Я с детства привык думать, что ветер обычно дует с одной стороны. Вроде бы положено так. Но сегодня ветер явно был настроен на шалости. То надует мое пальто пузырем, то в спину толкнет, то причешет по своему вкусу. Вот очередную шутку придумал. Затих ненадолго, затаился за углом серой пятиэтажки и вдруг как налетит! Раскрутил мой прекрасный длинный шарф в черно-белую полоску и пытается с шеи сорвать. А я еще и невольно помогаю ему, поворачиваюсь вслед улетающему концу, поймать пытаюсь. А проказник тем временем второй конец разматывает. Не успел я заругаться, а шарфа уже как не бывало. Проволок, протащил он его немного и залепил им прямо в личико очаровательной барышне. Радуюсь такой удаче, подхожу к ней, освобождаю от вязаного плена. Смотрю на нее, улыбаюсь. Она тоже улыбается. Оправилась уже от испуга.
- Ну вот, - говорю, - теперь у тебя есть новый шарф. Ветер подарил.
Смущается, не верит мне. Еще бы. Я бы на ее месте тоже не поверил. Не бывает так, чтобы незнакомые люди на улице своими шарфами разбрасывались. Да еще с лыбой в пол лица.
- Нет, - говорит, - что вы. Я так не могу.
Ну вот, приехали. Не может она так.
- Как, - спрашиваю, - не можешь? - А сам тем временем шарф вокруг ее тоненькой шейки наматываю. Шейка у нее, к слову сказать, как у птички. Да и сама она вся такая маленькая, хрупкая. Невещественная совсем.
- Вот так, - говорит, - не могу. Это ваш шарф. - И ручками своими крохотными обратно черно-белую вязаную тряпочку разматывает.
- Был мой, - говорю, - а теперь ветер у меня его забрал и тебе подарил. Не могу же я подарок, да еще чужой, себе забрать? Это как-то не вежливо получается.
Смотрит на меня глазищами своими, растерялась совсем, что делать не знает.
- Вы ведь замерзнете, - мямлит неразборчиво, - неудобно как-то.
Что ж мне с ней делать, с заботливой такой?
- Не удобно спать на потолке! - рявкаю, но тут же смягчаюсь и вношу конструктивное предложение - А ты, - говорю, - тоже мне что-нибудь подари. Так и восстановишь свое душевное равновесие.
Задумалась. Смотрит куда-то в сторону, пальчиками шарф свежеподаренный перебирает. Потом вдруг быстро начинает расстегивать свой пуховик. Я от таких событий быстро обалдеваю и от растерянности весьма по-хамски комментирую:
- Стриптиз на улице дело опасное. В ментовку не заберут, так простудишься, чай не май месяц на дворе.
Смотрит на меня укоризненно. Вынимает из ушек на джинсах ремень, протягивает мне.
- Вот, - говорит, - это тебе вместо шарфа. Теперь все честно.
Разглядываю обновку. Хороший ремень, коричневый с металлическими заклепками. Опять же уже на "ты" перешли. Приятно.
- Не жалко, - спрашиваю, - такой хороший ремень совершенно незнакомому человеку отдавать?
- Не жалко, - отвечает, - к тому же мы уже почти знакомые. Вот сейчас пойдем в Бистро, спасать тебя от простуды и дознакомимся.
Если бы ветер можно было расцеловать, я уже тискал бы его в объятьях. Не каждый день встречаешься с человеком, одна реплика которого может вызвать у тебя улыбку. Вот что значит, повезло, так повезло.
***
В бистро, накормив прекрасную "почти знакомую" всем, от чего она не соизволила отказаться и замордовав ее своим обаянием, я, наконец, решился выйти в туалет. В тесном кафельно-белом помещении я сразу же уткнулся взглядом в зеркало. Оттуда на меня взирал какой-то невнятный взъерошенный тип с лихорадочным блеском в глазах и жутким оскалом счастья на месте рта, долженствующим, судя по всему, означать улыбку. Невероятно, как эта женщина выдерживает мое общество уже несколько часов кряду и до сих пор не делает попыток сбежать, оглашая окрестности воплями ужаса! Она должно быть святая! Есть надежда, что, переваривая всю полученную от меня информацию, она задержится за столиком, еще хотя бы на пару минут и за это, ничтожное, в сущности, время, не успеет задать себе все те неприятные вопросы, с которыми каждая уважающая себя девушка сталкивается почти ежедневно: "А не маньяк ли он?", "Господи, что я здесь делаю?", "Оно мне надо?", и, наконец, "А, может, мне лучше уйти?". Всеблагой Боженька, если ты все же существуешь, пожалуйста, пусть она задержится еще на пару минут! Этого времени мне хватит, чтобы успокоиться и взять себя в руки. Потому что...
Ну не бывает так, потому что не бывает! Ляля ("вообще-то Лариса, но все так зовут, и ты от коллектива не отбивайся") оказалась моей точной копией. Или я ее. Весь вечер в голову лезли крамольные мысли о разлученных в детстве близнецах и прочем подобном неправдоподобном. Ей, по-моему, тоже. Единственная проблема возникла, когда я представился. Оказалось, что она совершенно не может называть меня по имени. Ну, просто никак. Сошлись на том, что меня в принципе можно вообще никак не называть. Я не обижусь. Ей, кажется, такой поворот событий пришелся по душе. А мне понравилось, что ей понравилось.
