Аннотация: Роман с пятью прологами, происходящими в разные времена. Эта книга о русских военных людях. Обновление до "беты 2.0". :)
Соколов Лев Александрович: другие произведения.
Своя радуга
Пролог первый.
Год 573-й. Сбыслав.
Над полем лежала тишина. Она опустилась на измятые травы мягким покрывалом, после того как железо перестало звенеть о железо, и отразившись эхом в ближайшем лесу стихли боевые кличи. Ничего нового для вселенной в битве на поле не было. Очередная схватка за место под солнцем, за жизненное пространство, за право жить одним, и право умереть другим, за право господствовать и обязанность повиноваться. Битва была тяжкой, но прямо скажем, не впечатляющей по масштабу. Для того, кто внимательно наблюдал за полем с высоты, эта битва вообще выглядела жалкой свалкой. Даже по меркам матушки-Земли, которая уже видела персидские армады, организованную кавалериию парфян, таранную фалангу эллинов, и стальные коробки римских легионов, эта битва была лишь небольшой стычкой. Увы, это было так, и для конкретного наблюдателя и для абстрактного ока истории.
Но не для тех кто лег на этом поле.
Небольшое племя жившее у большого тихого озера, или же, как они сами говорили - "езера", и прозывало себя очень просто и незатейливо - езериты. Такие уж тогда были простые люди. Живя у озера называли себя озеритами, живя в поле - полянами, а в лесу, среди деревьев, - древлянами. Не до выдумывания названий людям было, потому что надо было трудиться в поте лица, и растить детей. Жили люди, и даже не думали, что кроме них, где-то не так уж и далеко могут быть и другие поселения, с точно такими же именами. Жили езериты у своего озера, вполне довольные жизнью.
До тех пор пока из далеких краев не пришел к землям езеритов могучий кочевой народ под названием обры.
Кочевые раскосые удальцы пришли напомнить закон, старый как мир, старый как степь, суровый как сталь: - слабый должен отдать сильному все. Свою землю, свои дома, своих женщин. Слабый должен согнуть спину, согнуть шею, исправно давать подать добром и кровью. Слишком поздно дошли до езеритов вести об обрах. Соседи пали, и уже не с кем было организовать союз. Езериты спорили. Одни говорили, - уйдем в другие края. Земля велика, найдется место где враг не дотянется до нас. Другие возражали - земля велика, люди везде одни. Кто согнул шею в одном краю, того всегда согнут и в другом. Бросать землю, завещанную предками - не годится. И езериты разделились.
Одни ушли, а другие остались.
Те кто остались, спрятали своих женщин и детей посреди гиблого лесного болота, куда никто из чужих не знал тропы. А мужчины вышли в поле, чтобы дать нахватчикам бой, как и достоит людям. Они знали о великой силе обров только по слухам, но увидев её воочию - ужаснулись. Наверно они ужаснулись бы еще больше, если бы узнали, что против них вышли не все обры. Далеко не все. Много ли надо воинов, чтобы привести к покорности небольшое селение? От силы врага, езеритам стало тяжко на сердце. Но когда на них хлынул поток стрел, и двинулась на них конная лавина никто не побежал, - племенная гордость не позволила. Все были на виду, и сосед знал соседа, а потому убежавший бы навсегда взвалил на плечи несмываемый позор, с каким невозможно жить среди людей. Да, никто не струсил и не побежал. По крайней мере до первого удара степной конницы. А уж что было дальше, когда обры прорвали тонкий строй ивовых щитов и свалка превратилась в избиение... Как мужчины, которым удалось убежать в лес, и дойти на острова в центре болота, смотрели в глаза тем женщинам, мужья которых не вернулись, и что они друг-другу сказали, - это не для наших глаз. Тех мужчин, впрочем, было немного, - обры грамотно отсекли езеритов от леса конным охватом.
Те то не побежал, умер на поле. Обры спешились, прошли по телам, снимая с тел редкие ценные вещи, подбирая своих раненных и деловито добивая раненных. Потом сели на коней и поехали грабить селение. И вот тогда на поле опустилась тишина.
Недолгую тишину, однако, уже нарушали новые хозяева. Вечерело, и кружили над полем на черных крыльях вороны. Хрипло каркали, приземлялись, и подпрыгивающей своей походкой осторожно подкрадывались к лежавшим вповалку телам сытно пахнущим кровью. Вот один ворон приметил себе доброго молодца. Сел от него на осторожном расстоянии, запахнул за спину угольные крылья, несколько раз быстро дернул головой. Не поднимется ли человек лежащий в канаве? Блестит ворон глазами-бусинами. делает ближе шажок. Не махнет ли человек рукой? Может он просто в забытьи? Ну-ка, каркнуть погромче. Нет, не шелохнется. Вот еще шажок. Вот уже и вцепившаяся в землю в последней судороге рука, - аккуратно клюнуть её, да быть готовым отпрыгнуть в любой момент. Нет, не шелохнулся человек. Добыча! Можно начинать долбить всласть.
