грудь - упруго, горячо и не-ежно. Левая грудь - бьётся под нею живое муркино сердце. И - остался Иван.

Му-урка... Да кто ты такая, Мурка, что власть тебе такая дана? Это кто ж это уполномочил тебя, а? Почему это так? А потому это так, что не Мурка ты вовсе, а - му-ука, му-ука моя, которую в гроб унесу с собою. Потому это так, что воплотились как бы в тебе, во плоти мне явились, все несчастные, неистовые мои любови - все недолюбившие меня и недолюбленные мною, все вы - во многих прекрасных и едва уловимых уже памятью ипостасях своих - Одна Любовь Моя, Одна Страстная Мечта Моя, му-ука моя, которую в гроб унесу с собою, в самарскую подворотню мою унесу, потому что она и есть гроб мой - несытая душа моя похоронена в ней навеки.

Усадила за стол Ваню Мурка - хозя-айка она - и говорит: А ну-ка, девочки, Ваню-то надо нам поблагодарить. Он нам во-он гостинец-то принёс. И поварихи румяные согласились: А чего ж. И поблагодарим - по разочку каждая.

И Серёжа из-за гармони глазами на Мурку зыркнул.

И всё бабьё - и Ваня с бабьём вместе - поняли: Обязательно скажет!

Выпил Ваня, По столу заметался, ища закусить - кре-епка, сука, была на кедровых орешках!

А веселье в балке разгоралось - пьян да горюч самогон-то был ванин - разгора-алось веселье. И уж поварихи, на Серёжу блудливо косясь, грянули под его баян-гармонь Девку неплохую :

Девка неплохая! Так-то - ни хера!

Ей бы жопу больше раза в полтора!

Стыдно было Ивану и горько в блудилище этом, и видя, что мается он, мурлыкала Мурка ему: Выпей, Ванечка, выпей ещё. И левою грудью норовила прижаться к Ивану. И ещё Ваня выпил, чтобы не было стыдно и горько. И ещё. И ещё. А и кре-епка была на кедровых орешках! И дотла в ней сгорели, в самогонке-то этой, и горечь и стыд. Всё сгорело дотла и винтом разноцветным взвилося - фьюить! - и к чёртовой матери всё улетело.

Тут Мурка опять ненароком-то левою грудью Ивана коснулась - и его будто током пронзило, и сердце его застучало сильнее, отвечая другому такому же сердцу, что билось под муркиной левою грудью. И уж не владея собою, лишь движеньем ведомый безумной несытой души, подался он к Мурке и впился в её алый рот несытым, как сам, поцелуем. Горячее муркино тело под тонким халатом повторило покорно все изгибы иванова тела - каждый малый изгиб, каждый шрам, впадинку каждую тела заполнила муркина плоть. И желая м-мучительно с плотью муркиной слиться в одно, всё сильнее впивался Иван в её алые губы и всё крепче её он к себе прижимал - как неистовый реаниматор! - будто Мурку хотел удавить он и после вдохнуть в неё новую жизнь - иное дыханье!

Мурка с великим трудом отстранилась от Вани. Пылала она - и своею и ваниной страстью - и прерывистым шёпотом в ухо шептала Ивану: Не сейчас... Пусть сначала уйдут... А пока ты иди, будто вовсе уходишь... А через часок приходи. И бутылочку нам принеси. На двоих нам с тобой... Понимаешь?

И она от Ивана на пару шагов отскочила и быстрой рукой распахнула халатик...

У Ивана уж сердце не билось. Она... Она была ры-ыжая там - не соврал перевозчик. Леди Годи-ива, - нетрезво подумал Иван. Улыбнулся и горько и криво: Обма-анет. И бросился прочь - за бутылкой.

Зимняя ночь на Севере - чёрная ночь. И пурга тут же след заметает. Чуть отвернулся, глаза зажмурил, забылся на мгновенье - и-и-и ищи-свищи! Потерялся человек - ни слуху, ни духу. Замело. Вот так и с Иваном - пробежал он по пурге, заскочил к самогонщику, покрутился по посёлку, вернулся, таясь, к муркиному балку, а там мертво всё - ни огонька в окошке, ни шороха за дверью - будто вымер балок. Как же так? С одного боку зашёл, с другого - нет никого. В окошко пальцем поскрёб, в дверь постучался - нету ответа. И сердце оборвалось: Обману-ула Мурка!

И злостью и горечью зашлося иваново сердце: Вот те на! А тут ещё голос серёжин прогнусил над Иваном ехидно во мраке: Зря ты, Ванька, тут крутисся, понял? Чё ты думал, что Мурка те даст? Как же, на вот тебе! Ха-ха-ха! Спать иди, пьянь. Армян-то узнает...

Обернулся Иван, посмотрел на него - на смазливую подлую рожу. И (то-очно - бес нашептал!) со всею со злостью уд-делал Серёжу по роже смазливой его и кровью оставил харкать на снегу.

И ушёл допивать. Обману-ула!..

