Смирнов Андрей Валерьевич : другие произведения.

Эрик Сигал "история любви"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Наш перевод появился потому, что существующий и тиражируемый до сих пор текст Л.Алексеевой/Ю.Полякова является не полным и, по нашему мнению, не совсем точным. Считаем, что наш вариант можно издавать как билингву.

  
  
   Эрик СИГАЛ
   "История любви"
  
  
   Действующие лица и события в этой книге полностью
   вымышлены и не имеют никакого отношения к реальным
   людям или к тому, что действительно происходило
  

Сильвии Хершер и Джону Флаксману

...ибо действительно... суть

имеет обыкновение очищаться от вздора

  
  

1

  
   Что можно сказать о двадцатипятилетней девушке после того, как она умерла?
   Что она была красивой. И всесторонне одаренной. Что она любила Моцарта и Баха. И "Битлз". И меня. Как-то раз, когда она в присущей ей манере объединила меня с этой музыкальной братией, я спросил, в каком порядке она нас для себя выстроила, и она, улыбнувшись, ответила: "В алфавитном". Тогда я улыбнулся тоже. Но теперь я сижу и размышляю: если она вносила меня в этот список по моему имени - меня опережал Моцарт; если по первым буквам фамилии - тогда я вклинивался где-то между Бахом и "Битлз"*. И так, и так - не я на первом месте, и тупая досада почему-то запоздало тревожит и преследует меня, выросшего с четким осознанием, что я должен всегда быть номером один. Семейная традиция, разве не знаете?
  
   Осенью выпускного года у меня вошло в привычку заниматься в библиотеке Рэдклиффского университета. Не только для того, чтобы поглазеть на девчонок, хотя признаюсь, что и это мне нравилось. Место было спокойным, никто меня не знал, и нужные книги были более доступны. За день до экзамена по истории я все еще не подобрался к чтению первой по списку книги, что для Гарварда болезнь характерная. Легкой походкой я приблизился к столу заказов, чтобы получить один из спасительных томов. Тут работали две девушки. Одна - высокая и атлетически сложенная, как теннисистка, другая - такая очкастая мышка. Я выбрал Четырехглазую Минни*.
   - У вас есть "Закат средневековья"?
   Она стрельнула глазами.
   - У вас, что, нет своей библиотеки? - спросила она.
   - Послушайте, студентам Гарварда разрешено пользоваться вашей библиотекой.
   - Я не говорю про официальное разрешение, Преппи*, я говорю про этику. У вас, парни, пять миллионов книг, у нас же несколько вшивых тысяч.
   Господи, какая демонстрация превосходства! То есть, если Рэдклифф больше Гарварда в пять раз, то и девчонки здесь обязательно в пять раз умнее. Обычно я рву таких задавак на ленточки, но именно тогда мне здорово была нужна эта чертова книга.
   - Послушай, мне нужна эта чертова книга.
   - А без богохульства, Преппи?
   - Отчего ты так уверена, что я ходил в частную школу?
   - Ты выглядишь тупым и богатым, - сказала она, снимая очки.
   - Ты не права, - возразил я. - Вообще-то я умный и бедный.
   - Ну, нет, Преппи. Это я умная и бедная.
   Она смотрела на меня в упор. Ее глаза были карими. Ну да, может, я и выгляжу богатым, но не намерен терпеть, когда какая-то клиффи* - пусть и с прекрасными глазами - выставляет меня идиотом.
   - Черт возьми, чем докажешь, что ты умная? - спросил я.
   - Я не пойду пить с тобой кофе, - ответила она.
   - Послушай, так я тебя и не зову.
   - Это и доказывает, - бросила она, - что ты - тупой.
  
   Объясню, почему я все же позвал ее пить кофе. Моя капитуляция в тот момент была достаточно продуманной - то есть, притворившись, что я внезапно передумал, я получил-таки свою книгу. Поскольку она не могла уйти до закрытия библиотеки, у меня была куча времени, чтобы вызубрить несколько емких фраз о том, как менялось в конце одиннадцатого века королевское отношение к клерикалам и законникам. Я получил на экзамене пятерку с минусом, причем эта оценка совпала с той, что я выставил ногам Дженни, когда она впервые вышла из-за стола. Не могу сказать, однако, что я оценил высшим баллом ее наряд, на мой вкус, излишне богемный. Особенно меня покоробила индейская торба, которую она таскала вместо дамской сумочки. К счастью, вслух я этого не ляпнул, так как позднее обнаружилось, что эта вещь - ее работы.
   Мы пошли в "Лилипут", ближайшую забегаловку, где, несмотря на название, обслуживали всех, независимо от роста. Я заказал два кофе, шоколадное пирожное с орехами и мороженое (для нее).
   - Я Дженнифер Кавиллери, - сказала она. - Американка с итальянскими корнями.
   Будто бы я сам не сумел догадаться.
   - И специализируюсь на музыке, - добавила она.
   - Я Оливер, - сказал я.
   - Это имя или фамилия? - спросила она.
   - Имя, - ответил я, и затем уточнил, что полностью меня зовут Оливер Барретт. (Ну, или почти полностью).
   - О, - сказала она. - Как поэтесса Барретт*?
   - Точно, - сказал я. - Ничего общего.
   В последовавшей паузе я успел порадоваться, что она не задала обычный убийственный вопрос: "Как здание Барретт?" Это мой тяжкий крест - иметь в родственниках парня, который возвел Барретт Холл, здоровенное и нелепое строение во дворе Гарварда, грандиозный памятник деньгам моей семьи - и ее кичливому гарвардизму.
   После этого она притихла. Неужели наш разговор исчерпал себя так быстро? Не разочаровал ли я ее тем, что не состою в родстве с поэтессой? В чем причина? Она просто сидела, слегка улыбаясь мне. Чтобы чем-то заняться, я стал просматривать ее тетради. Она писала забавно - маленькими острыми буковками без заглавных (возомнила себя э. э. каммингсом?*). Курсы ее лекций были - просто обалдеть: "Сравнит. Лит. 105", "Музыка 150", "Музыка 201".
   - Музыка 201? Это не выпускной курс?
   Она кивнула, с трудом скрывая гордость.
   - Полифония Ренессанса.
   - Что за полифония?
   - Это не про секс, Преппи.
   И почему я все это терплю? Она что, "Кримсон"* не читает? Она что, не знает, кто я такой?
   - Эй, ты знаешь, кто я такой?
   - Да, - ответила она с пренебрежительным оттенком. - Ты тот парень, который владеет Барретт Холлом.
   Она не знала, кто я такой.
   - Я не владею Барретт Холлом, - возразил я. - Получилось так, что мой прадед подарил его Гарварду.
   - Ха, для того, чтобы его не столь великий правнук смог наверняка туда поступить!
   Вот это уже был перебор.
   - Дженни, если ты считаешь меня неудачником, зачем ты потащила меня пить кофе?
   Она смотрела мне прямо в глаза и улыбалась.
   - Мне нравится твое тело, - сказала она.
   Без умения красиво проигрывать нет настоящего победителя. Парадокс? Нисколько. Это такая исключительно гарвардская способность - превращать любое поражение в победу.
   - Непруха, Барретт. Но отыграл ты потрясно.
   - И впрямь, я так рад, парни, что вы оценили это. Я ж знал, что вам победа нужна позарез.
   Конечно, полный триумф лучше. Я имею в виду, что если у вас есть это умение, вы сравняете счет на последней минуте. И когда я провожал Дженни до ее общаги, я еще не отчаялся одержать окончательную победу над этой возомнившей о себе рэдклиффской сучкой.
   - Послушай, ты, возомнившая о себе рэдклиффская сучка, в пятницу вечером хоккейный матч с Дартмутом.
   - И?
   - И я хочу, чтобы ты пришла.
   Она возразила с обычным в Рэдклиффе почтением к спорту:
   - Какого черта мне идти на вшивый хоккейный матч?
   Я небрежно ответил:
   - Потому что я играю.
   Короткое молчание. Казалось, я слышу, как падает снег.
   - За кого? - спросила она.
  
   Примечания
   * В английском языке Бах (Bach) располагается по алфавиту выше, чем Барретт (Barrett).
   * Четырехглазая Минни - прозвище подруги героя диснеевского мультфильма Микки Мауса - Минни.
   * Преппи - прозвище студентов, занимавшихся до поступления в университет в частной школе.
   * Клиффи - прозвище студентов Рэдклиффского университета.
   * Барретт - Элизабет Барретт Браунинг, известная английская поэтесса Викторианской эпохи.
   * Каммингс - Эдвард Эстлин Каммингс, американский литератор и художник, принципиально не использовавший в своих текстах строчные буквы.
   * "Кримсон" - газета, которую издавали студенты Гарвардского университета. Crimson - также обозначает малиновый цвет, который является в Гарварде официальным, отсюда и название издания.
  
  

2

  
   Оливер Барретт IV, старшекурсник, выпускник Филлипс Эксетер*
   Ипсвич, Массачусетс
   Возраст 20 лет, 178 см, 74 кг
   Специализация: общественные науки
   В списке лучших студентов: 61, 62, 63 годы
   Чемпион "Лиги плюща"*: 62, 63 годы
   Цель карьеры: юриспруденция
  
   К этому моменту Дженни прочла мою биографию в программке. Я трижды удостоверился, что она получила ее из рук менеджера Вика Клэймана.
   "Ради Христа, Барретт, это что, твое первое свидание?"
   "Заткнись, Вик, или будешь долго пережевывать свои зубы".
   Во время разминки на льду, я не только не помахал ей (ай-я-яй!), но даже ни разу не посмотрел в ее сторону. Хотя полагаю, она была уверена, что я на нее поглядываю. То есть, не потому ли она и сняла очки во время исполнения национального гимна - не в знак же уважения к государственному флагу?
   В середине второго периода мы продолжали биться с Дартмутом, но не могли открыть счет. Хотя Дэйви Джонстон и я были близки к тому, чтобы порвать сетку их ворот. Недоноски в зеленой форме, почувствовав это, начали играть грязно. Может быть, они успели бы сломать пару костей до того, как мы разнесем их подчистую. Фанаты уже жаждали крови. В хоккее кровь, литературно говоря, означает поражение или забитый гол. Noblesse oblige*, и я был с этим согласен.
   Центрфорвард Дартмута Эл Реддинг пересек нашу синюю линию, и я врезался в него, выцарапал шайбу и рванулся к чужим воротам. Болельщики взревели. Я видел слева Дэйви Джонстона, но решил все же взять игру на себя, их трусоватого вратаря я терроризировал еще с тех пор, когда он играл за Дирфилд. К тому времени, когда я приготовился бросать, на мне висели оба защитника, и мне пришлось объезжать ворота, чтобы сохранить шайбу. Так втроем, молотя друг друга, мы и врезались в борт. В такой свалке я, как правило, всегда бросался на все, что окрашено во вражеские цвета. Шайба была где-то у нас между коньками, но в этот момент мы были слишком увлечены тем, что вышибали друг из друга дух.
   Судья дунул в свисток.
   - Ты - удален на две минуты!
   Я поднял голову. Он указывал на меня. Меня? Разве я наиграл на удаление?
   - Эй, судья, что я такого сделал?
   Почему-то разговаривать со мной ему было не интересно. Он сообщил судейскому столику - "Седьмой номер, две минуты" - и обозначил нарушение жестом.
   Я немного попререкался еще, это было частью игры. Публика ждет протеста, неважно, насколько явной и ужасной на деле является обида. Судья от меня отмахнулся. Кипя от возмущения, я покатился к скамейке штрафников. Перелезая через бортик и противно царапая лезвиями коньков деревянный пол, я услышал лай громкоговорителя:
   "Удаление. Барретт из Гарварда. Две минуты. Задержка соперника руками".
   Трибуны засвистели; несколько гарвардцев прошлись по зоркости и честности судей. Я сел, пытаясь восстановить дыхание, не глядя ни на кого и даже на площадку, где Дартмут получил численный перевес.
   - Почему ты расселся здесь, когда все твои друзья в игре?
   Это был голос Дженни. Я проигнорировал ее, всецело поддерживая товарищей по команде.
   - Давай, Гарвард, держи шайбу!
   - Что-то сделал не так?
   Я повернулся и ответил ей. Все же это я ее пригласил, в конце концов.
   - Немного перестарался.
   И я вновь стал смотреть, как мои одноклубники стараются сдержать Эла Реддинга, настойчиво пытающегося забить гол.
   - Ты серьезно провинился?
   - Дженни, пожалуйста, я пытаюсь сконцентрироваться!
   - На чем?
   - На том, как я сотру в порошок этого гаденыша Эла Реддинга!
   Я пытался морально поддержать своих одноклубников на льду хотя бы взглядом.
   - Ты всегда такой драчун?
   Мои глаза были прикованы к нашим воротам, облепленным этими недоносками в зеленом. Я не мог дождаться, когда вновь окажусь на льду. Дженни не отставала.
   - Ты и меня способен стереть в порошок?
   Я ответил, не поворачиваясь.
   - Так и сделаю, если ты не заткнешься.
   - Я пошла. Пока.
   Когда я обернулся, ее уже не было. Я встал, чтобы оглядеться, и тут мне сообщили, что мое двухминутное заключение кончилось. Я перемахнул через бортик и выскочил на лед.
   Трибуны приветствовали мое возвращение. Барретт вновь в игре, пятерка в полном составе. Где бы она ни находилась, Дженни должна была услышать взрыв восторга от моего появления. Хотя - кого волнует, где она.
   Где же она?
   Эл Реддинг нанес убийственный бросок, который наш вратарь отбил на Джина Кеннэвея, а тот немедленно отпасовал в мою сторону. Догоняя шайбу, я решил, что у меня есть доля секунды, чтобы взглянуть на трибуны и найти Дженни. Я так и сделал. Я увидел ее. Она была там.
   Следующий момент я прочувствовал своей задницей.
   Два громилы в зеленом врезались в меня, моя задница впечаталась в лед, и я - Господи Христе! - был донельзя смущен. Барретта уронили! Я слышал, как преданные гарвардские фанаты взревели, поддерживая меня, когда я поскользнулся. И как кровожадные дартмутские болельщики скандировали:
   "Врежь им! Врежь им еще!"
   Что подумает Дженни?
   Дартмут вновь доставил шайбу к нашим воротам, и вновь наш вратарь отразил бросок. Кеннэвей переправил ее Джонстону, а тот нашел передачей меня (к тому времени я поднялся на ноги). Толпа озверела. Гол назревал. Я подхватил шайбу и на полной скорости ворвался в зону дартмутцев. Пара защитников двинулась мне навстречу.
   "Давай, Оливер, давай! Снеси им башку!"
   Я услышал пронзительный визг Дженни, перекрывший рев толпы. Он прозвучал изощренно неистово. Я проскочил одного защитника, двинул второго с такой силой, что сбил ему дыхание и затем - вопреки логике - отпасовал на Дэйви Джонстона, который накатывался справа. Дэйви переправил шайбу в пустые ворота. Гарвард открыл счет!
   Через мгновение мы обнимались и целовались. Я, и Дэйви Джонстон, и другие парни. Обнимались и целовались, и похлопывали друг друга по спине, и подпрыгивали (на коньках). Толпа вопила. А тот парень из Дартмута, которому от меня досталось, все еще грел лед задницей. Болельщики засыпали площадку программками. Хребет Дартмута был сломан. (Это метафора, защитник поднялся, когда восстановил дыхание). Мы размазали их 7:0.
  
   Если бы я был сентиментальным и любил Гарвард настолько, чтобы повесить памятную фотографию на стене, то это была бы не наша общага Винтроп Хаус или Мемориальная церковь, а Диллон. Спортивный центр Диллон. Если и есть что-то духовно близкое мне в Гарварде, так это он. Нат Пьюси может аннулировать мой диплом за эти слова, но университетская библиотека значит для меня гораздо меньше, чем Диллон. Каждый день моей жизни в колледже я появлялся там, по-дружески хамовато приветствуемый моими приятелями, сбрасывал с себя все внешние атрибуты цивилизации и превращался в спортивного идола. Высший класс - натянуть защитное снаряжение, добрый старый свитер с семеркой на спине (я мечтал сохранить навсегда за собой этот номер, но не сбылось), надеть коньки и выйти на лед арены Уотсон.
   Возвращаться в Диллон всегда приятно. Стягивая с себя мокрые от пота причиндалы, шествовать с важным видом голым к стойке за полотенцем.
   "Как денек, Олли?"
   "Неплохо, Ричи. Хорошо, Джимми".
   Затем в душевой слушать, кто, с кем и сколько раз отличился накануне. "Вот мы зажгли с этими пышечками из Маунт-Ида, слышишь, чувак?.." И пользоваться привилегией в виде личного пространства для медитации. Имея божьей милостью проблемы с коленом (да, милостью, вы видели мой белый билет?), я нуждался после игры в гидромассаже. Пока я сидел и смотрел, как струи воды ласкают мое больное колено, я мог пересчитывать свежие синяки и ссадины (о, это своеобразное наслаждение), размышляя о чем-либо или ни о чем конкретном. В тот вечер я думал о забитой шайбе, голевой передаче и о своем вероятном третьем подряд чемпионстве в "Лиге плюща".
   - Ванночку принимаешь, Олли?
   Это был Джеки Фелт, наш тренер и, по совместительству, наш самопровозглашенный духовный наставник.
   - А что, Фелт, я, по-твоему, делаю, мастурбирую?
   Джеки фыркнул и натянул на лицо идиотскую ухмылку.
   - Знаешь, что не так с твоим коленом, Олли? Знаешь?
   Меня диагностировали лучшие ортопеды Восточного побережья, но Фелт, несомненно, знал больше.
   - Ты не так питаешься.
   Мне было по барабану.
   - Ты ешь маловато соли.
   Может, он выйдет, если я отбрешусь.
   - Ладно, Джек. Я буду есть больше соли.
   Господи, какой кайф он словил! Он вышел, выполнив свой долг, с довольным выражением на своей идиотской роже. Короче, я снова остался один. Я позволил приятно ноющему от боли телу соскользнуть в водоворот, закрыть глаза и сидеть там по шею в тепле. Аххххххххх.
   Господи! Дженни может ждать во дворе. Надеюсь! Что она еще ждет! Господи! Сколько же я здесь нежился в комфорте, пока она была там на кембриджском морозе? Я установил новый рекорд по скорости одевания. Я даже еще не высох окончательно, когда толкнул дверь центрального входа Диллона.
   Холодный воздух обжег меня. Боже, что за колотун. И темнотища. Маленькая кучка болельщиков еще не разошлась. Самые преданные хоккею выпускники прошлых лет, из тех, кто никогда не падает духом. Парни, как старина Джордан Дженкс, который не пропускает ни одной игры, неважно, дома или на выезде. Как это им удается? Взять хотя бы Дженкса - преуспевающий банкир. И зачем им это?
   - Досталось тебе сегодня, Оливер?
   - Точно, мистер Дженкс. Вы же знаете, как они играют.
   Я озирался вокруг в поисках Дженни. Неужели она ушла и пустилась в обратный путь до Рэдклиффа одна?
   - Дженни?
   В отчаянных поисках я отошел от фанатов на три или четыре шага... Внезапно она выскочила из-за куста, на ее лице из-под шарфа были видны только глаза.
   - Эй, Преппи, а здесь адски холодно.
   Как же я был рад видеть ее!
   - Дженни!
   Машинально я легонько поцеловал ее в лоб.
   - Разве я разрешила?
   - Что?
   - Разве я разрешила поцеловать себя?
   - Прости. Я увлекся.
   - А я - нет.
   Мы оказались настолько далеки ото всех, будто были одни. Вокруг темнота, холод и час поздний. Я поцеловал ее снова. Но уже не в лоб, и уже не так легонько. Это было долго и здорово. Когда поцелуй закончился, она все еще цеплялась за мой рукав.
   - Мне это не нравится, - сказала она.
   - Что?
   - То, что мне это нравится.
   Пока мы топали пешком всю дорогу обратно (у меня была машина, но Дженни захотела прогуляться), она держалась за мой рукав. Не за руку, за рукав. Не спрашивайте меня, как это объяснить. Перед дверями женской общаги я не стал целовать ее на прощанье.
   - Послушай, Джен, возможно, я не позвоню тебе несколько месяцев.
   Она мгновение помолчала. Несколько мгновений.
   Наконец, она спросила:
   - Почему?
   - Еще раз, возможно, я позвоню тебе, как только вернусь в свою комнату.
   И повернулся, чтобы уйти.
   - Мерзавец! - услышал я ее шепот.
   Я развернулся и бросил по воротам от синей линии.
   - Видишь, Дженни, как аукнется, так и откликнется!
   Я бы хотел видеть выражение ее лица, но из стратегических соображений запретил себе оборачиваться.
  
   Мой сосед по комнате Рэй Страттон играл в покер с двумя приятелями-футболистами, когда я вошел.
   - Привет, животные!
   Они отозвались с характерным похрюкиванием.
   - Что сотворил вечером, Олли? - спросил Рэй.
   - Передача и гол, - ответил я.
   - В ворота Кавиллери?
   - Не твое дело, - буркнул я.
   - А кто это? - спросил один из бегемотов.
   - Дженни Кавиллери, - ответил Рэй. - Само целомудрие.
   - Знаю я ее, - сказал второй. - Фригидная музыкантша.
   Я игнорировал этих сексуально озабоченных ублюдков, разматывая провод и готовясь перетащить телефон в свою спальню.
   - Она играет на фоно в Обществе Баха, - заявил Страттон.
   - А с Барреттом во что?
   - Доиграются, увидишь!
   Хрю-хрю, гы-гы-гы, иго-го. Животные заржали.
   - Джентльмены, - церемонно произнес я, откланиваясь. - А не пошли бы вы...
   Я закрыл дверь под новую какофонию нечеловеческих звуков, снял ботинки, бросился на кровать и набрал номер Дженни.
   Мы разговаривали шепотом.
   - Привет, Джен...
   - Ну?
   - Джен... Что бы ты ответила, если бы я сказал...
   Я замялся. Она ждала.
   - Мне кажется... Я в тебя влюбился.
   Пауза. Потом она очень нежно произнесла.
   - Я бы ответила... Что ты жуткое трепло.
   Она повесила трубку.
   Это меня не огорчило. И не удивило.
  