...Неслышно плывущий в нескольких метрах над землей матовый шар, подобрался поближе к ворону, и выпустил в его сторону тонкий невидимый глазом луч. Крылатого похонронщика пронзила резкая боль, будто его разом окунули в кипяток. Ворон подскочил и панически каркая суматошно взвился в воздух. Его испуганный грай встревожил остальных, и поле всколыхнулось шумом черных крыльев. Летучий шар тоже искал добычу, и делиться ей не собирался. Особь лежавшая на траве подходила по всем параметрам. Шар опустился над телом человека. Обшарил его тело бестелесными силовыми щупальцами, подплыл поближе к искаженному мукой лицу с закрытыми глазами. Вдруг от шара отделилась маленькая светящаяся зеленоватым цветом звездочка, повисела секунду над лицом человека, и неторопливо скользнула тому в приоткрытый рот. Еще какое-то время зеленоватый цвет виднелся из-за неплотно сомкнутых зубов мертвеца, а потом пропал.
...Парня звали Сбыславом. Или укороченно - Сбышко. А еще прозывали Дманей. Прозывали так потому, что работал он в подмастерьях у единственного на округу железнокузнеца, и частенько приходилось ему "дмать" - качать меха у печи-домны, подгоняя внутрь воздух, который вкупе с огнем творил внутри таинство чуда рождения на свет чистого железа. Работа с мехами ответственная, не каждый на неё годится. Надеялся парень, со временем и сам стать кузнецом. Надеялся парень, что будет у них с Малушей добрая и ладная семья. Да много на что он надеялся, пока не пришли обры. Взял он тогда в правую руку копье, в левую взял плетеный из веток щит - вот и вся его военная сряда. Даром что был он помощник кузнеца, а никакого доспеха у него не было. Не те железные вещи ковал кузнец, не те до этой поры инструменты были нужны людям. Кузнец делал мирное железо, а теперь уже времени перековывать не было...
Шел Дманя вместе со всеми за вождем. Держался своего мастера-кузнеца, как тот и велел. По правую руку от него и встал на поле. Ушла у Сбышко душа в пятки, как увидел он конную армаду обров. Вроде как немного ободрился, когда крикнули мужи-езеряне все вместе разом свой боевой клич. Да опять обвалилась душа, как запели вражьи стрелы и застучало по щиту, и пронзая его прутья вдруг возникли на внутренней стороне прямо перед лицом острия застрявших стрел, и застонали рядом раненые. А уж совсем душа обвалилась, как стронули обры с мест коней. Сперва медленно, будто и неторопливо, а потом все быстрее, и быстрей. И летели кони, от глухого топота которых, под ногами Сбышко сперва задрожала земля, а потом и сам он задрожал. А обры были все ближе, уже были видны их раскосые глаза, искаженные злым победным азартом лица, и блеск их оружия. "Затопчут!" - Подумал Дманя, судорожно сжимая копьецо.
Когда всадники подлетели и оставалось до них всего пару десятков шагов, взмахнули руками словене и полетел на конников оборот - у многих езерян кроме копей было еще по несколько дротиков, вот и приспело время пустить их в ход. - Острия вонзались в щиты, в людей и коней. Закричали люди, заржали кони, кувыркнулись кое-где с ног, сбивая других верховых. Но этого было мало, чтобы остановить конный вал, и он захлестнул езерян. Когда уже совсем навис над Дманей косматый степной конь он закричал, зажмурился, выставил вперед свое короткое копьецо. Страшный удар откинул его куда-то. Он успел открыть глаза, увидеть несущиеся кубарем, мельтешащие вокруг него небо и землю, а потом его распластало по траве, и оглушило идущим отовсюду криком, бранью и гулом ударов. Зад захолодило, он посмотрев вниз понял, что угодил в неглубокую, заполненную водой канаву. Копья в руках не было, а шит не выдержав удара надломился по верхнему углу, да еще и лопнул один из ремней, что дежал его на руке. Кругом была свалка. И Дманя полез из своей канавы, оглядываясь в поисках хоть какого-то оружия. Но нашел лишь нависшего над ним конного обра. Всадник чуть придержал коня, азартно горячо гикнул, взмахнул копьем. Дманя отпрянул в сторону, заодно попытался закрыться щитом, но скривившийся из-за сломанной петли щит только болтнулся на руке, а острие копья обра, затмив весь белый свет ткнуло Дмане куда-то повыше глаз. И он не почувствовал боли, а только услышал трескливый удар, будто лопнул расколотый деревянный чурбак. Дманя рухнул обратно в канавку, свет и звук боя отдалился куда-то в неимоверную даль, все тело наполнила мертвенная тяжесть. Он из последних сил схватил с края канавы горсть земли и стеблей травы, не для того чтоб зацепиться, а только чтобы ухватить хоть что-то, потому что ускользало от него все. Схватил, так что руку не разожмешь, судорожно дернулся, угасая.
