XC

Любовь тот слабо ощутил
И не познал весну благую,
Кто выдвигает мысль такую:
Что если б выйти из могил 

Умершие смогли, ожить, - 
Скорей, как это ни печально,
Приём горячий, идеальный
Им от родных не получить.

Да, это славно так: сполна
Оплакать мёртвого, стеная,
Зовя, лишь благо вспоминая,
Чуть разогревшись от вина;

Но если б он попрал свой прах,
К своей вернулся половине, -
Увидел бы: она отныне
В других супружеских руках,

Другой владелец у земель
И вряд ли дал бы их обратно,
Иначе хаос непонятный
Вселится в эту "цитадель".

Но возвратись, мой дорогой:
Какие тучи б ни нависли,
Не зародится даже мысли
Забыть мне светлый образ твой.

XC
He tasted love with half his mind,
Nor ever drank the inviolate spring
Where nighest heaven, who first could fling
This bitter seed among mankind; 
That could the dead, whose dying eyes
Were closed with wail, resume their life,
They would but find in child and wife 
An iron welcome when they rise: 
'Twas well, indeed, when warm with wine,
To pledge them with a kindly tear,
To talk them o'er, to wish them here, 
To count their memories half divine; 
But if they came who past away,
Behold their brides in other hands;
The hard heir strides about their lands, 
And will not yield them for a day. 
Yea, tho' their sons were none of these,
Not less the yet-loved sire would make
Confusion worse than death, and shake 
The pillars of domestic peace. 
Ah dear, but come thou back to me:
Whatever change the years have wrought,
I find not yet one lonely thought 
That cries against my wish for thee. 
			

XCI

Как только лиственница в рост 
Пойдёт от перьев розоватых, 
Куст оживится от пернатых,
Затянет песню горный дрозд, 

Приди в таком обличье ты,
Чтоб дух твой различить сумел я,
И пусть чело осветят смело 
Невоплощённые мечты.

Как только розы аромат
Вновь освежит моё дыханье, 
А близ усадьбы летней ранью 
Поля пшеницы зашумят, 

Ко мне приди - не ночью, нет, 
А в солнечных лучах, скорее:
Ещё прекрасней и светлее,
Чем даже самый яркий свет!

XCI
When rosy plumelets tuft the larch, 
And rarely pipes the mounted thrush; 
Or underneath the barren bush
Flits by the sea-blue bird of March; 
Come, wear the form by which I know 
Thy spirit in time among thy peers; 
The hope of unaccomplish'd years
Be large and lucid round thy brow. 
When summer's hourly-mellowing change 
May breathe, with many roses sweet, 
Upon the thousand waves of wheat, 
That ripple round the lonely grange; 
Come: not in watches of the night, 
But where the sunbeam broodeth warm, 
Come, beauteous in thine after form, 
And like a finer light in light. 


XCII

Когда в видении порой 
Внезапно сможешь появиться,
Сочту сие за небылицу,
Игру ума. А образ твой 

Хоть воззовёт к ушедшим дням,
Когда судьбу делил с тобою, 
Ему отвечу, что порою 
Внимаю памяти ветрам.

А коль откроет образ тот 
Событие, что ждёт в грядущем,
Которому стать вправду сущим 
В ближайший месяц или год,  
 
То - не пророчество твоё:
Духовное предощущенье
И будущего отраженье
Чрез событийное чутьё.

XCII
If any vision should reveal
Thy likeness, I might count it vain
As but the canker of the brain;
Yea, tho' it spake and made appeal 
To chances where our lots were cast
Together in the days behind,
I might but say, I hear a wind
Of memory murmuring the past. 
Yea, tho' it spake and bared to view
A fact within the coming year;
And tho' the months, revolving near,
Should prove the phantom-warning true, 
They might not seem thy prophecies,
But spiritual presentiments,
And such refraction of events
As often rises ere they rise. 


XCIII

Тебя не видеть: ты - вдали.
Могу ль сказать, что дух вовеки 
Не перейдёт предел тот некий
Вблизи своей родной земли?

Хотя земной наряд пожух,
Однако Дух явиться в силе
Туда, где чувства все застыли;
Не сомневаюсь: к Духу - Дух.

Тогда с невидимых зыбей,
С небес, из бездны необъятной 
Преображённый многократно
Ко мне сойди, приди скорей,

Внемли моей мечте такой,
Что трудно выразить словами:
Не зря обычными очами, 
Чтоб Дух мой видел рядом твой.

