Если верить странствующим рыцарям, не все замки одинаково пригодны, чтобы искать там гостеприимства. Да, конечно, не всем рассказам странствующих рыцарей можно верить, это факт. В эпоху отсутствия театров и кинематографа их рассказы были скорей формой искусства, чем репортажами о событиях в мире. Отсюда следует, что правду из этих рассказов можно получить путём отбрасывания художественного вымысла и отсеивания украшающих подробностей, то есть 97% от рассказанного. Принимая сказанное во внимание, делаем вывод - перед тем как позвонить в двери замка, я имею в виду окликнуть стражу, следует разузнать что-нибудь об обитателях этого замка. Поэтому я был рад, когда увидел вдали всадника, выруливающего из-за поворота дороги, которая вела к замку.
По мере того как мы приближались, я рассмотрел, плюмаж на его стальном шлеме, и заметил, что с его доспехами было что-то не так. Поверх стальной кирасы была надета квадратная, прокрахмаленная для удержания формы, туника, типа как у герольдов, на которой были какие-то буквы. Однако, прочитав текст, я тут же улыбнулся, поняв, что это означает:
Мыло ПЕРСИМОНА
Придворные красавицы
пользуются только им.
Гламур.
Это была моя собственная придумка, каким образом начать цивилизовывать нацию. И заодно, и странствующих рыцарей занять. Во-первых, это был незаметный и скрытый месседж, направленный странствующему рыцарству, и никто, кроме меня, об этом не догадывался. Я отправил колесить по стране множество агентов будущего - самых доблестных рыцарей королевства, из тех, которых смог завербовать. Каждый был укомплектован двумя баннерами, спереди и сзади. Баннеры рекламировали то, или другое. Да, пока их было не так много. Они выглядели непривычно, и даже нелепо. Но я не сомневался, положение изменится. Нелепыми будут отставшие от моды ослы в голом железе.
Во-вторых, эти миссионеры станут по-тихому, без шума и пыли, нести в массы знатных господ понятие об элементарных правилах гигиены. А уже от них, по цепочке, это пойдёт в народные массы. Также, это будет размывать фундамент Государственной Церкви, которая опиралась не столько на Священное Писание, сколько на невежество и убожество. Это будет первый шаг. Следующим станет образование, которое наряду с чистыми руками и всем остальным породит фундамент внутренней свободы человека. И со временем, старый миропорядок рассыплется на куски. Рассыплется сам по себе. Надеюсь.
Моё убеждение: Государственная Церковь - легализованное преступление против человечества, узаконенное рабство. Я готов был с жаром, приступить к его упразднению, не ограничивая себя каким-то определённым способом, используя все приличные средства, которые обещали успех. Я сам в мои былые денёчки, далёкие времена, терявшиеся во мгле будущего, встречал пожилых английских джентльменов, которые всерьёз полагали, что родились в свободной стране. "Свободной" - во времена, когда ещё в силе был "Акт о присяге", который давал право занимать государственные должности только представителям государственной англиканской церкви, и был перилами, ограждающими человека от прав человека, и поруганием свободы совести ради укрепления Государственного Анахронизма.
Моим миссионерам были даны инструкции: рассказывать господам, что же там на баннере написано золочёными и расписными буквами. Писать золотом это была классная идея. Баннеры выглядели великолепно, самому королю было бы не стыдно облачиться в такую тунику. И вот, значит, путешествовал миссионер по стране и рассказывал знатным дамам и господам, что там написано, а потом объяснял, что такое мыло. Это изобретение люди встречали с боязнью, и он должен был подтвердить его безопасность на собаке. Следующим шагом, он должен был собрать всю семью хозяина замка и на их глазах помыть руки с мылом и предложить попробовать им. Для того, чтобы убедить хозяев замка, что мыло не причиняет вреда, он не должен был останавливаться ни перед какими экспериментами, даже самыми экстравагантными. Если сомнения были слишком сильны, полагалось отыскать в ближайшем лесу отшельника, а тамошние леса просто кишели ими, и помыть его перед хозяевами. Отшельники, в основном, косили под юродивых и естественно никогда не мылись. Они называли себя благочестивыми, а люди называли их святыми. Они занимались всякими чудесами и были в большом авторитете. Каждый человек испытывал благоговейный трепет перед ними. Если даже помывка отшельника не могла переубедить господина, следовало оставить их в покое.
Каждый раз, когда миссионер побеждал другого странствующего рыцаря, побеждённый должен был помыться с мылом, в качестве выкупа, после чего клялся, что отправится ко двору короля Артура и получит там такой же баннер, запас мыла в дорогу и отправится в странствия, неся людям чистоту и радость до конца своих дней. Как результат этого, количество миссионеров росло в геометрической прогрессии, и фронт борьбы за цивилизацию неуклонно ширился. Мой мыловаренный завод быстро почувствовал выросший спрос. Изначально там работала команда из двух человек, а на тот момент, когда я покинул дом, на меня работали пятьдесят, и им приходилось работать в две смены. В результате запах стоял такой, что король с трудом мог дышать, чуть ли не падал в обморок и говорил, что не вынесет этого вскоре. Сэр Ланселот почти не подавал виду, а только прогуливался вверх и вниз по скошенной крыше дворца и ругался, хотя я говорил ему, что там запах ещё сильнее чем внизу. На это он отвечал, что ему нужен хотя бы глоток свежего воздуха. Он продолжал ходить и ругаться, говоря, что из-за мыловаренного завода дворец больше не дворец. И если бы кто-нибудь,...censored... , в его доме построил такую душегубку,...censored..., то он своими руками,...censored..., задушил бы такого человека, ...censored... , ...censored...! При этом присутствовали дамы, но в те времена люди мало смущались по такому поводу. Он ругался даже при детях, когда ветер дул со стороны завода.
Этого рыцаря-миссионера звали Ля Котэ Мелл-Телл. Он поведал, что в замке обитает Моргана ля Фея, сестра короля Артура и жена короля Юрина, королевство которого было гораздо меньше государства Люксембург. Встав в географическом центре его королевства можно было из рогатки стрелять по территории сопредельных княжеств. "Королей" и "Королевств" в Британии того времени было не меньше чем в маленькой Палестине времён Иисуса Навина, когда людям приходилось спать поджав колени, чтобы не вторгнуться на территорию соседнего государства.
