(Элемент системы распознавания "Свой - чужой" ПВО)
Нескончаемые осенние ветры безысходно засыпали дедов дом сухим холодным песком. Даже к ночи не стихало. Намёты в заветринах двора росли, как барханы. Будто бы решили небесные силы эти спрятать жилище старого учителя. Нет, не то, чтобы слишком уж невзгоды с неожиданными гостями зачастили сюда, - эка невидаль, - но как-то очень уж запутано-своевольно перемежалось здесь доброе - злое. Простому уму не осилить, но очень требуется. Не пришлые люди ли - причина? Не от них ли, занимающих чужое место, беспокойства, несогласие до драки, а то и хуже?.. Вечный вопрос. Да и кого чужим-то считать, если земля одна на всех...
Красноармейцем, кровившим свежей раной по кустам, пленным осознал себя очнувшийся человек. Беглецом от приблизившейся смерти, прячущимся и от обязательной неволи очнулся он вдруг на чужбине, у чьих-то закрытых ворот. Сбегающим рабом, контужено ковылявшим подальше в лес от разбомблённого советским штурмовиком путиремонтного поезда немцев, когда-то попал в эти края нынешний хозяин дома. Вчерашний Ленинградский студент на глухом лесном хуторе сразу умно нашел себе важное, нужное и непростое дело. Начал старательно, хоть и подпольно, учить диковатую хозяйскую девчонку грамоте - в благодарность за спасение, противозаконный приют, прокорм и длительное лечение. В прямом смысле - под полом. И не день ведь, и не месяц, и даже не один год.
"Где сокровище твоё, там и сердце твоё..." - давно замечено. В тот же приметный двор у моря и леса, - с раскидистым деревом возле дома, - рвалось сердце. В благословенное логово, спасшее жизнь, - да и ногу! - прятавшее почти до самого конца Второй Мировой, он вернулся, когда буйные ветра истории стали стихать. Подвал под домом. В него вёл ход прямо из тёплого коридора. Второй проход, главный, широкий и удобный - со двора - для осенних заготовок. Про третий - из сарая - знали только хозяева... Осколочное увечье родной советской бомбой, к счастью, не убило, но охромел беглый явно. Пока скрывался от полиции с несколькими местными в лесу, хромота мешала быть вровень со всеми и тяготила неженатого парня. Однако, когда пришли свои, спасла от строевой, от фронта, особенно кровожадного к финалу.
Советская мобилизация же, хозвзвод "Военторга", почти что уберегли от долгой тюрьмы и лагеря за пребывание в плену и на оккупированной территории! Всё же ранением плен как-то оправдался... Партизанскими сочли мстительные поджоги германских лесозаготовок, долгие прятки и неумелую стрельбу по пьяным усмирителям-полицаям. Но и едва ли не до смертного приговора эта же "служба Советам" развела с бывшими братьями по лесу, не ладившими и с этой властью. Как только узнали солдата, в числе первых демобилизованного из-за того же увечья после войны... Хромому, значит, "от синих" - цвет петлиц и погон Госбезопасности - выпал мир, покой и благополучие, а им теперь опять лес и ожидание смерти? Он же всё про них знает... Выдаст? Лютые страсти, опять целясь в него, забушевали с новой силой. "Чужой". А куда денешься...
Задувало эту мелкую гадость даже в собачью конуру. Пёс, вылезая, вынужденно отряхивался всем телом. Густая серая шерсть, доставшаяся ему, по видимости, от примеси кровей предков-овчарок, взметала тучу вокруг. Неизбежный песок, как грех, был везде. На выключателе, на витом электрическом шнуре, на жестяном колпаке фонаря у входа... Даже не сразу зажегшаяся тусклая лампочка показалась пыльной. Отжав тряпку, Казис прицепил её сушиться к перилам - на ветру... Хрустело и скрипело под ногами на крашеных досках крыльца. Через щели расхлябанной двери непрошенная субстанция неизбежно попадала в коридор. Оттуда песчаная пыль, естественно, проникала в комнаты. Через сетчатые форточки, через рассохшиеся рамы запорошило подоконники и тяжелые старые шторы.
Как тут не впустишь настырное, словно болезнь? Сколько сил, упорства и природной чистоплотности надо, убеждённости в ней... Да просто с одежды и башмаков сыпалось. Оказывалось на расческе, с тихим шорохом высыпалось из русской газеты, поскрипывало на зубах в стряпне старика. Гостя это начинало нудить, а дед ничего - привык. Ворчливо остановил внука, намеревавшегося угостить объедками цепного стража: недавно сам, мол, кормил его уже, - разбалуешь...
- Лучше про службу расскажи, - попросил, раскуривая после ужина трубку, пыхая дымом из седой бороды. - Два года...
