Он не переносил уроки алгебры, геометрии, физики, химии. Я никогда не мог по-настоящему его понять и никогда не смогу, но я приблизился к пониманию настолько, что он называл меня другом. Мне не было дела до классной, причитавшей, что мои оценки съехали из-за того, что я помогаю Игорю. "Миша, у тебя лучше получается алгебра, а у него - русский," терпеливо объясняла Софья Алексеевна. "У тебя - свои способности, у него - свои."
Я действительно кое-что соображал в цифрах. Конечно, с каждым новым уроком их становилось все меньше, их заменяли буквы и символы, но для Игоря все это было одно, - пурга, сквозь которую ничего не разглядеть и сложно идти вперед.
В это утро среды он, как и в любое другое утро, переписал на большой перемене домашнее задание, и мы сидели в столовой пили чай.
Но утро и близко не было "любым другим" - по крайней мере, по двум причинам, одной из которых являлось то, что Игорь со мной заговорил.
- Сколько уроков сегодня? - спросил он, поднял на меня глаза и тут же опустил, вглядываясь в самую глубь стакана, будто видел отражение проклятых закорючек даже на стекле.
- Один всего остался, - ответил я. - Последний сняли
- А во сколько, ты говорил, это начнется?
И снова глаза голубой вспышкой - вверх-вниз.
- Около двух, - сказал я и посмотрел на часы. - Три часа с небольшим осталось.
Он тоже посмотрел на часы - на совсем другие часы - и тут же опустил взгляд в уже пустой стакан.
- А нам сколько осталось, хочешь знать? - опять спросил он.
- Нет.
- И я не хочу, - вздохнул он. - Не хотел бы.
Когда я впервые узнал о цифрах - к тому времени мы с Игорем были знакомы почти полгода - то не мог справиться со своим любопытством и постоянно задавал один и тот же вопрос: "сколько?" Я далеко не сразу понял, что он отвечал мне, скорее всего, потому, что считал себя обязанным передо мной. За то, что я его заметил, за то, что помогаю в школе, за то, что вижу в нем друга...
С алгеброй и геометрией я мог ему помочь, но с цифрами был бессилен.
Я видел, как необходим был ему человек, к которому можно было всегда обратиться, которого всегда можно было увидеть или услышать. Я знаю Игоря полгода, но именно в последние три недели он держался меня, будто человек с фобией одиночества. У него не было такой фобии, гораздо больше он боялся совсем другого, а, будучи один, всегда находил, чем занять себя.
Прозвенел звонок, куртки были разобраны, и мы вышли на улицу. Тень, которую многие так ждали, затаилась где-то за гранью видимости, но на грани ощущения, заставляя прохожих то и дело задирать голову вверх. Мы шли ко мне домой - родители, ясное дело, работали - где Игорь всякий раз садился и погружал голову в Интернет, как страус - в песок, но ни у кого, кто знал бы его так же, как я, не повернулся бы язык упрекать его в трусости. Его страх, как черное цунами, вызванное взрывом неведомых сил, наделивших Игоря его проклятием, нависал над ним каждый раз, как он выходил на улицы города. Внешне он оставался спокоен, расслаблен, иногда даже весел - боязнь не оставила отметину уныния и угрюмости на его приятном лице со внимательными голубыми глазами, и на него заглядывались и ему улыбались дефилирующие навстречу девицы.
- Они мне зубками сверкают, глазками стреляют, а я и не вижу всего этого, - говорил он мне с таким выражением лица, как у слепого, которому рассказывают о красотах мира. - Только цифры. Ноль, ноль, ноль, ноль, ноль, ноль, пять. Потом четыре, три. Она вся сияет, что-то шепнуть может подружке, и та тоже посмотрит, тоже отсчет пойдет, четыре, три...
Тут он резко взглянул на меня.
- А для меня время будто замедляется. Сейчас, думаю, случится: или авария, или теракт какой, или разверзнется что-нибудь куда-нибудь, откуда появились эти чертовы цифры. Но они проходят мимо, беспечные, будто со мной им грозила не смертельная опасность, а предстоял романтический вечер.