И перестал быть.
Не было для Дмани ни шумевшей потом над ним битвы, ни грабежа победителей, ни начала вороньей трапезы. Не было для него и зависшего над ним шара, и еще чего-то, что вошло в его тело через рот. И не было для него долгого времени потом, когда шар летал над ним, охраняя от любых случайностей. Просто вдруг Дманя очнулся, и мысли его пошли как вновь вошедшая в русло река, вот только... телом он своим совсем не владел. Некогда отзывавшееся на любое желание каждой жилкой, теперь Дманино тело было словно деревянное.
- Ты слышишь меня? - Произнес голос в Дманиной голове.
Дманя не ответил.
- Ты слышишь меня? - ровно с той же интонацией повторил голос. - Ты слышишь меня?
- Слышу... - Глухо произнес Дманя, и горло его шевелилось как-то не так, как он привык.
- Как тебя зовут?
- Сбышко... кличут...
- Как ты себя чувствуешь? - видимо замешкался Дманя, потому что голос опять повторил, - Как ты себя чувствуешь?
- Грузно... Истомно мне... прошептал Дманя. - Не могу пошевелить... ни рукой ни ногой... А ты... кто?
- Подожди, сейчас ты сможешь открыть глаза, - пообещал голос.
И действительно, Дманя почувствовал, что опять владеет своими веками. Он распахнул глаза. Вокруг было темно. Только мерцала над ним бездонная чернота ночного неба усыпанного звездами. Но что-то закрывало часть звезд, и пока Дманя соображал, это что-то засветилось над ним зеленоватым мерцающим дивным светом.
- Ты кто? - потрясенно повтрил Дманя.
- Сбышко, - голос не обрел ни мужского ни женского, но стал вдруг торжественным и проникновенным - я посланец твоих богов. От Рода в Триглаве единого. От Белобога, от Чернобога. Через меня шлют они тебе свою весть.
- Так я, что... Умер?.. - Пробормотал Дманя.
- Да, Сбышко. - Ласково подтвердил голос. - Ты свое прожил.
- И... куда ты меня поведешь, вестник?
- Не спеши Сбышко. Не пришла мне еще пора отнести тебя в благословенный лебединый край. Боги уготовили тебе другую судьбу. Я по их наказу давно следил за тобой. Ты еще не все завершил. Но ответь мне сперва, Сбышко, есть ли у тебя женщина?
- Есть...
- Её Малушей звать, - полувопросительно полуутвердительно изрек вестник.
- Откуда ты?..
- Мне все ведомо. - Прервал голос. - Я ведь вестник. Или я неправду сказал?
- Правду. Малуша моя... Её перед Родом в жены взял.
- А детей вас пока нет.
- Нету, - Сбышко почувствовал, что губы его вроде как немного разработались. - Не приспели мы...
- Разве не жалеешь о том, что не оставил детей? - Спросил голос. - Что не оставил ты свой Малуше о себе память, своей крови продолжение, своему племени рост?
- Как ж не жалеть... О том и думал, пока враг подступал. Об этом печаловал... - Пробормотал Дманя.
- Разве не знаешь, что не оставить потомства, это нарушение перед Родом? - Продолжал голос.
- Ведаю, вестник...
- Знай же Сбышко, что боги уготовали тебе стать отцом многих езерян. Твоя смерть нарушения желания всеотца-Рода. Но могущество его таково, что Морена-смерть по его приказу на время отпустила тебя. Должен ты вернуться к своей Малуше, и оставить в ней свое семя, напитать её будущей жизнью.
- Вестник, - Изумился Дманя. - как-же?..
- Ужель, Сбышко, хочегь ты воспротивится воле самого всеотца-Рода?! - Голос вестника налился гневом, и ярче напитался зеленым светом шар.
- Что ты... - Испугался Дманя. - О таком и помыслить не смею. Только... Как же я смогу... Ведь, ежели умер? Да не владею ни рукой-ни ногой?
- Сейчас будешь владеть, - торжественно пообещал шар. - Восстань же, Сбышко!
И действительно, в тот де момент Сбышко почувствовал, что к нему вернулись во владение его руки и ноги. Они еще немного плохо гнулись, но он пошевелил ими, встал, неловко распрямился, и начал выбираться из канавы. Шар все время плыл рядом с ним. Сбышко же непривычно шевелил своими конечностями. Он чувствовал себя так, будто залез в рубаху сшитую не по размеру. Только вот вместо рубахи было свое тело. Свое, а ощущалось теперь как чужое...
- Готов ли? - Спросил голос.
- Вестник, обожди... - Попросил Дманя.
- Что?
