Соргунов Константин Ильич. Корпорация цветов

Корпорация цветов

Пока все думают о будущем, Корпорация цветов заботится о настоящем.

Рекламный слоган КЦ

Вирго

В моём детстве было стереокино, в детстве моей дочери было кино по технологии 3D. Разница невелика, но какой ажиотаж! Те же очки, те же кинотеатры, но почему-то у всех на устах слова "новинка", "открытие" и даже совершенно непонятное мне понятие "инновация", от которого оставался неприятный осадок. Я не люблю непонятные слова. Не люблю слова-уроды, не люблю объемное кино, от которого моя дочь была в полном восторге. Тогда все были от него в восторге. Кинокомпании наперебой выпускали фильмы в соответствующем формате, газетчики, как водится, выясняли, не вредит ли просмотр 3D вашему драгоценному здоровью. Не помню, какие фильмы я смотрел в детстве и на какие таскала меня Настя, но один момент мне вспоминается очень ярко. Камень, огромный булыжник, который летит прямо в меня. Кажется, фильм был про космос.

События, о которых я хочу рассказать, напоминают мне этот камень. Они летели в меня стремительно и неотвратимо, но в кинотеатре я мог просто снять стереоочки. Событий было много, но я и не думал, что когда-то смогу написать об этом. Да что там написать, ещё недавно я не мог и подумать о том, чтобы восстановить в памяти весь ход моей истории. А сейчас перед моими глазами как наяву встаёт золотой мост, плещет волнами безбрежное море, поднимается к самому небу огромный небоскрёб из стекла и камня. Снова чувствую я запах свежескошенной травы, в который вплетается тонкий аромат цветов лау-лау, розовых деревьев и морского ветра. Самые лучшие запахи на свете. Самые лучшие только потому, что я, кажется, забыл все остальные запахи. Здесь, под землёй нет ни запахов, ни звуков, а единственный источник света это семнадцатидюймовый жк-монитор. Я сижу за большим письменным столом, уткнувшись в монитор носом, потому что только так могу различить текст на экране. Контактные линзы я давно потерял, а после того, как зрение упало до минус девяти, мне бы не помогли и они. Мне, конечно, нужны хорошие очки, но, как понимаете, достать их здесь нет никакой возможности. И я пристально вглядываюсь в девственно белый лист текстового редактора, чувствуя, как от напряжения по щекам текут медленные слёзы, тушу сигарету в пепельнице и с каким-то болезненным наслаждением вспоминаю всё, что так или иначе связано с корпорацией цветов. Кстати, сигареты без запаха - как вам это понравится? Когда-то я за бешеные деньги покупал электронную сигару, и, поверьте, ощущения примерно одинаковые. Мой организм недоумевает - я давлюсь густым удушливым дымом, спокойно проходящим в лёгкие, мой рот наполняется жидкой слюной, но запаха, обычного запаха табака нет и в помине. Вчера меня мучили звуковые галлюцинации, сегодня, мне стоит ожидать обонятельных. Ещё недавно я бы ужаснулся таким проделкам собственной психики, но сейчас для меня это единственный способ не сойти с ума. Я не чувствую запаха собственного пота, стекающего по подмышечным впадинам, я не слышу как мои пальцы ударяют по клавиатуре.

Они (она?) велели мне вести дневник, но я всё время находил новые и новые отговорки, не желая копаться в собственной душе, вороша изматывающие меня воспоминания. Только сейчас, когда я остался здесь совершенно один, я, наконец, взялся за это утомительное дело. Вести дневник по своему прошлому, как собирать сложную мозаику. Долго приходится копаться в памяти, извлекая на свет ещё один фрагмент общей картинки. И очень, очень сложно представить весь рисунок целиком. Иногда мне хочется наплевать на их (её) приказ и жить сегодняшним днём, не думая о прошлом. Сотни раз я давал сам себе обещание стереть из памяти всё, что происходило со мной во мшистом лесу, стоя у зеркала я клялся, что сочту всё произошедшее красочным сном, но, как видите, я нарушаю своё слово.

Просто я должен рассказать свою историю. Причем должен в первую очередь самому себе, без этого я не могу получить целостность. Я не уверен в том, что мой дневник будет когда-то прочитан, но по крайней мере я исполню долг перед собой. Я расскажу, а там уж будь как будет. Возможно, мои записи помогут кому-то выстроить точную цепь событий, а может мой текст канет в лету как и я сам уже через несколько часов. В любом случае ведение дневника это неплохой способ убить оставшееся время. Именно этим я и займусь. Кроме того, мне кажется, что этот дневник мой единственный шанс не сойти с ума и удержать в памяти то, что там ещё осталось. Я буду собирать своё прошлое по крупицам. Потому что только так я могу стать... остаться человеком. А именно этого мне хочется больше всего на свете.

Нет, всё началось ещё задолго до того, как я узнал про корпорацию цветов и выяснил, что наш мир немного больше, чем мы привыкли думать. Когда я вспоминаю мшистый лес, маленькое заросшее озеро и деревянный мостик через него, я не могу не вспомнить лучшие годы своего детства. На первый взгляд может показаться, что это не имеет отношения к моему дальнейшему рассказу, однако именно тогда я и попал под пристальный взор тех, кому я и обязан своим нынешним положением. Но об этом пока рано, сейчас я хочу рассказать об одном странном случае из собственного детства.

Школьные каникулы, дача в пятидесяти километрах от Ленинграда, бесконечные грядки с клубникой, лес и небольшая речушка. Нас было трое - я, довольно упитанный для своих лет паренёк, Сергей, серьёзный худенький паренек в очках и Нинка, темноволосая и загорелая девчонка, которая с мая месяца щеголяла в одних трусах. В тот год, когда произошло событие, о котором я хочу рассказать, нам с Серегой было по двенадцать лет, Нинке одиннадцать и, как не стыдно в этом признаваться, наша юная подружка порой поступала куда как умнее нас. Нам было хорошо втроём. Жили мы на одной улице, причем с Серегой были соседями, а Нина жила за три дома от нас. Родители наши работали на одном предприятии, все друг друга знали, дачи получили примерно в одно время. Впрочем, зимой они почти не поддерживали отношения, потому как работали в разных отделах, да и жили в разных районах города. А вот летом и взрослые, и мы, дети, были, что называется, не разлей вода. Бабушка Сереги консультировала Нинкину, как правильно высаживать огурцы в открытый грунт, мой отец по выходным пилил доски на пару с Серегиным отцом. Впрочем, порой такая тесная дружба выливалась нам боком, потому как все наши мелкие домашние и школьные прегрешения становились всеобщим достоянием. Помнится, Нинка долго высмеивала меня за вечный мой страх перед уроком чтения, а я ничем не мог ей возразить. В самом деле, в первом и втором классе я отчаянно боялся того, что медленно читаю. Наверняка вы помните все эти бесконечные соревнования на скорость чтения, которые учителя так любили проводить в младших классах. Вы садитесь за парту с книжкой, учитель смотрит на часы, засекает время, и - читай! Иногда про себя, иногда вслух, последнее было хуже всего, потому как в детстве я немного заикался. Почему-то это моё качество никак не брали во внимание, и каждый раз я оказывался то предпоследним, то последним по скорости чтения вслух. Когда читали про себя, я тоже не блистал успехами, потому что никогда не мог внятно пересказать прочитанное. Откуда было знать учительнице, что за отведённое время я успел прочитать не пару абзацев, а весь книжный разворот! Меня регулярно отчитывали перед всем классом, с родителями проводили разъяснительные беседы, рекомендуя новейшие методики по быстрому чтению. Однако, должного эффекта это не давало, меня надо было учить не читать, а пересказывать. Родители не принимали этот мой недостаток близко к сердцу, разумно полагая, что с возрастом я начну читать бегло. Впрочем, это не помешало им поделиться моими бедами с соседями по даче, а те в свою очередь не постеснялись обсудить это за ужином. Понятно, что на следующий день Нинка бегала за мной с воплями "ты не умеешь читать", я бесился, а Сергей почему-то краснел и тёр переносицу.

А ещё были дни, когда мы вставали рано-рано, когда дачный посёлок ещё спал, осторожно, чтобы не разбудить родителей, выбирались из дома и бежали по мокрой траве к речке. Мы шли по колено в высокой траве, ещё обсыхающей после утренней росы, на ходу жевали печенье, прихваченное из дома, выискивали под деревьями крошечные ягоды лесной земляники.

И была ледяная колодезная вода, от которой ломило зубы и сводило живот, и была прополка проклятой морковки, которую мы отбывали, как самое страшное наказание.

Мы играли в поезд, собирали автомобиль из подвернувшихся досок и снятых со старой телеги колёс, переплывали через речку, которую можно было пройти вброд. Иногда выпрашивали у соседа-охотника несколько стрелянных гильз и воображали себя отважными стрелками.

Много чего было в моём детстве, в самой лучшей, самой светлой его части, и многое из того, что было тогда, ушло от меня навсегда. Старые мрачные дома больше никогда не вызывают у меня тот шквал эмоций, который я переживал в шесть, в семь лет, когда голова моя была занята сказками тысячи и одной ночи и в каждой тёмной комнате я готов был увидеть пещеру Алладина. Я разучился самозабвенно радоваться мелкому слепому дождику, после которого, как утверждал отец, отлично росли грибы, разучился восторгаться мощью летней грозы, перестал бояться, что большой черный паук утащит меня в свою паутину. Хуже всего то, что я перестал мечтать, а ведь именно мечты привели меня на ту дорогу, которая вела прямиком в мшистый лес. И именно мечты поддерживают меня сейчас. Без них я чувствую себя сломанной куклой. По сути я и есть сломанная кукла, искалеченная, заброшенная и совершенно бесполезная. Иногда я изо всех сил тру руками виски, пытаясь вспомнить или выдумать что-то, неуклонно ускользающее от меня. Вчера вечером я забыл, как звали Нину, темноволосую фею из моего детства. Лена? Лина? Ни-на. Нина. Вспомнив имя, я повторял его столько раз, что в конце концов оно утратило всякий смысл. Нина. Нина. Нина. Кажется, в детстве я был в неё влюблён. Нет, не так. Я любил их обоих, любил так, как только может любить ребёнок. Я любил своих друзей и готов спорить, что они отвечали мне взаимностью.

То лето мне запомнилось в первую очередь тем, что ртутный столбик на оконном термометре доходил до самой пластиковой верхушки. Сорок пять градусов на солнце. Это было самое жаркое лето из всех, что я пережил за свою жизнь. На улице ещё было как-то полегче, обдувало ветерком, но находиться дома не было никакой возможности. Поэтому мы использовали каждую свободную минутку, чтобы быть на открытом воздухе, а родители махнули рукой на всяческую дисциплину и только требовали, чтобы мы носили белые панамы. Единственный водоём на нашей улице пересох ещё в середине июня и воду на огороды брали из пары глиняных ям, оставшихся на его дне. Там плескались оставшиеся в живых мелкие рыбешки, и, помнится, отец часто зачерпывал их вместе с водой. Потом рыбы долго ещё жили у нас в трёхлитровых банках, пока, наконец, мы не выпустили их в речку.

В один из таких жарких дней на шее у Нинки оказались белые жемчужные бусы. По прошествии многих лет я начинаю сомневаться в том, а был ли это настоящий жемчуг, но в то время, когда я смотрел на худенькую Нинкину шею, трижды обвитую жемчужной нитью, у меня не возникало никаких сомнений.

- Откуда это у тебя? - без лишних церемоний поинтересовался Серега, ткнув пальцем в бусы. - У мамы взяла?

- Нет, - помотала Нинка головой. Взгляд у неё был какой-то испуганный, а потому мы с Серегой ей не поверили. Кроме того, мы давно привыкли к тому, что Нина периодически таскала у матери то косметику, то красивые заколки. Но взять, пусть и на время, только чтобы покрасоваться перед нами такое дорогое украшение, было натуральным преступлением, кражей. Именно так и заявил Сергей, когда Нинка спросила, нас, идут ли ей бусы.

- Это называется кража! - сказала Серега, делая страшные глаза. - И тебя посадят в тюрьму!

Нинка с ужасом посмотрела на неё, перевела взгляд на меня и разревелась. Сквозь её всхлипы мы еле-еле разобрали что-то про дяденьку с конфетами, подполе и паутину. Этого хватило для того, чтобы я крепко взял Нинку за плечи и спросил:

- Что за дядька?

- Наш сосед, - прорыдала Нинка, цепляясь мизинцем за жемчужное ожерелье. - Из того дома, который горел в прошлом году.

- Он тебя обидел?

- Нет, - помотала Нинка головой так, что белоснежные бусы издали удивительный тренькающий звук. - Это хороший дядька. Он мне показал гладиолусы, пятнистых лягушек и ещё дал конфету. Но там в начинке была какая-то жгучая вода и я её не съела.

- А бусы откуда? - продолжал допрашивать я. - Тоже дядька?

- Ну да, - быстро кивнула Нинка, вытирая слёзы ладошкой. - Только я сама их нашла. Они лежали в том подвале, все в паутине, в углу. Я их подняла, а дядя Лёша засмеялся, говорит, я глазастая. И подарил мне, сказал, что в бусах я буду ещё красивее. Я же красивая, правда?

- Нет, - категорично заявил Серега, у которого по части женской красоты были свои взгляды. Например, он считала самой красивой девочкой на свете свою одноклассницу Галю. Когда я впервые увидел фотографию этой Гали, я подумал, что это мальчик. Но Серега, кроме того, считал некрасивой и Нинку, а уж этого я допустить никак не мог. Нинка была коренастой и смуглокожей, не в меру серьёзной и в то же время обаятельной. Я уже говорил, что любил её? Кажется, говорил. Но в тот день я не думал о своих чувствах к моей дорогой подружке. Я слишком сильно волновался за Нинку.

- И что, этот дядя Лёша просто так дал тебе бусы? - недоверчиво спросил я.

- Ага, - снова кивнула Нинка, настроение которой обычно прыгало, как каучуковый мячик, вверх-вверх-вверх до самой критичной точки, и также стремительно вниз. Если пять минут назад вы видели Нину, заливающуюся слезами, то можете быть уверены, сейчас она самозабвенно хохочет над собственной физиономией, отраженной в воде.

Сейчас, много лет спустя, я не могу вспомнить без улыбки Нинкину физиономию, перепачканную в глине, шоколаде и ещё чем-то зелёном, её белые трусы, на которые налипли сухие травинки, коленки, щедро смазанные зелёнкой и целую гриву белокурых волос, небрежно схваченных резинкой. Да, Нинка была настоящим чертенком и в свои шесть лет, когда мы с ней на спор бегали кругами по топкой грязи, и в шестнадцать, когда присоединилась к партии с прокоммунистическими идеями (её члены называли никсы, в честь основоположницы движения Веры Никсан) , которую через полгода после существования объявили экстремистской группировкой, а лидера посадили на несколько лет. В двадцать четыре года, насколько мне известно, Нинка уехала вместе со своим мужем в Израиль, и больше я ничего о ней не слышал. Или не в Израиль? Или не с мужем? Я не помню. Слишком многое перепуталось в моей памяти, слишком много образовалось нестыковок и белых пятен. И сколько я не пытаюсь, я не могу вызвать в памяти взрослую Нину, с которой не раз сидел по кафешкам и барам. Я вспоминаю ту Нинку, которой она была тем летом, когда мне только-только исполнилось двенадцать лет. Я вспоминаю Нинку, одетую в одни только белые трусики, ещё дрожащую от утреннего холода, вспоминаю Нинку с жемчужным ожерельем на шее. Позже, много позже, когда мы оба уже стали настолько взрослыми, что разница в год казалась нам совсем незначительной, я спросил Нинку, кем же на самом деле был тот дяденька из старого дома. Нина посмотрела на меня с удивлением и сказала, что не помнит ни дяденьки, ни дома. Я спросил об ожерелье, но оказалось, она не помнила и его. Увы, но большинство детских воспоминаний, какими бы прекрасными они не были, безвозвратно уносятся из нашей памяти. Сейчас я не вспомню даже расположение комнат в нашем старом доме, не вспомню фамилию Сереги (Карташов? Карпенко? Карненко?), не вспомню, о чем мы говорили долгими летними вечерами, глядя в мутное небо белой питерской ночи. Но я помню, как впервые взял в руки жемчужное ожерелье, помню тяжесть жемчуга в своих руках и неприятный холодок, который пробежался по моим пальцам. Кажется, мы так и не поверили в то, что бусы достались Нинке от странного дяденьки-соседа, но почему-то ни я, ни Серега больше не задавали ей никаких вопросов. Нинка проходила в бусах два дня, после чего они исчезли навсегда, и сколько я не спрашивал её, куда же она дела свой роскошный подарок, Нина не отвечала. Но за эти дни я успел прикоснуться к тому, с чем напрямую столкнулся только спустя много-много лет.

На другой день после того, как Нинка щеголяла перед нами в бусах, мы отправились в поход за грибами. Конечно, в такое засушливое лето вряд ли можно найти что-то существеннее пары сыроежек, но в самом походе по лесу было столько удовольствия, что отказать себе в этом не было никакой возможности. Родители отпустили нас одних с условием, что мы не будем уходить дальше берёзовой рощи. Мы торжественно пообещали вернуться к обеду, хотя, по правде сказать, опасения наших родителей было совершенно излишне. Вокруг посёлка леса как такового не было, и куда бы вы не пошли, уже через пару сотен метров вы выходили к очередной улочке. Кстати, названий у улиц не было, почему-то вместо этого улицы были просто пронумерованы - первая, вторая, десятая. Мы жили на седьмой и воевали с ребятами, живущими на пятой. Вражда была давней, хотя откуда она взялась, никто не знал. Впрочем, мне, как мальчику, дружащему с девчонками (презрительный взгляд от такого же мальчишки и чуть позже завистливо-обиженный от подростка, который уже понимает, что к чему) обычно доставалось больше всех. Берёзовая роща была пограничной зоной между нашим посёлком и садовым товариществом "Электросталь", куда мы с отцом ездили за батарейками для радиоприёмника. Родителям почему-то казалось, что нам можно болтаться по всему посёлку, но вот нарушение границ приравнивалось к самому страшному проступку. Помнится, когда однажды мы с Серегой умудрились заблудиться, дошли до конца "Электростали" и столкнулись нос к носу с Нинкиной бабушкой, над нашими головами пронеслась натуральная буря. Кажется, меня не выпускали из дома два дня, а у Сергея состоялся серьёзный разговор с отцом.

Как бы то ни было, в тот день мы были свободны как ветер, бегали наперегонки, размахивая корзинками, гонялись за трясогузками и обмахивались от комаров пучками длинных хвощей. Войдя под своды леса, мы, как обычно притихли, ощущая себя совсем маленькими рядом с деревьями-великанами. Первым чувство удивительного единения с природой покинуло Серегу, который принялся страшным голосом рассказывать очередную историю про Альфонса Доде, который на этот раз оказался обычным квартирным жуликом. Только в старших классах я, наконец, ознакомился с творчеством Доде и прочитал "Тартарен из Тараскона". До этого я был свято уверен в том, что Альфонс Доде - плод воображения Сереги. Понятия не имею, откуда она взяла этого самого Доде, однако жуткий Альфонс Доде был главным действующим лицом большинства рассказов Лизы. Обычно Сергей начинал так "едем мы с папой на автобусе, и тут на остановке заходит он! Альфонс Доде!". Альфонс Доде в рассказах Сереги грабил ни в чем не повинного кондуктора, самолично обезвреживал подводную мину, прыгал с Исаакиевского собора и одной ногой мог победить целый милицейский взвод. Не могу точно сказать, был ли в действиях Серегиного Доде какой-то смысл, но то, что Доде был отрицательным персонажем, это мы знали точно. До сих пор при упоминании имени французского драматурга я невольно вздрагиваю, всем телом ощущая почти тот же ужас, который всегда испытывал в детстве, слушая очередной рассказ из жизни ужасного Альфонса Доде.

Итак, Серега сочинял на ходу, я со страхом слушал, а Нинка не обращала на нас ни малейшего внимания, высматривая, не мелькнет ли в траве маслянистая шляпка гриба. Жемчужное ожерелье болталось у неё на шее, и я всё никак не мог понять, как же Нинка объяснила его появление своим родителям. Но вскоре я и думать забыл о бусах, потому как вдруг увидел под деревом крепкий подосиновик, а рядом с ним целую россыпь лисичек. Я издал ликующий вопль и бросился собирать лесное богатство. Нинка с Серегой смотрели на меня с плохо скрываемой завистью, за тот месяц, что мы провели на даче, им не удалось найти ни одного гриба. Я же умудрялся находить грибы везде, где только проходил, для этого мне не надо было раздвигать траву и шуровать палкой в кустах. Я мог даже не смотреть под ноги, просто в какой-то момент я бросал взгляд на поросшую мохом кочку и видел грибы. Моя мать называла это "особым нюхом", а отец гордо говорил соседям, что у него растёт настоящий грибник. Учитывая, что моя мама в лесу не находила даже мухоморы, а папа не отличал подосиновик от бледной поганки, полагаю, что этот самый "нюх" не передаётся по наследству. Да, и я до сих пор уверен, что никого нельзя научить искать грибы. Это или есть, или нет. Когда мы ходим за грибами с моей дочерью, она всегда обижается, почему у меня всегда набрана корзинка с верхом. Почему-то она не видит грибов, даже если те растут прямо у неё под ногами.

А в тот раз с грибами повезло не только мне. Не прошло и пяти минут, как Нинка заорала, что обнаружила в зарослях папоротника целую россыпь горькушек. В этом нельзя отказать моей дорогой подруге детства, забавной девчушке с гривой темных волос, что бы хорошего не попало к ней в руки, она в первую очередь спешила поделиться этим с друзьями. Когда я вспоминаю, как порой я таился от моих товарищей, набив карманы каким-нибудь печеньем, привезённым отцом из города, мои щёки заливает краска. Но я ничего не могу с собой поделать, я всегда был и остаюсь единоличником. Даже когда родилась моя дочь, я не отказался от своей детской привычки прятать всевозможные вкусные вещи. Когда я приносил ей, маленькой, конфету или слоёную булочку, в моём кармане непременно лежала такая же конфета. Почему так? Возможно, всё дело в том, что моя мать с самого детства внушала мне, что делиться с другими это нехорошо, что "так тебе сядут на шею" и что "своя рубашка ближе к телу". Когда я сам стал отцом, я постарался учесть её ошибки и сейчас с гордостью могу сказать, что моя дочь совершенно не похожа в этом смысле на меня. Она знает, что своя рубашка ближе, но всегда готова отдать её первому встречному. Она очень добрая, моя маленькая девочка. Добрая и озорная, совсем как Нинка, загорелая девчонка из моего детства.

Не прошло и часа, как наши корзинки были уже доверху полны самых разнообразных грибов. Разумеется, в моей корзинке были в основном подосиновики, моховики и другие "серьёзные" грибы, а в корзинках моих товарищей сборная солянка из сыроежек, горькушек и чахлых волнушек. Но это ничуть не огорчало ни Серегу, ни Нинку, оба были уверены в том, что главное это количество, а не качество. Мы засобирались в обратный путь, но Нинка попросила ещё немного побродить, чтобы она могла собрать красивый букет из лесных цветов. Мы, довольные добычей, первой серьёзной добычей в этом году, не стали возражать, хотя в другой раз мы бы задразнили Нинку до слёз, говоря какую-нибудь глупость о девчонках и их непонятной любви к цветам. Но в этот раз мы были благодушно настроены, поэтому Нинка принялась преспокойно собирать свою медуницу и иван-чай. По случаю лесной прогулки Нина была более-менее одета, на ней были синие штанишки и выцветшая розовая кофточка с длинными рукавами. Наши родители разумно опасались клещей, и с нашей троицы была взята страшная клятва: перед тем, как войти в лес, мы должны были непременно надеть на головы шапочки. У Нинки вместо шапочки была зелёная в горошек косынка, которая постоянно развязывалась, доводя тем самым Нинку до бешенства и слёз, а нас до колик от смеха. Нинкина шея торчала из широкого воротника, а на ней тускло поблескивали бусы. Сам жемчуг был безупречен, каждая жемчужинка идеальной формы без единой неровности, все одного цвета и примерно одного размера. В какой-то момент мне вдруг показалось, что по Нинкиному ожерелью пробежал радужный огонёк, на миг заставив каждую жемчужину ярко вспыхнуть, но вполне возможно, что это всего лишь игра моего воображения. Потом косынка снова спала с Нинкиной головы, Серега захихикал, а я едва не выронил корзинку от удивления. Потому что я совершенно явственно увидел, как прямо перед моим носом пролетело маленькое золотое крылышко, сплетённое из тончайшей проволоки. Я инстинктивно протянул свободную руку вперёд, но крыло затрепетало в струе воздуха, поднятой моей рукой и отлетело к Сереге.

- А это ещё что? - только и пробормотал он, когда крыло опустилось на его рукав. - Народ, это что?

- Где? - с любопытством воскликнула Нинка, совершенно забыв о букете. - Ой, покажи, покажи!

Серега взял золотое крылышко двумя пальцами и зачем-то встряхнул. Я придвинулся ближе и сумел как следует его рассмотреть. Сейчас крыло показалось мне гораздо больше, чем когда я впервые его увидел. Длиной примерно в две мои детские ладони, очень хрупкое на вид. По форме оно больше всего напоминало крыло стрекозы, но края у него были резные, а у самого основания было множество завитушек.

- Дай посмотреть! - требовательно повторила Нинка, и, не дожидаясь разрешения, схватило крылышко. - Ой, жжется!

Тут не выдержал и я и осторожно, одним указательным пальцем дотронулся до золотого крыла. Нинка была права, крыло действительно "жглось". Когда спустя пять лет меня впервые как следует тряхнуло током, я понял, на что больше всего было похоже то ощущение. Одному Сереге всё было нипочем, и он с удивлением смотрел на наши испуганные физиономии.

- Вы чего? Кто жжется?

- Оно, - плаксиво протянула Нинка, с неприязнью глядя на крылышко. - Выброси его! Оно плохое!

- Вот ещё! - фыркнул Серега. - Зачем выбрасывать такую штуку? Я лучше домой отнесу. Папа наверняка знает, что это такое.

- Выброси! - заныла Нинка, готовясь зареветь по-крупному. Но Лиза только помотала головой:

- Неа. Мне оно нравится.