В сети же Игорь ни для кого не представлял никакой опасности. Во всяком случае, так он полагал. Я, конечно, привык к его поведению - в людных местах он постоянно озирался, всматривался, оборачивался, а наедине с собеседником его взгляд то и дело возвращался к цифрам. Иные не могли с этим свыкнуться. Сам Игорь - в их числе.
- Хочу я смотреть или нет, хочу разговаривать или нет, замечают меня или нет - в конце всегда нули.
Именно они были его фобией.
Все люди боятся смерти своих родных. Возможно, этот страх не настолько глубок, чтобы мы постоянно думали о их целости и сохранности, а они - о нашей, но, если уж на то пошло, ни один страх не настолько глубок, чтобы люди обезумели от бесконечной тревоги. Так или иначе, сколь бы люди не боялись потерять своих близких, вряд ли хотя бы один из них видит себя причиной их смерти. Тысячи могут повысить на них голос, сотни - поднять на них руку, десятки - окажутся настолько больны или одержимы, что лишат их жизни.
Игорь не был болен или одержим, но он боялся убить своих близких больше, чем кто-либо из живущих. Когда ты приходишь домой и над головой твоей матери или твоего отца начинается обратный отсчет, то кажется, наверное, что держишь в руках часовую бомбу, механизм которой работает от тепла родной крови.
Разве что он боялся идти не домой к матери и отцу. Он возвращался туда каждый вечер, когда они уже были в своей комнате и только слышали, как он приходит. Часов до одиннадцати он сидел у меня и старался не видеть и моих родителей тоже. Они не знали о цифрах, и в их глазах я видел тревогу и нерешительность каждый раз, как я заговаривал об Игоре. Впрочем, они не препятствовали нашей дружбе - они волновались за мои оценки, а тут уж я старался быть на уровне и не давать им повода начинать "серьезные разговоры" насчет нас с ним.
Мне было бы жутковато возвращаться домой пока еще холодными и темными весенними вечерами, да еще и через подозрительный район, как делал это Игорь, но сам он представить себе не мог ничего страшнее возвращения в больницу, где лежала его бабушка в бессознательном ожидании эвтаназии - искусственного затмения.
За окном темнело, я читал, Игорь с кем-то переписывался. Обычный вечер третьей пятницы с тех пор, как Игорь стал проводить большую часть времени в моем обществе.
Он не разговаривал со мной уже двадцать дней.
Он не всегда был таким. Точнее, никогда раньше таким не был. Нет, цифры он видел с самого рождения, и родители сначала не могли понять, почему он завороженно смотрит куда-то над их головами, а потом начали тревожиться, что у ребенка нарушение зрения. Походы к окулисту ничего не давали - безмолвное создание переводило непонимающий взгляд с одного взрослого на другого и на нечто над ними, видимое или чудящееся одному ему.
Маленький Игорь понемногу учился говорить, затем различать буквы и составлять слоги, но только когда очередь дошла до счетных палочек, его мама поняла, в чем дело. Она показала ему карточки с цифрами, и Игорь стал тыкать пальчиком поверх ее. "Ты видишь их?", спросила Ольга Кирилловна, и мальчик ответил: "Да, мама. Они меняются."
Он понял, что означают цифры, только через восемь лет, когда забыл в маршрутке любимую зеленую с черным кепку. Отсчитывая деньги водителю, Игорь ясно видел, как счетчик над его головой обнулился. Когда он заметил пропажу и побежал за отходящей маршруткой, водитель никак на него не отреагировал, хотя никто не стал бы сомневаться, что прекрасно его видел. Впоследствии Игорь ни разу не встречал этого водителя - просто не попадал в злополучную маршрутку, которую часто провожал взглядом, опаздывая к остановке на считанные секунды.
- С тех пор я присматривался к ним, как сейчас волей-неволей присматриваюсь к твоим, - говорил Игорь, силясь не поднимать взгляд с моих глаз на мои цифры. - И все не так уж плохо, надо сказать. Иногда я издалека вижу цифру над ребенком в коляске и знаю, что он заметит меня, улыбнется и тыкнет в меня пухлым пальчиком.