Ля Котэ был подавлен совершенно, потому что в этом замке с ним случился самый большой провал за всю его командировку. Он не смог впарить свой товар, хотя имел богатый опыт. Он использовал все приёмы успешных продаж, даже помыл отшельника. Но отшельник после этого умер. Это и в самом деле был провал. Теперь это лесное существо приравняют к мученикам, и он займёт своё место в святцах Римской Католической Церкви. Бедный Ля Котэ Мелл-Телл оплакивал свою неудачу и сильно страдал. Моё сердце сочувственно сжималось, при виде его горя, и я сообразил, как можно его успокоить и оказать моральную поддержку. Я сказал ему:
- Не печалься, доблестный рыцарь, это не беда. Мы разумные люди, ты и я. Я знаю как тебе помочь. Слушай, как мы превратим это кажущееся несчастье в лучшую рекламу твоего товара. Сейчас твоя грусть рассеется, не оставив и следа. Каждый, кто услышит такую рекламу, заинтересуется. Мы просто добавим на твой баннер строчку - "Под покровительством блаженного мученика". Как тебе такое?
- Воистину, придумано чудесно.
- Да, и заметь, всего-то маленькое дополнение, в одну строчку. Агонь.
Так я утешил несчастного коммивояжёра. Он был отважный парень, отлично управлялся с оружием, и в своё время был участником громкой истории, на ниве странствий, типа моего сейчас. Своё путешествие, вошедшее в легенды, он совершил с демаузелью Мальвиной. Та, как и Сэнди тоже любила поговорить. Но было существенное отличие. Она была сварлива, и разговаривала в основном ругательствами, в то время как Сэнди общалась со мной тепло и дружески. Я был знаком с его историей и правильно истолковал сочувствие в его глазах, когда он прощался с нами и желал доброго пути. Он полагал, что у меня чернейшая полоса в жизни.
Когда мы с Сэнди, продолжив путь, разговорились о его путешествии, она рассказала, что неудачи преследовали ля Котэ с самого начала путешествия. Не успели он выехать из замка, как сэра ля Котэ сбросил с лошади королевский шут. О таких случаях обычай говорил определённо - девушка должна была перейти к победителю, но Мальвина отказалась. Она продолжала цепляться за него, несмотря на все его неудачи, которые сыпались на него как лягушки с неба. Я спросил Сэнди, а что, если победитель откажется забирать трофей? Она ответила, что это не вопрос - он обязан согласиться. Это будет непорядочно.
Подъехав к цитадели, мы, как положено, окликнули стражу на стенах замка. После переговоров нас впустили. Я без всякого удовольствия рассказываю вам об этом визите. Хотя, для меня ничто произошедшее не стало неожиданностью. Я был наслышан о Миссис ля Фее и не ожидал, что у неё в гостях нас ждёт что-нибудь приятное. Она держала в страхе всю округу, потому что убедила всех, что она великая колдунья. Её привычки были отвратительны, её инстинкты были дьявольскими. Она была преисполнена злобой. Всё её прошлое было омрачено преступлениями. Среди преступлений убийство стояло на первом месте. Мне было любопытно посмотреть на неё. Любопытно как взглянуть на Сатану. К моему удивлению, она оказалась красавицей. Чёрные мысли не отразились на её внешности, годы не наложили отпечатка на её атласную кожу и не подпортили её цветущую свежесть. Её можно было принять за внучку старого Юрина. Её можно было принять за сестру её собственного сына.
Как только, после переговоров, нас впустили в замок, было приказано препроводить нас к ней. При ней находился король Юрин с покорным лицом и угнетённым взглядом. Ещё здесь был их сын - сэр Ювейн ля Бланш. Его я тоже желал увидеть потому что, было предание, которое гласило, что однажды он, в одиночку, сражался с тридцатью рыцарями, а так же по причине того, что именно он путешествовал с сэром Гавейном и сэром Мархаусом, в рассказе которому меня подвергла Сэнди. Но именно Моргана была здесь самым любопытным и заметным персонажем. Она заставила нас сесть, и с самым любезным видом и чрезвычайно вежливо начала задавать мне вопросы. Ах, она щебетала как птичка, или флейта, или что-то в этом роде. Мне начало казаться, что эту женщину оболгали злые языки. Она журчала и щебетала, а потом вошёл красивый юный паж, наряженный в одежды всех цветов радуги. Он легко и непринуждённо внёс золотой поднос и, встав на колено, подал его Моргане, но слегка перестарался с манерами, чуточку потерял равновесие и чтобы не свалиться, аккуратно удержался о её колено. Мы едва сообразили, что она сделала с ним. Она пронзила его кинжалом. С таким обыденным видом, как иной убил бы комара!
Бедный мальчик! Он повалился на пол, его руки скрючило в приступе боли, и он умер. У старого короля вырвался крик сострадания "Ох!". Брошенный королевой взгляд, тут же заставил его умолкнуть, больше он ни пикнул. Сэр Ювейн с позволения матери ушёл в вестибюль и прислал несколько слуг, а мадам тем временем сладко журчала, продолжая разговор.
Было заметно, что она хозяйственная, потому что, продолжая разговаривать, она в полглаза наблюдала за слугами, которые забрали и унёсли тело, чтобы те чего-нибудь не упустили. Когда принесли чистые полотенца, она послала за более чистыми. Когда полы были вытерты от крови, и слуги уходили, она указала на крошечное малиновое пятнышко размером со слезинку, которое те проглядели своими удручёнными глазами. Было понятно, почему Ля Котэ Мелл-Теллу не удалось повидать хозяйку замка. Можно сказать, что ему несказанно повезло.
Моргана ля Фея всё так же мелодично журчала. Удивительная женщина. Когда она набрасывалась на слуг с упрёками, те от её взгляда вздрагивали и ёжились, как вздрагивают нервные люди при ударе молнии. Мне и самому было не по себе. То же касалось и старого Брера Юрина. Он всё время был во власти мрачных предчувствий. Он вздрагивал, когда она ещё не успевала повернуться к нему лицом.
В разгаре нашей беседы я уронил хвалебное словцо в адрес короля Артура, забыв на секундочку, как эта женщина ненавидит своего брата. Одного крошечного комплимента было достаточно. Она помрачнела, словно грозовое небо, позвала стражу и сказала:
- Тащите этот сброд в темницу.
Меня прошиб мороз, потому что, о её темницах ходила дурная слава. Мне не ничего приходило на ум, что сказать, что делать. Но Сэнди оказалась на высоте. Когда стражник потянул ко мне руку, она громко и уверенно произнесла:
- Боже упаси, ты что, желаешь погибнуть? Это же Шеф!
Какая счастливая идея! Какое простое решение! Мне-то самому не пришло бы такое на ум. Я скромный с детства. Не стопроцентно, но местами, таки да. И это было именно такое место.