Дед, будто завороженный, вслушивался в его слова. Казис впервые почувствовал, что может рассказывать правду. Ни выпитое вино толкало, нет... То есть - почти всю правду: и про... Мордобои? Так, если ты мужского пола, должен, в конце концов, понять, что прогибаться бесконечно никак нельзя - иначе ноги об тебя вытирать станут, как об тряпку. Сопротивляться обязательно надо. Это не отложишь. Но и переть - брызгать струёй - против ветра тоже чревато: обмочишься весь. Опора нужна, помощь против большой чужой мощи... Друзья, например. Или оружие в руках... Это уверенность в своих силах, достоинство помогает сохранить, наглых и забывшихся остепенить, - да мало ли? - но, для нормального человека, не вседозволенность, нет. Ведь друзья не всегда рядом?
Оставил в покое куриные кости. Мамая всё равно не минуют. Собачья конура с подпольным сокровищем клада, главная цель визита единственного внука, до утра никуда не денется. За два-то года не отрыли? Не открыли. Сказал бы Старый: про такое не забудешь... Про воровство казённого имущества и про застреленных в карауле опять судачить?.. Болтали много. А сам чужого не брал, не убивал пока никого и своими глазами не видел... Старику же это слышать, понятное дело, не в новинку. Не захотел повторять мрачные разговоры - противно вспоминать. Да и "Не лжесвидетельствуй", раз сам не видел...
С удовольствием уже повидавшего в жизни что-то, не без гордости, рассказывал про чистоплотную, но какую-то "тесную и маленькую" Германию, про их закрытый военный городок. Вспомнил, напротив, огромный степной полигон в Союзе, на реке Ахтуба. Про безупречные ракетные стрельбы прямо похвастался. Благодарности всем от генерала. Некоторые даже в отпуск ездили! Остальным, ранее проштрафившимся, посмеялись, какао - вне очереди... Дальность, оборона, количество целей и маскировка уже не имеют значения. Система опознавания "Свой - чужой" наших "сердцем" различает... Всё - тоже правда.
"Не убий, не кради, не лжесвидетельствуй, не пожелай чужого..." Никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах?! ...Нет, не забывает человечество выстраданных этих заповедей, уже не оспаривает их всерьёз, но... Молясь, страстно молясь, часто - очень слёзно и искренне, о мире и благополучии, крестясь одною рукой, другою оно, "несчастное человечество", как говорится, блудит, не очень веря в молитву - на всякий случай оружие старается-блюдёт. "От дальних и ближних..." Ну, а оружие, - такая материя зыбкая и непредсказуемая, - если не само собою вдруг в дело войдёт-пойдёт, то случай вмешает - тоже бесспорно-предсказуемое явление. Никакой мистики.
Слаб человек, и новая вера его в истину, в тотальную справедливость слаба. Выбирать-то он, чаще, правильно выбирает доброе, только не на долго: быстро утомляется - роняет непростую ношу... Ну, а потом, испугавшись последствий Урона, спешно "исправляя", хватает, что ближе, что под рукой. Древние же инстинкты, когда-то помогшие выжить, напротив - очень сильны до сих пор: всегда с нами и рядом. Искать не надо: себялюбие, злоба, жадность, трусость... Ведают они, что творят, вполне ведают. Видеть это вокруг проницательности особой не требуется. "Синяки и шишки", как из рога изобилия - вдоволь, всем: в драке за "Пироги и пышки". За справедливость борьба. Мир на планете без войны - в истории Земли - редкость.
Странно и страшно? Да, силы, только силы у человека недостаёт иначе жить. Не любовью, то хотя бы умом, не инстинктами... Совсем ведь простая штука выходит: ну, не получается пока Бога, - а тем более ближнего! - любить больше себя, ладно. Для счастья пока не созрели. Так для собственного же благополучия не поддавайся соблазнам, заведомо чреватым большими бедами. Заповедей очевидных не преступай... "Калачи и пышки - синяки и шишки". Да, но... Сладенькое ведь можно сразу, - сейчас же! - а "горькую отрыжку"?! Плату за неумеренность, за "поедание" чужого, - "за, за, за!.." - иногда удаётся на потом оттянуть. Всё. Этого оказалось достаточно. До слёз и ужаса простая механика. "Наказание" - это ко-о-огда ещё будет! Потом, когда-то, а "сладость" - вот она, тут, бери сейчас же, пока другие не упредили.
- Да, Господи! - воскликнул Старый, "опьянел малешко". - Ты, Боже мой... - Живо поднял опять погасшую трубку, потряс, демонстрируя "хитрость Лукавого", и ею же указал на опустевшую банку домашнего вина, на полупустую бутылочку "Рижского бальзама". - Далеко ходить не надо. "Бревно в своём глазу..." Только завтра голова будет болеть и тошнить. - Пророчески взглянув на внука, вздохнул, усмехнулся в усы: - А у тебя, может, и вообще пока ничего болеть не будет. Молодец...