   Примечания
   * Филлипс Эксетер - частная привилегированная школа.
   * "Лига плюща" - ассоциация из восьми старейших и наиболее привилегированных университетов и частных колледжей (Ivy League), существующих на северо-востоке США в штатах Атлантического побережья; по заведенной еще в Англии традиции стены этих учебных заведений увиты плющом.
   * Noblesse oblige (фр.) - положение обязывает.
  
  

3

  
   В игре с Корнеллом я огреб по полной.
   На самом деле, я был виноват сам. Сгоряча я совершил роковую ошибку, обратившись к их центральному нападающему "долбанный кэнак*". Я откровенно оплошал, забыв, что четверо игроков в их команде были канадцами, и все, как выяснилось, отчаянными патриотами с хорошим телосложением и слухом. Физическую боль усугубляла жгучая обида, что штраф выписали только мне. Это было не рядовое удаление: пять минут за драку. Вы бы слышали, как корнеллские болельщики гнобили меня, когда об этом было объявлено! В эту чертову даль до Итаки, штат Нью-Йорк, добралось не так много гарвардских фанатов, хотя на кону стоял титул чемпиона "Лиги плюща". Пять минут! Я видел, как наш тренер рвал на себе волосы, когда я усаживался на скамейку штрафников. Джеки Фелт метнулся ко мне. И только тогда я осознал, что вся правая половина моего лица превратилась в кровавое месиво. "Господи Иисусе", - повторял он, орудуя кровоостанавливающим карандашом. "Господи Боже, Олли".
   Я сидел неподвижно, слепо уставившись перед собой. Мне было стыдно смотреть на лед, где сбывались мои худшие опасения: Корнелл забил. Местные болельщики взревели, заорали и загикали. Счет сравнялся. У Корнелла появилась прекрасная возможность выиграть матч - а вместе с ним и чемпионский титул. Вот дерьмо - а ведь я отбыл только половину штрафа.
   Немногочисленная гарвардская публика на другой стороне катка угрюмо притихла. Но в тот момент болельщикам обеих команд было не до меня. Только один зритель так и не отвел глаз от скамейки штрафников. Да, он был здесь. "Если совещание закончится вовремя, я постараюсь приехать в Корнелл". Среди гарвардских болельщиков - но не затем, чтобы поболеть, конечно, - восседал Оливер Барретт III.
   Через разделявшее нас ледяное пространство Старый Кремень бесстрастно и молча наблюдал, как последняя капля крови на лице его сына скрылась под пластырем. О чем он в этот момент думал, по-вашему? Так-так-так - или все же потрудился подобрать слова?
   "Оливер, если тебе так нравится драться, почему ты не пошел в боксеры?"
   "В Эксетере нет секции бокса, Отец".
   "Ну, наверное, мне не следует ходить на матчи с твоим участием".
   "Вы думаете, я дерусь, чтобы привлечь Ваше внимание, Отец?"
   "Ну, я же не сказал, что ты таким образом "привлекаешь мое внимание".
   Но конечно, кто знает, о чем он думает на самом деле? Оливер Барретт III - это ходячий, иногда произносящий какие-то слова барельеф с горы Рашмор*. Одним словом, Кремень.
   Возможно, Старик удовлетворял таким образом свое обычное тщеславие: посмотрите на меня, несмотря на то, что здесь чрезвычайно мало болельщиков из Гарварда, я все же один из них. Я, Оливер Барретт III, исключительно занятой управлением банками и все такое человек, я нашел время приехать в Корнелл на этот вшивый хоккей. Просто чудесно. (Для кого?)
   Толпа взревела вновь, просто дико в этот раз. Корнелл забил еще. Они вышли вперед. А мне еще две минуты сидеть на лавке! Дэйви Джонстон, багровый от злости, катился к центру площадки. Он проехал мимо меня, почти не глядя в мою сторону. Действительно ли в его глазах стояли слезы? Хорошо, я понимаю, на кону - титул, но чтобы, Господи - слезы! Впрочем, у Дэйви, нашего капитана, был потрясающий послужной список: семь лет его команда никому не проигрывала, ни в школе, ни в колледже. Он стал легендой для первокурсников. И он был выпускником. И это была наша последняя игра с серьезным соперником.
   В которой мы уступили со счетом 3:6.
  
   После игры рентген подтвердил, что кости не сломаны, и доктор медицинских наук Ричард Сельцер наложил на мою щеку двенадцать швов. Джеки Фелт болтался по медпункту, объясняя корнеллскому терапевту, что я неправильно питаюсь, и что все можно было бы предотвратить, принимай я в достаточном количестве соляные таблетки. Сельцер не обращал на Джека внимания и давал мне суровые наставления по поводу почти разрушенного основания моей "глазной впадины" (это у них медицинская терминология такая), и внушал, что пропустить следующую игровую неделю было бы наимудрейшей вещью. Я поблагодарил его. Доктор вышел, вокруг него неотступно увивался Фелт, жаждущий продолжить разговор о правильном питании. Я был счастлив остаться один.
   Я медленно помылся, стараясь не замочить поврежденную часть лица. Действие новокаина почти закончилось, но я был бы даже некоторым образом счастлив вновь почувствовать боль. Я имею в виду, разве это не я на самом деле так оплошал? Мы продули титул, прервали и нашу беспроигрышную серию (до этого старшекурсники считались непобедимыми), и серию Дэйви Джонстона тоже. В тот момент я чувствовал, что вся вина всецело лежит на мне.
   В раздевалке никого не было. Вероятно, все уже были в мотеле. Я предполагал, что никто не хочет говорить со мной или видеть меня. С этим ужасным горьким привкусом во рту - а мне было так противно чувствовать этот привкус - я собрал вещи и вышел. В зимних дебрях северной части штата Нью-Йорк было не так много болельщиков из Гарварда.
   - Как щека, Барретт?
   - Спасибо, ничего, мистер Дженкс.
   - Тебе нужен хороший кусок мяса, - произнес другой такой очень знакомый голос. Он принадлежал Оливеру Барретту III. Как это на него похоже - предлагать настолько старомодное средство, чтобы свести синяк.
   - Спасибо, Отец, - сказал я. - Доктор об этом уже позаботился.
   Я показал на марлевую повязку, прикрывавшую двенадцать швов Сельцера.
   - Я имею в виду, твоему желудку, сын.
  
   За ужином мы продолжили нашу серию "разговоров-ни-о-чем", которая начиналась вопросом "Как ты?" и сводилась к вопросу "Чем-то могу помочь?"
   - Как ты, сын?
   - Хорошо, сэр.
   - Лицо болит?
   - Нет, сэр.
   Боль становилась адской.
   - Я переговорю с Джеком Уэллсом, чтобы он осмотрел тебя в понедельник.
   - В этом нет необходимости, Отец.
   - Он специалист...
   - Корнеллский доктор тоже не ветеринар, - сказал я, надеясь обуздать обычное снобистское стремление моего отца привлекать специалистов, экспертов и прочую "избранную публику".
   - Дрянь дело, - Оливер Барретт III, на первый взгляд, попытался пошутить. - Вид теперь у тебя просто зверский.
   - Да, сэр, - сказал я. (Он что, ждал, что я хихикну?)
   Интересно, не было ли фальшивое остроумие моего отца некоей разновидностью скрытого выговора за мои действия на льду.
   - Или Вы намекаете, что я вел себя сегодня вечером, как животное?
   Казалось, он был доволен, что я задал вопрос. Но он ответил просто:
   - Ты же первый упомянул ветеринаров.
   В этот момент я решил изучить меню.
   После того, как стол был сервирован, Старый Кремень пустился в очередное подобающее случаю нравоучение, на этот раз, если я правильно помню, - а я их запоминать не стараюсь - посвященное победам и поражениям. Он отметил, что хотя мы потеряли титул (ты очень наблюдателен, Отец), но, в конце концов, в спорте более чем победа, важна сама игра. Его замечания звучали подозрительно похоже на парафраз Олимпийского принципа*, и я чувствовал, что это была только увертюра к принижению звания чемпиона "Лиги плюща". Я не был расположен скармливать ему в ответ цитаты из Олимпийской хартии, поэтому выдал положенную квоту традиционных "Да, сэр" и заткнулся.
   Далее пошла привычная для нас обоих бодяга, которая крутилась вокруг любимой Старым Кремнем (но не мной) темы: мои планы.
   - Скажи, Оливер, что-то слышно из Школы права?
   - На самом деле, Отец, я еще ничего не решил насчет Школы права.
   - А я просто спросил, решила ли что-нибудь Школа права насчет тебя.
   Это что, вновь проявление остроумия? Должен ли я был оценить улыбкой цветистую риторику моего отца?
   - Нет, сэр. Ничего не слышно.
   - Я мог бы позвонить Прайсу Циммерману...
   - Нет! - перебил я рефлекторно. - Пожалуйста, не надо, сэр.
   - Не для того, чтобы надавить, - честно признался О. Б. III. - Просто поинтересоваться.
   - Отец, я все же хочу дождаться письма, как положено. Пожалуйста.
   - Да. Разумеется. Ладно.
   - Спасибо, сэр.
   - У меня практически нет сомнений, что тебя примут, - добавил он.
   Не знаю почему, но О. Б. III умудряется унизить меня даже тогда, когда отзывается обо мне с похвалой.
   - Я не вполне в этом уверен, - ответил я. - Кроме того, у них нет хоккейной команды.
   Не имею ни малейшего понятия, почему я так прибеднялся. Может, потому, что его мнение было противоположным.
   - У тебя есть и другие достоинства, - сказал Оливер Барретт III, но не стал вдаваться в подробности. (Я сомневаюсь, что они вообще его интересовали).
   Еда была столь же паршивой, как и разговор. Но если я мог предсказать несвежесть булочек даже до того, как их принесли, то я совсем не мог предсказать, какую следующую тему для обсуждения навяжет мне мой отец.
   - И есть еще Корпус Мира, - заметил он совершенно неожиданно.
   - Сэр? - переспросил я, не вполне понимая, было это утверждением или вопросом.
   - Я думаю, Корпус Мира - это неплохо, ты согласен? - сказал он.
   - Ну, - ответил я, - это определенно лучше, чем Корпус Войны.
   Мы были квиты. Я не знал, что он имел в виду, и наоборот. На этом тема исчерпана? Мы будем обсуждать другие текущие дела или правительственные программы? Нет. Я на мгновение забыл, что квинтэссенцией наших разговоров остаются мои планы.
   - Я бы нисколько не возражал против твоего вступления в Корпус Мира, Оливер.
   - Это взаимно, сэр, - ответил я, стараясь соответствовать его щедрости духа. Я был уверен, что Старый Кремень и до этого никогда не слушал меня, поэтому не удивился, что он не отреагировал на мой едва заметный сарказм.
   - Но твои однокашники, - продолжал он, - каково их отношение?
   - Сэр?
   - Чувствуют ли они, что Корпус Мира может стать делом их жизни?
   Полагаю, что моему отцу было необходимо не меньше, чем рыбе вода, услышать фразу "Да, сэр".
   Даже яблочный пирог был черствым.
  
   Примерно в половине двенадцатого я проводил его до машины.
   - Чем-то могу помочь, сын?
   - Нет, сэр. Доброй ночи, сэр.
   И он уехал.
   Конечно, между Бостоном и Итакой, штат Нью-Йорк, самолеты летают, но Оливер Барретт III выбрал автомобиль. Не для того, чтобы многочасовая поездка была истолкована как проявление какого-то особого родительского рвения. Мой отец просто любит водить машину. И передвигаться быстро. В эти ночные часы из "Астон Мартина" можно выжать все. У меня нет сомнений, что Оливер Барретт III намеревался побить свой собственный рекорд на трассе Итака-Бостон, установленный годом ранее, после того, как мы разгромили Корнелл и взяли титул. Я знаю это, поскольку видел, как он засек время.
   Я вернулся назад в мотель, чтобы позвонить Дженни.
   Это был единственный светлый момент за весь вечер. Я рассказал ей все про драку (опустив настоящую причину объявления войны) и могу подтвердить, что ей это понравилось. Немногие из ее тщедушных друзей-музыкантов когда-либо наносили сами или получали такие удары.
   - Так, в конце концов, ты отомстил тому парню, который зацепил тебя? - спросила она.
   - Вот уж да. От души. Я размазал его по льду.
   - Жаль, что я этого не видела. Может, ты побьешь кого-нибудь и в игре с Йелем, а?
   - А то.
   Я улыбался. Как она любит простые радости жизни.
  
   Примечания
   * Кэнак (Canuck) - американское прозвище канадцев, особенно французского происхождения.
   * Гора Рашмор (Mount Rushmore) - на склоне горы в штате Южная Дакота вырезаны в камне портреты пяти президентов США, национальный памятник.
   * Олимпийский принцип - важна не победа, а участие в соревнованиях.
  

4

  
   - Дженни внизу говорит по телефону.
   Такую информацию выдала мне девушка на коммутаторе, хотя я ни слова не сказал о том, кто я и зачем заявился в Бриггс-Холл тем вечером в понедельник. Я быстро прикинул, что это хороший знак. Очевидно, клиффи, которая заговорила со мной, читала "Кримсон" и знала, кто я такой. Что не удивительно. Примечательнее было другое - Дженни проговорилась, что встречается со мной.
   - Спасибо, - сказал я. - Я подожду здесь.
   - Неладно получилось в Корнелле. В газете писали, четверо парней бросились на тебя.
   - Ага. И я же был удален. На пять минут.
   - Да уж...
   Различие между другом и болельщиком в том, что с последним разговор не клеится.
   - Дженни уже повесила трубку?
   Она проверила панель управления и ответила:
   - Нет.
   С кем это разговор мог быть для Дженни настолько значим, чтобы тратить на него драгоценное время нашего свидания? С каким-то занудой-музыкантом? Я уже был в курсе, что Мартин Дэвидсон, старшекурсник из Адамс Хаус и дирижер оркестра в Обществе Баха, вообразил, что может предъявлять какие-то права на внимание Дженни. Не в физическом смысле: я не думаю, чтобы этот парень мог осилить что-нибудь тяжелее своей деревянной палочки. Как бы то ни было, я должен положить конец бессовестной узурпации моего времени.
   - Где у вас телефон?
   - За углом, - показала она движением руки.
   Вальяжной походкой я направился в холл. И издалека увидел Дженни. Она оставила дверь телефонной кабинки открытой. Я приближался медленно, как бы гуляя, и надеялся - как только она увидит меня, всего израненного, в бинтах и пластыре, то, расчувствовавшись, тут же бросит трубку и упадет в мои объятия. Я был почти рядом и мог теперь слышать обрывки разговора.
   - Да. Конечно! Абсолютно. Да, я тоже, Фил. И я люблю тебя, Фил.
   Я сбился с шага. С кем она говорила? Это не Дэвидсон - Филом его назвать было никак нельзя. Я уже давно пробил его данные по нашему классному журналу: Мартин Юджин Дэвидсон, Нью-Йорк, Риверсайд Драйв, 70, Высшая школа музыки и искусств. Его фото свидетельствовало, что он чувствителен, умен и килограммов на 20 легче меня. Но почему я зациклился на Дэвидсоне? Ясно, что нас обоих, и меня и его, Дженнифер Кавиллери отшила ради кого-то еще, кому она в этот момент (гадость какая!) посылала в трубку поцелуи!
   Я отсутствовал каких-то сорок восемь часов, а некий злодей по имени Фил уже заполз в постель Дженни (так и было, к гадалке не ходи!).
   - Да, Фил, я тоже люблю тебя. Пока.
   Повесив трубку, она, наконец, заметила меня и, улыбнувшись без зазрения совести, изобразила воздушный поцелуй. Как могла она быть настолько двуличной?
   Она осторожно поцеловала меня в уцелевшую щеку.
   - Эй, ты ужасно выглядишь.
   - Рваная рана, Джен.
   - А тот парень выглядит еще хуже?
   - Да. Намного. Я всегда заставляю того парня выглядеть хуже.
   Я постарался произнести это своим самым зловещим тоном, намекая, что навешаю любым воздыхателям, которые могли сунуться в постель к Дженни, пока меня не было. Что же получается - с глаз долой, из сердца вон? Она вцепилась в мой рукав, и мы направились к выходу.
   - Спокойной ночи, Дженни, - произнесла девушка на коммутаторе.
   - Спокойной ночи, Сара Джейн, - отозвалась Дженни.
   Когда мы были снаружи и собирались влезть в мою машину, я наполнил легкие глотком вечернего кислорода и задал вопрос настолько буднично, насколько мог.
   - Скажи, Джен...
   - Да?
   - А... кто такой Фил?
   Она, как ни в чем не бывало, ответила, садясь в машину. - Мой отец.
   Я все еще не мог поверить.
   - Ты называешь своего отца Филом?
   - Его так зовут. А ты как своего называешь?
   Однажды Дженни рассказала мне, что росла под присмотром отца, пекаря, что ли, в Крэнстоне, штат Род Айленд. Когда она была совсем маленькой, ее мама погибла в автомобильной катастрофе. Все это она рассказывала, объясняя, почему у нее нет водительских прав. Ее отец, во всем остальном "действительно хороший парень" (ее слова), был невообразимо суеверен, когда речь заходила о том, будет ли его единственная дочь сама водить машину. Это реально напрягало ее в последние годы учебы в школе, когда она брала уроки игры на фортепьяно у парня из Провиденса. Но зато в этих долгих автобусных поездках она успела прочитать всего Пруста.
   - А ты как своего называешь? - переспросила она.
   В этот момент я был настолько далеко, что не слышал ее вопроса.
   - Своего кого?
   - Какой термин ты употребляешь, когда говоришь о своем ближайшем предке по мужской линии?
   Я ответил тем термином, который всегда хотел употребить.
   - Сукинсын.
   - Ему в лицо? - спросила она.
   - Я никогда не видел его лица.
   - Он носит маску?
   - В каком-то смысле. Из камня. Из несокрушимого камня.
   - Продолжи - и должно быть, чертовски гордится тобой. Ты же знаменитый гарвардский спортсмен.
   Я посмотрел на нее. И понял, что она не знает главного.
   - Это он был таким, Дженни.
   - Знаменитее, чем игрок команды постоянных чемпионов "Лиги плюща"?
   Мне понравилось, каким тоном она говорила о моих спортивных заслугах. Увы, но они никак не выдерживали сравнения с заслугами моего отца.
   - Он участвовал в одиночных соревнованиях по академической гребле на Олимпиаде 1928 года.
   - Господи, - сказала она. - Так он победил?
   - Нет, - ответил я, надеясь, что она заметит - шестое место отца в финале позволяет мне чувствовать себя немного комфортнее.
   Мы немного помолчали. Может, Дженни наконец поймет, что быть Оливером Барреттом IV означает не просто сосуществование с этим серым каменным строением во дворе Гарварда. Это еще и страх на мышечном уровне. То есть, груз этих спортивных побед давит на тебя. Я имею в виду, на меня.
   - Что же он делает такого, чтобы называться Сукинымсыном? - спросила Дженни.
   - Достает меня, - ответил я.
   - Не поняла?
   - Достает меня, - повторил я.
   Ее глаза расширились, как блюдца.
   - Ты имеешь в виду инцест? - спросила она.
   - Не добавляй нам своих семейных проблем, Джен. Мне достаточно моих собственных.
   - Чем же он тебя достает? - настаивала Дженни.
   - "Правильными вещами", - сказал я.
   - Что неправильного в "правильных вещах"? - спросила она, развлекаясь очевидным парадоксом.
   Я рассказал ей о своей ненависти к запрограммированности на традициях Барреттов - ее она уже могла ощутить, видя мой страх перед числительным в конце моей фамилии. И мне не нравилось, что я должен был демонстрировать энное количество достижений каждый семестр.
   - О да, - саркастически произнесла Дженни. - Я заметила, как ты ненавидишь получать высшие баллы и быть чемпионом "Лиги плюща"...
   - ... настолько, что ненавижу то, что он меньшего и не ждет, - даже просто произнося то, что я всегда ощущал (но никогда раньше не произносил), я чувствовал себя чертовски неловко, но мне нужно было объясниться с Дженни раз и навсегда. - И насколько же он невыносимо невозмутим, когда мне что-то удается. Я имею в виду, что он принимает это абсолютно как должное.
   - Но он деловой человек. Разве он не управляет множеством банков, и все такое?
   - Господи, Дженни, ты на чьей стороне?
   - Это что, война? - спросила она.
   - Почти наверняка, - ответил я.
   - Это смешно, Оливер.
   Казалось, она искренне не понимала меня. И вот тут я почувствовал первый намек на разницу наших мировоззрений. Я имею в виду, что три с половиной года Гарварда-Рэдклиффа сделали нас довольно-таки высокомерными интеллектуалами, которых традиционно штампуют высшие учебные заведения, но когда понадобилось принять тот факт, что мой отец сделан из камня, она осталась верна некоему атавистическому итальянско-средиземноморскому представлению о "папе-который-любит-деток", и не принимала никаких возражений.
   Я попытался привести другое доказательство. Тот смехотворный "разговор-ни-о-чем" после игры в Корнелле. Это определенно произвело на нее впечатление. Но, черт возьми, совсем не то, на какое я рассчитывал.
   - Он проделал весь этот путь до Итаки, чтобы посмотреть вшивый хоккейный матч?
   Я попытался объяснить, что для моего отца гораздо важнее форма, чем содержание. Она же упирала на то, что он совершил столь дальнее путешествие ради тривиального (сравнительно) спортивного события.
   - Слушай, Дженни, а не можем мы все это забыть?
   - Слава Богу, что ты завидуешь достижениям своего отца, - ответила она. - Это значит, ты несовершенен.
   - Что ж - ты думаешь, что ты совершенна?
   - Черта с два, Преппи. Будь я совершенна, то стала бы встречаться с тобой?
   Ну вот, вернулись к тому, с чего начали.
  