* * *

Где забыло меня ты, о ты, моё светлое счастье?

Где бродишь с другими - не такими, как я?

Что сделал не так я в запутанной жизни моей7

Подскажи. А-а, я знаю, я знаю -

Такие, как я, умирать ведь должны молодыми.

Зачем, о зачем я поддался, когда вы тащили меня

От обрыва Империи прочь, когда уж хотел я

Сигануть головою нетрезвою вниз. О-о, да лучше б,

Лучше я бы загнулся от водки - счастливый ! -

Под каким-нибудь там ленинградским забором,

Чем так... Это, знаете, как? Это будто

На своей остановке родной ты сойти не успел,

И скорый умчал тебя поезд в чужие ненужные дали.

И с тоскливым ты ужасом смотришь в окно,

И н-никак невозможно вернуться!

Лишь колёса стучат бесконечно в чужой пустоте,

Да беспомощно ноет пропащее сердце.

Ай-я-я-ай!

Где ты, Север? Возьми меня, Север,

И насмерть меня задуши

Багульника сладким угаром, метелью -

Сумасшедшей, кромешной! - мой след замети.

Чтобы кончилось всё - чтобы кончилась память.

* * *

Утром Ваня с похмелья - тяжёлого, горького как никогда - притащился в контору. А все уж всё знают вокруг, и на Ивана косятся со страхом: Армян-то ведь так не оставит.

Армя-ан... Был он хищною рыбой и по счёту большому шакалил. Это были ведь те-е времена - кооперативов и малых больших предприятий. И хищные рыбы начинали шакалить в нечистой воде. Огромные Деньги с головой накрывали Россию, и потирали нечистые руки шофера, повара, доктора - все, кто власть правит над телом.

Ну, в контору Иван притащился. Па-алыч Ваню зовёт в кабинет. Палыч был заместитель Армяна. Палыч Севера был командир.

А что ему Ваня ответит? И так уж ни жив и ни мёртв, и опухла рука, и разит, как из бочки.

Помолчали. А нечего было Ивану сказать!

Тут по столу Палыч огромным вломил кулаком - гром далёко разнёсся: Посыла... Посылаю тебя в Уренгой! Давай на вокзал и - чтоб духу!.. И блеснула скупая слеза и скатилась по круто раздутой ноздре. И голосом дрогнувшим Палыч прибавил: Деньги, вся там херня - у бухгалтерши, значит... И на вот, поправься, - полбутылки он грохнул на стол, - А то... Это ж страшно смотреть - окочуришься, бля, по дороге!

И начал Иван держать - ТАК. Путь держать всё на север, на север, на север в пустоте дребезжащей вагона.

* * *

Плыл, качаясь, вагон, и видением белого бреда проплывала бескрайняя тундра за мутным стеклом. Отпивал помаленьку Иван из бутылки, что дал ему Палыч, и думал о жизни пропащей своей - череде бесконечной потерь и падений. И о Мурке, обманувшей его, горевал. И глотал он при этом нетрезвые горькие слёзы.

Дремота накрыла его в полумраке вагонном, и стук монотонный колёс - колыбельная жизни пропащей - убаюкал его. Он заснул, и, конечно же, Мурка приснилась : как-то чудом проникнув в вагон, она подплывала к Ивану в шубе, но с головой непокрытой, и рыжая грива волос, рассыпаясь, горела во мраке вагонном. Годи-ива, - подумалось Ване во сне, и Мурке сказал он с обидой: Эх ты - обману-ула. Но Мурка в ответ головой покачала и шубу тяжёлую быстрой рукой распахнула. Нагота озарила Ивана сияньем, ослепила, и муркина рыжая лилия страсти из-под белизны живота полыхнула огнём. Ры-ыжая... Не соврал перевозчик, - восхищённо подумал Иван и услышал, как Мурка ему говорит: Вот я, Ванечка, видишь? Я не обманула.

И как будто его разбудил её голос - проснулся Иван и, не различая между явью и сном, уставился дико во мрак. Дверь купе распахнулась - Мурка стояла в проёме, в шубе, но с головой непокрытой, и рыжая грива волос, рассыпаясь, горела во мраке вагонном.

У Ивана уж сердце не билось.

Что там было во мраке вагонном меж ними - не знаю. И врать не хочу, и безумному воображенью заглянуть не позволю туда я - за занавес ночи полярной. Я с Иваном в том поезде не был.

Но однажды, блуждая на Севере диком, ночь одну ночевал я в каком-то балке на Повховском месторожденьи. Хозяин-геолог в ночь умыкался на буровую. В одиночестве скучном лежал я на койке, завывания слушая ветра. Взгляд уныло блуждал по предметам чужим м всё возвращался к потрёпанной пухлой тетради на столе. Мне чутьё говорило, что это романтика тайного мысли притаились под ветхою серой обложкой. Бог прости меня, грешного, - потянулся несмелой рукой я к тетради и раскрыл наобум, наудачу. Крупно и ровно вверху страницы был написан заголовок: Баллада о той, которая дала. В чтенье я углубился и понял, что что текст-то баллады отношенье имеет прямое к теме воя про Ваню! Привожу его, текст, целиком - без вымарок и исправлений.