Потом продолжили новейшую историю "Хождений по мукам". Если бы только одна их семья так... "Марк городскую мать твою уже в институте нашёл... "Нацпереселенцы" из центральной России. А школу-то нашу закончил... С медалью! Но это мы забегаем..." Казису как-то раньше не случалось говорить по-взрослому со знаменитым своим дедом - заслуженным учителем республики. То ещё мал был, то далеко жили друг от друга, потом армия... А тут, как в школе, так всё по полочкам, так всё в струю, так ясно: жи и ши пишутся через и! "А что сверх того, то от Лукавого. . ." Построивший дом перед самой войной вдовый прадед, Войчихонис Казимир, ни внука Марека, ни, тем более, правнука, носившего теперь его имя, так и не увидел - не дожил. Похоже, что раньше положенного ушёл к жене без вести и не по своей воле.
Сложные, противоречивые чувства испытал он, когда спасённый по-христиански красноармеец вдруг возник снова, вернулся к ним после службы, а не к старшей сестре в Пушкин куда-то, под Ленинград. И рад, конечно, что жив молодой грамотей, и за дочь спокойнее теперь, но ведь чужих кровей человек. И вера чужая - если не атеист совсем - к исповеди не идёт?.. Да и время-то какое: то эта власть, то... Ну ясно, ясно было ещё до службы, что между Мартой и учителем отношения рискуют дозволенное перейти, и письма... А теперь, когда женихов война повыбила: вокруг на сто вёрст не найдёшь подходящего человека? Да, но эти его "братья" из леса, если за ним придут...
"Не придут, говоришь... Так уверен?" Благословил у распятия молодых печальный отец, вручил им Библию да кое-какие деньжонки и отправил от греха подальше к дальним знакомым, хорошим людям, жизнь новую зачинать. От греха, от страха - от людей чужих. Женихова же родня, почти вся полёгшая в блокадном городе, никому и ничем помочь больше не могла. Сам он никакой работы, естественно, не стеснялся уже - не те дела. Голодать жене и малышу в ней?!.. Кое-чему крестьянскому в хозяйстве у тестя уже научился. Что-то "по ходу жизни", как Марта смеялась, в процессе постигал: вроде ручного смоления и свивания дратвы на подшивку обуви или деревянных "гвоздиков" в подмётку... Грамотность и учёность тоже плоды приносили иногда: писал по-русски заявления, письма и ходатайства людям.
До весны сорок восьмого промаялась уже беременная Марта с "русским" мужем по людям. Вынуждены были молодые вернуться. Надо сказать, даже с некоторым облегчением - "под дуб", в родные стены, на - какое никакое - хозяйство. Чуточку, а сытнее и теплее дома... Новая беда позвала: отец пропал, а животина, куда денешься, ухода требует. Соседи дали знать. Уехал и не возвращается. Жив ли? Неизвестно. Скоро два месяца. Приглядывали, по-соседски, но "не век же..." Толком ничего так и не выяснилось. На окраине городка, говорили, нашли его мёртвого. Вроде бы не застреленный. Сам, может, умер: "куда надо", шептали знающие и опытные, ездил человек за дочь и зятя отвечать. Ну, сердце не выдержало, разнервничался... Кто знает? Или "не доехал" - лесные "помогли" навеки замолчать? Сам теперь не скажет.
Такое время: некогда, некому разбираться было в болезнях - схоронили власти, раз родственники не забирают... Потом бричка его нашлась в лесу. Как попала туда - километров за двадцать от городка - бог один ведает. Лошадь отыскать уже и не надеялись. Одно утешение: в том же лесу потом нашли убитыми всех "друзей-братьев", грозивших и мужу, и отцу Марты. Всё спокойнее стало - ночами не так уже ждали гостей из леса. А потом и вовсе некогда было бояться: малый Марк родился! Фамилию решили записать ему материнскую, местную, чтоб не выделялся... Отец его, похоже, вот всё никак не может в институте восстановиться из-за своей фамилии. Или из-за плена? Из-за "связей с лесными братьями..."
Эти два дня ветер не стихал - всё усиливался. Изгородь из проржавевшей сетки да трухлявого штакетника на остатках каменной довоенной кладки скрипела, гудела, подсвистывала днем и ночью, пропуская во двор клятый песок. Продали прочный тёсаный камень, рассказал дед, разобрали изгородь в голодном сорок восьмом году... Сегодня, задолго до утра, Казис проснулся от этой взъярившейся музыки и какого-то нового тревожного звука. Догадался: порывы участились, ещё усилились. С громадного, пошатывавшегося, как больной, дерева, сгорбившегося над позеленевшей крышей - то ли для опоры, то ли, всё же, для отчаянной защиты её - с треском, похожим на близкие выстрелы, стало сбивать и швырять на изъязвленную временем кровлю останки сухих веток.