На мадам это произвело гальванизирующий эффект. Её лицо прояснилось. Тут же, откуда-то, снова появилась и заиграла улыбка на её лице, к ней вернулась вся её отрепетированная вежливость, и убедительная льстивость. Но ей не удалось в полной мере скрыть, как она была напугана. Она заговорила:
- О-ла-ла! Что хочет сказать твоя рабыня? Да если кто наделён такими способностями как я, разве тот может, иначе как в шутку, сказать то, что я сказала великому победителю Мерлина? Я, благодаря своей волшебной силе, предвидела твоё появление, и узнала тебя сразу, как ты вошёл. Я сыграла с тобой шутку, в надежде застать тебя врасплох, чтобы ты продемонстрировал свою магию. Я не сомневалась, что ты поразишь стражника мистическим огнём, испепелишь его в прах на месте. Такой феномен за пределами моих собственных способностей, и я как ребёнок уже долго жажду посмотреть на такое.
Стражник наоборот, совсем не жаждал посмотреть, как его сожжёт в прах мистический огонь и поспешно вышел, как только ему позволили.
ГЛАВА XVII
КОРОЛЕВСКИЙ ЗВАНЫЙ ОБЕД.
Мадам смотрела на меня примирительно и спокойно, нисколько не сомневаясь, что я поверил в её версию произошедшего. Когда её испуг прошёл, она так настойчиво просила меня устроить демонстрацию мастерства и убить кого-нибудь, что поставила в затруднительное положение. Однако, к моему облегчению вскоре она прервалась на молитву. Это свойственно знати во все времена - деспотичные, кровавые, жадные, и морально распущенные люди. В то же время, они были глубоко и фанатично религиозными. Ничто не могло отвратить их от систематического исполнения всех обрядов, предписываемых Государственной Церковью, с соблюдением каждой мелочи. Не раз бывало, что дворянин, повергнувший врага, останавливался, чтобы помолиться перед тем как перерезать ему глотку. Не раз, знатный головорез, напав из засады и предав смерти проезжих, отправлялся в ближайшую придорожную церковь и приносил благодарения, не успев даже обобрать жертв. Даже десять веков спустя, Бенвенуто Челлини, тесавший святых из камня, не был более милосердным. Вся знать Британии, включая домочадцев, ежедневно посещала церковную службу, в своих собственных частных часовнях, утром и вечером. И только самые отпетые посещали такие службы не каждый день, а всего пять-шесть раз в неделю. Это была несомненная заслуга Католической Церкви. Хоть я и испытываю к ней неприязнь, обязан признать этот факт. Часто, несмотря на своё более чем прохладное отношение, я задавался вопросом: "Что бы творилось с этой страной, не будь Церкви?"
После молитвы был званый ужин в банкетном зале. Там было темно. Тьму лизали сотни языков пламени масляных светильников. Всё было нарядным, расточительным и варварски великолепным, как и подобало королевскому статусу хозяев. Во главе всего зала, на возвышении, стоял стол для короля, королевы и их сына, Принца Ювейна. Ниже них, через весь зал тянулись столы для остальной публики. Ближе к хозяевам усаживали знать и взрослых членов их семей. Они составляли Двор этого королевства. Таковых был шестьдесят один человек. Дальше от хозяев сидели менее знатные уездные дворяне со своими вассалами. Всего было сто восемьдесят персон. Пропорциональное количество слуг стояло за креслом каждого. Зрелище было великосветское. На галёрке тусовался джаз-бэнд с музыкальными тарелками, рожками, гуслями и прочими ужасами. Они затянули какую-то унылую симфонию, позднее ставшую известной благодаря кинофильму "Иван Васильевич меняет профессию" под названием "Собака крымский царь, собака". Я подумал, что эта мелодия - свежак. Оркестр ещё очень плохо её отрепетировал. Песню про "счастье вдруг" я не помнил, на ход репертуара повлиять не мог, и вскоре королева приказала повесить композитора, после обеда.
Сразу по окончании концерта, священник произнёс довольно длинную молитву на Латыни. По окончании молитвы батальон официантов сорвался с мест и стремительно помчался с подносами наперевес. Великое застолье началось. Никто не разговаривал, все сосредоточились на деле. Ряд челюстей почти синхронно открывался и закрывался, звук был такой, словно где-то в подвале работали механизмы.
Поглощение продуктовых запасов продолжалось полтора часа, количество поглощённых калорий было невообразимым. Изюминкой пира был огромный дикий кабан, запечённый целиком. В начале ужина он внушительно раскинулся и выглядел необозримым. В конце, от него не оставили ничего кроме забора рёбер. Соответственно поступили и с остальными вкусностями.
Когда перешли к сладкому, пошла жёсткая пьянка, и застольные разговоры. Вино и медовуха уходили бочонками. Всем стало уютно. Потом наступило веселье, после чего на всех накатило неописуемое счастье, и вскоре все громко галдели. Мужчины рассказывали очень непристойные анекдоты, но никто не смущался. Когда до присутствующих доходил смысл, вся конюшня так раскатисто ржала, что сотрясались стены. Женщины в ответ рассказывали истории, от которых Маргарита Наваррская и Елизавета Английская, густо покраснели бы и прикрыли лицо платком. Но здесь никто и не думал о платках, все хохотали до слёз. Во многих этих историях главным героем был дерзкий монах, но это совсем не задевало священника, который смеялся вместе с остальными. Более того, по многочисленным просьбам он проорал нам песню, которая была столь же неприличной, как и всё остальное здесь.
К полуночи все устали хохотать и валились с ног. Точнее, все были на рогах: кого-то пробило поплакать, на кого-то навалилась нежность, кто-то всё ещё веселился и шутил, кто-то уже стал кипишить, а кое-кто оказался под столом. Среди дам выбилась в лидеры молодая симпатичная герцогиня, у которой было преддверие свадьбы. Это было то ещё зрелище, я вам скажу. Она так накидалась, что ничего не соображала, была совсем нетранспортабельна, и смешно и неприлично сквернословила. Её утащили из-за стола от греха подальше.
Внезапно, как раз когда священник поднял руки и все котелки которые ещё что-то варили, почтительно склонились, чтобы получить благословение, под аркой входа в дальнем конце зала появилась очень старая, скрюченная седовласая старуха, опиравшаяся на посох. Она подняла свою узловатую клюку, направила на королеву и прокричала:
- Пусть гнев Господень и чёрное проклятие падёт на твою голову, о женщина без капли жалости, которая убила моего несчастного внука и повергла в горе моё бедное сердце, у которого не было ни друзей, ни котёнка, ни собачонки, никакой опоры, никакого утешения кроме него!
Все перекрестились объятые суеверным страхом, потому что проклятие для этих людей было страшным делом. Но королева величественно поднялась с места. В глазах убийственный лёд. Она, обращаясь к страже, кинула через плечо беспощадную команду:
- Хватайте её, сжечь её!
