Содержание

• Песня о родном городе
• Как я работал редактором
• Век нынешний и век минувший
• О провинциальном писателе замолвите слово
• Ударенный оттепелью

Песня о родном городе

1. После сильного дождя проезжая часть дорог превращается в буйные ручьи и даже маленькие речки, обочины -- либо в грязь, либо где еще есть тротуар, в лужи

Раз в самом центре города после проливного дождя образовалось целое озеро, в котором утонуло несколько машин. По счастью, без человеческих жертв

2. А зимой из-за снежных заносов улицы непроходимы и непроезжи. В гололеды больницы резко пополняются сломанными руками, ногами и прочими ломающимися частями тела

3. Тротуары вообще почитаются избыточной роскошью: их либо нет совсем, либо они носят фрагментарный характер.

Моя любимая улица 1905 г начинается тротуаром с одной стороны, который прекращает свое существование на середине. После чего предлагается переходить на проезжую часть: если мне суждено погибнуть под колесами автомобиля, то произойдет это где-нибудь во дворах, где транспортное средство может выскочить неожиданно из-за любого угла

4. Проблема усугубляется карманами для автомобилей, которые как молодые люди девушек прижимают пешеходов к стенам домов, рискуя обрушить на их головы сосульки зимой или налить за шиворот воды летом после дождичка в четверг

5. Все дворы, где жильцы не проявили должной активности в виде бетонных плит и столбов, заняты под парковки; наглость водителей отнюдь не останавливают и газоны

6. Но дворами пройти город невозможно не только из-за автомобилей, но и из-за многочисленных городушек, строений, казенных сооружений, перекрывающих проход

7. Есть в Барнауле "Тупик Стройгаз", который на самом деле проезд и есть "Проезд 9 Мая", который на самом деле тупик

8. Впрочем, большинство улиц обрывается тупиками

Приятно проехать по ул. Антона Петрова (интересно, кто это такой): двусторонее движение в несколько полос, трамвайные пути посередине. Но достаточно одного Камаза, чтобы перекрыть эту улицу, даже не оставив редкому пешеходу пространства для прохода, если кто полюбытствует и побывает в ее истоках

9. Так что проехать город по одной улице насквозь физически невозможно, отчего регулярно возникают при относительно небольшом количестве автомобилей в городе ужасающие пробки

10. С наступлением темноты город погружается во мрак средневековья, и только многочисленные голоса (а зимой темнеет около 5 часов) говорят, что город живет, да и достаточно активной жизнью

11. Все сказанное не относится к центральным улицам, которых у нас одна -- конечно, с именем Ленина в названии -- полностью и несколько в некоторой своей части (как, например, уже упомянутая Антона Петрова)

Их, особенно Ленинский, холят и лелеют, который не стыдно показать гостям, что барнаульцы, как начальники, так и простые и делают

12. Город с двух сторон из четырех огибает великая сибирская река Обь, уже достаточная многоводная в районе Барнаула. Но барнаульцы знакомы с этим фактом только из учебников по географии, потому что выход к реке прочно забаррикадирован тупиками, складами и помойками

13. В свое время в городе было много парков -- как созданных, так и возникших естественным путем: при бурном его наступлении после войны, многие колки (березовые рощи), луга, озерца оставались в арьергарде

14. Теперь их все извели под т. н. точечную застройку; а что не извели то загадили мусором, зассали и засрали, снабдив указательными знаками: "За свалку мусора штраф руб": цифра все время меняется, свалка остается

15. Дороги и тротуары постоянно ремонтируют -- таково видно хобби городских властей -- без какого-либо видимого результата, кроме допекающего всех ремонта

16. Хотя с двух других сторон город и опоясан полями, войти и выйти врагу из города очень трудно; те же тупики, помойки и городушки не пропустят его

17. Вокруг Барнаула еще сохранились живописные окресности. Чтобы попасть туда нужно выполнить два условия: отойти не менее 30-40 мин от конечной остановки городского транспорта и попасть в зону, недоступную для автомобилей

18. В городе 6 памятников замечательным людям: Пушкину, Высоцкому, Цою, Шукшину, конечно же, Ленину (было больше) и только один человеку, непосредственно связанному с городом -- Ползунову, да и тот урод (не Ползунов, конечно, изобретатель парового двигателя, а памятник)

19. На окраинах возникло много богатых домов, порой настоящих дворцов, которые не отпочковались от настоящих халуп и не очень богатых, но крепких домов

20. Несколько богатых многоэтажек прямо в спальных районах брезгливо отгородились от соседей проволочными заборами и воротами с охраной

21. Мусорные баки, сколько бы их не облагораживали дизайном, большую часть времени погребены под мусорными кучами, с которых при малейшем ветре по улицам разносится бумага и полиэтиленовые пакеты

22. Остановившиеся заводы избавили город от смога, на их место пришли ароматы полей фильтарации

23. Как культурный гарнир к невеселой городской жизни с открытых летом окон орет музыка, дополняемая буханьем автомобильных динамиков

24. В последнее время, как ласточку наступающего рассвета, можно приветствовать тягу горожан к благоустройству дворов: без субботников и понуждения люди разводят во дворах клумбы, делают детские площадки, ставят забавные фигурки зверушек

На мосту через железнодорожные пути один художник сделал прямо на теплотрассе, где погиб его сын, изящную статуэтку лебедя. Позднее к ней прибавилось несколько других, какая лучше, какая хуже, но все сделанные с душой

Автомобильные воры потому и не спешать скрыться из города, а загоняют краденую машину в эти городушки, где гарантированно выдерживают ее по нескольку месяцев

Первоначально опус назывался "Барнаул -- мой родной город", но прочитав, я посчитал, что то же самое, наверное, можно написать с некоторой небольшой корректировкой о любом провинциальном городе России.

К содержанию

Как я работал редактором

О моей работе редактором в провинциальном краевом издательстве и университете

1. Нравилась мне работа редактора. Гораздо более, в книжном краевом издательстве, чем университетском. В университете все сплошь ученые, люди недалекие, скучные, а если умные, и даже очень, то все умные как-то на один манер. А вот в книжном издательстве с кем только не приходилось встречаться. Если бы не обязанность возвращать отклоненные рукописи, я бы оттартанил их себе домой и сейчас бы много чего интересного мог бы выудить из них для назидания потомству и роду человеческому.

Из каких только сфер с авторами мне не приходилось работать. Я всегда внимательно читал рукописи, чаще всего скучные и бездарные, а потом беседовал с авторами, что было, когда его удавалось разговорить интресно и захватываеще. В свое время я был издетелем книги по водному туристу. Оказывается, на Алтае, аккурат где Обь делает разворот на 90 градусов от восточно-западного до юго-северного направления, река разливается почти что в озеро, потому что течение за счет ширины ослабевает, как больной, на три километра шириной.

Это место не место, а мечта всех серфингистов, которые любят там бороздить в меньшей степени водные, а в гораздо большей ледовые просторы. Гоняют они там со страшной скоростью, типа кто больше. Парадокс состоит в том, что по ветру быстрее, чем со скорость ветра ты двигаться никак не можешь. А против ветра, при правильной постановке парусов, за счет одной из векторных составляющих, пожалуйста. У кого на сколько хватит сил.

Обычно ходят под углом в 120, реже 135 градусов. Но наиболее прыткие деражат направление и 150 градусов, а самые отчаянные, и 165. Но здесь вторая векторная составляющая с такой силой разворачивает яхту, что нужно обладать железными мускулами, чтобы нестись навстечу ветру со скоростью экспресса, удерживая рвущие вразворот тросы. Соревнование шло не кто быстрее, а кто дальше и дольше удержит направление. сост

Другой автор -- там их было 5 или 6: яхтсмены, серфингисты, байдарочники, плотогоны -- любил сплавляться на плотах. Он неплохо зарабатывал сопровождая водных туристов по Бии от Телецкого озера до Бийска. Бия -- река широкая, спокойная, но в середине прерывается порогами, не очень сложными для профессионалом, но для любителей достаточно нерводробительными. А потом снова спокойная, плавают лодки, моторки и даже катера.

И вот однажды они прошли пороги, расслабились, развалились на плоту, грело солнышко, загорали, берега красивые и разнообразные: один равнина, а другой горы под 200 метров, да не над уровнем моря, а Бии высотой. И вдруг -- трах, тарарах, плот кувырком, а они все в воде -- напоролись на пороги. Все потеряли, кроме чести. Да и та вышла подмоченной. Рассказчик как никак был инструктором, и не должен был расслабляться ни на минуту, до самого конца -- река она ведь разгильдяйства, как и дорога, не терпит.

-- Ну черт возьми. Я же этот участок проходил десятки раз, знаю его как улицу, где живу. Откуда там взялись пороги? Ума не приложу. Я и после этого несколько раз снова ходил по этому маршруту, и никаких порогов не видел.

2. Вот каких я авторов не любил, работая редактором в краевом издательстве, так это ветеранов войны.

Работал я редактором массово-политической литературы, и как раз все эти мемуары были на мне и все шесть лет плевался. И не отплевался почти до сих пор. Если попытаться понять по мемуарам войну, то получится, что каждый участник косил немцев, или как ветераны войны их называли фашистов, батальонами. И непонятно, как немцы дошли до Сталинграда, а мы потеряли, даже исключая потери мирного населения, больше их. Как-то я спросил такого ветерана -- а ветераны в основном были настоящие, не липовые -- что заставляет его врать. Ведь на календаре уже 1990, и если раньше действительно можно было получить всего лишь за намек "на правду" по шапке, то есть в лучшем случае лишиться редакторского места, а автору навечно попасть в черный список, то ведь теперь, пусть и осторожно, но можно что-то проблеять.

-- Да знаешь, -- сказал мне этот ветеран, бывший офицер, мужик не глупый. -- Много чего было. Вот я, закончил трехмесячные курсы и уже офицер. А ничего кроме как крикнуть вперед за родину и первым рвануть из окопа не умел. Вот и получалось, что немцы наступают откуда-то с возвышенного места, а мы обороняемся в болоте. Мы наступаем в гору, а они нас сверху расстреливают. Но как-то не хочется вспоминать об этом. Хочется помнить о наших победах. Для самоуважения.

-- А то что при всем при том, мы победили такого сильного врага, разве это не рождает самоуважения?

Но старик ничего не ответил, отходя за толпой других авторов, мечтать о великой победе.

3. Нравится мне Марк Иосифович Юдалевич. Несмотря на преклонные годы не теряет ни бодрости духа, ни мягкого добродушного юмора. И никогда не брюзжит на молодняк и на новые времена, хотя порою очевидно, что для брюзжания есть все основания.

-- Ну вот и издал в "Эксмо" своего Вольтера. Что называетмя и на старуху бывает проруха. Главное, я ни что не напрашивался, они сами вышли на меня: "Марк Иосифович да Марк Иосифович, вам обязательно нужно издаться у нас. Мы де универсальное издательство N 1 в России, "Эксмо" является лидером по тиражам выпускаемых книг в России. Наша доля на книжном рынке страны составляет 25% ". Ну составляет и составляет, мне то что за дело. "Ну мы являемся одним из лидеров книжного рынка Европы. Мы сотрудничаем практически со всеми крупнейшими европейскими издательствами". Это-то меня и купило. Любопытно, как на моего "Вольтерв в России" посмотрят во Франции.

Короче, заглотил наживку, и когда был в Москве, они подослали ко мне своего редактора. Молодой человек, довольно симпатичный, вежливый такой.

-- Я редактирую вашу книгу.

-- Это хорошо. Без редактора трудновато, хотя работы у вас, думаю, будет немного. Издается книга уже не первый раз. Уже дважды она выходила у нас в России, и еще раз в Израиле. Были кроме того и журнальные варианты.

-- Да как сказать. Начинается книга с приезда Вольтера в Россию.

-- Дидро, -- поправил я.

-- Это не важно.

-- А что важно, -- поднял брови я.

-- А то, что ваш Дидро изъясняется как сапожник. Он открывает книгу: "Ну и параша эта Россия, посрать негде, хоть снимай штаны и накладывай кучу прямо на улице".

-- Ну и?

-- Не мог так выражаться французский аристократ.

-- Это почему? -- тем более что Дидро не был аристократом.

-- Потому что это не стиль XVIII века.

-- А разве существует у XVIII века какой-то особый стиль?

Он пожал плечами, типа, что же это вы старый человек, а включаете дурочку, это же все знают.

-- Конечно существует. Галантный, изящный.

Ну что я ему сказать? Что писателей в XVIII веке было пруд пруди и наряду с галантными Дюдефан и Маримо, были такие грубияны как Бернс, Джонсон, Белльман. Что, собственно говоря, век был жестоким, зубодробительным, не оставлявшим места сентиментам. Всякое изящество и куртуазность прекращались за пределами салонов. И те же салонные дамы в быту были грубыми, неотесанными, разнузданными, особенно в общении с буржуа и крестьянами. Но глядя на непроницаемую вежливость этого молодого человека, я понимал, что слова мои, как в прорву.

-- Книги нужно читать, молодой человек, а не судить о чем бы то ни было, в том числе и о XVIII веке по гламурным сериалам.

И вот моя книга выходит. Вся перековерканная, исправленная под гламур. Половину того, что я написал нет, зато есть вещи, которых я не писал и никогда бы не написал.

-- Как же так? -- спрашиваю. -- Вы же нарушаете мое авторское право.

-- Какое авторское право, -- с недоумением и сожалением глядит на меня редактор. -- Разве вам не зпплатили, сколько было условлено по договору?

-- Но ведь есть еще право на аутеничный текст.

-- Не понимаю, о чем вы говорите.

-- Говорю о праве авторе быть изданным так, как он написал.

-- Первый раз слышу о таком праве.

Хватаюсь за Закон об авторском праве, чтобы утереть нос наглецу. Листаю его вдоль и поперек. И что вы думаете? Оказывается но новому российскому авторскому праву нет у пвтора никакого права на аутеничность им написанного. Есть только "право на защиту произведения, включая его название, от всякого искажения или иного посягательства, способного нанести ущерб чести и достоинству автора (право на защиту репутации автора)". А если честь и достоинство автора не задеваются, то издательство, следовательно, может кромсать твои вещи так, как им это заблагорассудится.

-- Таково у нас право авторов.

4. Ну и чмошник же Толя Гаврилин. То что он человек ненадежный, из тех, кто хотя подлости никому и не сделает, но и помощи от него не жди, это я знал. Но все же общались на приятельской ноге, хоть и не часто, знали друг друга очень давно. Короче, говоря словами Склифосовского, попросил его как главного редактора нашего дорого журнала "Алтай" и зицпредседателя или как он там у них называется местной писательской шоблы -- регионального отделения Союза писателей -- поспособствовать печатанию моих заметок о временах не столь отдаленных.