"Само бы не ухнулось..." - подумал отстраненно. Как в детстве, тая от кого-то тихое дыхание, долго вслушивался в неведомую схватку за стенами. "Никто не знает и не ответит, - не открывая глаз, безвольно спрашивал, утешая себя, - кто прав, и что случится. Честнее оставаться самим собой, как есть, или нещадно бороться с дурью своей, как он говорит, а не с посторонними? - Потом сообразил: - Сорок восьмой год - год рождения отца. Голодала страна..." Про разность давлений, порождающих движение воздушных масс, конечно, все знают. Просто иногда казалось очень возможным, что ветер получается из разбушевавшихся над Землей людских страстей-злостей. Дуют-воют, голодные, напрягая всё и вся.
Прошли годы, и снова выяснилось, что старого Казимира, возможно, всё-таки убили. "Всё тайное становится явным..." Навёл справки, при случае, настойчивый потомок, когда живого свидетеля нашёл! Но напрасно, получалось, никакой ясности и определённости. Кто, что? Военные, но из местных... Выходило снова, "по ошибке", вероятно, насмерть забили старика совершенно незнакомые "мстители", ожесточённые гибелью своих собственных близких. Страшный "Круговорот несправедливости" страстно желающих обратного. Случайно, по небрежности, приняли за другого. Стал убегать - погнались. Инстинкт у преследователя такой. Так что, если не ошибка...
"Если бы человек мог выбирать судьбу? - снова думалось тоскливо. - Все бы кинулись ухватить получше. Богатую, благополучную? Но, говорит дед, выболеть грехи человеческие должны здесь ещё, в этом мире - не брать дрянь эту туда..." Вот, может быть, он ее, трудную такую, и выбрал сам, чтобы калёными превратностями выжечь глупости собственные и безволие, вспыльчивость и трусость? Только не помнит. Выбрал однажды где-то самонадеянно эту, оказавшуюся не по силам... Мысль заставила открыть глаза и вглядеться в знакомую полутьму. Чёрное семейное распятие у потолка по-прежнему не отвечало на вопросы. Сколько поколений Войчихонисов перед ним так же горько молилось ночами...
В их рыбацком посёлке школа маленькая была. Недоученного учителя взяли туда без разговоров - после такой войны не из кого выбирать - заочно, мол, доучится: по ходу жизни. Не получилось. То что-то всё мешало, то нужды первостепенной не было - забот о другом выше головы... Даже директором довольно долго числился с неоконченным высшим. Потом школу новую построил, молодые пришли. "Сомнительную" фамилию, может, уже и не поминали - привыкли, - но из директоров пришлось уйти. Про дружбу с лесными теперь также не помнили, зато тесное общение с пастором стало всплывать... Образование опять-таки? Слишком вольные речи в прессе местной, - дружба с редактором? - само собой! Не мальчик, должен был бы понимать... Тоже место указали. Ну, не уволили - на пенсию, "на заслуженный..." - время другого подошло.
"...У деда с деньгами всегда напряг, а он явился: корми! Да чище, без песочка... - размышлять о нехватках собственных: совести, мозгов, о непредусмотрительности, ему не в новинку. - И не заработаешь, - думалось удручающе привычно, - рыбозавод закрывают, что ли..." С тех пор, как умерла Марта, дед, чудак, большую часть пенсии отдавал священнику, "на приход". Допустим, думал Казик, как бабка Максима Горького, можно жить на гроши, а заработанное тайно передавать детдому, больнице... Такой "заход-приход". Возражалось само, привычно. Всё-таки - корысть: надежда, что после смерти, за добрые дела...
Давно нет этих старух. Остался только медный котел, в котором когда-то запаривала корм скоту "деятельная" Марта. Чистили с нею гулкую медь на берегу. Сияние запомнилось. Скота давно нет. Этот же изуродованный пинками времён котел еще и сейчас в деле: стоит полный компостной дряни за сараем, рядом с перевёрнутой на зиму, или навсегда, лодкой. Сто лет никто не чистил его мятые бока. Как же так? Вещи живут дольше хозяев... А далекий берег, на котором Старая катала и терла песком сверкающий шар, стал еще дальше. Время и ветер угнали воду. Даже никелированный немецкий велосипед, на котором учитель долго ездил за два километра в поселковую школу, цел, цел! До сих пор в сарае...
Сорванная ветка хрястнулась в крышу совсем близко - над самым, наверно, окном. "Добьет черепицу, - предположил уныло, - да по стеклам..." Не хотелось хлопот. Так и не открыв, как следует, глаз, Казис, злясь на непогоду, на свою глупость, вспыльчивость и еще на что-то недодуманное, рывком повернулся к стене. Дед тоже не спит? "Гадская будет ночь, - ворчал, прочищая гаснувшую от забывчивости трубку, - гадская..." Да, деда: "гадская - судьба рыбацкая..." Подумал о том, что делается в море, вздохнул судорожно, как помилованный и натянул старенькое затхлое одеяло на озябшее плечо. Хорошо, что рыбозавод стоит - бастует? - выйти на лов не получилось. Врагу теперь не пожелаешь в море оказаться... Хотя, говорит, раньше положенного не помрёшь: пока не выболит полагающееся - пока не выблевал яд, - должен здесь ещё покорчиться...