Караул, подчиняясь команде, покинул свой пост. Я был в шоке. Тяжелое зрелище. Что делать то? Сэнди бросила на меня взгляд, я понял что у неё есть идея, и сказал:
- Делай, как знаешь.
Она поднялась и несколько мгновений стояла, глядя на королеву. Потом указала на меня и сказала:
- Он говорит, что этому не должно быть. Отмените приказ иначе он сделает так, что этот замок испарится навсегда, словно зыбкое течение сновидений в пустоте!
Блин, какое неразумное и неосторожное заявление она сделала от моего имени! А что если королева...
Мой испуг прошёл сразу, и паника отступила. Потому что внезапно королева совсем упала духом, не выразив ни малейшего неудовольствия, только жестом показала, что приказ отменён, и осела в кресло, мигом отрезвев. От такого отрезвела не только она - многие. Все кто был за столом поднялись, и, позабыв правила приличия, толпой ломанулись к выходу. Они опрокидывали стулья, роняли посуду, хватались за одежды, отпихивая друг друга, толкаясь плечами и устроив давку у дверей. Было видно, что каждый желает убраться отсюда, пока я вдруг резко не передумал и не испарил замок до состояния зыбкого чего-то там, посреди непостижимой разумом пустоты. Что могли представить себе эти люди? Однозначно, в их головах был не простой суеверный страх, а кошмарный ужас.
Бедняжка королева была так напугана, что не решилась даже повесить композитора, не посоветовавшись предварительно со мной. И, не знаю почему, мне стало её очень жаль. Да любому стало бы, глядя на перемены с ней произошедшие, видя, как она страдает. К тому же, мне хотелось сделать какой-нибудь примирительный жест, я не желал доводить дело до крайностей. Поэтому, обдумав всё как следует, я закончил тем, что приказал музыкантам ещё разок сыграть "Собака крымский царь", что они и сделали. После чего я предпринял последнюю попытку их спасти и спросил: "а Счастье вдруг... можете?". Они помотали головами. Пришлось согласиться, что она права, и дать ей разрешение повесить весь оркестр. Очень уж весь оркестр ей хотелось, после произошедшего. Это частичное снятие санкций благотворно подействовало на королеву. Государственному деятелю мало пользы от того, что он станет деспотически навязывать всем свою несгибаемую волю по каждому случаю. Потому что это ранит гордость и самолюбие его подчинённых. А это, в свою очередь, ведёт к расшатыванию его собственного авторитета. Время от времени, небольшие уступки, где от них нет вреда для дела, это мудрая политика.
Чело королевы прояснилось и даже появилось какое-то подобие радости. Её снова торкнуло выпитое за ужином вино. Сладкозвучный колокольчик её голоса опять разливал благозвучие. Я не совру, если скажу вам, что она была великая рассказчица. Теперь уже было неудобно намекнуть, что поздно, и что я устал и очень хочу спать. Я жалел о том, что не ушёл спать раньше. Сразу после нагнанной жути был подходящий момент. Теперь приходилось терпеть. Других вариантов не было. Она всё звенела и звенела, среди призрачной тишины спящего замка. Вдруг, откуда-то, из мрачных глубин замка до нас долетел такой страшный призрачный крик боли и муки, что у меня поползли мурашки. Королева умолкла, в её глазах сверкнуло удовлетворение. Она склонила свою изящную голову на бок, как птичка, внимательно вслушиваясь. Среди тишины донёсся тот же звук.
- Что это? - спросил я.
- Вот уж и вправду твёрдый орешек. Столько терпеть. Столько часов.
- Терпеть что?
- Пытки. Пойдём... ты должен увидеть. Это занятно. Если он сейчас не сознается, хотя бы увидим, как его разорвут на части.
У неё был приятный вид заискивающего сорвиголовы, спокойного и безмятежного. У меня просто ноги затряслись, когда я представил, что я сейчас стану свидетелем невероятных мучений, нечеловеческой боли. Мы шагали по коридорам, сопровождаемые громким эхом. Стража в кольчугах несла полыхающие факелы. Мы спустились по каменной лестнице. Ступени были мокры от сочащейся по ним воды, пахло плесенью. Атмосфера застенков. Это была долгая унылая и жуткая прогулка, которую не скрашивал даже рассказ этой колдуньи о несчастном мученике и его преступлении. Тот был схвачен по анонимному доносу за то, что убил оленя в королевских угодьях. Я сказал:
- Анонимный донос не та вещь, на которой следует строить обвинение, Ваше Величество. Было бы правильней устроить очную ставку с доносчиком.
- Я об этом не думала, да и дело то пустяковое. Но если бы я и подумала об этом, то всё равно не получилось бы. Потому что доносчик приходил ночью, и был в маске. Он рассказал лесничему и тут же ушёл. Поэтому лесничий не знает кто это.
- Значит, этот Неизвестный единственный кто видел убийство оленя?
- О господи, да не видел он, как убили оленя. Просто этот Неизвестный видел этого упёртого негодяя в лесу, где нашли оленя. И как преданный и законопослушный подданный выдал его леснику.
- Получается, что Неизвестный тоже был в лесу, где нашли убитого оленя? Разве не может быть, что он сам его и убил? И вся его преданность и законопослушность, всего лишь для отвода глаз. Всё это кажется слегка подозрительным. Это Ваша идея - подвергнуть заключённого пытке? А почему Вы так решили?
- Он не сознаётся. За это его душа будет гореть в аду. Потому что за такое преступление закон повелевает лишить его жизни. Ах, с каким удовольствием я погляжу как он поплатится! Но я не хочу подвергать опасности свою собственную душу, позволив ему умереть нераскаявшимся и без отпущения грехов. Нет, не такая уж я дура, чтобы позволить запихнуть себя в ад, ради того, чтоб тот не мучился.
- Но Ваше Величество, а вдруг ему не в чем сознаваться?
- А вот мы скоро узнаем. Мы будем пытать его, пока он не умрёт. Может статься, что ему, в самом деле, не в чем сознаваться, но как это узнаешь? А попасть в ад из-за нераскаявшегося грешника, которому не в чем каяться нельзя. Тут я спокойна.
Какое время - такие люди, но изверги во власти всегда прикрывают свои преступления государственными интересами, заботой о законности, или духовными вещами. Было бесполезно убеждать её. Любые аргументы разбились бы об её закостеневшее мировоззрение, как волны разбиваются о прибрежный утёс. Даже её высокий интеллект был неспособен узреть, что её точка зрения ущербна.