Баллада о той, которая дала.

--------------------------------------

Какой-то сумасшедший дом!

На этом Севере седом

Престранные дела -

Гордячка юная, притом

Красотка с ярко-алым ртом,

И вдруг - ему дала.

Куда теперь ему бежать -

Забиться под кровать?

В каком углу её прижать

И нежно целовать?

Вы спросите: Зачем бежать?

И я отвечу: Как же, б...дь!

На этом Севере седом

Гоморра просто и Содом -

Уж-жасные дела!

Она начальника - ка-азла! -

Наложницей была.

Он старый хрыч, горелый блин,

В мохер разряженный павлин -

Ж-жестокий армянин.

Он обо всём осведомлён,

От лютой злобы раскалён,

Изменой страшной поражён -

Грозит им, бля, ножом!

Он им готовит сто разлук -

Он посылает тёмных слуг,

Продажных лютых сук.

Вот их кругом уж стерегут.

Куда глаза, они бегут.

Но от ревнивого врага

Спасает их пурга.

Забытый маленький вокзал -

Для них спасение одно.

А ветер, верный пёс, лизал

Дороги полотно.

Из мрака поезд выползал,

Как длинное пятно.

Полярная звереет ночь -

На шее ремешком.

В такую ночь - стакан и прочь -

Забыться б портвешком.

Сквозь ночь плывут они вдвоём.

В вагоне тёмном путевом -

То стук колёс, то тишина,

Их шёпотом полна.

А ночь темна, как бред, темна,

(То стук колёс, то тишина)

И семенем его пьяна

Неверная она.

Роман полярный - и потом

Расскажут лирики о том,

Как плыли прочь они вдвоём

За неба окоём.

Как речь лилась, как сеть плелась,

И как в любви она клялась -

В вагоне тёмном путевом,

В коленно-локтевом.

Напрасно злился старый бес,

Напрасно ахал он: Вай-вай!

И рвал он волоса.

Их поезд - чудо из чудес -

Как незабвенный тот трамвай,

Уплыл за небеса.

Он волоса во гневе рвал -

Хотел её, да не поял!

И старый хрен его стоял,

Вотще три дня стоял.

Такая вот баллада, бля,

Про старые дела,

Про ту, которая дала,

Тра-ля-ля-ля-ля-ля!

И я балладу вам пою -

Охрипший старый дрозд -

За тех, которые дают,

Я подымаю тост!

А те, которые берут

Всех тех, что им дают,

Пусть этот тост до дна все пьют

И пляшут и поют!

Чтоб благодарными им быть

И их боготворить -

Им песни выть, им ноги мыть

И эту воду пить!

* * *

Вес-на-крас-на! И к нам приходишь ты - на дальний берег Волги ты приходишь, туда, где выгнулась Самарская Лука.

Весна-красна! И к нам приходишь ты - и тает снег, и чаще сердце бьётся. И под бушлатом чёрным сердце бьётся - вахтовое измученное сердце - когда мы возвращаемся к тебе, Весна-красна!

Так вот стилем высоким - не низким! - про себя декламировал вдохновенно-печальный Иван, возвращаясь в Самару на несущемся чёрт-те куда самолёте. Так он думал, Иван: Вот, вернусь... И ждут меня Котик и два плюшевых мыша, и четыре плюшевые собаки. Такая братва - оторви да брось! Как они зашебуршат-замышат - оживут под моими руками и па-айдут куролесить и нести всякую нескучную чушь - дым коромыслом!

А внизу распростёрлась Россия - какая даль! Какая бездна! Только... Только отчего же тяжесть такая на душе - давит? Замирает, остывает на полуоткрытых устах Слово Вещее - некому молвить. Да-альняя дорога выпадает нам - туда куда-то, за тридевять земель, в какие-то там палестины, которые вовсе не палестины...

Котик, Котик мой ласковый! Ради Бога, прости меня навеки - за-всё!

Господи, Господи Иисусе Христе, Боже милостивый! Поми-илу-уй на-ас!

Самолёт накренился и нырнул вниз, пронзив пылающие закатом облака. Открылась Ивану земля - вся в серых пятнах последнего снега, в изумрудных заплатах озими - весенняя, ошалевшая спросонья. Волга круто внизу изогнулась и блестела закатным оранжевым блеском. Нёсся вниз самолёт - пламя заката лизало дрожащие крылья - над излучиной вещей, над самой Самарской Лукой.

* * *

ЭПИЛОГ

Нацеди мне нектара - я выпью -

Из сосуда с этикеткой белой.

А на той на белой этикетке

Небо развернулось голубое,

Ярая волнуется пшеница,

Тяжким зрелым колосом играет.

Ну-ка, сковырни скорее пробку

И прозрачной нацеди отравы.

Нацеди мне нектара - я выпью..

-------------------------------------

10