Теннисон А.. In Memoriam A.H.H. / "Памяти А.Г.Х."

Теннисон А. : другие произведения.

In Memoriam A.H.H. / "Памяти А.Г.Х."

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

Оставить комментарий © Copyright Теннисон А. (перевод: Соловкова Эмма) (solov@bk.ru) Размещен: 28/01/2018, изменен: 07/02/2025. 42k. Статистика. Поэма: Переводы Иллюстрации/приложения: 1 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Продолжение поэмы: стихи LXXVII-LXXXIX. Стих LXXVIII - о втором Рождестве после смерти Артура. К стиху LXXIX: здесь Теннисон обращается к своему старшему брату Чарльзу. В стихе LXXXV он обращается ещё к одному своему близкому университетскому другу: Эдмунду Лашингтону, который женился на его сестре Сесилии. К стиху LXXXVII: здесь, скорее всего, имеется в виду Тринити-колледж Кембриджского университета, где поэт проучился три года (см. илл.). К стиху LXXXVIII: "Птичка" - имеется в виду соловей. К стиху LXXXIX: "арфистка-сестра" - здесь речь о сестре поэта Эмили, которая хорошо играла на арфе.

LXXVII

Ну а ему какой резон

От песни этой современной?

Исполнен дум, проникновенно

Глядит на мир, деянья он.

Страницы скорбные, как знать,

Потом послужат упаковкой,

А может, ими станут ловко

Девицы кудри завивать.

Иль в книжной лавке кто потом

Заметит скорбные страницы,

Но, полистав их, устремится

Глазами на соседний том.

Что́ из того? Продолжат вновь

Звучать мои мотивы, право,

Чтоб рассказать, что выше славы

Утрата, а похвал - любовь.

LXXVII

What hope is here for modern rhyme

To him, who turns a musing eye

On songs, and deeds, and lives, that lie

Foreshorten'd in the tract of time?

These mortal lullabies of pain

May bind a book, may line a box,

May serve to curl a maiden's locks;

Or when a thousand moons shall wane

A man upon a stall may find,

And, passing, turn the page that tells

A grief, then changed to something else,

Sung by a long-forgotten mind.

But what of that? My darken'd ways

Shall ring with music all the same;

To breathe my loss is more than fame,

To utter love more sweet than praise.

LХXVIII

Вновь украшали мы венком

Камин свой, как бывало ране;

На землю падал снег в молчанье;

Пришёл Сочельник тихо в дом.

Поленце с шапкой ледяной,

Безветрие, с дремотой схоже;

Однако ощущалась тоже

Тень от потери, нам родной.

Как в прежние года зимой,

Мы дружно пели, танцевали,

Шарады, прятки затевали,

Увлёкшись праздничной игрой.

И у кого печаль была?

Ни слёз, ни отпечатка горя.

Оно ослабнуть может вскоре?

Печаль тогда сгорит дотла?

Тоска способна умереть?

О нет: хоть тайной обовьётся, -

По сути прежней остаётся,

Но слёз не видно будет впредь.

LXXVIII

Again at Christmas did we weave

The holly round the Christmas hearth;

The silent snow possess'd the earth,

And calmly fell our Christmas-eve:

The yule-clog sparkled keen with frost,

No wing of wind the region swept,

But over all things brooding slept

The quiet sense of something lost.

As in the winters left behind,

Again our ancient games had place,

The mimic picture's breathing grace,

And dance and song and hoodman-blind.

Who show'd a token of distress?

No single tear, no mark of pain:

O sorrow, then can sorrow wane?

O grief, can grief be changed to less?

O last regret, regret can die!

No -- mixt with all this mystic frame,

Her deep relations are the same,

But with long use her tears are dry.

LXXIX

"Дороже он всех братьев мне", -

Не мучься фразою подобной!

Твоя натура, брат, способна

Любовь держать в большой цене.

Конечно, схожи мы с тобой,

Как идентичные монеты;

Внушили схожие сюжеты

Нам поле, горы, лес густой;

Один и тот же ручеёк

С горы для нас с тобой струился;

Шепча о красоте, кружился

Один и тот же ветерок;

Давали клятву мы вдвоём,

По общей книге мы учились,

А кудри светлые лучились,

Чтоб вместе потемнеть потом.

