Слежался воздух под скамьёй, настоян парк на мёртвых листьях. 
Переругалось вороньё, кто лучше выступит солистом. 
Сползает день на эшафот, в объятия небесных крестниц 
И тень креста ужом ползёт, ломаясь о ступени лестниц.
Темно у храмовых дверей и паперть как сосуд пустеет. 
Лишь увлечённый воробей кладёт поклоны как умеет.
Поймает ужин не спеша домашний кот по крови дикий, 
Чирикнет птичка, чуть дыша, и душу выдохнет. Улики 
Мазурку кружат на ветру покуда вихрю силы хватит. 
Сгребёт их дворник поутру, надев камзол на толстой вате. 
Ведь мёрзнет ношеный скелет, такой достался, знать, от Бога. 
Пересчитает горсть монет и звякнет тарой у порога. 
А серый страж займёт кровать и, намывая в гости духов, 
Кормильца будет ожидать, врачуя шрам за левым ухом. 
Под звон ключей скрипит засов, вернулся ласковый хозяин, 
Из тетрапаковых коров нальёт туман чужих окраин 
И не забудет про себя. Вздохнув, что ж дочка, мол, не едет, 
Слезы прозрачного огня под рыбий хвост себе нацедит. 
Затеплит синее окно, но смотрит мимо, на обои...
Другое видит он кино, шагнёт, ладонью лик накроет, 
Погладит треснувший багет. 
- Ну, спи, котейка... спи, плутишка...
И запах старых сандалет навеет сон о вкусной мышке.