Тревога.

Все потрясения, ненависть и склоки -
сего дерьма наелся я сполна,
не верю, я, что волка кормят ноги,
ведь не помогут не стихи и не слова.

Не верю я не в светлые денечки,
и не в развитие духа - все к чертям,
Ведь все те радужные начинания
кончаются безсмысльем жития.

Пускай всего шестнадцать лет прошло,
пускай живу за пазухой у Бога,
но все же наваждение прошло,
и ждет меня далекая дорога.

Да, пусть люблю копировать поэтов,
да, пусть Высоцкого скопировал сполна,
но мне плевать что думают об этом,
плевать на всех, на все, и с высока.

Я знаю человека - тот от Бога.
Он говорит:" Я знаю все и вся"-
передо мною стелется дорога,
а он мне скажет:" Все известно до тебя."

Зачем идти мне зная прошлое,
зачем тащиться, ноги волоча,
когда судьба моя и будущее, прошлое,
известно этому, который до меня.


*     *     *

Я жил в ожиданье чего - то,
всегда во все светлое верил,
хотел повстречать я кого - то,
и жизнь свою точно размерил.

Ее рассчитал всю по датам,
и в точные рамки вложил,
не счел я себя виноватым,
и думал что жизнь обхитрил.

Судьба, как змея изловчилась,
и прыгнула живо на шею,
шепча что - то вроде:" Ошибся -
и жить ты еще не умеешь!"




Рассказ рядового.


Восход мозолил мне глаза,
закат мозолит мою душу,
и в даль вела меня лаза,
я вам спою - заткните уши,
заткните души -
до конца.

Журчал ручей, весна гуляла,
и жили все, и страха нет,
но смерти как - то стало мало,
и вот всего уж больше нет.

Гром в грязном небе поет,
смерть над тобою встает,
кровь под висками стучит,
стучит - до конца.

Земля разорвана, вся в ранах,
и бродят звери, чуть похожи на людей,
гуляет голод, как положено со страхом.
и больше нет и не надежд и не идей.


Стихотворение мое. 

Я, кажется, сегодня понял - осознал -
зачем, за что и как наказан:
я слишком долго не писал -
слогать не для себя обязан!

И порох есть, и есть броня,
в моих литых пороховницах,
стреляю метко с ходу я -
да все по банкам. Не годится!

Не получал я откровений,
не знаю для кого пишу,
но полон лист стихотворений
тебе я утром приношу.

Стараюсь на рожон не лезть,
все обхожу вокруг да около,
но чувствую, что неизбежна смерть
мне от врага чужого и далекого.

С земли ли, с неба ли, похвал не жду,
сижу, вожу рукой, стараюсь,
не возношу. Надежд
у Бога выкрасть не пытаюсь.

И с Пушкиным и с Маяковским
болтал ночами напролет.
Поведал мне мой друг Высоцкий:
"Терпи до тридцати - познаешь взлет."

Свой долгий путь я как - не будь пройду -
отрезок пролечу, отрывок простонаю.
Я как и все когда - ни будь умру,
а может быть, себя переживу - не знаю


*   *   *

Восход кровавый,
зажег новый день как свечу,
лежу усталый, дышу и чего то хочу.
Новый день принесет очень много страдания,
рыдания,
и я от бессилия кричу.

Куча поломанных судеб,
масса убийств и насилия,
бессилия.

Видно так жизнь распорядилась,
во кровавый костюм нарядилась,
со смертью она подружилась,
по селам пошла городам.

Я сделать не в силах, не в мочи,
я лишь, как песчинка в пустыне,
лежу поднимая вверх очи,
смотрю на безвременье ночи,
не двинуться мне - я в трясине

Нам солнце не зная приносит беду 
И я по пустыне безликой
Бреду
Иду
Уйду




Венецианский пейзаж. (вариант)

Она лежала у окна,
глядела в даль, как и положено,
хотела быть она одна,
желала выглядеть встревожено.

Худой старик, глаза зажмуря,
играл на скрипке так приветливо,
с востока надвигалась буря,
вертелась девочка кокетливо.

Белье, колышась, на ветру,
хозяйку старую смущало,
сидела птица на суку
и свою песню щебетала.

Фигура удалялась... незнакомая!
Исчезла в знойной пустоте -
осталось место лишь тоске.

Она лежала у окна,
глядела в даль, как и положено,
теперь она совсем одна,
мертва красива и ухожена. 


Катина гора.

Воздух пьянит буйна голова,
а солнце встает беспощадно красивое -
он хотел написать на снегу ей слова,
а она по утру от мороза красна,
румяная, строгая, милая.