  

5

  
   Хотелось бы сказать пару слов и о наших интимных отношениях.
   Их не было до странности долго. Я имею в виду, не было ничего более серьезного, чем упомянутые выше поцелуи (каждый из которых я все еще помню в самых мельчайших подробностях). А это было совсем не похоже на меня - по характеру довольно импульсивного, нетерпеливого и действующего стремительно. Если бы вы сказали любой из дюжины студенток в Тауэр Корт в колледже Уэллесли*, что Оливер Барретт IV ежедневно встречался с юной леди в течение трех недель и не переспал с ней, она, конечно бы, рассмеялась и устроила допрос с пристрастием - а женственна ли вообще данная особа. Но в действительности все было намного проще.
   Я просто не знал, что делать.
   Не поймите неверно или слишком буквально. Я знал, как действовать. Вот только справиться со своими опасениями, что поведу себя не так, я не мог. Дженни была настолько умна, что я боялся, как бы она не подняла на смех то, что я привык считать обходительно-романтичным (и неотразимым) стилем Оливера Барретта IV. Я боялся быть отвергнутым, именно так. Еще я боялся быть неверно понятым. Я тут пытаюсь косноязычно объяснить, что мои чувства к Дженни были другими, и я даже не знал, что сказать или с кем посоветоваться. ("Тебе нужно было посоветоваться со мной", - сказала она позднее). Я просто знал, что у меня были тогда эти чувства. К ней. Ко всей без остатка.
   - Хочешь, чтобы тебя отчислили, Оливер?
   Днем в воскресенье мы сидели в моей комнате и читали.
   - А тебя отчислят, Оливер, если будешь сидеть вот так и смотреть, как я занимаюсь.
   - Я не смотрю, как ты занимаешься, Дженни. Я сам занимаюсь.
   - Чушь собачья. Ты смотришь на мои ноги.
   - Не так уж и часто. Только раз за главу.
   - Что-то главы в этой книге подозрительно короткие.
   - Слушай, ты, самовлюбленная сучка, ты не настолько потрясно выглядишь.
   - Я знаю. Но что я могу поделать, если ты уверен в обратном?
   Я отбросил книгу и прошел через комнату к месту, где она сидела.
   - Дженни, ради всего святого, как я могу читать Джона Стюарта Милла, когда каждую секунду я умираю от желания заняться любовью с тобой?
   Она подняла бровь и нахмурилась.
   - Ну, Оливер, ну, пожалуйста.
   Я присел на ручку ее кресла. Она вновь уткнулась в книгу.
   - Дженни...
   Она тихонько закрыла книгу, отложила ее, затем забросила руки мне на шею.
   - Оливер, пожалуйста.
   И все тут же и случилось. Все сразу.
  
   Наша первая физическая близость разительно отличалась от перепалки при первой встрече. Это было так неторопливо, так мягко, так осторожно. Я никогда и не подозревал, что такова была настоящая Дженни - ласковая, так легко и с такой любовью прикасающаяся ко мне. А вот что по-настоящему шокировало меня - так это мое поведение. Я был кроток. Я был нежен. Был ли это подлинный Барретт IV?
   Как я говорил, я никогда не видел, чтобы Дженни расстегнула хоть одну лишнюю пуговку. Поэтому был удивлен, когда обнаружил, что она носила крохотный золотой крестик. На глухой цепочке. Это я к тому, что когда мы занимались любовью, она не снимала крестик. Во время короткой передышки в этот день любви, в одно из тех мгновений, когда так важна всякая мелочь, я коснулся маленького крестика и полюбопытствовал, что мог бы сказать священник по поводу нашей близости и всего остального. Она ответила, что у нее нет духовника.
   - Разве ты не хорошая католическая девочка?
   - Определенно, я девочка, - сказала она. - И я хорошая.
   Она глянула на меня, ожидая одобрения, и я улыбнулся. Она улыбнулась в ответ.
   - Но это два ответа из трех.
   Тогда я спросил ее, почему крестик намертво припаян к цепочке. Она объяснила, что крестик принадлежал ее матери; Дженни носила его как память, а вовсе не из религиозных соображений. Потом мы вернулись к нашим отношениям.
   - Слушай, Оливер, я говорила, что я люблю тебя? - сказала она.
   - Нет, Джен.
   - Почему ты меня не спрашивал?
   - Я трусил, честно.
   - Спроси меня сейчас.
   - Ты любишь меня, Дженни?
   Она посмотрела на меня и бесхитростно ответила:
   - А ты как думаешь?
   - Да. Я надеюсь. Может быть.
   Я поцеловал ее в шею.
   - Оливер?
   - Да?
   - Я не просто люблю тебя...
   Господи, к чему она ведет?
   - Я очень сильно люблю тебя, Оливер.
  
   Примечания
   * Тауэр Кот, колледж Уэллесли - Tower Court complex, Wellesley College, группа общежитий женского колледжа свободных искусств, входящего в группу "Семи сестер", в которую включен и Рэдклифф.
  
  

6

  
   Люблю я Рэя Страттона.
   Он, может быть, не гений и не великий игрок в американский футбол (реакция немного замедленная), но он всегда был хорошим соседом по комнате и верным другом. И как же этот бедолага страдал большую часть нашего выпускного года. Где он занимался, когда видел галстук на дверной ручке (традиционный сигнал, что наша комната занята)? Признаться, учился он не так уж усердно, но иногда и его припекало. Предположительно, он пользовался библиотеками Хаус или Ламонт или даже Пи Эта Клуба. Но где он спал в ночи с субботы на воскресенье, когда мы с Дженни решались нарушить университетский устав и оставались вместе? Рэй вынужден был искать место, где перекантоваться - у соседей на диванах etc.*, уповая на то, что хозяева не будут стеснены его присутствием. И все же, по крайней мере, это было уже после окончания футбольного сезона. И я бы поступил точно так же ради него.
   Что же получал Рэй взамен? В былые времена я делился с ним детальными подробностями моих сердечных побед. Теперь у него не только отобрали это неотъемлемое право соседа по комнате, но я ни разу не проговорился и не признался, что мы с Дженни любовники. Я просто давал ему понять, когда нам нужна была комната, и все такое. Страттон мог придумывать себе все, что хотел.
   - Я имею в виду, Господи, Барретт, вы занимаетесь этим или нет? - спрашивал он.
   - Рэймонд, я тебя как друга прошу - не спрашивай.
   - Но, Бога ради, Барретт, в перерыве между лекциями, ночами по пятницам, ночами по субботам. Господи, вы должны этим заниматься.
   - Но почему это так тебя беспокоит, Рэй?
   - Потому что это ненормально.
   - Что?
   - Да вся ситуация в целом, Ол. То есть, раньше такого никогда не было. То есть, все подробности для Большого Рэя полностью заморожены. То есть, это произвол, наконец. Ненормально. Господи, чем же она так отличается от других?
   - Послушай, Рэй, в настоящей любви...
   - Любви?
   - Не произноси это слово, как ругательство.
   - В твои годы? Любовь? Господи, я серьезно опасаюсь, старина.
   - За что? За мою психику?
   - За твою холостяцкую жизнь. За твою свободу. За твое будущее!
   Бедняга Рэй. Он действительно верил в это.
   - Боишься, что потеряешь соседа по комнате, а?
   - Черт меня задери, я некоторым образом уже приобрел еще одного. Она проводит здесь слишком много времени.
   Я собирался на концерт, значит, этот разговор скоро закончится.
   - Не парься, Рэймонд. Мы снимем ту квартирку в Нью-Йорке. Новые крошки каждую ночь. Мы сделаем это.
   - Как мне не париться, Барретт. Эта девушка зацепила тебя.
   - Я полностью контролирую происходящее, - ответил я. - Расслабься.
   Поправляя галстук, я направлялся к двери. Страттон не унимался.
   - Эй, Олли?
   - Что?
   - Вы все-таки занимаетесь этим?
   - Господи Боже мой, Страттон!
  
   На этот раз не я приглашал Дженни на концерт, а она меня. Общество Баха давало в Данстер Хаус Пятый Бранденбургский концерт, и Дженни исполняла сольную партию на клавесине. Я слышал ее игру много раз, конечно, но никогда - в ансамбле или на публике. Господи, ну и горд же я был. Она не сделала ни одной ошибки, которую я мог бы заметить.
   - Не могу поверить, настолько ты была великолепна, - сказал я после концерта.
   - Это показывает, насколько ты разбираешься в музыке, Преппи.
   - Достаточно разбираюсь.
   Мы стояли во дворе Данстера. Это был один из тех апрельских дней, когда ты начинаешь верить, что весна наконец-то может добраться до Кембриджа. Ее коллеги-музыканты прогуливались поблизости (включая Мартина Дэвидсона, бомбардировавшего меня ненавидящими взглядами), поэтому у меня не было возможности поспорить с ней о ее исполнительском мастерстве.
   Мы пересекли Мемориал Драйв, чтобы прогуляться вдоль реки.
   - Не валяй дурака, Барретт, пожалуйста. Я играла хорошо. Не великолепно. Не на уровне чемпиона "Лиги плюща". Просто хорошо. О'кей?
   Как я мог спорить с ней, если ей так хотелось критики.
   - О'кей. Ты играла хорошо. Я просто имею в виду, что тебе нужно продолжать этим заниматься.
   - Ради бога, а кто сказал, что не собираюсь этим заниматься? Я ведь собираюсь учиться у Нади Буланже.
   Что за чушь она сейчас сказала? По тому, как она осеклась, я понял, что об этом она говорить не собиралась.
   - У кого? - спросил я.
   - У Нади Буланже. Знаменитого педагога. В Париже, - она произнесла два последних слова довольно быстро.
   - В Па-ри-же? - переспросил я нарочито медленно.
   - Она почти не берет учеников из Америки. Мне повезло. У меня будет еще и хорошая стипендия.
   - Дженнифер - ты, что, едешь в Париж?
   - Я никогда не была в Европе. Не могу дождаться.
   Я сгреб ее за плечи. Может быть, чересчур грубо, не знаю.
   - Эй - как давно ты знаешь об этом?
   Впервые в жизни Дженни не могла посмотреть мне в глаза.
   - Олли, не будь тупицей, - сказала она. - Это неизбежно.
   - Что неизбежно?
   - Мы заканчиваем учебу, и каждый пойдет своим путем. Ты поступишь в Школу права...
   - Минуточку - это ты сейчас о чем?
   Теперь она смотрела мне в глаза. И ее лицо было печальным.
   - Олли, ты богатенький Преппи, а я никто, социальный ноль.
   Я все еще держал ее за плечи.
   - Какого черта каждый из нас должен идти своим путем? Сейчас мы вместе, и мы счастливы.
   - Олли, не будь тупицей, - повторила она. - Гарвард - как мешок Санта-Клауса. В него могут запихнуть и случайную игрушку. Но когда праздник заканчивается, тебя вытряхивают... - она колебалась, - и тебе приходится возвращаться туда, откуда ты пришел.
   - Ты имеешь в виду, ты вернешься печь прянички в Крэнстон, штат Род-Айленд?
   От отчаяния я говорил ужасные вещи.
   - Пирожные, - сказала она. - Не делай из моего отца клоуна.
   - Тогда не покидай меня, Дженни. Пожалуйста.
   - А как же моя стипендия? А как же Париж, в котором я никогда не была за всю мою треклятую жизнь?
   - А как же наша свадьба?
   Это я произнес эти слова, хотя еще какую-то долю секунды не был уверен в том, что это был именно я.
   - А кто говорил о свадьбе?
   - Я. Вот сейчас говорю.
   - Ты хочешь жениться на мне?
   - Да.
   Она наклонила голову чуть набок и спросила серьезно и просто:
   - Почему?
   Я заглянул ей в глаза.
   - Потому что, - сказал я.
   - Ого, - сказала она. - Это веская причина.
   Она взяла мою руку (на этот раз не рукав), и мы пошли вдоль реки. Сказать и впрямь было больше нечего.
  
  
   Примечания
   * Etc. (лат.) - et cetera, эт сетера, и так далее, и тому подобное. Английский аналог - and so on.
  
  

7

  
   Ипсвич, штат Массачусетс, находится в сорока минутах езды от моста через реку Мистик, в зависимости от погоды и от того, как водишь. На самом деле, мне однажды удалось преодолеть эту дистанцию за двадцать девять минут. Некий выдающийся бостонский банкир претендует на лучшее время, но когда он заводит речь, что некто добирается от моста до дома Барретов менее чем за полчаса, бывает трудно отделить действительность от вымысла. Я-то считаю, что двадцать девять минут - это абсолютный рекорд. То есть, не можете же вы игнорировать сигналы светофоров на шоссе N 1, не так ли?
   - Ты ведешь машину, как маньяк, - сказала Дженни.
   - Это Бостон, - ответил я. - Здесь все водят, как маньяки. - Мы как раз остановились под красным сигналом светофора на шоссе N 1.
   - Ты прикончишь нас до того, как это сделают твои родители.
   - Послушай, Джен, мои родители - милые люди.
   Загорелся зеленый. "Эм-джи"* разогналась до сотни километров в час менее чем за десять секунд.
   - Даже Сукинсын? - спросила она.
   - Кто?
   - Оливер Барретт III.
   - А-а, он славный парень. Тебе он очень понравится.
   - Откуда ты знаешь?
   - Он всем нравится, - ответил я.
   - Почему же тогда не нравится тебе?
   - Потому что он нравится всем, - сказал я.
   Как бы то ни было, я вез ее знакомиться с ними - зачем? Я имею в виду, нужно ли мне было на самом деле благословение Старого Кремня или еще что-то? Отчасти, затем что этого хотела Дженни ("Так полагается, Оливер"), да и по той простой причине, что Оливер III был моим банкиром в самом гадком смысле: он платил за это чертово обучение.
   И, разумеется, это должен быть воскресный обед, не так ли? Я имею в виду, все должно быть комильфо, верно? И непременно в воскресенье, когда все шоссе N 1 забито недоделанными маньяками, то и дело преграждающими мне путь. Я свернул с главной магистрали на Гроттон-стрит, дорогу, все повороты которой с тринадцати лет лихо проходил на высокой скорости.
   - Здесь нет домов, - сказала Дженни. - Только деревья.
   - Дома находятся позади деревьев.
   Когда едешь вниз по Гроттон-стрит, надо быть очень внимательным, или пропустишь поворот к нашему дому. Действительно, я и сам пропустил поворот в тот день. Я проехал почти триста лишних метров, прежде чем нажал на завизжавшие тормоза.
   - Где мы? - спросила она.
   - Проехали, - пробормотал я между ругательствами.
   Есть ли что-либо символическое в том факте, что я возвращался почти триста метров к собственному дому? В любом случае, я поехал медленнее, так как мы были уже на земле Барреттов. От Гроттон-стрит до нашего дома, Довер Хаус, почти километр. По пути ты проезжаешь мимо других... как бы попроще сказать, строений. Полагаю, это зрелище довольно впечатляющее, когда сталкиваешься с ним впервые.
   - Кошмар! - сказала Дженни.
   - Что случилось, Джен?
   - Тормози, Олли. Без шуток. Останови машину.
   Я остановил машину. Она была напугана.
   - Эй, я не думала, что все будет вот так.
   - Вот как?
   - Вот так роскошно. Могу поспорить - живя здесь, вы держите рабов.
   Мне хотелось дотронуться до неё, но мои ладони были влажными (непривычное состояние), и поэтому успокаивать пришлось словами.
   - Пожалуйста, Джен. Это не так страшно, как кажется.
   - Ага, и почему это я внезапно захотела, чтобы мое имя было Эбигейл Адамс* или Венди ВАСП*?
   Мы проехали остаток пути молча, припарковались и подошли к парадной двери. Пока мы ждали ответа на звонок, Дженни снова запаниковала.
   - Давай сбежим, - сказала она.
   - Давай останемся и сразимся, - сказал я.
   Мы все еще шутили?
   Дверь открыла Флоранс, древняя старушка, верная служанка семейства Барреттов.
   - Ах, молодой господин Оливер, - приветствовала она меня.
   Господи, как я ненавижу, когда меня так называют. Я не выношу, когда подчеркивают эту унизительную разницу между мной и Старым Кремнем.
   Флоранс сообщила, что мои родители ждут в библиотеке. Дженни была потрясена портретами, мимо которых мы проходили. Не только потому, что некоторые принадлежали кисти Джона Сингера Сарджента* (надо заметить, портрет Оливера Барретта II иногда выставлялся в Бостонском музее изящных искусств), но и от нового открытия, что не все мои предки носили фамилию Барретт. Здесь были представительницы элиты семейства Барретт, удачно вышедшие замуж и произведшие на свет таких потомков, как Барретт Винтроп, Ричард Барретт Сиволл и даже Эбботт Лоуренс Лаймэн, который имел безрассудство прожить жизнь (и окончить Гарвард, чем не аналог?), и стать знаменитым химиком, обойдясь без такой мелочи, как фамилия Барретт в середине.
   - Боже мой, - сказала Дженни. - Я вижу, что здесь собралась половина основателей Гарварда.
   - Это все чепуха, - ответил я ей.
   - Я не знала, что ты имеешь отношение и к Сиволл Боут Хаус тоже, - сказала она.
   - Ага. Наследник заводов, домов, пароходов...
   В конце длинного ряда портретов, прямо перед поворотом к библиотеке, стоит стеклянный стеллаж. В нем хранятся трофеи. Спортивные трофеи.
   - Они великолепны, - сказала Дженни. - Я никогда не видела чтобы награды, выглядели, как настоящее золото и серебро.
   - Они и есть из золота и серебра.
   - Господи. Твои?
   - Нет. Его.
   То, что Оливер Барретт III не стал призером Олимпийских игр в Амстердаме, документально подтвержденный факт, не подлежащий обсуждению. Однако, и это правда, он добивался весомых побед в различных других соревнованиях по гребле. Несколько раз. Много раз. Отлично отполированные доказательства слепили глаза Дженнифер своим сиянием.
   - Это не тот хлам, которым награждают в Крэнстонской лиге боулинга.
   Затем, я думаю, она бросила мне кость.
   - А у тебя есть награды, Оливер?
   - Да.
   - В стеллаже?
   - Наверху в моей комнате. Под кроватью.
   Она наградила меня взглядом из разряда Дженни-хорошая и прошептала:
   - Мы пойдем посмотреть на них позже, ага?
   До того, как я смог ответить, или просто прикинуть, зачем Дженни собралась на самом деле посетить мою спальню, нас прервали.
   - А, приветствую вас!
   Сукинсын. Это был Сукинсын.
   - О, Добрый день, сэр. Это Дженнифер...
   - А, приветствую вас!
   Он пожал ее руку прежде, чем я успел закончить фразу. Я заметил, что он не был одет в один из своих Банковских Костюмов. Нет, в самом деле; Оливер III облачился в модную кашемировую спортивную куртку. И на его лице вместо обычного каменного выражения была хитрая улыбочка.
   - Входите и познакомьтесь с миссис Барретт.
   Для Дженнифер было припасено еще одно судьбоносное испытание: знакомство с Элисон Форбс "Типси"* Барретт. (В порядке бреда я иногда представлял, как школьное прозвище могло повлиять на нее, если бы она не выросла честнейшей и добродетельнейшей попечительницей музея, каковой она и стала). Давайте скажем честно, Типси Форбс так и не закончила учебу. Она покинула колледж Смит на втором курсе, с полного благословения своих родителей обвенчавшись с Оливером Барреттом III.
   - Моя супруга Элисон, это Дженнифер...
   Он уже полностью узурпировал право представлять ее при знакомстве.
   - Калливери, - добавил я, поскольку Старый Кремень не знал ее фамилии.
   - Кавиллери, - вежливо поправила Дженни, поскольку я произнес ее фамилию неправильно - в первый и единственный раз в моей чертовой жизни.
   - Это как в Кавалерия Рустикана*? - спросила моя мать, возможно, чтобы доказать - несмотря на то, что она бросила учебу, она все же была достаточно культурна.
   - Точно, - улыбнулась ей Дженни. - Ничего общего.
   - А-а! - сказала моя мать.
   - А-а! - сказал мой отец.
   Любопытствуя, уловили ли они юмор Дженни, и я машинально добавил к этому свое: "А-а?"
   Мать и Дженни пожали друг другу руки, и после обычного обмена банальностями, ни одна из которых никогда в моем доме годами не менялась, мы присели. Все замолчали. Я пытался понять, что происходит. Вне всяких сомнений, мать оценивала Дженнифер, разглядывая ее наряд (в тот день не богемный), ее позу, ее манеру вести себя, ее произношение. Признаться честно, Отзвук Крэнстона присутствовал даже в самом изысканном ее поведении. Возможно, и Дженни оценивала мать. Девочки делают это, мне говорили. Предполагается, что это позволяет понять что-то о парнях, за которых они собираются замуж. Может быть, она также оценивала Оливера III. Заметила ли она, что он был выше меня? Понравилась ли ей его кашемировая куртка?
   Оливер III, разумеется, сконцентрировал весь огонь на мне, как обычно.
   - Как ты, сын?
   Для чертова стипендиата Роудса* он просто отвратительный собеседник.
   - Прекрасно, сэр. Прекрасно.
   Мать, соответственно, обратилась к Дженнифер.
   - Хорошо доехали?
   - Да, - ответила Дженни. - Хорошо и быстро.
   - Оливер быстро ездит, - вклинился Старый Кремень.
   - Не быстрее, чем Вы, Отец, - нашелся я.
   Что он на это скажет?
   - Угу. Да. Я полагаю, нет.
   Можешь не сомневаться, отец.
   Мать, которая всегда держит его сторону независимо от обстоятельств, заговорила о чем-то более нейтральном - о музыке или искусстве, скорее всего. Я прислушивался не особенно внимательно. Потом в моей руке каким-то образом оказалась чашка чая.
   - Спасибо, - сказал я и добавил. - Нам скоро надо уезжать.
   - Что? - спросила Дженни. Они вроде бы обсуждали музыку Пуччини - или что-то подобное, и моя реплика была совсем не в тему. Мать взглянула на меня (редкий случай).
   - Но вы же останетесь на обед, не так ли?
   - Ну... мы не можем, - сказал я.
   - Непременно, - сказала Дженни практически одновременно.
   - Нам надо возвращаться, - настаивал я.
   Дженни окатила меня взглядом типа "О чем ты говоришь?". Тут же Старый Кремень заявил:
   - Вы останетесь на обед. Таков порядок.
   Фальшивая улыбка на его лице не смягчала его командного тона. Но я не стерплю такого даже от финалиста Олимпиады.
   - Мы не можем, сэр, - ответил я.
   - Мы должны, Оливер, - сказала Дженни.
   - Почему? - спросил я.
   - Потому что я голодна, - сказала она.
  