XCIII
I shall not see thee. Dare I say
No spirit ever brake the band
That stays him from the native land
Where first he walk'd when claspt in clay? 
No visual shade of some one lost,
But he, the Spirit himself, may come
Where all the nerve of sense is numb;
Spirit to Spirit, Ghost to Ghost. 
O, therefore from thy sightless range
With gods in unconjectured bliss,
O, from the distance of the abyss
Of tenfold-complicated change, 
Descend, and touch, and enter; hear 
The wish too strong for words to name;
That in this blindness of the frame 
My Ghost may feel that thine is near. 


XCIV

Быть чистым сердцем и умом,  
Иметь внутри любовь пристало 
Тому, кто тянется немало
Общаться с милым мертвецом.

Напрасно звать начнёшь опять
Ду́хов из благости загробной,
Коль речь не волен, им подобно,
Что дух твой смог смиренным стать.

Они являются извне
В воображении прекрасном,
При памяти, сознанье ясном
И подчинённом тишине.

Но если что внутри грызёт,
Сомненье на твоём пороге,
То духам - лишь внимать в тревоге
Смятенью, стоя у ворот.

XCIV
How pure at heart and sound in head,
With what divine affections bold
Should be the man whose thought would hold
An hour's communion with the dead. 
In vain shalt thou, or any, call
The spirits from their golden day,
Except, like them, thou too canst say,
My spirit is at peace with all. 
They haunt the silence of the breast,
Imaginations calm and fair,
The memory like a cloudless air,
The conscience as a sea at rest: 
But when the heart is full of din,
And doubt beside the portal waits,
They can but listen at the gates,
And hear the household jar within. 


XCV

В ночь на лугу остались мы: 
Трава сухая под ногами
И лунный блеск над головами
На фоне тёплой летней тьмы.

Спокойно было: за версту
И треск сверчка не слышен даже, -
Лишь звон ручья, что в приовражье,
Да трепет урны на борту.

Сквозь тьму, что окружала нас,
Вверху мышей летучих стая
Носилась, тени создавая:
В плащах и с бусинками глаз.

Мы пели сквозь ночной простор:
Песнь разносилась по верховью,
Где стадо нежилось коровье,
Вяз ветви тёмные простёр.

Лишь только это всё вокруг
Из ночи, от меня уплыло,
Погасли огоньки, светила,
То я один остался вдруг,

Мне сердце сильный глад объял:
В листве, хоть палой, но зелёной, 
Я письма друга упоённо
О счастии былом читал.

И странно в этой тишине 
Слова немые прозвучали,
Безмолвный крик любви-печали 
И веры с мощью наравне,

Кои отважно превзойдут
Сомненье, что подавит труса,
И чрез словесные искусы
Душе решение найдут.

За словом слово, не спеша,
Меня касался сквозь былое
Мой друг; и искрою живою,
Пригрезилось, его душа  

Переплелась с моей душой,
И души дружно воспарили
К высотам мысли, обострили
Чутьё: постигли пульс земной 

И заданный сим Веком тон,
Что отмерял Судьбы удары,
Бег Времени проворный, ярый;
Мой транс потом был прекращён:

Пришло сомнение опять.
Словами трудно мысль обрамить,
А интеллекту - через память 
Мой путь духовный прошагать.

Но через сумрачный простор
Открылось взору вновь верховье,
Где стадо нежилось коровье,
Вяз ветви тёмные простёр.

Из дальней темноты изъят,
Задул внезапно бриз желанный
По крупным листьям у платана,
Вокруг усилив аромат;

Воспрянув в небесах благих,
Он раскачал у вязов кроны, 
У розы, лилии - бутоны,
Вскричал "Рассвет!", потом затих.

А Запад и Восток сплелись,
Как смерть и жизнь, весьма глубоко,
Смешав огни в мгновенье ока,
И в бесконечный день влились.