Когда мы вошли в пыточную, в глаза бросилась картина, которую я до сих пор не могу забыть. Я желал бы вообще такое не видеть никогда. Настоящий молодой богатырь, лет тридцати или около того, лежал на спине, растянутый на пыточном столе. Его руки и ноги были привязаны к канатам, намотанным на ворот. Он был смертельно бледный. Лицо было искажено, зубы стиснуты, на лбу выступили крупные капли пота. По ту сторону стола над ним склонились монахи, по эту стоял палач. Стража была на своём посту. Вдоль стен в специальных углублениях коптили факелы. В углу съёжилась несчастная молодая женщина. Её лицо было искажено страшным горем. Затравленный и одичавший взгяд. У неё на коленях спал ребёнок. Как только мы перешагнули через порог, палач слегка довернул ворот. Это движение вызвало крик боли одновременно у узника и у женщины. Я крикнул отставить, и палач ослабил натяжение, даже не повернувшись посмотреть, кто командует. Я не мог позволить продолжаться этому кошмару. Такое зрелище убило бы меня самого. Я попросил королеву позволить мне удалить всех из пыточной, и переговорить с заключённым с глазу на глаз. Когда она собралась, вдруг, протестовать, я понизил голос и сказал, что не желаю терпеть сцены в присутствии слуг, но будет по-моему. Потому что я официальный представитель короля Артура, и требую это от его имени. Она увидела, что придётся уступить. Я официальным тоном приказал рассказать этим людям кто я, и покинуть нас. Для неё это было неприятно, но она это проглотила. Она сделала даже больше того, на что я рассчитывал. Я желал, чтобы она поддержала меня своим авторитетом, но она скомандовала:
- Вы должны подчиняться этому господину и делать всё, что он прикажет. Это - Шеф.
Безусловно, это имя действовало на людей, как очень сильное заклинание. Эффект можно было оценить по тому, как перекосило здешних тюремных крыс. Охрана королевы построилась, и они все ушли прочь, забрав с собой носильщиков факелов, огласив гулкие коридоры эхом удаляющихся шагов. Узник был снят с дыбы и помещён на лежанку, на его раны были наложены повязки, и он глотнул немного воды. Женщина подобралась ближе и возбуждённо и предано наблюдала. Только робко, ожидая, что её сейчас прогонят. Она попыталась украдкой дотронуться до лба мужчины, но когда я неожиданно повернулся к ней, она в страхе отскочила обратно. Видеть такое почти так же горько, как сами пытки.
- О Боже, - сказал я. - Погладь его, девочка, если хочешь. Делай что хочешь, не обращай на меня внимания.
В её глазах было выражение собачьей благодарности. Она позабыла о ребёнке и прижалась щекой к щеке мужчины, перебирая рукой его волосы. Слёзы счастья текли по щекам. Мужчина пришёл в себя и нежно поглядел на жену. Это было всё, что он мог сделать. Я рассудил, что теперь самое время очистить камеру. Палач и монахи вышли вон. Остались только я и эта семья. Я сказал:
- Ну, дружище, расскажи мне, что ты знаешь об этом деле. Я уже знаю, в чём тебя обвиняют.
Мужчина отрицательно помотал головой. Женщина выглядела довольной, после того как я разрешил ей погладить мужа, мне так показалось. Я продолжил:
- Ты знаешь кто я?
- Да. Это все знают в королевстве Артура.
- Ну. Если моё доброе имя не опорочили, ты не должен бояться рассказать мне.
Женщина пылко перебила меня:
- О прекрасный милорд, убеди его! Ты можешь, ты сможешь! Ах, как он мучается! Это всё из-за меня, из-за меня! И как мне такое выдержать? Я хочу уже увидеть его мёртвым! О, добрая быстрая смерть. Хьюго! Я больше не вынесу этого!
И она принялась всхлюпывать, распростёршись у моих ног, продолжая причитать. Но о чём она молила? О том чтобы этого человека предали смерти? Я не мог понять чего она хочет. Тут Хьюго прервал её, сказав:
- Тихо! Ты не понимаешь, о чём просишь. Ты хочешь, чтобы я обрёк родных людей умирать с голода, ради лёгкой смерти? Ты же знаешь меня.
- Это, - сказал я, - я вас что-то не понимаю, для меня это загадка, чего...
- О, драгоценный милорд, только уговори его! Они же меня вместе с ним пытают! А он не сознаётся! Пусть он уже получит успокоение, пусть он получит долгожданную быструю смерть...
- Что ты несёшь, женщина? Он выйдет отсюда свободным и целым человеком, его не станут убивать.
Бледное лицо мужчины просияло, а женщина бросилась обнимать мои ноги в приступе внезапной радости, выкрикивая:
- Он спасён! Слово королевского министра - слово самого короля! А слово короля Артура - ценнее золота!
- Ну, наконец-то вы поверили, что я министр. А почему не поверили сразу?
- Кто не поверил? Я поверил, и она.
- Ну а почему не хотел рассказать историю?
- Но ты не давал такого обещания, теперь ты дал обещание.
- А-а, понимаю. И всё таки, мне кажется, я кое-чего не могу понять. Ты терпишь такие пытки и отказываешься сознаваться. Из чего мы делаем вывод, что тебе не в чем сознаваться...
- Что, господин? Не в чем? Да это я убил оленя!
- Ты сделал это? Да-а, дело запутанное.
- Дорогой господин, я умоляла его сознаться, но...
- Ты умоляла его сознаться? Туман сгущается. И зачем ты умоляла его сознаться?
- Это дало бы ему быструю смерть... какая адская боль.
- Понятно, в этом есть смысл. А он что, не хотел быстрой смерти?
- Он? Конечно, хотел.
- Значит хотел. И почему же он всё-таки не сознавался?
- О, господин! Что же, я оставлю жену и моего птенчика без хлеба и крыши?
- Вот оно что! У тебя золотое сердце. Злой закон конфискует имущество осужденного и оставляет его вдову и сирот нищими. Они старались замучить тебя, потому что без доказательств или без твоего признания вины они не смогли бы обобрать твою жену и ребёнка. Ну, ты держался как мужчина. А ты - любящая жена и добрая женщина, ты готова была избавить его от пыток ценой своей голодной смерти, в нищете. Я преклоняюсь, когда думаю на что вы, женщины способны, когда речь заходит о самопожертвовании. Я зачислю вас обоих в своё поселение. Вам там понравится. Там что-то типа фабрики. Я там переделываю ковыряющихся в земле и навозе андроидов в людей.
ГЛАВА XVIII
ТЕМНИЦЫ КОРОЛЕВЫ
Я всё устроил. Их отправили домой, а потом к Кларенсу. У меня было большое желание вздёрнуть на дыбе палача. И не потому что он был послушный, старательный, несущий боль слуга.