И что мне отвечает Толя? Ты обратись де в редакцию нашего журнала. Там у нас принимают рукописи. Хотя отлично знает, как это у них там делается. Редакция теперь помещается в краевой библиотеке, в служебных помещениях. Естественно, для посторонних с улицы ход у них закрыт. Строго по пропускам, а если ты хочешь видеть редактора, то обращайся к охраннику, чтобы он вызвал того в зал ожидания. Нет у них также ни своего телефона, ни адреса, ни собственной электронной почты. Рукопись нужно присылать на адрес библиотеки в приемную. А поскольку они предупреждают потенциальных авторов, что "рукописи не рецензируются и авторам не возвращаются", то куда они поступают из библиотеки приемной, бог его знает. Скорее всего идут на растопку или черновики.

Конечно, я понимаю ситуацию Толи. Он и сам в журнале на птичьих правах. Что печатать, а чего нет решает ни он, ни редактор, а куратор отдела культуры администрацию. Его самого пару лет назад продержали целую ночь в КПЗ. Тогда его приглашали в администрацию, а он не пошел. После чего за ним послали милицейский наряд, и он после ночи, проведенной среди пьяниц, бомжей и хулиганов был утром доставлен в администрацию, где замглавы провел с ним, а также с другими представителями творческой интеллигенции, которые в отличие от него сразу пришли на зов встречу.

Понимаю, конечно, и его личные проблемы. Только что его сын потерял место редактора в "Сибогнях", куда Толя устроил его по давнему знакомству с журналом. За что его уволили? А вы думаете, он это знает? Как он отвечает авторам: "Ваша рукопись нас не заинтересовала", так же оповестили и его: "В связи с тем, что редакция в ваших услугах не нуждается, просим написать заявление об увольнении по собственному желанию с такого-то и такого".

Все это так. Но разве это повод собачиться на старых знакомых?

5. 4. Хорошо было писателю ли там, поэту в классические времена. Написал, принес в журнал в издательство, редактор посмотрел, что там написано. Если написано плохо оно обстоятельно объяснял тебе, почему плохо, если хорошо, то тут же печатал. Часто авторы вообще не приходили в издательство, а посылали свои романы или поэмы по почте анонимно. И литературоведы до сих пор не спорят, кто же настоящий автор этих романов или поэм.

Остается только вздыхать по этим прошедшим благословенным для литературы временам. А ведь так было даже совсем еще относительно недавно. В те же советские времена, которые мы теперь так бездумно ругаем.

-- И кто тебе все это наплел, -- хитро прищуривается Марк Иосифович.

-- Как кто, -- развожу я мысленно руками, -- да ведь это же все знают.

-- Просвети. Я вот столько лет работаю в литературе, а как-то это прошло мимо моего опыта.

-- Да как же. Многие так входили в литературу.

-- Например?

-- Например, Римма Казакова. Послала в "Новый мир" тетрадочку своих стихов и ее тут же напечатали, сам Твардовский написал ей большое письмо с разбором стихов. Или вот, к примеру, Лихоносов...

-- Отличный парень, -- мягко прерывает меня Марк Иосифович. -- Он к нам часто на Алтай, на шукшинские праздники приезжает. Так, что он тоже послал свои рассказы в столичный журнал в тетрадочке?

-- Да. И в тот же "Новый мир", и тому же Твардовскому. Сам об этом написал в своей автобиографии.

-- Забавно. Ну и балабол же он Лихоносов, не в обиду ему будь сказано. Вычитает что в книжках и тут же пересказывает это, уже про себя.

-- А почему вы не верите ему?

-- Старик, а ты поверишь, что человек может с земли запрыгнуть прямо на второй этаж или одеть штаны через голову?

-- Но это физически невозможно...

-- А напечататься провинциальному автору в столичном журнале, да еще в "Новом мире" это еще менее возможно. Всякий главный редактор, а уж Твардовский тем более окружен такой камарильей, что легче запрыгнуть на второй этаж, чем получить доступ к теле. Вот ты послушай, -- Марк Иосифович поудобнее устраивается в кресле и начинает. Что-что, а поговорить он любил:

Прежде чем дойти до главного редактора, рукопись проходит ряд ступеней. Сначала идет приемный секретарь. И она тут же отсылает некондиционный товар. Это входной контроль?

-- Что секретарша может отклонить рукопись?

-- Не только может, но и обязана, если рукопись не соответствует нормам. Ну там быть напечатанной на листе 11 формата...

-- Теперь он называется А4.

-- А тогда назывался 11 форматом с одной стороны, 28-30 строк на странице, ну и так далее. Так что ни о какой тетрадочке речи быть не может. Правда, секретарша обязана было в ответе указать это автору и выслать памятку, как правильно оформлять рукопись.

Далее по порядку идет младший редактор. Эта следит, чтобы не было ошибок, а заодно отсеивает все, что противоречит правилам русского языка. Марк Твен, ранний Чехов, Маяковский с лесенкой в нынешних условиях ни при каких обстоятельствах не могли бы миновать барьер младшего редактора.

Но, допустим, Лихоносов отпечатал свои рассказы или набело внятным почерком переписал от руки -- до 1970 принимали и такие рукописи -- при этом согласовал свою грамматику с Розенталем, а правописание с орфографическим словарем. Далее рукопись поступает редактору, и он решает, что с ней делать дальше: то есть отказать сразу или послать на рецензию. В любом случае автора ждет неминуемый отказ.

-- Почему?

-- Потому что у журнала есть свои авторы, которые грызутся между собой как собаки за кость за всякую лишнюю строчку в журнале. Рецензенты же -- это те же самые писатели, которые существуют на рецензии...

-- А не на гонорары?

-- Гонорары в советские времена платили хорошие, но кушать-то хочется каждый день, а писать каждый день не получается. И не только у графоманов, почитай-ка биографии Гете, Л. Толстого, Флобера -- у них простои длились годами. Так же писатели существуют всякой поденной работой. Рецензии -- одна из них. И, естественно, чтобы этой работы не лишится, они вынуждены угождать журналу или издательству, то есть отказывать самозванному автору.

Итак, посде редактора и обязательно заведующего редакцией рукопись отклоняется. Главынй редактор просто не может знать о ее существовании. Ну разве что, автор пришлет сразу эпопею по размерам с "Войну и мир". Тут уж она редко, но имеет шанс попасть на очи главному редактору. Но я не думаю, что Римма Казакова начинала с "Евгения Онегина", а Лихоносов с "Анны Карениной".

Я почесал в затылке.

-- Сомневаешься.

-- Да не то что бы сомневался... но ведь как-то писатели приходят же в литературу.

-- Приходят. Вот я например, регулярно печатаюсь в "Нашем современнике", а "Сибогни", так те прямо задолбали меня: "Марк Иосифович, ради бога, ну хоть что-нибудь да пришлите". Но это сейчас, а раньше они меня и в глаза видеть не хотели. А начиналось все с того, что и в Новосибирск, и в Москву с моими рукописями, с рукописями Квина, Фролова, Егорова... ездил, да и не раз Александр Невский...

-- Наш великий полководец.

-- Наш великий секретарь крайкома по идеологии. Он-то поначалу и пробил наши рукописи там. А я уже потом протоптанной тропкой укреплял завоеванное им. Ездил сам туда, в Москву 2-3 раза в год, в Новосибирск каждый месяц. Пробивал свои рукописи, рукописи мололдых наших авторов: Лени Мерзликина, Вололи Башунова, Гены Гущина,..

-- Да повезло вам, что у вас такой блат оказался.

-- Везет тому, кто везет. А мы уже здесь на Алтае не подкачали, у нас была приличная писательская организация, солидное -- самое большое за Уралом -- книжное издательство, вот Невский нас и отстаивал. Он не столько за меня боролся или там за Квина, сколько за нашу писательскую организацию. Поэтому мы постоянно выходили и в "Нашем современнике", и в Совписе. Ну а "Сибирские огни" были органом не столько новосибирской, сколько нашей писательской организации...

-- А почему так?

-- Да там много причин. Не в последнюю очередь потому что наш невский был пошустрее тамошних секретарей по идеологии. Кроме того, в Новосибирске и театр оперы и балета, и академгородок. А у нас в Барнауле креме писательской, да художнической организаций и похвалится нечем...

* * *

Разговору этому уже много лет, отсчёт даже пошел на десятилетия. А сегодня и Риммы Казаковой нет, и Лихоносов -- уже признанный метр и на своей "Кубани" поддерживает, как может начинающие дарования. Я иногда заходит на сайт этого журнала и ради хохмы пишу что-нибудь вроде "Прошу опубликовать мою рукопись о". И надо отдать должное организации дела: ответ приходит через несколько секунда:

"Ваша рукопись получена и обязательно будет рассмотрена в ближайшее время".

Через пару месяцев я снова обращаюсь с емелей:

"Такого-то и такого мною в ваш адрес была послана рукопись о"

и снова следует незамедлительный ответ:

"Ваша рукопись получена и обязательно будет рассмотрена в ближайшее время".

Можно написать и в третий и в четвертый и в сотый раз. И ответ будет таким же скорым и исчерпывающим

"Ваша рукопись получена и обязательно будет рассмотрена в ближайшее время".

А на главной странице сайта авторов дополнительно предупреждают:

"Рукописи, присланные по почте не рецензируются и не возвращаются".

А чуть ниже уже лет этак 10, по всей видимости с начала существования сайта, особенно непонятливым разъясняется:

"В связи с перегруженностью редакционного портфеля прием рукописей временно прекращен. Просим авторов проявить понимание".

Вот так теперь Лихоносов возвращает свой долг твардовским грядущих литературных поколений. Одно только можно сказать в его оправдание: его роль в редактируем им журнале навряд ли роль свадебного генерала, навряд ли большая, чем роль Твардовский в "Новом мире".

6. Сорока на хвосте принесла весть. Сорока -- это молоденькая журналистка АУ Инночка, которая каждый день совершает облет университетской территории, и еще не было такого случая, чтобы она ничего не приносила в клювике.

-- Слышали, -- выпалила она с порога. -- "Журнальный зал" закрывают.

"Журнальный зал" -- это сайт, на котором московская тусовка выставляет содержание еще оставшихся с советских времен громких журнальных брендов: "Новый мир", "Иностранная литература", "Дружба народов", "Наш современник" и в знак особой милости допущенной на пир олимпийцев провинциальной мелюзги типа наших "Сибогней" или "Урала".

-- Это что отнимают у вшивой интеллигенции выпаса и прочую кормовую базу. Типа культура погибает? Так ты не робей за отчизну любезную. Гавно оно всегда на поверхность всплывает. Не пропадут. Вон Левенгук. Он тебе и главный редактор "Художественной литературы на иностранных языках", он тебе и проректор Академии управления при Государственной думе, он и глава гильдии переводчиков, он же и пресс-секретарь Сахалинугля. Ну потеряет одну должность, найдет десять других, и все таких же хлебных.

Клим любит ко мне цепляться, что я редакторов ни в грош не ставлю и постоянно возбухаю на них:

-- Он-то может и найдет. Я за этого проходимца не волнуюсь. А вот куда деваться простому редактору. Работаешь, тут работаешь, вкалываешь, вкалываешь. У меня вот вчера у тещи юбилей был, мы вернулись с женой в 10 вечера, а я бухой и наетый еще до часу разбирал рецензии на наших ученых для следующего номера. Добро бы еще редактор был как в советские времена блатной фигурой, когда редкая учительница могла от классной доски долететь не то что до середины, а до берега какого-нибудь Днепра или Дона или Волги или Урала, не говоря уже о Неве или Москве.

А сегодняшний редактор и рад прислониться к школьной доске со всеми ее шероховатостями, да уж все вакансии даже у нас в провинции заняты. Вот и мается по издательствам, а училок заманишь на полставки в издательство разве что от их крайней нужды. В том же "Журнальном зале" редакторы три месяца работали без зарплаты, все надеялись, что их не прикроют, что все это, как им объяснял главный редактор сайта, временные трудности. А куда им было деваться?

Ты, конечно, помнишь Саньку Калинина. Красный диплом, пусть и не без папы, поехал в Москву, женился на москвичке, устроился редактором не то в "Новый мир" не то еще куда, но тоже в солидный журнал еще советских времен. Но солидного от него, правда, только гонор и название. тираж 2000 тысячи, зарплата чуть повыше наших провинциальных, а гоняют как Савраску.

-- И что же он публиковал в "Новом мире" или как там его?

-- Да он то ничего. Они ведь разные редакторы бывают. Одни трудятся как пчелки над рукописями -- это в основном бабы: те же школьные училки, мозгов нет, зато масса прилежания, усидчивости и внимательности: ни одной грамматической ошибки не пропустят, будь ты хоть трижды классик, а нужную запятую поставят там, где она и должна стоять по учебнику, и никаким авторским видением ты их не сдвинешь с места.

Есть добытчики. Они называются редакторами, но их главная работа находить деньги.

-- Деньги?

-- Ну автора, который бы принес деньги.

-- А... понимаю, увеличил бы раскупаемость тиража.

-- Ну ты и загнул. Тираж у нынешних журналов и книг, если не фэнтэзи, не детектив и не женский роман, как у старика ни одна раскрасавица не поднимет. Нет это автор с собой должен принести деньги.

-- А понимаю, это кто печатается за свой счет.

-- Именно. А лучше если принесёт с собой какие гранты или влезет там в программу.

-- То же мне трудная работа.

-- А что легкая по-твоему?

-- Деньги то автор принесен, но если он не свой счет -- а таких печатают от крайней нужды, ибо они пишут вечно не в тему, то есть тему, которую журнал должен отрабатывать перед хозяевами, а те перед своими. Так вот, если он не свой счет, нужно еще что-то написать. Деньги они ведь сами по себе не то что шедевров, но даже короткого стишонка не сделают.

-- Так автор и приносит шедевры.

-- Зачем ему приносить шедевры, если он приносит деньги? Нет приятель, только в сказках булки сами падают с неба, а в жизни, если хочешь полопать, так ты сначала потопай. Найди тех, кто тебе этот шедевр напишет. Это как раз обычно делают полуставочники и их как раз и находит и организует редактор-добытчик.

-- И Санька работал таким редактором?

-- Ну да. Из провинции и сразу в менеджеры. Нет ты попаши на малых оборотах. Деньги принесены, книга написана и пошла в тираж. Но ее еще нужно протолкнуть, создать паблисити. Вот этим Санька и занимался, вел блоги под разными аккаунтами, якобы делая обзоры текущей литературы, писал посты по разным журналам, где хвалил своих авторов, помещал рецензии в разные журналы на взаимной основе...

