Однажды, когда отец делал ремонт в своей квартире, в моем детском письменном столе я нашла спрятанную под школьными тетрадями старую фотографию. На ней была я, совсем маленькая, и Дружок. Собачка, похожая на подросшего шпица с молочно-пушистой шерсткой и блестящими черными глазами. Сидевшая смирно, предчувствуя важность момента и позволяя себя обнимать коротеньким ручкам. Глянцевая бумага, когда-то контрастно черно-белая, сейчас пожелтела от недостатка воздуха в выдвижном ящике и достатка застоявшегося времени.
- Пап, это ведь ты фотографировал?- спросила я у отца, к этому времени разбиравшего на части неповоротливый и громоздкий гардероб.
Отвлекшись от дела, он посмотрел на протянутую мной фотографию и сказал:
- Конечно, еще тем пленочным... - поднявшись, он безжалостно отодрал крышу у опустевшего хранилища одежды и перешел с отверткой к его боковой дверце. - А я думал, что ты все уже забыла..., ведь пятнадцать лет уже прошло...
Пятнадцать лет прошло с того времени, как мы переехали. В другой город другой страны. Мне было шесть лет, и я все помню. Помню большой дом, всегда охлаждавший от неизбежного южного солнца, помню сладкий запах персиковых садов... И помню, как рядом с нашим двором возле мелкого пруда взорвалась бомба и крики бабушки, руки которой тряслись, рассыпая остатки теста на деревянный пол. Забыть ее испуганные карие глаза и повелительный жест,- схватить и спрятать свою внучку - мне не забыть и за всю свою жизнь.
В тот день отец пришел домой весь в крови, и с его потемневшей формы для еще большего позора были сорваны лейтенантские нашивки. Он прошептал что-то невразумительное, бабушка вскрикнула и тут же подбежала к нему, но отец только устало бросил: "Со мной все в порядке..." и оттолкнул тянущиеся к нему худые руки.
Выглядывая из-за дверного косяка, я не решалась подойти к нему. Я боялась его такого - словно попавшего под кровавый дождь.
Упав в кресло, он бросил пустую кобуру на тумбочку и тихо разбитыми губами произнес: " Я потерял пистолет". В его голосе слышалась только обреченность, а в глазах появилась вселенская глубина пустоты. Он долго сидел, не замечая никого и смотря куда-то в сторону, пока его престарелая теща дезинфицировала и бинтовала ножевые раны.
Появившийся откуда-то из глубины дома Дружок оказался смелее, чем я. Он дотронулся теплым носом до моей ноги, будто подталкивая. Но так как я настырно оставалась неподвижной, он вышел сам. Бесшумно перебирая лапками, он приблизился к отцу и, усевшись возле его ног, поскулил. А потом, не услышав голоса хозяина, громко завыл. Так, что смуглое лицо моей бабушки улыбнулось, подхватив дряблые морщинки, и разгладилось.
Я наконец вышла усмотрев и у отца улыбку, но тут же остановилась. По его щекам текли слезы, поливавшие его смеющийся рот. Он увидел меня и проговорил:
- Мы одни с тобой остались.
Бабушка обхватила его шею, рыдая. А я в непонимании опустилась на пол и только чувствовала, как теплый и шершавый язык лижет щеку.
Моя мать была учительницей младших классов в школе, расположенной в поселке, расположенном на десять километров западней от нашего. Тогда одна из бомб, вылетевших из военных самолетов, попала в эту школу, оставив на ее месте только покрытую щебнем воронку.
Как принадлежащему к военнослужащим, отцу сообщили об этом очень оперативно, сухо добавив, что тела опознать невозможно.
Малолюдность нашего поселка не стала остановкой для недовольных, разгоряченных жаром вспыхнувших полей. Как и в других селениях, людей со светлой кожей ждала одна участь - уничтожение или, как в нашем случае - гонение. Уничтожение пришло к слабым. Той ночью, моего старшего друга Алика, которому было двенадцать, забили до смерти, как и всю его семью. А потом взбесившиеся, но еще не удовлетворенные, подожгли и их дом, находившийся в трехстах метрах от нашего.
