Самсонов споткнулся - чёрт его разберёт, то ли о кочку, то ли о камень, то ли вовсе - об ногу, однако - споткнулся, и по такому случаю упал в траву. Трава была мокрой, и, почему-то красной. Вот ты какая, красная трава. Теперь бы ещё разобраться с пеной дней... Он перевернулся на спину, зажал рукой рану, которая кровоточила и, вероятно, гнила, несмотря на все его усилия, и посмотрел на солнце. Конечно, канон требует, в такие минуты обращаться к многовековому, мудрому дубу, но солнце уж во всяком случае, не моложе дуба, даже в том маловероятном случае, если правы плоскоземельники. Солнце к нему не снисходило. Солнце вообще не обращало на него внимания - что же, была бы честь предложена. Ещё не выяснено досконально кто из нас вокруг кого вращается. Может быть ты, солнышко, только и нужно, что бы светить мне, и греть меня? Ведь не вызывает сомнений что вся жизнь, не то что Самсонова, а всего человечества - предлог, что бы в одной из точек времени и пространства, которая, увы, безнадёжно осталась позади, он оказался в её доме, и они там пили чуждый русскому напиток - виски. А до этого - вермут. Дело, конечно, не в алкоголе, а в том, что были минуты и часы, когда они были рядом, то говорили, то молчали, сходили на выставку какого-то немецкого художника, и вообще - то виделись, то не виделись подлогу, но именно он и именно она, и весь мир нужен был только как декорация для этого явления. Все поэты, жившие ранее только и нужны были, что бы влиять друг на друга, а в конечном счёте - что бы в нём появилось эстетическое чувство, дающее смутную надежду понять хотя бы малу толику того, как ему повезло увидеть её. И что бы он смог хотя бы попытаться выразить это в стихах, которые, впрочем, получались посредственными. Всё дальнейшее - что же, оно будет просто катиться по инерции всё в те же тар-тарары, в которые катилось с тех пор, как впервые что-то возникло в небытии - просто потому, что в небытии не было причин не возникать просто так, не было в нём нужды в причинах. Наверное, поэтому Бога и нет, что свободно в решениях только небытие - потом, стоит устаканиться причинно-следственным связям, как всё, баста, любому событию нужны миллиарды причин. Вот поэтому - если мир вообще переживёт гибель Самсонова, и окажется чем-то кроме сна, что само по себе - смехотворная теория, надо сделать так, что бы у них там, в бессмысленном грядущем, хотя бы была надежда на коммунизм, а там, глядишь, и до самого коммунизма докатятся, упразднят смерть как подневольное явление, и тогда можно будет вернуться в этот сон, и снова увидеть её, потому что так не бывает на свете, что бы влюблённые когда-нибудь не встречались окончательно и навсегда, если они настоящие влюблённые - а как бы она к нему не относилась, он любил её за них обоих.
Встать пока не получалось, надо было дышать особенным манером, что бы голова перестала кружиться, потому что если с болью в простреленном животе он договориться сможет, то голова, управляющая рефлексами тела - вещь самостоятельная, на дипломатию не согласная. Лежать скучно, а исчезнуть из общего проявления, махнув на себя рукой - рано. Примерно понятны последние строки, которые он сложит, и которых никто не узнает, но пока только примерно, а специально думать о них нельзя - должны идти от самого сердца. Значит, пока понемногу поползём, что ещё делать?
Самсонов переворачивается на живот, улыбнувшись на прощание солнышку, потому что обижаться на солнышко - недостойно, слишком много светилу в этом чести, а ему, в такой обиде чести нет никакой, и ползёт - нет чести и в том, что бы соблюдать правила и формальности, когда неподалёку кипит бой, а одну из сторон ты избрал своей.
Так проползает он небольшую полянку, и уже собирается встать, потому что чувствует, что может, но - что это? Навстречу ему выходит из лесу ёжик, и смотрит на него мудрыми глазами.
- Здравствуй, воин - говорит ёжик.
- Здравствуй - отвечает Самсонов.
- Ранили? Сильно, да?
- Да.
- Я знаю про твою беду, воин, и знаю про твои намерения. На Вокзалах уже идут бои - плохи у твоих дела, воин. Совсем плохи.
- Я скоро присоединюсь к ним. Уверен, они сражаются с честью.
- Они сражаются на пределе возможностей воин, кто-то с честью, кто-то со слезами на глазах, а кто-то прячется и плачет, потому что белые воюют совсем по новому. Но все сражаются как могут, и немного сверх того. И трусы, и храбрецы. Никого из них осудить нельзя, воин.
- Я так и думал.