- Неправду я в этом какаую-то чую. Разве можно теперь мне... Разве можно мертвому мою живую Малушу любить? Разве по правде так?
- Ты ведь не совсем мертвый Сбышко. - Ласково сказал голос. - Ты сейчас на границе жизни и смерти. По воле богов не даю я угаснуть в тебе чудесной искре живого огня. Ради жизни, ради Рода продолжишь ты свою кровь с любимой. Она вырастет твоих детей, а когда придет ей срок, ты встретишь её на зеленых небесах. Что же в том неправедного Сбышко?
- Вроде и верно, вестник... - Почесал голову Дманя. - Только... Смогу ли исполнить мужское?
- Сможешь Сбышко. - Уверенно ответил голос. - Твое тело для меня как для кузнеца железная крица. Я про него все ведаю. Я держу его в домне жизни, не даю ни остынуть ни перекалиться. Все ты исполнишь как надобно. И у Малуши нужные дни. Я вестник. Я все ведаю!
- Я ведь напугаю её... Она увидит рану! - Сбышко поднес руку туда, где уязвило его копье. Но раны на голове не было.
- Не тревожься Сбышко. Я соткал твою рану, как опытная мастерица сплетает ткань. Ты будешь выглядеть как Малуша и привыкла. Только будешь бледным. Но ночью она и не заметит.
- Я должен прийти к ней ночью? - Встревожился Дманя. - Ночь время нечистых дел. Разве богам не пристало творить своих дел на ясном свету?
- И ночь, и день, - все от богов, Сбышко. - Важно скзал голос. - Ночью ты придешь для того, чтоб не видели тебя другие люди. Пусть люди думают, что ты успел заронить в Малушу семя до того, как ушел на поле. Тогда не будет вокруг неё никаких пересудов.
- Так ведь Малуша расскажет...
- Не расскажет. Я ей явлюсь, и положу на то от богов строгий запрет.
- Вестник. Не обмани меня. - Затряс головой Дманя. - Дивно мне и тревожно. Я ведь не обратился в ночную нечисть? Не стал упырем?
- Почто у тебя такие мысли, Сбышко?
- Оттого что после смерти душа должна расправлять крылья, и говорят, необыкновенную легкость испытывает человек, а я в своем теле как чужой. Оттого что посылаешь меня ночью к Малуше, как вора.
- Не тревожь дущу сомнением, - ласково увещевал голос. - Пошто ночью тебя посылаю, уже сказал. Легкость к тебе придет, когда умрешь окончательно, и я понесу тебя через все девять зеленых небес. А что не упырь, - то ты сам увидишь утром. Тебе ведь еще целый день идти до тайной ухоронке на болоте, как раз к ночи дойдешь. Ты же сам знаешь, по свету упыри не ходят. Иди! Когда придешь к вашему тайному стану, я провожу тебя к Малуше, так чтобы ты не встретил других.
- Хорошо. Пойду. А... что потом?
- Потом попрощайся с ней и уходи.
- Куда?
- Болото рядом, Сбышко. Туда положи свое тело. А дух твой я вознесу к хрустальному небесному своду.
- Обещай мне что мое тело не останется бродить рядом с нашим станом и вредить живым! - Взмолился Дманя.
- Обещаю, Сбышко. - Самым доверительным голосом пообещал вестник. - Верь мне. Тело твое сейчас живет только моей силой, по веление богов. Как только ты исполнишь, что должен, оно возвратится к покою. Ну, иди же! Иди за мной! Я сам поведу тебя.
И Дманя пошел, неловко перебирая ногами. Спотыкаясь о лежащие тела, и распугивая воронье. Не ощущая привычной легкости молодого тела, но зато чуя в себе иную силу, которая позволяла ему идти вовсе без устали. Сердце тяжело и глухо, но очень ритмично гнало его кровь. И он спешил, пробираясь за сотканным из сияния шаром, похожим на разгоревшийся болотный огонь. Вестник указывал ему светом путь. Вестник ободрял его, отпугивал с пути животных, внезапно ощущавших своими чуткими ушами пугавший их низкий звук, который для людей был вовсе неслышим. Вестник был доволен. Все шло как надо. Накладки у него случались редко. Из этих накладок, правда, и родились со временем легенды о женах, что заклинали мужчин вернуться с войны что бы не случилось, и о мертвых воинах, что приезжают за суженными по ночам на черных конях пыхающих из ноздрей адским жаром, и увозят девушек, дабы положить с собой в гостеприимно распахнутую могилу. Подобные сказания были у многих народов.
Вестник не делал различий по племенам...