Я же почему-то вспомнил все самые страшные истории, которые я читал сам или слышал от взрослых. Про внеземной разум, инопланетян и ещё какую-то подобную чушь, которую печатают в тоненьких журналах с названиями вроде "курьер-экспресс" или "нло". Кстати говоря, класса так до седьмого я и понятия не имел, как же расшифровывается аббревиатура "нло". Я вообще не знал, что это аббревиатура, мне казалось, что так называют космические корабли пришельцев. Когда я начал думать про инопланетян, я почувствовал, как сердце застучало часто-часто, в горле встал какой-то комок и по спине пробежал неприятный холодок. Я посмотрел на Нинку, на лице которой застыло наполовину брезгливое, наполовину испуганное выражение и понял, что крыло действительно плохое, и чем раньше Серега его выбросит, тем лучше. Но Сергей, казалось, забавлялся нашим страхом перед крылышком так, как ещё недавно развлекался страхом перед Альфонсом Доде. Я уверен, что Серега любил чужой страх, даже наслаждался им. Когда он стал взрослым, её любовь к чужому страху только возросла и я уверен, что с Нинкой он поступил не лучшим образом. Я уже говорил, что он сделал с Ниной? Я расскажу, непременно расскажу. Но то взрослый Серега, а вот Сергей-ребёнок осторожно мял золотое крылышко в пальцах и всем своим видом показывал, что ему всё нипочем.

- Брось его! - наконец, сказал я, почему-то стараясь не заглядывать Сереге в глаза. - Кто его знает, что это за штука.

- А я домой хочу, - внезапно заревела Нинка. - Я тут боюсь!

Как не стыдно было признаваться, но и мне было как-то не по себе. Лес, такой родной и знакомый лес, лес, исхоженный нами вдоль и поперёк, вдруг показался враждебным, зловещим. В стройных соснах, в маленьких ёлочках, в кустах черники, всюду чудилась мне какая-то скрытая угроза, в каждой травинке мерещился непонятный враг. И я совру, если скажу, что страх обуял всё моё существо, нет, к страху примешивались изрядная доля любопытства и совершенно ни к месту проснувшийся охотничий инстинкт. С одной стороны больше всего мне хотелось сбежать из этого жуткого леса куда подальше, промчаться мимо поселкового магазина, может быть, даже подраться с целой ватагой пацанов с пятой улицы. А вот с другой стороны мне с мальчишеским азартом хотелось выяснить, что за существо потеряло это крыло, хотелось разузнать всё о том, почему золотое крылышко обжигало нас с Ленкой и не причиняло вреда Лизе. Но потом я перевёл взгляд на Нинку, которая давно выронила корзинку и стояла, обхватив правой рукой левое запястье, и страх перевесил.

- Домой надо, - твёрдо сказал я. - А то родители нас потеряют.

- Домой... - задумчиво повторил Сергей всё ещё держа в пальцах крылышко, и вдруг закричал: - Ой-ой! Горячо!

Он сделала рукой движение, будто бы хотел бросить золотое крыло, но оно почему-то осталось в его руках. Серега тряс кистью, стараясь избавиться от крылышка, но то словно приросло к его руке и нипочем не хотело отцепляться. Поначалу мне казалось, что Серега дурачится, чтобы опять напугать нас, но потом я увидел, как покраснели его пальцы, держащие крыло, и понял, что Сереге не до шуток. Я схватил Нинкину косынку, обмотал ею руку и попытался оторвать крылышко от Серегиной руки. Судя по ощущениям, крыло не то что прилипло, скорее, оно именно приросло и оторвать его можно было только вместе с кожей. Тоненькие проволочки впивались в руку всё глубже и глубже, Серега орал и извивался, Нинка выла, я молча выдирал золотое крыло из худенькой руки. Потом несколько минут выпадают из моей памяти, кажется, Серега потерял сознание и упал на траву. Кажется, золотое крыло прожгло косынку, и я почувствовал ещё один "ожог", но в этом я не уверен точно. По крайней мере, я помню совершенно точно, что на следующий день на голове Нинки была та же самая косынка, и на ней не было ни единого следа, напоминающего о сражении с золотым крылом.

А потом, когда мне стало по-настоящему страшно, на тропинку вышел человек, одетый как дачник. Спортивные штаны, кеды, рубашка с длинными рукавами, жилетка с множеством карманов. За спиной у незнакомца был небольшой зелёный рюкзак, в руках ведро, наполовину заполненное еловыми шишками. Я ещё подумал, что неплохо было бы попить чаю, и не понял, откуда взялась эта мысль. Потом я догадался, что дед Сереги топит самовар шишками, из трубы вырывается густой ароматный дым, и чай получается с удивительным привкусом, который я и сейчас называю дачным. В самом деле, что может быть лучше, чем пить чай, настоянный на смородиновом и вишнёвом листе, с вареньем из ревеня, щедро намазанным на ломоть белого хлеба! Удивительно, сколько всего может передумать человек, только взглянув на что-то, совершенно не стоящее внимания. Казалось, что незнакомец прочитал мои мысли относительно хлеба с вареньем. Он подмигнул мне как-то совершенно по-особенному, взлохматил рукой густые седые волосы и опустился на корточки перед Серегой. Из кармана жилетки он достал маленький круглый закопченный камешек, взял в руки побагровевшую Серегину кисть, в которую уже довольно глубоко вгрызлось золотое крыло, и принялся водить по ней камешком. Лицо Сергея исказила мучительная гримаса, он что-то замычал и дёрнулась всем телом. Я бросился к нему, но незнакомец сделал мне выразительный жест рукой, чтобы я не мешал. Тем временем круглый камешек в руках незнакомца покраснел и, как мне показалось, немного задрожал. Серегина рука вздрогнула и из неё постепенно начало выходить золотое крылышко, немного смятое, но всё такое же изящное и невесомое. Нет, круглый камень не втягивал его вовнутрь, он даже не притягивал его к себе, скорее, камень просто каким-то удивительным образом взаимодействовал с золотым крылышком. Да и, как я успел разглядеть, это был вовсе не камень, а кусок какого-то пористого вещества, напоминающее ещё не до конца застывшую глину. Когда крылышко полностью вышло из Серегиной руки, оно нависло прямо над круглым камешком, задрожало и вдруг начало сжиматься, скукоживаться, темнеть совсем как кусок полиэтилена, который я не раз бросал в костёр. В конце концов крылышко сжалось совсем, свернувшись в точно такой же камешек, какой и был в руках незнакомца. Раздался глухой щелчок, первый камень подпрыгнул и соединился со вторым. Незнакомец улыбнулся, ещё раз мне подмигнул и засунул оба камешка в карман. Теперь камешки больше всего напоминали грецкий орех, две половинки одного целого.

- Ну вот и всё, - весело сказал незнакомец, вставая на ноги. - Теперь всё хорошо.

Но я его не слушал. Нехорошо, конечно, но сейчас меня больше интересовало, что с Серегой, так что я даже не поблагодарил странного человека. Но Сергей уже пришел в себя, уселся на корточки и с удивлением смотрел на свои грибы, рассыпанные из перевернувшейся корзинки. Нинка испуганно переводила взгляд с Сереги на незнакомца и беззвучно ревела. Я почесал макушку и не придумал ничего умнее, как помочь Сереге собрать грибы. А незнакомец просто стоял, смотрел на нас и как-то по-особенному улыбался. Казалось, что он знает что-то такое, чем непременно хочется с кем-нибудь поделиться, но пока ему не задают вопросов, он вынужден молчать. Впрочем, молчал он недолго.

- Грибы собираете? - спросил человек необычайно высоким голосом с оттенком какой-то зловещей весёлости. - И как, много набрали?

- Много, - отчего-то строго кивнул я.

- Так это же замечательно! - радостно воскликнул незнакомец, обвёл нашу троицу горящим взглядом и вдруг помахал в воздухе одной рукой. - А вы знаете, что это такое?

- Нет, - ещё строже сказал я, припоминая все мамины советы относительно разговоров с незнакомцами.

- Это же триеллин! - закричал незнакомец с такой радостью, что мне стало как-то неловко оттого, что я не испытываю никакого восторга по поводу этого факта. - Золотое крыло! Крыло от золотого моста! Крылатый золотой мост! Фарго!

- Мост? - нахмурился я, ожидая, что сейчас нам предложат конфетку или прогуляться "кой-куда". В голове сами собой всплыли слова о том, что ни при каких обстоятельствах нельзя садиться в чужую машину, принимать от чужих людей сладости и вообще заговаривать с незнакомцами. В те золотые денёчки я ещё не знал, что можно сказать что-то вроде "черт возьми, а что нам ещё оставалось делать", но будьте уверены, я подумал примерно то же самое. Почему-то родители, когда выдают нам правила десяти тысяч "нельзя" забывают уточнить, что иногда бывают ситуации, которые... ну, вы поняли. Приходится до всего доходить собственным умом, а это не всегда просто. Впрочем, я придерживаюсь мнения, что человек должен набить все причитающиеся ему шишки. Когда у меня родилась дочь, я сумел прочувствовать верность этого утверждения в полной мере.

- Золотой мост! - повторил незнакомец торжественно, для пущей важности подняв вверх указательный палец.

- А что это? - спросила Нинка, которая, как и я решила для себя, что иногда правила надо нарушать.

- О... - только и сказал человек, похожий на дачника, завёл глаза к небу, махнул рукой и быстрым шагом зашагал по тропинке прочь от нас. Мы не стали его догонять.

Ни Нинка, удивительно трогательная в сиянии белоснежного жемчуга, оттеняющего её смуглую кожу, ни Серега, который с удивлением смотрела на свою совершенно здоровую руку, больше никогда не увидели странного человека, который спрятал в карман сдвоенный камешек и что-то пытался рассказать про золотой мост. А я... А я совершенно случайно встретился с ним через много-много лет, когда детство и юность ушли от меня точно также, как некогда ушел от нас этот таинственный незнакомец.

Мне было двадцать четыре года, тот возраст, когда ты ещё окончательно не попрощался с юношескими мечтами, однако вспоминаешь о них всё реже и реже. Ещё пару лет назад мне хотелось перевернуть весь мир, организовать революцию, оставить свой след в истории, а сейчас я думал только о том, как бы поскорее разделаться со своей частью работы и пойти домой. Тогда я уже был женат и Марина, моя супруга, ждала ребёнка. Отец умер несколько лет назад, а мать изводила меня каждый божий день. Жили мы у неё, о съеме квартиры не могло идти и речи, потому как все деньги шли в фонд поддержки будущего сына или дочери. Не проходило и недели, чтобы Марина не купила очередной обновки для долгожданного малыша, я хватался за голову, наблюдая, как деньги уходят на бесконечные стульчики, игрушки и совершенно нелепые настенные коврики. Иногда мне казалось, что мы ожидаем прибавления семейства не на одного, а по меньшей мере на дюжину человек. Я никак не мог понять, на кой черт моему ребёнку понадобится весь этот хлам в таком количестве. Но когда я пытался заговорить об этом с женой, она закатывала истерику, а мать всегда почему-то занимала её сторону. Не буду лгать, я никогда не испытывал к Марине страстных чувств и когда делал её предложение, руководствовался скорее сухим расчетом, нежели чем-то эфемерным. Нет, родители Марины не занимали каких-то высоких постов и вовсе не были состоятельными людьми, просто я посчитал, что в подруги жизни стоит брать надежного человека, на которого всегда можно будет опереться. Если бы мне понадобилось характеризовать мою жену одной фразой, то я бы сказал "этот человек никогда не разрывал упаковку на подарках". Даже в детстве. У неё были свои, особенные привычки и масса повседневных ритуалов, которым Марина следовала неукоснительно. Так, например, она использовала в качестве книжных закладок ярлычки от чайных пакетиков, причем от определённого сорта чая. Зелёный "Гринфилд" с лимоном. Марина пила только его и уверяла, что если он когда-нибудь исчезнет из продажи, она сойдет с ума. Помимо всего остального Марина периодически издавала губами тихий шлепающий звук, это было вроде разновидности нервного тика. Поначалу это раздражало, а потом я стал воспринимать звук как своеобразный домашний маячок, по которому я всегда мог определить где сейчас находится моя жена. Она была терпеливой и спокойной, и, что особенно мне нравилось, никогда не допускала лишних движений. Да, Марина была мудрой женщиной, неплохой хозяйкой, темпераментной любовницей, кроме того, она никогда не опускала рук и не признавала безвыходных ситуаций. За те три года, что мы были вместе, мне никогда не приходилось видеть её слёз, я никогда не видел её в состоянии агрессии или отчаяния. Но когда Марина забеременела, всё резко изменилось. Всё началось с мелочей - сначала её раздражали запахи, потом звуки, а уже после каждое моё действие истолковывалось превратно и могло послужить поводом к новой домашней буре. Нельзя сказать, чтобы я не обращал на это внимание, в самом деле, попробуй не обращать внимание, когда твоя жена визжит не переставая, а мать бегает вокруг неё с криком, но на первых порах я относился к Марине с пониманием. Я прочитал множество литературы, связанной с беременностью и родами и утвердился в мысли, что этот год и следующие пару лет мне придётся жить под одной крышей с человеком, который будет не вполне отвечать за свои действия. Увы, зачастую психика женщин страдает во время вынашивания плода и в первое время после родов. Всё, что я мог сделать - так это постараться поменьше раздражать свою жену и постараться сделать так, чтобы она поскорее пришла в норму. Но принять решение легко, гораздо сложнее было сохранять гармонию в семье. Марину раздражало даже то, как я ем, как сплю, как одеваюсь, каждая мелочь раздувалась до чудовищных размеров. На пятом месяце жена сказала, что не может спать со мной на одной постели, и мне пришлось перебраться на кухню. Моя мать почему-то посчитала, что я инициатор раздельного спанья, что вид беременной супруги меня смущает, и устроила очередной скандал по этому поводу.

Не помню, как я пережил следующие месяцы. Когда до родов оставалось дней двадцать, Марина резко переменилась. Мне показалось даже, что вернулась та разумная и мудрая женщина, которую я знал ещё полгода назад, а потому я был готов носить её на руках, лишь бы Марина всегда оставалось такой же. Жена уговорила меня съездить на недельку отдохнуть в Крым, и как я не пытался отговорить её от этой поездки, пришлось согласиться. К моему удивлению, мать поддержала Марину, заявив, что небольшой отпуск пойдет нам обеим на пользу. Но я точно уверен, что если бы эта поезда была бы моим предложением, мать начала бы голосить, что на девятом месяце противопоказаны любые путешествия.

Мы поехали в Коктебель. У меня почти не осталось связных воспоминаний об этой поездке, помню только пышную южную зелень, грецкие орехи в тугой зелёной кожуре и море цветов, которые росли в клумбах, на газонах и просто так, густым разноцветным ковром в парках и скверах. Кажется, ещё в поезде Марина умудрилась посеять фотоаппарат, а потому мы не сделали никаких снимков. В столовой я отравился огуречным салатом и сутки провалялся в постели. Жена завела знакомство с нашими соседями, приехавшими на отдых из Перми. Они даже обменялись адресами и ещё два года на наш адрес приходили письма, поначалу восторженные, потом сочувственные. По-моему Слава, сосед, положил на Марину глаз, и это немало удивило меня, потому как я не понимал, чем может привлекать мужчину замужняя беременная женщина.

Домой мы вернулись на день раньше положенного, хотя жена активно возражала. Но чем больше я смотрел на неё, тем тревожнее мне становилось. Каждое утро мне казалось, что сейчас придётся вызывать скорую помощь и везти Марину в больницу. Чего-чего, а появления ребёнка вдали от дома, в украинском роддоме мне совершенно не улыбалось. Кроме того, местные врачи не внушали ни мне, ни жене особого доверия, а потому вскоре Марина и сама признала, что пора уезжать.

Уехали мы, как оказалось, вовремя. В Питере были уже утром, весь день ушел на разбор вещей и раздачу подарков нахлынувшим родственникам, а вечером Марину увезли рожать. Той же ночью в третьем часу родилась моя дочь Настя. Я пропущу многочисленные поздравления, беготню по инстанциям, разговоры с врачами и медсёстрами, скажу только, что Настя родилась не совсем здоровой девочкой и первые полгода мы отчаянно боролись за её жизнь. Все проблемы во взаимоотношениях с Мариной отошли на второй план, даже моя мать стала гораздо спокойнее, понимая, что только вместе мы сможем справиться с нашей общей бедой. Лекарства, уколы, бесконечные осмотры, всё это было сплошным кошмаром и даже первая улыбка моей дочери не перевешивала весь тот ужас, который нам пришлось пережить. Когда Насте исполнился год, врачи сказали, что опасности для жизни больше нет, однако ребёнку придётся принимать лекарства и проходить регулярные осмотры вплоть до совершеннолетия. Все мы вздохнули с облегчением, а через неделю Марина попала под автомобиль и скончалась на месте. Ещё через месяц с сердечным приступом слегла моя мать, и спустя два дня не стало и её. Я остался один с маленьким ребёнком на руках.

У всех родственников и друзей, которые на первых порах пытались меня поддержать, оказались срочные дела, и всё, что они могли, это спешно сказать по телефону какую-нибудь банальную пошлость вроде "всё будет хорошо". Моя двоюродная сестра, единственный человек, который согласился бы мне помочь по собственному желанию, сама мучалась с больным четырёхлетним сыном, с мужем отношения у неё были сложные, а потому ни о какой помощи с моей дочкой не могло быть и речи. Хорошо, что у меня были отложены кой-какие сбережения, плюс пригодились все те покупки, которые делала моя жена во время беременности. Я что-то распродал по дешевке, что-то обменял и сумел выкрутиться. С Настей согласилась сидеть женщина, у которой самой было двое детей, брала она немного, но всё равно я работал как проклятый. Квартира моя напоминала сумасшедший дом, кричала Настя, по комнатам носились отпрыски няни Елены Анатольевны, всюду валялись игрушки, книги, одежда. Когда я пытался сказать няне, что неплохо было бы убирать за своими детьми, мне было заявлено, что она нанималась как няня, а если я хочу получить ещё и домработницу, мне надо будет доплачивать двойную сумму. Таких денег на тот момент у меня не было, поэтому на первых порах пришлось смириться с грязью и бардаком. Потом я пошел на повышение, зарплату мне, с учетом положения отца-одиночки, повысили, и я мог уже нанять няню без детей, вполне вменяемую и аккуратную женщину. Моя жизнь начала более-менее стабилизироваться, приходить в нормальную колею. Когда Настя немного подросла, я отдал её на пятидневку, свободного времени стало немного больше, но я по-прежнему отдавал всего себя работе. Порой я ловил на себе заинтересованные женские взгляды, но всегда оставался глух. Для меня жизнь была сосредоточена только вокруг своей работы. Даже моя дочь не вызывала у меня таких чувств, как работа, работа и ещё раз работа.

Только когда Настя пошла в школу, я сумел спокойно вздохнуть. К тому времени я уже возглавлял компанию, куда десять лет назад пришел скромным курьером, и на моих плечах были в основном организационные обязанности. Несколько дней в месяц для меня были настоящим адом, кроме того каждые полгода я хватался за голову и просиживал целые ночи с бухгалтерами, разбирая документы. А так я был относительно свободен и мог быть дома уже в седьмом часу. Школа была рядом с домом, не надо даже переходить дорогу, так что Настя приходила сама, разогревала обед и садилась за уроки. Она всегда была самостоятельной девочкой, так что я был за неё спокоен. Иногда она даже готовила нам двоим ужин, однако её кулинарная фантазия была настолько бурной, что приготовленное блюдо чаще всего сразу летело в мусорное ведро, а мы с ней шли ужинать в ближайшее кафе. Уже много позже я раскусил, что Насте просто не по вкусу моя стряпня, а потому она ищет любой предлог, чтобы перекусить вне дома. Впрочем, потом моя дочь сообразила, что совершенно необязательно готовить какие-то виртуозные супы, и папа вполне может довольствоваться бутербродом. Конечно, это не самая лучшая еда для ребёнка, однако я помнил, как в детстве изводила меня мать, уговаривая съесть ещё ложечку безвкусной овсяной каши, поэтому не особо следил за тем, чтобы Настя питалась только полезными вещами. Я успокаивал себя тем, что кашу она и так ест на завтрак, а в школе обедает вполне цивилизованной едой.

Когда Настя была в третьем классе, к нам в контору пришла молодая женщина, которая сразу привлекла моё внимание. Первым, что я заметил, когда мне представили кандидатку на вакансию бухгалтера, был тёмно-красный свитер, сидящий так плотно, что через него явственно проступали очертания белья. Женщину звали Валерия, внешне она мне не понравилась чрезвычайно, однако её профессиональные навыки были хороши, послужной список солиден, а потому после небольшого собеседования я взял её к себе. Она красила волосы в рыжеватый цвет, носила узенькие очки в металлической оправе, а выражение лица всегда была такое, как будто Валерия постоянно испытывала чувство невероятной брезгливости. Кроме того, новая бухгалтер душилась какими-то чрезвычайно приторными духами, и поначалу именно из-за этого мне было трудно находиться с ней в одной комнате. Но вскоре я обнаружил, что у Валерии недюжинный талант рассказывать самые невероятные истории и отличное чувство юмора. Так что я, сам не замечая как, зачастил в бухгалтерию. По первости я придумывал для самого себя самые разнообразные предлоги, а потом махнул рукой и приходил просто так. Валерия угощала меня яблочным пирогом собственного изготовления, коллеги перешептывались и украдкой бросали на меня косые взгляды, а я хохотал от всей души, слушая очередную байку.

На вечере, посвященном восьмому марта я, пожалуй, был единственным мужчиной, который не напился до невменяемого состояния, однако я выпил достаточно, чтобы набраться храбрости и поближе познакомиться с Валерией. Казалось, она не возражала против моих настойчивых ухаживаний. Я попробовал её губы на вкус, прикоснулся к талии, туго перетянутой широким поясом. Дальше зайти мне не удалось, но, кажется, поцелуй понравился нам обоим, потому как на следующий день в обеденный перерыв Валерия пришла ко мне сама, обвила шею руками и поцеловала последовательно в лоб, в подбородок и ухо. Почему-то у неё это получилось забавно и мы оба расхохотались. Я снял с неё очки, взял её лицо в свои ладони и долго смотрел в её смеющиеся глаза, удивляясь, как я с самого начала не разглядел, насколько она красива. Потом последовал поцелуй, к сожалению, непоправимо короткий, потому что в дверь постучали и следующий час мне пришлось общаться с парочкой взбешенных клиентов, не потрудившихся прочитать договор.

С Валерией мы смогли встретиться только на следующий день, да и то мельком, успев только быстро кивнуть друг другу. Неделя выдалась тяжелой, я бесился, требуя от подчиненных собранности, курьеры носились, сломя голову, у бухгалтеров не было ни единой свободной минутки, они и без того заканчивали работать в районе девяти часов. В пятницу я поймал Валерию в коридоре и, не теряя времени даром, пригласил её сходит завтра со мной пообедать. К моему удивлению, она отказалась от ужина в ресторане, зато сама предложила просто прогуляться по Парку Победы. Мы договорились встретиться завтра в двенадцать дня. На следующий день с утра я отвёз Настю к двоюродной сестре, которые давно приглашала нас в гости, вернулся домой, оделся более-менее прилично и поехал на встречу. Я запарковал машину на проспекте Гагарина, а сам помчался к метро за цветами. Розы показались мне слишком официозными, поэтому я взял целую охапку разноцветных хризантем - рыжих, розовых, красных. С Валерией мы договорились встретиться на выходе из метро, и битых полчаса я простоял там с пышным букетом, отчего-то отчаянно смущаясь. Мне вдруг показалось нелепым дарить цветы на первом свидании, да и само свидание почему-то казалось фарсом. Но когда появилась Валерия, все мои сомнения улетучились без следа, потому что первое, что я от неё услышал, были слова "Привет, начальник! Значит, слушай сюда. Возвращается муж из командировки...".

Следующие два часа мы гуляли по парку, причем к концу второго часа я уже стал серьёзно опасаться, не случится ли у меня грыжа от непрерывного хохота. Потом мы немного посидели в кафе со странным названием "Мыши", ещё немного прошлись по городу и разошлись по домам. Проводить себя Валерия не позволила, на прощание я получил только быстрый поцелуй.

Дальнейшие события легко предугадать. Мы встречались, целовались, спали друг с другом, безо всяких обязательств с чьей-либо стороны. В самом начале наших отношений я делал робкие попытки перейти к чему-то более серьёзному, но каждый раз Валерия горячо возражала. Я не смог даже познакомить её с дочерью, хотя Настя очень хотела познакомиться с тётей, о которой столько рассказывал драгоценный родитель.

Последняя наша встреча с Валерией произошла там же, где и первое свидание. Настя, которую я по случаю летней простуды забрал с дачи, снова была у моей сестры, которая лечила её чаем с шиповником и слоёными пирожками. Моя дочь обожала свою тётю и была, кажется, немного влюблена в её сына, двенадцатилетнего школьника, который казался ей совсем взрослым. Каждый раз, когда я отвозил её к ним, дочь бесилась с самого утра, надевала самые невероятные наряды и подолгу вертелась перед зеркалом.

Был выходной день, суббота, и мы отправились на прогулку рано утром, когда ещё в Парке Победы было не так много народу. Я снова купил хризантемы, на этот раз только ярко-рыжие и во время всей прогулки нёс их сам, поминутно рискуя выронить букет от смеха. На Валерии был брючный костюм кирпичного цвета, медные волосы перетягивала зелёная резинка и она казалась мне самой прекрасной женщиной на свете. Не помню, о чем мы с ней разговаривали, кажется, обо всём понемножку. Я ничего не замечал вокруг, глядя только на Валерию, а она видела каждую мелочь, без конца обращая моё внимание то на забавное объявление, то на чудно одетого человека. Мы прошли по тропе героев, обошли детские аттракционы и зашагали по дорожке вдоль ограды. Тут Валерия вдруг посерьёзнела и спросила меня, хочу ли я остаться с ней. Хочу ли я! Бог мой, да в последние несколько недель я мечтал об этом каждый день. Когда я просыпался в своей постели один, то желал быть с ней так сильно, что мне становилось физически плохо от собственного бессилия. Настя потихоньку начинала ревновать, и я не раз слышал, как она называла Валерию злой мачехой, уже догадываясь, к чему всё идёт. Я пытался объяснить дочери, что на самом деле Валерия вовсе не злая и что на наших частых встречах настаиваю я, но Настя не желала этого понимать. Она требовала познакомить меня с Валерией и очень обижалась, когда я отказывал.

Понятно, что я ответил раньше, чем Валерия успела закончить вопрос. Хочу ли я? Конечно хочу! Готов ли я... на что?

- Ты готов ради меня отказаться от многих вещей? - спросила Валерия глухим голосом.

- Готов, - быстро сказал я.

- Я ещё не сказала, от каких, не торопись, - мягко пожурила меня Валерия, странно улыбаясь. - Погоди с ответом. Скажи лучше, готов ли ты отказаться от привычного дома?