   Мы сидели за столом, подчинившись пожеланию Оливера III. Он склонил голову. Мать и Дженни последовали его примеру. Я слегка наклонил свою.
   - Благослови эту еду на нашем столе и нас к служению Тебе, и помоги нам не забывать о нуждах и желаниях других. Об этом мы просим именем Сына Твоего, Иисуса Христа, аминь.
   Иисусе Христе, я похолодел. Нельзя было хотя бы раз обойтись без этого благочестия? Что подумает Дженни? Господи, это же возвращение в Средневековье.
   - Аминь, - сказала мать (и Дженни тоже, очень смиренно).
   - А-а, так ты с ними заодно! - сказал я в шутку.
   Никто не повелся. И меньше всех Дженни. Она смотрела мимо меня. Оливер III глянул на меня через стол.
   - Я определенно желаю, чтобы ты был с нами заодно хотя бы иногда, Оливер.
   Мы обедали не в полном молчании только благодаря замечательной способности моей матери поддерживать светскую беседу.
   - Так твои родственники из Крэнстона, Дженни?
   - Большинство. Моя мама родом из Фолл Ривер.
   - Барреттам принадлежат фабрики в Фолл Ривер, - заметил Оливер III.
   - Где они из поколения в поколение эксплуатировали бедняков, - добавил Оливер IV.
   - В XIX веке, - добавил Оливер III.
   Моя мать улыбнулась этому, очевидно удовлетворенная, что ее Оливер выиграл этот сет. Но не тут-то было.
   - Как насчет планов автоматизации фабрик? - вернул я мяч.
   Последовала короткая пауза. Я ждал какого-нибудь достойного ответа.
   - Как насчет кофе? - спросила Элисон Форбс Типси Барретт.
  
   Мы перешли в библиотеку, где определенно должен был состояться последний раунд. У нас с Дженни на следующий день были занятия, у Кремня - банк и все такое, ну и конечно Типси запланировала спозаранку что-нибудь стоящее.
   - Сахару, Оливер? - спросила моя мать.
   - Оливер всегда кладет сахар, дорогая, - сказал мой отец.
   - Не сегодня, спасибо, - сказал я. - Просто черный кофе, Матушка.
   Ну вот, мы все держали свои чашки, и мы все уселись удобно, и нам абсолютно нечего было сказать друг другу. Поэтому я открыл новую тему.
   - Скажи мне, Дженнифер, - поинтересовался я. - Что ты думаешь о Корпусе Мира?
   Она нахмурилась и не поддержала меня.
   - О, ты уже рассказал им, О.Б.? - сказала моя мать моему отцу.
   - Не время сейчас, дорогая, - остановил ее Оливер III с тем видом притворного смирения, которое кричит: "Спросите меня, спросите меня". Так я и сделал.
   - О чем, Отец?
   - Пустяки, сын.
   - Не понимаю, как ты можешь так говорить, - сказала моя мать и развернулась ко мне всем телом, чтобы новость прозвучала как можно торжественнее (как я говорил, она была на его стороне):
   - Твой отец собирается возглавить Корпус Мира.
   - Ого.
   Дженни тоже сказала "Ого", но другим, более восхищенным тоном.
   Мой отец притворился, что выглядит смущенным, и моя мать, казалось, ждала, что я сделаю книксен или нечто в этом роде. Но ведь не государственным же секретарем* он будет, в конце концов!
   - Поздравляю вас, мистер Барретт, - перехватила инициативу Дженни.
   - Да. Мои поздравления, сэр.
   Мать была крайне воодушевлена этим разговором.
   - Я думаю, что это будет великолепный образец воспитания, - сказала она.
   - О да, будет, - согласилась Дженни.
   - Да, - сказал я без особой веры в голосе. - Угу... Не будете ли вы так любезны передать сахар?
  
  
   Примечания
   * Эбигейл Адамс (Abigail Smith Adams) - супруга президента США Джона Адамса, первая леди США с 4 марта 1797 по 4 марта 1801 года. В 1800 году после переноса столицы в Вашингтон Эбигейл Адамс стала первой хозяйкой Белого дома.
   * Венди ВАСП (Wendy WASP) - вероятно, героиня новеллы Джеймса Барри "Питер Пэн и Венди"; WASP - "белые англо-саксонские протестанты", популярное клише середины XX века, термин, обозначавший привилегированное происхождение.
   * Джон Сингер Сарджент (John Singer Sargent) - американский живописец конца XIX - начала ХХ веков, Испытал влияние Г. Курбе и Э. Мане, известен как автор виртуозных светских портретов.
   * Типси (Tipsy) (разг.) - подвыпивший, слегка навеселе; здесь - пьянчужка.
   * Кавалерия Рустикана (Cavalleria Rusticana) - опера Пьетро Масканьи, созданная в 1890 году по новелле Дж. Верги "Сельская честь".
   * Стипедия Родса (Rhodes Scholarship) - международная стипендия для обучения в Оксфордском университете, учрежденная в 1902 году Сесилем Родсом для студентов из Британской империи, США и Германии. Присуждается за высокие академические способности, спортивные достижения, наличие лидерских качеств.
   * Государственный секретарь - в США так называется должность министра иностранных дел.
  
  

8

  
   - Дженни, но не государственным же секретарем он будет, в конце концов!
   Наконец-то мы ехали назад в Кембридж, слава Богу.
   - И все же, Оливер, ты мог бы проявить больше энтузиазма.
   - Я же произнес - мои поздравления.
   - Просто неслыханная щедрость.
   - А чего ожидала ты, ради Христа?
   - О, Господи, - ответила она. - От всего этого мне тошно.
   - Как и мне, - добавил я.
   Мы долго ехали, не произнося ни слова. Но что-то было не так.
   - От чего тебе тошно, Джен? - спросил я после долгого раздумья.
   - Это отвратительно, как ты относишься к своему отцу.
   - Разве не отвратительнее, чем он относится ко мне?
   Я словно открыл бутылку с джинном внутри. Или, точнее, с соусом для спагетти. Поскольку Дженни тут же бросилась защищать отцовскую любовь на полную катушку. Опять эти итальянско-средиземноморские бредни. Вкупе с моей сыновней непочтительностью.
   - Ты его достаешь, и достаешь, и достаешь, - сказала она.
   - Это взаимно, Джен. Разве ты этого не заметила?
   - Я не думаю, что ты сможешь допечь своего старика первым.
   - Это невозможно - "допечь" Оливера Барретта III.
   После странной заминки она ответила:
   - Разве что, может быть, ты женишься на Дженнифер Кавиллери...
   Я сохранял ледяное спокойствие, пока въезжал на парковку у забегаловки с морепродуктами. Потом я повернулся к Дженнифер, злой, как черт.
   - Ты действительно так думаешь? - спросил я требовательно.
   - Я думаю, в этом что-то есть, - сказала она очень спокойно.
   - Дженни, ты все еще не веришь, что я люблю тебя? - завопил я.
   - Любишь, - ответила она относительно спокойно. - Но как ни дико это прозвучит, ты не меньше любишь мой нулевой социальный статус.
   Я не мог придумать другого ответа, кроме "нет". Я повторил про себя ее фразу несколько раз с разными интонациями. То есть, я был до такой степени выбит из колеи, что даже допустил, что в ее чудовищном предположении может присутствовать крупица правды.
   Но и она была не в лучшей форме.
   - Не берусь судить, Олли. Мне просто кажется, что в этом что-то есть. Я имею в виду, что уверена - я люблю не только тебя самого. Я люблю и твое имя. И твой порядковый номер.
   Она отвела глаза, и я подумал, что она заплачет. Но она не заплакала; она закончила свою мысль:
   - В конце концов, это часть тебя.
   Я посидел немного, разглядывая мигающую неоновую надпись "Моллюски и устрицы". Меня восхищало умение Дженни заглянуть в меня и понять то, что я никогда не мог сформулировать сам. А она это делала. Мог ли я признать тот факт, что я не идеален? Господи, а она уже приняла как данность и мое несовершенство, и свое собственное. Боже, как низко я пал!
   Я не знал, что, к черту, сказать.
   - Хочешь моллюска или устрицу, Джен?
   - Хочешь прямой в челюсть, Преппи?
   - Да, - сказал я.
   Она сложила кулачок и нежно коснулась им моей щеки. Я поцеловал его, и когда потянулся обнять ее, она уперлась в меня руками и гаркнула, как заправская бандитка:
   - Давай, гони, Преппи. Рвани, как можешь!
   И я рванул. И как рванул.
  
   Главные претензии моего отца относились к тому, что он называл превышением скорости. Поспешностью. Неудержимостью. Точно не помню, но знаю, что его проповедь во время нашего завтрака в Гарвардском клубе касалась, в первую очередь, моей торопливости. Для разминки он предложил мне не глотать еду, не разжевывая. Я вежливо возразил, что уже взрослый, и необходимости корректировать или даже комментировать мое поведение у него больше нет. Он заметил, что даже мировые лидеры нуждаются время от времени в конструктивной критике. Я воспринял это, как довольно-таки прозрачный намек на его работу в Вашингтоне в первой администрации Рузвельта. Но я не был расположен вместе с отцом предаваться воспоминаниям о Ф.Д.Р.* или о его роли в банковской реформе в США. Поэтому я заткнулся.
   Мы, как я уже сказал, поглощали ланч в Гарвардском клубе в Бостоне. (Я - слишком торопливо, если использовать терминологию моего отца). Это значит, что мы были окружены публикой его круга. Его однокашниками, клиентами, почитателями и прочими. Я думаю, что это было заранее подготовлено, если, конечно, было. Внимательно прислушавшись, вы могли разобрать приглушенное бормотание, что-то вроде: "Это прошел Оливер Барретт". Или: "Это Барретт, великий спортсмен".
   Это был еще один раунд нашей серии "разговоров-ни-о-чем". Но теперь неопределенность характера беседы слишком явно бросалась в глаза.
   - Отец, Вы не сказали ни слова о Дженнифер.
   - А что говорить? Ты поставил нас перед свершившимся фактом, не так ли?
   - Но что Вы думаете, Отец?
   - Я думаю, что Дженни восхитительна. И для девушки ее происхождения закончить Рэдклифф...
   Всей этой чушью собачьей о некоем котле, в котором якобы выплавляется американская нация, он выхолащивал разговор.
   - Поставим точку, Отец!
   - И эта точка не имеет ничего общего с молодой леди, - продолжил он, - она касается тебя.
   - Что? - сказал я.
   - Твоего бунта, - добавил он. - Ты взбунтовался, сын.
   - Отец, мне так и не удается понять, как женитьба на умнице и красавице из Рэдклиффа может считаться бунтом. Я имею в виду, что она не какая-то чокнутая хиппи...
   - Это далеко не все "не".
   Ну вот, приплыли. Опять эти чертовы предрассудки.
   - Что Вас раздражает больше, Отец, - что она католичка, или что она из бедной семьи?
   Он ответил, понизив голос и слегка наклонившись ко мне.
   - А что тебя привлекает больше?
   Мне захотелось встать и уйти. И я объявил ему об этом.
   - Останься и говори, как мужчина, - сказал он.
   Оппонируя - кому? Мальчишке? Девчонке? Мышонку? Я остался, так и быть.
   Сукинсын испытал огромное удовлетворение от того, что я не двинулся с места. То есть, могу предположить, что он засчитал себе еще одну победу надо мной в череде многих предыдущих.
   - Я только попросил бы тебя подождать немного, - сказал Оливер Барретт III.
   - Расшифруйте "немного", пожалуйста.
   - До окончания Школы права. Если чувство настоящее, оно способно выдержать испытание временем.
   - Оно и есть настоящее, так какого дьявола я должен подвергать его всяким деспотическим капризам?
   Вывод ясен, я думаю. Я взбунтовался против него. Его деспотизма. Его стремления господствовать и во всем контролировать меня.
   - Оливер, - он начал новый раунд. - Ты пока еще зависим...
   - Зависим от чего? - я начал выходить из себя, черт возьми.
   - Тебе еще нет двадцати одного. По закону ты несовершеннолетний.
   - Да пропади они пропадом, эти законники с их занудством!
   Наверное, некоторые обедавшие за соседними столиками слышали эту тираду. Как бы в противовес моему крику, Оливер III нацелил свой колкий шепот прямо в меня.
   - Женись на ней сейчас, и я не буду больше терять на тебя время.
   Плевать, если кто-нибудь это слышит.
   - Отец, ты не знаешь, что такое "терять время".
   Я вышел вон из его жизни и начал свою собственную.
  
  
   Примечания
   *Ф. Д. Р. - Франклин Делано Рузвельт, президент США.
  
  

9

  
   Оставалось еще дело в Крэнстоне, штат Род-Айленд, городке чуть дальше к югу от Бостона, чем Ипсвич к северу. После фиаско с представлением Дженнифер ее будущим законным родственникам ("Мне что теперь, их "вне законными" называть?" - спросила она), я не совсем уверенно чувствовал себя перед встречей с ее отцом. То есть, мне предстояло уцелеть в жерновах итальянско-средиземноморского синдрома невротической любви, отягощенного тем, что Дженни была единственным ребенком, к тому же рано лишившимся матери, что, конечно же, сделало взаимную с отцом привязанность чрезмерной. Я остался один на один со всей этой бурей эмоций, описанной в учебниках по психологии.
   Плюс то, что я остался без гроша.
   Вот представьте себе на секунду Оливеро Барретто, прекрасное итальянское дитя недр Крэнстона, штат Род-Айленд. Он приходит увидеться с мистером Кавиллери, главным кондитером этого города и честным трудягой, чтобы заявить: "Хочу жениться на вашей единственной дочке Дженнифер". Что захочет спросить старик в первую очередь? (Он не будет спрашивать Барретто про любовь, поскольку знать Дженни - значит, любить Дженни; против этого не попрешь). Нет, мистер Кавиллери промолвит что-нибудь вроде: "Барретто, на что ты собираешься ее содержать?"
   Теперь представьте реакцию милейшего мистера Кавиллери, если Барретто сообщит ему, что все будет в точности наоборот, по крайней мере, в ближайшие три года: его дочери придется содержать его зятя. Не укажет ли милейший мистер Кавиллери Барретто на дверь, или даже, будь Барретто похилее, чем я, не вытолкает ли его взашей?
   Можете не сомневаться, он так и сделает.
   Это несколько объясняет, почему майским воскресным днем я соблюдал все правила дорожного движения, пока мы двигались на юг по шоссе N 95. Дженни, уже почувствовавшая вкус к скорости, на которой я управлял машиной, жаловалась только на то, что я ехал под шестьдесят пять километров в час там, где было разрешено разгоняться до семидесяти пяти. Я сказал ей, что двигатель надо отрегулировать, чему она совершенно не поверила.
   - Повтори мне это еще раз, Джен.
   Терпение не относилось к числу достоинств Дженни, и она отказывалась вселить в меня уверенность, повторяя ответы на все те тупые вопросы, что я задавал.
   - Ну, еще разок, Дженни, пожалуйста.
   - Я звонила ему. Я говорила с ним. Он сказал - о'кей. Сказал по-английски, потому что я уже говорила, а ты, кажется, никак не хочешь поверить, что он не знает ни одного чертова итальянского слова, кроме нескольких ругательств.
   - Но что этот "о'кей" означает?
   - Ты хочешь сказать, что Школа права в Гарварде приняла на учебу человека, который не может расшифровать слово "о'кей"?
   - Это не юридический термин, Дженни.
   Она коснулась моей руки. Слава Богу, это немного помогло. Хотя мне все еще нужно было внести ясность. Я должен был знать, что меня ждет.
   - Его "о'кей" может также означать: "мне придется стерпеть это".
   В ее сердце нашлась крупица сострадания, чтобы в очередной раз повторить подробности своего разговора с отцом. Он был счастлив. Действительно был. Он и не ожидал, когда отправлял ее в Рэдклифф, что она вернется в Крэнстон и выйдет замуж за соседского мальчугана (который, кстати, сделал ей предложение как раз перед отъездом). Поначалу он скептически отнесся к тому, что настоящее имя ее жениха - Оливер Барретт IV. Потом он предостерег свою дочь от нарушения Одиннадцатой заповеди.
   - Это что такое? - спросил я ее.
   - Не выставляй дураком отца своего, - ответила она.
   - Ого.
   - И это все, Оливер. Честно.
   - Он знает, что я беден?
   - Да.
   - И он не возражает?
   - По крайней мере, у тебя с ним есть теперь что-то общее.
   - Но он был бы более счастлив, если бы у меня завалялось несколько баксов, не так ли?
   - А ты?
   Я заткнулся до конца поездки.
  
   Дженни жила на улице, которая называлась Гамильтон-авеню, среди длинной череды деревянных домов с кучей детишек и несколькими чахлыми деревцами перед ними. Просто проезжая мимо в поисках места для парковки, я чувствовал себя, словно в другой стране. Начать с того, сколько там было народу. Кроме играющих детей, здесь на крылечках сидели целые семьи, очевидно, не нашедшие себе большего развлечения в этот воскресный день, чем наблюдать, как я паркую машину.
   Дженни выпрыгнула первой. В Крэнстоне она невероятно преобразилась, став похожей на маленького быстрого кузнечика. Словно по команде грянули радостные приветственные возгласы, как только зрители на крылечках рассмотрели, кто был моим пассажиром. Никак не меньше, чем великая Кавиллери! Когда я услышал, как ее здесь встречают, мне было почти стыдно вылезать из машины. То есть, я явно не тянул на воображаемого Оливеро Барретто.
   - Привет, Дженни! - услышал я смачный рык одной из этих почтенных женщин.
   - Привет, миссис Каподилупо. - услышал я ответный вопль Дженни. Я выбрался из машины. Все смотрели на меня.
   - Привет - кто этот парень? - рявкнула миссис Каподилупо. Да, в излишней деликатности их, пожалуй, не упрекнёшь.
   - Да так, никто! - заорала Дженни в ответ. Что окончательно подорвало мою уверенность в себе.
   - Может быть, - гаркнула миссис Каподилупо в мою сторону, - но девочка, с которой он, на самом деле нечто!
   - Он знает об этом, - ответила Дженни.
   Потом она повернулась, чтобы удовлетворить соседей на другой стороне улицы.
   - Он знает, - объявила она другой толпе своих почитателей. Она взяла меня за руку (я был чужим на этом празднике жизни), и подвела к ступенькам дома N 189А по Гамильтон-авеню.
  
   Момент знакомства получился неловким.
   Я просто стоял, когда Дженни произнесла: "Это мой отец". И Фил Кавиллери, грубовато скроенный (примерно 173 сантиметра, 66 килограммов) типичный род-айлендец лет пятидесяти, протянул свою руку.
   Его рукопожатие было сильным.
   - Как поживаете, сэр?
   - Фил, - поправил он меня. - Я Фил.
   - Фил, сэр, - ответил я, продолжая трясти его руку.
   Следующий момент был вовсе ужасен. Потому что, выпустив мою руку, мистер Кавиллери повернулся к своей дочери и выдал невероятный вопль:
   - Дженнифер!
   Долю секунды ничего не происходило. И вот они обнялись. Крепко. Очень крепко. Покачиваясь взад и вперед. Всего запаса слов мистера Кавеллери хватило лишь, чтобы повторять и повторять (теперь предельно нежно) имя своей дочери: "Дженнифер". И все, что могла повторить в ответ его закончившая-Рэдклифф-с-отличием дочь, было: "Фил".
   Определенно, я был третьим лишним.
  
   Одна из особенностей моего хорошего воспитания помогла мне в этот день. Меня всегда учили, что нельзя разговаривать с набитым ртом. Фил и его дочь словно сговорились наполнять и наполнять это отверстие, и мне не было нужды разговаривать. Должно быть, я поглотил рекордное количество итальянских пирожных. После чего я пространно рассуждал, какие из них мне понравились больше (я съел не менее двух штук каждого вида, опасаясь обидеть хозяев), к вящему удовольствию обоих Кавиллери.
   - А он о'кей, - заявил Фил Кавеллери своей дочери.
   Что же все-таки это значит?
   Мне не нужно было расшифровывать значение слова "о'кей"; я просто хотел знать, какой именно поступок из того нехитрого арсенала, что мне удалось использовать, наградил меня этим желанным эпитетом.
   Я угадал с похвалой пирожным? Или же мое рукопожатие было достаточно крепким? Что же именно?
   - А я говорила тебе, что он о'кей, Фил, - сказала дочь мистера Кавиллери.
   - Конечно, о'кей, - сказал ее отец. - Я просто хотел убедиться в этом сам. Теперь я убедился. Оливер?
   Теперь он обращался ко мне.
   - Да, сэр?
   - Фил.
   - Да, Фил, сэр?
   - Ты о'кей.
   - Спасибо, сэр. Я ценю это. Правда, ценю. И вы знаете, как я отношусь к вашей дочери, сэр. И к вам, сэр.
   - Оливер, - вступила Дженни, - прекрати этот детский лепет чертова тупого Преппи, и...
   - Дженнифер, - вступил мистер Кавиллери, - не могла бы ты обойтись без богохульств? Все-таки сукинсын наш гость!
  
