Семья у нас была маленькой - бабушка, да я. Мама жила где-то далеко, в городе. Бабушка говорить о ней не любила, а если говорила, то крайне редко, да и то когда была пьяна. Так-то она немногословна - если когда и разговаривала, то почти всегда ворчала, отвечала нехотя и раздражённо, поэтому я старалась лишний раз не беспокоить её и вообще на глаза не попадаться. Она часто пила, я редко видела её трезвой. Часто я видела, как она сидела за столом на кухне, сгорбленная, угрюмая, силой сжимая коричневыми пальцами толстостенный гранёный стакан, сопела носом, ела картошку и лук и изредка разговаривала то ли сама с собой, то ли с закопчёнными и потемневшими от времени ликами икон на стене, то ли с бутылкой дешёвого самогона. Я их боялась и старалась лишний раз не смотреть. Бабушка как-то рассказывала, что люди, изображённые на иконах, приняли мученическую смерть, и мне казалось, что их застывшие глаза осуждали меня за то, что я жива.
Иногда к бабке приходил какой-то страшный дед - хромоногий, заросший спутанной грязной сединой, в растянутой тельняшке и слишком большой куртке. Часто они пили вместе. Я его боялась больше, чем старых икон. Когда он приходил, я обычно убегала на улицу к соседскому Павлику.
Павлик был старше меня на год и ходил в первый класс. Я ему всегда завидовала - с ним было весело, хотя его мама, завидев нас вместе, всегда забирала его домой и кидала на меня неодобрительные взгляды. Я ей не нравилась, учитывая, какой была моя бабка и сама семья. У Павлика была большая рыжая собака и толстые, смешные, неуклюжие щенки. Эти бочки на лапках были очень милы. Как-то я уговорила его подарить мне одного, даже мама разрешила, но моя бабка, услышав собачий скулёж, с ругательствами выкинула щенка на улицу, и я, размазывая слёзы по грязным щекам, вернула его соседу.
Вот так мы и развлекались - возились с щенками, строили шалаши в саду или ели огурцы. Ещё у Павлика была маленькая тележка, он привязал к ней верёвку, и мы по очереди катали друг друга, пока однажды не скатились с разгона в овраг и все не ободрались. Тогда его мама отобрала тележку, побежала к моей бабке и начала кричать, чтобы она больше не пускала меня к ним во двор, что я чуть не угробила её сына. Бабка что-то проворчала, схватила меня за руку и запихнула в дом. Я забилась в угол на кухне, между голландкой и стеной, и беззвучно плакала.
По утрам я часто пролезала к Павлику в сад за огурцами или яблоками. Мне почти всегда хотелось есть. Бабушка готовила редко, только когда бывала трезвой. Но готовила она замечательно. Когда я вставала, в доме пахло пирожками, горячим хлебом или блинчиками. Мы пили чай из дешёвых старых пакетиков, смотрели старый маленький телевизор или альбом. На пожелтевших фотографиях была изображена молодая бабушка, другие, не знакомые мне люди, а уже ближе к концу альбома, я видела фотографию моей мамы. Я долго рассматривала её полноватую фигуру, какие-то странные яркие наряды, маленькое накрашенное лицо, обрамлённое ярко-белыми волосами. Бабушке это не нравилось, она начинала негромко ворчать себе под нос какие-то ругательства. Она не любила мою маму, наверно. Но почему - я не могла понять.
Маму я видела и наяву, но редко, поэтому не забывала её лицо только благодаря этим фотографиям. Она приезжала раза два-три в год. Сначала звонила на наш старый дребезжащий телефон, заросший паутиной, поскольку им редко пользовались. Бабушка разговаривала коротко и грубо, выражаясь непонятными для меня словами. Потом, хмурясь, брала меня чуть ли не за шиворот и тащила в ванную, по пути приговаривая:
- Мыться пошли... Приедет завтра... Вспомнила о нас, глядите... - видя, что я не понимаю, о чём она, бабушка начинала трясти меня за плечи: - Что смотришь? Ждёшь её, небось? А вот не жди! На кой чёрт ты ей нужна! Шалава мать твоя, шалава! И ты такой же вырастешь!
Я не понимала значения этих слов, но судя по тону, с которым бабушка их произносила, значение их было крайне неприятным, и на глаза у меня наворачивались слёзы... До приезда мамы я успевала разворотить косички, которые заплетала мне бабушка с таким остервенением, что кожу на голове больно стягивало.