- Переехать? - удивился я, потому что этот вопрос я ожидал меньше всего. - Куда? Зачем? К тебе?

- Гм, почти, - сказала она, впервые беря букет хризантем у меня из рук.

- Перееду, если нужно, - с готовностью сказал я. - Что ещё?

- Уйти с работы, - отчеканила Валерия после небольшой паузы. Я разинул рот, чтобы возразить, но она не дала мне и слова сказать:

- И оставить дочь.

- Что?!

Я схватился за голову. Я не мог и предположить, что женщина, которую я ценил и глубоко уважал, если не сказать любил, могла предложить мне подобное. Возможно, я готов был бы стерпеть от неё многое, ради отношений с ней мог наделать много глупостей, однако стоило сказать такую вещь, как она потеряла в моих глазах добрую половину обаяния и привлекательности. Я сухо сказал:

- Нет. Как ты могла только подумать такое?

- Тсс, - она приложила палец к губам, - не шуми. Я и не сомневалась, что ты никогда бы не отказался от дочери. Я действовала наугад, а вдруг получится, вдруг ты пойдешь со мной, отбросив всё, что имеешь. Совсем как один добрый рыцарь в одной из старых сказок. Извини, я в тебе ошиблась. Я...

Тут я вспылил:

- Конечно ты ошиблась! Я не могу представить, какой самоуверенной надо быть, чтобы решить, мол, я брошу своего ребёнка ради тебя! Да что должны быть за причины, чтобы я отказывался от своей дочери? Ты ненавидишь детей?

Кажется, мой вопрос её смутил. По крайней мере ответила Валерия не сразу, а когда заговорила, глаза её были холодными как льдинки. Она прижала к груди букет хризантем и тихо сказала:

- Я не знаю детей. Думала, знаю тебя. Ошиблась. Мне пора.

Потом она низко опустила голову и одной рукой стащила с волос резинку, так, что рыжие пряди упали на лицо. Несколько секунд она постояла так, затем встряхнула волосами и посмотрела на меня с какой-то натянутой улыбкой.

- Мне пора, - повторила Валерия, повернулась ко мне спиной и быстро-быстро зашагала по тропинке.

Какое-то время я простоял на одном месте, тупо глядя ей вслед, а потом мне вдруг показалось, что когда-то я точно также стоял и смотрел на уходящего вдаль человека. В тот раз я не вспомнил, как в детстве уходил от меня странный лесной незнакомец, но спустя неделю, когда я думал об этом событии, та давнишняя история вспомнилась сама собой. Я стоял, смотрел на уходящую от меня Валерию и вдруг бросился за ней вслед, на ходу крича что-то вроде "постой" или "остановись". До сих пор я не могу понять, чем был вызван этот мой душевный порыв, но могу предположить, что действовал я чисто инстинктивно. Я бежал за уходящей от меня женщиной, за женщиной, глубоко меня оскорбившей своим предположением. Не могу понять до сих пор, зачем я побежал за ней. Но я бежал так быстро, что сердце едва не выскакивало из груди. Я кричал, а Валерия не останавливалась, и вот что удивительно, чем быстрее я бежал, тем дальше она уходила, хотя как я мог видеть, шагу она не прибавляла. То, что я никак не мог её догнать, привело меня в бешенство, и я уже бежал, ничего не замечая вокруг. Я явственно помню, что дорожка, которая должна была закончиться оградой через сотню метров, оказалась гораздо длиннее, ограда куда-то пропала и я уже бежал по лесу мимо высоких лиственниц с ядовито-зелёной хвоёй. Валерия была далеко-далеко впереди, а я всё бежал как одержимый, думая только о том, как бы её догнать. Наконец, её красно-кирпичная фигурка пропала, я остановился и только тут понял, что я давно уже не в Парке Победы. Я не слишком хорошо знал московский район, но был уверен, что рядом с парком быть не может никакого леса, а ближайшая рощица находится рядом с улицей Орджоникидзе. У меня не было никаких предположений с мистической подоплекой, на тот момент я не верил во всю эту сверхъестественную чепуху, поэтому я предположил, что возможно район перестроили, и Парк Победы расширили, превратив в настоящий лес. Одно меня смущало, вокруг не было ни одной живой души, но я прошел по дорожке вперёд, вышел на круглую лужайку и увидел двух парней в спортивной одежде. Это меня несколько успокоило, и я уже спокойно зашагал дальше, раздумывая о сказанном мне Валерией. Когда я прошел мимо юношей, я поймал на себе их настороженные взгляды, но не обратил внимания. Я всё шел и шел вперёд, в полной уверенности, что сейчас я упрусь в ограду, за которой будут жилые дома, но вместо этого я оказался на краю обрыва, внизу которого начиналось бесконечное поле. Я удивлённо пожал плечами и побрел назад, силясь понять, куда же меня занесло. Вернувшись на лужайку я вдруг с удивлением обнаружил, что вокруг неё растут герберы, почти такие же, как я подарил Валерии на первом свидании, только гораздо ярче и больше. Под лиственницами торчали крупные серые булыжники, которые я поначалу принял за надгробия, но потом увидел, что это просто гладко отполированные куски серого гранита, расставленные четко по кругу. Мне стало как-то не по себе, несмотря на то, что был ясный день, ассоциации с кладбищем были слишком высоки. Да и слишком тихо было вокруг, непривычно для городского парка в выходной день. Я вдруг вспомнил детство и золотое крыло на руке Лизы, вспомнил, как каждое дерево казалось мне зловещим, и отчего-то этот далёкий детский страх сейчас мне не показался смешным. Шум листвы звучал как-то чересчур тревожно, небо выглядело мрачно, солнце, которое светило всё так же ярко, почему-то напоминало мне вечно гудящую лампу дневного света в школьном коридоре. В младших классах она пугала меня до чертиков, и сейчас память услужливо предлагала мне пережить те же зябкие ощущения.

Парни, стоящие в центре лужайки, смотрели на меня недружелюбно. Один из них опирался спиной о крупный серый булыжник, испещренный какими-то надписями. Руки парня были в карманах, во рту была потухшая сигарета. Черт его знает почему, но вид у него был отталкивающий, хотя обычно молодчики такого типа не вызывали у меня ни тревоги, ни отвращения. Я не замечал их - и только. Второй парень выглядел приличнее, но ненамного. Кроссовки на нём были новенькими, но явно купленными на Троицком рынке или в Апраксином дворе, дешевенькая подделка под adidas. На их задниках был знакомый треугольный логотип, вот только вместо оригинального названия синими буквами было написано asidas. Черт знает, почему меня вдруг так заинтересовали его кроссовки, но я буквально впился в них взглядом и разглядывал так пристально, что если бы мог, непременно прожег бы в них дыру глазами. Шнурки у кроссовок были белыми с зелёными зажимами на кончиках и эти проклятые зажимы почему-то мне чрезвычайно не понравились. Я вообще не слишком люблю кроссовки, не признаю их за нормальную обувь, но если уж тебе так нравятся кроссовки, а хорошую марку ты не можешь себе позволить, почему ты не вденешь в них нормальные шнурки?

Кажется, обладатель кроссовок с чудовищными зажимами на шнурках неверно истолковал мой взгляд. По крайней мере, когда я на него посмотрел, в его лице явственно читалась угроза. Я был уже готов дать отпор или хотя бы как-то сгладить ситуацию, сказав "всё хорошо" или "всё в порядке, мужик, всё в норме", но парень вовсе не собирался на меня нападать. Когда он заговорил, голос его показался мне смутно знакомым. Вообще бывают люди с такими голосами, что стоит им открыть рот, как вы уверены, что уже когда-то его слышали. По телевизору, в кабинете начальника, возможно по радио, когда ехали в машине. Иногда мне представляется, что где-то есть специальная фабрика, которая штампует голосовые связки для самых разных слоёв населения. Продавцам и парикмахерам достаются непременно писклявые голоса, такие, которые будто бы рождаются где-то глубоко в желудке, а к тому моменту, как доходят до губ, превращаются в какой-то кисель, и вы с трудом вычленяете отдельные слова из мутной писклявой каши. Политикам и некоторым дикторам из теленовостей выдают размеренные голоса, слушая которых, у вас сводит зубы и хочется поскорее переключить канал, лишь бы не слушать эту тягомотину. А ещё бывают такие голоса, которые вы запомните, даже если услышали всего один раз, по телефону, да ещё с плохой связью. Сколько бы лет не прошло, вы всё равно будете его помнить. Вот такой голос и был у парня с идиотскими шнурками. Я смотрел на него и был точно уверен, что никогда не встречал его раньше, но голос, глубокий, вкрадчивый и с едва заметной хрипотцой я слышал когда-то очень давно.

- Ты чего здесь?

Я смутился, потому что в первый момент даже не знал, что ответить. Сказать, что я гнался за женщиной, которую уже считал своей, я не мог, сказать .что заблудился тоже было как-то неудобно. Потому я решил спросить несколько пространно:

- Я тут вообще-то давно не был. Не знаете, Парк Победы перестроили что ли? По моим прикидкам здесь должен был быть жилой массив, разве нет?

Парни переглянулись и расхохотались, подталкивая друг друга локтями. Удивительная способность некоторых людей, искренне смеяться, при этом оставаясь серьёзными и настороженными.

- Вы не знаете?

- Да ты о чем вообще, мужик? - приятель зелёного шнурка растянул губы в дурацкой ухмылочке. - Какой к черту парк?

- Парк Победы, - с лёгким удивлением сказал я.

- По-обеды? - ухмылка его превратилась в оскал, два ряда желтых прогнивших зубов выглядели отвратительно. Ей-богу, вы можете не умываться по три дня кряду, не бриться, ходить в грязной одежде, от вас может вонять как от мусорного бака, но если вы не чистите ваши поганые зубы, я отказываюсь называть вас человеком. Парень с гнилыми зубами потерял в моих глазах минимум сто очков.

- Так о чем речь? - всё ещё скалясь, поинтересовался господин желтая улыбка, хотел добавить ещё что-то, но тут его приятель дернул его за рукав.

- Оставь его. Не видишь, что ли, он пришел оттуда.

- А, - улыбка второго мигом потухла, - то-то я гляжу, он несёт какую-то чушь. Оттуда, значит...

Шнурок нахмурился.

- Не трогай его. А ты, - тут он обратился ко мне, - лучше иди, откуда шел. Нечего тут болтаться. Это не твоё место.

- Я что-то не совсем понимаю, - попробовал спросить я, но оба парня как по команде повернулись ко мне спиной, всем своим видом показывая, что разговор окончен. Я задумчиво почесал голову и побрёл по тропинке в обратный путь. Но не успел я пройти и десяти шагов, как позади меня раздались глухие хлопки, будто бы где-то вдали взрывались петарды. Я быстро оглянулся, но не увидел ничего, кроме всё тех же мрачноватых лиственниц и серых гранитных глыб. Парни куда-то ушли и на земле, засыпанной желтой хвоёй валялись несколько окурков. Я пожал плечами и пошел дальше, по дороге пытаясь отделаться от неприятного ощущения, которое можно выразить двумя словами "что-то не так". Я никак не мог понять, что именно меня смущает, то ли то, что Парк Победы оказался гораздо больше, чем я считал, то ли то, что ушла Валерия, то ли странная её просьба, а то ли слова двух незнакомых парней, которые я, признаться, совершенно не понял. Помимо внутренних ощущений, которые я переживал на удивление остро, я тревожился и по другой причине, а именно, я никак не мог понять, где же выход из этого проклятого парка. Я был точно уверен, что бежал не больше десяти-пятнадцати минут, а сейчас я шел быстрым шагом уже больше получаса, а лиственничной аллее всё не было конца. Я начал тревожиться, переживать, что, может, свернул где-то не там, потом подумал, что Парк Победы просто не может быть такого размера. Одним словом, я уже не знал, что и думать, как вдруг я увидел справа огни оживлённой улицы. В полной уверенности, что это Московский проспект, я почему-то совершенно не удивился тому, что он днём его освещает так много света. Я поспешил туда, но когда вышел из ворот парка, оказалось, что это какая-то совершенно незнакомая улица. Больше всего меня поразило то, что она была вымощена ровными плитами из точно такого же гранита, который я видел на лужайке. Машин не было, но, тем не менее, я не ошибся, сказав, что улица была оживлённой. Мне сложно объяснить, как могла быть оживлённой улица, на которой был я один, однако она была именно оживлена. Тут и там вспыхивали яркие огоньки, как будто бы менялись цвета светофора, но светофоров не было. Я слышал автомобильные гудки, видел яркий лучи фар, направленные мне прямо в глаза, но нигде не было ни единой машины. Голоса, музыка, пару раз мне показалось, будто бы меня толкнули плечом, но я протягивал руки, я озирался по сторонам и не видел ровным счетом никого. Я перешел на другую сторону улицы, отчаянно пытаясь унять колотящееся сердце, прислонился к стене и осмотрелся по сторонам. Кругом были дома, много двух и трёхэтажных домов, сложенных их красного кирпича и с зелёными крышами. Вроде бы в этих домах не было ничего особенного, но совсем как недавно в лиственницах, я видел в этих домах какую-то скрытую угрозу. Их окна, затянутые ажурными решетками, казались мне глазницами, в которых посверкивают чьи-то недобрые глаза, а маленькие балкончики моя разыгравшаяся фантазия принимала за зубы какого-то гротескного чудовища. Я думал, что, видимо, слишком давно не был в этом районе, потому как на моей памяти там было множество блочных многоэтажек, а вот низеньких домов, которые больше бы подошли исторической части города, не было и в помине. Меня удивляло и то, что я не видел здание СКК, хотя это огромное круглое строение видно практически с любой точки.

Я постоял ещё немного у стены, потом глубоко вздохнул и пошел по улице прямо, изо всех сил желая, чтобы всё это оказалось дурным сном. Возможно, это малодушие или даже мальчишество, но больше всего мне сейчас хотелось проснуться в своей постели, выяснить, что и нелепый разговор с Валерией, и этот парк, всё это было обычным кошмаром, над которым мы с ней посмеёмся вдвоём. Я никогда никого не любил так, как Валерию в этот миг, мне казалось, что если я буду цепляться за её образ, то мне удастся вынырнуть из того марева, в котором я оказался. Не поймите меня неправильно, я вообще довольно любопытный человек, склонный к различного рода авантюрам, однако в этот раз всё происходящее казалось мне слишком диким. Возможно, я бы не так переживал, окажись я свидетелем страшного преступления, потому что каким бы тяжким оно не было, оно бы подчинялось законам логики, пусть и извращённым, но, черт побери, хоть каким-то законам! Всё происходящее сейчас выходило за рамки моего мировосприятия и мироощущения, мне начинало казаться, что у меня жар, идти было тяжело, будто бы я брёл по колено в воде.

Улицу, по которой я шел, пересекла другая, не такая широкая, но зато с небольшой дорожной посредине. На дорожке росла коротко подстриженная трава, такого же ядовито-зелёного окраса, как и лиственницы в той части парка, где я гнался за Валерией. Я свернул на эту улицу и зашагал прямо по траве, чувствуя под тонкой подошвой ботинок жесткую как щетка траву. Пару раз я специально наклонялся и прикасался к траве рукой. На вид она была как самая обычная газонная трава, а вот на ощупь она ни в чем не уступала игольчатому резиновому мячику, который был когда-то у моего пса. Трава была мясистой и какой-то неприятно маслянистой, стоило разломить травинку, как из неё выливался молочно-белый сок. Она немного пахла мятой, причем запах был таким, что сразу бил в нос как нашатырный спирт. И всюду звуки, всюду вспышки света, будто бы я шел по середке шумного проспекта, хотя вокруг меня не было никого. Почему-то в голову лезли всевозможные газетные заголовки, которые были сейчас совершенно не к месту. Светская хроника, спортивные события, телевизионные премьеры, одним словом, вся та чепуха, которую каждый из нас проглатывает, читая в обеденных перерыв газету или журнал. Я долго не мог понять, при чем тут эти клятые заголовки, и только спустя несколько минут понял, почему я о них подумал. Журналы обычно печатают на довольно плотной, чаще глянцевой бумаге, а вот газеты, особенно не цветные, зачастую печатают на дрянной бумаге, сродни папиросной, такой тоненькой, что сквозь текст на одной странице можно видеть картинку, напечатанную на другой. Именно такое ощущение у меня было сейчас, я чувствовал, будто бы вижу сразу два пласта реальности. Я шел по дороге в странном, очень странном месте, шел, чувствуя под ногами удивительную жесткую траву, и в то же время видел сквозь улицу и сквозь траву совсем другой пейзаж, видел автомобили, слышал визг шин и шум обычного городского проспекта. Пожалуй, больше всего меня удивляло то, что я совсем не испытывал страха, хотя, не скрою, в душе поднималась тревожная волна, которая вот-вот должна была перетечь или в приступ безудержной паники, или в неукротимое любопытство.

Сделав ещё несколько шагов вперёд, я остановился, потому как слева от меня я увидел нечто невероятное. Я увидел статую, вернее, я увидел дом, который был статуей. Мне трудно подобрать слова, постараюсь пояснить как можно понятнее. Слева был дом, точно такой же красный дом с зелёной крышей, как и все те дома, что встречались мне на этих двух улицах, вот только домом по сути была только одна его половина. Другая же половина была статуей, огромной женщиной примерно девяти метров в высоту. Она была сделана из того же материала, что и сам дом, в ней даже были зарешеченные окна, как будто бы неведомый мастер вырубил скульптуру женщины не из куска камня, а прямо из целого дома. Не знаю, как это было сделано, но когда я смотрел на статую, у меня захватывало дух. Она была величественной и величавой, вместо глаз у неё были черные окошки, на поясе и могучей груди ютились балкончики с ажурными периллами. Фигура женщины выражала не то чтобы смирение, а, скорее, вынужденную покорность. Я смотрел, и мне казалось, как будто великаншу поймал в свои лапы дом, а она, силясь вырваться и понимая, что это бесполезно, всё равно не опускает головы. Чем больше я на неё смотрел, тем больше я верил в то, что статуя сейчас оживёт, сделает шаг вперёд и растопчет меня как мелкую букашку. С большим трудом мне удалось отвести от неё глаза и быстро-быстро зашагать дальше, чтобы избежать искушения оглянуться и снова встретиться с гордым и холодным взором статуи.

Я шел всё дальше и дальше, постепенно приходя в себя и начиная думать уже о повседневных делах. Я размышлял, успею ли я вовремя подготовить пакет документов для ежемесячного отчета, даст ли аккредитацию посольство Чехии, не надо ли побеседовать с Настиным учителем труда, чтобы перевести мою боевую девочку со скучных уроков кройки и шитья на более приятные ей уроки по выпиливанию, вырезыванию, забиванию гвоздей и прочих чисто мальчишеских радостей. Я до сих пор не понимал, почему уроки труда делятся по половому признаку, как будто бы все девочки должны непременно хотеть вязать и вышивать, а пацаны работать с лобзиком и стамеской. Я в жизни не забил ни одного гвоздя, при виде отвёрток и топоров меня охватывает тоска, потому для меня школьные уроки труда были натуральной мукой. И я прекрасно понимал Настюху, которая никогда не питала нежных чувств к иголкам и ниткам, рукодельницей была отвратительной, зато уже в пять лет превосходно справлялась со всевозможными винтиками и саморезами, при одном взгляде на которые я приходил в недоумение.

Задумавшись о дочери, я и не заметил, как дорога повернула в сторону, низкие дома обступили со всех сторон, а вместо жесткой травы под ногами оказался мелкий гравий. Чувство, что я нахожусь сразу в двух реальностях, постепенно покинуло меня, и я всем телом ощутил, что всё происходит со мной на самом деле. Через какое-то время я окончательно уверился в мысли, что бреду не по какому-то неизвестному мне району Петербурга, а совсем по другому городу. Отчего-то это не привело меня в ужас, я не запаниковал, твёрдо уверенный в том, что рано или поздно я найду всему вполне здравое объяснение. Но чем дольше я шел, тем меньше у меня оставалось надежды на логичное оправдание всему происходящему. Дома вокруг становились всё страннее и страннее, в окнах мелькали чьи-то туманные лица, и я явственно слышал звук чьих-то шагов, неотступно следующих за мной по пятам. Несколько раз я оглядывался, но не видел никого, хотя время от времени чувствовал спиной чей-то настороженный взгляд.

Дорога закончилась, упершись в узкий канал, полный мутной воды, и я побрёл по каменной набережной, глядя вокруг с напряженным вниманием. Прямо над моей головой пролетела чайка, за ней другая. Перья их были грязно-белого цвета, крылья с черной окантовкой. Время от времени чайки открывали клювы и пронзительно кричали, да так, что у меня по спине бежали мурашки. На противоположной стороне канала один за другим ютились небольшие домики, на этот раз не красно-зелёные, а сложенные из бурых кирпичей. Дома были старыми и давно нештукатуреными, печные трубы небрежно заляпаны разноцветной краской. Решеток на окнах не было, а заборы, которые огораживали небольшие садики, были покосившимися и расшатанными. Я шел всё дальше, стараясь не допустить в свои мысли страх, направляя все чувства исключительно на здоровое любопытство путешественника. Постепенно мне удалось достигнуть того состояния, которое испытывает первооткрыватель, ступивший под своды девственного леса, или археолог, открывший гробницу фараона. Вскоре я увидел ещё одну грандиозную статую. На этот раз она была деревянной, огромная деревянная фигура женщины, прислонившейся к стене дома. Когда-то она была выкрашена в оранжевый цвет, а теперь краска местами облупилась, да и дерево рассохлось, так что мне с трудом удалось представить себе, как же раньше выглядело её лицо. Статуя была примерно в пятнадцать метров высотой и, судя по всему, сделана из цельного ствола дерева. Она изображала крепко сложенную женщину, стоящую чуть наклонившись вперёд, так что груди немного отступали от тела. Руки её свободно висели по бокам, одна нога была выставлена впереди другой. Не знаю отчего, но меня охватило чувство восторга и преклонения перед неизвестным скульптором, который сумел создать такое изваяние, которое даже теперь, будучи в плачевном состоянии, вызывало восхищение его талантом. Я немного постоял, любуясь статуей женщины, а потом пошел вперёд, глядя по сторонам со всё возрастающим любопытством. Страх совсем исчез, уступив место только небольшому опасению, которое никогда не было лишним.

Третья статуя была вдвое больше предыдущих, но целиком я рассмотреть её не сумел. На другой стороне канала была небольшая улочка, которая оканчивалась у ещё одного канала, и в конце её, у самой воды стояла статуя из серого пористого камня. Я видел только огромную ногу и часть одежды, всё остальное было скрыто соседним домом. Мне очень хотелось перейти на ту сторону и как следует её рассмотреть, но моста нигде не было. Захотелось пить, я остановился, вытащил из рюкзака бутылку с кока-колой и сделал большой глоток. Вкус оказался каким-то странным, будто бы из напитка исчез весь сахар, я списал это на то, что кола сильно нагрелась в рюкзаке. Не то чтобы было очень жарко, но я порядочно взмок в куртке и, поразмыслив, снял её совсем и завязал вокруг пояса. На воде мерно покачивались желтые листья, и это немного меня удивило, потому что листопад в середине июня явление по меньшей мере странное. Но чем дальше я шел, тем больше понимал, что каким-то совершенно непостижимым образом попал из тёплого летнего утра прямиком в погожий осенний день. Впрочем, судя по тому, как ярко светило солнце, здесь скорее притаилось настоящее бабье лето.

Запахи тоже казались мне странными, я чувствовал пряный аромат цветов, сухой травы и морского ветра. Мне трудно объяснить, что именно казалось мне странным, в привычной гамме ароматов, казалось, не хватало какой-то ноты, или же наоборот какая-то нота была лишней. Вдалеке слабо слышался плеск воды, ухо слабо различало шепот волн, но и в звуках было что-то неладное. Порой мне казалось, что всё доносится до меня словно по неисправной телефонной линии, звуки искажались, так что я с трудом мог отличить звук собственных шагов от далёкого морского гула.

Спустя час или чуть менее дома кончились, каменная дорога сменилась песчаной, которая шла через небольшую рощицу. Деревья, растущие в ней, были мне незнакомы, они в какой-то мере напоминали берёзы, но стволы были гораздо толще и вместо привычного черно-белого рисунка были какого-то совсем болотного цвета. Трава вдоль дороги была пожухлой, то тут, то там росли крупные фиолетовые цветы на тоненьких зелёных стебельках. Соцветием они были немного похожи на репейник, а вот листья у них были длинные, резные и с белыми продольными полосками посередке. Я наклонился и не без труда сорвал один цветок, слегка измазав пальцы липким красноватым соком. Аромат у цветка был слабо выраженный, сладковатый, но в то же время отчетливо отдающий каким-то лекарственным запахом. Это сразу воскресило в моей памяти все мои мытарства по многочисленным детским больницам, врачей, которые не хотели меня слушать иначе как за дополнительную денюжку, аптеки, в которых никогда не было требуемых лекарств, а если и были, то ни в коем случае не по бесплатному рецепту. Я вспомнил, как посреди ночи мне потребовалось вызывать скорую к Насте, и как врачи этой скорой долго не могли найти наш дом, а когда они, наконец, вошли в квартиру, я выяснил, что старший врач пьян, а медсестра с трудом поддерживает его под руку. Вспомнилось и весёлое - моя дочь, которая пока я спал, тайно похитила карандаш с зелёнкой и умудрилась живописно оформить клеенку на кухонном столе. Я усмехнулся, думая о своей озорнице, а потом пошли-поехали воспоминания о прочих Настюхиных художествах. Как-то раз к нам в гости пришла моя институтская подруга со своим оболтусом, и пока мы мирно попивали на кухне чай, наши отпрыски рисовали гуашью на шторах. Я даже не смог толком внушить Насте, что это нехорошо, потому как сам накануне с восторгом рассказывал ей про русских живописцев, братьев Васнецовых, которые рисовать учились сыздетства. Кажется, я не слишком хорошо сумел объяснить дочери, что такое холст...