Ты и в дарах - мой побратим,

Но тот богаче был намного,

В моих исканьях был подмогой;

Друг друга дополняли с ним.

LXXIX

"More than my brothers are to me," --

Let this not vex thee, noble heart!

I know thee of what force thou art

To hold the costliest love in fee.

But thou and I are one in kind,

As moulded like in Nature's mint;

And hill and wood and field did print

The same sweet forms in either mind.

For us the same cold streamlet curl'd

Thro' all his eddying coves, the same

All winds that roam the twilight came

In whispers of the beauteous world.

At one dear knee we proffer'd vows,

One lesson from one book we learn'd,

Ere childhood's flaxen ringlet turn'd

To black and brown on kindred brows.

And so my wealth resembles thine,

But he was rich where I was poor,

And he supplied my want the more

As his unlikeness fitted mine.

LXXX

А коль воображу тайком,

Что Смерть сперва меня взяла бы,

Тем сделав нашу общность слабой,

Засыпав мне глаза песком,

Тогда познал бы он, пойми,

Кручину от потери друга,

Кручину - жизненную вьюгу,

Но в мире с Богом и людьми.

Беру тот образ из ума,

Речь друга слышу в это время;

Он нёс бы временно́е бремя,

Но многое обрёл весьма.

Его такая верность мне

Дала бы силы и спасенье;

Он мне простёр бы в утешенье

Из гроба руки в тишине.

LXXX

If any vague desire should rise,

That holy Death ere Arthur died

Had moved me kindly from his side,

And dropt the dust on tearless eyes;

Then fancy shapes, as fancy can,

The grief my loss in him had wrought,

A grief as deep as life or thought,

But stay'd in peace with God and man.

I make a picture in the brain;

I hear the sentence that he speaks;

He bears the burthen of the weeks

But turns his burthen into gain.

His credit thus shall set me free;

And, influence-rich to soothe and save,

Unused example from the grave

Reach out dead hands to comfort me.

LXXXI

Я мог сказать, любовь храня,

При жизни милого, что дале

Любовь усилится едва ли:

Она созрела у меня?

О нет: усиливаться ей!

Зачем тогда вообще мой ропот?

Меня дурманит этот шёпот:

"Любовь с годами всё сильней".

А Смерть на это изрекла:

"Мой хлад внезапный стал заслугой:

Зерну дал спелость, словно с Юга

Забрал остатки все тепла".

LXXXI

Could I have said while he was here,

"My love shall now no further range;

There cannot come a mellower change,

For now is love mature in ear"?

Love, then, had hope of richer store:

What end is here to my complaint?

This haunting whisper makes me faint,

"More years had made me love thee more.''

But Death returns an answer sweet:

"My sudden frost was sudden gain,

And gave all ripeness to the grain,

It might have drawn from after-heat."

LXXXII

Мне злобы не внушает Смерть,

Что нам меняет лица, формы,

Недолговечность сделав нормой:

Не одолеть ей веры твердь.

Меняет состоянья дух

Согласно вечному движенью;

Смерть - стебель погнутый растенья

Иль рваный кокон, что пожух.

Не обвиняю Смерть и в том,

Что рвёт цветы добра с планеты:

Я знаю, что добра букеты

Живут в пространстве неземном.

Но изолью из глубины

Свой гнев за то, что Смерть посмела

Нас разлучить с ним столь умело,

Что мы друг другу не слышны.

LXXXII

I wage not any feud with Death

For changes wrought on form and face;

No lower life that earth's embrace

May breed with him, can fright my faith.

Eternal process moving on,

From state to state the spirit walks;

And these are but the shatter'd stalks,

Or ruin'd chrysalis of one.

Nor blame I Death, because he bare

The use of virtue out of earth:

I know transplanted human worth

Will bloom to profit, otherwhere.

For this alone on Death I wreak

The wrath that garners in my heart;

He put our lives so far apart

We cannot hear each other speak.