Он не смог ей сказать, но он смог ей простить,
без нее жизнь - немое кино,
без нее словно чайке без моря не жить,
но Форд- Нокс никому не дано покорить,
но он верил: кому то дано.

Зима еще в разгаре, сегодня Рождество,
и колокол с утра звонит в седые дали,
в его деревне радостно: нынче торжество,
родных друзей из далека так много принесло,
кого- то рады видеть, кого не ждали.

На улице все тридцать, но народ гуляет,
а в церкви негде продохнуть, но девушка там молица,
по ком она там плачет, кого же умоляет,
на вид такая милая, но изнутри так колется.

Прошла пора вступлений и прелюдий до развязки,
он сделал шаг к судьбе вперед -
и он шепнул на ушко пару слов, как в сказке,
но получил пощечину - ведь сказка часто врет.



Месяцы шли, зима миновала,
ушел он из дома на встречу судьбе.
Она его долго за душу трепала,
его теребила, его ревновала,
звала его в гости к себе.

А девушка - звали ее Катериной -,
ходила на холм и смотрела там в даль, 
лицо ее было строго, как картина,
в глазах томилась печаль.

Мастер и Маргарита.

В то смутное время двадцатых годов,
где тайны покров,
лишь только двоим все вечное было открыто,
они любовались на таяние вместе снегов,
смотрели на то что взгляду обычному скрыто.

И ждали тем самым они покаянья,
хотели забвенья вдвоем где не будь,
и Воланд услышал, он дьявол он ангел,
и тут же отправился в путь.

Бессонные ночи в холодном подвале,
ты, мастер ты пишешь свой первый роман,
Понтийский Пилат созревает в сознанье,
и дышит та женщина - рядом она.

Бессонные ночи совсем довели -
так сдвинуться можно и так получилось,
и вот показалось, что нету земли,
и ужас обнял и сердце взбесилось,

Все худо, ты бредишь, но рядом она,
и хоть для нее эта ночь вне закона -
на может остаться она до утра,
не может помочь или будет беда,
и плачут больницы и сети дурдома.

А женщина - звали ее Маргарита,
винила себя - за что не пойму -
себя обвиняла, что сердце разбито,
что Мастер в больнице, что плохо ему.

В таком состоянье легко обмануться,
и глупость наделала, все началось,
и он обещал им в любовь окунуться,
и он обещал им вдвоем очутиться,
в стране под названием грез.


И вот поскакали, и вот понеслось,
при дьяволе вы окруженные свитой,
и там на земле вам дожить не пришлось
душе исцарапанной, сбитой.

И вот пролетаете ангельский город,
вы только вдвоем и господь вас не спас -
а город сияет, парит птица Зорро.
но только огни те горят не для вас.



Венецианский пейзаж.

Она стояла у окна,
глядела в даль, как и положено,
хотела быть она одна,
желала выглядеть встревожено.

Худой старик, глаза зажмуря,
играл на скрипке так приветливо,
с востока надвигалась буря,
вертелась девочка кокетливо.

Белье, колышась, на ветру,
хозяйку старую смущало,
сидела птица на суку
и свою песню щебетала.

Фигура удалялась... незнакомая!
Исчезла в знойной пустоте -
осталось место лишь тоске.

Она стояла у окна, 
глядела в даль как и положено,
хотела быть она одна,
желала выглядеть встревожено.


*     *     *

Мой реквием звучал угрюмо,
и мозг томила пустота,
среди предметов одержимо
летала девушка одна.


*     *     *

Я начал играть, как будто актер,
мне выпал счастливый билет,
но свечи погасли и занавес стер
маленький мой силуэт.


*     *     *

Живу в ожиданье чего - то,
уже много лет, много лет,
пишу я стихи для кого - то,
кого еще нет, еще нет.


*     *     *

Плевал на мнения чужие,                                              
свою цену я знаю сам -
подумаешь, Снегур Роман
такие есть и лучше были.

Казино.

Мы люди и ошибки редко замечаем,
а если чувствуем неладное -
концы, как принято, мы в воду опускаем,
что самое досадное.

Так вот и я, и мой удел не лучше, чем у многих,
я шел по жизни, да не шел летел!
но стал я часто оббивать зеленые пороги,
игра на черном и на красном, в общем, как хотел.
И правду говорят, что новичкам везет,
и мне везло, и я считал купюры -
тогда я ощущал шальной какой - то взлет,
и я просчитывал в мозгу лихие авантюры.

И вот однажды по уши я влез,
я много проиграл, но не остановился -
и к одному придурку сгоряча в должок залез,
а он как будто невзначай мне штукой откупился.