- А вот ты, воин, можешь им серьёзно помочь, с трёх сторон света спешит к ним подмога, воин, и всю эту подмогу белые сами и создали себе на погибель.
- А я, значит, четвёртый?
- Ты третий, воин, ты как раз третий. Или первый. Или второй. Хотя, в известном смысле, можно тебя считать четвёртым, воин, но... С одной из сторон идут двое, но я говорю о девушке. Впрочем, ведь ты всего этого не знаешь, воин.
- А как же красная армия?
- Красная армия воюет на других вокзалах, силы красной армии ограничены, да и не нужна там красная армия. Там нужен ты, воин. И девушка. И тот, про которого я уже и не знаю, что сказать.
- Сейчас, я как раз встаю на ноги, милый ёжик...
- Не спеши, полежи, воин. Я хочу дать тебе силу - которой нет у белых, и которой мало у анархистов. Эта сила испепелит тебя, воин, и ты восстанешь из праха, и пойдёшь в этот бой, благословлённый пославшими меня.
- Спасибо, ёжик.
- Ты не спросишь, кто меня послал?
- Нет.
- Что же, мудро. Ты мудрый, воин. У тебя есть нож?
- Да, остался. - Самсонов, кряхтя от боли, достал нож.
- Хороший нож, воин. Сейчас ты зарежешь и съешь меня, и обретёшь ту силу, о которой я тебе говорил.
- Милый ёжик, но ты так добр ко мне...
- Я знаю, что тебе жалко меня, и я знаю, что ты всегда будешь жалеть обо мне, и стыдиться содеянного, если проживёшь сверх этого боя, и именно поэтому выбран ты. В противном случае сила бы не передалась - она для тех, кто не оправдывает своих чёрных дел, но делает их, потому что знает, как он важны. Ну же, воин, не мешкай, времени не так много.
- Прости меня, ёжик...
- Нет, воин. Никто тебе этого никогда не простит. Делай что должен, воин, и будь что будет.
Ударом кинжала Самсонов убил ежа, развернул его, неумело содрал желтую шкурку на
брюшке и иглистый панцирь, рассек на части и с наслаждением стал рвать
зубами еще теплое, сизое, жилистое мясо, плотно приросшее к костям. Ёж
был съеден сразу, без остатка. Алексей разгрыз и проглотил все мелкие
кости и только после этого ощутил во рту противный запах псины. Но что
значит этот запах по сравнению с полным желудком, от которого по всему
организму разливались сытость, теплота и дрема!
Дрёма обволакивала, и скоро к ней присоединился жар, и желудок стал как бы чесаться изнутри. Сердце забилось часто-часто, а спящий разум принялся порождать чудовищ - одно другого гаже, руки свело, голову выжгло, досадный сор души вымело из мясной избушки, из мягкой машины, выплеснуло, вырвало, вырвало, в далёкие, небывалые края, ускакали деревянные лошадки, уплыли бумажные пароходики, померли самолётики, и всё разбилось с каким-то последним отчаянием, в котором мелькала израненная копьями надежда, а потом - потом-то уже, потом, когда пОтом провонял целый мир, старый, душный и негостеприимный, стало ясно - надежда - костыль, а любовь - балласт. И Самсонов обрёл смелость отбросить костыль, ибо он ни к чему, а за балласт ухватился как можно сильнее - пусть с ним не летать, не важно... И в наступившем пламени запричитали девы лихорадки, но их слёзы были слезами радости - так они встречали праздник его возвращения сюда, и он открыл глаза.
Всё было предельно ясно, и совсем не больно. То есть бок болел, но он мог отбросить эту боль, проигнорировать её, она стала просто информацией о повреждении тканей тела, сотканных когда-то родителями в ласке и тепле тел. Он стала как уведомление, написанное на клочке бумаги, и её можно было скомкать, и, если не выкинуть, то хотя бы убрать в карман.
Он легко поднялся, и огляделся, и увидел, что мир изменился совсем - мир жаждал стать добрее, мир хотел вслед за человеком принять решение утонуть в роскоши ненужного и необязательного, и он смотрел на человека глазами птиц и зверей, всеми своими озёрами и звёздами мир ждал, что получится у человека, сможет ли он окончательно предпочесть аромат пищи её пользе, а любовь возможности настрогать побольше потомков, и мир очень хотел, что бы человек показал ему позитивный пример, что бы у человека всё получилось.
Самсонов улыбнулся миру, и поднял над головой свою саблю, и медленно отпустил тупой её конец на свой лоб, и закрыл глаза, и совершил несколько движений, рубя воображаемого противника, и пошёл вперёд, потому что не бывает другой стороны.