Всё из того же угла, между голландкой и стеной, я наблюдала за встречей мамы и бабушки. Бабушка рывком открывала дверь, и около минуты они стояли молча.
- Проходи, - грубо приветствовала её бабушка.
Мама молча, опустив глаза, заходила на кухню, ставила пакеты на стол и осторожно приседала. Она была одета и накрашена так же, как на фотографиях - ярко и странно, от неё по всей кухне разливался резкий запах духов. Я смотрела на неё снизу вверх, ожидая и одновременно боясь того момента, когда она меня заметит.
Но бабушка, захлопывая дверь, направлялась к моему углу, хватала за шиворот и толкала меня к матери со словами:
- Держи своё отродье! - и начинала ворчать, что я не вылезаю с этого угла, что тащу домой щенков, что часто убегаю из дома... А мама, оставляя на моих щеках следы помады и слёз, обещала привезти мне игрушечного щенка, расспрашивала, как дела, правда, я не отвечала. Я стояла, опустив голову, не зная, как относиться ко всему этому. Улучив момент, когда мама отворачивалась, я срывалась и убегала в бабушкину комнату или на улицу, забивалась в угол потемнее и старалась скулить как можно тише. Я боялась. Боялась, что меня найдёт бабушка и выволочет на свет, называя непонятными словами, боялась маминых поцелуев, оставляющими на лице странные кроваво-красные следы, боялась, что они сейчас опять начнут пить, боялась тёмных икон, безмолвно проклинавших наш дом.
Потом они действительно начинали пить. Сначала пили просто так или за встречу, а где-то час спустя бабушка с угрюмого ворчания переходила на громкие упрёки, сыпавшиеся на мамину опускавшуюся голову. Потом бабушка вконец зверела...
- Пью за то, чтоб ты, шалава, под забором подохла! Осрамила! Нарожала! На всю деревню позор! Чтоб ты и твоё отродье к чертям провалилось!..
А потом уже к маминому плачу присоединялся бабушкин, и всё сливалось в один звериный вой.
А бабка не зря пила за "под забором". Однажды мать приехала без предупреждения. Я была на улице и поэтому увидела её первой. Она похудела и была вся покрыта странными красноватыми пятнами, у неё сильно поредели волосы. Даже не стала меня целовать, вытащила из сумки большого плюшевого щенка, отдала мне и, вытирая скопившиеся в глазах слёзы, ушла в дом.
В этот раз она жила у нас не два-три дня, а уже целую неделю. С каждым днём она чахла. Бабушка всё так же ругалась, но теперь уже со слезами, крупными и злыми, и повторяла с подвыванием:
- Собачья жизнь... Допрыгалась ты... Все подохнем...
Хорошо, что было лето и я могла целыми днями торчать на улице, иначе я бы просто не выдержала атмосферы дома. Павлика на улицу не отпускали, и я одна ходила на речку, лазала по чужим садам, разговаривала с цветами, кошками или возилась с игрушечным щенком.
Всё это продолжалось мучительно долго. Мать жила у нас уже месяц. Ночи стали холодными, вода в реке - тоже. Раки тоже попрятались глубоко в норы, и их уже ловили куда меньше. Трава и цветы вяли. Мама тоже увядала. Тело и лицо было покрыто странными струпьями, она мало вставала с постели. Бабушка почти перестала пить.
Мама долго мучилась и умерла осенью. Всё происходило на моих глазах. Было много непонятного для моего детского ума. Я даже не поняла, что бабушка имела в виду, когда сказала, что мать умерла. Было странно и противно смотреть на мамино синеватое и почему-то безносое лицо и редкие, отросшие у корней бело-жёлтые волосы. Она лежала в длинном тёмном гробу неподвижно, а под столом стоял таз с лиловой жидкостью.
Бабушка стала другой. Её лицо застыло и почернело, щёки ещё больше ввалились, фигура совсем сгорбилась. Она не пила.
Одета была чисто и опрятно, так же одела и меня, прибралась в доме, сняла и почистила иконы.
Потом в дом пришли хромоногий дед, наши односельчане и стали выносить гроб на улицу. Я сидела в углу между голландкой и стеной, прижимая к себе плюшевого щенка, ставшего мне настоящим талисманом и оберегом, и не сводила глаз с икон. И в этот момент мне казалось, что с иконы на меня смотрит мамино лицо.