LХXXIII

Проведай северный наш край,

Чудесный праздник встречи года;

Ты мыслишь: не права природа,

И тянешь время; поспешай.

Однако что спасёт тебя

От дней ненастных без просвета?

А вот среди весны и лета

Негоже петь, тоску любя?

Да расцветают поскорей

Тюльпаны росные большие

И наперстянки золотые,

Ракитник словно из огней.

О запоздалый новый год,

Мне студишь боль, но жду смущённо:

Оттают мёрзлые бутоны,

И песнь Апреля оживёт.

LXXXIII

Dip down upon the northern shore,

O sweet new-year delaying long;

Thou doest expectant nature wrong;

Delaying long, delay no more.

What stays thee from the clouded noons,

Thy sweetness from its proper place?

Can trouble live with April days,

Or sadness in the summer moons?

Bring orchis, bring the foxglove spire,

The little speedwell's darling blue,

Deep tulips dash'd with fiery dew,

Laburnums, dropping-wells of fire.

O thou, new-year, delaying long,

Delayest the sorrow in my blood,

That longs to burst a frozen bud

And flood a fresher throat with song.

LXXXIV

Когда раздумчиво смотрю

На жизнь твою, что пролетела,

И мыслю, что могла бы смело

Твоя луна явить зарю,

Тебя меж близких вижу я:

Ты - словно в добром, тёплом свете;

Дарят блаженство взоры эти

Всем тем, в которых - кровь твоя.

В твоей крови - и часть моей;

Ведь приближался день особый:

Ты мог тогда бы жизнь до гроба

С моей сестрой связать скорей.

Я в мыслях чад твоих ласкал,

Ловил их лепет "Дядя" мнимый,

Но пробил час неумолимый

И смерти обнажил оскал.

Последнее желанье их -

Чтоб я их щёчки трогал, мнится;

Я нерождённые их лица

Узрел за очагом, что тих.

Среди твоих благих утех

Себя почётным гостем вижу,

Партнёром в диспутах и иже,

К тебе который ближе всех.

Пока тебя за славный труд

Народ расхваливает громко,

Скрываются за горной кромкой

Те дни, что счастием зовут,

Всегда сулящие рассвет

И щедрые часы благие,

Что станут мощною стихией

Впредь до преклонных наших лет,

Доколе твой наряд земной

Не обветшает постепенно,

И, службу пронеся отменно,

Дух не расстанется с Землёй.

В то время духу моему,

С твоим сплетённому судьбою,

Лететь над горестной губою

Ко брегу твоему сквозь тьму,

Чтоб взять благую вышину!

А тот, в Святой Земле рождённый,

Распятый, примет благосклонно

Души две наши, как одну.

К чему взывает сей мотив?

К картинам прошлого, что снова

Готовят грустные оковы,

Былое горе пробудив.

LXXXIV

When I contemplate all alone

The life that had been thine below,

And fix my thoughts on all the glow

To which thy crescent would have grown;

I see thee sitting crown'd with good,

A central warmth diffusing bliss

In glance and smile, and clasp and kiss,

On all the branches of thy blood;

Thy blood, my friend, and partly mine;

For now the day was drawing on,

When thou should'st link thy life with one

Of mine own house, and boys of thine

Had babbled "Uncle" on my knee;

But that remorseless iron hour

Made cypress of her orange flower,

Despair of Hope, and earth of thee.

I seem to meet their least desire,

To clap their cheeks, to call them mine.

I see their unborn faces shine

Beside the never-lighted fire.

I see myself an honor'd guest,

Thy partner in the flowery walk

Of letters, genial table-talk,

Or deep dispute, and graceful jest;

While now thy prosperous labor fills

The lips of men with honest praise,

And sun by sun the happy days

Descend below the golden hills

With promise of a morn as fair,

And all the train of bounteous hours

Conduct by paths of growing powers,

To reverence and the silver hair;

Till slowly worn her earthly robe,

Her lavish mission richly wrought,

Leaving great legacies of thought,

Thy spirit should fail from off the globe;

What time mine own might also flee,

As link'd with thine in love and fate,

And, hovering o'er the dolorous strait

To the other shore, involved in thee,

Arrive at last the blessed goal,

And He that died in Holy Land

Would reach us out the shining hand,

And take us as a single soul.