   За обедом (пирожные оказались просто легкой закуской) Фил попытался завязать со мной серьезный разговор, легко-можно-догадаться-о-чем. Из каких-то сумасбродных соображений он решил, что может повлиять на восстановление дружественных отношений между Оливерами III и IV.
   - Дай мне поговорить с ним по телефону, как отцу с отцом, - умолял он.
   - Не стоит, Фил, это пустая трата времени.
   - Я не могу сидеть здесь и позволить родителю отталкивать свое дитя. Я не могу.
   - Конечно. Но я тоже отталкиваю его, Фил.
   - Даже слышать не хочу, как ты говоришь об этом, - сказал он, начиная сердиться по-настоящему. - К отцовской любви положено относиться с трепетом и уважением. Это редкость.
   - Особенно в моей семье, - сказал я.
   Дженни сновала туда-сюда, принося и унося тарелки, поэтому слышала лишь обрывки разговора.
   - Набери его номер, - повторил Фил. - Это моя забота.
   - Нет, Фил. Мы с отцом охладели друг к другу.
   - Да послушай, Оливер, он оттает. Поверь мне, когда я говорю тебе, что он оттает. Когда придет время отправиться в церковь...
   В этот момент расставлявшая блюда с десертом Дженни не предвещавшим ничего хорошего тоном односложно и решительно прервала отца.
   - Фил?..
   - Да, Джен?
   - О церковном благословении...
   - Что?
   - Ну, в общем-то, оно не понадобится, Фил.
   - Как это? - спросил мистер Кавиллери. Затем, мгновенно сделав неверный вывод, он повернулся ко мне со сконфуженным видом.
   - Я, э-э... не имел в виду обязательно католическую церковь, Оливер. То есть, как Дженни, несомненно, говорила тебе, мы придерживаемся католической веры. Но я имел в виду вашу церковь, Оливер. Господь благословит ваш союз в любой церкви, клянусь.
   Я взглянул на Дженни, которая, очевидно, потерпела крах в предварительных телефонных переговорах на эту опасную тему.
   - Оливер, - объяснила она, - это было бы для него, одновременно со всем остальным, дьявольски сильным потрясением.
   - Ну и что такого? - по-прежнему дружелюбно спросил мистер Кавиллери. - Не щадите меня, дети, не щадите меня. Я хочу знать, что у вас в головах.
   И почему же именно в этот момент мои глаза остановились на фарфоровой статуэтке Девы Марии, стоявшей на полке в гостиной семьи Кавиллери?
   - Это по поводу Божьего благословения, Фил, - сказала Дженни, стараясь не глядеть на отца.
   - Что, Джен, что? - спросил Фил, страшась самого худшего.
   - Ну, нам оно не понадобится, Фил, - сказала она, теперь прося у меня взглядом поддержки, и я пытался помочь ей, глядя на нее.
   - Благословение Бога? Любого Бога?
   Дженни утвердительно кивнула.
   - Могу ли я объяснить, Фил? - спросил я.
   - Будь так любезен.
   - Мы оба неверующие, Фил. И мы не хотим лицемерить.
   Я думаю, что он смолчал, поскольку признание исходило от меня. Дженни он, наверное, устроил бы хорошую взбучку. Но теперь третьим лишним, чужаком был он. И не мог даже поднять на нас глаза.
   - Так и быть, - сказал он после долгого раздумья. - Могу я хотя бы узнать о том, кто проведет церемонию?
   - Мы, - сказал я.
   Он посмотрел на свою дочь, ища подтверждения. Она кивнула. Это была чистая правда.
   Еще одна длинная пауза, и он опять произнес: "Так и быть". И потом он спросил у меня, поскольку я намеревался стать юристом, будет ли такая разновидность свадьбы - как же это сказать? - законной?
   Дженни объяснила, что церемония, которую мы придумали, в части обращения друг к другу мужчины и женщины проведет священник Унитарной церкви ("А, священник", - пробормотал Фил).
   - Невеста тоже будет говорить? - спросил он, почти, как если бы это - ко всему прочему - оказалось завершающим смертельным ударом.
   - Филипп, - сказала его дочь, - Можешь ли ты представить такую ситуацию, когда я промолчала бы?
   - Нет, девочка, - ответил он, выдавил из себя слабую улыбку. - Полагаю, ты должна говорить.
  
   Когда мы ехали назад в Кембридж, я спросил Дженни, как, по ее мнению, все прошло.
   - О'кей, - сказала она.
  
  

10

  
   Мистер Уильям Ф. Томпсон, заместитель декана Гарвардской Школы права, не мог поверить своим ушам.
   - Правильно ли я вас понял, мистер Барретт?
   - Да, сэр, декан Томпсон.
   Было нелегко произнести это впервые. И не легче повторить.
   - В следующем году мне понадобится стипендия, сэр.
   - В самом деле?
   - Именно потому я здесь, сэр. Вы отвечаете за распределение финансовой помощи, декан Томпсон, не так ли?
   - Да, но это несколько неожиданно. Ваш отец...
   - Он больше не имеет к этому отношения, сэр.
   - Прошу прощения? - декан Томпсон снял свои очки и начал полировать их своим галстуком.
   - У нас появились с ним некоторые разногласия.
   Декан водрузил свои очки на место и посмотрел на меня с тем невыразительным выражением, которое присуще только деканам.
   - Это крайне прискорбно, мистер Барретт, - сказал он. Прискорбно для кого? Хотел бы я знать. Это чувак начал выводить меня из себя.
   - Да, сэр, - сказал я. - Крайне прискорбно. Но именно поэтому я к вам и пришел, сэр. В следующем месяце я женюсь. Летом мы оба будем работать. Потом Дженни - таково имя моей супруги - будет преподавать в частной школе. Это даст нам какие-то средства на жизнь, но никак не на оплату учебы. Плата за обучение у вас, декан Томпсон, та еще.
   - Ага, да, - ответил он. И все. Разве этот чувак не понял, о чем я говорю? Какого черта я здесь делаю, как он считает?
   - Декан Томпсон, мне нужна стипендия, - сказал я прямо. В третий раз. - На моем банковском счету нет ни цента, и меня уже зачислили на курс.
   - Да, но... - сказал мистер Топмсон, вспомнив про казуистику. - Последний день для обращения за финансовой помощью давно прошел.
   Чем же потешить этого хмыря? Ужасающими подробностями, может быть? Или же он хочет скандала? Чего-то еще?
   - Декан Томпсон, когда я подавал документы, я не знал, что все так обернется.
   - Совершенно верно, мистер Барретт, и я должен сказать вам, что действительно считаю, что деканат не должен вмешиваться в семейные распри. К тому же, довольно неприятные.
   - О'кей, декан, - сказал я, поднимаясь. - Я вижу, к чему вы клоните. Но я все же не намерен целовать своего отца в задницу, чтобы вы смогли получить для Школы права еще и Барретт Холл.
   Когда я двинулся к выходу, то слышал, как декан Томпсон пробормотал: "Это нечестно".
   Я был полностью с ним согласен.
  
  

11

  
   Диплом Дженни получила в среду. Всевозможные родственники из Крэнстона, Фолл Ривер - и даже тетя из Кливленда - слетелись в Кембридж, чтобы присутствовать на церемонии. По предварительной договоренности, я не был представлен в качестве жениха, и Дженни не надела кольцо: все для того, чтобы никто не обиделся (заранее), что пропустил нашу свадьбу.
   - Тетя Клара, это мой приятель Оливер, - говорила Дженни, непременно добавляя. - Он еще не закончил колледж.
   Было много толчеи, перешептываний и самых разных предположений, но родственники не могли выведать ничего определенного у нас - или у Фила, который, как я догадываюсь, был счастлив избежать разговоров о браке без Божьего благословения.
   В четверг я сравнялся с Дженни, получив свой диплом в Гарварде - такой же, как у нее, с отличием. Более того, я был помощником распорядителя церемонии, и в этом качестве должен был проводить выпускников на их места. Это означало, что я шел впереди даже круглых отличников, супер-пупер-умников. Я даже порывался сказать этой братии, что место во главе процессии самым решительным образом подтверждало мою теорию - час на арене Диллона стоит двух в библиотеке Вайденер. Но я сдержался. Пусть веселье все же будет всеобщим.
   Не имею представления, был ли там Оливер Барретт III. Более семнадцати тысяч человек набилось во двор Гарварда на церемонию вручения дипломов, и я, конечно же, не рассматривал ряды сидящих в бинокль. Понятно, что предназначенные для родителей билеты я отдал Филу и Дженни. Конечно, как гарвардец, Старый Кремень мог прийти и сесть с выпускниками 1926-го года. Но с чего бы ему захотелось прийти? Я имею в виду - разве банки не работали?
   Свадьба была в воскресенье. Соображения, по которым мы исключили присутствие родни Дженни, были продиктованы искренней заботой о них, поскольку отсутствие Отца, Сына и Святого Духа было бы слишком сильным потрясением для истинных католиков. Местом действа стал Филипс Брукс Хаус, старое здание в северной части Гарвард Ярда.
   Председательствовал Тимоти Бловелт, священник Унитарной церкви. Как и следовало ожидать, здесь был Рэй Страттон, и я также пригласил Джереми Нахума, доброго друга еще со времен Эксетера, закончившего не Гарвард, а колледж в Амхерсте. Дженни позвала подругу из Бриггс Холла и - может, по сентиментальным соображениям - ту самую высокую и нелепую напарницу-библиотекаршу. И, конечно, Фила.
   Я поручил Рэю Страттону позаботиться о Филе. То есть, чтобы тот чувствовал себя посвободнее. Но нельзя сказать, что и Страттон был само спокойствие! Они стояли вдвоем и выглядели ужасно напряженными, как бы молча уверяя друг друга, что вся эта "самодеятельная свадьба" (как обозвал ее Фил) окажется (как предсказывал Страттон) "невообразимым шоу ужасов". И все это только из-за того, что мы с Дженни намеревались обратиться друг к другу с несколькими словами. Все это мы видели и раньше, весной, когда одна из подружек-музыкантш Дженнифер, Мария Рэндалл, выходила замуж за будущего дизайнера Эрика Левенсона. Это было очень красивое зрелище, которое воодушевило и нас сотворить нечто подобное.
   - Вы оба готовы? - спросил мистер Бловелт.
   - Да, - сказал я за нас обоих.
   - Друзья, - обратился мистер Бловелт к остальным. - Мы здесь, чтобы засвидетельствовать соединение двух судеб в брачном союзе. Давайте выслушаем слова, которые они выбрали, чтобы произнести в этот священный день.
   Сперва - невеста. Дженни повернулась лицом ко мне и начала читать стихотворение, которое она выбрала. Оно было очень трогательным, наверное, для меня особенно, поскольку это был сонет Элизабет Барретт:
   "Когда наши души, прямые и сильные, встали
   Друг к другу лицом, чтобы сблизиться, соприкоснуться,
   И расправили крылья, и ясным огнем засверкали
   Эти крылья на сгибах своих хитроумных конструкций"...
   Краем глаза я видел Фила Кавиллери, бледного, с удивленно приоткрытым ртом и широко распахнутыми от потрясения и обожания глазами. Мы дослушали, как Дженни закончила сонет, который во многом походил на молитву:
   "Лучше здесь на земле мы останемся среди людей,
   Презирающих дух и духовное вместе.
   Где любить разрешается только единственный день
   Посреди темноты и мерцающей смерти".*
   Потом была моя очередь. Было довольно трудно найти поэтический отрывок, который я смог бы прочитать без смущения. То есть, я не смог бы стоять перед Дженни и декламировать вычурные фразы. Я не смог бы. Но отрывок из Песни Открытой дороги Уолта Уитмена, пусть и слишком короткий, вместил все, что я хотел сказать:
   "...я даю тебе руку!
   Я даю тебе мою любовь, она драгоценнее золота,
   Я даю тебе себя самого раньше всяких наставлений и заповедей;
   Ну, а ты отдаешь ли мне себя? Пойдешь ли вместе со мною в дорогу?
   Будем ли мы с тобой неразлучными до последнего дня нашей жизни?"*
   Я закончил, и в зале воцарилась благоговейная тишина. Затем Рэй Страттон передал мне кольцо, и мы с Дженни - сами - поклялись в супружеской верности, обещая любить и оберегать друг друга с этого дня и до скончания веков в горести и в радости, пока смерть не разлучит нас.
   Властью, данной ему штатом Массачусетс, мистер Тимоти Бловелт объявил нас мужем и женой.
  
   Вопреки ожиданиям, наша "вечеринка после игры" (как назвал ее Страттон) была подчеркнуто непритязательной. Мы с Дженни решительно отвергли вариант с шампанским, и поскольку нас было так мало, что мы могли поместиться за одним столиком, мы отправились пить пиво к Кронину. Как я вспоминаю, Джим Кронин выставил от себя на круг по паре бокалов, отдавая дань уважения "величайшему гарвардскому хоккеисту со времен братьев Клири".
   - Черта с два, - заспорил, стуча кулаком по столу, Фил Кавиллери. - Он лучше, чем все Клири, вместе взятые.
   По мнению Филиппа, думаю я (он никогда не видел, как играют в хоккей в Гарварде), как бы хорошо не катались на коньках Бобби или Билли Клири, ни один из них не заслужил руки его любимой дочери. Я имею в виду, мы все немного перебрали, но повод для этого был более чем значительным.
   Я позволил Филу оплатить счет, заслужив позднее от Дженни один из редких комплиментов моей интуиции ("Можешь и ты иногда быть мужчиной, Преппи"). И все же под конец, когда мы провожали его на автобус, вышло несколько неловко. Я имею в виду, что глаза были на мокром месте. У него, у Дженни, может, и у меня тоже; я не помню ничего, кроме того, что все как-то моментально расклеились.
   В любом случае, после всех и всевозможных благословений он все же влез в автобус, и мы махали ему, пока тот не скрылся из виду. И только тогда ужасная правда начала доходить до меня.
   - Дженни, мы наконец-то женаты!
   - Да, и теперь я могу быть стервой.
  
  
   Примечания
   * "Сонет N 22 с португальского" Элизабет Барретт Браунинг приведен в переводе Якова Фельдмана.
   * Отрывок из "Песни Открытой дороги" (или "Песни Большой дороги") приведен в переводе Корнея Чуковского.
  
  

12

  
   Если бы можно было одним словом описать нашу повседневную жизнь в эти первые три года, это было бы слово "прозябание". Едва проснувшись, мы думали только о том, как бы исхитриться и наскрести достаточно деньжат, чтобы сделать то, что мы должны были делать. Обычно этого только-только хватало покрыть расходы. И в этом не было ничего романтичного. Помните известный рубай Омара Хайяма? Ну, вы знаете - под веткой том поэта я читаю, кувшин вина, и хлеб, и так далее? Подставьте название учебника Скотт он Трастс вместо этого томика стихов, и вы увидите, насколько такое поэтическое видение соответствует моему идиллическому состоянию.* Ну как же, рай! Да нет, черт возьми. Все, о чем я думал, так это сколько стоил этот учебник (и можно ли достать подешевле подержанный?), и где - если это вообще возможно - мы могли добыть эти хлеб и вино. И где, в конце концов, достать деньжат, чтобы расплатиться с нашими долгами.
   Жизнь меняет. Даже простейшее решение должно было быть тщательно проработано бдительным бюджетным комитетом твоего ума.
   - Эй, Оливер, давай сходим вечером на Бекета.*
   - Послушай, это же три бакса.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Я имею в виду, это полтора доллара за тебя и полтора доллара за меня.
   - Это значит - "да" или "нет"?
   - Ни то, ни другое. Это просто значит "три бакса".
  
   Наш медовый месяц прошел на яхте в присутствии двадцати одного ребенка. То есть я управлял 12-метровой "Роудс" с семи утра до тех пор, пока мои пассажиры не накатаются, а Дженни была при них воспитателем. Это было местечко под названием Лодочный клуб "Пиквод" в Деннис Порте (неподалеку от Хианниса), заведение, состоящее из большой гостиницы, пирса для яхт, и несколько дюжин сдающихся домиков. На одном из самых маленьких бунгало я прибил воображаемую мемориальную табличку: "Оливер и Дженни спали здесь - когда они не занимались любовью". Мне кажется, для нас обоих было наградой то, что после выполнения в течении очень долгого дня прихотей клиентов, поскольку от этого в большой степени зависел размер наших чаевых, мы с Дженни все же были сердечны друг с другом. Я просто говорю "сердечны", поскольку у меня не хватает запаса слов, чтобы объяснить, что значит любить и быть любимым Дженнифер Кавиллери. Извините, я имел в виду Дженнифер Барретт.
   Перед отъездом в Кэйп мы подыскали дешевую квартирку в Северном Кембридже. Я называю это Северным Кембриджем, хотя реальный адрес был соммервильским, и дом, по определению Дженни, находился "на последнем издыхании". Изначально рассчитанный на две семьи, он был перепланирован на четыре квартиры, стоящие слишком дорого даже для их "дешевого" статуса. Но что, к черту, могут сделать вчерашние выпускники? Хозяин - барин.
   - Эй, Ол, почему пожарные не приговорили эту халупу к сносу? - спросила Дженни.
   - Они, наверное, просто побоялись войти внутрь, - сказал я.
   - Я тоже боюсь.
   - Ты не была здесь в июне, - сказал я.
   (Мы говорили об этом в сентябре).
   - Тогда я не была замужем. Выражаясь, как замужняя дама, я нахожу это место опасным при любом раскладе.
   - И что ты намереваешься в связи с этим предпринять?
   - Поговорить со своим мужем, - ответила она. - Он позаботится об этом.
   - Эй, твой муж - это я, - сказал я.
   - И впрямь? Докажи это.
   - Как? - спросил я, думая про себя: "Неужели прямо на улице?"
   - Перенеси меня через порог, - сказала она.
   - Но ты же не веришь в эту ерунду, правда?
   - Перенеси меня, и я решу.
   О'кей. Я взял ее на руки и преодолел первые пять ступенек крыльца.
   - Почему ты остановился? - спросила она.
   - Разве это не порог?
   - Не тот, не тот, - сказала она.
   - Я вижу нашу фамилию рядом со звонком.
   - Это еще не официальный чертов порог. Давай вверх по лестнице, тюфяк!
   До нашего "официального" порога было двадцать четыре ступеньки, и на полпути я остановился перевести дыхание.
   - Почему ты такая тяжелая? - спросил я у нее.
   - Тебе не приходило в голову, что я могу быть беременна? - ответила она.
   Восстанавливать дыхание от этого почему-то легче не стало.
   - А ты беременна? - наконец я мог говорить.
   - Хо-хо! Неужели я тебя напугала?
   - Нисколько.
   - Не вешай мне лапшу на уши, Преппи.
   - Ага. У меня до сих пор поджилки трясутся.
   Я пронес ее оставшуюся часть пути.
   Это одно из тех редких драгоценных мгновений, что я могу припомнить, к которым слово "прозябание" не имеет никакого отношения.
  
   Мое знаменитое имя позволило нам завести кредитный счет в продовольственном магазине, который, как правило, студентам в кредите отказывал. И оно же сработало против нас в самом неожиданном для меня месте: школе Шэди Лэйн, где вынужденно учительствовала Дженни.
   - Конечно, Шэди Лэйн не в состоянии тягаться в зарплате с привилегированными частными школами, - так мисс Анна Миллер Уитмэн, директор, заявила моей жене, подкрепив это тем, что Барретты вряд ли будут озабочены "такой мелочью" в любом случае. Дженни попыталась рассеять ее иллюзии, но все, что она смогла получить в довесок к уже обещанным трем с половиной тысячам в год, было двухминутное "хо-хо-хо". Мисс Уитмэн сочла, что Дженни была весьма остроумна, когда говорила, что Барретты вынуждены платить за квартиру, как все обычные люди.
   Когда Дженни подробно мне все это изложила, я в самых ярких красках расписал, каким образом мисс Уитмэн могла бы распорядиться - хо-хо-хо - своими тремя с половиной тысячами. И тогда Дженни спросила, не хочу ли я бросить Школу права и содержать ее, пока она не выйдет на уровень преподавания, необходимый в частной привилегированной школе. Для осмысления ситуации в целом я погрузился в тяжкие раздумья (на пару секунд) и пришел к точному и лапидарному заключению:
   - Дерьмо.
   - Вполне красноречиво, - заметила моя супруга.
   - А что я должен был сказать, Дженни, - хо-хо-хо?
   - Нет. Просто учись любить спагетти.
  
   И я научился. Я научился любить спагетти, а Дженни научилась самым немыслимым рецептам, превращающим обычные макароны каждый раз в совершенно новое блюдо. Что вкупе с нашей летней подработкой, ее зарплатой, доходами, полученными от моей ночной работы на почте во время Рождественской лихорадки, позволяло нам жить неплохо. Хотя мы пропустили кучу фильмов (и концертов, на которые она не попала), но сводили концы с концами.
   А вот все остальное постепенно сошло на нет. Я имею в виду, общественная жизнь у нас обоих изменилась радикально. Мы все еще жили в Кембридже, и теоретически Дженни могла продолжать играть во всех своих музыкальных коллективах. Но на это не было времени. Она возвращалась домой из Шэди Лэйн измученной, а еще надо было готовить ужин (поход в кафе был для нас за гранью реальности). В то же время мои друзья были достаточно тактичны, чтобы оставить нас в покое. То есть они не приглашали нас в гости, поэтому и нам не приходилось приглашать их, если вы понимаете, о чем я.
   Мы пропускали даже футбольные матчи.
   Как член Ворсити-клуба, я был удостоен возможности занимать лучшие места в сорока пяти метрах от поля. Но это обошлось бы в шесть баксов за билет, которые автоматически превращались в двенадцать баксов.
   - Не двенадцать, - спорила Дженни, - а шесть. Ты можешь пойти без меня. Я ничего не понимаю в футболе, кроме того, что толпа орет "Врежь им еще", и это то, что ты обожаешь, и это то, почему я хочу, чтобы ты, черт возьми, пошел!
   - Тема закрыта, - отвечал я, являясь, в конце концов, законным супругом и главой семейства. - К тому же, я могу использовать это время для учебы.
   И все же субботы я проводил с транзистором у уха, слушая рев болельщиков, географически отдаленных от меня парой километров, но находившихся теперь в другом мире.
   Я использовал свои привилегии члена Ворсити-клуба, чтобы получить места на игру с Йелем для Робби Уолда, моего сокурсника по Школе права. Когда восторженно благодарный Робби выходил из нашей квартиры, Дженни спросила, не мог бы я рассказать ей вновь, кто же имеет право сидеть на этой трибуне, и я еще раз объяснил, что это те, кто, невзирая на возраст, рост и социальный статус, заслужил это, отстаивая честь Гарварда на спортивных площадках.
   - И на воде тоже? - спросила она.
   - Чемпионы остаются чемпионами, - ответил я. - Сухими или мокрыми.
   - Кроме тебя, Оливер, - сказала она. - Ты замороженный.
   Я позволил разговору угаснуть, полагая, что это обычная шпилька со стороны Дженнифер, и не желая думать, что в этом вопросе содержалось нечто большее, чем интерес к спортивным традициям Гарварда. Например, проницательное предположение, что хотя арена Солджес Филд вмещает 45000 зрителей, все бывшие спортсмены могли бы разместиться на одной этой трибуне. Все. Старые и молодые. Мокрые, сухие - и даже замороженные. И действительно ли шесть долларов удерживали меня от посещения стадиона по субботам?
   Нет; если у нее на уме было что-то еще, я предпочел бы это не обсуждать.
  