То, что он выполнял свою работу так старательно, как раз не бросало на него тени. Мне хотелось поквитаться с ним за то, что он похотливо шлёпал эту молодую женщину и распускал руки в отношении этой несчастной. Это мне рассказали монахи, которые горели желанием, чтобы тот был наказан. Оказывается, в представителях этого дурного сословия временами обнаруживалось что-то с чем-то. Я имею в виду случаи из жизни, которые открывают, что не все монахи были лицемерны и своекорыстны. Наоборот, большинство из них, особенно которые происходили из обычных семей, и жили ближе всех к земле, к таким же обычным как они, те были искренними, добросердечными людьми. Они были искренне преданы делу облегчения бед и страданий. По большому счёту, это не нравилось мне, но я редко размышлял об этом, и никогда подолгу. Много думать о том, чему нельзя помочь - не мой путь. Но всё равно - мне это не нравилось. Не нравилось то, что они, такие искренние и добросердечные, учили людей мириться с существующим безобразием и всецело подчиниться Государственной Церкви. Без веры людям не обойтись никак - это ясно и без слов. Но по моим представлениям, вместо одной церкви должно быть пятьдесят церквей, в которые люди ходят добровольно. И тогда ситуация будет регулировать себя сама, как это было в Соединённых Штатах моей эпохи.
Когда государственный аппарат концентрирует в своих руках очень большие полномочия - это очень плохо. Государственная Церковь, в первую очередь, механизм государственного аппарата. Государственную Церковь и создают исключительно, как часть государственной машины, её пичкают финансами, её навязывают, её защищают от конкуренции всяких доморощенных пророков. И делается это только ради самой Государственной Машины. Государственную Церковь взращивают как ограничитель человеческой свободы. Государственная Церковь не делает ни одного такого доброго дела, с которым не справилось бы негосударственная церковь. Можете думать, как хотите, но моё скромное мнение таково - должность попа не делает его лучше остальных людей. Впрочем, и хуже.
Ну, значит, не мог я просто так вздёрнуть палача на дыбе и удовлетворить справедливую жалобу монахов. Но его нужно было наказать каким-то другим способом.
Я разжаловал его из палачей в руководители вновь формируемого оркестра. Музыка всё равно нужна. Он умолял, ползал на коленях и причитал, что не умеет играть музыку. Благовидный предлог, но ему это не помогло. Никто тут у них не умел.
Следующим утром королева страшно негодовала, когда узнала, что не заполучит жизнь Хьюго. Я сказал ей, что она должна нести свой крест. По закону и по обычаю она имеет несомненное право на это, однако, в деле есть смягчающие обстоятельства, и именем короля Артура я помиловал его. Этот человек застал оленя, когда тот вытаптывал его пшеницу, и убил в состоянии аффекта, а не из корыстных побуждений. А потом переместил тушу в лес, в надежде, что это поможет скрыть преступление. Но её нельзя было убедить, что состояние аффекта это смягчающее обстоятельство, хоть в случае убийства оленя, хоть человека. Ну её к лешему. Я не стал убеждать, позволив выплеснуться её раздражению. Мне на секундочку показалось, что её убедит пример, что её собственное душевное волнение смягчает её вину в убийстве пажа.
- Вину?! - вскричала она. - О чём ты тут говоришь вообще?! Какая вина?! Я ж собираюсь заплатить за него!
О, да. Было бесполезно тратить на неё доводы из будущего. Воспитание, всё дело в воспитании. Воспитание это всё. Говорят о натуре человека. Это не серьёзно. Её не существует, как таковой. То, что скрывается за этим вводящим в заблуждение названием, в основном воспитание в семье и воспитание в обществе. У людей мало собственных мыслей, у них совсем нет собственного мнения. Это всё то, что вкладывается с детства, и внушается нам всю жизнь.
Дурацкая королева! О, нет, с её интеллектом всё было в порядке, мозгов у неё хватало, но воспитание превратило её в ослицу. Если смотреть с точки зрения "много столетий прошло и времена изменились". А в ту эпоху убийство пажа не было преступлением - это было её право. И она стояла за своё право, не колеблясь и без угрызений совести. Она была типичным представителем своего поколения и продуктом той эпохи и того воспитания. Воспитание наградило её непоколебимой верой, что закон, который позволяет ей убивать подданных, когда она того пожелает - справедливый. И этот закон нужно отстаивать. Вот оно воспитание.
Но нужно отдать должное, даже этой сатанинской королеве. Она даже заслуживала похвалу. У неё было право убить того мальчика, но она никому не была обязана платить за него. Закон заставил бы платить любого другого, но только не её. И она очень хорошо понимала, что поступает щедро и великодушно, платя за этого парня. Я просто из вежливости, должен был выступить с какой-нибудь краткой похвальной речью, но я не мог, у меня язык не поворачивался. Я пытался выразить это словами, но мой мозг не находил подходящих слов. Перед моим мысленным взором стояла эта несчастная старушка с разбитым сердцем. И это невинное, юное создание. Заколотое ни за что. Шёлковые одеяния и столик, на который хлещет его бесценная кровь. Она собиралась заплатить за него! Что могли исправить её деньги? Поэтому, несмотря на понимание того, что эта ужасно воспитанная женщина заслуживает похвалу и даже восхищение, я был не в состоянии выдавить из себя ни хвалу, ни восхищение. Единственное, что я смог выразить - сожаление облечённое в форму похвалы:
- За это, мадам, ваши подданные будут готовы ползать пред вами на коленях.
Это была истинная правда, однако сам я допускал, что повешу её за это когда-нибудь. Если мы с ней доживём до того дня.
Некоторые из их законов были очень плохими, невероятно плохими. Хозяин мог убить своего раба за что угодно: из-за того, что тот его разозлил, от досады на кого-нибудь другого, просто ради самого процесса, неважно.
А коронованная особа, как мы увидели, могла убить любого своего подданного, словно раба. Господин мог убить любого свободного из простых, но должен был заплатить за него, наличкой или натуральным продуктом. Любой дворянин мог убить другого дворянина безо всякого штрафа, но как говорил закон, предполагались симметричные ответные меры. Любой мог убить хоть кого, только простолюдинам и рабам не дозволялось делать это. Если убивали они, это считалось убийством, а закон не прощал убийства. Отважного экспериментатора ждала короткая но жестокая расправа. И его семью тоже, кстати, если был убит кто-то из знатных. Если простолюдин наносил знатному человеку простую царапину, которая не представляла никакой угрозы для жизни и здоровья, его могли четвертовать за это, разорвать в клочья лошадьми, а весь цвет общества собрался бы на это глазеть, отпускать шуточки, умничать по поводу того, что это закономерный итог его поступка. О том, какие жуткие представления устраивались для высшего света, написал юморист из их круга - Казанова в произведении, посвящённом расправе Луи XV над своим безобидным и неудачливым врагом Робертом-Франсуа Дамьеном.