Покуда я так размышлял, невольно улыбаясь, вспоминая забавные Настины выходки, тропинка стала уже, деревья поредели, и я шел уже по вересковой пустоши. Большая часть моего детства прошла на карельском перешейке и розовато-сиреневые соцветия вереска были для меня также дороги и близки, как и кусты черники, в изобилии растущие вокруг нашей дачи. Иногда мы приезжали на дачу зимой, и не могу выразить, какое это было удовольствие видеть мохнатые зелёные веточки, пробивающиеся наверх через толщу снега! Я вообще довольно легко привязываюсь к неодушевлённым предметам, и часто за границей я веселился как ребёнок, видя знакомое растение, так что сейчас я искренне радовался вереску, в изобилии растущему на голой земле. Впрочем, неверно будет сказать, что земля была совсем уж голой, то тут то там кучно росли фиолетовые цветы, которые оттеняли вересковые кустарнички. Под чахлым деревом, напоминающим осину, ютился кремово-малиновый люпин, на мой взгляд удивительно красивый цветок, который в изобилии растёт практически в каждом саду. Рядом с нашей дачей в так называемой зелёной зоне были целые заросли синего люпина. Мы безжалостно выдирали мясистые стебли, густо облепленные мелкими цветами, и дрались ими, как мечами. Внутри цветка находилась ярко-оранжевая пастообразная пыльца, которая выдавливалась оттуда тоненькой струйкой. Мы почему-то называли эту пыльцу "салютом" и щедро натирали ею щёки, когда играли в театр. Намазываться пыльцой придумала Нинка, которая была вместе с матерью в гостях у подруги-актрисы и слышала рассказы про театральный грим.

Впоследствии я часто задумывался о том, чем же я руководствовался, когда срывал малиновый люпин, но единственное, что приходит мне в голову, так это внезапно возникшее желание что-то держать в руках. Когда я неуверен в себе, когда ситуация выходит у меня из-под контроля, одним словом, когда от моих действий ничего не зависит, я стараюсь чем-то занять руки. В моём кабинете у меня на столе лежит маленькая фигурка из оникса, изображающая мотоцикл, и во время разговора с неприятными посетителями я постоянно верчу её в руках, ощупывая пальцами каждую выемку на мотоцикле. Дома у меня нет специального предмета для таких целей, а когда мне приходилось просиживать ночи рядом с кроватью больного ребёнка, я хватал первое, что попадётся под руку. Обычно это была какая-нибудь мягкая игрушка. Когда Настя сильно заболела гриппом, я два дня подряд не отходил от её кроватки и всё вертел в руках красную плюшевую лошадку, которую сам подарил дочери на какой-то праздник. Почему-то когда Настя выздоровела, я буквально возненавидел эту лошадь, потому что каждый раз, когда я брал её в руки, она напоминала мне дочь, мечущуюся в жару, врачей, которые кололи её, маленькую, несколько раз в день. Я уже говорил, что к вещам я всегда относился с трепетом, испытывая к некоторым крепкую привязанность, а к другим натуральное отвращение. Сейчас я уверен, что когда мы близко контактируем с вещами, мы передаём им частичку самих себя, своих ощущений, свои мысли и некоторые чувства. Например, где бы я не был, когда я надеваю связанный руками моей дочери шарф (и шарф совершенно нелепый, ведь я уже говорил, что моя Настя далеко не рукодельница), я снова чувствую себя дома. Как наяву вижу Настю, которая вязала этот шарф так долго, что я уже начал над ней посмеиваться, нашего полосатого кота, спящего у её ног и самого себя, сидящего за какой-то книгой. Я сорвал малиновый люпин совершенно машинально, особо не думая о том, для чего я это делаю, а когда немного подержал его в руках, понял, что мне стало гораздо спокойнее. Будто бы люпин забрал все мои сомнения, весь страх, я почувствовал себя куда как более уверенно.

И так, с кремово-малиновым люпином в руках я и добрёл по дороге через вересковую пустошь до самого моря. Некоторое время я стоял на берегу, который не был ни песчаным, ни каменистым, а просто состоящим из голого солончака, смотрел на спокойные волны и жадно вдыхал свежий морской ветер. Я не думал ни о том, куда же занесла меня судьба, не думал о том, как мне теперь вернуться домой, я просто стоял на берегу и любовался открывшимся мне видом. Небо нависало прямо над головой, мрачное, сплошь затянутое тучами, солнце с трудом пробивалось сквозь облака, да и то только за тем, чтобы на несколько минут осветить берег и пустить по воде дрожащую золотистую дорожку. Но несмотря на это, день был довольно ясным, без куртки мне было тепло и ветер, как ни старался, не мог вызвать у меня даже лёгкого озноба. Я медленно зашагал вдоль берега, лениво пиная подвернувшийся камешек. То и дело над волнами пролетали чайки, охотящиеся на рыбёшку, и их крики вызывали у меня смутную ассоциацию с криком совсем маленького ребёнка, который кричит от сильной боли. Это несколько подпортило мне настроение, но вскоре я увидел впереди смутно различимую человеческую фигуру и ускорил шаги. Некто впереди быстро шел мне навстречу, и на какой-то миг мне даже показалось, что это Валерия. Вскоре я понял, что это не она, но всё равно обрадовался, надеясь, что этот кто-то поможет мне выяснить, где же я оказался.

Через несколько минут я увидел, что ко мне быстро приближается высокая женщина в длиннополой одежде серого цвета. Её длинные черные волосы выбивались из-под серого платка, а лицо было какого-то болезненного оттенка. Щёки и лоб горели как в лихорадке, губы запеклись, серо-голубые глаза нездорово блестели, белки были покрасневшие. Черты лица незнакомки были строгие, и я бы даже сказал классические, нос ровный, с небольшой едва заметной горбинкой. Женщина шла прямо на меня, а когда мы поравнялись, она даже не замедлила шагов, только свернула в сторону и пошла дальше, прижав одну руку к груди. Я повернулся и окликнул её:

- Эй! Погодите, мне нужна помощь!

Казалось, она даже не услышала меня, поэтому мне пришлось пробежать пару шагов и схватить её за рукав. Женщина не повернулась, не вздрогнула, только покорно остановилась и, понурив голову, стояла, ожидая, когда я отпущу её. Мне не показалось, что я её напугал, однако я счел нужным несколько раз извиниться и только после этого задать интересующий меня вопрос:

- Я заблудился. Вы не подскажете мне, куда я попал?

Казалось, женщину даже не удивил мой вопрос, хотя я уверен, что если бы кто спросил меня о том же, я бы счел его пьяным или сумасшедшим. Но женщина только взглянула на меня безразличными глазами и тихо сказала, почти не разжимая губ:

- Эридэ.

Голос её был безвкусный и бесцветный. Меня ответ никоим образом не удовлетворил и я спросил уже настойчивее:

- Простите, я что-то не пойму, где это?

Женщина снова посмотрела на меня, задержав взгляд на люпине в моей руке, и сказала ещё тише:

- Эридэ. Город там, - она махнула рукой в сторону, откуда я только что пришел. - Море Дэу. Ты не отсюда, возвращайся назад.

Впервые за всё время, проведённое здесь, я заволновался. Заволновался потому, что только сейчас окончательно понял, что заблудился в каком-то странном месте. И я понятия не имел, как идти обратно.

- Возвращайся назад, - повторила женщина, не глядя на меня. Во всём её облике, в серой одежде, в выражении лица, в руках, сейчас сложенных на груди, была печать глухого отчаяния, когда всякая надежда на лучшее гаснет и остаётся только безысходность. Кроме того, судя по всему, женщина была больна, дышала она тяжело и, казалось, с трудом стояла на ногах. Мне стало жаль её, я спросил, не могу ли я чем-то помочь, но она покачала головой и в третий раз велела мне возвращаться, откуда пришел.

- Пришлым не место в Эридэ, - сказала она, хмуря брови. Было непохоже, чтобы она сердилась на меня, скорее она хмурилась из-за испытываемой сильной боли. Я никогда не мог видеть страдающего человека, и, если не мог помочь, старался держаться подальше. Единственным исключением была моя собственная дочь, рядом с которой я готов находиться и находился всегда, когда был нужен, однако и рядом с ней мне было нелегко. Я будто сам испытывал чужую боль, причем испытывал физически, меня била дрожь и поднималась температура. Говорят, что подобное свойственно людям впечатлительным, но я не могу причислить себя к таковым. У меня не вызывают практически никаких эмоций известия о чужой смерти, я не испытываю сострадания к тем, кто страдает вдали от меня, не лью слёзы, сочувствуя героям кино или книг. Мне много раз говорили, что я циник, когда я пытался объяснить, что меня не трогают чужие беды, но я бы лицемерил, если бы выказывал свои соболезнования совершенно незнакомым людям. Когда я слышу что-то вроде "страна потеряла столько-то человек в такой-то катастрофе, объявлен траур", я не понимаю, почему я должен страдать за кого-то, кого не знал, а теперь уже и никогда не узнаю. Возможно, моя позиция покажется ужасной, даже кощунственной, но по крайней мере я честен и меня не мучают угрызения совести. А вот чужая боль при непосредственном контакте со страдающим человеком почему-то вызывает у меня сострадание и сопереживание. Вероятно, происходит это именно потому, что, как я говорил, я перенимаю ощущения больного человека, а если испытывать их самому, сострадать гораздо проще. Сейчас я почувствовал, как у меня начинают гореть щёки, живот скрутило сильной болью и начало подташнивать. Я взял женщину за руку и заглянул ей в глаза:

- С вами всё в порядке?

- Эридэ, - прошептала она, уводя взгляд. - Через Эридэ, вдоль канала. Жертвенник Найни. Там вернёшься.

Честно сказать, в этот момент я меньше всего думал о своём возвращении домой. Валерия, дом, работа, даже Настя, всё будто бы выветрилось из моей головы. Сейчас мне больше всего хотелось помочь этой женщине в серой одежде. Я отпустил её руку, а она всё ещё стояла передо мной, словно бы ожидая моего позволения идти дальше. Резкий порыв ветра сорвал платок с её головы и зашвырнул прямо в воду. Я выругался сквозь зубы, опустился на одно колено, расшнуровал один ботинок, затем другой, снял их, закатал штаны и вошел в воду. Она оказалась на удивление тёплой, под ногами была острая галька, несколько раз я наступил на острые ракушки и едва не поранил ногу до крови. По счастью, платок не улетел слишком далеко и я без особого труда его достал.

Когда я вернулся, женщина всё так же стояла на берегу, приложив руки к груди. Я молча подал её мокрый платок, она безразлично приняла его, сложила в несколько раз и завязала вокруг тонкой кисти. Я снова взял её за руку и подивился тому, как она легка и невесома. Ладонь была сухой и горячей, длинные худые пальцы и коротко остриженные ноги с едва заметной синевой. Это мне чрезвычайно не понравилось, и я ещё раз спросил:

- Вы в порядке?

Она не ответила, тогда я легонько сжал её пальцы и сказал с уверенностью:

- Послушайте, вы же больны. Что я могу сделать для вас? С собой у меня только аспирин и обезболивающее, но я могу проводить вас домой или в больницу. Правда, вам придётся показывать мне дорогу, но по крайней мере вы не упадете в обморок. Я понимаю, этого недостаточно, но я не могу оставить вас здесь. Куда вы шли?

- Обратно, - сказала женщина в сером, наклоняя голову всё ниже и ниже. - Иди обратно. Обратно.

Последние слова я еле различил, а в следующий момент она без сил упала мне на руки.

Довольно долго я простоял на одном месте, придерживая женщину за плечи, так что она опиралась ногами об землю. Потом я перехватил её одной рукой под спину, другой под колени, и понёс, сам не зная куда. Поначалу я хотел пойти в город, откуда только что пришел, потом каким-то шестым чувством понял, что помощи ждать там нечего и решил пойти прямо вдоль берега, в ту сторону, куда так и торопилась бесчувственная незнакомка. Конечно, логичнее было бы толком её осмотреть и постараться выяснить, что с ней, но мне казалось, что если я остановлюсь, то сойду с ума. Одна из моих особенностей состоит в том, что мне трудно думать на ходу. Для того, чтобы что-то обмозговать, как следует поразмыслить над чем-то мне необходимо быть в полной неподвижности. Ходьба меня отвлекает, не даёт сосредоточиться на чем-то одном, мысли постоянно перескакивают, и я не могу толком над чем-то раздумывать. Так что ходьба не то что предавала мне уверенности, скорее она просто позволяла мне расслабиться и не слишком задумываться над тем, где же я оказался и что, черт побери, здесь творится.

Весу в женщине на моих руках не было никакого, однако уже через десять шагов я почувствовал, что начинаю задыхаться. Я пронёс её ещё немного, остановился, чтобы перевести дух, заодно снял ещё влажный платок с руки женщины и вытер взмокший лоб. Потом я подхватил мою ношу поудобнее, сделал глубокий вдох и пошел дальше. Ноги проваливались по щиколотку в мокрый солончак, ветер не успевал высушивать обильно выступавший пот, который заливал глаза и градом катился по щекам. Я останавливался ещё несколько раз, делал передышку и с новыми силами шел вперёд, понятия не имея, куда я иду, но чувствуя, что надо идти и идти дальше. Женщина время от времени приходила в себя и начинала биться в моим руках, но почти сразу снова впадала в беспамятство, и обмякала бесчувственным грузом. Минут через двадцать после того, как я взял её на руки, я почувствовал, что если сделаю ещё шаг, силы окончательно меня покинут. Отдых уже не помогал, у меня отчаянно ныли руки и плечи, я начинал опасаться, что просто уроню женщину и рухну следом. Тогда я просто сел на чуть влажную землю и уложил женщину так, что её голова оказалась у меня на коленях. Я снял с плеч рюкзак и достал из него кока-колу, сделал большой глоток и поморщился. Теперь я был совершенно точно уверен в том, что сахара в напитке не осталось вовсе. Но жажду я утолил, проглотил таблетку аспирина, чувствуя, как голова начинает раскалываться от боли. Женщина начала слабо постанывать, лицо её исказила мучительная гримаса. Я осторожно вытер её лицо платком и приложил руку ко лбу. Удивительно, но несмотря на то, что кожа буквально горела краснотой, жара не было, напротив, голова женщины была холодной, как лёд. Я не врач, но наличие больного ребёнка научило меня многим вещам, я могу выявить грипп на ранних стадиях, отличить простуду от ангины и оказать любую медицинскую помощь, которая будет в моих силах. Я осторожно открыл женщине рот, но не заметил ничего особенного, вот только запах дыхания показался мне странным, тяжелым и довольно-таки неприятным. Состояние зубов женщины тоже оставляло желать лучшего, и дело даже не в том, что они были изъедены кариесом, нет, просто на них был необычайно плотный желтый налёт, который любой стоматолог счел бы признаком начала какого-то серьёзного заболевания. Клыки на нижней челюсти слегка выдавались вперёд, что придавало в общем то аккуратному рту женщины сходство с пастью животного.

Не увидев во рту и глотке чего-либо, что я мог бы диагностировать, я осторожно расстегнул на женщине длинную серую рубашку, под которой оказалась белая вязаная кофта на завязках. Мне пришлось изрядно потрудиться, прежде чем я смог справиться с кофтой, а когда я обнажил плоскую и чуть ли не впалую грудь женщины, сердце моё тревожно сжалось. Бледная кожа на груди и боках сплошь была покрыта красными пятнами, кое-где были незажившие язвочки, а живот вздут так, словно женщина была беременной. Серая одежда ловко скрывала всю её фигуру, и только сейчас я мог увидеть, что бёдра женщины были узкие, как у мальчика, ноги худенькие, а лодыжки едва ли толще моих запястий. Если бы не шея и лицо, выдающие возраст, я бы счел, что в моих руках оказался подросток. Но морщины вокруг глаз, глубокие носогубные складки, борозды на лбу, всё говорило о том, что незнакомка была не молода, и я бы дал ей чуть меньше сорока лет. Живот женщины был несколько вздут.

Женщина открыла рот и издала жалобный стон, всё её тело содрогнулось, и она открыла глаза. Несколько секунд мы с ней молча смотрели друг на друга, потом женщина заметила беспорядок в своей одежде и спешно начала одеваться. Я не стал ей мешать, тем более, что понятия не имел, как ей помочь. Когда женщина застегнула последнюю пуговицу, я осторожно прикоснулся к её руке.

- Вы больны.

- Больна, - кивнула женщина, не делая попыток отстраниться от меня. Я заметил, что стоило только коснуться её или любым другим способом попытаться удержать, как во всей фигуре женщины появлялось безразличие и безучастие ко всему происходящему. Эта странная покорность мне не понравилось, но сейчас я не стал выяснять её причины и только спросил:

- Чем я могу помочь вам? Куда вы шли?

- Крихтэ, - сказала женщина хрипловатым гортанным голосом и указала рукой вперёд. - Мельницы Крихтэ.

- Это далеко? - осведомился я, помогая ей подняться. - Вы можете идти?

Она кивнула, не глядя на меня, и принялась теребить в пальцах завязку своей нижней кофты, которая торчала из-под серой рубашки. Ветер трепал её черные волосы и длинную юбку, так что грубая ткань липла к ногам, а волосы вставали дыбом. Я встряхнул платок, который к тому времени почти успел высохнуть и, осторожно собрав все длинные пряди, завязал его под подбородком. Я столько раз повязывал платок своей дочери, что сейчас сделал это практически на автомате. Летом Настя не признавала шапок, кепок или косынок, поэтому когда мы ходили с ней в лес, я всегда повязывал ей платок.

- Как вас зовут? - спросил я, стараясь поддержать женщину так, чтобы она в случае чего упала на меня, а на не землю.

- Нарин, - сказала она, тупо глядя прямо перед собой.

- Игорь, - представился я, в знак приветствия легонько сжав её ладонь. На секунду задумавшись, я решил перейти на "ты": - Чем ты больна, Нарин?

Женщина впервые посмотрела на меня с боязливым любопытством и несколько раз шепотом повторила моё имя, каждый раз с разной интонацией. Правильно воспроизвести его ей так и не удалось, и она остановилась между "Ихой" и "Ирго". Впоследствии она называла меня только Ихо и никак иначе.

- Чем ты больна? - повторил я настойчивее.

- Больна, - утвердительно сказала Нарин, снова опуская взгляд и становясь равнодушной.

- Так что с тобой? - не отступал я. - Чем я могу помочь тебе?

- Не со мной, - неохотно ответила женщина и опустила руку на живот. - Во мне.

- Ты беременна? - спросил я, внутренне холодея. Несмотря на то, что прошло уже много лет, воспоминания о беременности Марины были ещё свежи. Я понятия не имел, что надо делать в таких случаях, а перспектива самолично принимать роды меня совершенно не радовала. Но Нарин покачала головой и сказала так тихо, что я едва сумел различить слова:

- Беременность счастье, - тут она резко надавила руками на живот, который теперь выпирал из-под одежды. - Это - горе.

- Я не понимаю тебя, - покачал я головой. - Что я могу сделать?

- Собиратели! - внезапно закричала Нарин так громко и отчаянно, что я едва не выпустил её из рук. - Цветы лау-лау!

Она резко рванула на себе юбку, да так, что затрещала ткань, и обнажила тонкие ноги в кожаных сандалиях. С внешней стороны ступни, прямо под выступающей косточкой был крошечный рисунок, который я принял поначалу за засохшую грязь. Когда я присмотрелся повнимательнее, я увидел, что рисунок изображал три переплетённых цветка - люпин, розу и лесной колокольчик. Нарин ткнула пальцем в люпин.

- Лау-лау. Цветы любви.

- Я не понимаю тебя, - произнёс я с отчаянием. Если меня в жизни и могло что-то взбесить, так ситуации, когда я совершенно не понимал собеседника. Я никогда не отличался завидным терпением, что в полной мере испытала на своей шкуре моя дочь, а если я слишком долго не мог, что называется, "врубиться", я начинал злиться. Но сейчас я прекрасно понимал, что от моей случайной знакомки мало что зависит, и единственное, что я могу, так это мягко и осторожно выспросить её обо всём, что меня интересует. Казалось, она и сама поняла, что мне надо объяснять всё как можно более подробно, а потому, когда я в очередной раз спросил, чем могу помочь, Нарин сказала:

- Им нужны собиратели. Дрэям, что живут в высокой башне и носят одежды пришлых. Им нужны новые и новые собиратели. Я вынашиваю плод, вынашиваю нового собирателя цветов лау-лау. Лау-лау дороже жизни, потому что лау-лау - жизнь. Собиратель поедает моё тело изнутри от зачатия и до самых родов. А когда новый собиратель родится, дрэи выбросят то что от меня осталось в море. Я иду к мельнице Крихтэ, чтобы родить там и самой отдаться волнам. Мы верим в Ашанти, единую Богиню, а она говорит, что никто кроме неё не вправе распоряжаться моей смертью, поэтому я сама сделаю с собой то, что хотят сделать со мной дрэи.

- То есть твой ребёнок... - изумленно проговорил я, но Нарин не дала мне досказать.

- Не ребёнок. Собиратель.

- Я могу как-то помочь? - осторожно спросил я, даже не пытаясь осмыслить услышанное. - Я могу что-то сделать для тебя?

- Надо добраться до Крихтэ, - сказала Нарин, теребя концы платка прозрачными пальцами. - Надо выпустить собирателя.

Я замешкался с ответом, и тогда женщина взглянула прямо мне в глаза, да так, что будто бы прожгла взглядом.

- А тебе надо возвращаться обратно. Пришлым не место. Пришлых ищут дрэи. Трёх пришлых ищут... Дрэи...

Я потёр виски руками, отчаянно пытаясь собраться с мыслями и решить, наконец, как следует поступить. Но вместо того, чтобы думать связно, в голову лезли совершенно посторонние мысли. Я думал о том, что в понедельник мне надо предоставить пакет документов по последней сделке, о том, что перед тем как выйти из дома, я забыл вытащить бельё из стиральной машинки. Словом, я готов был думать о чем угодно, только не о том, как изгнать выражение напряженной боли с лица Нарин. Взглянув на женщину, которая покорно стояла рядом со мной, бессильно опустив голову мне на плечо, я почему-то подумал о своей Насте. Я вспомнил её совсем маленькой, почти целиком помещающейся на моей руке, горячей как батарея, не могущей даже кричать от слабости, и только жалко, как птенчик, разевающей рот. Мысль о дочери подействовала на меня отрезвляюще, я забеспокоился, как бы с ней чего не случилось, но вспомнил, что сам ещё вчера отвёз её к сестре и успокоился. По крайней мере, моя девочка не предоставлена сама себе, а до вечера я наверняка найду способ отсюда выбраться. Впрочем, я не был особо уверен в последнем утверждении, однако оно меня немного успокоило, и я смог твёрдо сказать Нарин:

- Сначала я помогу тебе добраться до этой твоей мельницы.

- Мельница Крихтэ, - кивнула Нарин.

- Крихтэ, - не без труда повторил я, пытаясь сымитировать её гортанный говор. - А там мы уже разберёмся, что делать дальше.

Нарин ничего не ответила, но не стала и возражать, смиренно вверив себя в мои руки. Как я вскоре понял, женщинам её народа были свойственны покорность и кротость, те самые качества, у нас небезуспешно сумели победить феминистки, никсы и подобные им. Смирение было основным качеством Нарин, оно всецело ею руководило и, как я убедился далее, заставляло её порой совершать самые нелепые поступки. Это чувство не было слепым, наоборот, чем больше я узнавал Нарин, тем больше понимал, что её покорность была мощным двигателем для процессов необычайной силы. Я не психолог, но полагаю, я правильно разгадал механизм действия: - Нарин искала мужчину, который бы отличался от прочих силой, твёрдостью духа, одним словом теми качествами, которые у нас назвали бы качествами лидера. Этому мужчине Нарин давала право распоряжаться её жизнью по своему усмотрению, оставляя за собой лишь право идти рядом и быть верной соратницей во всех делах. Не знаю, почему Нарин выбрала именно меня, скорее всего, она не могла подолгу находиться одна, а уважение к мужчине прививалось ей с самого детства. Я случайно оказался рядом, и на мою долю выпало принимать весь тот почет и почтительное отношение, которое было положено мужчине, принятому Нарин.

Дорога до мельницы Крихтэ была долгой. Сначала нам пришлось брести по бесконечному берегу, с трудом вытаскивая ноги из топкой грязи, в которую превратился солончак после прилива, а потом Нарин сказала свернуть и ещё около часа мы шагали по полю, заросшему пожухлой травой. Поле казалось мне необычайно мрачным и тоскливым, и если ад означает безысходность, то я уверен, что выглядит от примерно так. Порывистый ветер налетал внезапно, каждый раз заставая нас врасплох, пытался сорвать платок с головы Нарин, растрепать её волосы, сдёрнуть юбку. Как мог я пытался защитить Нарин своим телом от ветра, но удавалось мне это не очень хорошо, и женщина еле держалась на ногах. Время от времени я брал её на руки и нёс несколько шагов, потом снова ставил её на землю и мы шли дальше, согнувшись едва ли не пополам. Свою куртку я давно снял и кое-как закутал в неё Нарин, сам же отчаянно мёрз, чувствуя, как ветер пробирается ко мне под рубашку и старается проморозить до самых костей.

Я смотрел только под ноги, думая о том, как бы не упасть и не увлечь за собой свою спутницу, а потому первой огромную ветряную мельницу увидела Нарин.

- Крихтэ! - закричала Нарин, указывая рукой. Больше она ничего сказать не успела, сознание в очередной раз покинуло её и до самой мельницы мне пришлось нести её на руках.

Признаться, я впервые в жизни видел настоящую ветряную мельницу, не считая, конечно, картинок и фотографий. Не уверен, что обычные ветряки настолько велики, но мельница Крихтэ была просто чудовищных размеров. Ветер был довольно силён, но её огромные лопасти поворачивались с какой-то ужасающей неторопливостью, будто бы перемалывали не зерно, а что-то живое и сопротивляющееся. Мельница была сложена не из камня и не из дерева, а из какого-то материала, больше всего напоминающего картон или очень твёрдую бумагу. Много позже я узнал, что Крихтэ и Хархэ, её двойника, называют бумажными мельницами, и, черт побери, мне в голову не приходит более точное название. Несмотря на то, что по сути в ветряной мельнице нет ничего страшного, Крихтэ почему-то вызвала у меня такой ужас, что до сих пор иногда я просыпаюсь посреди ночи, всё ещё видя перед глазами мельницу, одиноко стоящую в поле, вижу медленно вращающиеся лопасти и слышу смутный нарастающий гул. В самых безумных кошмарах мне видится, что Крихтэ превращается в огромное механическое чудовище, раскручивает крылья-лопасти и взлетает в небо. Каждый раз в этот момент я просыпаюсь в полной уверенности, что мельница летит за мной. Прямо за мной.