What reed was that on which I leant?

Ah, backward fancy, wherefore wake

The old bitterness again, and break

The low beginnings of content.

LXXXV

А истина пришла к слезам

В моих скорбях неизмеримых:

Что "лучше потерять любимых,

Чем не любить вовеки нам", -

О верный друг, сему поверь.

Желая облегчить нам доле

То, что явилось общей болью,

Ты спросишь, как живу теперь,

Ужели вера в силы те

Боль притупит, возникнув снова,

А у моей любви оковы

Меня оставили в тщете.

В речах своих умеешь ты

Из сердца извлекать ответы

Сквозь очень лёгкие наветы

Из постулатов доброты.

Я ранее спокойно жил,

Пока с известьем не столкнулся,

Что друга в Вене Бог коснулся:

Там очи тот свои смежил.

А Высший Разум, что светил

Над смертным нашим положеньем,

Близ врат небесных, с уваженьем

Его призрел и приютил,

И по местам, где благодать,

Провёл, явив потоком чудо:

Познанья, что плотскому люду

Всего во времени собрать.

Я, мелок жизнью и умом,

Остался одиноко, томно

Бресть по земле, отныне тёмной,

Где пело всё вокруг о нём.

О равноправные друзья,

О сердце, милость чья в разгаре,

О гость, душа твоя в тиаре,

О суть священная твоя!

Но знаю лучше остальных:

Воистину трудны вовеки

Движенья блага в человеке -

Живём иль умираем в них.

Чего бы на исходе дней

Со мной ни стало, одиноким,

Я чувствую духовным оком

Его следы в судьбе моей -

В такой судьбе, где музы враз

Собрались с чудными дарами:

В них - нежное благое пламя

И ум, что возвышает нас.

Моя неколебима страсть,

Но образ отыскать сумел я:

Он разум утешает смело;

Дарует силы мне напасть.

Есть у моей кручины дар -

Руководить борьбой духовной;

Она прошла по жизни словно,

Но отвела потом удар.

А сердце застучит опять

Для всех друзей, что были прежде;

Ничуть не изменю надежде,

Что призвана людей ваять.

Тебя прошу меня любить:

Порочна долгая кручина;

Я - словно дружбы половина,

Способной Время победить.

Она вечна: не одолеть

Свободную от страха, теми;

Всепоглощающее Время

Не может навредить и впредь.

Но летний судовой размах,

Поток воды весенний дикий,

Осенние глухие крики

Грачей в редеющих лесах

И даже каждый всплеск волны,

Шум ветерка в тепло, в ненастье -

Всё о моей старинной страсти

Среди могильной тишины.

А чувства давние - они

Сказать желают мне упорно:

"Вставай и отыщи повторно

Ту дружбу в будущие дни".

"Твой дух ко мне почти проник,

Я за тобою наблюдаю,

Однако невозможен, знаю,

Меж нами впредь людской язык". -

"Да можно ль тучам в вышине

Запачкать чистоту свободы?

Сумел ослабить ты сквозь годы

Привязанность свою ко мне?"

Он прошептал, как сквозь дрему:

"Тебе не осознать в унынье:

Я на верху блаженства ныне,

Сие - благой итог всему".

Так разговоры с ним веду

Иль в представленье собираю,

Иль горе, в символы играя,

Мою питает жизнь-беду.

Взирая в будущий финал,

К которому шагаем все мы,

Узрю героя сей поэмы;

Молю, чтоб ты не осуждал.

Исполнен разных чувств благих,

Пожму тебе по-братски руку,

Но это вовсе не порука

Тому, что нет сильнее их.

Всего милее без конца

То, что впервые ощутили;

Равны любви и дружбы силы:

И там, и там чисты сердца.

Моё же сердце таково,

Что в одиночестве стенает,

Когда Артура вспоминает:

Не слышать впредь шагов его.

Но сердце, грустное на вид,

Уйти в себя не позволяет

И в унисон стучать желает

С тем, что в живой груди стучит.