-- Не понял?

-- Ну там "Новый мир" хвалит или ругает автора из "Нашего современника", но так чтобы этого автора читали: самое ведь худшее это молчание, а те в свою очередь отрабатывают на новомировцах. У них там даже роли распределены: "Новый мир" типа либералы, а "Наш современник" патриоты.

Короче крутился Санька как мог. "Москва" она ведь, как и "Новый мир" никого даром кормить не будет. Ну и вот однажды он прямо возле "Дружбы"...

-- На проспекте Горького?

-- Так точно.

-- Это "Дружба", которая литература на иностранных языках.

-- Только теперь там торгуют гламурными журналами и бижутерией. И вот рядом с гламурными журналами он зазывал покупателей в киоск "Нового мира" на новый роман Битова. А тут какие-то отморозки посчитали их за подпиндосников и либерастов и отметелили их да так, что у Саньки отбили все почки. Он и сейчас еще харкает кровью. Да еще и забрали их всех в милицию. Правда, Саньку в 3 часа ночи отпустили, а в 8 он как штык уже должен был быть в редакции.

Должен-то должен, да не обязан. Там ему сказали, что он уже здесь не работает. Нам де хулиганы, которые имеют дела с милицией не нужны, мы сами хулиганы.

-- Но он ведь пострадал на производстве, можно сказать получил производственную травму.

-- Ты еще скажи, что ему нужно было выплатить компенсацию, оплатить больничный и санаторное лечение. Нет дорогой, мы живет не в Советском союзе, а в капиталистическом раю. А здесь Саньку не только выгнали с работы, так еще ни в одно издательство в Москве его больше не приняли. Так и вернулся на Алтай больной, без денег и без жены, и теперь он редактором в педе и все лечится.

-- Конечно, -- резюмировал Клим, -- не каждому так достается, но нет редактора, который бы избежал унижений, оскорблений, непомерной работы.

-- И теперь они это с лихвой отрабатывают на авторах.

-- По крайней мере, почек они не отбивают, а что собачатся, так вся наши жизнь такая собачья. Тут понять надо и простить.

7. Забегаю к нам в "Алтай", а там сидит одна разъединственная Наташка и сильно при печали.

Наташка почитай уже пенсионерка, да я то еще старше. Она работала в нашем издательстве машинисткой. Очень была симпатичной, хоть и худющей, так что ее то ли по этой причине, то ли по взаимной любви к ней мужского пола звали Вешалкой. И хотя она работала так, что как говорили "Наташа наша дальше коленки не плюнет", но была очень добросовестна; весь день сидела как вкопанная на стуле, так что если и совершала променад, то только до туалета и обратно, да еще вместе с Землей вокруг собственной оси и Солнца.

Ну а об ошибках или опечатках из под ее руки можно было забыть: вещь такая же редкая, как гроза в наших широтах в январе: бывает, но не чаще раза в 100 лет. После развала краевого издательства она продлевала в том же статусе свой трудовой стаж в "Алтае", где была произведена в редакторы. Частично потому, что кроме как вычиткой рукописи ничем иным теперь редакторы у нас не занимаются, а частично чтобы хоть немного побольше платить: ставка наборщицы тогда была 5000 руб, а редактора 9000: отдадим должное человеколюбию главного у них там на "Алтае".

-- Ну и что ты голову повесила?

-- Да вот кто в отпуске, кто в командировке, а тут пришли две рукописи и нужно отвечать.

-- Так отвечай, в чем же дело?

-- А что отвечать. Толя (так по старому знакомству мы звали главного редактора и секретаря нашей писательской организации) написал мне на бумажке, а я ее куда-то задевала.

-- "В связи с перегруженностью редакционного портфеля, редакция временно новые рукописи не принимает" что ли?

-- Ой как ты хорошо выражаешься, но только не так.

-- "Ваша рукопись очень интересна, но она не соответствует профилю нашего журнала"?

-- Ой как здорово. Но там немного не так. Там, как раз, что ваша рукопись нам не интересна.

-- Ну так и пиши так.

-- Ты бы так и написал, -- с иронией сказала она. -- А нужно написать чтобы было правильно, как все пишут. Мы ведь солидное издание, а не абы кто.

-- "К сожалению, ваша рукопись не представляет для нас интереса"?

-- Вот, -- просияла Наталья Гавриловна, или как ее теперь звал молодняк, просто Гавриловна. -- Так и надо. Только ты мне напиши это на бумажке, а то я снова забуду.

Вот они маленькие радости редакторского быта. Как порою мало нужно, чтобы сделать человеку приятное.

8. Залетаю я в "Алтай", а там, как всегда сидит Наташка. Посмотрела на меня сквозь очки, как и положено редактору солидного издательства Наталье Гавриловне с задницей больше чем сиденье у стула, вздохнула, я вот мол работаю, а всякие тут ходят, отвлекают и... застрекотала, как когда-то Наташка машинистка. Вдруг прервала свою пулеметную очередь и небрежнО спросила:

-- А что, Гоголь вправду не был женат?

-- Вот тебе крест.

Она, снова перекрасившись в Наталью Гавриловну, подозрительно зыркнула на меня:

-- Ты же не верующий.

-- Все равно крест.

-- То-то и видать, что мозги у Гоголя были набекрень: вечно писал то про упырей, то про мертвые души, то про вурдалаков, то про всякую другую нечисть.

-- А почему ты вдруг об этом спросила?

-- Да так просто.

Но, как оказалось, не так просто. Как я чуть позднее узнал за пару дней перед этим у них состоялась дискуссия по рукописи Бузи, или по паспорту Бузиновского. Серега написал книгу о Булгакове в своем стиле литературоведческого фэнтэзи, и в издательстве и журнале, располагавшемся в одной комнате и с теми же самыми сотрудниками -- провинция, тут уж не до жиру, -- решался вопрос стоит ли ее ее публиковать.

Люлин, на тот момент начальник краевого управления культуры, горячился против, Клим брызгал слюной за. А поскольку Люлин выполз в люди из АУ, где Клим был и его крестным отцом и учителем, то блюдя демократизм Люлин не считал возможным просто надавить своим начальственным авторитетом, сигнализируя что он еще не до конца потерял свою совесть.

Главный редактор "Алтая" и он же глава краевой писательской организации Толя Кирилин сидел тут же и безучастно что-то чертил на бумаге, иногда подбрасывая в костер спора хворостинки замечаний, довольно-таки дельных, но таких же безучастных к проблеме печатать или нет, как и он сам.

Ну а Наташка, как чайник да еще и со свистком на газовой горелке, если его вовремя не заткнуть, добавляла спору если не мысли, то страсти.

-- Я бы вообще Бузиновского близко к издательству не подпускала. Ведь он даже не женат.

Все, и даже Люлин в недоумении повернулись к ней: а причем здесь женатость или неженатость?

-- Никогда нельзя доверять неженатому писателю. Поэты еще туда-сюда, а писатель должен обязательно быть солидным.

-- Да их сотни неженатых писателей, да еще каких.

-- Ни разу ни сама таких не встречала, и не слышала, чтобы они где-то водились. Разве что в зоопарке.

-- Ну возьми хотя бы Гоголь.

Наталья Гавриловна только презрительно поджала губы, что могло означать и "тоже мне сравнили Бузиновского с Гоголем, да ему до Гоголя как до луны" или "да это когда было, там уже никто и не помнит, кто был женат, а кто не был".

Так-таки и не напечатали Бузиновского. Он позднее вышел в Москве, но у нас на Алтае так и не был признан: мы хоть и провинция, а у нас свое мнение есть

9. О своей работе удаленным редактором -- если можно так назвать род подобной деятельности -- мне поведал Илья. Работал он в одном интернет-издании. Называть которое нет смысла, ибо они возникают, гибнут, а скорее перерождаются пачками. Так то, в котором работал Илья за 4 года сменило 3 названия и 3-х хозяев. Занимался он там тем, что писал рецензии, а больше отзывы, письма читателей, комменты на всякие книги. Классику и современные, отечественные и зарубежные, беллетристику и non-fiction. Эти рецензии потом размещались в разных журналах, газетах, а по большей части в интернет-изданиях. Велись блоги, общались в социальных сетях, тусовались на форумах. Рецензии положительные и отрицательные в строгой пропорции 5 к 1, но так чтобы не те ни другие не вредили продвижению книги, а вернее ее рекламе.

Сами рецензии и отзывы присылались по e-mail'у из головной конторы, иногда в готовом виде, а чаще в виде указания, за что нужно похвалить, поругать книгу или обратить внимание: 1-2 ключевых момента. Кто присылал, кто определял характер и содержание рецензии, Илья не знал. Он даже не знал того, кто присылал ему задание. Раз в год он виделся с коллегами, когда их собирали на кустовые тренинги или мастер-классы в Новосибирске. Тренинги состояли из "лекций" "экспертов" без фамилии и отчества, а только имени, и дискуссий. Лекции состояли в накачивании слушателей предложениями-слоганами, которые потом должны были повторяться в рецензиях:

"Книга Х. так переполняем меня. что невозможно не поделиться впечатлениями от прочитанного"

"Среди множества книг, которые хранятся на прилавках книжных магазинов, довольно сложно выбрать именно то, что подойдет по душе (варианты "будет близко ко внутренним переживаниям", "оставит неизгладимый отпечаток")

"Про Х. я раньше слышал от знакомых ("читал еще в школе", "книга случайно попалась мне в нашей библиотеке", "увидел экранизацию по телевизору")

"Книга тронула до глубины души"

"После прочтения я полностью поменял свое мировоззрение ("изменил credo на жизнь", "обрел новый стимул в жизни", "получил мощный позитивный заряд")

"Х. великий писатель, который подарил миру чудесные книги, от которых мир меняется к лучшему"

"Слог великолепен ("каждая слово как Жучка знает свое место", "описания потрясающие", "диалоги неизгладимы", "характеры как живые и даже крылышками машут")"

"в издательстве Ad marginem (Эксмо, Питер, Лимбахта) книга вышла в прекрасном оформлении ("с замечательными иллюстрациями", "удобном для чтения формате", "красивом переплете")

Дискуссии же состояли в том, чтобы втянув редактором в разговор выявить людей неблагонадежных, т. е. не "обладающих позитивным взглядом на мир" и вычистить их из издательских рядов.

Встреча с Морозовым, переводчиком из "Зарубежной литературы", пролила дополнительный свет ясности на издательский процесс на современном этапе его развития.

Илья как-то упомянул, что он продвигал биографии Левенгука из ЖЗЛ. Стерна, Киплинга, Шекспира, Моэма и между иными Уайльда.

-- Писучий гад, -- заметил я.

-- Так ведь я как раз и писал многие из этих биографий, -- заметил Дуардыч. -- Участвовал в написании, -- тут же поправился он. -- Особенно Уайльда. Треть книги принадлежит мне.

-- Вот уж не думал, что редакторы "Зарубежной литературы" переводят за переводчиков, но еще и пишут за авторов книги.

-- Бывает и такое. Но что касается Уайльда, то его биография в исполнении Левенгука -- это никакая не оригинальная вещь, а голимый перевод книги Эллистона, который он делал по условиям гранта с каким-то английским университетом.

--Другими словами, плагиат. Рисковый мужик этот Левенгук. С тем культом авторского права, на котором они помешаны там на Западе, он нехило рисковал.

-- А я думаю, -- задумчиво бросил свою каплю в наш разговор Клим, -- что не такие уж там на Западе лохи, да и Левенгук далеко не наивный человек, чтобы так подставляться. Скорее всего они просто хотели подкупить его этой подачкой.

-- А смысл? Я думаю, Левенгук давно уже продался всем, кому только можно и как только можно было продаться. Был он и комсомольским активистом, был демократом, а теперь смотря по обстоятельствам либерал и патриот -- где, как и когда сподручнее.

-- Э-э, не скажите. Это нас покупать смысла нет. Мы люди подневольные. Нужно переводить Уайльда или Стерна за Левенгука, я перевожу, а откажусь вмиг потеряю работу, которую в Москве не так-то легко и найти, как кажется вам провинциалам. А Левенгук главред "Зарубежной литературы", глава Союза переводчиков, профессор кафедры английской литературы престижного университета. Его-то как раз есть смысл подкупать.

-- Я думаю, -- опять вылез Клим, -- дело здесь не столько в подкупе, сколько в том, чтобы через таких левенгуков проводить у нас либеральные идеи, те самые пресловутые западные ценности. Вот что ты, например. знаешь об Уайльде? -- обратился он к Дуардычу.

-- Да то же, что и все. Гомосексуалист, эпатировал публику своими парадоксами, блистал в английских аристократических салонах...

-- А то что он был сторонником социализма, правда не научного, а как его называл Ленин "социализма чувства"?

-- Да что-то такое в книге Эллисона упоминается, но где-то вскользь, в примечаниях.

-- А то что он не переваривал европейского империализма, о чем он хотя и не высказывался напрямую, но постоянно касался в своих рецензиях, статьях. То что он критиковал буржуазный строй?

-- Да об этом я как-то не слышал.

-- Что он наконец был очень тонким аналитиком, теоретиком литературы, автором блестящих статей о Шекспире, Библии, античной литературе...

Дуардыч только почесал затылок:

-- Да мы тут переводили скоропалительно, нужно за полтора месяца было сдать книгу: особенно читать ее было некогда.

-- А каков тираж этой биографии? -- взял слово я. -- Наверное 1000, много 2000. Стоит ли ради этого подкупать Левенгука? Не значило бы это палить пушкой по воробьям?

-- А вот здесь я с вами не соглашусь, -- снова Дуардыч. -- Вы забыли его статус. По условиям гранта он должен был не только издать книгу, но и создать семинар по Уайльду в университете, включить главу о нем в курс лекций об английской литературе. И именно в соответствии с книгой Эллисона. А кроме того, с чего мы и начали разговор, способствовать продвижению книгу через журналы, а более через Интернет. Так что о социализме Уайльда, его антибуржуазности, аналитике внимательные читатели может что и выцапают из книги, то уж о его гомосексуализме и эпатажности будут знать все, кто даже и не читал и читать не собирается Уайльда.

-- Вот так Гейропа и побеждает нас на идеологическом фронте и внедряет свои гомосексуальные и мультикультурные ценности в наше сознание

-- А что вы еще и рецензии и отзывы пишете? -- не унимался я на своем пункте.

-- Мало. Раньше писали больше. А сейчас в основном пользуемся услугами разных там специальных фирм по продвижении книжной продукции, вроде той, о которой вы рассказали. Но темы рецензий и характер отзывов мы передаем им сами. А мы, составляя их, обязаны учитывать рекомендации грантодателя.