Засмотревшись из окна своей комнаты, как огонь с крыши дома переступает на дощатые стены пристройки, из которой, почуяв, огонь завизжали животные, я не заметила отца, который с ружьем ходил вокруг дома. Увидев мое лицо, подсвеченное бегающим огнем, постучал по стеклу.
- Ложись спать!- крикнул он.
Я уставилась на него и показала рукой на пристройку.
- Там еще живые... - сказала я.
Он посмотрел мне в глаза, в такие же голубые, как у него, а потом, кивнув, скрылся во двор, и, держа в руках поблескивающий начищенным лезвием топор, побежал в сторону пристройки. А за ним, юркими прыжками выскакивая из высокой травы, поспевал за своим хозяином белый пушистый комочек.
Скоро два черных коня темными тенями удалялись в непроглядную даль степи. Ураган, на котором я так часто каталась вместе с Аликом, останется жить! За быстрыми скакунами заковыляли овцы и свиньи. Нервно сбившись в кучу, они тыкались носами в спину друг друга.
Отец возвращался, положив топор на плечо, улыбался мне через стекло. А я побежала вниз, голыми ногами по ледяным ступеням, чтобы увидеть бабушку и обрадовать, что папа спас моего любимого Урагана.
Обернувшись на голос внучки, смуглая женщина опустила двойное дуло ружья и изобразила подобие спокойной улыбки.
- Я видела..., - сказала она, поглаживая мои растрепанные волосы, а я не могла отвести глаза от черного длинного ствола.
Волнения, смешанные с кровавыми разборками и огнестрельными стычками продолжались семь дней. Всю эту неделю отец не спал, охраняя нас с бабушкой. Лишь однажды он забылся во сне за тарелкой борща, в одной руке держа ложку, а в другой винтовку. Он почти не разговаривал со мной, только грустно смотрел. О матери больше никто не упоминал, и лишь бабушка по вечера плакала по ней, промакивая слезы оборкой фартука.
Запах крови, смешанный с металлом и порохом, стоял в проходной, пока бабушка несколько раз не отполировала пол лимонной шкуркой. Все происходящее в то время было для меня кошмаром, страшной сказкой, которой пугают ночью провинившихся детей. Ночь тогда стала самым ужасным временем суток, когда до моего слуха доносились грохот выстрелов и когда короткие вспышки, но не молний, мелькали во тьме. Шаги на первом этаже тогда начинали взволнованно бегать, мечась из стороны в сторону. Их ломанный ритм сковывал меня ледяными объятьями страха. Я укутывалась глубже в одеяло, закрыв лицо руками. И в тот момент в мою комнату вбегал Дружек. Может, он чувствовал мой страх так же, как и боль моего отца. Его маленькие ноготки, цеплялись за льняное сукно половика,- его приход выдавала только скрипучая дверь. Он устраивался возле моей кровати, положив лисью голову на сложенные передние лапки, и тихо поскуливал. Эти звуки напоминали колыбельную песню, и я успокаивалась и засыпала. Утром Дружек убегал...
Дружек отвлекал и веселил меня. Иногда убегал от отца, чтобы поиграть со мной. Меня не выпускали на улицу, и нам ничего не оставалось делать, как бегать друг за другом в пределах нашего дома. Предостерегающие слова бабушки и крики отца, мимо которых мы пролетали, через некоторое время превращались в смех людей, вовлеченных в игру.
Беспородная, маленькая собачка - она стала спасение для нашей разваливающейся семьи. Ни последующий переезд, смена дома, друзей, а именно он - Дружек.