Подарок скромный мой прими,

Хоть первоцвет для нас - ценнейший,

А здесь - цветок поры позднейшей,

Не от Весны моей, пойми.

LXXXV

This truth came borne with bier and pall

I felt it, when I sorrow'd most,

'Tis better to have loved and lost,

Than never to have loved at all --

O true in word, and tried in deed,

Demanding, so to bring relief

To this which is our common grief,

What kind of life is that I lead;

And whether trust in things above

Be dimm'd of sorrow, or sustain'd;

And whether love for him have drain'd

My capabilities of love;

Your words have virtue such as draws

A faithful answer from the breast,

Thro' light reproaches, half exprest,

And loyal unto kindly laws.

My blood an even tenor kept,

Till on mine ear this message falls,

That in Vienna's fatal walls

God's finger touch'd him, and he slept.

The great Intelligences fair

That range above our mortal state,

In circle round the blessed gate,

Received and gave him welcome there;

And led him thro' the blissful climes,

And show'd him in the fountain fresh

All knowledge that the sons of flesh

Shall gather in the cycled times.

But I remain'd, whose hopes were dim,

Whose life, whose thoughts were little worth,

To wander on a darken'd earth,

Where all things round me breathed of him.'

O friendship, equal-poised control,

O heart, with kindliest motion warm,

O sacred essence, other form,

O solemn ghost, O crowned soul!

Yet none could better know than I,

How much of act at human hands

The sense of human will demands

By which we dare to live or die.

Whatever way my days decline,

I felt and feel, tho' left alone,

His being working in mine own,

The footsteps of his life in mine;

A life that all the Muses deck'd

With gifts of grace, that might express

All-comprehensive tenderness,

All-subtilising intellect:

And so my passion hath not swerved

To works of weakness, but I find

An image comforting the mind,

And in my grief a strength reserved.

Likewise the imaginative woe,

That loved to handle spiritual strife

Diffused the shock thro' all my life,

But in the present broke the blow.

My pulses therefore beat again

For other friends that once I met;

Nor can it suit me to forget

The mighty hopes that make us men.

I woo your love: I count it crime

To mourn for any overmuch;

I, the divided half of such

A friendship as had master'd Time;

Which masters Time indeed, and is

Eternal, separate from fears:

The all-assuming months and years

Can take no part away from this:

But Summer on the steaming floods,

And Spring that swells the narrow brooks,

And Autumn, with a noise of rooks,

That gather in the waning woods,

And every pulse of wind and wave

Recalls, in change of light or gloom,

My old affection of the tomb,

And my prime passion in the grave:

My old affection of the tomb,

A part of stillness, yearns to speak:

"Arise, and get thee forth and seek

A friendship for the years to come.

"I watch thee from the quiet shore;

Thy spirit up to mine can reach;

But in dear words of human speech

We two communicate no more."

And I, "Can clouds of nature stain

The starry clearness of the free?

How is it? Canst thou feel for me

Some painless sympathy with pain?"

And lightly does the whisper fall:

'Tis hard for thee to fathom this;

I triumph in conclusive bliss,

And that serene result of all.'

So hold I commerce with the dead;

Or so methinks the dead would say;

Or so shall grief with symbols play

And pining life be fancy-fed.

Now looking to some settled end,

That these things pass, and I shall prove

A meeting somewhere, love with love,

I crave your pardon, O my friend;

If not so fresh, with love as true,

I, clasping brother-hands, aver

I could not, if I would, transfer

The whole I felt for him to you.

For which be they that hold apart

The promise of the golden hours?

First love, first friendship, equal powers,

That marry with the virgin heart.

Still mine, that cannot but deplore,

That beats within a lonely place,

That yet remembers his embrace,

But at his footstep leaps no more,

My heart, tho' widow'd, may not rest

Quite in the love of what is gone,

But seeks to beat in time with one

That warms another living breast.

Ah, take the imperfect gift I bring,

Knowing the primrose yet is dear,

The primrose of the later year,

As not unlike to that of Spring.