Вот так я и понял, откуда растут ноги у тех рецензий, которые накарябывает Илья.

10. Кто у нас не знает Петю Быханова? Петю знают все.

Еще на закате советской власти он начинал журналистом в первомайской многотиражке "Заря коммунизма". Писал про надои-пудои и трудовые свершения, не забывая связать их с буднями перестройки. Был пронырлив и вездесущ: и в обнаружении истоков Черемшанки участвовал, и в охоте на лосей, и горел на тушении лесных пожаров.

Да не сгорел, а оказался пресс=секретарем нашего местного олигарха, оргазовавшего агентство "Дом".

-- Того самого, кто охотился на маралов на вертолете и упал в озеро?

-- И труп которого потом так и не выловили. Петя был с ним на этой охоте, но не утонул. Однако ж из пресс-секретарей его турнули: пришли новые хозяева и старые слуги им были не нужны.

Но Петя не долго думая уже работал гл. редактором в журнале "Новая Сибирь", который тогда дал пинка по популярности под зад старым "Сибирским огням". Кто-то влачит жалкое редакторское существование, а Петя так за три года купил себе квартиру в центре Новосибирска и строил себе коттедж, когда его турнули и оттуда.

-- Якобы за нанесение журналу и издательству при нем репутационных потерь.

-- Это же какие у наших журналов и издательств могут быть репутационные потери?

-- Спроси что полегче. Что касается Пети Быханова, так он, прямо говоря, зарвался. Сначала как и все нанимал негров полуставочников писать материалы. А потом посчитал, зачем кому-то платить лишние деньги, когда можно их забирать себе? Устроил в издательство своего брата и жену, а поскольку заказов у него было хоть жопой ешь, он перестал компилировать материалы, взятые из Инета и присылаемых некондиционными и несистемными авторами, а продавал их авторам целиком без каких-либо поправок.

На этом и погорел. Напечатал у себя книгу т. н. размышлений нашего местного министра культуры "Край невиданных талантов". А кто-то еще, то ли "Сибогни", то ли "Огни Кузбасса", то ли "Воронежский подъем" напечатал слово в слово, букву в букву те же размышления под другой фамилией.

-- Что называется, погорел так погорел.

-- Ничуть не бывало. От настоящего автора, у которого, возможно, скрали рукопись, надежно защищает авторское право. Попробуй докажи, чья рукопись. Тут по дневникам Льва Толстого уже 100 лет идет спор, что написано им, а что Софеьей Сергеевной или Чертковым. Будут тебе возиться с никому неизвестным Ваней Пупкиным. Поддельные же авторы могут сколько им угодно бодаться между собой в суде. Разве что министр мог бы укусить за некачественный товар, но он уже тогда отбрехивался от воровства, за которое в конце концов громко и сел.

Так что репутационные ущерб был не более чем предлогом.

-- Так что получается, зря вы Петьку то Быханова, ведь он юридически ни в чем не виноват.

-- Не знаю. Но догадаться не нужно быть семи пядей во лбу или обладать даром Шерлока Холмса. Думаю дело в том, что буквально в те же дни он опубликовал книгу своих стихов, да в каком-то солидном издательстве с нерусским названием "Сильнее века".

-- Что же здесь нерусского?

-- Это название сборника, а не издательства.

-- И стихи, конечно, краденые.

-- Возможно, хотя маловероятно. Стихи такие идиотские, что если у кого он их и стырыл, то навряд ли найдется автор, который бы не постыдился заявить о своей пропаже.

-- Наверное, кому-то не угодил своими стихами. -- Кому? Они все такие сентиментальные, пафосные, больше про любовь и дружбу, как и водится у всех проходимцев. Ну и про родину, конечно, не забыл:

Ну а дым - все темней и темнее,
Раздирает мое естество,
Я на родине, только лишь с нею.
Остальное же, брат, баловство!..

-- Если так, то тем более непонятно, за что его турнули.

-- Как раз более чем понятно. Видишь ли, ну зарабатывал на издательстве, ну подворовывал не понемногу, но все мы люди, все человеки, с кем не бывает. А он видишь ли полез стихи сочинять, поэтом себя посчитал. Типа вы тут все в дерьме, а я может и не лучше, но я хоть смотрю на звезды. Вот стихи душевные такие сочиняю, не как некоторые. Такое не прощается. Ну и сгинул Федя, укатил куда-то на Урал. на телевидении там где-то припахивает.

* * *

Разговор этот состоялся год назад. Ну уж если Петя не сгорел в огне, не утонул в озере, то такая у него планида. Буквально пару месяцев назад он объявился на родине. "Где родился, как сказал он в своем интервью, там и пригодился". А пригодился он в качестве пресс-секретаря Нового Алтайского университета. Но не надолго. Едва прозвенел первый звонок нового учебного года, как Петя уже оказался проректором по учебной части.

К содержанию

Век нынешний и век минувший

К содержанию

О провинциальном писателе замолвите слово

1. Есть два типа графоманов, людей страдающих неудержимым словесным поносом в письменной форме. Характернейшим представителем первого типа был Стендаль. При жизни он исписал груды бумаги, без всякого преувеличения тонны. Задав такой громадный труд литературоведам, что они с ним не справились, возможно, и по сих пор (о неразобранности рукописей писателя говорил в 1960 г его советский биограф Виноградов, но с тех пор были найдены новые вороха усеянные торопливым почерком гения, так что вполне возможно, что работа не закончена и до сих пор). Но более чем на 90% это сплошные компиляции, если не сказать прямой плагиат. С тем существенным замечанием, что Стендаль никого не хотел обманывать и не собирался себе присваивать чужого. И даже полное собрание его сочинений -- это по большей части компиляции, включая его прославленные "Итальянские хроники", от авторства которых он упорно открещивался, а почитатели ему упорно навязывали.

Графоманство занимало все его время, а тем двум с половиной романам, которые прославили его имя (и где компиляций также было предостаточно), он едва отвел каждому по месяцу жизни (правда есть еще письма и "дневники" -- подлинно оригинальные без кавычек (кавычки указывают на характер дневников, а на не-авторство) плоды его творчества). Зачем он это делал? Ни за чем. Стендалю просто нравилось писать, и когда вдохновение его не посещало, он писал по памяти или переписывал все, что ни попадало ему под руку. То есть графоманство было для него и работой, и отдыхом, светом в окошке его нелегкой судьбы.

Владимир Марченко был как раз графоманом этого типа. Он без конца переписывал Белова, Астафьева, Носова (это который Евгений, а не "Незнайка")... Когда он часть этих "рукописей" показал мне, у меня очки свалились с переносицы: столько времени ухлопано даром. Правда, Володя делал это не просто так: подобным образом он вырабатывал свой стиль, "набивал руку". Неплохой способ, конечно, для начинающих писателей, но я думаю, для этой цели более подходяще заниматься переводами.

2. Второй тип представлен современником и редким доброжелателем Стендаля Бальзаком. Бальзак был настоящим мучеником пера. Свои произведения он переделывал по множеству раз. Небольшой и немудренный рассказ "Пьеретта" выдержал 17 редакций. При этом исследователей удивляет, что новые редакции часто не лучше, а даже хуже предшествующих. Писатель писал и переписывал не из стремления к совершенству, не в поисках более точных и емких выражений, а из необузданной страсти писать. Как едко заметил влюбленный в него русский исследователь Грифцов "если бы Бальзака не подгоняли издательские договоры, он не довел бы до конца ни одного своего произведения".

Владимир Марченко был графоманом и данного типа. Он заканчивал повесть, бежал на почту (до Интернета тогда еще к счастью для издателей не додумались: впрочем, тогдашние издатели обязаны были дать мотивированный ответ, сегодня они не дают никакого) и отправлял в журнал. И тут же начинал ее переделывать, чтобы отправить в другой, потом снова переделывал и посылал в третий.

Однажды на семинаре в Литинституте, где занимался Володя, его руководитель Евдокимов "лечил" (т. е. читал нудные прописные морали) молодых авторов:

-- Вам нужно писать, писать и писать, как завещал великий Ленин, не отрывая задниц от стула, -- и покосившись в сторону Марченко добавил: -- а Марченко наоборот нужно бы почаще отрывать свою задницу от стула.

Все захохотали: Марченко был кряжистым, здоровенным мужиком, и задница у него была дай боже.

Так что при таком усидчивом и обильном труде написал он немного в смысле количества законченных произведений, но извел груды бумаги. А в советские времена достать бумагу, да еще чистую с обеих сторон, было недешево. Так что жена от его писаний была не в восторге, как впрочем и от его профессии районного журналиста, к которой он был не в последнюю очередь как раз и прикован из-за халявной бумаги:

-- Лучше бы скотником работал. И зарабатывал бы больше, и мясо всегда свежее было бы дома.

Да и он сам сетовал, сколько внимания, забот, денег он отнял своей страстью у семьи, дома, но ничего поделать с собой не мог.

3. Главной проблемой для пишущего человека в СССР как и в нынешней России было напечататься. Проблема это остро стояла в Москве, но еще острее в провинции. Если провинциальный автор лез в столичные журналы, его отсылали по месту жительства:

-- Что вы все в Москву лезете? Печатайтесь у себя.

А у себя тебе отвечали:

-- Ваш роман, рассказ, стихотворение, заметка, библиографическая справка не соответствуют профилию нашего издания.

А весь профиль в нашем, скажем, крае состоял из одной темы -- сельскохозяйственной: в специальном ракурсе, публицистическом, художественном (рассказы и пьесы о тружениках села), поэтической ("хвала рукам, что пахнут хлебом").

-- Ну кому нужна твоя повесть об инженере, -- говорил мне якобы доверительно последний и нынешний редактор местного альманаха. -- Край у нас сельскохозяйственный. У нас рассуждений об инженере и понять-то некому.

Это в Барнауле, где издавался и издается альманах, тогда 600-тысячном городе с гигантскими заводами, на которых работала половина населения города. Не говоря уже о других немаленьких городах края, в которых вообще вся жизнь вертелась вокруг нескольких заводов, а прочие сферы -- медицина там, образование, культура действовали как сугубо заводские подразделения. Да в Барнауле и людей-то, выходивших за образно говоря городские ворота, кроме как на свои сады-огороды, и не было. Так что городская тематика должна была иметь под собой, считая по головам, нехилый читательский потенциал. Но крайком смотрел на дело иначе, ибо отвечал он за сельское хозяйство в регионе, а за промышленность нет, почему сквозь свои служебные очки и в упор ее не видел, разве лишь когда нужно было привлечь дополнительную рабочую силу на уборку урожая.

Да что там тыкать читателю в э-э... как бы это поточнее выразиться... и чтобы для печати... в... ну в лицо, короче говоря... в пример себя, который пришел со своим опусом с улицы. Уже позже, работая в издательстве, я видел, как отпинывались оттуда и директора, и доктора, как медицины, так и прочих наук. И даже академик Суразаков (а у нас в крае тогда было всего 3 академика, а сейчас вообще ни одного), тюрколог с мировым именем, претерпел в издательстве немалые мытарства как рыба об лед, и не вмешайся в дело национальная политика -- Суразаков был алтайцем (нет вы не поняли, не русским жителем Алтая, а алтайцем -- представителем маленького тюркского народа, живущего в Г. Алтае), -- не быть бы Суразакову никогда опубликованным в краевом книжном издательстве, пусть его книги уже успели выйти и в Москве, и в Стамбуле, и в Берлине. (Кстати это был мощный довод не за публикацию, а против: "Он и так печатается, а мы должны давать дорогу (=прокорм) местным авторам")

Вот и говори после этого об творческой эволюции творчества писателя или жанра, чем так любят забавляться литературоведы, когда вся эта эволюция определялась в начальственных кабинетах.

4. У Марченко в этом отношении должен был быть полный порядок: он по положению и по призванию был кондовым деревенщиком, то есть писателем, писавшем на деревенские темы. Но здесь вступал в дело другой фактор: он жил в районе. А значит у него не было ни знакомых, ни друзей, ни связей в литературных салонах города (литературным салоном мы в шутку называли две комнаты, которые выделили в одном из жилых домов редакции альманаха и местному отделению Союза писателей). Вот и крутись после этого: в Барнауле ты не подходил для литературы, потому что был далек от сельских проблем, а в селе, потому что ты был далек от Барнаула.

И Марченко крутился как мог. А мог он только одно: возить в город из деревни мясо, мед. Да еще поить нужных людей. Таким образом ему все же удалось издать две книжки, но в Союз он так и не попал.

-- Эх, не того я поил, -- не раз тягостно, когда пьянка переходила в стадию откровенных разговоров за жизнь, вздыхал он.

Мы так и прыскали со смеху. Если автор настоящий -- его обязательно напечатают. Именно так мы, наивные, думали тогда. И только наивный человек может так думать, и только законченный мерзавец так говорить, особенно если он работает в издательстве или журнале. "Ты что думаешь: если ты открыл крупное месторождение, -- говорил в одной из пьес один геолог другому, -- так тебе так все и бросятся на шею. Да хоть открой ты алмазную гору, ты ничего, кроме врагов не наживешь. Ибо ты погубишь своим открытием столько репутаций, покажешь ненужность стольких институтов и лабораторий... Да тебя живого съедят за твое открытие. Увы! глубокая истина о советско-русской науке и литературе, о которую и Володя Марченко и я, и сотни тысяч других с творческими потугами, но без связей в академических кругах или литературной тусовке, трахались головой всю свою жизнь.

Но к сожалению, и Володя ошибался. "Не тот, кого он поил", был известный писатель П. Уже позже, познакомившись в ним в издателстве, я могу сказать, что собирая вокруг себя компанию молодых авторов, он вовсе не ставил себе целью напиваться за их счет.

П. в литературе был той самой rara avis, которая (птица) и сама не живет спокойно, и другим жить не дает. От остальных, даже от идейного возмутителя спокойствия, человека всем неудобного тем, что всерьез принимал тогдашнюю идеологию, поэта Сергеева П. отличался вызывающей интеллегентностью. То есть Попов не был хлюпиком в шляпе и размазней, каким принято у нас представлять себе интеллегентного человека, а наоборот человеком борцовских качеств: у него были разряды по боксу и самбо и он пришел в литературу из полевой геологии. Но он был интеллегентом, потому что жил умственными интересами. И прежде всего много читал в отличие от остальных наших писателей, которые читали и читают очень мало, и в основном текущую литературу (но не своих непосредственных коллег). А уж своих любимых писателей -- Д. Лондона, в меньшей степени Стивенсона, которого он находил подслащенным, больше Конрада, о котором я впервые от П. и услышал -- наверное, знал наизусть.