Коня у Дмани не было. Вид у него в разодранной грязной рубахе вряд ли бы сподвиг какого-нибудь поэта галантного века на вдохновенную и страшную балладу. Но людская молва все родит, дай только время. А пока он все ближе и ближе подбирался к своей цели. На следующую ночь неутомимый Дманя подобрался к укромному месту на болоте, где оставшиеся в живых езеряне прятались от захватчиков. Дманя не хотел предстать перед Малушей в неухоженном виде. Как мог он отмылся в болотной лужице. Одна часть вестника вела Дманю. Другая, будучи почти невидимой под ночным покровом разбудила Малушу, и волей богов велела ей незаметно выйти из лагеря. Там перед ней замерцал болотный огонек, Он и вывел её к суженному. Что говорил Дманя Малуше, какие слова она ему отвечала, как они прощались, зная что видятся в последний раз, - это опустим. Скажем только, что Дманя и Малуша под луной свое обещание выполнили. Когда же они попрощались, и наконец смогли расстаться, тусклый болотный огонек отвел Малушу обратно в лагерь. Здесь та часть вестника, что вела Малушу навсегда оставила её. Конечно Малуша могла умереть не успев родить ребенка, если например сидение езерян на болоте слишком продлилось бы. Могло с ней случится что-то плохое и позже, когда остатки племени все-таки выйдут, и начнут жить под обрами. Но это было уже вне пределов сферы ответственности вестника. Свое дело он выполнил.
А Дманя все шел, и шел, заходя все глубже в ночное болото. Как назло, отчего-то ему долго везло. И он заходил все дальше в гиблое место, упрямо перебирая ногами по булькающим газами кочкам. Он чувствовал в себе какую-то смутную тревогу. Для себя он объяснял ей тем, что боится - как бы, когда отлепит душа, не осталось его тело бродить бездушным ночным упырем. Поэтому он шел, пока не начал погружаться, и наконец уже без возможности двинуться стал проваливаться в душную болотную жижу. Когда парящий над ним вестник понял, что человек тонет необратимо, он подбодрил Дманю тем, что отнесет его душу к богам, а потом прекратил свое влияние. Тело Дмани вновь обмерло, а его дух... Куда отправился он, и вообще отправился ли куда, вестнику было неизвестно. Этот вопрос тоже был за пределами его обязанностей и знаний. Булькнули над черным болотом последние пузыри... Вестник взвился в ночное небо.
Сопроводив Дманю в болото, Вестник просто позаботился о том, чтобы убрать тело и не допустить вокруг Малуши пересудов. Но по крайней мере обещание, что Дманя не будет ходить упырем, шар выполнил. А вот когда шар говорил, что является вестником от Дманиных богов, - он конечно лгал.
***
Пролог второй.
Год 1237-й. Межислав.
Кружит снег, падает ласково. Укутанной снегом земле рассвет с каждым мигом белизны добавляет. То далекое солнце шлет свою утреннюю весть; занимается с краю неба заря пурпурная, от каждой вещи длинные тени растут, скоро ясный день над полем разовьется... Стих острый ветер. Снежинки парят над землей, как ангелы на крылах, и покрывая землю, пытаются сокрыть людские дела, чтобы глядя на них не плакал Бог.
Посреди поля, на вершине большого холма, присел на борт саней-розвальней молодой воин. Звать его Межиславом. А по-тайному крестильному имени, он Семен, но о том, как и положено, только самые близкие ведают. Отложил Межислав в сторону окованный железом щит и острый топор, ножны с мечом, поудобнее на животе устроил. Тих и задумчив сидит, о своем думает. Лишь иногда шевельнется, стряхнет снег сединой оседающий на его ощипанную короткую бородку, да поведет размять могучие плечи. Накинутый для тепла поверх чешуйчатого панциря тяжелый овчинный полушубок, давит, вместе с весом доспеха спину гнет. И снять бы панцирь, да нельзя...
Смотрит Межислав с холма на поле, покрытое людскими телами припорошенными снегом. А мысли его бегут вдаль по годам. В прошлое. Когда все что должно сделано, и остается только ждать, тогда память сама свою книгу открывает. И листая страницы без твоего спроса, останавливается на тех, где записано для тебя самое важное.
***
Вот видит себя Межислав, еще юным отроком, из младшей части дружины. Удельный князь Юрий Ингваревич впервые, по совету бояр, взял Межислава с собой на выезд. Это сейчас зима поля укутала, месяц-студень землю морозом оковал, а тогда... Тогда ярилась весна! Солнце теплом ласкало, лиственные леса оделись изумрудной зеленью, хвойные новыми иголочками опушки помолодили. Память хранит ту гордость. Едет князь во главе поезда, выступают за ним бояре, - нарочитые мужи, узорочье рязанское. Мало их, зато каковы! Кони под ними борзы да люты, прочной уздой смирены. Стучат по дороге копыта. Наборная упряжь перезвонцем бляшек звенит, с конских оголовий малиновый рокот по округе разливает. Шпоры-остроги с сапогов звонкими голосочками подпевают. Убраны кони черпаками бархатными. Седла под боярами вызолочены, стремена высеребряны. Бояре все статны, вытянули ноги в стременах, спинами в такт конскому шагу качают. Сами ряжены в бархат да шелк, всеми цветами радуги их одежа цветет! Сам князь впереди как красно солнце сияет! Сапоги на нем сафьяна багряного, штаны бархата синего, кафтан такни аксамитовой, по той ткани золотая да серебряная нить бегут, затейливым узором меж собой встречаются!