XCV
By night we linger'd on the lawn,
For underfoot the herb was dry; 
And genial warmth; and o'er the sky
The silvery haze of summer drawn; 
And calm that let the tapers burn
Unwavering: not a cricket chirr'd:
The brook alone far-off was heard,
And on the board the fluttering urn: 
And bats went round in fragrant skies,
And wheel'd or lit the filmy shapes
That haunt the dusk, with ermine capes
And woolly breasts and beaded eyes; 
While now we sang old songs that peal'd
From knoll to knoll, where, couch'd at ease,
The white kine glimmer'd, and the trees
Laid their dark arms about the field. 
But when those others, one by one,
Withdrew themselves from me and night,
And in the house light after light
Went out, and I was all alone, 
A hunger seized my heart; I read
Of that glad year which once had been,
In those fall'n leaves which kept their green,
The noble letters of the dead: 
And strangely on the silence broke
The silent-speaking words, and strange
Was love's dumb cry defying change
To test his worth; and strangely spoke 
The faith, the vigour, bold to dwell
On doubts that drive the coward back,
And keen thro' wordy snares to track
Suggestion to her inmost cell. 
So word by word, and line by line,
The dead man touch'd me from the past,
And all at once it seem'd at last
The living soul was flash'd on mine, 
And mine in this was wound, and whirl'd
About empyreal heights of thought,
And came on that which is, and caught
The deep pulsations of the world, 
Eonian music measuring out
The steps of Time -- the shocks of Chance--
The blows of Death. At length my trance
Was cancell'd, stricken thro' with doubt. 
Vague words! but ah, how hard to frame
In matter-moulded forms of speech,
Or ev'n for intellect to reach
Thro' memory that which I became: 
Till now the doubtful dusk reveal'd
The knolls once more where, couch'd at ease,
The white kine glimmer'd, and the trees
Laid their dark arms about the field: 
And suck'd from out the distant gloom
A breeze began to tremble o'er
The large leaves of the sycamore,
And fluctuate all the still perfume, 
And gathering freshlier overhead,
Rock'd the full-foliaged elms, and swung
The heavy-folded rose, and flung
The lilies to and fro, and said, 
"The dawn, the dawn," and died away;
And East and West, without a breath,
Mixt their dim lights, like life and death,
To broaden into boundless day. 


ХСVI

В твоих очах - лазурь небес;
Жалеешь тонущую муху
И молвишь без презренья, глухо,
Что сотворил сомненье Бес.

Хоть слабо у меня чутьё,
Знал про пытливого кумира:
Фальшивящую выбрав лиру,
Стремился править он её.

Умолкший - чести кавалер,
Хоть сомневался встарь без меры;
В сомненье честном больше веры,
Чем в половине строгих вер. 

С сомненьями борясь весьма,
Он победил их постепенно,
Явил суждения, что ценны,
Прогнал злых духов из ума.

Артуровская вера так
Себя намного укрепила,
А ночью с ним была та Сила,
Что может делать свет и мрак

И жить везде, во всякий час,
Как над Синаем огнь, хоть злату
Страна молилась воровато,
Не слыша громкий трубный глас.

XCVI
You say, but with no touch of scorn,
Sweet-hearted, you, whose light-blue eyes
Are tender over drowning flies, 
You tell me, doubt is Devil-born. 
I know not: one indeed I knew
In many a subtle question versed,
Who touch'd a jarring lyre at first, 
But ever strove to make it true: 
Perplext in faith, but pure in deeds,
At last he beat his music out.
There lives more faith in honest doubt,
Believe me, than in half the creeds. 
He fought his doubts and gather'd strength,
He would not make his judgment blind,
He faced the spectres of the mind
And laid them: thus he came at length 
To find a stronger faith his own;
And Power was with him in the night,
Which makes the darkness and the light,
And dwells not in the light alone, 
But in the darkness and the cloud,
As over Sinad's peaks of old,
While Israel made their gods of gold,
Altho' the trumpet blew so loud. 


ХСVII

Моя любовь - в лесу густом
И на вершинах гор в тумане: 
Отображается в сиянье
И ныне видится во всём.

Смотрел я на супругов двух,
Подумав о тебе нечаянно
Сквозь всю твою безбрежность, тайну,
О том, что как жена мой дух.

Супруги эти - как одно:
Им встречи, словно лето, милы,
Разлуки  - хуже, чем могила;
Сердца их в унисон давно.

Любовь у них навек жива:
Не позабыть жене наверно,
Как он любил её безмерно, 
Чего бы ни рекла молва.

Она одна: супруг далёк,
Хоть любит всё ещё супругу;
Она не плачет от испуга:
Он женским сердцем пренебрёг.

Он часто в думы погружён -
Так манят звёздные секреты, -
И рядом, и витает где-то;
Пусть даже хладен, - мил ей он.

Засохшие цветы его
Она хранит уже бессрочно, 
Его заслуг не зная точно,
Любя сильнее оттого.

Играет и поёт ему 
О клятвах и любовном рае,
Дела домашние лишь зная
И радуясь его уму.

Что он достиг больших высот, -
В то верует она вслепую:
"Не понимаю, но люблю я", -
Себе порою изречёт.