И П. в самом деле носился с идеей организовать хоть какую-то литературную жизнь, создать нечто вроде писательского клуба, где бы люди не грызлись ради печатных листов или встреч с читателями (один из главных и нехилых писательских доходов в творческое межсезонье, которое у большинства длилось годами), как в Союзе писателей или на литературных студиях и разного рода совещаниях молодых писателей, а куда бы стекала молодая брызжущая задором кровь. И он очень многих поддерживал, пытался засветить в алтайской литературе новые имена, отставивал их позиции при включении в план. Другое дело, что его самого никто не любил, в том числе и из-за его жены, бабы вздорной, елейной и внимательной на вид, но гадюка-гадюкой по сути (по чему и ограничиваюсь инициалом, хотя не пишу про него ничего такого, чтобы скрывать его подлинную фамилию, тем более что он уже много лет назад умер). Его самого лишь терпели и не выкидывали из плана только из-за жены, ибо свою ядовитость она подкрепляла своим положением, будучи спецкором по нашему региону двух или трех центральных газет, то есть напрямую якшалась с партийными лидерами.

Но уж быть протеже П. означало заведомо гиблое дело: там где не могли укусить его, отыгрывались на его подопечных. В этом смысле Володя действительно не того поил.

Однако особого выбора не было. Поить-то особенно было некого. Наши литературные генералы, вопреки распространенному мнению, что все писатели пьяницы, не пили: пил младший командный состав, и пил по-черному, и их Володя тоже поил, а точнее пил с ними, но от них мало что зависело: им бы, себя пропихнуть, а уж до друзей локти не доходили: каждый пихался за себя. А генералы (как-то смешно давать провинциальным литературным бонзам такое звание, но вели они себя как настоящие генералы: снисходительно и по-барски) были отнюдь не заинтересованы в появлении конкурентов, и пропихнуть кого с улицы можно было только себя ущемив или своих родственников и знакомых. Взяток, даже борзымы щенками, они не брали (да и что им мог дать провинциальный журналист: медку подкинуть, да свежего мясца: они это и без него имели), а скорее сами их давали в своеобрзной форме: пропихивали в издательстве и альманахе к негодованию туземного литературного люда своих покровителей из столицы. А те уж потом пристраивали их в Совписе, "Нашем современнике", "Октябре".

И все же Марченко было грех совсем уж обижаться: в Алтайском книжном издательстве вышло две его книги: "Таежный роман" и сборник рассказов "Что-то не так", он время от времени появлялся в альманахе и нашей местной сучке (так именовали то телевидение, то региональную "Правда"), охотно брал его зарисовки "Уральский следопыт". Словом, если найдется исследователь, который полюбит Марченко, как Горн полюбил Шукшина, то собрать в бушующем печатном море осколки крушений его надежд и амбиций не будет делом непосильным. Разве лишь Книжная палата и всякие "Книжные летописи" не канут в окончательное небытие.

5. Несмотря на дружеские отношения, в поклонники его таланта, и даже просто в признатели наличия таковог я не лез. Прежде всего я не просто не любил, а меня буквально отталкивала деревенская тематика (как и городская, военная, историко-революционная). Как я мог оценить его талант, если тех, кому он поклонялся и на кого быть похожим стремился, я отклонял с порога, Даже не читая их. А когда стал читать -- невозможно ведь долгие годы дружить с человеком, жить с ним неделями в одной комнате и проходить мимо его пристрастий -- стал нелюбить еще больше.

Но не любил еще и потому, что писал он муторно, тягомотно. То есть у него не было таланта? Не рискнул бы утверждать подобное. Ведь рассказчиком он был отменным. Работая в районной газете, у него всегда был про запас ворох то ли анекдотов, то ли действительных происшествий из деревенской жизни (конструкция предложения вылезла не по недомыслию, а просто мне нравится независимый причастный оборот). Рассказывал он их медленно, вдумчиво, всегда обстоятельно, отчего юмор, как энтропия, только возрастал. Если конечно, он не отклонялся от сельской тематики, то есть продолжая метафору энтропии, работал в замкнутой тематической системе.

-- Володя, -- не раз говорил я ему. -- Ты рассказываешь намного лучше, чем пишешь. Почему-то бы тебе не писать в такой же ключе.

-- Нельзя, -- на полном серьезе отвечал он. -- Литература не должна как у Шукшина, опускаться до деревенских сплетен и пересудов. Литература должна решать серьезные задачи.

На счет сплетен и пересудов -- это он ловко подметил. В нашей комнате образовался своеобразный литературно-журналистский клуб, членами которого были такие же как и Марченко районные журналисты. И они так же имели про запас целую кучу забавных (драматических поворотов они старались избегать) деревенских историй. Основным поставщиком которых были добровольные корреспонденты. По их рассказам в каждом селе, каждом районном центре обязательно находился такой местный летописец, который заваливал редакцию чуть ли не ежедневно "анонимными" письмами, где давал всю подноготную хронику жизни односельчан: кто, где, когда, почем, с кем. Печатать таких писем никто не печатал, но вся редакция читала их с упоением и несмолкаемым хохотом: куда там попали всякие comedy-club. Увы, как мне говорил тот же Марченко, теперь люди все злые, каждый уткнулся в свой огород, и подобных писем уже никто не пишет.

А вот насчет путеводности выбранной им эстетической звезды можно и поспорить. Есть два клаассических типа писателя-рассказчика, выделенных чтобы не присваивать себе чужих мыслей С. Моэмом: ярким образцом первого типа англичанин назвал Чехова, второго -- Мопассана. У первого во главу угла ставится не то что написано, а как, у второго наоборот не как, а что. Рассказы первого невозможно отделить от их автора, в пересказе они не значат ничего. Рассказы второго, наоборот, можно рассказывать как забавные или драматические жизненные происшествия, рассказывать так, будто ты их не в книжке прочитал, а пережил сам или услышал от другого. Полностью согласен с Моэмом, разве лишь с именами он немного поднапутал. Большинство чеховских рассказов, и практически все за подписью Антоши Чехонте, это именно бытовые анекдоты, интересные своим сюжетом, а не способом передачи. А большинство рассказов Мопассана были бы нудными, глупыми сплетнями, не предваряйся они мощной поэтической струей, по объему часто превосходящей собственно говоря фабульную часть.

Марченко по натуре был рассказчиком мопассановского плана, как определил этот тип Моэм, а ориентировался на чеховский маяк.

6. По сути бытовавшие в советские времена и концепции литературы и бытующие ныне пародии на них загоняли писателя в творческий тупик (хотя, как показывает опыт Шукшина, выход из него все же был). Считалось, что изображать (отражать) писатель должен правду. Правду, одну только правду и ничего кроме правды. Но это была не та правда, которую воспринимают органами чувств и до которой доходят жизненным опытом, правда не в том обыденном понимании, когда говорят правда -- это когда говорят то что есть. Эта правда называлась натурилизмом и на нее наускиваемые идеологическим аппаратом критики дружно фыркали.

Настоящая правда -- это, как считалось, постижение и отражение сущностного в человеке и обществе. А сущностным тогда предполагался прогресс, конечным венцом которого должно было быть наступление царства божьего на земле -- коммунизма (а что потом? задавались вопросом многие, на что идеологи нагло ухмылялились: суп с котом). То есть писатель должен был отражать прогресс: становление в обществе и человеке новых коммунистических идеалов.

Хотя к концу советского периода эта концепция несколько модифицировалась. Сущностное в человеке все более скатывалось в сторону чего-то изначального, вечного, национального, обретаемое и хранимого на селе, словом в сторону чего-то этакого народного, блатного, хороводного. Такая модификация официально не провозглашалась, но как-то исподволь насаждалась, попустительствовалась, пригревалась, особенно в провинции. На этой почве произрастали деревенщики Астафьев, Носов, Распутин, Белов. Туда же активно заарканивался Шукшин. Здесь находил отраду для сердца и Марченко и большнинство студентов Литературного из провинции. Из этой липкой массы произрастает современная русская национальная идея, идея России -- хранительницы истинных ценностей.

В пандант к этой системе ценностей, хотя по видимости в противовес, формировалась и другая, оппозиционная, но очень влиятельная и прежде всего в московской тусне. Наша столица, которая, как уже тогда все знали, то ли еще, а скорее всего уже не Россия, обуялась приобретательским духом. Главной ценностью в человеческой жизни стала погоня за шмотками, как говорили тогда, или за потребительскими ценностями, как говорят теперь. И если официальники искали идеал в исконной России, то для этих он виделся на Западе, прежде всего в англосаксонском мире. Импортные шмотки были самым ценным, ради чего стоило жить и пихаться локтями.

А вместе со шмотками приходила и импортная идеология. Тогда она в среде московских образованцев находила свое видимое выражение в американской литературе: только не подумайте в Драйзере или Марке Твене. Со знамен глядели другие мордасины: Селинджера, Джойса, Фитцджеральда, а пуще всего Хемингуэя. Дурно переведенного. Бабы-переводчицы и лица нерусской национальности кастрировали этого американского мужлана под Розенталя. И дурно истолкованного. В этом пропойце и авантюристе видели идеал мужчины. А его рассказы гипертрофировали мощной символикой. Искали и находили тексты и подтексты, вылавливали мифологемы и обнаруживали сложный метафорический строй (это у Хемингуэя-то, который пока белая горячка не довела его до "Старика и моря", как чумы бежал всякой метафоры и надуманности, и если находил в своем рассказе хоть одну самую немудрящую метафору, садился и горько плакал), сводили его персонажей к архетипам и семиотическим рядам... да много там было всякой херни. Было, да так и осталось до сих пор: жуется и переживывается все той же либеральной и демократической московкой художественной тусовкой.

И хотя Володя Марченко, как писатель-деревенщик, прежде всего искал здоровое, народное начало и смотрел в сторону деревенских крестьянских корней, но и его не миновала чаща сия (как, впрочем, и автора данных строк, о чем он со злостью на самого себя горько сожалееет: надо же было весьтись на такую лажу!). Он пытался выстраивать свои рассказы как айсберг, где буквально дергал читателя за руку: у меня ведь все не просто так, там, в глубинах повествования скрыта бааальшая подводная часть. У меня ведь дерево, допустим, не просто дерево, а символ человеческой жизни, метафора вечно умирающей и обновляющейся природы.

И вот этим напичкиванием смыслов, этим "отражением правды", которая не те деревенские сплетни, которые он так мастерски рассказывал, он утяжелял свои рассказы и повести и делал их невыносимыми для чтения.

7. Во время защиты диплома его рецензент в зале недоуменно пожимал плечами: "Читая эти рассказы, я представлял себе Марченко в виде этакой слезливой дамочки, старой девы, а тут..." и он обернулся в сторону Володи. Зал так и грохнул от непроизвольного смеха: хотя шутка была и с душком, но в данном случае она подходила как нельзя более в пору.

И в самом деле, на трибуне стоял розовощекий коренастый крепыш, этакий русский богатырь Илья Муромец. Но его рассказы и повести буквально растекались в слезы и прочую мокроту, выделяемую при сентиментальных испарениях литературного организма, уже в последние годы, когда он нахватался литературного опыта, умерившиуюся до размеров чувствительности. Ему бы жить во времена Карамзина, уж он бы смог поговаривать с Шаликовым по-свойски.

Хотя в жизни он был вполне уравновешенным мужиком, знавшим себе цену и умевшим не только постоять за себя, но и хорошо приспособленным к практической жизни в этом мире. В Москве он всегда знал что, где купить и при этом не переплатить. В районе он, простой рабочий, да еще и не местный -- он приехал на Алтай из Томской области -- сумел устроиться на работу в районной газете: по сельским меркам место достаточно блатное и непыльное, через два года работы получил квартиру. Звали его и в краевую столицу, но тут он отказался: как полагаю, в районе ему все же было вольготнее. Здесь он был лично знаком со всем районным начальством, председатели колхозов и директора совхозов -- а в деревне это были настоящие помещики -- смотрели на него как на свою ровню. Навряд ли в городе, даже, предположив редкое, но не невозомжное, став редактором краевой газеты, он бы добился такой полноты ощущения причастности к элите.

Уже в постсоветские времена он сумел обзавестись коттеджом, успешно торговал свининой и сам разводил свиней: все же он по натуре был не барыгой, а настоящим тружеником, крестьянином. И если и не стал богачом -- хотя обеспеченным был вполне, -- то виноваты во всем его дурные наклонности (спирным и женским полом он не злоупотреблял): неугомонимая страсть к литературному творчеству.

На примере Марченко подверждается давно известное и тем не менее не понятое и непонятное явление: слезливые, сентиментальные авторы, как правило, довольно успешны в практической деятельности, отнюдь не страдая избытком чувствительности. Наоборот авторы ироничные, хлесткие, кого именуют часто циниками, в жизни люди весьма непрактичные, мягкие и весьма доброжелательные.

8. Не могу не передать один действительный любопытный эпизод из жизни Марченко. В Литературном в перерыве между лекциями в летнюю пору мы частенько сидели на Тверском бульваре: я и два моих алтайских приятеля, одним из которых и был Марченко. Некоторое время рядом с нами садился мужик: он несколько раз присматривался к нам, даже заговаривал: такой вежливый, ненавязчивый. И в один день решился обратиться к нам с просьбой. Очень деликатного свойства.

У него была дочь, и он хотел, чтобы один из нас сделал ей ребенка. Разумеется, этим одним он хотел видеть исключительно Володю. Тот подумав, сразу согласился: действительно, мужик внушал полное доверие. По рассказам Володи это была молодая, очень красивая, улыбчивая и мягкая характером женщина, но... серьезно больная: она не могла ходить. Володя выполнил то, чего он него просили, сыграл, так сказать, роль жеребца-осеменителя. А дальше... А дальше история не имела никакого продолжения. Через некоторое время он пытался пойти к ним в гости: но на тех площадях, где происходило осеменение уже жили другие люди: сказали, что у него родился сын -- здоровый мальчик, но адрес мамы не оставили. И на этом все закончилось.

Почему Володя не рассулолил этого козырного для его репертуара сюжета в полную слюней, соплей и слез историю, не использовал ее, так подходившую к его творческой манере, но так и не подошедшую к его реальному творчеству, мне непонятно. Возможно, здесь было много личного, слишком личного, чтобы это годилось для той слезливой чувствительной чепухи, которая и составляет суть сентиментальной литературы.

9. Некоторые могут задаться недоуменным вопросом, если Марченко обладал практической жилкой и отнюдь не представлял из себя в этом мире фигуру мальчика для битья, то почему же так неудачно сложились его отношения с литературной тусовкой. Нелепую мысль, что уровень его произведений мягко говоря не соответствовал, можно отмести с порога. На всех 50 членов краевой союзной организации мягко говоря едва ли нашелся бы один (не будем показывать на него пальцем, хотя это Л. Мерзликин), кто был в состоянии преодолел планку этого уровня даже в квалификационном раунде.