LXXXVI

О ветер, свежий от дождя,

Явился ты из тьмы багряной

И тучи разогнал; бурьяны,

Лужайки и поля пройдя,

Привносишь искристость, озноб

В ночной росистый лес далёкий,

Волнуешь водные потоки;

Мне остуди горячий лоб

И щёки, воспалённый взгляд,

Другую жизнь в меня вдыхая:

Пусть Смерть, Сомнение, сникая,

Воображенью разрешат

Летать над пурпурной рекой,

Над ладанной волной хрустальной,

Стремясь к звезде востока дальней,

Где духи шепчут про покой.

LXXXVI

Sweet after showers, ambrosial air,

That rollest from the gorgeous gloom

Of evening over brake and bloom

And meadow, slowly breathing bare

The round of space, and rapt below

Thro' all the dewy-tassell'd wood,

And shadowing down the horned flood

In ripples, fan my brows and blow

The fever from my cheek, and sigh

The full new life that feeds thy breath

Throughout my frame, till Doubt and Death,

Ill brethren, let the fancy fly

From belt to belt of crimson seas

On leagues of odour streaming far,

To where in yonder orient star

A hundred spirits whisper "Peace."

LXXXVII

Я меж почтенных стен бродил,

Где встарь был в мантии учёной:

Бродил чрез город упоённо

И в залах живость находил;

Органный громовой хорал

Вновь раздавался в здешних храмах:

На витражах в солидных рамах

Предвестья гулко сотрясал.

Вновь слышал я далёкий зов,

Размеренный плеск вёсел дальний,

Бродил по берегам печальный,

Минуя множество мостов.

Строенья серые опять;

Во мне все чувства были теми,

Но и другими в то же время.

Сумел аллею миновать

К строенью, где он прежде жил.

Но имя на двери другое;

Я оробел: там чередою

Звучали песнь, хлопки кутил;

Услышать мог, как в доме том

Звенят стеклом, стучат ногами -

Там, где устраивал он с нами

Дебатов много обо всём:

Мы обсуждали времена,

Искусств, природы кладовую.

Стрелок пустил стрелу благую,

Но с лука сорвалась она;

У стрел бывает перелёт,

Бывает недолёт до целей,

Пока стрелок рукой умелой

Как нужно в цель не попадёт.

Была умелой речь его:

Из нот благих и вдохновенья,

Текла подобно откровенью;

На лике друга Божество,

Черты преобразив светло,

И очи делало благими;

А над очами неземными -

Вдруг Микельанджело чело?

LXXXVII

I past beside the reverend walls

In which of old I wore the gown;

I roved at random thro' the town,

And saw the tumult of the halls;

And heard once more in college fanes

The storm their high-built organs make,

And thunder-music, rolling, shake

The prophet blazon'd on the panes;

And caught once more the distant shout,

The measured pulse of racing oars

Among the willows; paced the shores

And many a bridge, and all about

The same gray flats again, and felt

The same, but not the same; and last

Up that long walk of limes I past

To see the rooms in which he dwelt.

Another name was on the door:

I linger'd; all within was noise

Of songs, and clapping hands, and boys

That crash'd the glass and beat the floor;

Where once we held debate, a band

Of youthful friends, on mind and art,

And labour, and the changing mart,

And all the framework of the land;

When one would aim an arrow fair,

But send it slackly from the string;

And one would pierce an outer ring,

And one an inner, here and there;

And last the master-bowman, he,

Would cleave the mark. A willing ear

We lent him. Who, but hung to hear

The rapt oration flowing free

From point to point, with power and grace

And music in the bounds of law,

To those conclusions when we saw

The God within him light his face,

And seem to lift the form, and glow

In azure orbits heavenly-wise;

And over those ethereal eyes

The bar of Michael Angelo?

LXXXVIII

О птичка, дивный голос чей

Струится под цветущей сенью,

Поведай: где переплетенье,

Скрещенье чувств людских, страстей?

Когда леса густы листвой,

В тебе - борьба страстей как будто,

А в очень грустные минуты

Отрада проскользнёт порой.

На арфе много грустных нот

Найду, но струны неподвластны:

Мотив ликующий и ясный

Вдоль струн внезапно промелькнёт.