Наверно, я четко осознала все случившееся только тогда, когда мы переехали... Через две недели. Когда мы разбирали коробки, в которых сохранились и мамины вещи, еще пахнувшие ее любимыми духами с жасмином. В секунду ко мне пришло осознание того, что ее нет. И никогда я больше ее не увижу...
Не отрываясь от подушки, я проплакала три дня. Это, как щелчок, как переключатель, тумблер, который резко дернули вниз. Не обращая внимания на отца, который всеми силами пытался меня успокоить, я только шептала сквозь рыдания: "Мама, мамочка...".
Могу представить, что тогда чувствовал отец, и как разрывалась его сердце. Но я ни разу не видела его слез...
Я была эгоистичным ребенком. Я хотела все забыть, забыть то время, забыть все, что было за чертой проведенной самой жизнью. И отец помогал мне в этом. Он раздал все мамины вещи, стараясь бесследно стереть оставшиеся вещественные крохи воспоминаний. А фотографии, того пропахшего кровью мира, он бесследно куда-то убрал. Мы больше не упоминали маму в разговорах. И все реже и реже мы вспоминали о бабушке и Дружке... Я жила в новом городе, в новом доме, и пошла в новую школу...
Странность детской психологии заключается в том, что ребенок не может долго находиться в негативных эмоциях. Скорей всего потому, что в них еще преобладает чистота...
Но сейчас я уже могу вытащить спрятанные воспоминания из сундуков своей памяти.
И теперь знаю, как мое непонимание, мой эгоизм, ранил отца. Он так и не смог устроить свою жизнь - отец больше не женился. Его любовь осталась там, безвозвратно далеко и никто не мог вернуть ему эту потерю. Жизнь для него была поделена надвое - до и после. И "после" была только я - одно единственное напоминание о матери, которое никогда не оставит его.
Когда мне было семнадцать, я впервые увидела его пьяным. Он никогда не опаздывал и всегда приходил вовремя ровно в шесть, а тогда он пришел половина двенадцатого. Строгий мундир был - на распашку, расстегнута рубашка на груди, и шедший от него ансамбль запахов - перегар, окутанный женскими духами,- все это очень сильно меня испугало.
Отец, резко захлопнув за собой дверь, протянул ко мне руку и не своим голосом проговорил:
- Мариша...,- так звали мою маму.
Его глаза странно смотрели, будто действительно он видел во мне другого человека.
От резкого удара я вздрогнула и очнулась, словно после гипноза. Снова запах крови...
Отец разбил зеркало в прихожей, и окропленные осколки покрыли пол коридора.
- Отец...- начала я, дотрагиваясь до его пораненной руки.
- Уходи...,- я подумала, что мне послышалось.
- Уходи отсюда, сейчас же! - приказал он мне криком и сполз на пол.
Я спешно надела куртку, переступила через него и выбежала. Ослушаться я не могла. Стояла осень в самом разгаре, когда дожди входят в привычку у погоды. И когда я выбежала из подъезда на просохший недавно асфальт, мне на лицо закапал мелкий дождь. Казалось, с каждым порывом ветра он усиливался, а я все стояла посреди двора, огражденного низким бордюром, словно подчеркнутым толстой линией, и подставляла ему лицо. Соленая вода из моих глаз смешалась с пресной из темных туч, плывших надо мной. С рукавов кожаной куртки капли попадали мне на руки, а с кончиков пальцев стекали к своим собратьев внизу. Черные волосы промокли - блестящие и черные они так были похожи на темный глянец у меня под ногами.
Есть ли вина дочери в том, что она похожа на свою мать? Только цветом глаз мы отличались друг от друга. Я нашла ее фотографии, которые он до сих пор держал в своем столе для бумаг.
Какими глазами он смотрел на меня... От этого взгляда меня сковало холодом. Таким взглядом не должен смотреть отец на свою дочь.
В ту ночь я переночевала у подруги, а потом стала жить отдельно. Он не возражал. Мы молча поняли друг друга.
Но теперь и я оставила его одного.