Ужасная мельница действительно не перемалывала зерно, да и вряд ли кто-то стал бы есть хлеб, приготовленный из муки с ветряка Крихтэ. Не знаю, что именно творилось на мельнице, но заброшенной она явно не была. Меня с бесчувственной Нарин на руках встретил довольно молодой парень по имени Арнау Аннади, назвавшийся здешним смотрителем. Мне не понадобилось даже пояснять, чем больна моя спутница, Арнау каким-то непостижимым образом всё понял сам, и, бережно взяв Нарин из моих рук, уложил её на скамью, покрытую грубой белой тканью. Нарин лежала на спине без всякого движения, и если бы грудь её не вздымалась от каждого глубокого вздоха, я бы решил, что женщина не пережила этот долгий путь. Смотритель Крихтэ долго водил по её лицу тряпкой, смоченной в какой-то крепко пахнущей настойке, потом удовлетворённо кивнул и подошел ко мне.

- Теперь всё будет хорошо, - сказал Арнау, часто моргая и отчего-то беспрестанно кривя рот. Не знаю, обусловлено ли это нервным тиком, или же парень просто пытался совладать с какими-то своими переживаниями, но меня почему-то необычайно раздражала его мимика. Каждое слово Арнау будто выкашливал, проглатывал окончания слов и заикался так, что я с трудом разбирал, что же он мне говорил. Но вскоре я понял, что смотритель мельницы знал Нарин, знал, что ей предстоит сделать, знал, откуда пришел я, и, одним словом, знал всё то, что меня интересовало сейчас больше всего. Так я впервые услышал про корпорацию цветов.

Нарин, чьё полное имя звучало как Нанарин Тасорамис Каиша, несколько ошиблась, говоря, что цветы лау-лау это жизнь. Нет, лау-лау, или, как привычнее звучало для моего уха, люпин вовсе не был эликсиром вечной жизни или бальзамом от всех болезней. Отвар из его цветов не возвращал молодость, не давал облегчение от боли и не сращивал кости. Не был он и приворотным зельем, способным вызвать в человеке любовь и страсть. Вместо этого он давал ощущение жизни тем, кто давно его потерял в повседневной суете. Он нужен был родителям, дети которых задумали самоубийство, покинутым женам, которые не видели смысла в дальнейшем существовании, и просто всем тем, кто живёт, не задумываясь о том, для чего живёт. Он был нужен тем, кто уже не ищет истину и не стремится к познанию, однажды твёрдо уверившись в том, что это недостижимо, и довольствуясь только тем, что может поднять с земли. Один глоток отвара из лау-лау вдыхал смысл в каждую клеточку души и тела, а выпив целый кувшин драгоценного напитка человек навсегда обретал осознанную веру и стремление жить дальше. О целебных свойствах люпина мало кому было известно, а те, кто владели его секретом, ревностно хранили свою тайну от посторонних глаз и ушей. Одним словом, напиток из цветов лау-лау был наркотиком.

Дрэи, или, как они возвышенно называли себя Аидрэ-дэи, не могли похвастаться талантливыми врачевателями, писателями или музыкантами. Несколько выходцев из этого немногочисленного кочевого народа стали бродячими певцами - и только. Долгое время дрэи не учили своих детей ни письму, ни устному счету, ни каким-то другим наукам, передавая из поколения в поколение только умение варить отвар из цветов лау-лау, единственное мастерство, доступное им в совершенстве.

Спрос на отвар был невелик, и куда бы не приходили с ним дрэи, им едва-едва удавалось продать несколько ложек своего зелья. Богатые и бедные, победители и побеждённые, все жили в благословенном труде, добывая свой хлеб в поте лица. Землепашцы возделывали нивы, с раннего утра шагая вслед за унылой лошадкой или парой волов, купцы открывали свои лавки и до позднего вечера зазывали покупателей. Мельник зорко наблюдал, чтобы не истерлось колесо водяной мельницы, кормящей его, кузнец ковал и перековывал косы и мотыги. Воин отдыхал в седле, не выпуская из рук острого меча, а его жена в это время возилась в доме с тремя ребятишками. Куда бы не приходили дрэи со своим отваром, везде их встречали со смехом, говоря, что уж чего-чего, а дел у них хватает, чтобы не думать о том, что всё в жизни не стоит и ломанного гроша. Скучать было некогда, а без скуки отвар из цветов лау-лау не годился даже на то, чтобы утолить жажду. Уж слишком он был горек, да и Аидрэ-дэи не позволили бы переводить просто так драгоценный отвар. Кочевники ждали и надеялись, что рано или поздно их скитания закончатся, и они найдут народ, который будет готов заплатить за чудесный напиток самую высокую цену. На их языке слова "цена" и "дом" обозначались одним словом, и в этом заключалась философия дрэев. Смысл их скитаний сводился к поискам цены, которая должна была дать им постоянным дом.

Как мне удалось понять из сбивчивого рассказа Арнау, дрэи не были кочевым народом в буквальном смысле этого понятия, и в их путешествиях из города в город и из страны в страну была вполне определённая цель. Аидрэ-дэи искали своё место. И они его нашли, правда, не без помощи некого "отца".

- Отец научил дрэев находить чуткие точки, особые места, через которые можно попадать в мир, соседний нашему, - говорил Арнау, сбиваясь на шепот. Я заметил, что смотритель поминутно оглядывался, будто опасаясь чего-то. В какой-то момент он совсем замолчал, но посмотрел на тяжело дышащую Нарин и продолжил: - Такие места они отмечают черным камнем аларом и строят город-аларин на чуткой точке, который не даёт пройти через неё никому кроме дрэев. Ты пришел из Аюр-Каджи, их последнего города, который построен вокруг самого большого алара. Они называют его "голубым аларом" и говорят, что это осколок неба.

- Я пришел из Питера, - сказал я, не до конца понимаю, что говорит Арнау. - То есть ещё недавно я был уверен, что не уходил оттуда. Я просто не мог уйти. Питер...

- Питер, Аюр-Каджи, всё это аларин, - перебил меня смотритель, махнув рукой. - Вам кажется, что его строят ваши люди, строят сотни лет, а на самом деле Аидрэ-дэи строят его за один час. Время для них имеет другую цену, течет по-другому. Вы привыкли их не замечать, вы ничего не замечаете. Именно поэтому отвар лау-лау пользуется у вас таким спросом. Все пьют лау-лау.

- Я ничего не слышал об этом напитке, - ошарашено сказал я.

- Он уже там, - с каким-то ожесточением сказал Арнау, переходя на глухой шепот. - Вы уже пьете его, только пока не знаете об этом. Всё дело во времени. Дрэи наткнулись на ваш мир не случайно. Их хаотическим путешествиям пришел конец. Много сотен лет назад крошечный, умирающий кочевой народ Аидрэ-дэи приручил и изменил некогда разумных существ Эйи - собирателей, чтобы те могли находить лучшие цветы лау-лау. За секрет приручения они продали себя и всех своих потомков в вечный плен, переходя от одного хозяина к другому. Помимо этого секрета хозяин пообещал им найти свою цену и свою землю, но умер раньше, чем сумел привести туда дрэев. Его сын тоже не сумел выполнить обещание, и сын его сына, и его сын. А сейчас дрэи достались новым владыкам, братьям-близнецам, сильнейшим из всех. Они наделены необычайной властью. Их новые хозяева не маги и не чародеи, их сила в великих знаниях, а знания стоят дороже всего на свете. Они знают, куда привести дрэев. И они привёл их к вам, потому что только там они могут пустить корни и начать долгую-долгую жизнь.

Арнау на мгновение умолк, внимательно посмотрел на меня и вдруг спросил:

- Ты слышал что-нибудь о мёртвых звёздах?

- О звёздах? - я недоуменно на него уставился. - Что именно?

- О мёртвых звёздах, - сказал Арнау, напирая на слово "мёртвых". - Тех, что давно умерли, но по-прежнему несут свой свет сквозь бесконечную тьму?

- Да, конечно, - кивнул я, вспоминая одновременно школьные уроки астрономии и марсианские хроники Берроуза. - Многие звёзды, что мы видим на небе...

- Давно мертвы, - закончил за меня Арнау. - Но пока мы видим их свет...

Он снова замолчал, помотал головой и усмехнулся. Мне стало не по себе и я осторожно коснулся его рукава.

- И что?

- Что? - он вздрогнул и вдруг засмеялся надтреснутым голосом. - Ваш мир и есть этот свет, мёртвый свет, источник которого давно исчез. Вы ещё не знаете этого, но вы уже умерли. О, да, смею уверить тебя, дрэи уже продали вам лау-лау и прожили между вами много сотен лет, выполнив свою мечту о постоянном пристанище. Они родили и воспитали детей, вырастили их, а потом их дети родили своих детей, и так много-много раз. И ваша земля оскудела, им пришлось встать с насиженных мест и идти дальше в поисках новой благодатной земли. Сейчас твой мир уже пуст, он замер и готовится к страшным переменам, но когда ты вернёшься домой, ты проживёшь ещё не один год, прежде чем услышишь что-то про лау-лау. И будет уже поздно что-то менять. Тебе покажется, что они разорят вас через десять, через двадцать лет! Но на самом деле они уже вас разорили. Вас уже нет! Нет!

- Это... - я не мог подобрать нужных слов, - этого не может быть!

- Почему? - спросил меня Арнау с усмешкой, которую мне захотелось стереть с его лица кулаками.

- Почему что не может быть! - почти закричал я, ощущая себя пацаном лет восьми, который не верит в то, что его любимая кошечка попала под автомобиль. Не потому, что он не верит в смерть или не считает, что автомобиль сбил другую кошечку. Просто это не могла быть его кошечка. Не могла и всё тут. Любимые кошечки не попадают под машины, не умирают от старости и не травятся крысиным ядом. Максимум, что может сделать любимая кошечка - это сбежать от своего любящего хозяина. Но потом она возвращается. Они всегда возвращаются.

Ситуация поражала меня своей нелепостью. Ещё утром я готовил завтрак, стараясь не греметь посудой, потом осторожно будил дочку. Мы если яичницу с помидорами, пили чай с творожным кексом, говорили о том о сём. Я не мог поверить - утром яичница, а сейчас я стою на мельнице и какой-то нелепый парень с идиотским именем рассказывает мне про то, что мой мир гибнет, и не просто гибнет - уже погиб. Я не верил ни в черта, ни в дьявола, я не верил во всю ту чепуху, которой забивают голову миллионы бездельников. Я верил в факты, а они сейчас говорили мне, что всё происходящее вокруг реально. И если реально то, что я попал в какое-то совершенно удивительное место, то нельзя было полностью отрицать и то, что слова Арнау - реальность.

- Что мне делать? - спросил я, немного успокоившись.

- Возвращайся обратно, - сказал смотритель точно также, как ещё недавно говорила мне Нарин. - Аидрэ-дэи не любят чужих. Всех кроме трёх.

- Почему вы так боитесь каких-то подневольных кочевников? - спросил я с недоумением. - Ты говорил, что над ними смеялись, ты говорил...

- Тшш! - Арнау со страхом махнул на меня руками и стал тревожно оглядываться по сторонам. Мне даже показалось, что лицо его посерело, до того он был напуган.

- Что такое?

- Ты лучше молчи, - посоветовал мне смотритель мельницы Крихтэ, когда немного пришел в себя. - И никогда не говори слов, которые могут обернуться бедой.

- Но я всего лишь спросил...

- Молчи! - прикрикнул на меня Арнау и, прикрыв глаза, негромко заговорил: - Да простят меня за то, что я сейчас скажу. Аидрэ-дэи и в самом деле для кого-то - простые странники, от которых нет ни пользы, ни вреда. Они не представляют опасности для целых, сильных миров. Но мы всего лишь приграничники, наш мир - всего лишь отголосок других реальностей. У вас есть океаны, материки, тысячи городов и сотни языков. А у нас только великое море, два заброшенных города, два народа и... целые поля, заросшие лау-лау.

- Люпином, - зачем-то поправил его я. Арнау пожал плечами.

- Лау-лау, люпин, какая к черту разница, если мы говорим об одном и том же. Говорят, когда-то в наши города сходили боги, аюры. Говорят, что это они вырыли каналы и заставили небесные молнии освещать Эридэ. Это они запустили рыб в безбрежное море, посадили высокие леса и заселили их зверями и птицами. Древние боги превратили приграничье в цветущий сад. И это они, аюры дали жизнь моему народу, народу аяснов. Но они же разбудили тёмное чудовище реки и в один день покинули свои дома, покинули нас. Аюры поставили статуи и велели нам ждать, когда статуи оживут, потому что это будет означать, что для нашего приграничного мира наступило время перемен. Но, кажется, аюры забыли про нас. А без них мы слишком слабы, чтобы противостоять дрэям. Тем более сейчас, когда они под началом могущественных владык.

Арнау немного помялся и добавил неуверенно:

- Нас слишком мало.

- Дрэи собирают здесь свои цветы? - спросил я, чувствуя себя участником какого-то заговора.

- Нет. Я уже говорил тебе, они приручили Эйи. Маленькие мерзкие существа, покрытые короткой белой шерстью. У них по четыре глаза, три из которых обычно слепы, а четвёртый необычайно велик и смотрит прямо в душу. Зрячие глаза собирателей бывают черные, серые, чаще розовые, реже встречаются зелёные и голубые. Дрэи выращивают их из крошечных семечек, а потом пересаживают в тела наших женщин, - при этих словах на лицо Арнау легла тень. Он потёр лоб ладонью и продолжил: - Эти существа не годятся ни на что, кроме как собирать лучшие цветы лау-лау. Говорят, что они не испытывают никаких чувств, кроме постоянного чувства голода, поэтому с момента зачатия поедают всё, что могут достать. Сначала они съедают ту, кто вынашивал их, а потом пищей им служат только корни лау-лау.

Арнау немного помолчал, тревожно глядя на недвижно лежащую Нарин. Я видел, что ему трудно говорить, но мне надо было узнать всё. Я осторожно прикоснулся к нему рукой.

- Можем ли мы как-то помочь Нарин?

- Нарин? - смотритель посмотрел на меня с удивлением. - Нет, Нанарин обречена. Женщины нашего народа не впервые приходят ко мне на мельницу, когда до родов остаётся всего ничего. Только они могут выносить Эйи. Мы верим, что лишимся загробной жизни, приняв смерть из чужих рук. После рождения собирателя остаётся прожить всего несколько дней, а то и часов, но дрэи не дают умереть своей смертью. Поэтому наши женщины оставляют собирателя мне, а сами уходят в море. А там...

- Это я слышал, - перебил его я. - Мне рассказала Нарин. Значит, у неё нет никакого шанса?

- Нет, - уверенно покачал головой Арнау. - Его не будет и у тебя, если ты останешься здесь до тех пор, пока на свет не появится собиратель. Аидрэ-дэи появляются сразу после его рождения, Крихтэ сбивает их на несколько часов, но этого недостаточно. Сейчас ты ещё можешь уйти. Иди обратно. Найди чуткую точку и возвращайся в свой аларин.

Я представил, как этот молодой парень будет принимать роды у женщины, которая обречена на гибель, представил младенца, заросшего шерстью, насквозь пропитанной кровью. Представил, как моргают его слепые и зрячие глаза, представил, каким должен быть крик существа, которое не щадит собственную мать, пусть не родную, но выносившую, и меня передёрнуло от отвращения. Я вспомнил роды Марины, вспомнил отчаянно орущую Настюху, которую я, признаться, по первости немного испугался, потому как личико у неё было сморщенное и красное как свёкла. Сейчас у моей дочери глаза серые с золотистым ободком вокруг радужной оболочки, а первые два месяца они были у неё потрясающего синего цвета, так что если бы она не спала большую часть времени, я готов был стоять часами, любуясь их глубиной. Держа на руках спящую дочку, я с улыбкой вспоминал, как ещё пару лет назад доказывал, что маленький ребёнок ничем не отличается от щенка или котёнка, которые точно также плачут, спят и испражняются. Я смотрел в глаза своей дочери и удивлялся тому, как это крошечное существо цепляется за жизнь, чувствует и понимает, живёт и дышит. Я вспоминал свою дочь, вспоминал Марину и меня охватывал ужас при мысли, что на долю Нарин, маленькой покорной женщины выпало такое испытание. В душе я не мог смириться с тем, что через несколько часов Нарин не станет.

Арнау некоторое время стоял надо мной, очевидно ожидая каких-то особых слов или действий. Но я молчал, полностью погруженный в собственные мысли. Смотритель глубоко вздохнул и подошел к Нарин. Он низко склонился над ней и что-то зашептал на странном гортанном языке. Не знаю, была ли это молитва или просто напутственные слова, однако от их мерного звучания мне стало как-то спокойнее. Я расправил плечи и встряхнул головой, стараясь отбросить всё ненужное и полностью сосредоточиться на насущном. Когда я посмотрел на стонущую женщину на скамье, сердце моё сжалось от боли, однако теперь я точно знал, что делать. Какие бы высокие мотивы не руководили мною, первое место в моей жизни занимала дочь. Пусть рухнет весь мир и погибнут целые народы, но вечером я должен забрать Настю от сестры. Ничто на свете не может стоить дороже моего ребёнка. Смерть Марины, смерть моей матери, болезни и врачи, беготня по самым разнообразным инстанциям, всё это привело к тому, что я уже не мог представить своей жизни без дочери. Я никогда не испытывал тех трепетных чувств, которые заставляют видеть своего ребёнка ангелом во плоти, не чувствовал восторга, наблюдая за первыми шагами дочери, не получал радости от многочасовых игр на детской площадке. Но я удивлялся тому, что дал жизнь новому человеку, со своим характером, своими привычками, с любопытством наблюдал, как моя дочь взрослеет, получает первые синяки и первый опыт взаимоотношений. Я восторгался тем, что у Насти на всё есть своё собственное мнение, меня изумляло её наивное суждение о таких вещах, которые никогда бы не пришли мне в голову. Моей дочери было интересно, почему пауки не прилипают к своей паутине, почему зубров назвали зубрами, где находится край земли. Порой я впадал в отчаяние, не умея объяснить простейшего явления, а иногда хохотал до слёз, отвечая на вопрос "почему человек икает". Не знаю, может я и ошибаюсь, но мне кажется, то, что я испытываю, и называется отцовской любовью. В Насте была сосредоточена вся моя жизнь, все помыслы и интересы. Когда я всё это понял, я подошел к смотрителю мельницы и сказал, что возвращаюсь назад. Арнау внимательно посмотрел на меня и что-то невнятно проговорил. Я не понял ни слова и попросил его повторить. Смотритель усмехнулся. Он положил голову на лоб Нарин и сказал, глядя в сторону:

- Тебе дорога в аларин. Нанарин дорога в море. А мне... а мне служить Крихтэ, пока я ещё могу стоять на ногах.

- Мне очень жаль, - сказал я, кладя руку на лоб женщины. - Я бы хотел помочь. Но у меня есть дела. У меня есть дочь.

- У тебя дочь. - сказал Арнау, по-прежнему не глядя на меня. - У Нанарин собиратель. Ты жив, Нанарин почти мертва.

Внезапно он повернулся ко мне и я поразился тому, как изменилось его лицо. Не знаю, кем приходилась ему Нарин, но я точно то выражение, которое увидел на лице Арнау. После смерти Марины я слишком часто видел в зеркале самого себя, искаженного отчаянием.

- Иди в аларин, - заговорил смотритель мельницы так быстро, что я с трудом разбирал, что он мне говорит, - найди жертвенник в Эридэ, спустись под землю и перейди за черту. Ты попадёшь в аларин, но тот, кто перешел раз, перейдет и другой, а потому тебе надо будет держаться подальше от чутких точек. Когда вернёшься, забирай дочь и уходи из аларина. Ты и так пробыл здесь слишком долго. А те, кто слишком долго бывает в приграничье, обычно возвращаются обратно. Но тебе не нужно возвращаться. Ты пришлый. Уходи! Уходи!

Последние слова Арнау прокричал прямо мне в лицо, я невольно отшатнулся и едва не упал. Я схватился за стену и в кровь рассёк ладонь о торчащий из неё ржавый гвоздь. На гвозде висело длинное полотенце, и когда оно упало, на него закапала кровь из моей руки. Почему-то зрелище алых капель, расползающихся по белой ткани показалось мне тошнотворным, и я поспешно отвернулся.

- Уходи! - ещё раз сказал смотритель, снова повернувшись к Нарин. Я быстрым шагом подошел к двери, но тут за моей спиной раздался такой чудовищный вопль, какого я больше не слышал никогда.

Кричала Нарин и от её криков у меня звенело в ушах и дыбом вставали волоски на коже. Я вмиг забыл обо всём и подбежал к кричащей женщине. Арнау стоял перед ней на коленях и продолжа что-то бормотать, но, по-видимому, толку от этого было мало. Длинная юбка, скамья под Нарин, всё было мокрым, по полу лилась какая-то красноватая жидкость с отвратительным запахом. Я подумал, что у роженицы отошли воды, но впечатление было такое, что тает вся Нарин, воды было столько, что она начала переливаться через порог. Вскоре Нарин перестала кричать, и только билась на скамье, широко раскрывая рот с окровавленными зубами. Её рубашка была мокрой от пота, а кровь, казалось, сочилась изо всех возможных отверстий. Я решил, что женщину надо раздеть и стал стаскивать с неё одежду. Арнау хотел меня остановить, но потом понял, что я хочу помочь, и достал нож, чтобы разрезать ткань. Вдвоём мы освободили Нарин от одежды и уложили на полу. Женщина совсем ослабела, и теперь только тяжело дышала, переводя воспалённый взгляд с меня на Арнау. Я поднял полотенце со следами собственной крови и начал обтирать её, но толку от этого было мало. Нарин истекала кровью, потом и ещё какой-то жидкостью, которая сочилась с пор её кожи. Лицо женщины было серым, под глазами лежали черные круги, губы и ногти стремительно синели. У нас на глазах Нарин уменьшалась в размерах, таяла, гасла. И без того худая, сейчас она была совсем истощенной, тонкая кожа плотно облегала рёбра, прозрачные пальцы превратились в спички, руки напоминали птичьи лапы. И только её огромный живот становился всё больше и больше, кожа на нём натягивалась всё сильнее и сильнее, пока, наконец, под ней не начал прорисовываться силуэт чего-то, больше всего напоминающего свёрнутую в клубок змею. Изо рта Арнау вырвался стон и он отвернулся к стене, не в силах видеть того, что творилось с Нарин. Несмотря на то, что мне было ещё страшнее него, я продолжал стирать кровь и пот с тела женщины, надеясь хотя бы немного облегчить её страдания. Глаза Нарин были расширены, видно было, что каждый вздох даётся ей с трудом, руки сжимались в кулаки. Я гладил её по голове, стараясь не смотреть на растущий живот, говорил что-то безмерно успокаивающее и лицемерное. Сколько раз я слышал подобные слова от врачей и медсестер, когда сутками дежурил у палаты дочери! И сколько раз прогноз "всё будет хорошо" оказывался ложью, сколько раз я готов был растерзать доброхотов за поданную надежду! Но тогда я просто гладил Нарин по голове и за каким-то чертом говорил ей, что всё не так уж и плохо.

Не знаю, была ли в том моя заслуга, или же Нарин и в самом деле стало полегче, но следующие полчаса прошли довольно спокойно. Женщина лежала на полу, лишь изредка вздрагивая, одной рукой сжимала окровавленное полотенце, а другой поглаживая по впалой груди. Она избегала прикасаться к животу, а когда случайно бросала на него взгляд, по её лицу пробегала волна отвращения.

- Всё будет хорошо, - без устали повторял я, сам не веря в то, что говорю, однако почему-то уверенный в том, что это надо говорить и говорить без конца. Нарин смотрела на меня запавшими глазами, в которых не было ничего, кроме какой-то совершенно волчьей тоски и всё порывалась что-то сказать. Поначалу у неё ничего не получалось, и женщина кусала губы от бессилия, потом она ещё раз скомкала краешек полотенца, отпустила его, и сказала шепотом:

- Книги...

Я встрепенулся и наклонился к ней так низко, что моё ухо оказалось рядом с её губами. Я почувствовал запах её волос, пота, запекшейся крови, увидел, как часто билась синяя жилка у неё на виске. Зачем-то я поцеловал её в маленькую мочку уха, прикоснулся рукой к шее и произнёс еле слышно:

- Говори, Нарин. Говори.

- Книги, - ещё тише прошелестела женщина. - Много книг. Под землёй. Книги...

- Подземная библиотека, - сказал подошедший Арнау прямо у меня над головой. - Нарин говорит о подземной библиотеке, которая находится рядом с жертвенником. Там вход в аларин. Тебе туда.

- Я не могу её бросить! - внезапно исступленно закричал я. - Не могу! Я должен взять её с собой!

- Уходи, - холодно сказал смотритель мельницы.

- Пришлым... не место... - добавила Нарин, пристально глядя на меня. Мне показалось, что она цепляется взглядом за жизнь, стараясь удержаться на краю пропасти, в которую стремительно падала. Почему-то именно сейчас мне снова вспомнилось детство, вспомнилось, как мы с друзьями бродили по лесу с утра до вечера, собирая грибы и сочную чернику, перекликаясь, пугая друг друга, подначивая на какие-то совершенно безумные поступки. Возможно всё это вспоминалось мне потому, что Нарин удивительно напоминала мне Нинку, девчонку, с которой я провёл лучшие годы своего детства. А может всё дело в том, что жизнь Нарин кончалась так же быстро, как и кончился тот золотой период моей жизни.

Арнау теперь сидел на корточках рядом с роженицей и крепко держал её за запястья. Видимо, сильная боль вернулась, потому что Нарин снова начала биться в корчах, на губах её показалась кровавая пена, лоб снова заливал ледяной пот. Всё происходящее казалось мне каким-то безумием, несовместимым с реальной жизнью. Смотритель мельницы ещё раз крикнул мне, чтобы я уходил, на этот раз я не стал противиться и уже пошел к двери, но стоило мне сделать шаг за порог, как за спиной раздался звук, как будто бы лопался перезрелый арбуз. Я оглянулся, и меня едва не вывернуло наизнанку оттого, что я увидел. Кожа на животе Нарин натянулась до того, что стала прозрачной, как полиэтиленовая плёнка, а сейчас в центре она лопнула, и наружу лезло отвратительное существо, покрытое белой слизью. Я не успел рассмотреть, что именно это было, потому что в следующий момент я бросился по лестнице вниз, прочь с проклятой бумажной мельницы Крихтэ, обратно в город Эридэ и оттуда в аларин, или, как привычнее моему уху, Петербург.

С тех пор прошло много лет, многое из произошедшего тогда я забыл, а многое переплелось в моей памяти с отрывками снов, прочитанных книг, других историй. Я уже говорил о мозаике, с которой ассоциирую собственное прошлое. Так вот, некоторые её детали безвозвратно утеряны. Некоторые, не все, потому что я не думаю, что мне когда-нибудь удастся забыть имя Нарин. А даже это и произойдёт, мне никогда не забыть того, с какой поспешностью я бежал с мельницы. Снова и снова я вспоминаю события тех времён, стараясь понять, а был ли у меня какой-то шанс спасти Нарин, признаю, что его не было, однако всё равно не могу простить себе того малодушия. Иногда я смотрел на свою спящую дочь и успокаивал себя тем, что бросил ту женщину умирать ради моей маленькой девочки. Но со временем я начал понимать, что отцовские чувства это всего лишь хитрое оправдание собственной трусости. Впрочем, если я не боюсь признаться в этом, возможно, для меня ещё не всё потеряно.