Понятно, что наш очерк хотя и художественный, но построен на строгих фактах, вследствие чего автор не обязан сводить концы с концами в постороении клаузулы называемой единством художественного образа. Он, в данном случае я, мог бы просто сказать: "Отвяньте, я пишу о том, что знаю и помню, а всякие там почему да отчего меня не колышут". И все же порассуждать над этой загадкой общественно-литературного бытия в рамках отдельно взятой творческой индивидуальности В. Марченко он не прочь.

Перед Марченко, как работником районной газеты и постоянным корреспондентом краевой, был открыт если не безоблачный, то достаточно прямой, как стрела, сделанная руками умелого мастера, путь в местную литературу. У него под рукой были постоянно очерки о передовиках и знатных людях производства. Накалябать такой очерк была пара пустяков. Приемы и методы здесь были давно отработаны. Даже существовали шаблоны. Прикиньте, имярек Иванов награжден Орденом Трудового Красного знамени. А значит в очердном номере районной газеты на полполосы должен быть его очерк с портретом. Писать, собирать факты совершенно некогда. Журналист берет подобный шаблон о награжденном 2 года назад в соседнем районе имярек Петрове, исправляет биографические данные, которые на всех передовиков у опытного журналиста, естественно, под рукой, вставляет два-три штриха из своих личных наблюдений, и вот вам очерк готов.

То что эти шаблоны кочуют из номера в номер, из района в район, никого не волнует. У ЛИТО, самого внимательного их читателя, глаз завострен на как бы не пропустить чего неположенного. На поиски плагиата или художественных особенностей их служебные обязанности никак не распространяются. А вот чуткий глаз партийного руководства как раз очень чувствителен к отклонениям от нормы: он очень болезненно реагирует как раз на характерные, индивидуальные детали. Пока все идет нормально, по шаблону, он с удовольствием читает, иногда даже позволяя себе поиронизировать над избитостью приемов. Но едва проскакивает, что-то необычное, как глаз настораживается, а если этого необычного через край, он уже весь кипит от негодования.

Добавь в очерк любовную линию, семейную сцену -- и вот тебе готовый рассказ. Такие рассказы не только принимаются, но даже поощряются местным литературным начальством. Если они, разумееются, исходят от надежных людей. Корреспондент районной газеты под это определение безусловно подпадал. Собственно говоря, таким образом и приходили в литературу советские писатели: рассказы это замаскированные очерки о передовиках производства, проблемно-полемические статьи на тему советских морали и быта, или по военной или историко-революционной тематике (но здесь автор должен был быть или ветераном войны или работать на такой должности, где по долгу службы имел доступ к архивным материалам), стихи -- это поздравительные и лирические (к 8 марта или там ко Дню защиты детей) зарисовки, сатира и юмор -- фельетоны о сорняках, которые мешают нам жить.

Единственно, что требовалось от автора, это представить их в нужное время и нужным людям. Можно было несколько отклониться от жанра, проявив свои способности или вставив между строк осторожно, чтобы никто не заметил, свои собственные шпильки. Но отклонения должны были быть строго в меру: за этим литературное руководство следило очень строго, и вольнодумства не допускало. Как говорится, своя рубашка ближе к телу. А рубашка состояла в том, что литературная продукция обязательно просматривалась идеологическими работниками и даже партийными руководителями. И если что не по ним, так можно было и нарваться.

Все это хорошо, но проникнув таким образом в литературу, ты там и застревал, если удавалось закрепиться, в той же ипостаси. Вырваться на вольный простор реализации своего творческого потенциала редко кому удавалось.

Помню, как колошматили на Алтае писателя Егорова за его повесть "Крушение Рогова" о гражданской войне. Какой только ереси там не находили. И партбилет у него требовали и на всех собраниях прорабатывали, а уж за искажение правды о Гражданской войне краевая печать отстегала его по полной. Хотя читая сегодня эту повесть хоть с лупой, хоть с микроскопом, найти там хоть каких-то отклонений от официальной линии невозможно. А все беды посыпались на его голову только потому, что он влез на чужую поляну. Был он фронтовиком, писал о разведчиках, вот и надо было по всеобщей логике продолжать в том же фарватере. А у Гражданской войны был в крае собственный летописец: ему и карты в руки (я вообще удивляюсь, как его повесть попала в печать: не иначе у Егорова была мощная закулисная лапа).

Много претерпел на своем недолгом поэтическом пути и Геннадий Панов. Был он признанным комсомольским поэтом края. Воспевал молодежные стройки, комсомольскую романтику, а также родные поля и луга, и как хорошо и радостно молодому человеку трудиться на своей земле. Но что-то под ложечкой там сосало, и с прибавлением годов его взгляд все больше и больше косил в сторону Древней Руси. Начал переводить былины, "Слово о полку Игоревем", "Задонщину", перелагать в стихи жития святых. Но это явно вредило имиджу задорного молодежного запевалы. Правда, были уже 1980-е годы. В отличие от Егорова его не били и не наставляли на путь истинный, но и ходу не давали.

-- Опять мне запретили печаться, -- громко (говорил он всегда гудящим басом, даже когда пытался говорить тихо) сопел он после очередного обсуждения плана. Имелось в виду включать в очередной сборник его стихов древнерусские страдания. Конечно, что "запретили" это говорилось с состоянии эмоционального перегрева. Кто бы чего запрещал: подернутые седой древнерусской стариной отрывки нет-нет да и проскальзывали в печати, так что запрещать ему никто не запрещал, но и печатать никто не давал. Уже в начале 1990-х кое-что появилось, но так по мелочам. "Слова о полку Игоревом", над которым он корпел столько лет, если я чего не пропустил, так и не всплыло в мутных печатных волнах.

Вообще писатели не любили таких, кто хотел "выпендиться" "за их счет" ("Тут работаешь, пашешь как вол, а этому видишь ли нетленку создавать хочется. Я бы тоже так мог, но я сознательный член общества, и недаром у меня в кармане рядом с сердцем и в унисон ему телепкается, как пепел Клааса, партбилет, я знаю свой долг и верен ему," -- такое я слышал не раз и не два практически от каждого печатавшегося на Алтае) и не любят до сих пор.

Думаю, именно поэтому Марченко, который не любил свою журналистскую работу ("начинаешь не только писать, но и думать штампами. Старик, если хочешь хоть что-то написать, как чумы беги газеты"), не шел обычным путем. Слишком дорого ему было его собственное творческое "я", слишком уж носился с ним, как дурень с расписной торбой, чтобы продавать свою несмерную поэтическую душу за похлебку профессионально-писательской чечевицы.

10. В Литературном институте мы были близкими друзьями, а потом наши стежки-дорожки разошлись как в степном море корабли-комбайны, чтобы схлестнуться на новом витке исторической спирали. Но уже по разные стороны баррикад: он штурмовал издательскую крепость как автор, а я там засел и отстреливался до последнего патрона-аргумента как редактор. Володя переметнулся тогда в новые неведомые для него прежде творческие сферы (а он постоянно пробовал себя в разных жанрах и даже искусствах: фотографии, организовал любительскую киностудию, что-то там спектакли организовывал), и вдруг схватился за Чапаева. Сумел втереться в доверие к его дочери, поговорил с оставшимися в живых чапаевцами и забабахал биографию легендарного комдива страниц на 300 или на 15 печатных листов, которыми мы мерили рукописи в издательстве.

Естественно, биография попала ко мне, ибо я сидел в издательстве на мемуарах в том числе. И я сразу же начал хлопотать за своего друга: в конце концов друг он мне был или не друг. И естественно все были против с убойным аргументом -- какое отношение Чапаев имеет к Алтаю. Тот довод, что человек, родившийся на Алтае мог писать о чем и о ком угодно: мысли нет предела, был просто смехотворен: обращайся с чем-угодно в Москву, а нам... и тому подобное. Но я горячо отстаивал своего приятеля и даже поколебал директора: рукопись отправили в крайком на рецензию.

Я был горячим отстаивателем Марченко не только по дружбе. Книга мне не просто понравилась, а вызвала энтузиазм: так о Чапаеве, да и о героях Гражданской войны еще никто не писал. Марченковский Чапаев вовсе не походил на героя народных анекдотов, и еще менее на прототипа этих анекдотов: Чапаева из одноименного фильма. Чапаева Володя представил как подлинного крестьянского вождя, человека порывистого, неудержимого, харизматичного. Рядом с которым бултыхалась спирохетическая фигура большевистского комиссара (Марченко, конечно, собирая материал у дочери Чапаева и его бывших соратников, мог быть очень субъективен. Но если бы появился поклонник Фурманова и дал бы иную профурмановскую оценку событий, то дай-то бог: это было бы разнообразие, которое бы только способствовало объемному восприятию событий).

Но в одном можно было поверить Марченко, и я уже поднатыканый в истории Гражданской войны на Алтае был здесь на его стороне, что за анекдотичным Чапаевым мужики, себе на уме, куркули, люди самостоятельные, ни за что бы не пошли. А за Чапаевым шли. Шли и десятилетия спустя он был для них более чем героем, был таким богом, что при имени Бабочкина они плевались тут же на пол, в своей собственной квартире, и называли его всеми нехорошими словами русского языка, а Фурманова не помнили вообще -- ни добрым, ни плохим словом.

По крайней мере, в той нелегкой борьбе, которую Чапаев вел со штабом Красной армии, Фурманов улизнул в сторону. А суть борьбы была в том, что Чапаеву противостояла хорошо организованная колчаковская армия, с замечательными генералами, один Каппель чего стоил, и офицерами. Красная же армия плохо организованная и обученная, как им могла противостоять? Та же психическая атака. Марченко описывал ее исход совсем не так, как это было в фильме. Да, подпустив белые ряды, красные пулеметчики почти выкосили весь первый ряд, потом второй... а дальше как из-под земли вырастал третий, и так же в молчании, угрюмо шел и шел без единого выстрела на красные позиции. И побежали в панике красные бойцы.

И Чапаев, настоящий народный самородок, полководец от бога, отлично понимал, что в правильно организованной войне у него нет против такой силы никаких шансов. И потому он брал врага лихими кавалерийскими наскоками и быстрыми отскоками, рейдами по его тылам (а тыл у Колчака был слабым, что хорошо показал в своем романе "Адмиральский час" другой алтайский писатель М. Юдалевич, и потому-то он и в конце концов и проиграл войну). А штабисты, те же бывшие царские офицеры между прочим, требовали от него неукоснительного соблюдения диспозиции, правильно организованных военных действий. Возможно, у них и была своя правда: теперь, когда я больше почитал о крестьянских войнах я уже не могу думать, что военный успех Чапаева был так уж однозначен.

Но то, что Марченко давал в своей биографии совершенно новую и необычную трактовку известного исторического персонажа, не подлежало тени сомнения. И я искренне радовался, что нечто свежее оригинальное родилось и у нас на Алтае, и автором выступал мой давний друг. Но как раз свежее-то и оригинальное для советско-российских начальников -- это как красная тряпка для быка. Рукопись Марченко не просто была отвергнута в крайкоме, она там вызвала возмущение: "Как же так, -- говорил мне секретарь по идеологии устами директора издательства, -- люди смотрят в кино прославленный фильм, читают роман Фурманова, а потом им попадается в книги эта брошюрка, на которой стоят выходные данные государственного издания... И что они должны думать? Что и Фурманов врет, и в фильме врут про Чапаева? Да вы понимаете, на кого вы работаете? Какой политический вред вы наносите советскому народу? Да еще в такое непростое время как наше (а в Москве тогда уже вовсю клеймили красных и по телевизиру верещало 'А в комнатах наших сидят комиссары, и девочек наших ведут в кабинет')"?

Так и в этот очередной раз русского писателя Марченко ждал облом. С оригинальной книгой, которая была "в наше непростое время" скорее за Советскую власть, но без дураков, чем против. Но как раз дураки-то, которые были за Советскую власть, и были против. А вопрос о Гражданской войне так и остался непроясненным. Была лажа "Чапаева", ее сменила лажа "Адмирала".

А наши отношения с ним испортились окончательно. Как мы в наших нескончаемых неурядицах по жизни во всем виним продавщицу или слесаря ЖКХ, так и Володя Марченко в своей неудаче винил меня, редактора, хотя и говорил: "Да я понимаю, старик. Ты здесь ни при чем. Все решают другие, кто над тобой".

11. Перестройка не принесла Марченко душа облегчения на его истерзанную писательскую душу. Началось обновление для писательской массы края совсем паршиво. Не с тотальной критики и возрождения дореволюционных ценностей (до либерализма и восхищения Западом у нас, в отличие от столицы, вообще и тогда руки не доходили, а сейчас не дошли и тем более: русская провинция она кондовая: из советской власти прямиком проследовала в патриотизм и великодержавность, а часто и совокуплялась в этих на первый взгляд столь различных идейных камуфляжах), как в Москве.

А с наплыва к нам из Казахстана и Средней Азии литературных беженцев. Это была катастрофа. Печатных площадей и так постоянно не хватало, и борьба за печатные полосы велась не менее жестокая чем за квадратные метры. А тут понаехали, да с еще с корочками членов Союза писателей: и всей печатай. Тут не то что нечленам поставили крест (как раз моя статья была принята в альманах и я даже получил 60% гонорара, да так она и не вышла. "Когда же она выйдет," -- раздраженно спросил я редактора. "Никогда", -- прямо отрезал он. -- "у нас и так очередь на три года вперед"), но и членам-то пришлось потеснится.

А уж мечты проникнуть в писательские эшелоны, хоть зайцем, хоть по билету испарились полностью. Вы даже не представляете, какой это удар был по тем, кто уже миновал порог литературного храма и стоял у регистрационного окошка. Писательская среда представляет из себя очень замкнутую (сейчас, как и тогда) сферу, где чужие очень редки, все больше собственные, в крайнем случае свояков детки. Стать писателем, то есть печататься, можно было стать только став членом Союза писателей, иначе твои попытки, напиши ты хоть "Войну и мир" и читать никто не будет. "Ваша произведение нас не заинтересовало," -- разговор короток (хотя и в советские времена к этому нужно было добавить пару предожений, имитирующих мотивированный отказ).