Я звонила ему каждый день, что вошло у меня в привычку, даже, когда я уехала в университет. И каждый раз меня пробирал смех, когда я слышала его сердитый, но довольный голос.
- Что ты мне названиваешь каждые сутки. Тебе еще не надоело? - спрашивал он, очень стараясь голосом произвести впечатление недовольства.
- Я беспокоюсь,- отвечала я, и мне почти виделось, что в эту телефонную паузу, которая возникала после моих слов, он улыбался.
Я боялась за него. Боялась что когда - нибудь...
В опустевшей квартире, где только его шаги будут нарушать тишину, где только его голос будет отдаваться эхом, он, щелкнув кобурой, возьмет свое табельное оружие, снимет с предохранителя и, с силой сжав пистолет, выстрелит себе в голову. Мне нечто подобное даже приснилось, и, когда в семь часов утра я тут же набрала его номер и он ответил удивленны голосом, я как-то сумела вывернуться, отсмеявшись. А у самой тогда текли слезы.
Но время проходило быстро и незаметно... Приспособляемость человека, в какой-то мере, его счастье...
Я постепенно привыкала к новому для меня миру студентов и к тому, что могу только слышать отца, а не видеть его.
Сильнее всего я чувствовала недостаток в нем в мой день рождения. Единственный раз в году он звонил мне первым и скоро, обычный фразами поздравлял, всегда желая что-то привычное и насущное. Как, например, удачной сдачи экзаменов или здоровья в конец января. Отец всегда скупился на показное выражение любви. Для него привычней было подослать ко мне мою старую подругу в разгар сессии с таким количеством сладостей, что потом у половины общежития обострялся диатез. Подарки он дарил так же только в виде посылок, самолично он больше их не вручал. Конечно, это можно объяснить тем, что я училась в другом городе, но он же мог и приехать на служебной машине, но почему-то не делал этого.
Вероятно, тогда прошло недостаточное количество времени, чтобы забыть те последние минуты нашей последней встречи.
И вот четыре года прошло с тех пор, как я в последний раз появлялась в этой холостятской квартире. Четыре года, как я не видела его. Под предлогом ремонта он попросил меня прийти,- "Хоть убраться немного". В свой законный отпуск он вдруг решить "генерально" изменить лицо своей квартиры. А я, не удерживаемая ни кем и ни чем, так как к этому времени сдала дипломную работу и окончила университет, согласилась на его предложение.
Он открыл дверь тут же, как я позвонила, словно ожидая с обратной стороны все это время. В тапочках, в старых джинсах и в синей рубашке, заляпанной зеленой краской отец смотрел на меня светло - голубыми глазами и улыбался.
- Заходи, заходи, - повторил он, затаскивая меня в квартиру. - Не бойся, не испачкаю, я только - только руки очистил.
Его глаза изменились, они утопали в теплоте, подсвеченной радостью. Последний раз я помнила его таким только когда была жива мама.
Оставив меня в коридоре одну, он с увлеченностью побежал в глубину квартиры, которая вся провоняла краской и керосином.
Та же прихожая, та же тумбочка, на которой выверено по росту стояли бюстики Кутузова, Петра I и Александра III. А над головами полководцев, отражая мое волнение, возвышалось новое зеркало. Я моргнула, и мне привиделось старое, разбитое, осколки которого искрились под ногами, окантованные алой неровной бороздой. Секунду длился этот кадр из пленки моих воспоминаний. А в следующую, я уже смотрела на страх, покоившийся в голубизне глаз у моей точной копии.
- Лика, ты решила навсегда остаться в коридоре?- спрашивал отец, прогремев чем-то металлическим.
- Иду! - крикнула я.