К тому времени я уже был сыт по горло этим зловещим местом и желал убраться отсюда, но не смог сделать это сразу. Меня замучила моя совесть, которая не давала мне думать ни о чём другом. Без совести жить проще, это одна из самых назойливых штуковин встроенных в человека. Несмотря на то, что добрая совесть - причина множества добрых поступков, нельзя сказать, что она приносит выгоду. Без неё меньше доброты, но больше спокойствия и достатка. Однако, это моё личное мнение, а я всего лишь человек. Кто-то может считать иначе, и он имеет полное право на свою точку зрения.
По вине совести, перед тем как уехать, я захотел сделать ещё одну вещь. Но я не сразу решился приступить к этому, потому что это было очень неприятное дело. Мысли о нём мучили меня всё утро. Может рассказать об этом старому королю? Но какой в том прок? Он был потухшим вулканом. В своё время, возможно, он был огого, но его огогонь угас, и давненько. Он был представительными останками. Будучи весьма добрым, он подходил для моего плана, несомненно. Подходил, но не годился. Он был тут никто. Так называемый король. Только королева обладала здесь всей полнотой власти. Это она была Везувий.
В жизни вулкана бывают добрые времена, когда он может дать тёплый приют стаям ласточек, но теперь силы огня рвались с цепи и были способны испепелить город.
Однако, бывает, ждёшь чего-то ужасного, но потом всё как-то получается, и не так уж плохо. Поэтому я взял себя в руки и изложил свою тему перед Её Королевским Величеством. Я рассказал ей, что организовал инспекцию тюрем и темниц и уже осмотрел таковые в Камелоте и соседних замках, и желал бы осмотреть её пенитенциарную систему и ознакомиться с контингентом. Она упорствовала, но я ожидал этого, и в итоге она дала согласие. Я и этого ожидал, но не надеялся, что получится так быстро. Это почти успокоило моё волнение. Явилась стража с факелами, и мы двинулись во мрак подземелья. Оно глубоко вгрызалось в монолит скалы, и состояло из маленьких, выдолбленных в его толще камер. В некоторые из этих камер свет не проникал никогда.
В первой из них находилась женщина в вонючих лохмотьях. Она сидела на земляном полу, не отвечая на наши вопросы и не произнося ни слова. Она едва взглянула на нас, словно мы шумом и светом отвлекли её от чего-то важного. От её грёз наяву, которые заменили ей жизнь. Взглянув один раз, она больше не обращала на нас никакого внимания, сидя скрючившись и обхватив колени своими чёрными от грязи руками. Она была костлява как узники Бухенвальда. На вид, она была уже преклонных лет. Но это только на вид. Она была узницей девять лет, а попала сюда в восемнадцать. Она была простолюдинка и попала сюда прямо со своей свадьбы. Заточил её сюда Сэр Брюс Сэнс Пайт - лорд соседских владений, которому она отказала в том, что называлось у них правом первой ночи. Более того, она ответила на насилие насилием и пролила грамм двадцать его священной крови. И тогда в дело вмешался жених, уверенный, что жизнь невесты под угрозой. Он вышвырнул господина на улицу, к охваченным страхом и трепетом гостям. Тот был так поражён этим ледяным приёмом, что понятное дело ожесточился против невесты и жениха. Названный лорд не владел собственной темницей и попросил королеву разместить у себя двух опасных преступников. Не прошло и часа с момента совершения преступления, как они очутились здесь. С тех пор они сидели каждый в своей конуре. Девять лет на расстоянии пары десятков шагов друг от друга. Девять, погружённых во мрак лет. Первые несколько лет их интересовал только один вопрос: "Он жив?" "Она жива?" - спрашивали узники со слезами, и мольбами от которых ревели бы камни, имей они уши. Но человеческие сердца не камни. Несчастные никогда не получали ответа. Потом они перестали задавать вопросы, и вообще замолчали.
Услышав это, я захотел посмотреть и на мужчину. Ему было тридцать четыре года, а выглядел он на шестьдесят. Он сидел на отёсанной каменной глыбе, уперев руки в колени. Его лицо было скрыто за путаницей волос. Он оторвал подбородок от груди и медленно осматривал нас с тупым и апатичным видом, щурясь от пламени факелов. Потом он опустил голову и что-то забормотал себе под нос, больше не замечая нас.
Я обратил внимание на одно немое, но красноречивое свидетельство. На его запястьях и лодыжках были заметны глубокие, давно зажившие шрамы от кандалов. К стене, у которой он сидел, была прикована цепь, с оковами для ног и рук. Сейчас цепь лежала на земле, раскованная, покрытая ржавчиной - цепи не нужны, когда у жертвы нет духа.
Я не смог растормошить мужчину. Может быть, нужно переместить его в камеру к ней и посмотреть. Его невеста, наверно, была для него самой желанной, розой, жемчужиной и утренней росой. Может быть, она пробудит в нём жизнь. Ведь он наверняка считал её глаза, голос, свежесть, её грацию, особенными, совсем не такими как у остальных. Один взгляд на неё включит его уснувший разум и заставит его кровь бурлить. Один её взгляд...
Облом. Их усадили рядом на землю. Они едва взглянули друг на друга безо всякого интереса, и снова ушли в себя, блуждая в мыслях по далёким мирам населённым тенями и наваждениями, о которых нам не дано было знать.
Я освободил их из темницы и велел отправить к их близким. Королева была не очень рада этому. Нет, у неё не было личной неприязни к этим узникам, но она считала, что это будет непочтительно к Сэру Брюсу Сэнсу Пайту. Однако, я быстро заверил её, что если тот будет против, я лично решу с ним.
Я вызволил из этих крысиных нор сорок семь узников, оставив в заключении только одного. Тот был каким-то лордом, который убил другого лорда, который был каким-то родственником королевы. Убитый задумал того убить, и подкарауливал в засаде, но этот оказался быстрее и сам перерезал ему глотку. Однако, не за это я оставил его в кандалах, а за то, что он умышленно засыпал общественный колодец в одной из своих жалких деревень. Королева собиралась повесить его за убийство своего родственника, но я не позволил повесить его за это, потому что убить гангстера не преступление. Повесить его я разрешил за разрушение колодца. Она примирилась с таким решением, потому что это было лучше, чем ничего.