А стать членом Союза писателей можно было только опубликовав при наличии вакансий не менее двух книг. И только когда умирал кто-то из членов Союза возникал шанс разорвать этот замкнутый круг. Не стоит и говорить, как ждали такой смерти те, кто стоял на пороге. Для них смерть не в переносном, а прямом смысле слова была жизнь. Со всеми удобствами, предоставляемыми писательской должностью: спать по утрам сколько хочешь, а не вливаться в толпы штурмующих автобусы граждан, не сидеть по 8 часов в конторе или стоять у станка, получать без труда и забот квартиру, в очереди на которую простые граждане стояли всю жизнь и порой получали лишь под пенсию.

А если смерть члена была внезапной, в расцвете творческих сил (этак лет под 60), а еще лучше на заре жизни (это уже под 50), то радость была нечаянной и еще большей: к смерти стариков готовились, и все места были расписаны заранее, а когда умирал молодой 50-летний, к этому никто не был готов и можно было подсуетившись просклизнуть в писательский цех, пока скорбящие коллеги не успели очухаться. К началу 1990-х в крае сложилась очень благоприятная для развития литературы ситуация: большинство членов Союза достигло далеко запенсионного возраста, и в силу естественных причин, начали дохнуть один за другим.

Теперь вы понимаете, какой облом претерпела подрастающая литературная поросль:. В том числе и Володя Марченко, который несмотря на свою молодость (ему едва исполнилось в начале перестройки 40), уже сумел издать две книги (значит поил он все же не напрасно) и смело глядел в ближайшее будущее. Теперь с этими мечтами приходилось распроститься.

А вскоре писателям и совсем стало швах. В край, то ли из Польши, то ли из Венгрии был выписан корреспондент "Правды" и "Известий" (часто многие газеты имели как в ответственных загранпунках, так и в регионах одного общего корреспондента) и поставлен во главе Союза. Ему в довесок из "Политиздата" прислали "для укрепления кадров" редактора Политиздата, после чего не то что молодым, но и старым писателям начали перекрывать издательский кислород.

12. Было отчего пригорюниться. А хуже было то, что и молодая литературная поросль не приняла Марченко. Тогда в крае на волне демократии развернулась издательская вакханалия. Я как-то в конце 1990-х насчитал целых 15 издательств на наш регион, где всегда и одного-то считалось слишком много. Не подумайте что это гипербола ради красного словца. Не было своих издательств ни в Курганской, ни в Омской с ее мощнейшим полиграфкомбинатом, ни в Кемеровской областях, ни в Томской областях, а в Новосибирской издательством выпускалось в 10 раз меньше литературы, чем на Алтае. И в умах начальства постоянно вибрировала мысль о создании единого Западно-сибирского издательства, "чтобы не распылять творческие силы" (такое объединенное издательство, кстати время от времени возникало в Новосибирске и как раз путем ликвидации издательств в других областях, но оно все время оказывалось, что оно обслуживает только новосибирских авторов).

А сколько было журналов, я даже и не пробовал считать. Во-первых, эти листки и журналами-то назвать трудно, а во-вторых, они как поплавок то исчезали, то возникали вновь. Я печатался тогда в этих листках довольно-таки часто: меня приглашали по старой редакторской памяти, а вот Володю молодая поросль не жаловала. "В демократической стране," -- любил повторять редактор одного из таких листков с громким названием "Август", -- "и литература дожна быть демократической, а Марченко -- он совок". В "Ликбезе" Марченко причислили к мейнстриму, а от мейнстрима молодые, продвинутые брезгливо воротили нос: "Проект 'деревенская проза', как сумма схем, приемов и тем, некогда опробованных советской литературой и искусственно зомбифицируемых нынешней, особенной в провинции должен быть заменен проектом новой искренности, не определяемой клановой, поколенческой, политической и т.п принадлежностью писателя". А Володя, что греха таить, как был, так и остался в деревенской прозе. Вот так, ходил всю жизнь в молодых, подающих, а тут разом устарел.

* * *

Такова литературная судьба моего друга, алтайского писателя В. Марченко.

К содержанию

Ударенный оттепелью. Об алтайском писателе Сергееве

Советская и провинциальная литература с точки зрения нормального читателя -- занятие нестоящее, однако для исследователя литературы, как известно, нет неинтересных тем -- есть плохие исследователи. Однако в отличие от литературы материка (материк -- это мировая литература) изучение маргинальной словесности начинается не с текстов, а с окружающих и сопутствующих обстоятельств. Тогда и тексты обретают смысл, как ответ на что-то и почему они написаны. В этом смысле мемуарная книга Сергеева "Бобровая охота" дает обильный познавательный материал, как, кем и в каких условиях произрастал этот монстр "советская литература", который в общем-то на Алтае живет и здравствует до сих пор.

Внешняя биография Владимира Сергеева более чем типична для рядового советского писателя и так же неинтересна. Ну родился он в Чите 31 мая 1930 года. Ну в 1934 году семья переехала в г. Ачинск, в 1937 году - в Барнаул. Потом об этих годах он написал в своей незаконченной биографии главу "Я сын врага народа", совершенно неинтересную, без деталей и подробностей, какие так услаждают глаз читателя, и без каких-либо намеков на политическую составляющую: обычные события обычного советского детства. "Зачем же с таким вызовом было называть главу?" -- спросил я его. "А с тем, что хотя я и был сыном врага народа, но жил нормальной обычной жизнью, и этот факт никак не сказался на моей биографии", -- ответил он с тем же самым вызовом. Ну окончил он десятилетку 1948 году , поступил на филфак Ленинградского университета, где основным для него делом "были занятия филфаковского литобъединения" и окончил оба -- университет и объединение в 1954 году. В Ленинграде же впервые Сергеев и напечатался -- в журнале "Звезда" (N 6 1952 г.).

После университета работал в газетах "Магаданская правда", "Советская Чукотка", заведовал Красной ярангой в пос. Энмелен Провиденского района, был редактором магаданского радио. Работа в советских и партийных органах -- это была необходимая стартовая площадка для занятий литературой. И поэтому без особых проблем в 1956 году выходит в Магадане первая книжка его стихов "Вместе с вами". Так же без проблем, как комсомольский работник, он в 1960 году становится членом СП и тут же посылается доучиваться на Высшие литературные курсы, по окончании которых в 1962 г оседает в более южном Барнауле (правда, из его биографического романа следует, что его чуть ли не сослали к нам из Магадана -- то что в Барнаул ссылают, в это верю свято и во веки веков -- нормальные писатели здесь долго не выживают, -- но что из Магадана -- это уже чересчур).

Умер в 1994 году

Темы его поэзии сверхнеоригинальны: любовь и дружба, война и мир, добро и зло, и все это, как у большинства советских поэтов, приправлено автобиографичностью и все так же скучно и банально. Привлекались им для стилистического разнообразия также юмор, бледный, как спирохета, и сатира, желчная, как сок поджелудочной железы. Во имя интернационализма и дружбы народов отрабатывал свой хлеб на переводах: переводил первые стихам первого чукотского поэта Виктора Кеулкута, первой чукотской поэтессы Антонины Кымытваль, первого эскимосского поэта Юрия Анко, а также с якутского, алтайского, немецкого.

Как особенность его поэзии стоит, пожалуй, отметить обостренное чувство долга -- советского патриота, коммуниста, журналиста. Это чувство -- сужу из небольшого личного знакомства, отнюдь не по стихотворным агиткам, которые ничем не отличались от продукции его конъюнктурных собратьев по перу -- было для него понятием, а не словом. Правда, чаще всего проявлялось оно в этаком показном фрондерстве, наскоках и наездах на своих благополучных и комфортабельных собратьев по перу.

Чтобы дать об этом представление, привожу фрагмент из мемуаров нашего алтайского писателя Кудинова "1980 год". В кавычки фрагмент не беру, потому что зная характеры действующих лиц, я осмелился несколько по-другому, чем автор, расставить акценты.

На одном из заседаний алтайского отделения Союза писателей обсуждали нашего главного в крае комсомольского поэта Панова. Тот давал отчет о проделанной им за последнее время работе. Эта была в Советском Союзе такая традиция: все от академиков до слесарей и продавцов должны были перед своим коллективом отчитываться, что они делают, какими трудами и достижениями на благо нашей социалистической Родины отмечен их труд за отчетный период. Писатели тоже были членами общества и тоже должны были нести ответ перед товарищами и страной за свою работу. недаром их называли писательским цехом.

Ну вот Панов и отчитывался: он де написал кучу стихов, венок сонетов, посвященных Шукшину, поэму "Первопроходцы", а сейчас работает над другой поэмой "Тихий колокол", которая должна выйти в издательстве "Молодая гвардия".

-- Все это интересно, -- прерывает подотчетного Сергеев. -- Но мы как-никак поэты, а не канцелярские работники. Ты бы лучше почитал из того, что написал, чем бить нас по ушам цифирью.

-- Слушаюсь, Владимир Андреевич, -- отвечает Панов и начинает читать.

-- Да... все это интересно, -- задумчиво говорит Сергеев, когда чтение закончено, но вот своих лучших-то стихов ты и не прочитал.

-- Каких это лучших, -- удивляются все и Панов в том числе.

-- Многих -- так же тянет кота за хвост Сергеев. -- Ну например таких.

И начинает шпарить наизусть:

Не забыт проселок древний
там, где озими знобит...
Еду к матушке в деревню,
с целым ворохом обид.

Еду духом укрепиться,
но в авоське на весу --
что таиться -- из столицы
лук везу и колбасу

Успокаиваю душу,
Понимаю, для чего
отлучаем мы горбушу
от народа своего.

Народ, не тот о котором речь идет в стихотворении, а писатели на этом совещании, так и пристыл на месте от таких стихов, а некоторые и заерзали боязливо: на встрече присутствовал, как его обозвал Кудинов, представитель крайкома товарищ Н. Все молчали и тот молчал. Наконец отворил уста:

-- Геннадий Петрович, неужели ты и самом деле возишь лук из Москвы? Ну, колбасу, я еще могу поверить, а лук... И потом, что это значит: "отлучаем мы горбушу от народа своего"? Что ты этим хотел сказать.

-- Бе, ме... -- начал было Панов и сам не радуясь, что так некстати всплыли его стихи.

Но Сергеев и тут влез, как всегда с напором, запальчиво:

-- А что, разве не так? Или, может быть, вы мне покажите, где у нас, в каких магазинах продают горбушу? Вообще-то я знаю, в каких, -- посмеиваясь и глядя прямо в глаза товарищу Н., добавил: -- Но меня туда не пускают.

Квин попытался погасить и сглазить назревавшую дискуссию:

-- Да не в горбуше суть и не в колбасе, а в поэме, которую прочитал Панов. В конце концов мы собрались здесь для обсуждения поэтического творчества нашего товарища, а не проблем продовольственного снабжения населения.

-- А я думал, что как живет народ -- это и есть главное для поэта и его творчества, -- уже совершенно красный как рак не унимался и готовый чуть ли не в рукопашную идти Сергеев. Вот такие выходки были обычным делом для Сергеева и очень мешали, как писал в другом месте Кудинов, нормальной работе писательской организации: ну там получении писателями квартир, ремонта помещения писательской организации. * * *

К концу жизни его потянуло на прозу. Он писал об одном из известнейших алтайских председателей колхоза Шумакове, и на этой почве поссорился с редактором Алтайского книжного издательства, которым в том момент угораздило быть автора этих строк. Дурацкая была ссора. Книжка мне крайне не нравилась. Шумаков, хотя и очень успешный председатель колхоза, но был руководителем ярко выраженного авторитарного стиля, не считался ни с людьми, ни даже с природой. Однако публикацию проталкивали в крайкоме, и я, как редактор, против этого ничего не мог поделать. Но были места, которых я никак не мог пропустить, ради своей же собственной безопасности.

Этот Шумаков был большим поклонником Сталина и не скрывал этого, а Сергеев имел наглость не замалчивать этой его склонности. Причем сталинский мотив был глупым и совершенно лишним в книге. Ну например, поучает Шумаков своего молодого коллегу и рассказывает ему притчу:

-- Были два ворона, молодой и старый...

Ну были они и были, хрен с ними. Ну зачем же ты, Владимир Андреевич (так звали Сергеева), ни к селу ни к городу пишешь, что это любимая байка Сталина. Или рассказывает Сергеев о спартанской обстановке, в которой жил председатель богатейшего на Алтае колхоза: диван, стол, три стула, книжные шкафы и небольшая книжная полка с любимыми книгами Шумакова. И опять не обходится без упоминания того, что среди этих книг был и много раз читанный, с многочисленными отметками двухтомник Сталина. Поэтому как редактор я просто просил Сергеева убрать эту фамилию, но Сергеев уперся рогом, и ни в какую. Так с помощью Госкомиздата и зарубил я эту книгу. А потом все ходили и пожимали мне руку: ведь Сергеева никто не любил. А сейчас вспоминаю эту глупую ссору и стыдно мне за себя, хотя, повторись все сначала, я вел бы себя точно так же, ибо поступить в той ситуации по-иному не было никакой возможности: я не был врагом писателей, но еще меньшим врагом я был самому себе.

Постоянно вибрировал Сергеев в краевой печати и с другой публицистикой, по большей части на тему, почему у нас, кроме как на центральном Ленинском проспекте, нет ни одного фонаря, и ночами на барнаульских улицах так же темно, как в глухой деревне. Все это было бы так же печально, как и его стихи, если бы подхваченный волнами перестройки он не написал, а тогдашний редактор "Барнаула" М. Юдалевич не опубликовал "Бобровую охоту" (у тех, кто него заправлял в этом журнале, до сих пор не прошел шок от этого опуса и они поклялись на том святом что у них осталось -- на сегодняшний день это что-то там из национальных проектов, -- что больше подобного они не допустят, конечно, если соответствующие волны не пригонят благоприятную конъюнктуру).

Это книга воспоминаний, где детективный сюжет сочетается с едкими колкостями в адрес советской литературы, автобиографическими заметками, историческими справками и стихами. Причем, автобиография здесь предстает отнюдь не в том прямом, как стрела виде, как это изложено в начале статьи и как она подается в парадных портретах Алтайского СП, и извилистой и неухоженной.

Книга довольно-таки сумбурная. В отличие от традиционного детектива, сконцентрированного на расследовании преступления и не мыслимого без умного, понимающего сыщика, олицетворяющего то закон, то нравственную справедливость, сергеевский вводит в мир бездушного чиновничества, одиночества и предательства. Смысл не в раскрытии преступления, а в изнурительной борьбе обвиняемого против фабрикуемого против него прямо на его глазах -- и довольно-таки топорно -- дела. Причем, топорность здесь не столько неумелость, сколько расчет. Сам писатель раскрыл его смыслом названия: "бобровая охота", когда по зверькам начинают палить оглушительно, но беспорядочно, отчего те впадают в страховую кому -- и бери их голыми руками.