LXXXVIII

Wild bird, whose warble, liquid sweet,

Rings Eden thro' the budded quicks,

O tell me where the senses mix,

O tell me where the passions meet,

Whence radiate: fierce extremes employ

Thy spirits in the darkening leaf,

And in the midmost heart of grief

Thy passion clasps a secret joy:

And I -- my harp would prelude woe --

I cannot all command the strings;

The glory of the sum of things

Will flash along the chords and go.

LXXXIX

Падут на ровную траву

От горных вязов тени, блики,

А рядом ты, платан великий:

Пилон, наряженный в листву.

Артур бывал в тени твоей,

Когда гулял здесь, зачастую:

Всю пыль и копоть городскую

Хотел стряхнуть с себя скорей,

Во всё, что ни вокруг, вникал

И был участником активным

В досуге нашем, пусть наивном, -

Так от судейства отдыхал.

О, приходил к нему кураж,

Когда во тьме столь ароматной

Он свежий бриз вдыхал приятный,

Вперив свой взор в благой пейзаж.

О, был косы знакомый звук

По утренней траве росистой

И ветра, дующего исто,

Сминая груш цветы вокруг!

О, счастие вселялось в нас,

Когда вокруг него сидели,

А он тосканских менестрелей

Читал нам на лугу не раз,

Когда внимали всей душой,

Под солнцем гостевому пенью

Иль под луною - исполненью

Баллад арфисткою-сестрой.

Нам было всем ничуть не лень

Бродить среди холмов высоких

И пикником в лесах далёких

Заканчивать свой летний день.

Мы говорили второпях

О книгах скверных и отменных

Иль о державных переменах,

Иль о сократовских мечтах.

А если город я хвалил,

Он возражал мне моментально,

Что в круговерти социальной

Сотрём свои углы и пыл:

Вначале самобытны, мы

Манерой, видом станем сходны.

Общались так; поток холодный

Внизу посверкивал из тьмы;

В бутыли нас ждало вино,

Во мху сокрыто иль в потоке.

А до того, как на востоке

Звезде зажечься суждено,

Мы возвращались и могли

Заслышать где-то за вьюнками

Звук млека в вёдрах временами,

Шмелей гудение вдали.

LXXXIX

Witch-elms that counterchange the floor

Of this flat lawn with dusk and bright;

And thou, with all thy breadth and height

Of foliage, towering sycamore;

How often, hither wandering down,

My Arthur found your shadows fair,

And shook to all the liberal air

The dust and din and steam of town:

He brought an eye for all he saw;

He mixt in all our simple sports;

They pleased him, fresh from brawling courts

And dusty purlieus of the law.

O joy to him in this retreat,

Immantled in ambrosial dark,

To drink the cooler air, and mark

The landscape winking thro' the heat:

O sound to rout the brood of cares,

The sweep of scythe in morning dew,

The gust that round the garden flew,

And tumbled half the mellowing pears!

O bliss, when all in circle drawn

About him, heart and ear were fed

To hear him as he lay and read

The Tuscan poets on the lawn:

Or in the all-golden afternoon

A guest, or happy sister, sung,

Or here she brought the harp and flung

A ballad to the brightening moon:

Nor less it pleased in livelier moods,

Beyond the bounding hill to stray,

And break the livelong summer day

With banquet in the distant woods;

Whereat we glanced from theme to theme,

Discuss'd the books to love or hate,

Or touch'd the changes of the state,

Or threaded some Socratic dream;

But if I praised the busy town,

He loved to rail against it still,

For "ground in yonder social mill

We rub each other's angles down,

"And merge," he said, "in form and gloss

The picturesque of man and man."

We talk'd: the stream beneath us ran,

The wine-flask lying couch'd in moss,

Or cool'd within the glooming wave;

And last, returning from afar,

Before the crimson-circled star

Had fall'n into her father's grave,

And brushing ankle-deep in flowers,

We heard behind the woodbine veil

The milk that bubbled in the pail,

And buzzings of the honied hours.

Оставить комментарий
Размещен: 28/01/2018, изменен: 07/02/2025. 42k. Статистика.
Поэма: Переводы

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"