Чествуют люди князя Юрия Ингваревича, да не за богатую одежу, а за то как он себя в делах показал. Отец князя Юрия держит свой удельный стол в городе Новогороде на Остере. Сыну же дал он небольшой городок, чтоб набивал тот руки на правление. Крепко взял малый свой городок Юрий Ингваревич. Люди им довольны, дружину он себе подобрал малую, но сильную. Казалось бы, не велик по богатству и уделу князь, а люди к нему охотно идут. Такого князя хоть на великий стол! Встречные, хоть по дороге идут, хоть на полях работу трудят, приветствуют князя с дружиною. Поздорову княже! Славен будь, Юрий Ингваревич, надежа и опора земли рязанской!
Ну а Межислав в самом хвосте княжьей свиты едет. Черпак у него простой, узда не наборная, седло не золоченное, сам в одежу обычного сукна одет. Да и зовут его все на княжьем дворе еще не по имени и отчеству, не Межиславом Гаяновичем, и даже не просто Межиславом, а уж совсем просто - Мешко. Однако же, не в обиде Межислав. Время придет, и он себя проявит, подвигами украсится, славой увьется, не хуже чем сам могучий Добрыня Злат-Пояс, о котором всякий малец правдивые сказки знает. К тем подвигам и последуют дорогие одежды да украшения...
А меж тем, князь Юрий самые дорогие Мешко подарки уже сделал: Поигрывает под Мешко даренный князем конь, имя ему - Воронец. Косит ярым зраком, радуется весне. Статный, в бабках округлый, ногами тонкий, конь-огонь! Бежит - земля дрожит, резвый как ветер вольный! Помучился с ним Мешко, необъезженным ему достался Воронец, - другими непорченым, но и неученым. Под себя коня сам устраивал. Не сразу смирил его к себе, где стальными браздами-поводьями, а где заботой и лаской. Теперь уж бразды для правления не нужны, правит Мешко коня одними только ногами, оставив руки свободными для боя, как русскому вершнику и достоит. Теперь уже сам его ждет в стойле Воронец, тоскует и встречает теплыми губами в поисках хлебного подарка. Ждет Воронец, когда выведет его Мешко в чисто поле, где они стрелой поскачут, обоим им это любо...
А на каждый шаг Воронца другой княжий подарок о себе напоминает. Висит на перевязи у Мешко даренный князем меч, ножнами по бедру друг верный похлопывает. Даже в княжьей дружине не каждый из младших меч имеет. Старшие княжьи мужи - все при мечах, а юные многие только топорками пробавляются. Пожаловал Юрий Ингваревич Мешко меч, как увидел его во дворе, где тот с другими юными ратной игрой силу мерил. Стоял Мешко на мечах сперва против одного, потом против двух, а потом и сразу против троих. В оконцовке же встал Мешко против дядьки Годуна. Годун - Мешко наставник. Он князя попросил Мешко в дружину взять, он за него перед князем и в ответе. Мешко, когда его Годун проезжая по княжьим делам, приметил, уже превзошел возраст, до которого в дружинное обучение берут. Железо куют пока горячо - человека правят пока детство гибко. Но что-то Годун углядел в Мешко, и Князь не отказал, разве что тиун-управитель деревенский был против - уж очень не хотелось ему терять сироту пастуха. Пошли годы учебы, чтоб выковать из птенца-глуздыря княжьего мужа...
И вот Годун, поглядев как его воспитанник мечом работает, решил сам против него встать, даром что князь был на дворе. Что там себе думал Годун? Поставить на место зарвавшегося парня, что один трех юных из игры выбил, - мол попробуй как теперь над старшим боярином похохочи. Или ж наоборот, - учуял добрый случай выделить перед князем своего питомца? Того никто не знает. Годун - молчальник великий. Лишнего не скажет, суетного движения не сделает, оттого и прозван Годун - годить любит, медленный. Это кроме тех случаев, когда берет в руку меч. Тогда за Годуном и из старшей дружины мало кто поспевает... А уж Мешко тяжелую дядькину руку лучше всех знал, и враз посерьезнел.