Его былой кабинет, полностью отражавший своего хозяина,- такой же строгий, выверенный,- сейчас представлял собой тотальный бардак. Письменный стол, заваленный раскрытыми газетами, стоял островом посреди комнаты. Вокруг него валялись разорванные куски однотонно- синей бумаги, присыпанные штукатуркой. Нагнувшись, отец собирал с пола куски старых обоев. Опустевшие окна впускали преломленный столб света, в котором искрились пылинки, и в лучах дневного солнца я смогла рассмотреть лицо отца.
Он постарел. Появились неизгладимые морщинки на лбу, рубящие его несколькими бороздами, а светло- русые волосы мелькали седыми нитями. Прошло всего четыре года...
- А ты изменилась...,- сказал отец, подняв голову.
- Да, решила немножко изменить цвет,- ответила я, дотрагиваясь до волос.
- Ты стала взрослее,- он поднялся, в руках удерживая комок бумажных останков.
Один его только двухметровый рост внушал, наверное, у подчиненных уважение и страх. Но когда этот исполин улыбался, он был безобиднее кролика.
- Вот за это большое спасибо,- притворяясь, обиженной произнесла я.
- Стала еще красивей.
Наверно, я покраснела, а он усмехнулся и правой свободной рукой с силой прижал меня к себе. Не было испуга, не было волнения, я чувствовала только родное тепло. Мне стало так спокойно, словно недостающая часть души вернулась на свое не занятое ни кем место, что от этого чувства сами собой потекли слезы.
- Папочка, я так по тебе соскучилась,- проговорила я, уткнувшись в его грудь и обнимая.
- И я по тебе.
Долго нам пришлось разбираться в кабинете, пока мы не перешли на следующий фронт работ. Перетаскивая металлическую складную лестницу из комнаты в комнату, мы оставляли за собой пепельные следы от размолотой в пыль извести. Гостиная, кухня, разрисованные одними оттенками полутонов, прошли мимо в однообразной работе чистильщиков, пока пол не становился гладким, а стекла прозрачными, мы не покидали, как говорил отец, поле боя.
И вот мы уже добрались до моей комнаты...
Отец сел рядом со мной на низкую кровать, заправленную все тем же пледом с мишками Шишкина. И теперь мы оба смотрели на старую фотографию и вспоминали то время, то, что больше всего не хочется забывать.
Я видела огромные степи, при солнечном зените которые покрывались золотой пыльцой. Видела оранжевые сады мандаринов и чувствовала их запах, не такой сильный, как у апельсиновых рощ, но более запоминающийся. Гладила ветер на зеленом пригорке у озера. Сквозь степь скакала на Ураган, ухватившись за его черную гриву, а соперничая со скакуном, рядом вприпрыжку бежал мой любимый Дружок. Обнимала бабушку, всегда пахнувшую выпечкой. Держала за руку маму, с которой мы гуляли по нашему поселку и я, выбежав вперед по своей привычке, обернувшись, смотрела в ее черные и блестящие, как угль, глаза.
- Пап, знаешь, а мы все-таки выдержали,- сказала я, склонившись к его плечу.
- Наверное,- не свойственной ему неопределенностью ответил он.
Взяв его большую ладонь, я положила в него свою, и он ответно сжал ее.
- Пап, я тут замуж выхожу через месяц,- я уже давилась смехом, когда увидела его ошарашенные глаза,- я надеюсь, ты придешь на свадьбу...
- И кто он?- сердито на меня поглядывая, спросил он.
- Моряк. Его зовут Алексей...- ответила я с улыбкой.
Он выдохнул.
- Человек то хороший? - его голос стал мягче.
- Хороший.
Минуту мы сидели молча.
- Лика, я тут с женщиной познакомился...
Теперь была моя очередь удивляться.
- Так вот почему ты ремонт затеял! - вскочив, прокричала я.
- Ах, ты маленькая...,- хитро улыбаясь, проговорил отец.
Отец, как когда-то, с легкостью перекинул меня через плечо и закружился на месте. Я засмеялась и завизжала, захлебываясь воздухом, а он, подпрыгнув со мной до потолка, понесся дальше по коридору...