"Часто люди принимают судьбу как данность. Реже осознают, что их усилия могут повлиять на будущее. И уж совсем редко верят, что так возможно изменить прошлое..." - прочел однажды. Вдруг - правда? Выползла из полусна снова та же отчёркнутая строка: "...Когда Бог сотворил человека, то Он всеял в него нечто Божественное, как бы некоторый помысл. Имеющий в себе, подобно искре, и свет и теплоту; помысл, который просвещает ум и показывает ему, что доброе и что злое: сие называется совестию, она есть естественный закон". Не собирался запоминать, но, когда вчитался... "...ненормальных сторонах жизни, с чувством горького сожаления о людях, не сознающих уродливости окружающей их действительности, а потому жалким и смешным".
Нужен ли ты кому? Кроме себя... Вопрос. Весной, только Казик вернулся из армии, отец сразу "настоятельно посоветовал" серьёзнее готовиться и снова поступать в Институт инженеров морского флота. "Твоя судьба - в твоих руках. Не стоит усугублять прошлые ошибки, совершая новые. Это опасный тупик... С матерью мы можем лишь помочь". Вздохнул солдат - очень не уверен был, что это его судьба. Как им скажешь, что ничего такого ему не хочется? Стал "готовиться" - рыться в библиотеке - и обнаружил старенькую книжонку на удивительной толстой бумаге. Удивился и полюбопытствовал: "...жалким и смешным!" Пуля дырочку нашла. Десятка.
Об экзаменах подумал тяжело, да мать, не подозревая, погладила по созревшему нарыву. Намереваясь подбодрить помрачневшего "мальчика", сообщила, что ему, разумеется, будет снисхождение: как демобилизованному. Ну и, само собой, из уважения к деду, к отцу... Не последние же люди? Была, конечно, истерика, когда слов не выбирают. Потом, чтобы быть последовательным, уход из дома и ночевки у одноклассника, после - у приятеля ...и его приятелей. На вокзале... В вытрезвитель едва не попал. И вообще - уж больше месяца - черт-те что. Денег назанимал, какие-то бабы - круглосуточно весёлые. А теперь вот на вокзале ударил милиционера... За своего будут искать, как следует. Чтоб неповадно.
Утром дед не завтракал. Даже кофе не стал пить и трубку не раскуривал. На полупризнания внука вздохнул:
- Те, кто совестлив, - произнёс, морщась отголоску вчерашнего разговора, - обычно не совершает таких поступков...
- "Обычно..." Но случается? Спорить не станешь, и тогда?..
- А те, кто совершает, уверяю тебя, муками совести никогда не мучатся.
- Пусть исключения, - упрямо повторил Казик.
Обжигаясь непривычным бокалом, слушая вполуха, размышлял: "Нет совершеннейших негодяев и ангелов. Намешано в нас всего. Нечего спорить, но... Пример вспомнил литературный. Своя жизнь коротковата: в "Тридцатой любви" отец, её ребёнком изнасиловавший, утопился от совести? Разве это натяжка? "Никогда не говори "Никогда..." Дед компромиссов с негодяйством не желал:
- Наоборот очень радуются, что у них все получилось. Часто даже гордятся собой, - сердился на кого-то Старый. "Бывает, кто спорит, думал внук. Только утверждать, что негодяйство ненаказуемо, приносит покой и благополучие... Извините! Натяжечка... Душевное опустошение до отсутствия самого желания жить." А дед уже заметил, что нервничает, сбавил тон: - Такова, понимаешь ли, реальная, не сказочная жизнь. Жизнь на той планете, которая называется Земля. Жутковато, может быть, прозвучит, но истина в том, милостивый государь, что Земля - не то место, где надо искать у кого-то в судьбе полный покой и благополучие.
- Дед, - неожиданное пришло на ум молодому гостю, - а кто, как думаешь, всё-таки пострелял "братьев бургомистра"? Ну, кто с тобою партизанил... Не ты? Пятеро же вас было?
- Власть, - ответил, задержав взгляд чуть дольше обычного, старик.
- Ага. Сам Сталин. Власть их бы в лесу не бросила... - Внук смотрел в глаза деду, но не выдержал характера, всё же на бокал свой адресовался теперь в рассуждении. - Да-а, любите вы его... как-то опустить. А почему, собственно?
- А это хорошо.
- Предвзято судить? - удивился Казик. - Учителю? Никакой адвокатуры. Одна прокуратура... Кто-то горячится? Крыть всё его, без разбору?!
- Отец народа... Верховное начальство захапало себе право быть мозгом нации, но оно не мозг... А пониже. Все знают.