Сошлись с глухим стуком мечи-болванки затупленные, закрутились, заходили лазейки отыскивая. Годун рубит, что осадный стенобой долбит, острием разит - как ядовитый змей в атаку мечется. Мешко от каждого удара отваливается, как лодья от могучей волны в борт, но уступать - уж нет! Решил, уперся. Рыскает Мешко вокруг спокойного Годуна как быстрый гепард-пардус перед могучим туром-быком. Так и сяк пробует достать. А дядька Годун перед ним, что отражение луны в спокойном озере: - лежит никуда не бежит, а решил в руку взять, так разбилась гладь, и луны не видать. Вроде рядом, а не достанешь... Везде сталь на сталь наталкивается. Еще хуже, когда сталь бьет только на воздух, - был Годун, а уже не здесь, пролетай мимо соколик, тщись остановить меч на замахе. Взмок Мешко, фофудья потом пропиталась, движенья сковала, чуть не хлюпает. Времени счет потерял, двор не видит. Только Годун перед ним, как тяжкий морок, меч годунов злой птицей порхает. Устал Мешко. И когда устал, провел таки Годун к нему свой меч нежданной тропой, из ниоткуда тот вылез, и в поддых Мешко ткнул. На этом Мешко выпустил воздух и оземь стек. Как маленько прочухался, почувствовал - лежит тяжелый холодок стали сзади на шее.
Был бы бой настоящий - слететь голове с плеч...
Хотел Годун охолонить младшего? Или князю и дружине его выгодно показать? А так и так вышло: похвалили дружинники Годуна, старого могуту-полянина. Похвалили и его молодшего, - долго стоял, крепко держался Молод, а уже на мечах не из последних. Добрый будет княжий муж! Попросили старые дружинники князя за меч для Мешко. Подумал князь, подозвал слугу-шесника, сказал ему что-то. Убежал шесник, вернулся, сверток князю отдал. Подозвал Юрий Ингваревич Мешко, сверток развернул, да вручил меч.
- Бери отрок. Носи так, чтоб никто не сказал, будто княжий дар втуне пропал. Обнажай за князя своего, за дело правое.
Мешко в руки взял. А они ходуном ходят, - не то устал сильно, не то еще от радости. Языком трудно ворочает, к цветистым речам-то не привык.
- Благодарствую за жалование, княже... И раньше верно служил, а теперь уж... буду служить с троицей.
- Все ли слышали юного? - Улыбнулся князь - Любо ли вам, братие и дружина?
- Любо, княже! Любо! - Отозвалась дружина. - Исполати за щедрость твою, Юрий Ингваревич! Достойному отроку и дар достойный. В добрый час!..
Глядит Мешко на меч. Ножны простые, но добротные, из толстой кожи, обоймицами оправлены. В колечки шнурки для привеса к поясу вставлены, так с ножнами одного цвета... Но ножны только вместилище. Каков сам? Потянул за рукоять, освободил на свет... Вот меч! Клинок рекой течет, плавно в острие спускается. По той 'реке' дымный узор бежит, как туман утренний. Лезвия тронул пальцем - волос брось сверху, - пополам рассечет. Рукоять из зуба зверя-моржа, что в далеком студёном море живет, - не толста, ни скользка, - будто специально под руку Мешко сделана. Поперечина с загибом к клинку, и самому на длинном замахе не помешает, и вражий удар на такую ловить сподручнее. Противовес - повел Мешко рукой - как верный пес идет за хозяином меч; - хошь руби, хошь коли. Ай меч!.. На клинке знак-имя стоит: Якун коваль меч сработал, то мастер известный. Его работа ох каких денег стоит. К такому мечу на опоясь, никаких украс не надо, - он сам собой украшение.
Подбегали к Мешко другие юные, завидовали, радовались, просили обнову посмотреть. Мешко давал, радостью делился, её-то у него было с лихвой. Так случайно глянул на князя Юрия Ингваревича. Стоял тот, смотрел на него, улыбался, а глаза задумчивые, грустные. Много позже понял тот взгляд, - уже не Мешко, а боярин Межислав, который прикупил себе ума бедами: - Меч, вещь дорогая, а все же только вещь... Дали её отроку, и гляди, как мало для счастья человеку в юности надобно...
***
Кружит снег, поднимает руку Межислав, смахивает белую крупицу с бородки. Говорит сам себе: - скорей бы уж всё началось... А прошлое опять нахлынуло. Опять унесла память из зимы, - на этот раз прямо в лето... Наяву проводил рукавицей по лицу, - снег сметал. А загрезил, провел рукой по волосам, по бородке, - и посыпались с них не снежинки а зерно, которым молодых на свадьбе обсыпают. У церкви люди обсыпали, а и здесь за столом еще не всё из волос вытряс, - добрый знак, быть в доме многим детям...