Однако, я не рассказал о том, как вернулся обратно, а без этого моя история не может считаться завершенной. Итак, я позорно бежал с мельницы Крихтэ, причем бежал так быстро, чтобы не слышать криков умирающей женщины. У меня отчаянно кололо в боку, свистело в ушах, дыхание было тяжелым и хриплым, но я всё равно слышал, как она кричит. Даже сейчас я иногда просыпаюсь посреди ночи, сажусь на постели и слышу, как она стонет и зовёт меня. Кажется, её крик будет преследовать меня вечно. Я уже говорил о слуховых галлюцинациях, и, скажу по правде, в последнее время я рад этому крику, звучащему у меня в ушах. Это позволяет мне чувствовать себя живым даже здесь, под землей. Это позволяет мне помнить Нанарин. Впрочем, порой я впадаю в панику от её крика.

Но тогда, в тот день я не думал о последствиях и о скелетах в шкафу, которые рано или поздно дадут о себе знать. Я просто бежал, бежал всю дорогу до города Эридэ, а когда свернул на каменную мостовую, перешел просто на быстрый шаг. Я шел и слышал, как кричит Нарин, слышал, как где-то далеко звенят маленькие серебряные колокольчики, слышал как плещется вода в канале. У меня под ногами что-то хрустело, и я с удивлением обнаружил, что мостовая была засыпана пальмовыми ветвями. Они были сочного зелёного цвета и со свежими срезами. Не знаю, откуда они взялись, но идти по ним было неприятно, как будто бы идёшь по костям и коже только что убитого существа.

Жертвенник, о котором говорили Нарин и Арнау, я нашел быстро, правда, чтобы добраться до него, мне пришлось долго искать мост через канал. Для этого мне понадобилось пройти несколько кварталов по набережной, а потом перебраться на другую сторону по мосту, сделанному из цветного стекла. На вид он был довольно крепким, но отчего-то казался мне подозрительным. Было в нём что-то неправильное, но что, я никак не мог понять. Только когда я ступил на твёрдое стекло, я понял, что мост буквально висел в воздухе. Закреплены были только перила: цепь, унизанная стеклянными шарами, оканчивалась массивными кольцами, вкрученными в гранитные столбы по обе стороны канала. Сам мост представлял собой мозаичную пластину, которая упиралась в каменные столбы так, что непонятно было, как она вообще не обрушится под собственной тяжестью. К моему удивлению, под моим весом мост даже не прогнулся, а когда я схватился за перила, мне показалось, будто бы по моим пальцам прошел электрический ток. Память услужливо подсказала, что примерно такие ощущения я испытал когда-то давно в лесу, но я не придал этому значения, думая только о том, как бы поскорее перебраться на ту сторону.

Перебравшись через канал, я немного отдышался, вытер лоб ладонью и поспешил к мрачной серой статуе, которую приметил ещё в самом начале моего странного путешествия. Рядом с ней росло огромное дерево, которое я принял бы за дуб, если бы не странной формы листья, больше всего напоминающие листья клёна. У самых корней неизвестного дерева была дыра диаметром примерно в метр. Когда я в неё заглянул, я увидел внизу неясный свет. Под землю вела лестница с перекладинами. Я вспомнил слова Нарин о подземной библиотеке и смело ступил на ступени лестницы. Шаг за шагом я спустился вниз и с удивлением обнаружил, что нахожусь в обыкновенной библиотеке, где вместо неведомых магических фолиантов были самые обычные книги. Современные издания, словари, детективы, разговорники, словом, я оказался в обычной библиотеке, которая, несмотря на это, пугала меня до чертиков. Чтобы немного отвлечься от подобных мыслей, я взял с полки первую попавшуюся книжку и с любопытством зашелестел страницами. Это был томик с рассказами О`Генри. Почти все из них я знал, потому что О`Генри был одним из моих любимых писателей, однако два рассказа привлекли моё внимание. Но прежде чем я расскажу, чем они меня заинтересовали, я хочу пояснить несколько вещей.

Мой одноклассник имел привычку помечать прочитанные рассказы или повести, ставя аккуратную галочку в оглавлении. Эту привычку у него перенял и я, добавив к ней ещё свою манеру читать все произведения в книге строго по порядку, даже если они никоим образом не связаны между собой. Такая моя особенность распространяется не только на литературные произведения, но и на фильмы, музыку, одним словом на всё, что можно прочитать, прослушать или увидеть. Я не могу смотреть фильм с середины, даже если знаю, что в начале нет ничего интересного или важного, а если в кинотеатре мне приспичит выйти в туалет посреди сеанса, то всё удовольствие от просмотра будет потеряно. Впрочем, к кино я отношусь довольно прохладно, и моя память не задерживает даже самые любопытные моменты фильмов. Дочка часто удивлялась, как я могу не помнить содержание фильма, который смотрел неделю назад, а я давно перестал этому удивляться. Я могу помнить сотни дат, номеров телефонов, событий, происшествий, однако моя память отказывается запоминать то, что совершенно мне не интересно. Но если речь касается литературы, то тут я способен изумить сам себя. Я могу цитировать наизусть целые страницы из Гоголя, Горького, с первого прочтения запоминаю стихи, даже поэмы. Когда моя дочь училась в школе, я порой доводил её до слёз тем, что сам заучивал наизусть всё, что ей задавали на дом, а она никак не могла удержать в памяти всего несколько строк. Настя всегда была довольно тщеславной девочкой, а потому не прощала мне даже такого маленького превосходства.

Но вернёмся к тому, о чем я хотел рассказать. Итак, я читаю книги с карандашом в руках, скрупулезно помечая в оглавлении каждую прочитанную главу. Все произведения, собранные под одной обложкой, я читаю строго по порядку, сохраняя в памяти не только прочитанную информацию, но и порядок её расположения. Удивительно, но порой перечитывая одинаковые издания я замечал нарушения этого порядка. Поначалу это приводило меня в изумление, а потом я понял, что существует некая закономерность. Впервые я выявил эту закономерность, листая сборник с рассказами Шукшина. В детстве у меня была точно такая же книга, издание 79-го года, белая обложка и крупные зелёные буквы на ней. Я читал все рассказы по нескольку раз, заучивал наизусть и третировал родственников, зачитывая их вслух. Я помнил каждую букву, помнил, как располагались на странице наиболее интересные мне абзацы, и, разумеется, знал, какие рассказы входили в сборник. Потом кто-то взял у меня Шукшина "на почитать", забыл вернуть, а я совершенно забыл о нём напомнить. Много лет спустя я с Мариной, тогда ещё своей будущей женой, зашел в лавку букиниста на Литейном проспекте. И какова же была моя радость, когда я нашел точно такое же издание Шукшина, какое было в моём детстве! Белая книга, зелёные буквы, чуть желтоватая плотная бумага. Разумеется, я сразу купил эту замечательную книгу, не дождался, пока мы доберёмся до дома и уже в метро начал читать. Но каково же было моё удивление, когда среди известных мне рассказов я встретил один совершенно незнакомый мне рассказ! Сомнений не могло быть никаких, это было то же самое издание, 79 год, тот же порядок произведений, то же издательство, та же обложка, однако в книге был рассказ, которого не было в моём детстве. Как я не ломал голову, я так и не смог понять, как это может быть, но вывел для себя теорию, что каким бы полным не было собрание сочинений, непременно существует произведение, которое не включили в сборник. Кроме того, даже в одном тираже могут найтись две книги, которые отличаются содержанием. Понятия не имею, как это работает, но я убеждался не раз - работает.

Так было и сейчас. Сборник с рассказами О`Генри пополнился двумя неизвестными мне рассказами. Между "Дебютом Тильди" и "Санаторием на ранчо" встрял рассказ с вычурным названием "Серебряный ветер", а неведомый "Тридцать первый" вклинился сразу за романом "Короли и капуста", помещенным в начале книги. Я с любопытством пролистнул несколько страниц "Тридцать первого", убедился, что действительно его не читал и, зажав книгу под мышкой, отправился на поиски библиотекаря или кого угодно, кто мог бы хоть что-нибудь мне объяснить. Конечно, логичнее всего было бы сделать это в самом начале, но я использовал книгу в качестве сеанса терапии. Я отказывался верить в реальность происходившего со мной, и, судя по всему, был уже на грани сумасшествия. Листая О`Генри, я потихоньку приходил в себя и старался увериться в том, что всему можно найти логичное объяснение.

Библиотекаря нигде не было. Я долго бродил между высокими рядами с книгами, лениво пробегая взглядом разноцветные корешки. Не знаю почему, но книги здесь лежали в совершеннейшем беспорядке, без какой-либо сортировки по фамилиям или жанрам. Пушкин и Достоевский соседствовали здесь рядом со Стивеном Кингом, Грином и книгой по ведению домашнего хозяйства. Маленький сиреневый томик со стихами Байрона был зажат между пёстрыми изданиями народных филиппинских сказок. То тут то там на полках попадались небольшие сувенирные игрушки - кукла, сплетённая из соломы, небольшая керамическая вазочка с весёлыми утятами, деревянная фигурка кота, покрытая желтым лаком. К каждой игрушке был прилеплен маленький оранжевый ценник, но суммы на них были совсем затёрты, а сколько я не вертел игрушки в руках, я так и не сумел найти описание или хотя бы штрих-код. Моё внимание привлёк среднего размера плюшевый пёс в ярко-сиреневом ошейнике. Я взял его с полки, повертел в руках и решил, что Насте он понравится. В ухе у пса был ярлычок, надпись на котором гласила "Динка", очевидно, это было имя собаки, потому как я не мог представить себе фирму-изготовителя с таким названием.

С собакой и книжкой в руках я медленно побрёл вдоль бесконечных полок, всеми силами стараясь не думать о том, что произошло сегодня днём. Я слишком устал и решил, что обдумаю всё завтра, или даже сегодня вечером, но непременно в постели, укрывшись толстым одеялом, предварительно полежав в горячей ванне и смыв с себя кровь и пот. Внезапно у меня сильно закружилась голова, застучало в ушах и ноги стали ватными. Я прислонился к стене, решив, что скачет давление, закрыл глаза, а когда мгновение спустя открыл их, увидел трёх человек, которые, тихонько переговариваясь, рассматривали книги на полках. Я уже хотел подбежать к ним и спросить, где же я нахожусь, но меня удивила внезапная тяжесть в руке. К моему изумлению, вместо собаки Динки в руках у меня был здоровенный розовый заяц с откровенно глумливым выражением на морде. Держал я его за длинное белое ухо. В глазах у меня защипало, во рту появился неприятный привкус и я осторожно поставил зайца на пол. Под мышкой по прежнему была какая-то книга, но я боялся того, что если достану её и взгляну на обложку, она окажется "Бессонницей" Стивена Кинга или "Черными дырами" Стивена Хокинга. Наконец, я насмелился, вытащил книгу и поднёс её к глазам. О`Генри, Короли и капуста, рассказы. Я облегченно вздохнул.

Пройдя мимо полки с канцелярскими товарами, я увидел библиотечную стойку и поспешил к ней. Внезапно меня окликнули по имени. Я оглянулся и увидел позади себя человека в жилетке, лицо которого показалось мне смутно знакомым, но поначалу я никак не мог вспомнить, где же я его видел.

- Игорь!

- повторил человек, широко улыбаясь. Казалось, он получал удовольствие от моего замешательства. - А ты вырос, я тебя с трудом узнал.

- Кто вы? - без обиняков спросил я, решив, что вежливость сейчас неуместна. - Откуда вы меня знаете?

Человек тихонько захихикал и закрыл рот ладошками. Я меж тем с удивлением его рассматривал, изо всех сил стараясь вспомнить, где же я его видел. Спортивные штаны, фланелевая рубашка в клеточку, кеды, зелёный рюкзак за спиной. Физиономия круглая как луна, широкая улыбка растекалась по ней от уха до уха, собирая кожу в мельчайшие складочки. Улыбался не только рот, улыбались щеки, глаза, подбородок, даже лоб. Несмотря на это, улыбка у незнакомца не вызывала ответной реакции. Глядя на него, хотелось не улыбнуться в ответ, а двинуть кулаком по лицу, чтобы согнать эту широченную улыбку.

- Я вас не помню, - сказал я, отчаявшись вызвать в памяти хотя бы смутное вспоминание незнакомца. - Но я вас когда-то видел.

- Конечно, видел, - расхохотался человек в жилетке. Смех у него оказался неожиданно гулким и раскатистым. На нас с любопытством оглянулись другие посетители библиотеки, но быстро вернулись к своим делам. Как я успел понять, они обсуждали, какую именно хрестоматию по культурологи надо взять для пятнадцатилетнего школьника.

- Я не помню, - повторил я, барабаня пальцами по обложке О`Генри.

- Ну, да, - кивнул человек, качая головой. Улыбка схлынула с его лица, заставив напоследок всколыхнуться каждую складочку жирной кожи. - Как же меня запомнить, бедного. А я вот вас помню. Всех троих.

- Извините, - зачем-то сказал я, хотя совершенно не чувствовал себя виноватым. Как будто бы я должен помнить каждого, с кем меня когда-то сталкивала жизнь.

- А я тебя очень даже хорошо помню, - сказал незнакомец, потирая ладошки. Вид у него был такой, как будто с ним случилось что-то необычайно приятное. Даже глаза у него заблестели от удовольствия. - Мальчик из леса, верно?

- Не знаю, о чем вы, - сказал я и тут же осёкся. Я словно наяву увидел нашу старую дачу, друзей, лес и маленькое золотое крылышко. Человек в жилетке видимо понял по моему лицу, что я его вспомнил и улыбнулся ещё шире:

- Ну привет, мальчик из леса, - сказал он, положив руку мне на плечо. - Всё гуляешь, верно?

- Я помню вас, - зачем-то сказал я, сбрасывая его ладонь. - Кто вы?

- Человек, - засмеялся знакомый незнакомец. - Просто человек.

Смех у него был неприятный, даже лающим, как будто бы горло было доверху забито чем-то сыпучим. У меня снова закружилась голова, и я облокотился рукой о полку. Человек в жилетке внимательно на меня смотрел и барабанил пальцами по собственной щеке. Щека, рыхлая и похожая на студень, мелко вздрагивала.

- Прекратите, - невольно попросил я. - Скажите лучше, где мы?

- Где? - удивился незнакомец и снова захихикал. - Ну, ты, брат, и вопросы задаешь! Мы в российской национальной библиотеке. Та самая, что у Парка Победы. С фонтанами.

- В библиотеке... - пробормотал я, поднося руки к вискам. Головокружение перешло в боль, которая сдавила мою голову раскалённым железным обручем. Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох.

- Я пошел, дружок, - весело сказал человек в жилетке. - Бывай!

- Погодите! - окликнул его я, с трудом разжимая веки. - Я должен спросить!

- Потом спросишь, - хихикнул незнакомец и быстрым шагом пошел мимо высоких библиотечных стендов. Сначала я хотел догнать его, но потом решил, что не стоит. Слишком уж много случилось за сегодняшний день. И всё произошедшее носило такой характер, что больше всего мне хотелось не думать об этом. У меня была дочь, была работа и была немаленькая ответственность и перед тем, и перед другим. А это значило, что всё остальное было второстепенным. То, что в моей руке больше нет зайца, почему-то меня совершенно не удивило. По сравнению со всем остальным это казалось мелочным.

Я подошел к стенду и как ни в чем ни бывало оформил библиотечный билет. По нему я взял книжку О`Генри, и, как ни стыдно мне в этом признаваться, я не был уверен в том, что собираюсь её возвращать. Второй раз за день я взглянул на часы и совершенно не удивился тому, что на них было всего половина четвёртого. Я вышел из библиотеки, зашел в кафе "Мыши", выпил чашку крепкого черного чая с мятой и съел два куска сырного торта. Наверняка это может показаться странным, но спокойная обстановка кафе, горячий чай и аппетитный десерт постепенно привели меня в чувство. Я снова испытал то ощущение, которое наверняка знакомо каждому человеку. Мы готовы дрожать от страха в кинотеатре, вжавшись спиной в спинку кресла, а когда выходим из тёмного зала на улицу, не можем сдержаться от смеха. Фильм ужасов, который только что заставил нас трепетать, вдруг кажется смешным. Мы радуемся тому, что всё это было не по настоящему, и собственный страх уже представляется нам чем-то забавным. И я сидел в кафе, пил вторую по счету чашку чая, жевал торт и думал, что ничего особенного не произошло. Я даже не стремился забыть всё произошедшее, оно забывалось само, забывалось так, как забывается страшный сон. И чем больше я сидел за столиком, чем больше расслаблялся, тем бледнее становились воспоминания о Нарин, каменных статуях и страшной мельнице Крихтэ.

Около шести часов мне позвонила сестра и сказала, что собирается сводить детей в гости к своей знакомой, кошка которой недавно разродилась тремя котятами. Я понял, что следующая неделя пройдет под знаком "папа, хочу котёнка", но возражать не стал. Мы договорились, что я заеду за Настей в девять, я допил чай, расплатился по счету и поехал домой. По дороге я зашел в канцелярский магазин, купил дочери папку для акварели и две кисточки "белка". Она давно просила меня об этом, а я всё время забывал. Потом я смотрел телевизор, читал газету, ужинал, не зная, чем ещё себя занять. Вечером съездил за Настей, выслушал о том, какие миленькие были котята, объяснил как мог, что второго кота мы брать не будем. Дома я развлекал обиженную Настю чтением вслух, перед сном мы посмотрели сборник старых мультфильмов, пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по комнатам.

И всё снова вошло в привычную колею. Валерия исчезла из моей жизни, других женщин я в неё не впускал, всецело отдаваясь одной только работе. Дочь умудрилась вывихнуть руку на уроке физкультуры, и я неделю бегал с ней по врачам, которые поначалу приняли вывих за перелом. Потом на работе у меня случился кризис, одновременно ушли в декретный отпуск две моих сотрудницы, и на их место пришлось взять практикантов. Лето как-то незаметно схлынуло, наступила осень, зима, мы весело провели новогодние праздники и не успели оглянуться, как на пороге была весна. А это значило, что ещё месяц-другой, и у Насти закончится учеба в школе, начнутся летние каникулы, и мы с ней отправимся на дачу.

У моей жены не было других родственников кроме меня, и после её смерти мне досталась квартира и участок, некогда любовно возделываемый её покойными родителями. Дача находилась в сорока километрах от Петербурга по выборгскому направлению, до Финского залива было полчаса ходьбы, а до леса рукой подать. Бывать там одно удовольствие, и я был счастлив, когда мог выкроить время, чтобы съездить на дачу. Об одной из таких поездок я и хочу поведать, но для начала стоит немного рассказать и о самой даче.

Участок, принадлежащий родителям моей жены, окружал невысокий зелёный забор, а в заборе было три калитки. Одна из них, черная и довольно громоздкая была так называемой "парадной", выходила она на улицу и была достаточно широкой, чтобы в неё могли пройти сразу три человека, не задев друг друга плечами. Другая, попроще и пошире, предназначалась для въезда автомобиля, но за неимением места для парковки свою машину я всегда оставлял за забором. Третья калитка была в самом конце сада, и чтобы дойти до неё, надо было пройтись по небольшой горке. Участок располагался на неровном месте, и если дом был построен на относительном возвышении, то огород и сад разместились в низине. Летом пробежаться по каменистой дорожке было одно удовольствие, а вот зимой, идя до колодца по гололёду, вы рисковали серьёзным падением. В низине у забора рядками стояли клетки, в которых отец Марины держал кроликов, недалеко от них находился курятник. Ни кур, ни кроликов давно не было, а когда Настя была помладше, она с удовольствием рассаживала по клеткам свои игрушки, воображая, что это зоопарк. Рядом с клетками росли две берёзы, из которых ещё на моей памяти мать моей жены брала по весне сок. Я до сих пор помню, как Наталья Ильинична выжимала сок из пожелтевшего бинта, а Марина нетерпеливо требовала, чтобы мать дала ей попробовать. Более дружной семьи я больше никогда не встречал. Родители Марины умерли в один год. Не скажу, чтобы моя жена проливала бурные слёзы по поводу их кончины, но я видел, как ей нелегко и старался поддержать её по мере своих сил. Вместе с Натальей Ильиничной погиб и её огород, за которым Марина не захотела ухаживать. Несколько лет на дачу никто не приезжал, а потом я начал возить туда Настю. В мой отпуск мы уезжали куда-нибудь на юга, а в остальное время летом Настя была на даче с Маргаритой Петровной, моей бывшей сослуживицей, которая, выйдя на пенсию, согласилась сидеть с моим ребёнком. Платил я её немного, но Маргарита Петровна не жаловалась, уверяя меня, что ей в радость заниматься моей девочкой. А Настя любила дачу, любила Маргариту Петровну, но больше всего, пожалуй, любила калитку, которая находилась в низине.

Калитка выходила на полянку, сразу за которой начинался лес. На полянке была натянута теннисная сетка, которую мне регулярно приходилось чинить, и большие качели, висящие между двух сосен. Именно эти качели и были предметом неугасимого Настиного интереса. Поначалу они вызывали у меня немалое опасение. Я всё время боялся, что толстая верёвка рано или поздно перетрётся и Настя грохнется вниз с немаленькой высоты. Или что переломится огромное бревно, к которому и была прикреплена верёвка, или что рухнет одна из сосен, одним словом, я воображал себе все те ужасы, которые рисует фантазия папаши-параноика. Чтобы убедиться в том, что ничего такого не случиться, я, к вящей Настиной радости, взобрался на качели с ногами и качался на них до тех пор, пока дочь не начала требовать, чтобы я слезал. Выяснив, что качели преспокойно выдерживают мой вес, я поверил в то, что Насте опасность не угрожает. Однако даже тогда я беспокоился каждый раз, когда знал, что дочка снова пошла качаться. Вскоре Настя это выяснила и с тех пор перестала информировать меня о том, чем именно будет заниматься на улице. Возможно, это прозвучит дико, но даже зная о том, что дочь соврала мне, я чувствовал себя спокойнее.

Лес за нашим домом был на мой взгляд совершенно безопасным, потому что заблудиться в нём было практически невозможно. Это был сосновый бор, в котором тропинок было больше, чем муравейников, а они встречались там на каждом шагу. В лесу росли сыроежки и белые грузди, иногда мы находили целые семейства маслят и лисичек. Чуть подальше лес переходил в большое болото, ходить к которому в одиночку Насте категорически запрещалось, да и она сама понимала, что пройти по нему можно только со мной. За болотом был ещё один лес, который все в посёлке называли Горелым, а всё потому, что лет двадцать назад он выгорел почти целиком. С тех пор там ещё можно было встретить крупные почерневшие пни, заросшие мхом и чагой, да огромные валуны, с которых ни дожди, ни снега так и не смыли черный слой копоти. В Горелый лес я пару раз приходил с Настей, но, кажется, она совершенно не впечатлилась его величием и какой-то совершенно осенней атмосферой. Поэтому в следующий раз я отправился в Горелый лес один, а потом отправлялся туда снова и снова. Не знаю, чем меня так привлекал этот лес, возможно тем, что там меня обнимала со всех сторон тишина, возможно тем, что там я чувствовал себя единым с природой. Но я готов был бродить там часами, забывая обо всём на свете, вдыхая запах опавшей хвои и чувствуя, как робкие капли дождя падают мне на макушку. С каждым разом я уходил всё дальше и дальше по Горелому лесу, и однажды выяснил, что необязательно возвращаться обратно через болото. Лес пересекала небольшая быстрая речка, названия которой я не знал, и если пойти вдоль течения, можно было выйти на просеку, сплошь заросшую вереском и высоким мхом. А она уже выводила прямиком к дороге, ещё минут двадцать размеренной ходьбы, и я, освеженный и умиротворённый прогулкой, входил в "парадную" калитку. Каждый раз Настя удивлялась, что я делал в лесу, если не принёс с собой ни грибов, ни ягод, а я не умел ей рассказать. Потом, утомившись однообразно отвечать на её расспросы, я стал каждый раз выдумывать новую историю своих приключений. Я сражался с медведем, охотился на куропатку, встречался с лешим и беседовал с хитрой лисичкой. Не скажу, чтобы Настя не понимала, что я сочиняю, но мои россказни доставляли ей видимое удовольствие, и я старался вовсю. В конце концов у нас образовалась традиция, - я каждый вечер перед сном рассказывал ей новую сказку о собственных похождениях, а Настя обстоятельно выспрашивала меня о каждой мелочи. И если я по её мнению отвечал что-то не то, она сама придумывала себе ответ. На мой взгляд дочь была лучшей сказочницей, нежели я, и порой я и сам удивлялся её бурной фантазии. Когда она рассказывала что-то особенно волнительное, её руки покрывались пупырышками. Сама Настя называла свою кожу "лёгкомурашчатой". Вероятно, по аналогии с "лёгкозагорающей".

Моя Настя всегда была общительной девочкой, друзей у неё было много, и все они делились на зимних и летних. К зимним друзьям относилась вся та детвора, с которой играла моя Настя в городе. К летним, как несложно догадаться, относились все дачные знакомцы. Когда Настя пошла в первый класс, появилась ещё одна категория друзей, школьная, но с ними у моей дочери почему-то было не слишком тёплые отношения. А вот летних друзей Настя обожала, и даже став школьницей (то есть совсем большой по её мнению девочкой), на каникулы всегда приезжала на дачу и всеми силами старалась поддержать прежние отношения. Почему-то дочь никогда не стремилась поддерживать контакты зимой, не обменивалась телефонами, никого не приглашала к нам в гости. Однажды я спросил её, не хочет ли она позвать кого-то из "летних" друзей к себе на день рождения. Настя тогда посмотрела на меня с удивлением и покачала головой. Мне кажется, что моя дочь всегда хотела получать как можно больше удовольствия от любого грядущего события. Она никогда не разворачивала подарки раньше положенного срока, даже если находила их в шкафу, просила, чтобы новогоднюю ёлку я ставил не раньше тридцать первого декабря. Видимо, подобные ограничения давали ей возможность острее прочувствовать удовольствие от праздника. А общение с друзьями, которых ты видишь только летом, доставляло ей не меньшую радость, чем празднование нового года. Думаю, что для неё это был целый ритуал. В стремлении к ритуалам она была необычайно похожа на свою мать, и я молил бога, чтобы этим она и ограничилась. К тому времени я почти забыл, какой была моя жена до того, как забеременела и это немало меня удивляло. Обычно я невольно для себя сохранял в памяти только самые лучшие моменты. Почему я запомнил свою жену истеричной и капризной бабой? Я не знаю.