- "Такое лето... хреновое". Мозг такой... не гениальный. Если спокойно, без истерик. Во всём мире так.
- Начальство вне народа. Честолюбивая пена, - твёрдо произнёс учитель. - Солью земли себя считает. Белая...
- А народ достоин своего правительства... Слышал? "Какие сами, такие и сани..."
- Должно быть так. Тогда и дороги будут, и зарплаты выдавать... Бастовать не придётся.
- Должно-то, должно... "Практика - критерий истины". Уровень культуры. ...Никак не верится, да? Деятелям-то культуры...
- Не нужны бунты. Но демонстрация зрелости, солидарности! Как во времена бархатных революций...
Пошли-поехали затверженные прописи. "Нужно, чтобы всем управлял закон, а не... Для этого требуется гражданско-правовой ликбез среди населения и популяризация идеи быть хозяином в своей стране. Повышение уровня культуры - во всех смыслах. Ликбез, школа, ВУЗ..."
- ...Не понимаю. Причем тут, применительно к начальству: "любить - не любить..." С чего это? - Учитель заметно разнервничался. - Из века в ввек! Почитать - почитали, да. "Любить"? Нет.
- Пусть будет "непочтение", неуважение. - Казис разочаровался в способностях старика по полкам всё раскладывать. - История, Сталин - тёмное дело, оставь. О современности надо думать, о будущем. Как презика, подходящего, выбрать... Ругать - сколько угодно ругаете. Даже за очевидный позитив... Всегда "доводы" находятся.
- В чем "очевидный позитив", прости, где он, расскажи?..
- А логика? Не бывает негатива без позитива. - Внук удивился. - Оспорить можно всё. Лучше - по делу? Учителю обязательно должен быть свойственен трезвый, непредвзятый, неангажированный взгляд?
- Спорное утверждение. Откуда это вдруг: "...обязательно должен быть"?
- Сам же пример привел! - Искренне рассмеялся Казик. - Нетрезвый, предвзятый, ангажированный - заведомо неверный. Велик и могуч твой русский язык... - Он потупился. На деда смотреть было неприятно. Злился, как папаша: покраснел, глаза виляют... - Оспаривают аксиомы люди пытливые. Ты один из них? Надеешься? Это, разумеется, не тщеславие...
- В общем, я тебя понял, - произнёс дед тоном ниже, - реакция на высмеивание представителей власти у тебя неоднозначная, такое непочтение вызывает смешанные чувства...
- Вполне однозначные. Тревогу. Раздрай меж "телом" и "мозгом" к параличу ведёт. Инстинкт самосохранения - естественное дело. "С того и мучаюсь, что не пойму, - как Есенин, - куда несёт нас рок событий..."
- Причём, рефлексируешь ты как-то очень по-армейски, литературно...
- Возможно, - тоже не без яда согласился Казик. - Я только оттуда. "Продукт среды..." Ничего странного. Суждения свои считаю тривиально прагматичными. "В рожу плюнут - драться лезу..." Как вам с отцом ни странно это. Ваши же негативные эмоции по поводу властей удивляют: как можно на дурную погоду негодовать, на болезнетворные микробы сердиться? Это мрачная данность. Любить - идиотизм и патология, - исключая единицы святых, - но злость и насмешки над микробами??! Да-а... - Невесело насмешничая, он, привычный к дискуссиям таким, теперь ничуть не радовался лёгкой победе над заслуженным стариком. Скорее уж огорчился несбывшимся ожиданиям. - Ладно. Допустим, микробы бывают полезные, погода случается хорошей, есть с чем сравнивать, но власть-то? Где и когда ты слышал что-то о реально существующих - существовавших? - "Слугах народных..." Риторический вопрос. Исключая редчайших идеалистов-альтруистов, святых... В природе человека о себе, главное, печься, а потом уж... Люди у власти просто категорически вынуждены заботиться не только о себе. Стоит убрать нож от горла, сразу, инстинктивно, на своё вся страсть... Этология. Животное поведение. Чистой воды прагматизм и логика.
- Технично. По некоторым признакам... - Дед неприятно хекнул. - Навязывание некоей "любви", разворот обсуждения от нелепости властей к нелепостям отношения народа к властям... Подстановка выдуманной, неверной истории вопроса и прочее...
- Под неверной историей вопроса у меня, так понимаю, "народ-богоносец, почитающий царя-батюшку" имеется в виду? Недоказуемо. Кликуши, разумеется, всегда были и есть, но в массах?.. Проявления Власти каждодневные - налоги, полицию, чиновничество... Почитать?
- Понятно, тебе знакомы азы пропаганды, - притворно-сочувственно произнёс дед, овладев собой. - Вечерком еще что-нибудь расскажешь...
- Конкретнее, пожалуйста?