  
   Примечания
   * Барретт говорит здесь о рубае Хайяма, который в английском переводе Эдварда Фитцджеральда выглядит так:
   A Book of Verses underneath the Bough,
   A Jug of Wine, a Loaf of Bread--and Thou
   Beside me singing in the Wilderness--
   Oh, Wilderness is Paradise enow!
   Русский перевод Андрея Смирнова с английского подстрочника:
   Под веткой том поэта я читаю.
   Кувшин вина, и хлеб, и ты, родная,
   Поющая со мной в запущенном саду...
   Для нас сей сад, возможно, станет раем.
   Иронизируя, Оливер Барретт IV предлагает изменить первую строку на:
   Под веткой Скотт он Трастс читаю... Далее по тексту.
   * "Бекет, или Честь Божья" - "костюмная" пьеса, написанная французским драматургом Жаном Ануем в 1959 году и практически сразу завоевавшая США. Была отмечена престижной премией "Тони", на ее основе написан сценарий голливудского фильма (1964 год, режиссер Питер Гленвилл), в котором в роли Томаса Бекета снялся Ричард Бартон (номинация на "Оскар" за лучшую мужскую роль). Здесь, скорее всего, имеется в виду премьерный показ фильма.
  

13

  
   Мистер и миссис Оливер Барретт III
   будут иметь удовольствие видеть вас
   на обеде в честь празднования
   шестидесятилетия мистера Барретта
   в субботу, шестого марта,
   в семь часов вечера
   в Довер Хаус, Ипсвич, штат Массачусетс.
   В ожидании ответа.
  
   - Ну и? - спросила Дженни.
   - И ты еще спрашиваешь? - ответил я. Я дошел до середины конспекта дела "Народ против Персиваля", ключевого прецедента в уголовном праве. Дженни помахала приглашением, чтобы привлечь внимание.
   - Я думаю, время пришло, Оливер, - сказала она.
   - Для чего?
   - Ты сам прекрасно знаешь, для чего, - ответила она. - Или он должен приползти сюда на четвереньках?
   Я продолжал заниматься, а она продолжала гнуть свою линию.
   - Олли - он обращается к тебе!
   - Фигня, Дженни. На конверте почерк моей матери.
   - Ты вроде сказал, что даже не смотрел на него! - повысила она голос.
   О'кей, я видел письмо раньше. Может, что-то и задержалось в сознании. Помимо всего прочего, я дошел до середины конспекта дела "Народ против Персиваля", и передо мной уже маячили экзамены. Ей следовало бы прекратить свои разглагольствования, и точка.
   - Олли, подумай, - сказала она, теперь уже умоляюще. - Ему уже шестьдесят лет. И не факт, что он все еще будет рядом, когда ты наконец-то захочешь помириться.
   В самой доступной форме я сообщил Дженни, что примирения не будет никогда, и спросил, не позволит ли она мне продолжить занятия. Она тихонько примостилась на краю скамеечки, куда я ставил ноги. И хотя она не произносила ни звука, вскоре я почувствовал, что она буравит меня взглядом. Я поднял глаза от книги.
   - Однажды, - сказала она, - когда тебя достанет Оливер V...
   - Его не будут звать Оливером, уверяю тебя! - взорвался я. Она не повысила голос, хотя обычно отвечала на мой крик своим.
   - Послушай, Олли, даже если мы назовем его клоуном Бозо, он все равно будет доставать тебя, потому что ты был великим гарвардским чемпионом. И к тому времени, когда он станет первокурсником, ты, возможно, уже станешь членом Верховного суда!
   Я сказал ей, что наш сын определенно не будет доставать меня. Тогда она поинтересовалась, почему я так в этом уверен. Доказательств у меня не было. То есть, я просто знал, что наш сын не будет доставать меня, но не мог точно объяснить, почему. Сделав абсолютно нелогичный вывод, Дженни заметила:
   - Твой отец любит тебя тоже, Оливер. Он любит тебя точно так же, как ты будешь любить Бозо. Но в вас, Барретты, чертовски сильны гордость и спортивный дух, вы так и проживете жизнь, думая, что ненавидите друг друга.
   - Если бы не ты, - я попробовал свести все к шутке.
   - Да, - сказала она.
   - Тема закрыта, - сказал я, являясь, в конце концов, законным супругом и главой семейства. Мой взгляд вернулся к делу "Народ против Персиваля", и Дженни встала. Но потом она напомнила:
   - Там была пометка "в ожидании ответа".
   Я предположил, что спец по музыке с дипломом Рэдклиффа вполне способен сочинить прелестный маленький отказ от приглашения без руководства профессионала-юриста.
   - Послушай, Оливер, - сказала она. - Возможно, я в своей жизни врала или лукавила. Но я никогда намеренно никому не причиняла боли. Не думаю, что смогу и теперь.
   И впрямь, в этот момент она причиняла боль только мне, поэтому я вежливо попросил ее обойтись с просьбой об ответе так, как она пожелает, лишь бы содержание письма было таково - мы сможем появиться там, только когда рак на горе свистнет. Я вновь вернулся к делу "Народ против Персиваля".
   - Какой у них номер? - я услышал, что она произнесла это очень мягко. Она стояла возле телефона.
   - Ты не можешь просто им написать?
   - Еще минута, и ты меня выведешь из себя. Какой у них номер?
   Я продиктовал и незамедлительно погрузился в изучение апелляции Персиваля к Верховному суду. Я не слушал, о чем говорила Дженни. Вернее, старался не слушать. Все же она была в этой же комнате. Я услышал, как она произнесла:
   - О... Добрый вечер, сэр, - Сам ли Сукинсын отвечал ей по телефону? Разве он не в Вашингтоне уже неделю? Об этом говорилось в недавней публикации в "Нью-Йорк Таймс". Уровень чертовой журналистики падает в наши дни ниже плинтуса.
   Насколько долгим должен быть разговор, чтобы сказать "нет"?
   Каким-то непостижимым образом Дженнифер уже потратила больше времени, чем любой сочтет необходимым потратить на то, чтобы произнести это простое слово.
   - Олли?
   Она прикрыла трубку рукой.
   - Олли, это обязательно должен быть отказ?
   Кивок моей головы предписывал, что должен был, взмах руки предписывал, чтобы она, черт возьми, поторапливалась.
   - Я ужасно извиняюсь, - произнесла она в трубку. - То есть, мы ужасно извиняемся, сэр...
   Мы! Зачем она и меня сюда приплела? И почему она не может сразу перейти к делу и положить трубку?
   - Оливер!
   Она вновь прикрыла трубку рукой и говорила достаточно громко.
   - Он поражен в самое сердце, Оливер! Как ты можешь сидеть здесь и позволять твоему отцу истекать кровью?
   Если б не ее эмоциональное состояние, я мог бы в очередной раз объяснить ей, что камни не кровоточат, чтобы она не проецировала свое итальянско-средиземноморское ошибочное представление о родителях на скалистый профиль с горы Рашмор. Но она была очень расстроена. И это растаивало и меня тоже.
   - Оливер, - умоляла она, - неужели трудно сказать хотя бы слово?
   Ему? Она, должно быть, сошла с ума!
   - Я имею в виду, может, хотя бы словечко скажешь?
   Она протягивала мне телефонную трубку. И пыталась сдержать слезы.
   - Я никогда не буду говорить с ним. Никогда больше, - произнес я совершенно спокойно.
   И тогда она заплакала. Беззвучно, просто слезы лились по лицу. А потом она... Она взмолилась.
   - Ради меня, Оливер. Я никогда ни о чем тебя не просила. Пожалуйста.
   Нас трое. Трое здесь и сейчас (я живо представил своего отца), ожидающих непонятно чего. Чего же? Моих слов?
   Я не мог их сказать.
   Неужели Дженни не понимает, что она просит о невозможном? Что я готов был сделать все, что угодно, но не это? В то время, как я в крайнем замешательстве уставился в пол, покачивая головой в знак категорического отказа, Дженни обратилась ко мне шепотом с такой яростью, какой я от нее никогда не слышал:
   - Ты бессердечный подонок, - сказала она. И продолжила телефонный разговор с моим отцом:
   - Мистер Барретт, Оливер хочет, чтобы вы знали, что по-своему...
   Она попыталась перевести дух. Она рыдала, поэтому это было нелегко. Я был чересчур изумлен, чтобы предпринять что-либо, но дожидался окончания этого сомнительного "заявления" от моего имени.
   - Оливер очень сильно вас любит, - сказала она и очень быстро положила трубку.
   Нет никакого рационального объяснения моим действиям в следующую долю секунды. Меня оправдывает разве что временное умопомрачение. Поправка: меня не оправдает ничто. Мне никогда не будет прощения за то, что я натворил.
   Я вырвал телефон из ее рук, затем из розетки - и швырнул его через всю комнату.
   - Черт тебя забери, Дженни! Почему бы тебе не выкатиться к дьяволу из моей жизни!
   Я стоял неподвижно, тяжело дыша, как животное, в которое я внезапно превратился. Господи Иисусе! Что за чертовщина случилась со мной? Я повернулся в поисках Джен.
   Но она исчезла.
   Я имею в виду, совсем, поскольку я даже не слышал ее шагов на лестнице. Господи, она, должно быть, выскочила в тот момент, когда я схватил телефон. Даже ее пальто и шарф были на месте. Боль от осознания того, что я натворил, была сильнее боли от незнания, что делать.
   Я искал повсюду.
   В библиотеке Школы права, постоянно оглядываясь и озираясь, я прочесал ряды усердно занимающихся студентов. Вперед и назад, по крайней мере, не менее полудюжины раз. Хотя я не вымолвил ни звука, я знал, что мой пристальный взгляд и свирепое лицо выводят из себя все это долбанное заведение. Ну и кого это волнует?
   Но Дженни здесь не было.
   Потом сквозь Гаркнесс Коммонс, бар, кафетерий. Потом безумный забег вокруг Эгассиз Холл в Рэдклиффе. Но и здесь ее нет. Я обегал все, что мог, движения моих ног были почти синхронны в скорости ритму моего сердца.
   Пэйн Холл? (Что за чертова ирония в этом названии!)* Здесь в цокольном этаже размещались классы для фортепианных занятий. Я знаю Дженни. Когда она сердится, она вовсю колотит по долбанным клавишам. Правильно? Но как она поведет себя, когда испугана до смерти?
   Безумный спуск вниз по коридору с классами для занятий по обеим сторонам. Звуки Моцарта и Бартока, Баха и Брамса проникают через двери, смешиваясь в жуткой инфернальной какофонии.
   Дженни должна быть здесь!
   Инстинктивно я остановился перед дверью, за которой я услышал дробящиеся (сердитые?) звуки прелюдии Шопена. Я замер на секунду. Исполнение было отвратительным - остановились, начали заново и - масса ошибок. В одной из пауз я услышал, как девичий голос пробормотал "Вот не прет!". Это должна быть Дженни. Я распахнул дверь.
   За пианино сидела девица из Рэдклиффа. Она подняла глаза. Безобразная, косая сажень в плечах, хипповатая девица из Рэдклиффа, раздраженная моим вторжением.
   - Ну и что скажешь, чувак? - спросила она.
   - Скверно, скверно, - ответил я и закрыл дверь.
   Следующая попытка - Гарвардская площадь. Кафе "Памплона", галерея Томми, даже Хейс Бик - там всегда полно творческих натур. Безрезультатно.
   Куда могла отправиться Дженни?
   Метро уже закрыто, но если она отправилась прямо на площадь, она могла успеть на бостонский поезд. На автовокзал.
  
   Был уже почти час ночи, когда я опустил в щель четвертак и две монеты по 10 центов. Я был в одной из телефонных кабинок возле киоска на Гарвардской площади.
   - Алло, Фил?
   - Привет... - сонно произнес он. - Кто это?
   - Это я, Оливер.
   - Оливер! - встревожился он. - Что-то с Дженни? - спросил он торопливо. Раз он спрашивал меня, значило ли это, что ее у него не было?
   - Ну... Нет, Фил, нет.
   - Слава Богу. Как дела, Оливер?
   Убедившись, что его дочери ничто не угрожает, он стал раскованнее и дружелюбнее. Как если бы он не пробудился из глубин сна.
   - Хорошо, Фил, я в полном порядке. Скажи, Фил, что тебе рассказывает Дженни?
   - Недостаточно, черт возьми, - ответил он со странным спокойствием в голосе.
   - Что ты имеешь в виду, Фил?
   - Господи, она могла бы звонить гораздо чаще, черт возьми. Я же не посторонний, как ты понимаешь.
   Если можно испытать облегчение и панику одновременно, это было то, что я ощутил.
   - Она там с тобой? - спросил он у меня.
   - А?
   - Позови Дженни; я сам ее отругаю.
   - Не могу, Фил.
   - Ох, да она спит? Если она заснула, не тревожь ее.
   - Хорошо, - сказал я.
   - Слушай, ты скотина, - сказал он.
   - Да, сэр?
   - Неужели Крэнстон - это такая чертова глушь, что вы не можете приехать днем в воскресенье? А? Или я могу приехать к вам, Оливер.
   - Э... нет, Фил. Мы приедем.
   - Когда?
   - Как-нибудь в воскресенье.
   - Не корми меня этими дурацкими "как-нибудь". Послушное дитя не говорит "как-нибудь", оно говорит "в это". В это воскресенье, Оливер.
   - Да, сэр. В это воскресенье.
   - В четыре часа. Но рули аккуратнее. Договорились?
   - Договорились.
   - И в следующий раз звони за мой счет, черт возьми.
   Он повесил трубку.
   Я остался стоять, затерявшись в этом островке мрака на Гарвардской площади, не зная, куда идти или что делать. Какой-то цветной малый подошел ко мне и осведомился, не нужна ли мне доза. Я отстраненно ответил: "Нет, спасибо, сэр".
   Я перешел с бега на шаг. Я имею в виду, к чему спешить, возвращаясь в пустой дом? Было очень поздно, и я закоченел - больше от страха, чем от холода (хотя было не жарко, можете поверить). За несколько метров мне показалось, что вижу кого-то, сидящего на верхней ступеньке. Возможно, это была игра воображения, поскольку фигура была неподвижной.
   Но это была Дженни.
   Она сидела на верхней ступеньке.
   Сил волноваться у меня уже не было, я был слишком опустошен, чтобы заговорить. В глубине душе я надеялся, что у нее припасен какой-нибудь тупой предмет, чтобы меня прибить.
   - Джен?
   - Олли?
   Мы говорили так бесцветно, что различить какие-то эмоции было невозможно.
   - Я забыла свой ключ, - сказала Дженни.
   Я стоял под лестницей, страшась спросить, как долго она здесь просидела, думая только о том, что я ужасно ее обидел.
   - Дженни, прости ...
   - Стоп! - Она меня прервала, а потом очень спокойно произнесла. - Любить - это значит прощать, не дожидаясь извинений.
   Я поднялся по лестнице туда, где она сидела.
   - Мне хочется лечь спать. О'кей? - сказала она.
   - О'кей.
   Мы вошли в нашу квартиру. Когда мы разделись, она обнадеживающе глянула на меня.
   - Я имела в виду именно то, что сказала, Оливер.
   Вот так все и закончилось.
  
  
   Примечания
   * Здесь очевидная игра слов, основанная на созвучии наименования Paine Hall - строения, названного в честь Роберта Трита Пейна, Генерального прокурора штата Массачусетс (1777-1790 годы) и члена Верховного суда штата (1790-1804 годы), подписавшего среди прочих Декларацию независимости, и pain - боль.
  
  

14

  
   Письмо пришло в июле.
   Оно было переадресовано из Кембриджа в Деннис Порт, поэтому, полагаю, что новость задержалась на день-другой. Я метнулся туда, где Дженни наблюдала за тем, как ее подопечные детишки играют в кикбол* (или нечто подобное), и заговорил в стиле Богарта*.
   - Пойдем.
   - Что?
   - Пойдем, - повторил я настолько властно, что она последовала за мной, в то время как я уже направлялся к воде.
   - Что происходит, Оливер? Может, расскажешь мне? Пожалуйста, ради Бога.
   Я продолжал широко и мощно вышагивать по пристани.
   - На яхте, Дженнифер, - распорядился я, показав на судно рукой с зажатым в ней письмом, которого она пока не заметила.
   - Оливер, мне необходимо присматривать за детьми, - протестовала она, даже когда послушно поднималась на борт.
  
   - Черт возьми, Оливер, ты объяснишь, что происходит?
   Несколько сотен метров отделяли нас от берега.
   - Я хочу кое-что тебе сообщить, - сказал я.
   - А ты не мог сообщить это на суше? - крикнула она.
   - Нет, черт возьми, - крикнул я в ответ (мы не ссорились, но ветер был настолько сильным, что нам приходилось кричать, чтобы слышать друг друга).
   - Мне хотелось остаться наедине с тобой. Погляди, что у меня есть.
   Я взмахнул конвертом перед ней. Она тут же узнала фирменный бланк.
   - Эгей, да это Гарвардская Школа права! Тебя отчислили?
   - Гадай еще раз, ты, оптимистически настроенная сучка! - крикнул я.
   - Ты первый в классе по успеваемости! - догадалась она.
   Теперь мне было почти стыдно ответить ей.
   - Не совсем. Третий.
   - А, - сказала она, - только третий?
   - Послушай - это значит, что я пишу для этого чертова Правового Обозрения*, - прокричал я.
   Она просто сидела с каким-то абсолютно невыразительным выражением на лице.
   - Господи, Дженни, - чуть не взвыл я, - скажи что-нибудь!
   - Только после знакомства с номерами первым и вторым, - сказала она.
   Я посмотрел на нее, надеясь, что она, наконец, расплывется в улыбке, которую, я знал, она с трудом сдерживала.
   - Ну же, давай, Дженни! - попросил я.
   - Я ухожу. Пока, - сказала она и немедленно прыгнула в воду. Я тут же нырнул следом за ней, и в следующий момент мы оба держались за борт яхты и хихикали.
   - Эй, - выдал я одно из своих остроумных замечаний, - ты ради меня выбросилась за борт.
   - Не будь настолько наглым, - ответила она. - Третий - это всего лишь третий.
   - Эй, послушай, ты, сучка, - сказал я
   - Что, недоносок? - ответила она.
   - Я тебе чертовски много должен, - сказал я искренне.
   - Неправда, недоносок, неправда, - ответила она.
   - Неправда? - заинтересовался, несколько удивившись, я.
   - Ты должен мне все, - сказала она.
   В тот вечере мы прокутили двадцать три бакса, поужинав лобстерами в чудесном местечке в Ярмуте. Дженни не собиралась передумывать, пока не выяснит, кто те два джентльмена, которые, как она выразилась, "поставили меня на место".
  
   Звучит глупо, но я был настолько влюблен в нее, что в то же мгновение, как мы вернулись в Кембридж, я ринулся выяснять, кто же были те два первых парня. Я испытал облегчение, когда обнаружил, что верхним в списке был Эрвин Бласбанд, выпускник Сити Колледжа 64-го года, хилый ученый очкарик, и не в ее вкусе, а парень номер два - оказался Беллой Ландау, выпускницей Брин Мор 64-го года, девицей. Все было, как нельзя лучше, поскольку Белла Ландау к тому же довольно классно выглядела (как обычно и выглядят студентки юридического), и я мог немного поддразнивать Дженни, намекая на "подробности" того, что происходило поздно вечером в Ганнетт Хаус, в редакции Правового Обозрения. И Господи, я действительно засиживался допоздна. Для меня вошло в привычку возвращаться домой в два или три часа утра. Я имею в виду, шесть лекций, плюс работа над Правовым Обозрением, плюс тот факт, что я стал-таки автором статьи в одном из номеров ("Правовая помощь городской бедноте: на примере района Роксбери в Бостоне", Оливер Барретт IV, ГПО,* март, 1966, стр. 861-908).
   - Хороший текст. Действительно хороший текст.
   Это все, что Джоэль Флейшман, главный редактор, повторял снова и снова. Откровенно говоря, я ожидал более четко сформулированной похвалы от парня, который в следующем году станет сотрудником команды члена Верховного суда Дугласа, но это все, что он продолжал повторять, когда просматривал окончательную правку. Господи, Дженни говорила мне, что созданное мной "бьет не в бровь, а в глаз и действительно хорошо написано". Разве Флейшман не мог отозваться как-то так же?
   - Флейшман назвал это хорошим текстом, Джен.
   - Господи, неужели я просидела допоздна, чтобы услышать нечто подобное? - сказала она. - Разве он не разбирал, как ты работал с исходными материалами, или твой стиль, или хоть что-то?
   - Нет, Джен. Он просто назвал ее хорошей.
   - Тогда что же заняло у тебя столько времени?
   Я подмигнул ей.
   - Мне надо было кое-что обсудить с Беллой Ландау, - сказал я.
   - Что? - сказала она.
   Я не смог понять тон, которым она это произнесла.
   - Ты ревнуешь, что ли? - спросил я в лоб.
   - Нет; мои ноги гораздо красивее, - сказала она.
   - Ты можешь подготовить документы для суда?
   - А она может приготовить лазанью?
   - Да, - ответил я. - Неоспоримый факт, она привезла сегодня вечером в Ганнетт Хаус нечто подобное. Все сказали, что еда была так же превосходна, как твои ноги.
   Дженни кивнула:
   - Готова спорить.
   - И что ты на это скажешь? - сказал я.
   - Разве Белла Ландау отплачивает твое жилье? - спросила она.
   - Черт, - ответил я, - почему я никогда не могу оставить за собой последнее слово?
   - Потому что, Преппи, - сказала моя любящая супруга, - оно никогда за тобой не останется.
  