За какие пустячные преступления томились остальные сорок семь мужчин и женщин. За некоторыми не было вообще никакой вины, кроме как удовлетворить чью-то личную обиду. И не одной только королевы, но и её знакомых. Самый свежий заключённый сидел здесь за слово правды. Он сказал что верит, что Бог создал людей такими, что любой стоит другого, и отличает их только одежда. И он считает, что раздень весь народ догола, и покажи незнакомому человеку, так тот не сможет угадать, где король, а где шарлатан, где граф, а где трактирщик. Было очевидно, что местное воспитание ещё не превратило мозг этого человека в кашу. Я вызволил и его и оправил на Фабрику.
Один ряд камер выдолбленных в скале, доходил до самого её отвесного края, и через все камеры этого ряда проходила узкая трещина, сквозь которую солнечный свет пронзал мрак темницы. Пленники имели утешение в этом узком, благословенном луче света. Но для одного из несчастных это стало разновидностью пытки. Сквозь узкую щель в толстом скальном массиве была видна долина, и он мог смотреть на свой собственный дом там вдали. Двадцать два года он всматривался сквозь этот разлом с душевной болью и томлением. Он мог видеть дым печи, входящие и выходящие фигурки. Несомненно, там ходили его жена и дети. Но он не мог различить их на таком расстоянии. Все годы он видел, как там происходили какие-то праздники, и потом долго размышлял, что это могло быть, свадьба, а может что-то ещё. Он видел похороны. Его сердце сжималось. Он мог разглядеть гроб, но не мог определить его размер, чтобы понять, была ли это его жена или кто-то из его детей. Он глядел, как процессия монахов и плакальщиков печально скрывалась из вида, унося с собой эту тайну. На свободе он оставил пять детей и жену. За предыдущие девятнадцать лет он видел пять похорон. И судя по количеству присутствовавших, как всё было организовано, это не были слуги. Он потерял пятерых из шести своих драгоценных. Но кто ещё остался? Единственный из них, так горячо любимых. Кто? Жена или кто-то из детей? Этот вопрос мучил его днями и ночами, наяву и во сне. Иметь какой-то, пусть и такой страшный интерес, помогает узнику сохранить разум. Несмотря на мучения, этот человек соображал очень даже ничего. Когда он закончил своё удручающее повествование, я сам был заинтересован этим вопросом. Действительно, кто же из членов его семьи остался? Поэтому я сам проводил его домой, и можете поверить - в жизни случаются удивительные чудеса! Была неистовая радость. Ниагара слёз счастья, и, о святой Георгий! Мы нашли там его, некогда молодую, жену, седеющую как и положено в её за пятьдесят и всех его детей. Кто-то уже женился и сам занимался процессом прибавления семьи, и никто из его клана не умер!
Порождение злобной изобретательности дьявольской королевы. Она имела особую ненависть к этому узнику, и сама выдумывала эти похороны, чтобы терзать ими его сердце. А на десерт этой адской кухни, она оставила незаконченным посмертный список семьи. Чтобы терзать его вопросом "кто?".
Думаю, что ему никогда не удалось бы выбраться отсюда. Моргана ля Фея ненавидела его от всего сердца, и ни за что не помиловала бы. Хотя его преступление имело в основании скорей неосторожность, нежели злой умысел. Он сказал, что она рыжая. Да она была такая, но нужно было говорить "светло-каштановые волосы".
Вы только представьте - из сорока семи пленников оказалось пятеро таких, про которых вообще не было известно ничего. Ни кто они, ни как их зовут, ни когда и за что они сюда попали! Одна женщина и четверо мужчин. Все скрюченные, морщинистые старцы с угасшим разумом. Они и сами давно забыли подробности о себе. У них об этом были только лишь смутные предположения. Ничего определённого. И ни одну из догадок они не могли повторить, не поменяв в ней всего. Вереница сменявшихся на протяжении многих лет монахов, которые каждый день навещали заключённых и напоминали им, что это Бог поместил их сюда с какой-то неведомой для простых смертных целью, и учили их, что терпение, покорность и подчинение угнетателям - вот то, что Он любит видеть в простых людях. Эти монахи могли сообщить только некоторые предания об этих дряхлых узниках, и больше ничего. Но эти предания не шли дальше того, сколько лет, предположительно, эти люди находились в заточении. Ни имён, ни преступлений. Предания сообщали только то, что ни один из этих пятерых не видел дневного света уже в течении тридцати пяти лет, как минимум. Никто не знал, сколько их мучения длились до того. Ни король, ни королева ничего не знали об этих несчастных, кроме того, что они достались им по наследству, вместе с троном. Никто ничего не рассказал их величествам об этих заключённых. А они, не считая их никакой ценностью, просто не подумали о них. Я спросил королеву:
- Почему тогда Вы их не отпустили, Ваше Величество?
Вопрос поставил королеву в тупик. Она не знала почему. Такой вопрос никогда не приходил ей в голову. Она на тысячу с лишним лет предвосхитила, реально случившуюся историю узников замка Иф. Для неё, с её воспитанием, эти заключённые, доставшиеся по наследству, были всего лишь имуществом, не больше и не меньше. Просто имущество, которое досталось по наследству, не выкидывать же его.
Когда я вывел эту процессию из их нор на свет, под чистое небо и ослепительное сияние дневного Солнца, заблаговременно приказав надеть им повязки, дабы поберечь их глаза, долго не видевшие дневного света, они представляли то ещё зрелище. Скелеты. Одетые в лохмотья бледные вурдалаки, душераздирающие словно узники Бухенвальда. Так выглядят истинные плоды Государственной Идеологии, Монархии, и милосердной Государственной Церкви. Я пробормотал себе под нос:
- Сейчас бы их сфотографировать.
Вам доводилось встречать людей, которые услышав незнакомое слово, или новую тему, думают, что они с ходу могут догадаться, о чём речь? И чем невежественней такой человек, тем тупее его догадки и крепче убеждённость. Королева была именно такая, и по причине излишней самоуверенности совершала тупейшие промахи. Услышав про фотографию, она задумчиво помедлила, затем её лицо просияло озарением, и она сказала, что сделает это своими руками, чтобы порадовать меня. Я подумал: "Что? Она? Да что она вообще смыслит в фотографии?" Но я недолго был в недоумении. Когда я обернулся, она двигалась к веренице узников, держа в руках топор!
Я встречал разные типы людей в двух эпохах. Но она уделала всех. Она смыслила в фотографии не больше, чем лошадь в чудесах, но так точно характеризует её этот случай. Вот, она столкнулась с чем-то непонятным, и насколько это в её духе - решить вопрос при помощи топора.