Дед только рукой махнул. Трубку машинально достал, но закуривать, сдержался, не стал - к себе пошёл. Казик помыл посуду, оделся. Взял в сарае лопату - прибрать за Мамаем, да песок откидать от крыльца, как сугроб зимой. "Ну, где тут Мамай воевал..." Потом, забывая противный разговор, быстро подкопал старую кладку. Припрятанный "Парабеллум" достал - сокровенное своё. "Хочешь мира - готовься к войне!" Перед армией затырил туда. Спрятавшись опять, долго увлеченно смазывал и перетирал оружие. Потом с сомнением вытряс из брезентового мешочка оставшиеся патроны - могли отсыреть - и, по-прежнему таясь от старика, ушел далеко в дюны: проверить оружие, чтоб в нужный момент глупая непредусмотрительность жалким и смешным его выбор не сделала. Пёс рвался с цепи за ним и жалобно лаял со скулежом. "Потом, Мамаяша, потом - теперь дело..." Времени впереди была уйма, а куда себя девать - неизвестно.
Неотличимый от вчерашнего день занимался все тем же. Набухшие темной осенней водой рваные тряпки облаков быстро утекали по мутному стеклу неба, нисколько не проясняя его. Ветер утихать не собирался. С верхушек круч срывалась, как с валов водяная, песчаная пыль и летела в глаза. Холод-бандит нагло лез под старый бушлат, отбирать живое тепло. Бессмысленно-злые порывы в сердцах секли лицо и настырно забивали волосы песком. В седьмом классе повесилась соседка по парте. Говорили - солдат использовал и на дембель уехал... На похоронах Казик близко не подходил, издали смотрел. Так же песок в глаза летел. Ветер драл белое покрывало и цветочки... В кино наблюдал, как люди травят, травятся и - чем. Слышал о бросавшихся с высоты, об утопившихся... Однажды, в госпитале, видел застрелившегося из-за бабы прапора... Нет, он сразу понял, что с собой этого не сможет сделать, но, все равно, холодная тяжелая сталь в руке нудила и будоражила. Что-то совершить хотелось нерядовое, предпринять что-то... Что? Прошлое изменить. Дальше "усугублять" уже некуда. Страшновато становится.
Позавчера, как осенило, решился и сюда - спрятаться. Дорога, из опасения, только с машинами рыбозавода. Денег еле хватило. Смутные надежды на какую-то перемену, ожидание покоя и подзабытого уюта старого дома... К деду приехал, но, куда намеревался, не попал: легче не становилось... Ветер. Тоска. Ожидание. От детства остались только неясные ощущения, да запахи машинной смазки затвора и собачьей конуры... Этот тайник с пистолетом. Ещё пацаном нашел его в ближнем лесу, в обрушившимся от времени схроне. Дед энд "братья..." Из трёх один так и не обнаружили... Много было хлопот и неприятностей, но уберег ствол. В столице Казик недавно встретил парня и девчонку из этих мест. На танцы в их поселок когда-то ходил... Они поженились и сорвались из "той дыры". Посидели в чопорном центровом кафе, вспомнили детство, этот пистолет и... - все - разошлись. Он себе, они себе. Их двое.
Поёжившись от холода, Казик сжал стучавшие зубы и мысленно начал стрелять: в солдата-насильника, в невесту, доведшую жениха до... В жену того прапора. Во всех этих разномастных нелюдей. Только в холодно-ироничного отца не стал. И на хамло-мента рука уже не поднималась... Но проверить патроны всё-таки следовало. Звуки выстрелов заметались среди песчаных круч. Пласты замерзавшего песка крутого берега, будто вздрагивая от неожиданности, стали оседать, разваливаясь, осыпаясь и обнажая беззащитные корни омертвевших растений. Ни один переделанный патрон не дал осечки. За столько лет капсюли не пропали... Гильзы и ствол пахли бездымным порохом. Ветер все так же гнал и гнал куда-то волны и низкие облака. Куда гнал? За "бугор..." Всё. В ушах звенело. Патроны следовало поберечь. Стало легче.
Когда увидел свернувших на выстрелы пограничников, прятать оружие было поздно. Неожиданно для себя побежал: толкнуло прежнее нежелание расставаться с любимой вещью и подстегнула запоздалая, смутная еще, но уже достаточно обычная для взрослого человека, мысль о неприятностях связанных с оружием, с документами...
Песок кончился - начался лес, но не стало легче. Казик запыхался, отяжелел. Бежал к оврагу. Там было место - тот самый "схрон", - где в прошлом не раз удавалось уходить от преследователей. Все было знакомо. Не раздумывая, туда кинулся. Появился даже злой азарт! Он пистолета не выбросил. Надеялся еще. Если без собак...
Бежал-бежал - оглянулся. Над головой затрещали ветки, посыпалась хвоя! Жутковато стало. За ним, не отставая, гнались, и взрослые люди - не мальчишки с пугачами - злобно орали и угрожали настоящими автоматами. Он без ужаса услышал, наконец, очередь и осознал: они по нему стреляют?.. Сам недавно носил такую же форму, говорил на их языке, ел одну с ними пищу... Да и автомат у него был точно такой же... Ведь совсем недавно?! В голове не укладывалось.