  
   Примечания
   * Кикбол - kickball, адаптированная для детей разновидность бейсбола, в которую играют без защитной амуниции и более крупным мячом.
   * Хэмфри Богарт, американский киноактер. Амплуа Богарта - "Боуги" (Bogie) отличалось большим разнообразием - от холодных преступников до романтических героев, при этом все роли привлекали глубокой психологичностью и драматизмом.
   * "Правовое обозрение" - издание Школы права.
   * ГПО - Гарвардское "Правовое обозрение".
  
  

15

  
   Мы финишировали в том же порядке.
   Я имею в виду, Эрвин, Белла и я были тремя лучшими выпускниками Школы права. Время триумфа близилось. Собеседования. Предложения. Судебные дела. Заговаривание зубов. Казалось, что повсюду, где я с кем-то общался, развевался баннер с надписью: "Поработай-ка у нас, Барретт!"
   Но я следовал только за зелеными и хрустящими баннерами. Я имею в виду, что не заботясь только о материальной стороне дела, все же игнорировал престижные альтернативы, вроде конторской работы у судьи, и альтернативы государственной службы, типа Министерства юстиции, предпочитая прибыльную работу, которая могла бы вычеркнуть проклятое слово "прозябание" из нашего чертова лексикона.
   И хотя я был третьим, я обладал одним неоценимым преимуществом в гонке за лучшими юридическими контрактами. Я был единственным парнем в первом десятке, кто не был евреем. (И любой, кто скажет, что это несущественно, обманывает себя). Господи, десятки фирм были готовы расцеловать в задницу белого англосакса-протестанта, который просто достиг этой планки. Рассмотрим случай вашего покорного слуги: Правовое обозрение, чемпион Лиги плюща, Гарвард, ну и вы знаете, что еще. Полчища людей сражались, чтобы заполучить мое имя и мой порядковый номер в свои канцелярии. Я чувствовал себя, как невеста на выданье и наслаждался каждой минутой.
   Особенно интригующим было предложением одной фирмы из Лос-Анджелеса. Представитель кадрового агентства, мистер N. (зачем нарываться на судебный процесс?), уговаривал меня:
   - Барретт, сынок, на нашей территории мы можем получить это в любое время. Днем и ночью. Я имею в виду, нам даже могут привезти это прямо в офис.
   Не то, чтобы мы интересовались Калифорнией, но я все же хотел бы знать точно, о чем толковал мистер N. Мы с Дженни высказывали самые дикие предположения, но, возможно, для Лос-Анджелеса они были недостаточно дикими. (Наконец, я вынужден был стряхнуть с себя мистера N., сообщив ему, что меня на самом деле совсем не интересует "это". Он был просто шокирован).
   На самом деле, мы решили остаться на Восточном побережье. Как выяснилось, у нас были десятки потрясающих предложений из Бостона, Нью-Йорка и Вашингтона. Одно время Дженни думала, что, возможно, сгодится округ Колумбия ("Ты мог бы зацепиться за Белый дом, Ол"), но я склонился к Нью-Йорку. Таким образом, с благословения мой жены, я сказал окончательное "да" фирме Джонас и Марш, престижной конторе (Марш был в свое время председателем Верховного суда и Генеральным прокурором), которая была в значительной степени ориентирована на гражданские свободы ("Ты можешь приносить пользу и в то же время приносить деньги", - сказала Дженни). К тому же, они действительно очаровали меня. Я имею в виду, старик Джонас приехал в Бостон, пригласил нас на ужин к Пьеру Фор и прислал на следующий день цветы для Дженни.
   Целую неделю Дженни ходила и напевала что-то вроде "Джонас, Марш и Барретт". Я сказал, что не стоит торопить события, а она послала меня, куда подальше, поскольку наверняка тот же мотивчик звучит и у меня в голове. Надо ли говорить, что она была права.
   Позвольте мне заметить, однако, что Джонас и Марш платили Оливеру Барретту IV 11 800 долларов, что было намного больше, чем у кого-либо на нашем выпускном курсе.
   Как видите, третьим я был только по академической успеваемости.
  
  

16

  
   СМЕНА АДРЕСА
   1 июля 1967 года
  
   Мистер и миссис Оливер Баррет IV
   Ист, 63-я улица, 263
   Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, индекс 10021
  
   - Прямо, как нувориши, - засомневалась Дженни.
   - Но мы и есть нувориши, - настаивал я.
   К ощущению эйфории от моего триумфа добавлялось то, что месячный платеж за мою машину был чертовски близок к тому, сколько мы платили за целую квартиру в Кембридже! Контора Джонаса и Марша находилась в десяти минутах неспешной ходьбы (или важного вышагивания - а я предпочитал теперь ходить именно так), а по пути были модные магазины типа Бонвит и не хуже, в которых моя жена, сучка, по моему настоянию немедленно открыла счета и начала тратить деньги.
   - Зачем, Оливер?
   - Затем, черт побери, Дженни, что я хочу всем этим наслаждаться.
   Я стал членом нью-йоркского отделения Гарвардского клуба, куда меня пригласил выпускник 64-го года Рэй Страттон, заново вернувшийся к мирной жизни после того, как ему пришлось на самом деле пострелять по кому-то из вьетконговцев ("Я этого не хотел, на самом деле, это все Вьетконг. Я услышал шум, потому и открыл пальбу по кустам"). Мы с Рэем играли в сквош по меньшей мере три раза в неделю, и я мысленно поставил себе галочку, отмерив три года на то, чтобы стать чемпионом клуба. Может, просто потому, что я всплыл на гарвардской территории, или же потому, что новости о моих достижениях в Школе права расходились кругами (я не хвастался зарплатой, честно), мои "друзья" снова отыскали меня. Мы переехали в середине лета (мне пришлось закончить шестинедельные курсы, чтобы выдержать экзамен на право работы в Нью-Йорке), и первые приглашения пришлись на выходные.
   - Пошли их подальше, Оливер. Я не хочу убить два дня, протрепавшись ни о чем с кучкой высокомерных идиотов.
   - О'кей, Джен, но что я им скажу?
   - Просто скажи, что я беременна, Оливер.
   - А ты беременна? - спросил я.
   - Нет, но если мы останемся дома в эти выходные, я могу ею стать.
  
   Мы уже выбрали имя. То есть, я выбрал, и думал, что сумею добиться окончательного согласия Дженни.
   - Эй - ты не будешь смеяться? - сказал я ей, речь об этом зашла впервые. В это время она находилась на кухне (оборудованной техникой с клавишами желтого цвета вплоть до посудомоечной машины).
   - Над чем? - спросила она, продолжая резать помидоры.
   -- Мне действительно понравилось имя Бозо, - сказал я.
   - Ты это серьезно? - спросила она.
   - Точно. Мне оно симпатично, честно.
   - Ты назовешь нашего ребенка Бозо? - переспросила она.
   - Да. На самом деле. Честно, Джен, это же имя для будущего чемпиона.
   - Бозо Барретт, - попробовала она его на язык.
   - Господи, он будет потрясающим силачом, - продолжал я, убеждая себя все больше и больше с каждым словом, которое я произносил. - Бозо Барретт, громадный гарвардский чемпион Лиги плюща.
   - Да - но, Оливер, - спросила она, - представь себе - просто представь - у ребенка будет плохая координация?
   - Исключено, Джен, слишком хорошие гены.
   Правда, я искренне так считал. Все эти мысли о Бозо частенько роились в моей голове, пока я важно вышагивал на работу.
   Я вернулся к разговору за обедом. Мы приобрели к тому времени полный сервиз из датского фарфора.
   - Бозо будет прекрасно координированным здоровяком, - сказал я Дженни. - На самом деле, если у него будут твои руки, мы сможем определить его на позицию разыгрывающего защитника в американском футболе.
   Она только ухмыльнулась мне, не ища ничего, что сможет разрушить мои идиллические представления. И не пытаясь что-то действительно возразить по существу, она просто разрезала торт и протянула мне кусок. И продолжала слушать меня дальше.
   - Только подумай, Дженни, - продолжал я даже с набитым ртом. - Сотня килограммов пышущего здоровьем изящества.
   - Сто килограммов? - сказала она. - В наших генах нет ничего, предвещающего даже девяносто пять килограммов, Оливер.
   - Мы откормим его, Джен. Пища с высоким содержанием протеинов, режим, в общем, все эти поддерживающие диеты.
   - У-у, да? А если он не захочет есть, Оливер?
   - Он будет есть, черт возьми, - сказал я, начиная уже слегка раздражаться на ребенка, который скоро будет сидеть за нашим столом, не соглашаясь с моими планами о его великолепном спортивном будущем. - Он будет есть, или я набью ему морду.
   В этом месте Дженни посмотрела мне прямо в глаза и улыбнулась.
   - Не набьешь, если в нем будет девяносто пять килограммов.
   - О, - ответил я, моментально оценив ситуацию, затем быстро сообразил. - Но он же не сразу будет весить девяносто пять килограммов.
   - Ага, ага, - сказала Дженни, теперь предостерегающе помахивая передо мной ложкой, - но когда будет весить столько, Преппи, попробуй убеги!
   И она дьявольски расхохоталась.
   Это действительно смешно, и пока она смеялась, я представил девяностопятикилограммового ребенка в подгузнике, преследующего меня в Центральном парке с криком: - Я заставлю тебя уважать мою маму, Преппи!
   Господи, к счастью, Дженни не позволит Бозо расправиться со мной.
  
  

17

  
   Это не так легко - зачать ребенка.
   Я имею в виду, здесь присутствует определенного рода ирония, в том смысле, что, когда парни только начинают свою сексуальную практику, они озабочены тем, как не дать девушкам забеременеть (и когда я только начинал, презервативы поначалу использовал), потом меняют ход своих мыслей и зацикливаются на абсолютно противоположных представлениях.
   Да, здесь было на чем зациклиться. И это может лишить наиболее восхитительного аспекта счастливой семейной жизни ее естественности и непосредственности. Я имею в виду, программирование твоего сознания (неудачное слово, "программирование", оно наводит на мысль о машине) - программирование твоего сознания в процессе любви в соответствии с правилами, календариками, линией поведения ("А не будет ли лучше заняться этим завтра утром, Ол?") может стать началом дискомфорта, недовольства и, в конце концов, причиной страха.
   До того, как вы заметите, что ваши непрофессиональные знания и (как ты полагаешь) нормальные здоровые усилия не приносят успеха в деле прироста-и-размножения, это может породить множество отвратительных мыслей в твоей голове.
   - Я уверен, ты понимаешь, Оливер, что "бесплодие" может не иметь ничего общего с "половой зрелостью", - так доктор Мортимер Шепард заявил мне во время первой беседы, когда мы с Дженни окончательно решили, что нам необходима консультация специалиста.
   - Он понимает, доктор, - сказала за меня Дженни, зная даже без моей подсказки, что простая мысль об отсутствии детей - о возможном отсутствии детей - опустошала меня. Разве в ее голосе не теплилась надежда на то, что если нарушение будет выявлено, то пусть оно будет крыться в ней?
   Но доктор просто изложил все это нам, упомянув о наихудшем, прежде чем перешел к разговору, что пока еще остается большая вероятность, что с нами обоими все в порядке, и что вскоре мы можем стать исполненными гордости родителями. Но, конечно же, мы оба должны пройти комплексное обследование. Физиологически доскональное. В общем, проверить все (я не хочу повторять неприятные подробности, какого рода были эти всесторонние исследования).
   Мы прошли обследование в понедельник. Дженни в течение дня, я после работы (я буквально с головой погрузился в юрисдикцию). Доктор Шепард по телефону вызвал Дженни еще и на пятницу, объясняя это тем, что его медсестра ничего не соображает, и ему нужно взять некоторые анализы заново. Когда Дженни рассказала мне о повторном визите, я начал подозревать, что, вероятно, он обнаружил... что нарушение в ней. Думаю, она подозревала то же самое. Отговорка с медсестрой-недотепой была чересчур банальной.
   Когда доктор Шепард позвонил мне в контору Джонаса и Марша, я в этом почти удостоверился. Не мог бы я заскочить к нему в офис по дороге домой? Когда я услышал, что это не будет разговор втроем ("Я поговорил с миссис Барретт сегодня немного раньше"), мои подозрения подтвердились. Дженни не могла иметь детей. Хотя, не возводи эту фразу в абсолют, Оливер; вспомни, Шепард считает, что есть такие вещи, как коррекционная хирургия и тому подобное. Я перезвонил Шепарду и спросил, может ли он принять меня сегодня же, но пораньше. Он согласился.
   - Вы выяснили, чья вина? - спросил я, не особо подбирая слова .
   - На самом деле я не могу назвать это "виной", Оливер, - ответил он.
   - Ну, хорошо, вы выяснили, у кого из нас нарушение?
   - Да, у Дженни.
   К этому я был более или менее готов, но категоричность, с которой это произнес доктор, все же опрокинула меня. Он не говорил ничего больше, так что я предположил, что он хочет какого-то заявления от меня.
   - О'кей, так мы усыновим детей. Ведь главное, что мы любим друг друга, правда?
   И вот тут он мне сказал.
   - Оливер, проблема гораздо серьезнее, нежели эта. Дженни очень больна.
   - Будьте любезны, расшифруйте "очень больна", пожалуйста?
   - Она умирает.
   - Это невозможно, - сказал я.
   И замер в ожидании, пока доктор не разъяснит мне, что это была жестокая шутка.
   - Умирает, Оливер, - сказал он. - Мне очень трудно сообщить тебе об этом.
   Я настойчиво утверждал, что он где-то совершил ошибку - возможно, что его идиотка-медсестра где-то вновь напортачила и принесла ему не тот рентгеновский снимок или что-то еще. С максимально возможным сочувствием, на которое он был способен, он ответил мне, что анализы крови Дженни были перепроверены трижды. Так что к диагнозу не может быть абсолютно никаких вопросов. Он может, конечно, направить нас - меня - Дженни к гематологу. Фактически, он может предложить...
   Я рубанул рукой воздух, останавливая его. Я хотел хотя бы минутку тишины. Просто тишины, чтобы осознать все это. Потом я сообразил.
   - Что вы сказали Дженни, доктор?
   - Что у вас обоих все в порядке.
   - Она купилась на это?
   - Я думаю, да.
   - Когда мы расскажем ей?
   - Это на ваше усмотрение, решать вам.
   Решать мне! Господи, какое на ваше усмотрение, когда я дышать не могу.
   Доктор объяснил, что терапия, которую они применяли при той форме лейкемии, что выявлена у Дженни, была просто смягчающей, она могла облегчить, она способна отсрочить, но не может в корне изменить ход болезни. Так что на мое усмотрение, решать мне. Они могут отложить терапию на какое-то время.
   Но в тот момент все, о чем я действительно мог думать, так о том, насколько непотребно вся эта долбанная ситуация выглядит.
   - Ей только двадцать четыре! - сказал я доктору, срываясь, полагаю, на крик. Он очень терпеливо кивнул головой, прекрасно зная возраст Дженни, но также понимая, какие муки я испытываю. Наконец, я осознал, что не могу сидеть в офисе этого человека вечно. Поэтому я спросил его, что делать. Я имею в виду, что я должен делать. Он посоветовал мне вести себя так же, как обычно, насколько меня хватит. Я поблагодарил его и вышел.
   Как обычно! Как обычно!
  
  
  

18

  
   Я начал задумываться о Боге.
   Я имею в виду, размышления о существующей где-то Высшей Силе начали невольно занимать мои потаенные мысли. Не потому, что хотелось надавать Ему по лицу или вообще низвергнуть Его оземь за то, что Он почти сделал со мной - с Дженни, в том-то и дело. Нет, мои размышления о религии были, что называется, от противного. Ведь когда я просыпался утром, Дженни была рядом. Все еще рядом. Смущаясь самого себя (так стыдно было), я надеялся, что все же есть Бог, Тот, кому я мог вознести хвалу за это. Хвалу за то, что Он позволял мне, проснувшись, видеть Дженнифер.
   Я прилагал дьявольские усилия, чтобы вести себя как обычно, поэтому, конечно, я позволял ей готовить завтрак и все такое.
   - Встречаешься со Страттоном сегодня? - спросила она, когда я доедал вторую миску хлопьев с молоком.
   - С кем? - спросил я.
   - Рэймондом Страттоном, выпускником 64-го года, - сказала она, - твоим лучшим другом. Твоим сожителем по комнате до меня.
   - Да. Мы собирались поиграть в сквош. Я думаю, что отменю игру.
   - Полная чушь.
   - Ты о чем, Джен?
   - Не надо отменять никаких игр, Преппи. Мне не нужен обрюзгший муженек, черт возьми!
   - О'кей, - сказал я, - но давай поужинаем в городе.
   - Почему? - спросила она.
   - Что значит "почему"? - завопил я, пытаясь изобразить обычный праведный гнев. - Разве я не могу я пригласить свою чертову супругу на ужин, если хочу этого?
   - Кто она, Барретт? Как ее зовут? - спросила Дженни.
   - Что?
   - Послушай, - объяснила она. - Если ты вынужден приглашать свою жену на ужин в середине недели, ты, должно быть, ей с кем-то изменяешь!
   - Дженнифер! - заревел я, задетый за живое на этот раз уже по-настоящему. - Я не намерен вести такие разговоры за завтраком!
   - Тогда притащи свою задницу домой к тому ужину, что я приготовлю. О'кей?
   - О'кей.
  
   И я сказал этому Богу, кем бы и где бы Он ни был, что я с радостью приму всё как есть. Я не против мучений, сэр, пусть я всё узнал, лишь бы Дженни пока не знала. Ты услышал меня, Господи, сэр? Можешь называть свою цену.
  
   - Оливер?
   - Да, мистер Джонас?
   Он вызвал меня к себе в кабинет.
   - Вы знакомы с делом Бека? - спросил он.
   Конечно, да. Роберту Л. Беку, фоторепортеру журнала Лайф, изрядно досталось от полиции Чикаго, когда он пытался фотографировать беспорядки. Джонас считал это дело одним из ключевых для фирмы.
   - Я знаю, что полицейские отдубасили его, сэр, - сказал я Джонасу с облегчением (уф-ф!).
   - Я хотел бы поручить это дело тебе, Оливер, - сказал он.
   - Мне одному? - спросил я.
   - Ты можешь привлечь кого-то из молодых, - ответил он.
   Молодых? Самым молодым парнем в конторе был я. Но я понял его посыл: Оливер, несмотря на твой биологический возраст, ты уже стал одним из старших в этой конторе. Одним из нас, Оливер.
   - Спасибо, сэр, - сказал я.
   - Как скоро ты сможешь выехать в Чикаго? - спросил он.
   Я решил ни с кем не делиться своими переживаниями, взвалив эту тяжкую ношу только на свои плечи. Поэтому я наболтал старику Джонасу три короба всякой чуши, даже не помню точно, что именно, что-то вроде, что не имею возможности покинуть Нью-Йорк в настоящее время, сэр. И я надеялся, что он поймет. Но я знаю, что он был разочарован моей реакцией на его, безусловно, широкий жест. О, Господи, мистер Джонас, если бы вы знали настоящую причину!
   Парадоксально: Оливер Барретт IV, покидающий офис раньше времени, да еще и идущий домой медленно. Как вы можете это объяснить?
   Я приобрел привычку пялиться в витрины на Пятой авеню, разглядывая прекрасные и по-дурацки экстравагантные вещи, которые я купил бы для Дженнифер, если бы мне не приходилось поддерживать видимость этого... как обычно.
   Конечно, я боялся возвращаться домой. Потому что теперь, спустя несколько недель, я впервые убедился, что факты подтверждаются, она начала терять в весе. Я имею в виду, совсем немножко, и сама она, вероятно, этого не замечала. Но я, зная все, заметил.
   Я рассматривал рекламные витрины авиалиний: Бразилия, Карибы, Гавайи ("Возьми отпуск - лети навстречу солнцу!") и все такое. Именно сегодня ТВА* запустила рекламу новых туров в Европу: Лондон для покупателей, Париж для влюбленных...
   - А как же моя стипендия? А как же Париж, в котором я никогда была за всю мою треклятую жизнь?
   - А как же наша свадьба?
   - А кто говорил о свадьбе?
   - Я. Вот сейчас говорю.
   - Ты хочешь жениться на мне?
   - Да.
   - Почему?
  
   У меня была настолько хорошая кредитная репутация, что я уже имел на руках карту Дайнерс Клуба. Вжик! Мой росчерк в нужном месте, и я стал гордым обладателем двух билетов (первый класс, не иначе) в Город Влюбленных.
   Дженни выглядела бледной и бесцветной, когда я вернулся домой, но я надеялся, что моя фантастическая идея вернет немного краски на ее щеки.
   - Угадай, миссис Барретт, - сказал я.
   - Тебя понизили, - угадала моя жизнерадостная жена.
   - Нет. Вознесли, - ответил я и вытащил билеты.
   - Вверх, выше и прочь отсюда, - сказал я. - В Париж завтра вечером.
   - Полная чушь, Оливер, - сказала она. Но спокойно, без ее обычных насмешливо-агрессивных штучек. Она произнесла это так, что это прозвучало даже как-то ласково: - Полная чушь, Оливер.
   - Эй, не могла бы ты расшифровать "полная чушь" более конкретно, пожалуйста?
   - Эй, Олли, - сказала она нежно, - мы сделаем все по-другому.
   - Сделаем что? - спросил я.
   - Я не хочу в Париж. Мне не нужен Париж. Мне нужен только ты...
   - Так я и так у тебя есть, детка! - перебил я фальшиво-веселым тоном.
   - А еще мне нужно время, - продолжала она, - которого ты не можешь мне дать.
   Теперь я смотрел ей прямо в глаза. Они были непередаваемо печальны. Но печальны только мне понятным образом. Они говорили, что ей жаль. Именно так, жаль меня.
   Мы стояли молча, прильнув друг к другу. Пожалуйста, если кто-то из нас заплачет, давайте заплачем оба. Но лучше никто.
   И потом Дженни объяснила, что она почувствовала себя "совершенно дерьмово" и отправилась к доктору Шепарду не на консультацию, а на очную ставку: "Расскажите, что со мной не так, черт возьми". И он рассказал.
   Я чувствовал себя странно виноватым, потому что не я сообщил ей об этом. Она почувствовала это и выдала предсказуемо тупую реплику:
   - Он йелец, Ол.
   - Кто он, Джен?
   - Аккерман. Гематолог. Стопроцентный йелец. Колледж и Школа медицины в Йеле.
   - Ого, - сказал я, зная, что она пыталась добавить нотку легкомыслия в это гнетущее судебное разбирательство.
   - По крайней мере, читать и писать-то его научили? - спросил я.
   - Это еще надо посмотреть, - улыбнулась миссис Оливер Барретт, выпускница Рэдклиффа 64-го года, - но я знаю, что он умеет говорить. А я и хотела поговорить.
   - О'кей, тогда пусть будет доктор из Йеля, - сказал я.
   - О'кей, - сказала она.
  