У Насти было три лучших "летних" друга. Кудрявый светленький мальчик Вадим, солидный веснушчатый Женя и весельчак-заводила Димка, с такими черными волосами, что незнакомые люди принимали его за цыганёнка. Это Димка первым научил всю компанию нецензурным словам, с ним же наши дорогие дети выкурили первую сигарету, после чего всей компанией дали торжественную клятву больше никогда не курить эту гадость. Димка уводил всю детвору к самому болоту, рассказывая о страшных саблезубых тиграх, которые, по его словам, притаились в трясине с незапамятных времён. Как-то раз, наслушавшись таки ужасов, моя драгоценная дочка пулей примчалась домой и схватила длинную черную ленту, исписанную молитвами. Лента принадлежала Маргарите Петровне, которая была довольно набожной дамой, и у неё было много вещей подобного рода. Первое время она пыталась привить Насте религиозные чувства, читая вслух из детской библии и заставляя по вечерам твердить молитвы, но дочь сразу пожаловалась мне, и я положил этому конец. Я не был атеистом, однако считал, что никто не вправе навязывать ребёнку свою веру. Мне казалось, что когда придёт время, Настя сама решит для себя, нужно ли это ей или нет. Не знаю, был ли случай с лентой актом пробудившейся веры. Мой бедный перепуганный ребёнок накрутил ленту на пояс под рубашку и забрался под кровать. Оттуда Настю с трудом вытащила Маргарита Петровна и ещё битый час рассказывала ей, что все саблезубые тигры вымерли ещё в незапамятные времена. Потом Маргарите Петровне пришлось волей-неволей рассказать про динозавров, от них постепенно перейти к теории эволюции, к развитию жизни на земле. К вечеру моя Настя стала убеждённой атеисткой, а когда на следующий день приехал я, мне было объявлено, что отныне она хочет стать палеонтологом. Поначалу я отнёсся к этой идее с изрядной долей иронии, потому как до этого дочь уверяла меня что хочет стать балериной, учительницей и художником, но к концу лета мне пришлось археологический словарь и иллюстрированную энциклопедию о динозаврах. Настя до сих пор бредит динозаврами и раскопками, а потому я не удивлюсь, если в один прекрасный она поступит в горный институт на кафедру исторической геологии. В глубине души я таю тщеславную мечту, что когда-нибудь моя дочка станет крупным специалистом в своей области, а я получу ещё одно подтверждение тому, что не все детские фантазии являются простыми капризами.

А когда моя Настя ещё и не думала о том, что в скором времени будет самозабвенно возиться с камешками и костями, она просто наслаждалась долгими летними деньками. Я давно заметил, что в детстве время идёт совсем по-другому. Лето кажется длиною в целую вечность, в пять минут можно успеть натворить множество самых важных дел, а ожидание нового года может затянуться до полного изнеможения. Помню, как трудно было мне заснуть перед своим днём рождения, я вертелся в постели, натягивая одеяло на голову, а стрелки часов ползли так медленно, что буквально вытягивали из меня жилы. Я кряхтел, ворочался и доводил родителей тем, что без конца вскакивал и спрашивал, который час. А ещё в детстве необычайно долго тянулись уроки, сорок пять минут казались целым годом, и высидеть из порой не хватало никакого терпения. Вспоминая это с улыбкой, я немного завидовал дочери, которая ещё не знает, как быстро пролетают часы и дни, как удивляешься, взглянув на календарь. Лет с двадцати двух я стал замечать, что мне сложно назвать собственный возраст, я всё время называл меньшую цифру и удивлялся, вспоминая, что это не так. У меня не было никакого комплекса, связанного с этим, напротив, иногда меня тяготила собственная молодость, однако я всё равно не до конца понимал, что мне уже двадцать два, двадцать три, двадцать четыре.

В то лето, о котором я хочу рассказать, Насте было восемь, и это были её первые настоящие каникулы. До этого моя дочка была уверена в том, что летом отдыхают все, вне зависимости от своих достижений. А тут Настя узнала, что летний отдых надо ещё заслужить, что те, кто плохо учатся в школе, вынуждены потратить каникулы на ежедневные занятия. От осознания того, что она отдыхает с полным на то правом, наполняло сердечко моей Насти гордостью за себя и свои успехи. Она долго выспрашивала меня, как я учился, когда был школьником, и не приходилось ли мне летом просиживать за учебниками. Я нашел в себе духу соврать, что даже участь на хорошо и отлично, я проводил немало времени за учебой, но, кажется, дочка мне не поверила. Однако это не помешало ей самостоятельно заниматься по вечерам чтением. В отличии от меня в детстве, Настя читала бегло, в классе была одной из первых и очень не хотела отставать в этом вопросе. Таблицу умножения, знание которой требовалось для второклассников, мы с ней выучили ещё зимой, так что дочь имела полное право отдыхать на всю катушку.

С утра и до позднего вечера дочь пропадала у соседей на чердаке, где у них с друзьями была "штаб-квартира". Понятия не имею, какие мировые проблемы там решались, но дважды в день оттуда с боем и рёвом стаскивали Женьку, родители которого обедали и ужинали строго по часам. Я же относился к этому более снисходительно и посылал наверх в "штаб" пару бутербродов. Маргарита Петровна уверяла меня, что при ней Настя обедает дома нормальной едой. Готовила Маргарита Петровна великолепно, так что я не могу сразу отметать эту возможность.

Чуть ли не с первых чисел июня начиналось купание, ближе к середине лета начинались походы за грибами и ягодами. Иногда наша дача казалась мне настоящим раем, и если бы меня спросили тогда, где я хочу провести остаток жизни, я бы без раздумий сказал - только здесь. Когда я приезжал на выходные, Настя с Маргаритой Петровной выходили меня встречать, и всегда в руках у моей дочери был пышный букет из лесных цветов, который она собирала специально для меня. Настя бросалась мне на шею, Маргарита Петровна тут же выкладывала все её прегрешения за неделю, а я только смеялся и вёл всю компанию за мороженым. Потом мы приходили домой, дочь вытаскивала из моей сумки всё привезённое добро, восторгалась новой книжкой и сразу составляла список того, что мне надо привезти в следующий раз. Я переодевался, брал плавки и полотенце и мы с Настей шли на пляж. Женька, Вадим и Димка шли за нами по пятам, прячась при малейшем шорохе в кусты и делая друг другу выразительные знаки. Они прекрасно понимали, что их усилия совершенно бесполезны и мы с дочкой давно заметили все их манипуляции, но всё равно открыто не показывались на глаза. У самого залива вся троица с воем выскакивала прямо перед нами и каждый раз восторгалась тому, как натурально я изображал испуг. Я спрашивал, тёплая ли вода, и мне наперебой рассказывали, что сегодня вода холодновата, но зато вчера она была "как парное молоко" и Димка закупался до того, что его еле выманили из воды.

После купания мы ещё немного валялись на песке. Дети строили замки и рыли каналы, а я просто смотрел в небо и чувствовал, как всё напряжение рабочей недели уходит так, как испаряется как вода с кожи. Расслабленные и немного утомлённые, мы неспешно возвращались домой, обедали и подолгу играли в домино или шашки. А вечером я разжигал костёр, мы запекали в золе картошку и яйца, поджаривали на огне куски черного хлеба. Маргарита Петровна заваривала чай на смородиновом листе, совсем такого же вкуса, как был у меня в детстве. Я читал вслух Жюля Верна и Конан Дойля, а мои юные слушатели сидели так тихо, что слышно было, как соседи моют посуду и звенят умывальником. Потом мы играли последнюю партию в домино, мальчишки расходились по домам, а я отправлял Настю чистить зубы, укладывал её в постель и рассказывал сказку. Когда дочь засыпала, я ещё немного сидел на крыльце, слушая всю гамму ночных звуков. Протяжное пение одинокой птицы, шум листвы, изредка шорох дорожного гравия под чьими-то быстрыми шагами. Я видел красноватый огонёк сигареты, которую выкуривал сосед, точно также сидящий на крыльце, смотрел в небо и видел мириады звёзд, которых никогда не увидеть в городе. Иногда до меня доносился переливчатый смех, негромко играла музыка в чьей-то машине, мяукал наш кот, которого во сне Настя неудачно задевала рукой. Однажды на тропинку у крыльца вышел средней величины ёж, тарахтящий, как маленький трактор. Я хотел поймать его, чтобы утром показать дочери, но стоило мне только пошевелиться, как ёж шустро утопал в кусты крыжовника.

Я готов был сидеть так до самого утра, но мне хотелось спать, глаза закрывались сами собой. Приходилось вставать, чистить зубы и ложиться в кровать, надеясь, что ночью меня не потревожат комары. Пожалуй, это было единственное, что не устраивало меня на даче. Близость болот вызывала целые полчища этих крылатых чудовищ, и иногда нам приходилось закрывать на ночь от них все окна и мучаться от духоты. Почему-то марлевые сетки не спасали, а всевозможные мази вызывали только раздражение на коже. Я уверен, что дачные комары обладают иммунитетом к любым средствам, призванным с ними бороться, а иногда подобные снадобья только способствуют их размножению. Несмотря на комаров, сны обычно снились мне самые приятные.

Когда в понедельник я уезжал на работу, Настя вставала вместе со мной и умоляла меня взять её с собой. Года в три в четыре она бросалась за мной вслед, а когда Маргарита Петровна её останавливала, Настя долго горестно кричала "папа-папа, вернись", так что вскоре весь наш посёлок люто меня ненавидел за мою черствость. В тот единственный раз, когда я сдался и взял Настю с собой, она начала ныть ещё по дороге, а когда поняла, что её придётся сидеть весь день в душной конторе, подняла такой рёв, что мне пришлось уезжать раньше.

Да, на даче было хорошо. Вплоть до того, как у нас бесследно пропали два ребёнка. Потом, много позже, об этом писали газеты, родители пропавших детей выступали по телевидению и обращались ко всем, кто только может помочь. Журналисты обвиняли милиционеров, милиционеры кивали на нерадивых родителей, отпускающих детей в лес одних, сочувствующие разделились на два лагеря, и только я знал, как всё было на самом деле.

Их было двое, Костик и Пашка, братья-близнецы, похожие друг на друга, как две капли воды. Оба довольно рослые для своих девяти лет, крепкие, коренастые, с целой шапкой светло-золотистых волос. Братья не были ни слишком умными, ни глупыми, ни хулиганами, ни тихонями, словом, ни то, ни сё. Дружили они преимущественно с двумя девочками, живущими по соседству, но иногда играли и вместе с нашей ребятней. Однажды я спросил Настю, нравятся ли ей эти мальчики, но она только пожала плечами и сказала, что они "так себе".

Обычно близнецы играли в своём дворе, купаться не любили, и, кажется, ходили в лес всего пару раз за лето. Жили они с бабушкой, которую все в посёлке звали не иначе как баба Рита, по пятницам из города приезжала мать. Их отец, кажется, был очень влиятельным человеком, во всяком случае так рассказывала баба Рита. Не знаю, работал ли он в силовых структурах, но уверен, что для простого смертного не подняли бы всю ту шумиху, которая образовалась сразу после пропажи близнецов.

Официальная версия списала всё произошедшее на маньяка-педофила, который изнасиловал в соседнем посёлке девочку-школьницу. Мало кто в это поверил, да и предполагаемого насильника вскоре задержали, но делу о мнимом убийце дали ход. Насколько мне известно, оно не закрыто до сих пор.

Хроника событий выглядит следующим образом. Около двенадцати часов дети отправились купаться на залив, воспользовавшись тем, что бабушка отправилась в гости к соседке. До залива братья не дошли. Последним, кто их видел, был дачник Максимов, который гулял с собакой в лесу, то есть в противоположной стороне от залива. Максимова не удивило, что дети гуляли в одиночку, так как он выгуливал пса неподалёку от посёлка. О своей встрече он вспомнил, только когда увидел объявление по телевизору. Было отправлено несколько поисковых групп, в том числе и состоящих из добровольцев, но это ровным счетом ничего не дало.

Версии были самые разные. Около двадцати лет назад подросток погиб на песчаном карьере, и поначалу следствие ухватилось за эту гипотезу. Но ни на одном песчаном карьере в округе никого не нашли, потому версию пришлось закрыть. Нигде не было никаких зацепок, которые могли бы хотя бы немного пролить свет на произошедшее. Не было ни следов крови, ни обрывков одежды. Собаки-ищейки уверенно шли от самого дома и до леса, где близнецов видел Максимов, а потом просто садились на землю и не делали ни шага дальше. Вскоре чуть ли не каждый житель посёлка наизусть знал последний маршрут, которым шли пропавшие ребята. Вот они спускались по крыльцу, шли вдоль грядок с земляникой, перелезали через малиновые заросли, выходили из калитки, шагали по мостику. После чего братья направились сначала в магазин, где, по словам продавца, приобрели по шоколадному батончику, а потом направились прямиком к Финскому заливу. Но перейдя железнодорожное полотно, близнецы вдруг развернулись, и пошли в обратную сторону. Дворами они добрались до самой крайней улицы посёлка, где впоследствии были найдены обёртки от шоколадных батончиков, а по ней уже дошли до самого леса, где и повстречались с Максимовым. А потом они исчезли.

Безутешные родители особенно напирали на тот факт, что дети по какой-то причине не пошли на залив, хотя, по моему мнению, куда как логичнее было бы обратить внимание на то, что братья, не любящие купаться, вообще отправились туда. Но сколько не искали свидетелей, сколько не опрашивали кассиров на станции и людей, который в тот день были на платформе, никто так и не смог сказать, что повлияло на то, что близнецы изменили свои планы.

Милиция дотошно опрашивала всех соседей, стараясь найти хотя бы малейшую зацепку, которая поможет распутать дело. Но всё было безрезультатно. С утра детей видели многие, их видели идущими на залив и идущими в обратную сторону. Кто-то даже вспомнил, как один из близнецов держал в руках шоколадный батончик. Кто-то видел, как братья задумчиво обрывали акацию и жевали желтые цветы. Меня самого допрашивали дважды, я разводил руками и говорил, что действительно видел ребятишек в тот злополучный день. Во сколько? Хоть убейте, не помню. Что они делали? А что могут делать двое пацанов в жаркий летний день? Что обычно делают дети на летних каникулах? Играют и бесятся. Нет, удочек я у них не заметил. Корзинки? Не было корзинок. Нет, я не наблюдал за детьми специально. Я был на втором этаже и смотрел на застрявший в кювете грузовик. Дети возились у канавы, я ещё подумал, как бы они не попали под колёса. Почему я ничего не сделал? А что я, черт побери, должен был сделать?

В конце концов, и меня, и всех остальных оставили в покое. Ни дети, ни их тела не были найдены, гипотетический убийца разгуливал на свободе, и только я один знал, что же произошло на самом деле. Когда-то я хотел унести эту тайну с собой в могилу, но сейчас, когда терять мне уже нечего, я постараюсь рассказать всё.

Это был первый день моего отпуска. Через неделю мы с Настей должны были поехать отдыхать в Крым, билеты уже лежали у меня в ящике стола, а пока я наслаждался тем, что отдыхал на даче в полном одиночестве. Накануне сестра предложила мне взять Настю в двухдневную поездку в Псков, я с радостью согласился, а потому до завтрашнего вечера я был предоставлен сам себе. Я коротал день, валяясь на раскладушке, подставив спину солнечным лучам, читал Айзека Азимова и лениво жевал бутерброды с зелёным луком. Ещё с вечера я загрузил подпол несколькими бутылками пива, так что хотя на даче и не было холодильника, в моём распоряжении было вдоволь прохладного напитка. Для Насти в подполе хранился квас в старых бутылках из-под херши-колы. Я не видел этот напиток в продаже уже много лет, но никак не мог расстаться с целым складом пустых пластиковых бутылок. Когда-то давно мы с Мариной сидели на крыльце и выпивали за вечер несколько литров этот сладкой дряни. Бутылки бросали под крыльцо, и со временем их там скопилась довольно внушительная коллекция. Дно бутылки закрывал черный колпачок, который, впрочем, было легко отодрать. Без него установить бутылку в вертикальное положение не было никакой возможности. А сам колпачок мы использовали в качестве пепельницы. Сейчас в бутылках был домашний квас, который великолепно готовила Маргарита Петровна. Квас был хорош, пиво отличное, а самым замечательным было то, что я находился в отпуске. Это, так сказать, придавало оптимизма.

Я рассчитывал, что в таком расслабленном состоянии я пробуду до самой ночи, а потом, возможно, будет иметь смысл пойти в дом, но вскоре меня совсем замучили слепни. Я устал с ними бороться и медленно встал с раскладушки, намереваясь умыться и ещё немного посидеть на крыльце, но тут меня привлёк шум, доносящийся с соседней улицы. Я зашел в дом и поднялся на второй этаж, где из дальнего окна открывался превосходный обзор. На одной из деревянных ступенек развалился кот, об которого я едва не споткнулся. Ему было необычайно жарко в своей тёплой шубе и он не знал, где искать спасения от жары. Я обругал кота, привычно назвав его толстой скотиной, осторожно через него переступил и поднялся наверх. А там то ли от резкой смены положения тела, то ли от того, что я слишком быстро поднимался по лестнице, а может и просто потому, что выпил много пива, у меня сильно закружилась голова и мне пришлось схватиться за дверной проём, чтобы не упасть. Когда я немного пришел в себя, мне показалось, что в комнате потемнело. Я подумал, что, возможно, скоро начнётся гроза, но когда я подошел к окну, я увидел, что небо было чистое и ясное. Я встряхнул головой, несколько раз закрыл и снова открыл глаза, и вскоре всё вокруг стало снова как прежде. Когда я подошел к окну, я уже и думать забыл о недавнем головокружении и потемнении в глазах. Вероятно, это был просто скачок давления.

Оказалось, что на соседней улице грузовик застрял колёсами в канаве и его разъяренный водитель выяснял отношения с хозяином легковушки, поставленной чуть ли не поперёк дороги. Это меня совершенно не заинтересовало, хотя в любой другой день я бы непременно захотел узнать, кто прав в данной ситуации. Но сейчас я только взъерошил руками взмокшие от жары волосы и хотел уже спуститься вниз, как вдруг что-то привлекло моё внимание. На соседнем участке копошились два пацана в одинаковых кепках и плавках, причем у одного в руках была большая холщовая сумка. Казалось, что пареньки что-то искали в цветочных зарослях, что само по себе уже было святотатством, потому что соседи очень трепетно относились к своим клумбам и грядкам. Как-то раз к ним забежала моя Настя, и её позорно оттуда изгнал сосед Максим Леонидович, крикливый краснолицый мужик, наградив напоследок крепким подзатыльником. В тот раз я не стал устраивать разборок, потому как сам не раз внушал дочери, что походы по чужим участкам могут окончиться плачевно. В какой-то мере я был даже благодарен соседу за тот подзатыльник, потому как Настя больше никогда самостоятельно не ходила в гости к незнакомым людям.

Соседский сад, который отделял от нашего малинника тонкий забор из сетки-рабицы, был настоящим произведением искусства. Чего в нём только не было! Пионы, морозостойкие китайские розы, тигровые лилии и целые ряды строгих фиалок, чередующихся разноцветными анютиными глазками. За садом ухаживала наша соседка Эмилия Фёдоровна, женщина лет пятидесяти, очень интеллигентная и творческая дама. В отличии от своего мужа она никогда не повышала голос, была всегда опрятно одета и причесана. Сад был ей под стать, если, конечно, так можно сказать про сад. Аккуратный, сдержанный, каждому цветку полагалось своё место, клумбы огорожены низкими дощатыми заборчиками, все дорожки посыпаны желтым песком. В детстве я люто ненавидел такие сады, потому что стоило увидеть что-то подобное моей матери, как она начинала с двойным упорством принуждать меня к садово-огородным работам, постоянно ставя хозяев сада в пример. Если в летних каникулах и было что-то плохое, то разве что бесконечная поливка и прополка. Особенно противно было полоть морковь. Сколько меня не пытались научить, я так и не мог отличить чахлую морковную рассаду от сорняков. Мать никак не могла понять, что я не нарочно выдёргиваю морковку вместо сорных трав, и часто именно из-за мороки с морковкой я оставался без походов в лес. Только в середине июня я был частично вознагражден за свои огородные страдания. К тому времени уже поспевал сахарный горошек и каждый вечер на крылечке мы с друзьями дружно лущили зелёные стручки. Когда я видел, как моя дочь точно также сидит на крыльце со своими друзьями и грызёт горох, я каждый раз вспоминал себя и невольно улыбался. Время идёт, поколения меняются, а детство, чьё бы оно ни было, остаётся точно таким же. И, казалось бы, такая мелочь как горох помогла мне в очередной раз понять, что дети это не просто твоё отражение. Мне много раз пытались втолковать, что как ребёнка воспитаешь, такой и будет у него характер, но я всегда помнил про горох и понимал, что это не так. В детстве я всегда набирал целую миску гороховых стручков и съедал горошины из каждого стручка. А моя дочь сначала очищала все стручки, складывала горошины в миску, и ела их только тогда, когда не оставалось ни одного целого стручка. Я никогда не учил её этому, никто не показывал ей, как надо есть горох. Настя сама придумала такой способ и всегда, сколько я её помню, ела горох только так.

А у соседей огорода не было, и часть участка, не занятая под сад, была зелёным газоном. Его регулярно подстригали отчаянно дребезжащей газонокосилкой, звуки которой доводили меня до бешенства. Как-то раз я довольно сурово пообщался с Максимом Леонидовичем по поводу проклятой машины, и отныне газон стригли только в моё отсутствие. Газон был предметом мечтаний моей Насти, она всё просила меня сделать что-то подобное на нашем участке. Она говорила, что очень хочет поваляться на зелёной траве, но когда я предложил сделать это на полянке возле леса, дочь отвергла эту идею с негодованием. Она всегда очень щепетильно относилась к понятиям "своя территория", и если, например, дома было допустимо поднять и съесть упавший на пол пряник, то в гостях это было совершенно исключено. Дома можно было сидеть на подоконнике и самой вкручивать перегоревшую лампочку. Но вне дома подобные действия были для Насти чем-то недопустимым. В один год я всё-таки сдался и самолично превратил небольшую площадку рядом с кустами крыжовника в зелёный уголок. Настя целыми днями валялась на новой лужайке, а когда мы с ней пошли в лес, и я решил пройтись по траве босиком, она долго меня отчитывала. Я смеялся и спрашивал, в чем разница между лесной и домашней травой, но дочь только морщила нос и говорила, что дома совсем другая трава. Я не спорил.

Мальчишки продолжали крутиться на чужом участке, и я решил, что стоит позаботиться о соседской собственности. Не то чтобы у нас с соседями были дружеские отношения, просто я считал, что обязанность приглядывать за чужим добром это долг любого нормального соседа. Если бы кто-то вздумал вломиться в наш дом во время моего отсутствия, смею предположить, что соседи бы первыми подняли тревогу. Как говорится, рука руку моет, а взаимовыручка это не так уж и плохо.

Я спустился по лестнице и грозно обратился к малолетним разбойникам, но тут же увидел, что оба были чем-то чрезвычайно расстроены. Я сменил гнев на милость и мягко поинтересовался у пареньков, что же они забыли на чужом участке. Близнецы, а это были именно они, чуть ли не со слезами поведали мне горестную историю о пропаже хомяка, которого отец привёз им в подарок. Братья до того обрадовались новоприобретённому зверьку, что решили устроить ему просторное жилище во дворе вместо тесной клетки, в которой он обитал. Целую неделю они мастерили из тонких реек небольшой шалаш, который поставили возле яблони. На улице было тепло, даже жарко, поэтому ребятишки не опасались того, что хомяк замерзнет. Замерзнуть, впрочем, он и не успел, потому как прожил в новом домике всего одну ночь, после чего сбежал через дырку в стене.

Пропажу близнецы обнаружили только днём, да и то когда Пашка вспомнил, что они забыли покормить хомяка. Братья собирались на залив посмотреть, видно ли сегодня остров Котлин, а заодно поглядеть на виндсерфингиста, который, по слухам, каждое утро подолгу тренировался на слабых волнах залива. Но на полпути туда Пашку осенило и дети помчались назад, ругая друг друга за то, что совсем забросили бедного хомяка. Они решили пойти по дальней улице, чтобы не столкнуться с бабушкой и не объяснять, что на залив они в одиночку не ходили, даром, что оба в плавках. Я редко возражал против того, чтобы моя дочь с друзьями ходила купаться на залив, но бабушка у ребят была строгая и могла засадить внуков под домашний арест. На месте близнецов я бы надел что-то поверх плавок, дабы избежать подозрений, но это почему-то не пришло им в голову.

С бабушкой близнецы не столкнулись, огородами добрались до своего участка, бросились к клетке и выяснили, что каким-то образом хомяк умудрился сбежать. Дальше начались суматошные поиски, братья обшарили каждый куст на своём участке, проверили у соседей и сейчас, оглядев каждую клумбу в саду Эмилии Фёдоровны, собирались пойти в лес. Почему-то Костик был уверен, что хомяк направился именно туда. Братья принялись упрашивать меня, чтобы я отправился с ними и помог отыскать пропавшего любимца. Я прекрасно понимал, что надежды найти хомяка равны нулю, но не мог устоять перед их мольбами и, накинув на себя рубашку, отправился с пацанами в лес. По дороге я уже успел сочинить трогательную историю о том, как хомяк убежал к своей любимой матушке, живущей в уютной норе под корнями старого дуба, и собирался рассказать её детям, когда они поймут, что поиски бесполезны.

Меня немного удивило, что за всё то время, что мы шли вместе, нам не встретилось ни одного человека. Быть может, все попрятались от жары, а может, просто всем посёлком сбежались поглядеть на застрявший грузовик. Мы с пацанами обыскали заросли черники и ежевики на опушке, искололи все руки острыми колючками, и, разумеется, хомяка там не обнаружили.

- Пойдемте в лес, дядя Игорь, - попросил меня Костик, которого я мог отличить от брата только по здоровенной ссадине на лбу. - Вдруг ему там страшно?

- А может, он уже вернулся домой? Вы бы проверили, - предположил я, выдавив из себя жалкое подобие улыбки. Почему-то мне совершенно расхотелось идти в лес, и я надеялся, что бабушка пацанов уже успела вернуться и сочинит им что-нибудь убедительное.