Долго сидеть на противне в раскаленной духовке моего воображения, поливая себя шипящим соусом не совсем приличных мечтаний, я, конечно же, не мог. Надо было включать систему охлаждения, причем срочно. Я взял в руки телефон и стал размышлять, с кем же можно поделиться своим счастьем. После недолгих раздумий, оказалось, что счастьем мне поделиться решительно не с кем. Несчастьем есть с кем, а вот счастьем - нет. Я давно заметил, что вместо того, чтобы просто умильно поглядев на твою неприлично счастливую рожу и искренне тебе улыбнутся люди, даже самые твои близкие, с неприличным для их солидного возраста энтузиазмом примутся за уши вытаскивать тебя из того рая, в котором ты нежданно-негаданно очутился. Они расскажут тебе сотни тысяч сказок с похожим началом и неизменно грустным (печальным, ужасным и, наконец, просто трагическим!) концом, поведают тебе о твоем (а чьем же еще) неумении правильно оценивать людей, красочно живописуют тебе боль, стыд и разочарование, которые принесет разрыв. Заканчивается эта промывка мозгов всегда одинаково: твой друг, товарищ и брат кидает на тебя, неразумного, умудренный жизненным опытом взгляд и изрекает что-то вроде " ну ты только не расстраивайся, все суета сует и томление духа, ты еще встретишь достойного человека", затем тебя обнимут или мужественно хлопнут по плечу (зависит от эмоциональной раскрепощенности оппонента), выльют остывший чай из твоей кружки в раковину и предложат заходить еще. Для молодых, психически некрепких и гормонально неустойчивых 17-ти летних подростков это становится концом любви или дружбы, для кого-то с высшим гуманитарным образованием - поводом задуматься о прикладных житейских истинах и задать себе пару риторических вопросов. Какой-нибудь циник и вовсе поймает собеседника на слове и, действительно, зайдет еще.
Жить по такому чудесному сценарию мне не улыбается, поэтому, вместо того, чтобы терзать ни в чем не повинный телефон, я просто приглаживаю пятерней особенно непослушный вихор и выхожу из туалета. Как ни странно, но Ляля все так же сидит за столиком. Вертит в руках чашку с остывшим кофе, задумчиво разглядывает коричневую жидкость. Подхожу к ней, встаю за спиной.
- Что показывают? - спрашиваю.
Смотрит на меня как-то странно: не поймешь, то ли скажет сейчас, что я маньяк и ничего общего она со мной иметь не желает, то ли и вовсе, уйдет, ничего не сказав. Ну я, понятно, такой перспективы пугаюсь жутко, иду мурашками и холодею конечностями. На морде у меня, это все, наверное, тут же высвечивается огромными буквами, потому что она улыбается и говорит:
- Ты маньяк, проводи меня до дому.
По мне опять все видно, потому что она смеется и берет меня за руку:
- Быстрее, - говорит, - А не то я передумаю.
Ну я понятно, сразу же подхватываюсь, кладу какие-то деньги на стол, прижимаю пепельницей, судорожно срываю пальто с вешалки, только бы успеть, только бы не упустить.
Следующие несколько часов я провел как в сладком сне. Водил свою прекрасную даму по маленьким улочкам, дворам и подворотням, нес какие-то благоглупости, млел от счастья, когда она разрешала себя целовать. Идиллия была нарушена довольно внезапно.
- Слушай, а ты, вообще, где живешь? - Мой новообретенный смысл жизни смотрит на меня строго, но в углах ее губ притаилась улыбка, и, лишь поэтому я не умираю на месте от разрыва сердца.
- На Опалихинской, - мямлю, сжимаюсь в страхе, боюсь услышать приговор.
- Но это же совсем близко от заведения, из которого мы ушли несколько часов назад! Я то думала, ты меня окольными путями домой ведешь, а такси не ловишь, потому что все деньги в кафе оставил. Щажу тут, понимаешь, твое самолюбие, а ты меня морозишь, почем зря!
Она еще ругается, а я уже машу рукой над дорогой, как птица крылом. Речи человеческой я уже совсем не понимаю, ничего перед собой не вижу, одна мысль в голове: она совсем не против пойти ко мне домой! А я то, как болван, таскал ее по подъездам, оттягивая момент расставания, наслаждался поцелуями украдкой, боясь даже помыслить о большем, а она все это время была не против!
Дома, дивное видение, мало того, что чаю не потребовала, так еще и свет включать запретила. Только прошептала на ухо:
- Все разговоры потом...
А мне уже все равно, речь человеческую я уже разучился не то что воспроизводить, даже понимать, так что...