Казис уже был у цели. Еще чуть - по твёрдой тропе. Там заросшая яма от старого входа, и нора в гуще кустов... Он не побежал дальше. Дошло. Остановился - перестал "усугублять": не игра... Успел выдохнуть и пистолет бросить: подумают, что... Вдохнуть не смог - пуля пробила легкое, вторая - голову, третья была лишней. Очень просто - очередь. Казис упал в яму рядом со своим "Парабеллумом".
Шулюмка вяз в песке и хрипел - выдохся. В его возрасте здоровья нет бегать. Но случай с пустой тарой на бастующем рыбозаводе, куда заключённых в качестве штрейкбрехеров привезли... Такое упускать? Пёрся по воле. Разок ещё. Но после больнички-то, и с их харчей?!.. Отморозок, духарик. Месяца не прошло - так же досрочно мог откинуться - сердце. На чифирь, говорят, не гляди. "Гляди - не гляди - гроб впереди..." Козлы. Вот вам! Побегаете... Рядом, впереди - за горой песка, захлопало. Палят уже! Падла... И там погранцы. Так и уроют тут... Все, Бобик сдох. Пора было остановиться. Он из последних сил прыгнул под крутой берег, метнулся в промоину - затихарился. Деваться некуда.
...Когда труп выволокли из ямы и перевернули, оперуполномоченный забеспокоился: очень уж беглый зэк выглядел... молодым? Пограничники ничего не замечали, они, конечно, ориентировку с рыбозавода слышали, но сильно не вникали. Судя по фамилии - не местный, и все... Парни, не глядя на мертвеца, прячась друг за друга от ветра, молча курили. Только так удачно стрелявший крепыш из Талды-Кургана, думая о полагавшемся теперь отпуске, все еще неспокойно поглядывал на лежащего с открытыми глазами молодого человека.
Опер тоже курил и вдумывался: "Ну? Стриженый, брюнет. Бушлат б\у. Но брюки - как у вольняшки? - джинсы. Да и оружие... Откуда ствол? Рассматривал старый "Парабеллум". Патроны, по свинцовым пулям видно, самопальные... Рация захрипела и сообщила, что оцепление снимается. ...И лишь, когда пришли машины с сыскарями и собаками, а зачищавший место поисков наряд приволок ещё одного - угрюмого задохлика, - опер все - почти все, черт! - понял... Но откуда у парня ствол?!! В приграничной зоне. Где документы?! Твою ни мать, это ж теперь... Беглец нечаянно стрельнул у растерянных, подавленных, пограничников закурить и, довольный, без пинков, забрался в кузов. Погрузили в ноги неизвестный труп, втиснулись под тент сами и поехали. Но ствол-то... Откуда?
Ночью разыгрался настоящий шторм. Даже в затишке у сарая ветер донимал старика. Скрежещущий звук мешал думать. В углу ветер разрушал изгородь. Порвал ржавую проволоку и чертил ею что-то бессмысленное по зеленому от старости боку котла. Дерево над домом угрожающе гудело. Сломанной веткой оборвало радио на крыше. Он не обращал внимания. Мерз, но в дом не шел. Ждал. Терпеливо смотрел на калитку. Ветер все трепал ее, и она еле держалась. Не запирал - ждал: вот придет... Не может быть, чтобы уехал совсем - обидевшись, не попрощавшись... И куртка висит... Казалось, если закроет калитку, то внук никогда больше не вернется, не войдет в нее. Верхняя петля всё-таки не выдержала. После особенно сильного порыва - даже где-то в доме свет мигнул - она оторвалась. Створка наклонилась, будто из последних сил старалась задержаться оставшейся петлёй, и шваркнулась в намет песка. Тут неожиданно и жутко завыл Мамай.
Из темноты у крыльца вынесся низкий протяжный звук и замер. Мурашки стянули кожу. Через мгновение, стоило ему отвернуться, это повторилось громче и продолжительнее... Замер, слушая. ...Это уж не затихало. Только усиливалось и слабело. Скверное чувство объявилось - и не в груди! - в животе... Собака выла и выла. Будто неведомое чудовище из лесной тьмы что-то гибельное предрекало... Закусив ус, еще раз оглянулся на погасший у входа фонарь. Собака выла из темноты. Безысходно, отчаянно... Такая смертельная тоска рвалась в мир, что казалось - нет, не мог зверь так страдать! То оставленная Богом и проклятая чья-то разнесчастная душа рвется из серой тьмы адовой через это существо. Невыносимо ей там, невыносимо!!! Дед сдержался, не двинулся - ждал. Ждал два года из армии, подождет и еще. Красные светляки так и летели, летели куда-то от не гаснувшей весь вечер трубки.