Младенцы, девушки, водители маршруток и такси, просто прохожие, пассажиры троллейбусов и автобусов - десятки лиц, счетчики над которыми обнулялись один за другим каждый день до той злополучной среды, когда бабушка Игоря попала в реанимацию.
Среда... середина недели. Для Игоря она стала будто бы серединой жизни, линией, четко разбившей ее на две части: до инсульта и после.
Этой среде было предписано такое же значение.
Я могу только догадываться о том, что Игорь видел в палате, но, что бы это ни было, после этого он стал избегать общения с людьми, уворачиваться от слов в его адрес, отворачиваться от собеседника. Стоило мне не спросить даже, а начать разговор о семейном бедствии, как я оказался вычеркнут из его круга общения - но не посещения или помощи. Я делал ради него переполненные цифрами домашние задания, потому что он ради меня перестал со мной разговаривать. Таково было его видение. А было мое другим или нет, не имело значения, - ведь не я видел эти злосчастные нули.
Я хорошо помню наши разговоры с ним, то, как я жадно впитывал каждую деталь его необыкновенной истории. Последние три недели были одним длинным пробелом - будто кто-то нажал одноименную клавишу - и не отпускает, а курсор моргает и передвигается медленно-медленно. Одинаковые, как черные мерцающие палочки, дни, проводимые нами за компьютером и за книгами.
Из колонок изредка "кликало", а шелест клавиш под пальцами Игоря как раз напоминал шуршание полиэтилена. Молчание в мире перед экраном он с лихвой возмещал сочинениями примерно школьного объема за экраном. То, на что ученикам отводили целый урок, Игорь мог набрать за десяток минут. Так он и общался с людьми в Интернете, как слепой с упаковочным пакетом, на котором осталось несколько десятков пупырышек. Ему не нужно было видеть ни клавиатуры, ни собеседника, и Игорь наслаждался этим невидением.
Раздался очередной клик, и я оторвался от книги, потому что звук был другой. Вроде бы тот же щелчок, хлопок, "клик", но он прозвучал как-то приглушенно, будто колонки изнутри обросли ватой. Звук прорвался через нее, потеряв в резкости и четкости, но прибавив в долговечности. Пальцы Игоря, увидел я, застыли над клавишами. Несколько долгих секунд звук расплывался по комнате, не перебиваемый никакими другими.
- Бабушка умерла, - произнес Игорь, и его голос прозвучал настолько оглушительно, что я понял: эти несколько секунд прошли в абсолютной тишине. Не было никакой приглушенности и долговечности. Тогда почему я оторвался от книги?
- Я в больницу, - сказал Игорь, повернулся на стуле ко мне и улыбнулся. Можно было подумать, он едет туда забирать кого-то очень близкого ему, кого после недель больничного режима, наконец, выписали.
Может, для Игоря так оно и было. Его бабушку выписали, вот и все, ей больше не придется лежать в больнице или ложиться туда когда- и зачем-либо еще. Одно короткое сообщение - Игорь, я был уверен, прочитал его дословно - сняло вопрос взаимосвязи смерти и бессмертия с цифрами, особенно с нулями, которых он так боялся последние три ужасные недели. Болезнь не стала дожидаться, пока он придет и увидит, как она умиротворяет его бабушку. Да, бедной старушке не повезло, ее агония, которую тщетно пытались ослабить обезболивающими, немилосердно продлилась, но, в конце концов, она получила покой.
Все это я усмотрел в глазах и в улыбке Игоря - клубок эмоций и мыслей, - а пока я распутывал его, он собрался и вышел на улицу под Солнце, на которое уже надвинулась Луна, и его улыбка была такой же, как это неполное затмение: в ней оставалась темнота сомнения, неверия, непонимания, но света в ней было больше, и то свет облегчения.
Раньше я не видел солнечных затмений. О том, что мы здесь, в Новосибирской области, сможем понаблюдать это уникальное явление во всем его астрономическом величии, стало известно за три недели до этого дня, двадцать девятого марта две тысячи шестого года, когда...
Я проводил Игоря взглядом и вернулся было к книге, но мысли и образы в моей голове не давали мне сосредоточиться на мыслях и образах автора. Тогда я вернулся за компьютер. Страницу Игорь не закрыл, а оставил на вкладке новостей, где несколько человек решили, что без их информационной поддержки событие дня не состоится. Я отошел от слепящей Игоря машины и застыл.