Сидит Межислав во главе уставленного яствами стола. Обсели тот стол веселые шумные гости. А рядом, одесную с Межиславом сидит его Веленушка. От взгляда на неё в сердце стесняет, глаз радуется. Как весна она свежая, как лучик солнечный теплая. В глазах её все звезды светят. А в праздничном платье, нарядная, будто бабочка. Платье красное, понева длинная, все узорами вышито, птицами да деревьями украшено, рукава пышными разливами расходятся, - кажется затопили бы весь дом, если бы зарукавья-браслеты их у запястий не смиряли. Гривна шейная златом горит, узором сплетается, колечками позванцивает. Кика - убор замужний, голову покрыл, спрятал волосы; то многим женщинам по красе в ущерб, а Веленушка-то только краше, будто ярче очертило её лицо. Перстни с подвесками на тонких пальцах при каждом взмахе рук звоном шелестят, а сама слово скажет, - будто птица небесная из ирия спустилась-поет. Хвалят гости невесту, да не для красного словца, как оно бывает. От души хвалят, павушкой называют, светом переливчатым. Да и жених у ей не хуже. У князя в чести, лицом хорош, телом статен, рубаха крестами расшита, пояс узорчатый ниже колена свешивается, - по мужу и жена, по жене муж! А ну еще поднимем за молодых чаши медовые!
Сидят гости вокруг стола, гомонят, бороды в кубки обмакивают. Сидит родня по чину, - молодые подальше, а старшие к жениху с невестой поближе. Межислав-то сирота, потому сидят только Веленины родичи. А с его стороны стола дружина, - вот его родня, его братья, по воинскому обычаю заповеданные. Ну а ближе всех к молодым сидит сам Юрий Ингваревич, - ныне уже князь всей земли рязанской, да с женою-княгинею. Свадебный чин - чин особый. Издревле на Руси в день свадьбы считается, что жених - князь, а невеста - княгиня, так в этот день и зовут их. Потому в этот день Юрий Ингваревич приветствует и величает Межислава как себе равного. Непривычно Межиславу во главе стола сидеть, своего князя на сторону спустив, да что робеть - так в особый день предки заповедали, не журись, владей праздником!
Вот вдруг, дождавшись момента, когда чуть стихло веселье, сильный женский голос из рядов гостей издал печальный тягучий вздох. И тотчас погрустнела Веленушка, вздохнула тяжко. Примолкли гости. А женский голос начал выводить, и тотчас другие женщины подхватили распевом.
На девять небес бирюзовых
На девять морей зеленых
На девять сфер золоченых
Древо крепко растет
Вширь ветвями течет
Вглубь корнями ползет.
Ветвями трясет красуется.
Листвою шумит волнуется.
Само собою любуется.
По утру Матушка-Жива
От Рода матушка-Жива
Под самое дерево встала
Зверье да птиц окликала
Эх люд от неба крылатый,
Эй люд от леса рогатый.
Эй люд чешуею богатый.
Ко мне по небу летите
Ко мне по тропам идите
Ко мне по морю плывите
На ветви древа садитесь
Под корни древа ложитесь.
В ручье у древа резвитесь.
Предстали звери невиданы
Присели звери неслыханы
На матерь-живу глядят
Под очи попасть ей хотят
Бегут у Велены слезы по щекам. Не муж тому причина, - рада она выйти за Межислава, по пригожеству сердце свое ему отдала. Но должна горевать невеста на свадьбе, так обычаем отчичей и дедичей завещано. Должны добрые люди на свадьбе видеть, что мать с отцом растили девицу так справно, что горько ей покидать родной дом, уходить к другому очагу. Потому, дело известное, - глянешь на мужа, глазами ему свети, а глядишь на родню и родителей так и рыдай в голос... А чтоб легче было вежество роду слезой выказать, - девушке другие женщины помогают. Выждут момент, когда веселье чуть угаснет, да заснут песню грустную, расстаную, тут и не захочешь, слезы прольются.
Встала Мать-Жива важно
Взглядом дарила нежно
Ведь ласки всем детям нужно.
Всех зверей обласкала
А сокола взгляд не поймала.
Сидит он на ветке гордо
Крылами поводит грозно.
На матерь-Живу не глянет.
Его к лебедушке тянет.
Лебедушку взглядом пытает.
Поближе к ней подседает.
А лебедь крылом укрылась.
Да к Матушке-Живе жалась.
Зашиты её просила
Всё Матушку-Живу молила
А Жива-Мать отказала
Лебедице так сказала
Слезами от бед не умыться
От сокола не укрыться
Лети лебедка крылами
Лети над лесом-полями.
Коль сможет сокол догнать
Ему тебя и забрать
Коль схватит тебя за волос
Его тебе будет волость
Лебедь испугом вздохнула
Крыльями резво взмахнула
Летит-парит, от доли бежит...
Сидит Межислав, смотрит на жену. Одно ему только жаль, что нельзя положить ладонь на руку милой, утешно её своим теплом согреть. Не можно молодым трогать друг-друга на свадьбе, а то ни богатства, ни удачи, ни здравия им не будет. Пока обряд не закончен, - не отпустил еще девушку прежний род, не принадлежит Веленушка до конца Межиславу. Для прежней жизни умерла, для новой еще не родилась. Ну да ничего, сколько дней пиру не пить, а до конца свету не быть...