Тот парень видно был не фраер,
он все сценично, точно рассчитал -
он мне по адресу "повесточку" отправил
о том что должен денег я, а если нет убрал.

Мне место встречи изменить нельзя,
я нынче в роли смерти выступаю -
ночь, подворотня - я целюсь, глаз кося,
трясущиеся рукой мозги кому - то вышибаю.

Мне место встречи изменить уже нельзя,
Петровка, тридцать восемь, комната двадцатая
И не помогут мне друзья, 
что самое досадное.

Второе " я".

Во мне живет мое второе "я",
мой враг, моя вторая половина,
мое второе лико, коварная змея,
мое второе сердце как у Кая льдина.

Второе "я" трусливо и коварно,
оно все знает где и у кого,
и та что мной любима и желанна,
часто плачет и страдает от него.

Он, как актер, лихой меняем маски,
он мне вредит, он мне перечит,
он вовлекает меня в драки, дрязги,
он меня бьет, меня калечит.

Ты знай: тебя я ненавижу,
ты делишь мою жизнь на день и ночь,
я свою судьбу уже предвижу,
ты или я но кто - то сгинет в ночь.  

Ох, как хочу я распрямиться,
ох, как хочу сгубить змею в себе,
она пригрелась рядом с сердцем и глумится,
она кусается, она плодится,
рождая думы злобные во мне.
Смерть.


Бреду по темному туннелю,
стихи слагаю что есть сил,
коварен я, подобно змею,
а с виду прост, немного мил.

И вот на встречу мне шагает,
мелькая в бледных тех лучах,
чудной походкой, как хромая,
босая смерть на двух ногах.

Я разминуться с ней хотел,
лапшу ей на уши повесить,
но видно я не доглядел,
и смерть издалека мне светит.

Да, ей конечно нужен я,                                                         
с моими всеми потрохами,
вся биография моя,
расписана ей - между нами.

Но нет - так просто не возьмешь!
Точи косу - вдруг промахнешься,
а если сразу не убьешь,                                                 
потом на долго перебьешься.

И рано ты за мой пришла,                                             
наверно, перепутав дату,
и мимо вдруг она прошла,
сказав: "Простите, виновата..."


Октябрь.


Окно, береза белая, и небо,
что еще нужно в век,
мне не хватает, ох, женщину мне бы,
и хотя бы немножечко нег.

Мой годовой запас уже иссяк,
я выдохся, и я готовлюсь к спячке,
но кровь кипит, и я как тот босяк,
целую губы молодой чудачки.

И стихотворная строфа кривиться,
петляет, устает, молчит.
Теперь не будет мое сердце биться,
оно, как маятник, размеренно стучит.

Спешу я к цели до двадцатого числа,
но как- то я не лих на поворотах,
и осень незамеченной прошла,
в стремлении, но в прерванных полетах.

Ну вот, а я готовлюсь к спячке,
окно, береза белая и небо,
всю зиму буду целовать чудачки -
лицо и губы, и писать про это.


Вы ошиблись, мне не семнадцать.

Я злюсь, когда строфа не подчиняется,
но хуже если дурно сочиню -
не по себе, когда поэт стреляется,
с похмелья где - то рано поутру.

Я ненавижу, если с кем - то сравнен,
и даже если кто ни будь сравним,
не по себе, когда талант затравлен,
самим собой, а вовсе не другим.

Я не хочу остаться в дураках,
я душу больше не открою на распашку,
я не люблю отметки на цинковых гробах,
и когда слепень залетает под рубашку.

Я не люблю, когда кончается любовь,
я не люблю, когда уходят безвозвратно,
когда на белом кителе застыла чья - то кровь,
а дело важное отложено на завтра.


Нерв

Глазами кровь в который раз, 
и сердца ритмы принимают измененья
себя я от себя не спас, 
чем выше взлет, тем яростней паденье.

Со мной летит безмолвья лик,
здесь берега в снегах уснули,
и к небу обратив свой крик,
березы головы согнули.

Но муза есть душа поэта,
есть неги дружеский разлив,
но нет, мне манит душу эта,
соленая, как Берингов пролив.


В пустых местах и там явленья,
вот свет и хороводы водят,
былое или предвещенье,
ведь ныне все под смертью ходят.

Ох, не дождаться мне "поры",
и не грядут мне перемены,
все есть как будет, ты не ты,
мой реквием мне взрежет вены.

Я спазм, я нерв, хватаю воздух,
не вижу тайных сфер иных,
к земле лицом я, тихо охнув,
от жизни получив под дых