XCVII
My love has talk'd with rocks and trees;
He finds on misty mountain-ground
His own vast shadow glory-crown'd;
He sees himself in all he sees. 
Two partners of a married life -- 
I look'd on these and thought of thee
In vastness and in mystery,
And of my spirit as of a wife. 
These two -- they dwelt with eye on eye,
Their hearts of old have beat in tune,
Their meetings made December June
Their every parting was to die. 
Their love has never past away;
The days she never can forget
Are earnest that he loves her yet,
Whate'er the faithless people say. 
Her life is lone, he sits apart,
He loves her yet, she will not weep,
Tho' rapt in matters dark and deep
He seems to slight her simple heart. 
He thrids the labyrinth of the mind,
He reads the secret of the star,
He seems so near and yet so far,
He looks so cold: she thinks him kind. 
She keeps the gift of years before,
A wither'd violet is her bliss:
She knows not what his greatness is,
For that, for all, she loves him more. 
For him she plays, to him she sings
Of early faith and plighted vows;
She knows but matters of the house,
And he, he knows a thousand things. 
Her faith is fixt and cannot move,
She darkly feels him great and wise,
She dwells on him with faithful eyes,
"I cannot understand: I love." 


ХСVIII

Брат, покидаешь нас, холмы
Увидишь вместе с Рейн-рекою:
Я проплывал по ней порою,
Когда там с другом были мы.

Потом - туда, где умер он,
Где Город тот предстанет взору,
Как огнь над Летою, который
В очах у Смерти отражён.

Дунай великий пусть и впредь
Там катит воды, огибая 
Брега, где не был никогда я:
На Вену не хочу смотреть,

При родах где нередко Зло
И на помолвке, и друзьями
Разлука правит, над гробами
Отцы сникают тяжело,

Мольбы близ хладных очагов,
Печаль набрасывает тени
На королевский день весенний.
Но вспоминаю друга зов

Через прошедшие года,
Что там - прогресс на редкость сильный,
Что в парках разъезжают стильно
Аж фаэтоны в два ряда,

Что лучшее веселье там  
Из развлечений всевозможных,
А всё вокруг в гирляндах сложных,
И слышно пенье, смех и гам, 

В шатрах и тентах на лугах
Иль в залах, комнатах прекрасных
Кружатся люди в вальсах разных,
Салют искрится в небесах.

XCVIII
You leave us: you will see the Rhine,
And those fair hills I sail'd below,
When I was there with him; and go
By summer belts of wheat and vine 
To where he breathed his latest breath,
That City. All her splendour seems
No livelier than the wisp that gleams 
On Lethe in the eyes of Death. 
Let her great Danube rolling fair
Enwind her isles, unmark'd of me:
I have not seen, I will not see
Vienna; rather dream that there, 
A treble darkness, Evil haunts
The birth, the bridal; friend from friend
Is oftener parted, fathers bend
Above more graves, a thousand wants 
Gnarr at the heels of men, and prey
By each cold hearth, and sadness flings
Her shadow on the blaze of kings:
And yet myself have heard him say, 
That not in any mother town
With statelier progress to and fro
The double tides of chariots flow
By park and suburb under brown 
Of lustier leaves; nor more content,
He told me, lives in any crowd,
When all is gay with lamps, and loud
With sport and song, in booth and tent, 
Imperial halls, or open plain;
And wheels the circled dance, and breaks
The rocket molten into flakes
Of crimson or in emerald rain. 


XCIX

Рассвет, из ночи, темноты 
Выходишь: громок крик грачиный,
Гулко мычание скотины;
В тот день почил друг из мечты.

День, овеваешь ветерком
Наш ручеёк, слегка журчащий, 
Бегущий по лужайке, чаще,
Нам говорящей о былом;

Шуршанием несёшь покой
Под стреху, что плющом увита,
Смягчая Осень, что сердито
Касается листвы златой;

Встаёшь, когда заря пришла,
Навстречу мириадам жизней -
Рожденью, свадьбе или тризне,-
Смертям, которым несть числа.

И где-то на Земле приют
Мой друг нашёл ещё, я чаю,
В душе других: меня не зная,
Они со мною слёзы льют.

XCIX
Risest thou thus, dim dawn, again, 
So loud with voices of the birds, 
So thick with lowings of the herds, 
Day, when I lost the flower of men; 
Who tremblest thro' thy darkling red 
On yon swoll'n brook that bubbles fast 
By meadows breathing of the past, 
And woodlands holy to the dead; 
Who murmurest in the foliaged eaves 
A song that slights the coming care, 
And Autumn laying here and there 
A fiery finger on the leaves; 
Who wakenest with thy balmy breath
To myriads on the genial earth,
Memories of bridal, or of birth,
And unto myriads more, of death. 
O, wheresoever those may be,
Betwixt the slumber of the poles,
To-day they count as kindred souls;
They know me not, but mourn with me.