Нечто напоминающее кафковский "Приговор" -- о чем Сергеев кокетливо не преминул ремаркироваться пару раз в романе -- но в атмосфере не того кафковского абсурда, как вселенского закона, а в атмосфере абсурда особого -- советского, сознательно и планомерно творимого и культивируемого и, не к современности будет помянуто, хорошо организованного.

Сам писатель -- как, уже отмечалось патриот, коммунист, к диссидентству не имевший никакого отношения даже в помыслах -- разворачивая свиток летописи свой жизни и деяний, пытается доискаться до истоков своих незапланированных приключений. И он их видит как раз в своей прямолинейности и принципиальности, за что система якобы и мстит ему.

В книге хорошо воссоздана атмосфера советской жизни -- о не мешайте же, не мешайте нашим ветеранам вздыхать по ней и упиваться на страницах журналов типа "Алтай" ее ароматами -- атмосфера доносительства, подхалимажа, подстав, тотального контроля за всем и вся и полной безысходности. Кстати, многие писатели и поэты, причем известные, "добрые имена" которых сейчас вроде бы восстанавливаются, а в нашем крае никогда и не свергались, предстают в книге в нравственном неглиже (алтайских коллег Сергеев, тоже презирает, но, так сказать, в целом -- пофамильно же предпочитает не трогать).

Ценность сергеевского произведения в том, что автор пишет о себе, о том, что пережил и перечувствовал, о своих мытарствах по коридорам литературных бюрократов и следственных изоляторов, о том, как своей лозунговостью и прямотой он слишком мешал жить "нормальным людям", которые были и принципиальными и партийными, а теперь, кто дожил, патриоты и государственники, но никого этим не доставали.

Одни очень часто говорят, что советская литература была заидеолгизированна тотально контролируема, другие адепты, зилоты, оставшиеся "верными" прежним идеалам, говорят, что это все вранье, и что то были "годы золотые". Сергеев же показывает на своем личном опыте и примерах, как и в каких формах этот партийный и идеологический контроль над литературой осуществлялся. Какую роль при этом играли писательские организации с их курсами, литстудиями, совещаниями, какую партийные, а какую и спецорганы.

Поскольку книга Сергеева так и не вышла отдельным изданием, а была опубликована в безвременно ушедшем из литературного поля журнале "Барнаул", да и то не полностью, считаю уместным привести отрывок из этой книги, ярко характеризующий атмосферу литературной советской жизни.

Бобровая охота. Отрывок из книги

Январь 1956 года. Третье Всесоюзное совещание молодых писателей, куда мы прилетели с первым чукотским поэтом Виктором Кеулькутом. В фойе Дома культуры "Правды" праздничное столпотворение многочисленных представителей всех жанров, национальностей, возрастов ("среди сотни молодых -- полсотни лысых и седых") и всех степеней известности.

[...]

Основным докладчиком был Василий Ажаев, автор знаменитого в свое время романа "Далеко от Москвы". Девятый вал популярности, принесший ему Сталинскую премию, квартиру в Лаврушинском переулке, высокую должность в СП СССР на улице Воровского, 52 и массовые переиздания, к тому времени заметно спал. Но имя его по-прежнему было на виду и на слуху.

Незадолго до этого он прилетал в Магадан. Опубликовал в "Магаданской правде" длиннющие отрывки из романа "Вечная мерзлота". А с местными литераторами встретиться не удосужился, хотя и возглавлял комиссию по работе с молодыми.

Битком набитый зал и президиум, ломившийся от обилия знаменитостей, создали непередаваемо торжественную атмосферу.

В. Ажаев в одном месте решил сдобрить суховаты и доклад незамысловатой шуткой.

В рядах послышался шум, раздались хлопки. Польщенный оратор скромно потупился и даже слегка поклонился. А хлопки перешли в аплодисменты, затем в овацию.

Только тут докладчик догадался оглянуться: из-за кулис появился невысокий человек в зеленой офицерской гимнастерке, по-военному перетянутой широким ремнем. Михаил Шолохов...

Выступление самого Шолохова больше походило на беседу. Не оставайтесь перестарками. Есть такие -- ходят в девках до самой старости. Максим Горький говорил нам, что работа писателя состоит из двух процессов: лыко драть и лапти плесть. Желаю вам побольше драть хорошего лыка и научиться плести из него добрые лапти... И под общий смех, имея в виду Ажаева и, возможно, не только его, заключил:

-- А то некоторые... Когда драли лыко далеко от Москвы, лапти получались неплохие. А теперь дерут лыко на асфальте улицы Воровского -- лапти совсем не те...

Даже Шолохова не простили официальные писательские верхи за такой "выпад"...

На следующий день праздничный подъем и напряженная деловитость совещания заметно стихли. Еще через день зал опустел чуть ли не на треть, а на сцене за столом, насколько помнится, сидели Алексей Сурков, Василий Ажаев, Мирзо Турсун-заде и еще одна старая очкастая прозаичка. Присутствующие нехотя слушали ораторов, бесцеремонно переговаривались.

Выступление свое я начал с того, что призвал всех к порядку -- не для того мы съехались со всех концов страны. Обратился с упреком и к председательствующему Суркову:

-- Почему президиум, как вырубленный, поредел?..

Ошарашенные таким нахальством, молодые и не очень молодые притихли. Я всегда выступал не для того, чтобы произвести впечатление, а чтоб выплеснуть то, что накопилось в душе. А если этого нет, то незачем на люди вылезать. И любая аудитория обычно чувствует, с каким багажом взобрался человек на трибуну.

У меня, после полуторалетней разлуки с "материком" прибывшего не куда-нибудь, а в Москву, да еще на совещание молодых, разумеется, что-то не только накопилось, но и накипело. И где, как не здесь, поделиться всем этим...

Основное внимание обратил я на взаимоотношения маститых и молодых. Проблема отцов и детей, острая и сложная во все времена, вызвала немедленную и энергичную реакцию.

Я могу сейчас поднатужиться и вспомнить что-нибудь интересное, эффектное, но, боюсь, подкараулит меня тот самый недуг, под воздействием коего можно ненароком вспомнить и то, чего не было...

Не успел я сесть на свое место, как поднялся разгневанный Сурков:

-- Я очень дисциплинированный, по-солдатски дисциплинированный человек, и только поэтому сумел сдержать себя и не оборвать Сергеева!.. Да будет известно, что здесь Всесоюзное совещание, а не сборище двадцатых годов в Политехническом музее!..

По укоренившейся литобъединенческой привычке я с трепетом приготовился выслушать доводы, обосновывающие столь нешуточный гнев.

Но напрасно -- никаких обоснований. На меня лился густой, четко направленный поток отборной трибу иной брани...

Отныне так будет везде и всегда, за редкими исключениями: более или менее бурный поток утонченной или откровенно базарной ругани вперемешку с ловкой или неумелой ложью. Только недавно я трезво уразумел, что такое -- в порядке вещей, что иного варианта у них нет и быть не может. А твою ошибку или огрех (или глупость -- чего иногда не брякнешь в полемическом пылу) раздуют до неузнаваемости и громогласно предадут анафеме.

Но тогда я с искренним недоумением обратился в перерыве к моему могущественному оппоненту:

-- Товарищ Сурков, за что вы меня так?..

В ответ последовала широкая улыбка, резко деформировавшая все его лицо:

-- А об этом я еще скажу!..

Но праздник все-таки продолжался -- праздник открытого поэтического общения. На творческом семинаре я просто купался в атмосфере азартной деловитости и раскованности и, споря, убеждая, иногда соглашаясь, по-дружески выдавал всем сестрам по серьгам.

Под конец выдали и мне, когда принялись обсуждать мою рукопись. Через много лет, перебирая тогдашние записи, я уже как бы со стороны увидел, что обошлись со мной не по-товарищески: почти ни единого доброго замечания.

Были еще, правда, подытоживающие слова руководителя семинара Льва Ошанина:

-- Володя, ты сможешь остаться в Москве еще на несколько дней -- чтоб собрать стихи, рассортировать, перепечатать?..

Мне предлагали начать делать сборник -- большего признания на любом семинаре быть не может.

Но какие еще там стихи, какая, к черту, перепечатка, когда меня протащили по таким кочкам!..

На совещании этом была выведена из строя одна из главных творческих движущих сил -- мое авторское честолюбие. После этого я уже не очень радовался, когда меня хвалили, и не шибко огорчался, когда ругали, и привычно отсекал от себя любые эмоциональные излишества. Для зрелого возраста качество, очевидно, благотворное, но в молодости все-таки надо во что бы то ни стало стремиться быть первым парнем на деревне!..

И вот заключительное пленарное заседание, и количественно и качественно приближенное к первому.

Всем нутром чувствую, что Сурков свое обещание выполнит.

И вот он на трибуне:

-- ...Товарищ Шолохов, как эстрадный остряк, срывал аплодисменты с неоперившейся, зеленой молодежи!..

Если он про Шолохова так, то что же тогда обо мне скажет!

-- ...У Сергеева на груди значок Ленинградского университета. И дальше идет страстный монолог о том, достоин ли я того, чтоб носить этот значок.

-- ...но это еще не все. Вот у меня в руках магаданский альманах "На Севере Дальнем"!..

Ну как, когда он успел и сумел его раздобыть?.. Альманах журнального формата и объема. Собирал, составлял, редактировал и пробивал его наш батька и наш нянька Николай Владимирович Козлов. И стихи он туда отобрал такие, что мне не стыдно читать их и теперь...

А Сурков потрясает альманахом высоко над головой:

-- Ознакомился я, товарищи, с виршами Сергеева и скажу откровенно: много амбиции, но мало амуниции!..

Да прочитай ты людям хоть одно стихотворение!..

В кулуарах потом раза два-три подходили незнакомые парни, жали руку, говорили ободряющие слова, но я не знал, как на это реагировать.

Перед концертом хора Пятницкого сижу в проходном ряду. Вот-вот должен раздвинуться занавес. И тут ко мне на виду у всех подходит Володя Алексеев, наш университетский сатирик, басни которого исполнял сам Игорь Ильинский, и громко, не обращая ни на кого внимания, говорит мне о том же, о чем говорили мои безвестные друзья:

--...Молодец, Володька, что сказал правду. Ее всегда надо говорить, если даже тебе попадет! И гордись, что ругали тебя вместе с Шолоховым!..

Немного помолчав, он уходит -- бледный, с глазами чуть навыкате, с гордо поднятой головой.

Случилось так, что после этого я его больше не видел...

Спасибо тебе, Володя, на добром слове, вовремя сказанном. Светлая тебе память...

* * *

Немного о Шумакове

Считаю не лишним также добавить несколько слов о "проблеме Шумакова". Шумаков был в советские времена одним из знатных, если не самым знатным руководителем сельского хозяйства на Алтае. В его колхозе люди жили так, как и должны жить люди при социализме. Устроиться работать в его колхозе было труднее, чем прописаться в Барнауле, да и в самой Москве. Это был, судя по всему, талантливый организатор производства, замечательный земледелец. Достаточно сказать, что его урожаи зерновых, пусть и в более благоприятных для земледелия предгорьях составляли 35-40 ц с гектара. Эка невидаль, скажут некоторые, да такие же урожаи собирают и в Швеции, где 1,5-2 см земли едва прикрывают голимый гранит. Так-то оно так, но у нас на Алтае официально тогда урожайность была 10-15 ц, а фактически, как смеялись колхозники, едва вытягивала на половину это цифры, ибо распахивалось все подчистую, в том числе и поля, которые официально числились под парами (в Шумаковском колхозе редко одновременно под пашней находились половина, а то и менее, полей, что для Алтая было и есть единственно разумная система землепользования: но ведь руководителей не спрашивали, давай стране зерно -- и все тут). Кроме того, шведы напихивали свою землю химией, а Шумаков был принципиальным противником химудобрений (над ним, да над еще одним председателем Наливайко шутили, что их колхозников сразу узнаешь по запаху -- навоз был главным удобрением в их хозяйствах): его зерно, а значит и хлеб, были, как теперь говорят, экологически чистыми.

Но была у этого светлого облика и своя темная сторона. То что методы его руководства были авторитарными -- это одно. А другое... Как бы выразиться поточнее. Достижения эти были показушными. Показушными -- не значит надуманными. Достижения были настоящими и действительными. Но и условия для Шумакова были созданы такие, каким остальные руководители хозяйств только завидовали. Так, он напрямую общался с министром сельского хозяйства, во все кабинеты, в приемных которых рядовые председатели колхозов и директора совхозов жужжали как мухи, часами дожидаясь своей очереди, он входил, что называется, пинком открывая двери.

Показательный факт, кстати, отраженный в так и неизданной книге Сергеева: Шумаков в упор отказался от посадки кулис.

Вопрос, конечно, неоднозначный. В условиях Алтая с его степными просторами (кстати, шумаковского хозяйства, расположенного в предгорьях, это касалось меньше) и соответственно гуляющими ветрами, кулисы (тополиные в два ряда аллеи, высаженные по краям полей, так что с самолета Алтай глядится как расчерченное на ровные квадратики бескрайнее поле) остаются единственной преградой суховеям и, кроме того, задерживают снега. Но они же являются и главным рассадником и питомником для всех вредителей урожая. Эти кулисы сами колхозники называли и называют до сих пор не иначе как "сифилисом". Но дело не только в этом. А в том, что хочешь ты иметь кулисы или не хочешь, тебя, если ты руководитель хозяйства, никто и не спрашивает. Не хочешь, партбилет на стол, и пошел вон в скотники. А Шумаков отказался от кулис, и никто ему и слова против сказать не моги.

То есть достижения Шумакова невозможно было повторить без тех особых условий, какие были созданы для него и его хозяйства. А смысл социализма именно в том и состоит, чтобы достижения любых его членов становились всеобщими. Попутно замечу, что сейчас на Алтае при всей нынешней разрухе засевается примерно только половина полей, а другая половина, судя по ровным рядкам одинаковых растений, отнюдь не брошена, а находится под парами. Вот что значит отсутствие административного давления.

Вот обо всем этом в свое время подробно написал в серии своих документальных очерков (если не ошибаюсь они назывались "Не только о погоде: Алтайские дневники", к сожалению под рукой книги нет, в краевой библиотеке спрашивал -- тоже нема) ленинградский журналист и писатель Глеб Горышин. Книга была встречена очень неоднозначно на Алтае, а попросту говоря поднялась настоящая вонь. Книга Сергеева и должна была быть ответом на очерки ленинградца. Поэтому крайком и проталкивал ее, но не очень настойчиво: иначе мне как простому редактору навряд ли бы удалось заморозить ее: ведь Сергеев тоже написал не совсем так, с точки зрения крайкома, как надо было бы.

К содержанию