  
   Примечания
   *ТВА (Trans World Airlines) - авиакомпания США. Осуществляет перевозки внутри страны, и Канаду, а также в страны Западной Европы, Центральной Америки. Основана в 1930 году.
  
  

19

  
   Теперь, по крайней мере, я не боялся возвращаться домой, меня не пугало, что нужно "вести себя, как обычно". Мы снова делили все на двоих, хотя осознание, что наши дни вместе сочтены, было ужасным.
   Были темы, которые мы должны были обговорить, темы, обсуждением которых обычно не занимаются семейные пары в двадцать четыре года.
   - Я рассчитываю на то, что ты будешь сильным, ты же хоккеист, - сказала она.
   - Я буду, я буду, - ответил я, гадая, могла ли всезнающая Дженни заметить, что великий хоккеист на самом деле напуган.
   - Я имею в виду, для Фила, - продолжала она. - Для него это будет тяжелее всего. Ты, в конце концов, будешь веселым вдовцом.
   - Я не буду веселым, - перебил я.
   - Ты будешь веселым, черт возьми. Я хочу, чтобы ты был веселым. О'кей?
   - О'кей.
   - О'кей.
  
   Это случилось месяцем позже, сразу после ужина. Она все еще продолжала хлопотать на кухне: она настояла на этом. Я, наконец, убедил ее позволить мне хотя бы заниматься уборкой (пусть она и подтрунивала надо мной, что это не "занятие для мужчин"), и как раз выносил посуду, а она играла на пианино Шопена. Я слышал, как она остановилась посреди Прелюдии, и сразу поспешил в гостиную. Она просто сидела, и все.
   - С тобой все в порядке, Джен? - спросил я, вкладывая в эти слова понятный нам обоим подтекст. Она ответила встречным вопросом.
   - Ты достаточно богат, чтобы оплатить такси? - осведомилась она.
   -- Конечно, - ответил я. - Куда ты хочешь отправиться?
   - Вероятно - в больницу, - сказала она.
   В последовавшей суете поспешных сборов я начал осознавать, что вот оно и случилось. Дженни собиралась покинуть нашу квартиру, чтобы никогда не вернуться. В то время пока она просто сидела, а я кое-как бросал в кучу некоторые ее вещи, я думал о том, что у нее на уме. В смысле квартиры, я имею в виду. На что она захочет посмотреть напоследок?
   Ни на что. Она просто сидела - безжизненно, не обращая ни на что внимания.
   - Эй, - сказал я, - есть что-то, что ты хотела бы взять с собой?
   - Не-а, - она отрицательно качнула головой, затем запоздало добавила. - Тебя.
  
   Поймать такси внизу оказалось нелегко, это был час начала театральных представлений и всего такого. Консьерж дул в свисток и размахивал руками, выпучив глаза, как обезумевший хоккейный судья. Дженни просто припала ко мне, и я тайно желал, чтобы такси не приехало, чтобы она продолжала просто вот так льнуть ко мне. Но мы все же поймали машину. И водитель - только этого нам не хватало - оказался веселым парнем. Когда он услышал "больница Маунт Синай, срочно", то завел заезженную пластинку.
   - Не переживайте, дети, вы в опытных руках. Мы с аистом в этом бизнесе много лет.
   На заднем сиденье Дженни крепко прижалась ко мне. Я целовал ее волосы.
   - Это у вас первенец? - спросил наш веселый водитель.
   Мне показалось, Дженни почувствовала, что я готов осадить парня, и прошептала мне:
   - Будь тактичнее, Оливер. Он пытается быть с нами любезным.
   - Да, сэр, - сказал я ему. - Это первенец, и моя жена чувствует себя не совсем хорошо, поэтому могли бы мы не обращать внимания на сигналы светофоров, будьте любезны?
   Он доставил нас в Маунт Синай в одно мгновение. Он был крайне любезен, поспешив открыть нам дверцу и все такое. Перед отъездом он вновь пожелал нам всяческих удач и счастья. Дженни поблагодарила его.
  
   Казалось, что она плохо держится на ногах, и я хотел взять ее на руки, но она уперлась - "Не через этот порог, Преппи". Так мы и вошли, и вытерпели всю эту болезненную бюрократическую процедуру оформления больничных документов.
   - У вас страховой полис или какой-то другой медицинский документ?
   - Нет.
   (Кто мог подумать о таких пустяках? Мы были слишком заняты выбором сервиза.)
   Конечно, появление Дженни не было неожиданным. Оно предусматривалось загодя и контролировалось теперь Бернардом Аккерманом, доктором медицины, который был, как точно определила Дженни, хорошим парнем, хотя и стопроцентным йельцем.
   - Ей назначены лейкоциты и тромбоциты, - рассказал мне доктор Аккерман. - Это то, в чем она больше всего нуждается в данный момент. И ей вовсе не нужны антиметаболиты.
   - Что это значит? - спросил я.
   - Это курс лечения, который замедляет разрушение клеток, - объяснил он, - но - Дженни в курсе - могут быть неприятные побочные эффекты.
   - Послушайте, доктор, - знаю, что мои наставления были излишними. - Всем распоряжается Дженни. Все должно идти, как она скажет. Просто, парни, сделайте все возможное, чтобы ей не было больно.
   - Вы можете быть в этом уверены, - сказал он.
   - И неважно, во сколько это встанет, доктор, - думаю, что я повысил голос.
   - Это может продолжаться недели или месяцы, - сказал он.
   - В задницу деньги, - сказал я. Он был крайне терпелив со мной. Я имею в виду, я действительно выводил его из себя.
   - Я просто сказал, - объяснил Аккерман, - что нет способа определить, сколько - много или мало - ей отпущено.
   - Только помните, доктор, - указал я ему, - только помните, я хочу, чтобы у нее было все самое лучшее. Отдельная палата. Квалифицированные сиделки. Все возможное. Пожалуйста. У меня есть деньги.
  
  

20

  
   Доехать с 63-й улицы, Ист, Манхэттен, до Бостона в штате Массачусетс менее, чем за три часа и двадцать минут, невозможно. Поверьте мне, я изучил эту трассу, как свои пять пальцев, и я уверен, что не существует автомобиля, отечественного или зарубежного производства, пусть даже и с шинами, как у Грехэма Хилла*, который сделал бы это быстрее. Я разгонял свой "эм-джи"* на массачусетском Тернпайке* до ста семидесяти.
   У меня есть такая электрическая бритва на батарейках, и можете быть уверены, я тщательно побрился и переменил в машине рубашку, прежде чем вошел в это офисное святилище на Стейт стрит. Даже в восемь утра там сидело несколько важных особ - по виду типичных бостонцев, ожидающих встречи с Оливером Барреттом III. Его секретарша - знавшая меня - и глазом не моргнула, когда произносила мое имя по внутренней связи.
   Мой Отец не произнес: "Впустите его".
   Вместо этого дверь отворилась, и он появился собственной персоной. Он произнес: "Оливер".
   Обращая теперь намного больше внимания на внешний вид, я заметил, что он выглядел несколько бледным, что его волосы за эти три года поседели (и возможно, поредели).
   - Входи, сын, - сказал он. Я не смог разобрать интонацию. Я просто вошел в его кабинет.
   Я сел в "кресло посетителя".
   Мы посмотрели друг на друга, потом наши взгляды стали блуждать по другим объектам в комнате. Я позволил себе разглядеть то, что лежало у него на столе: ножницы в кожаном чехле, нож для открывания конвертов с кожаной ручкой, фото Матушки, сделанное несколько лет назад. Мое фото (с выпускного в Эксетере).
   - Как ты, сын? - спросил он.
   - Нормально, сэр, - ответил я.
   - А как Дженнифер? - спросил он.
   Вместо того, чтобы соврать ему, я нашел выход - если это, конечно, был выход, - чтобы не разболтать причину моего внезапного возвращения.
   - Отец, мне необходимо взаймы пять тысяч долларов. Для доброго дела.
   Он посмотрел на меня. И даже кивнул, я полагаю.
   - Ну и? - сказал он.
   - Сэр? - переспросил я.
   - Могу я узнать, для какого дела? - спросил он.
   - Я не могу рассказать вам, Отец. Просто дайте мне деньжат. Пожалуйста.
   У меня было ощущение - если кто-то действительно может добиться от Оливера Барретта III проявления каких-либо чувств, - что он намеревался дать мне деньги. Также я понимал, что он не хотел как-то на меня давить. Но ему очень хотелось... поговорить.
   - Разве тебе не платят у Джонаса и Марша? - спросил он.
   - Платят, сэр.
   У меня было искушение рассказать ему, сколько платят, просто дать ему понять, что это рекордный заработок в моем выпуске, но потом я подумал, что если он знает, где я работаю, то, скорее всего, знает о моем заработке не хуже меня.
   - А она по-прежнему учительствует?
   Вот те на, ничего-то он не знает.
   - Не называйте ее "она", - сказал я.
   - Дженни учительствует? - переспросил он любезно.
   - И, пожалуйста, оставим тему про нее, Отец. Это личное дело. Очень важное личное дело.
   - У тебя проблемы с какой-то барышней? - спросил он без тени неодобрения в голосе.
   - Ага, - сказал я, - ага, сэр. Так и есть. Дайте мне деньжат. Пожалуйста.
   Я не думаю, что он даже на мгновение поверил в мои объяснения. Я не думаю, что он действительно хотел знать что-то. Он задавал вопросы просто, как я уже сказал, затем, чтобы мы могли... поговорить.
   Он погрузил руку в ящик стола и достал оттуда чековую книжку, окантованную цветной кордовской дубленой кожей, точно такой же, как и на ручке его ножа для открывания конвертов, и на чехле для ножниц. Медленно ее открыл. Не для того, чтобы помучить меня, я так не думаю, но чтобы потянуть время. Чтобы подыскать слова. Не задевающие слова.
   Он закончил подписывать чек, оторвал его от книжки и потом вручил его мне. Может, на долю секунды я и притормозил, осознав то, что моя рука встретится с его рукой. Поскольку и он был сильно смущен (как я думаю), его рука, дернувшись, положила чек на край стола. Он наконец-то посмотрел на меня и кивнул. Выражение его лица, казалось, говорило: "Такие вот дела, сын". Но все, что он на самом деле сделал - просто кивнул.
   Не то, чтобы я хотел тут же уйти. Просто и я сам не мог придумать, что бы такое сказать нейтральное. И не могли же мы просто сидеть, оба страстно желая поговорить и не смея даже посмотреть прямо в глаза друг другу.
   Я перегнулся через стол и забрал чек. Да, в нем говорилось о пяти тысячах долларов, подпись Оливера Барретта III. Чернила уже высохли. Я аккуратно сложил его и спрятал в карман рубашки, когда поднялся и, шаркая ногами, направился к двери. Мне следовало бы для пущего эффекта сказать, во всяком случае, что я знаю - по моей милости очень важные бостонские чиновники (а может, даже и вашингтонские) ждут у моря погоды в его приемной, и если бы у нас было, что сказать друг другу, я даже мог бы еще послоняться по твоему офису, Отец, и ты отменил бы свои планы на ланч... и все такое.
   Я стоял перед полуоткрытой дверью и, собрав всю смелость, чтобы посмотреть на него, сказал:
   - Благодарю вас, Отец.
  
  
   Примечания
   * Грехэм Хилл - британский гонщик, двукратный чемпион мира в гонках "Формулы-1".
   * "Эм-джи" - MG, автомобиль производства британской компании Morris Garages.
   * Тернпайк - The Massachusetts Turnpike, или MassPike, или просто The Pike - 222-километровый восточный участок шоссе N 90.
  
  

21

  
   Задача, как проинформировать Фила Кавиллери, пала на меня. На кого же еще? Он не сломался, как я того опасался, а хладнокровно запер двери дома в Крэнстоне и переехал жить в нашу квартиру. У каждого свой особый способ справиться с горем. Способ Фила был в наведении чистоты. Тереть, драить, скрести. Мне трудно представить ход его мыслей, но Господи, пусть себе трудится.
   Может, он лелеет мечту, что Дженни вернется домой?
   Да или нет? Бедолага. Так вот почему он наводит порядок. Он просто не в состоянии принять действительность, как она есть. Конечно, он мне в этом не признается, но я же знаю, о чем он думает.
   Потому что и я думаю об этом же.
  
   Как только она попала в клинику, я позвонил старику Джонасу и дал знать, почему не смогу выходить на службу. Я притворился, что вынужден прервать телефонный разговор, поскольку знаю, что он страдал и хотел высказать то, что, вероятно, не мог выразить словами. С тех пор мои дни были просто расписаны между часами посещений и всем остальным. И, конечно, это все остальное было абсолютно неважным. Поесть без аппетита, посмотреть, как Фил драит квартиру (в который раз!), и не засыпать, даже с теми таблетками, что прописал мне Аккерман.
   Однажды я подслушал, как Фил пробормотал себе под нос: "Я больше не могу этого выносить". Он был в соседней комнате, перемывая наш обеденный сервиз (вручную). Я ничего не ответил ему, но подумал про себя, что я могу. Кто бы Там, Наверху, ни управлял происходящим, мистер Высший Разум, сэр, продолжайте представление, я могу принять это как данность. Потому что Дженни - это Дженни.
   Тем вечером она выставила меня из палаты. Она захотела поговорить со своим отцом как "мужчина с мужчиной".
   - На эту беседу допускаются только американцы с итальянскими корнями, - сказала она, нестерпимо бледная среди этих белых подушек. - Поэтому проваливай, Барретт.
   - О'кей, - сказал я.
   - Но не уходи слишком далеко, - сказала она, когда я подошел к двери.
   Я вышел и присел в холле. Чуть позже появился Фил.
   - Она сказала, чтобы ты переместил свою задницу туда, - сипло прошептал он, как будто бы его выпотрошили. - Мне надо купить сигареты.
   - Закрой эту чертову дверь, - скомандовала она, когда я вошел в палату. Подчинившись, я аккуратно прикрыл дверь, и когда подходил, чтобы присесть на краешек постели, на мгновение увидел ее всю целиком. Я имею в виду, с трубками, идущими к ее правой руке, которую она обычно прятала под простыню. Мне всегда нравилось сидеть вплотную к ней и смотреть на ее лицо, на котором, хотя и бледном, все еще сияли глаза.
   Поэтому я побыстрее подсел вплотную.
   - Мне не больно, Оливер, правда, - сказала она. - Это такое ощущение, как падаешь с обрыва в замедленной съемке, понимаешь, о чем я?
   Что-то шевельнулось у меня внутри. Какая-то бесформенная штука, которая подкатывалась к моему горлу, чтобы заставить зарыдать. Но я сдержался. Я никогда не плачу. Я бесчувственный ублюдок, видите? Я не собираюсь плакать.
   Но если я не собираюсь плакать, тогда не могу и заговорить. Мне просто пришлось кивнуть - да, мол. И я кивнул - да, мол.
   - Полная чушь, - сказала она.
   -- Что? - это скорее походило на неразборчивый хрип.
   - Ты ничего не знаешь о падении с обрыва, Преппи, - сказала она. - Ты никогда не падал за всю свою чертову жизнь.
   - Да, - сказал я, обретая дар речи. - Пока не встретил тебя.
   - Да, - сказала она, и улыбка пробежала по ее лицу. - "О, это ль не было паденьем"*. Кто это сказал?
   - Не знаю, - ответил я. - Шекспир сказал.
   - Да, но кто же именно? - произнесла она жалобно. - Я даже не могу вспомнить, из какой пьесы. Я училась в Рэдклиффе, я должна помнить такие вещи. Я даже помнила все партитуры Моцарта по каталогу Кехеля*.
   - Потрясающе, - сказал я.
   - Конечно, так и было, - сказала она и, наморщив лоб, спросила. - Каким по счету был Концерт для фортепьяно в до-миноре?
   - Я поищу, - сказал я.
   Я знал, где искать. Назад, в квартиру, к столику возле пианино. Я найду и скажу ей об этом завтра в первую очередь.
   - Я это знала, - сказала Дженни. - Да. Я это знала.
   - Послушай, - сказал я в стиле Богарта, - ты хочешь поговорить о музыке?
   - А ты предпочел бы поговорить о похоронах? - спросила она.
   - Нет, - ответил я, сожалея, что прервал ход ее мыслей.
   - Я обсудила это с Филом. Ты слушаешь меня, Олли?
   Я спрятал от нее лицо.
   - Да, я слушаю тебя, Дженни.
   - Я сказала ему, что он может провести католический обряд, и ты скажешь о'кей. O'кей?
   - O'кей, - сказал я.
   - О'кей, - ответила она.
   И затем я почувствовал небольшое облечение, потому что, в конце концов, любая другая тема была бы лучше, нежели то, о чем мы только что говорили.
   Я ошибся.
   - Послушай, Оливер, - сказала Дженни, и продолжение звучало в ее строгом голосе, пусть и нежном. - Оливер, тебе надо прекратить страдать!
   - Мне?
   - Вина написана на твоем лице, Оливер, это неправильно.
   Я честно пытался изменить выражение лица, но мышцы словно застыли.
   - В этом никто не виноват, ты, умненький недоносок, - продолжила она. - Не будешь ли ты любезен перестать казнить себя!
   Мне хотелось смотреть на нее, жаль было даже отвести от нее взгляд, но все же мне пришлось опустить глаза, мне было так стыдно, что даже сейчас Дженни легко читала мои мысли.
   - Послушай, я прошу только об одном, Олли. Во всем остальном у тебя все будет в порядке.
   Что-то внутри меня зашевелилось снова, поэтому я боялся выговорить даже слово "о'кей". Я просто безмолвно смотрел на Дженни.
   - В задницу Париж, - сказала она внезапно.
   - Что?
   - В задницу Париж, и музыку, и всю ту ерунду, которую, как ты уверен, ты украл у меня. Мне это без разницы, ты, сукинсын. Ты можешь в это поверить?
   - Нет, - ответил я предельно правдиво.
   - Тогда катись отсюда ко всем чертям, - сказала она. - Я не хочу, чтобы ты торчал рядом с моим чертовым смертным ложем.
   Она именно это и имела в виду. Я мог отличить, когда Дженни что-то говорила серьезно. Поэтому я купил разрешение остаться, солгав:
   - Я верю тебе, - сказал я.
   - Так-то лучше, - сказала она. - Теперь не сделаешь ли мне одолжение?
   Откуда-то изнутри меня поднялась удушливая волна - заплачь. Но я устоял. Я не заплакал. Я просто показывал Дженнифер - утвердительно кивая головой - что я буду счастлив сделать ей любое одолжение, каким бы оно ни было...
   - Ты можешь очень крепко обнять меня? - спросила она.
   Я положил руку на ее предплечье - Господи, какое худенькое - и слегка прижал к себе.
   - Нет, Оливер, - сказала она, - обними меня по-настоящему. Прижмись ко мне.
   Я был крайне, предельно осторожен - все эти капельницы и трубочки - когда прилег в ее постель и сомкнул свои объятия.
   - Спасибо, Олли.
  
   Это были ее последние слова.
  
  
   Примечания
   * Имеется в виду сцена пятая из трагедии Шекспира "Гамлет", где Призрак обращается к принцу Датскому со словами: "O Hamlet, what a falling-off was there". Русский текст приводится в переводе Михаила Лозинского.
   * Каталог Кехеля - полный список произведений Вольфганга Амадея Моцарта в хронологическом порядке.
  
  

22

  
   Фил Кавиллери закуривал сотую по счету сигарету на застекленной террасе, когда я появился.
   - Фил? - сказал я тихо.
   - Да? - он поднял глаза, и я понял, что он обо всем знает.
   Он явно нуждался в утешении. Я подошел и положил руку ему на плечо. Я опасался, что он зарыдает. Сам я был вполне уверен, что не заплачу. И не заплакал. Я имею в виду, я это уже пережил.
   Он положил свою руку поверх моей.
   - Мне жаль, - пробормотал он, - мне жаль, что я...
   Он взял паузу, и я тоже ждал. К чему спешить, в конце концов?
   - Мне жаль, что я обещал Дженни быть сильным ради тебя.
   И, как бы выполняя данное обещание, он очень ласково похлопал меня по руке. Но мне надо было побыть одному. Вдохнуть воздуха. Просто пройтись, может быть.
   Внизу в больничном вестибюле было абсолютно пусто. Все, что я мог слышать, так это стук моих каблуков по линолеуму.
   - Оливер.
   Я остановился.
   Это был мой Отец. За исключением женщины за стойкой регистратуры, мы были здесь абсолютно одни. Фактически, мы были среди тех немногих нью-йоркцев, кто в этот час не спал.
   Я не мог встретиться с ним лицом к лицу. Я прошел прямо через вращающиеся двери. Но через мгновенье он оказался снаружи рядом со мной.
   - Оливер, - сказал он, - ты должен был обо всем рассказать мне.
   Даже хорошо, что было очень холодно, поскольку я просто закоченел и хотел хоть что-то почувствовать. Мой Отец продолжал обращаться ко мне, а я просто стоял и позволял ледяному ветру хлестать себя по лицу.
   - Как только я обо всем узнал, я тут же сел в машину.
   Я позабыл свое пальто; холод наконец-то начал причинять мне боль. Так. Хорошо.
   - Оливер, - настойчиво произнес мой Отец, - я хочу помочь.
   - Дженни умерла, - сказал я ему.
   - Прости меня, - прошептал он потрясенно.
   Не знаю, отчего, но я повторил то, что давно зазубрил со слов самой лучшей девушки, которая теперь умерла.
   - Любить - это значит прощать, не дожидаясь извинений.
  
   И потом я сделал то, что никогда не позволял себе в его присутствии, тем более, в его объятиях. Я заплакал.
  
   Перевод
   Андрей Смирнов,
   Галина Смирнова.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"