Время протекало сквозь меня, не приводя в движение ни конечности, ни мысли. Единственное, на что я оказался способен - это через сколько-то минут вдруг осознать, что я сижу на подоконнике, как какая-нибудь принцесса ванилина, и посматривать изредка на Солнце и Луну; казалось, только их одних и двигало течение времени: Солнце - медленнее, Луну - быстрее. Голова моя тоже двигалась, но ведь это же не конечность, верно? Впрочем, тут как посмотреть. Ведь в голове - мозг, вместилище разума, а разум может стать концом человека так же легко, как стал когда-то началом. Разум Игоря, как и его прощальная улыбка, был солнцем. И на него тоже надвигалась тень.
Да, ему сказали, что бабушка отмучалась. Может, признали даже, что это не он три недели продлевал ей бессмысленную для нее и ее родственников жизнь. На волне облегчения чего только не признаешь - и заклятого врага можно простить, и с обидчиком примириться. Но почему тьма продолжала застилать Солнце, от которого и так осталось совсем немного?
Тогда я понял, что время идет гораздо быстрее, чем мне казалось, а значит, и действовать я должен быстрее. Невзирая на обманчивую весеннюю погоду, я оделся очень быстро и легко и очень быстро и легко побежал. По ступенькам подъезда и крыльца, по дворам и тротуарам, потому, что надо было спешить. Я видел людей с темными стеклами, одетых в теплые куртки, и знал, что завтра буду шмыгать носом. Мимо проносились дома, в которых, скорее всего, никто не умирал и вряд ли кто видел цифры. Я несся к месту, где смерть и цифры стояли рядом. Но держались ли они за руки?
Об этом мне рассказал Игорь, когда я увидел его сидящим на скамейке недалеко от больницы и смотрящим в небо, где лунная тень оградила от земли солнечный свет. Как это часто бывает, сегодня все происходило быстро и одновременно.
- Я убил ее, - сказал Игорь. - Они пробовали, но у них не вышло. Ей оставалось десять секунд. Они могли стать минутами, часами, годами. Неужто за десять лет не придумали бы, как ее вытащить? А теперь она мертва.
Я не мог сказать, заговорил он, когда пришел я, или это продолжалась его мысль вслух. Так или иначе, я не отвечал ему. Он уверил меня, что цифры не меняются, если я не отвечаю ему. Может, ему удалось уверить в этом и себя - но тщетно.
- Она не произнесла ни слова, она даже не знала, что я рядом, - он продолжал говорить, не сводя глаз с черного цветка со сверкающими лепестками. Полное затмение длится очень недолго, но сегодня время вело себя странно, как те реки, о которых я читал в детстве в красочных энциклопедиях: о бегущих днем и пересыхающих ночью.
- Я обманывал себя, но цифры не обманешь. Видят меня, не видят, слышат, не слышат, говорят, не обращают внимания - неважно, достаточно просто появиться поблизости. Чуток походить вокруг, и вот еще одна последняя единица сменяется вездесущим нулем.
Он смотрел на Солнце не моргая, но прищурившись, будто пытался разглядеть цифры и над ним. Не разглядев, он снова широко раскрыл глаза для бесстрастной тени Луны, приглашая ее, чтобы она наполнила его изнутри.
- Так много нулей, - произнес он. - Так безумно много, что кажется, будто вокруг одни мертвые.
- Все эти люди, - вдруг ответил я. - Может, они живы, ты не знаешь, не видел их, не узнавал.
Я и сам не узнавал.
Игорь смотрел и смотрел вверх, тьма обволакивала его, а свет... спросить любого человека с темным стеклышком, так он скажет, что солнечный взгляд, прикрытый лунным веком, опасен для человека, особенно с такими нежными голубыми глазами, как у Игоря.
Время дало о себе знать, подвинув тень Луны так, что на кромке затмения бриллиантом засверкал кусочек Солнца. Игорь повернулся ко мне, и снова в его улыбке я увидел отражение того, что происходило в небе.