Вот что странно, два такие несовершенные по-отдельности тела, сливаясь, становятся одним, но зато абсолютно идеальным существом. Все неуместные прежде ямки и ложбинки сразу находят свое единственно верное предназначение, каждый некрасивый ранее волосок, любое нелепое пятнышко становятся самыми прекрасными украшениями на одном едином, невыносимо идеальном существе. А потом, после долгого красивого танца жизни, существо распадается, но не на отдельные некрасивые тела, а на два таких же идеальных, невыносимо прекрасных существа. Распадается ненадолго, только затем, чтобы вздохнуть четырьмя легкими, бухнуть двумя сердцами о две грудные клетки и снова слиться, все продолжая и продолжая танец жизни.
На рассвете, мы с Лялей сидели на кухне, отпаивали друг друга чаем, приходили в себя.
- Только у меня к тебе есть одна просьба...
Ляля смотрит на меня так серьезно, что мои губы невольно растягиваются в улыбке. Просто оттого, что она на меня смотрит.
- Все, что угодно, моя прекрасная дама!
- Не ерничай, я серьезно!
Пытается принять обиженный вид, но и сама не может сдержать улыбку.
- Для меня это очень, очень важно.
Вот теперь и правда прогнала улыбку с лица, стала вся такая серьезная и даже немножко суровая. Подстраиваюсь под ее настроение, делаю лицо, какое, наверное, должно быть у кагебэшников. У тех, у которых холодная голова, горячее сердце и, по идее, чистые руки. Это ее, кажется, на некоторое время успокаивает, но продолжать она не спешит. Вертит в руках чашку с чаем, перекладывает с места на место пряники и печенье.
- Просьба, - напоминаю я.
- Ну, я хотела тебя попросить... Можно я не буду тебе ничего о себе рассказывать? - я не успеваю даже слова вставить, а она уже тараторит, будто боится, что я сейчас достану из-под дивана старый носок, сверну и вставлю ей кляпом в рот, чтобы не то что договорить, домычать не смогла. - Ты понимаешь...Ты должен понять! Родилась, училась, работаю - это про меня все знают. И даже когда знакомишься с кем-то, он все равно уже что-то про тебя знает, потому что у вас есть общие знакомые, ну или хотя бы знакомые знакомых. У меня в первый раз так, чтобы человек обо мне ничего не знал. И я не хочу становиться скучной статисткой, погребенной под грудами никому не нужной, ужасно неинтересной информации!
Она ударяет кулачком по столу, лицо раскраснелось, глаза горят, так бы и смотрел на нее, не прерываясь на сон, еду и прочие, никому не нужные глупости. Но меня еще с начала ее пылкого монолога волнует один вопрос...
- А как же мы будем договариваться о встрече, если я даже телефона твоего знать не буду?
Она, кажется, несколько озадачена, но ничего не говорит, боится спугнуть нежданную удачу.
- Мы что-нибудь придумаем, - смотрит на меня как на нежно любимого, но тяжелобольного умственно отсталого ребенка. - Ты сделаешь мне запасные ключи от своей квартиры, я куплю телефон, специально для тебя, всего с одним номером в телефонной книжке.
- А пока можно обходиться записками. Будем оставлять их за водосточной трубой, около подъездной двери. - подхватываю я, конечно, мне бы только женщину свою любимую не потерять, да игру какую-нибудь затеять. Веселую, но совершенно безобидную.
На том и порешили.
Так для меня начался самый прекрасный период в жизни. Это было похоже скорее на сон, чем на реальность. По крайней мере, оживал я именно к вечеру. День проходил в полудреме, я работал, исключительно за тем, чтобы вечером принести Ляле какие-нибудь милые безделушки или очередное вкусное печеньице, до которого она была большая любительница. Что удивительно, именно в этот период со мной на работе случился карьерный рост и прочие, совершенно не интересовавшие меня на тот момент события. Потому что жил я ночью. Я совсем перестал спать, потому что негоже это, засыпать при виде любимой женщины. Да и как тут уснешь, когда рядом с тобой существо, от которого ты не можешь глаз отвести. Я даже моргать старался как можно реже. Ну и разговоры, понятное дело, сну не способствовали. Оказалось, что говорить мы можем обо всем на свете, начиная с обсуждения достоинств и недостатков Карлсона в частности и жизни на крыше вообще и заканчивая раскладыванием по косточкам войны в Ираке. То, что мы не знали, где находится Ирак, и кто там живет, нас совершенно не смущало.
Сказочный туман длился два с половиной года. А потом, в один из вечеров я пришел домой, и там никого не оказалось. Не пришла Ляля и на следующий день. И на следующий. Телефон ее нес невнятицу про недоступность абонента, чем совершенно меня не успокаивал. Скорее, наоборот. Так бы я и продолжал изводить себя беспочвенными волнениями, если бы в одну из коротких ночей, наполненных серым предутренним туманом и сумбурными сновидениями, Ляля мне не приснилась. Культурно объяснила, что теперь нигде, кроме как во сне увидеть я ее не смогу, потому что, не то чтобы она стала призраком, просто теперь ее нет в этом мире. Зато есть где-то в другом. Такие вот пироги. С котятами.
А мне что, мне главное, чтобы хоть где-то была. Видеться можно только во сне? Ну что ж, теперь мне придется больше времени уделять снам, только и всего. А ночи, они ведь ничем не короче дней, верно?