- Не вернулся, - уверенно помотал головой Пашка. - Пойдемте, дядя Игорь, вы же обещали.

- Обещал, - кисло усмехнулся я. - Ну что ж с вами поделать. Пойдемте.

Когда мы вошли в лес, мне показалось, будто вокруг нас что-то неуловимо изменилось. Я почувствовал, что мир словно раздвинул границы, а мы перешли на какую-то новую ступень восприятия реальности. Я не знаю, с чем можно сравнить это ощущение, потому что никогда не испытывал его ранее. Но у меня появилась одна стойкая ассоциация, от которой мне ещё долго сложно было избавиться. В детстве у меня была книжка-раскладушка с большими объемными картинками. Это была сказка про кота в сапогах, и я всегда считал её волшебной. Когда она была сложена, всё волшебство было внутри, и на вид книжка ничем не отличалась от других книжек. Но стоило её открыть, как начинались самые настоящие чудеса. Кот как живой стоял у берега реки, людоед разевал огромную страшную пасть, в камине пылал настоящий огонь, а в карете появлялось смазливое личико принцессы. Каждый раз, когда я открывал книжку, мне казалось, что я прикасаюсь к чему-то волшебному, такому, что слишком велико для моего понимания. Я осторожно листал толстые страницы и подолгу смотрел на оживающие картинки, желая узнать, что происходит с ними, когда книжка закрыта.

Вот и тогда, в лесу я почувствовал, что вплотную приблизился к чему-то такому, что не могу объяснить словами. Будто меня со всех сторон окружало что-то колдовское, чудесное, мир становился больше, шире, словно разворачивалась раздвижная картинка в огромной книге. Деревьев вокруг стало больше, трава гуще, звуки громче, запахи ярче. Мои глаза не без труда справлялись с новыми красками, барабанные перепонки дрожали, оглушенные сотнями невообразимых шорохов, журчаний, потрескиваний. Изумлённый и восхищенный, я не заметил натянутой между деревьями паутины, и с размаху натолкнулся на неё лицом, ощутив кожей прикосновение тончайших серебряный нитей. Мне показалось даже, что я слышу еле различимый ухом звон натянутых как струны паутинок. Внезапно в голове всплыла фраза "модификация тела обеспечивает возможность видеть в четвёртом измерении". Кажется, это строка из какого-то рассказа Азимова. Я не помню точно.

Мои ноги проваливались во влажный мох чуть ли не по щиколотку, кончики пальцев касались высокой травы. Все мысли будто испарились, я и думать забыл о том, зачем пришел в лес. Из расслабленного состояния меня вывел настороженный голосок одного из близнецов:

- Дядя Игорь!

Я встряхнул головой, словно отгоняя от себя внезапную истому, и посмотрел на детей. Вид у мальчишек был немного испуганный, они боязливо жались к друг дружке и посматривали на меня с тревогой.

- Дядя Игорь, вы себя хорошо чувствуете?

- Да-да, хорошо, - деланно рассмеялся я и потрепал Пашку по светлым волосам. - Ну что, ребятки, давайте искать вашего хомяка.

Парень внимательно на меня посмотрел и схватил брата за руку. Кажется, это вышло у него машинально, потому что Костик взглянул на Пашку с недоумением. Потом оба рассмеялись, и внезапно возникшее напряжение ушло само собой.

- И где, интересно, он может быть, хомяк ваш? - спросил я, подбирая палку по руке, чтобы ловчее раздвигать густую траву. - Кстати, как его зовут?

- Макс, - выпалил Костик, а Пашка казал с обидой в голосе:

- Филя.

- Макс! - запротестовал Костик, но внимательно посмотрел на брата, держащего его за руку и добавил с неохотой: - Мы ещё не решили.

У Пашки мигом высохли слёзы. Он шмыгнул носом, выпустил ладонь Костика и доверительно произнёс:

- Вот найдем, тогда и назовём по-настоящему.

- И правильно, - кивнул я. Не люблю, когда дети ссорятся, а склоки между родными братьями на мой взгляд вообще недопустимы. Хотя обычно чаще всего ругаются самые близкие люди.

И мы пошли искать злополучного безымянного хомяка. Поначалу мы внимательно осматривали каждый куст черники и заглядывали под каждую ёлку, но чем дальше в лес, тем реже мы нагибались к земле, предпочитая лишь оглядывать окрестности ленивым взглядом. Через некоторое время мне снова стало казаться, что вокруг начинает темнеть. Головокружения не было, напротив, чувствовал я себя отлично. Да и сумрака как такового не было, скорее в лесу был немного другой цветовой спектр. Я поднимал лицо к небу и видел солнце, которое светило по-прежнему ярко, но в его свете было что-то незнакомое, чуждое. Это нисколько не пугало меня, напротив, в душе поднималось светлое и радостное чувство, как будто я приближался к чему-то волнующему и чудесному. Мне определённо было хорошо, чего нельзя было сказать про мальчишек, о которых я, признаться, и думать забыл. Пашка прятался за спину Костика, а тот смотрел на меня с ярко выраженным страхом.

- Дядя Игорь, - прошептал мальчик, увидев, что я, наконец, обратил на них внимание, - давайте пойдем домой, а?

- А как же хомяк? - весело спросил я и подмигнул. - Как же ваш Филя-Макс?

- Ну его, - пробурчал Костик.

- Папа другого купит, - заявил Пашка, до глубины души поразив меня таким вящим цинизмом. Казалось, Костик заметил моё удивлённое лицо и, желая смягчить сказанное братом, добавил:

- Вы же сами говорили, что он домой к маме побежал. Ему тут хорошо будет, правда?

Я про себя усмехнулся, но согласно кивнул. Братья заметно повеселели.

- Ну, домой так домой, - сказал я, похлопал обоих мальчишек по плечам и только тут понял, что понятия не имею, в какой стороне дом.

Мне казалось, что мы всё время шли по тропинке, но сейчас мы стояли у подножия небольшого холма, заросшего мхом, а тропинки не было и в помине. Кругом были высокие лиственницы и дубы, и я всё ломал голову, откуда бы им здесь взяться. Лес в округе я изучил вдоль и поперёк, в основном тут были высокие сосны и ели, кое-где встречались небольшие берёзовые рощицы. Я бы предположил, что мы забрели в такую даль, куда я и не заходил во время своих прогулок, но я был точно уверен, что мы с мальчишками блуждали по лесу не более получаса. Часов у меня не было, но обычно мне удавалось более-менее точно определять прошедшее время. Впрочем, здесь моё чувство времени начинало меня подводить. Мы наугад зашагали в сторону от холма. По моим подсчетам с того момента, как было решено прекратить поиски и вернуться домой, прошло около пяти минут, но когда я оглянулся назад, оказалось, мы успели отмахать такое расстояние, что холм совсем потерялся из виду. Это мне совсем не понравилось, и я взял ребят за руки. Ладони у них было взмокшие, волосы прилипли к лбам, глаза лихорадочно горели на побледневших лицах. Я счел нужным как-то их подбодрить.

- А что, пацаны, а не махнуть ли нам на пляж после поисков?

- Сначала надо выйти из леса, - рассудительно сказал Костик. Но напоминание о купании возымело нужное действие, и его взгляд стал куда как спокойнее. Пашка посмотрел на брата с сомнением, и тоскливо проговорил:

- Бабушка, наверное, уже пришла. Ругаться будет.

- Ничего, - утешил я его. - Так и быть, замолвлю за вас словечко. Скажу, что сам предложил пойти искать хомяка.

- Врать нехорошо, - сказал Пашка и тут же добавил: - А вы правда так скажете?

- Правда, - кивнул я. - А ещё куплю всем нам по мороженому.

Братья немного повеселели и дальше мы зашагали куда как бодрей. Я не хотел говорить ребятишкам, что заблудился, но вскоре они прочитали беспокойство на моём лице. Костик, как наиболее сообразительный, остановился и заглянул мне в глаза:

- Дядя Игорь... мы что, заблудились?

- Гм, - пробормотал я, не зная, как лучше поступить. С одной стороны мне совершенно не хотелось пугать ребятишек, а с другой стороны не хотелось сорвать по-крупному и потерять их доверие. Я ответил уклончиво:

- Думаю, мы скоро выйдем на тропинку.

И мы шли всё дальше и дальше. Высокая трава щекотала голые коленки ребятишек, прохладный ветерок приятно освежал разгоряченную кожу. Я с каким-то расслабленным любопытством смотрел по сторонам, отмечая про себя, как разительно изменился лес вокруг нас. Крона дубов отливала розовым цветом, могучие стволы были покрыты тонкой сеткой неведомого ползучего растения. По меньшей мере я раз пять споткнулся о толстые скрученные корни, выступающие из-под земли, и я готов был спорить, что ни в одном лесу больше не увидеть подобных корней. Были они тёмно-коричневого цвета и такие твёрдые, что казалось, это камень, а не дерево. На корнях, словно вздутые вены, проступали зелёные продольные полосы, упругие и липкие на ощупь. Казалось, будто бы по ним циркулирует холодная и вязкая кровь дерева.

Чем дальше мы уходили вперёд, тем ярче и насыщеннее становились цвета. Дубы теперь пламенели розово-оранжевой листвой, на каждой травинке проступал сложный бирюзовый узор. Два раза мимо меня пролетела ядовито-малиновая стрекоза с неестественно вытянутым тельцем. Несмотря на то, что лес вокруг разительно изменился, близнецы, погруженные в собственные мысли, ничего не замечали, а мне оставалось только молиться, чтобы они не обратили на это внимание и далее. У меня большой опыт прекращения истерик и рёва собственной дочери, но к общению с двумя паникующими пацанами я был морально не готов. Внезапно у меня резко закололо в левом боку и стало сложно дышать. Я, стараясь не показать, что мне плохо, попросил мальчишек остановиться. Близнецы застыли как вкопанные и смотрели на меня широко раскрытыми глазёнками. А я согнулся чуть ли не пополам, упёрся руками в колени и стал глубоко дышать. Это отчасти помогло, боль в боку почти прошла, но дышал я по-прежнему с трудом, будто бы мои лёгкие что-то сдавливало. Через некоторое время по всему моему телу прошелся холодок, в кожу вонзились тысячи иголок, и вдруг на меня накатила необычайная лёгкость. Боль, сдавленность в лёгких прошла, воздух проходил без каких-либо препятствий, голова не кружилась и всякая слабость исчезла сама собой. Вместе с ней пропал и страх, причем пропал так, что я уже смотрел на детей с удивлением, не понимая, что за выражение застыло на их лицах. Не буду лукавить, я далеко не храбрец, чувство самосохранения развито во мне настолько, что я готов назвать банальную трусость проявлением осторожности. Но стоя под розовыми деревьями, полной грудью вдыхая свежий лесной воздух, я совершенно не чувствовал страха, мне неведомо было даже малейшее опасение. Мне казалось, что всё идёт своим чередом, что всё происходит именно так, как и должно. Я не боялся сам и отказывал в праве на разумный страх другим. В какой-то момент сжавшиеся от страха дети показались мне отвратительными. Я чувствовал гармонию с окружающим миром, единение с природой и полное душевное равновесие. И мне было неприятно, что кто-то здесь может испытывать такое жалкое чувство, как страх. И я весело обратился к близнецам:

- Эй, братцы-кролики, чего перепугались? Небось думаете, что мы заблудились? Так ведь зато какое приключение!

- Я домой хочу, - жалобно сказал один из мальчишек, и я внезапно понял, что совершенно позабыл, как отличить, кто есть кто.

- А мы и идём домой, - широко улыбнулся я. - Вот сейчас ещё немного прогуляемся, выйдем, наконец, на тропинку, а там до дома рукой подать.

- А вы точно знаете, куда идти? - подозрительно и в то же время робко спросил второй мальчишка.

- Ну конечно, - соврал я. - Что тут знать!

- А я читал, как один геолог заблудился в тундре, - заявил второй.

- Ну так то в тундре. А тут-то что! Тоже мне, в трёх ёлках заблудились! Сейчас мы выйдем на просеку, а вот потом...

Я не договорил. Вдали послышался громкий звук, в котором все мы сразу узнали гул уходящего поезда. Я засмеялся.

- Ну, что я вам говорил! Вон и станция близко. Нам туда.

Близнецы заулыбались. Я рассуждал вслух.

- Мы, скорее всего, добрели аж до соседней станции. Придётся, значит, вдоль путей прогуляться. Ну да ладно, мы люди привычные. Правильно я говорю, а, пацаны?

Братья довольно закивали. Выражение испуга и настороженности сошло с их лиц к моему огромному облегчению.

- Вот и хорошо. Сейчас выйдем к станции, купим там по мороженому и пойдем потихоньку в родные пенаты. Кстати, к слову о пенатах. В репинских пенатах были уже?

- Мы с папой туда ездили, - гордо сказал один из близнецов. - Там в парке есть беседка, и на второй этаж забраться можно, только у лестницы одна перекладина сломана!

- И ещё мостик, - подхватил второй. - А в пруду только лягушки.

- Так вы там, что, только на лягушек смотрели? - рассмеялся я. - А как же экскурсия?

- Да ну её, - махнул рукой один из близнецов. - Скучно.

Вскоре впереди замаячил просвет, мы прибавили шагу, и вышли к железнодорожной насыпи. Мальчишки издали пронзительный ликующий вой, а я только покачал головой и отметил про себя - "что-то не так". Только спустя несколько минут я понял, что именно меня смутило. Я видел насыпь, слышал гул далёкого поезда. Но нигде не было ни столбов для линий электропередачи, ни проводов. Была высокая железнодорожная насыпь, блестели рельсы. И больше не было ничего.

- Вон станция, дядя Игорь! - закричал мне один из близнецов. Это был Костик или Пашка? Не знаю. Мне казалось, что ещё недавно я отличал их по каким-то параметрам, но сейчас всё вылетело у меня из головы. Я посмотрел в сторону, куда указывал парень и действительно увидел железнодорожную станцию. Из груди у меня невольно вырвался вздох удивления. Здание станции было до того старым, что, казалось, рассыплется в прах при малейшем дуновении ветерка. Оно было построено из крупных плохо обтёсанных бревен и выкрашено в тёмно-синий цвет. Я даже не задумывался над тем, что это за станция, я просто знал, что на дороге выборгского направления её просто нет. И не только там. Я был уверен в том, что этой станции вообще нет в том месте, которое я привык считать своим миром. Мы поднялись на насыпь и перешли через рельсы. Моё сердце болезненно сжалось - сами рельсы немного шире обычных, а расстояние между ними было вдвое больше. Шпал не было вовсе.

Близнецы по-прежнему ничего не замечали, или же просто не хотели замечать. Я видел, как они были оживлены, слышал их разговоры, связанные только с какими-то бытовыми делами и играми. Мне очень не хотелось разрушать их иллюзию того, что всё в порядке. Она разрушилась сама собой. Рельсы загудели, вдалеке послышался шум идущего состава.

- Дядя Игорь, поезд едет! - хором воскликнули братья. К этому времени мы уже спустились с другой стороны насыпи и тихонько шагали вдоль путей по мелкому гравию. Сейчас я не могу точно сказать, действовал ли я инстинктивно, или же руководствовался какими-то спонтанными идеями, но я схватил обоих мальчишек за руки и потащил их к ближайшим кустам. Сердце моё колотилось как бешеное, впервые с тех пор, как мы вошли в лес, я почувствовал жгучий страх.

- Дядя Игорь, - заикнулся было один из парнишек, но я что есть силы сжал его руку.

- Ни слова!

Мы едва ли не кубарем скатились по крутой насыпи в кусты и спрятались в густой листве. Я крепко держал близнецов за потные ладони и напряженно вглядывался в большоё тёмное пятно на горизонте. Приближался поезд.

Рельсы дребезжали, гудел ветер, мелко тряслись камешки на пологом склоне. Братья прильнули ко мне с обеих сторон, и я чувствовал, как дрожали их худенькие тела. Мне хотелось как-то их ободрить, сказать, что бояться нечего, но мне самому было страшно и они бы почувствовали мою ложь. Поэтому я только посильнее прижал детей к себе и вместе с ними стал смотреть на поезд, мчащийся по широким рельсам.

Поезд, который пока ещё казался мутным силуэтом, стремительно приближался к станции. Вскоре он сбросил ход и мы могли как следует его рассмотреть. Поезд был около четырёх метров в высоту и такой длинный, что казался бесконечным. Вагоны длиной метров по двадцать соединялись друг с другом массивными цепями. Огромные окна затянуты снаружи черной тканью с золотой окантовкой. Сам поезд был сине-черным. Я не могу сказать, чтобы он был величественным, скорее его можно было назвать гротескным. Ряды огромных черных колёс мерно стучали, выбивая искру, цепи звенели, из одного окна валил густой дым. Но самое большое впечатление на меня произвёл локомотив. Не знаю, что или кто сидели в его кабине, но справа и слева от неё было два столба, оканчивающихся факелами. Несмотря на движение поезда, пламя горело ровно и жарко. А рядом со столбами, обняв их руками, стояли огромные существа, при виде которых я едва сдержался от крика.

В них было метра три роста, кожа тёмно-синяя, сплошь покрытая узкими черными полосами, сложенными в неясный мне рисунок. Существа явно были разнополыми, по крайней мере у того, что было слева на это указывали высокие груди, широкие бёдра и лицо, которое, несмотря на всю суровость, было определённо женским. Ладони, лежащие на локтях, были непомерно большими, вместо ногтей были устрашающего вида черные когти. Узкие тёмно-зелёные глаза, крючковатые носы и черные губы. Взгляд у существ был горделивый и высокомерный. Вместо одежды на них были полоски тёмной кожи, обхватывающие бёдра и грудь. На руках было несколько массивных браслетов. Существа стояли так неподвижно, что их можно было принять за статуи, но уж слишком живыми были их суровые лица и зловеще горящие глаза.

Больше я разглядеть ничего не успел, потому что поезд подошел к станции и теперь моему взгляду открывались только несколько вагонов, плавно проплывающих мимо нас. Я думал, что поезд остановится, но вместо этого он только совсем сбавил скорость и лениво полз вдоль широкой деревянной платформы. На ходу двери одного вагона открылись, вниз перекинулась небольшая лесенка и по ней на платформу спрыгнула женщина в тёмно-синей форме. Рукава и подол юбки были оторочены золотой полосой, руки в синих перчатках. Лица её я не видел, но волосы были светлыми и лёгкими как у ребёнка. Женщина зашагала по платформе вслед за поездом, а по лесенке спустился пожилой мужчина в строгом костюме из тёмной ткани. Женщина подала ему руку и помогла выбраться на платформу. Кто-то из поезда подал ей большой чемодан, видно было, что она не без труда подняла его и поставила на землю рядом с мужчиной. Потом женщина в форме быстро поклонилась, так что её волосы взметнулись вверх, догнала свой вагон и ловко вспорхнула наверх по лесенке. Лесенку втащили обратно, двери закрылись и поезд, дав гудок, стал быстро набирать ход. Ещё немного, и он совсем скрылся из виду.

Пожилой мужчина несколько секунд стоял неподвижно, глядя вслед уходящему поезду, потом легко подхватил свой чемодан и быстрым шагом отправился в здание станции. Когда он скрылся за массивной синей дверью, близнецы дали волю слезам. Мне редко доводилось видеть беззвучно плачущих детей, моя Настя всегда была эмоциональным ребёнком, так что я даже не знал, что и делать. Слёзы градом катились по совершенно одинаковым лицам, братья синхронно всхлипывали и крепче прижимались ко мне.

- Ну что, ребятишки, - сказал я после небольшой паузы, - кажется, забрели мы куда-то не туда.

- Не туда, - шепотом повторил один из парнишек, тот, у кого на лбу была большая ссадина.

- А раз так, - нарочито весёлым голосом заявил я, - значит надо искать другую дорогу. Верно я говорю?

- Верно, - шепнул он же бесцветным голосом. Это мне не понравилось. Я был уже согласен успокаивать и утешать, но что можно поделать с детьми в состоянии апатии, я и понятия не имел. Оставалось одно - делать вид, что ничего не случилось и развлекать по мере сил. Ну и, само собой, потихоньку отсюда выбираться. Я покрепче сжал руки ребятишек, выпрямился и сказал:

- Пойдемте, пацаны.

И мы пошли сами не зная куда, лишь бы подальше от страшной станции и чудовищных поездов. Братья молчали, не спрашивали меня, куда мы идём, вообще не задавали никаких вопросов, словно бы отключившись от реальности. Это совершенно меня не радовало, но я надеялся, что рано или поздно этот кошмар закончится, и мы найдем дорогу к дому.

По ту сторону рельсов тоже был лес, но такой редкий, что казался просто рощицей. Он весь состоял из тоненьких берёзок с желтоватыми листьями, да нескольких рябинок, усыпанных красными ягодами. Под ногами хрустели опавшие листья, кое-где в пожухлой траве мелькала яркая шляпка гриба. Погода была самой что ни на есть осенней - ни жарко и ни холодно, лёгкий ветерок перебирал листву деревьев, накрапывал мелкий дождик. Мы с притихшими близнецами шли неведомо куда, позади громыхали поезда, мир вокруг жил своей жизнью. Из-за ближайшего дерева прямо навстречу нам вышла необычайно тощая собака со свалявшейся седой шерстью. Пару раз она хрипло гавкнула, а потом потеряла к нам всякий интерес и спокойно потрусила по своим делам. Братья не обратили на собаку ни малейшего внимания, равнодушно смотря только себе под ноги. Оба были бледны, взгляд потух, губы запеклись. Я решил, что даже если всё сложится благополучно, и мы вернёмся домой, родителям не скоро удастся вернуть детей к прежней жизни. Некоторые события переворачивают всё с ног на голову. Моя жизнь изменилась до неузнаваемости, когда умерла моя жена. А жизнь этих парнишек меняется, впервые столкнувшись с чем-то, не поддающимся объяснению. Когда-то я читал, что дети лучше справляются с проявлениями сверхъестественного, перед которыми бы спасовал любой взрослый, потому что они ещё не утратили способность мечтать. Могу заявить со всей уверенностью, что это вопиющая ложь. Взрослый человек может обмануть свой страх, выдумав сотни причин для оправдания странного явления. Дети ещё не привыкли врать самим себе. Они видят всё как есть и, черт побери, им страшно.

В небе раздался громкий звук, как будто самолёт проходил звуковой барьер, но гораздо пронзительнее и тоньше. От неожиданности я споткнулся и чуть не упал, уронив вместе с собой мальчишек. А те будто бы ничего не заметили, полностью погрузившись в себя. Сейчас много говорят об аутизме, порой рассматривая его как бессознательный уход от реальности. Честное слово, порой я готов многим пожертвовать, чтобы научиться в нужный момент выпадать из привычного мира. Порой жизнь преподносит нам такие сюрпризы, справляться с которыми мы не в силах. И дело даже не в собственной слабости, просто иногда нет никакого желания бороться с чем бы то ни было.

- Ничего, ребятки, - говорил я, обращаясь к детям, но по большей части для собственного успокоения. - Это ничего, это не страшно. Вот сейчас пройдем этот лесок, а там уже и до дома недалеко.

Близнецы равнодушно на меня посмотрели и снова уставились под ноги. Я уже и не знал, чем их подбодрить.

Вскоре мы вышли к реке. Была она довольно широка, с высокими берегами, заросшими жесткой травой. Вода была гладкой, как стекло, и в ней отражалось синее-синее небо без единого облачка. Вдоль берега шла небольшая желтая тропинка. Я был совершенно уверен, что эта тропинка ведёт куда угодно, но только не домой, однако счел нужным бодро сказать:

- Живём, братцы-кролики! Вот она, наша дорожка!

- Не наша, - еле слышно прошелестел один из братьев со ссадиной на лбу. Я вдруг вспомнил что его зовут Константин.

- А ты гляди веселей, Костик, - сказал я, силясь улыбнуться. - Заблудились, поплутали, с кем не бывает. Сейчас домой придём, мороженое съедим...

- Мороженое, - повторил Костик и лицо его озарила жуткая улыбка, от которой у меня побежали по спине мурашки. Я смотрел на лицо ребёнка и видел на нём гримасу отчаяния и безысходности. Невольно мне вспомнилось приключение на берегу моря, Нарин, Арнау и страшная мельница Крихтэ, словом всё то, что я так тщательно пытался забыть. Я встряхнул головой, чтобы отогнать навязчивое видение и сказал как можно более уверенно:

- Короче говоря, ребятишки, всё в порядке будет. Сейчас придём. Сейчас...

Мы долго шли вдоль берега реки, то и дело бросая взгляды на зеркальные воды. Течение было быстрым, но без ряби, вода прозрачная, и просматривалось до самого дна. Чуть дальше река становилась шире, так, что противоположный берег совсем терялся, а посреди неё высился остров. Мне тут же вспомнились строки Пушкина: "Мимо острова Буяна в царство славного Салтана". Несмотря на то, что вода была спокойной, об высокие и острые берега острова яростно бились зелёноватые волны. Мне показалось даже, что вода будто бы старается вытолкнуть остров из себя. Иллюзия борьбы была настолько сильной, что на короткий миг я увидел в волнах сотни щупалец, со всех сторон тянущихся к непокорному острову.

На самом острове стоял замок. Был он какого-то неопределённого цвета, мне никак не удавалось понять, тёмный он или светлый. То ли замок переливался всеми красками, то ли мои глаза просто не воспринимали цвет, которого не было в привычной мне цветовой гамме.

Близнецы не смотрели ни на реку, ни на остров с замком, головы их были низко опущены, руки висели как плети. Это уже была крайняя степень апатии, которая в любой момент могла перейти во что угодно. Я попробовал растормошить мальчишек, рассказывая им забавные истории, предлагая пробежаться наперегонки, но всё было бесполезно. Братья закрылись от всего мира и не реагировали ни на что. Их ладони в моих руках были холодные и сухие, дети еле переставляли ноги, каждую минуту грозясь упасть без сил. Несколько раз я пытался их разговорить, но ответом мне была тишина. Тогда я и сам пришел в отчаяние и надолго замолчал.

Где-то через полчаса дети начали выбиваться из сил. Я видел, что каждый шаг даётся им с трудом, и предложил сесть и передохнуть. Сам я совершенно не чувствовал усталости. Наоборот, любое промедление было для мучительно, больше всего хотелось идти и идти вперёд, не останавливаясь ни на секунду. Когда-то давно я купался в Оке и зачем-то решил во что бы то ни стало переплыть на другой берег. Течение было быстрым, меня уносило всё дальше и дальше, но я всё равно упорно грёб, силясь победить упорную реку. Когда я оказался на середине реки, силы почти покинули меня, а в душе зрело упрямое чувство переплыть во что бы то ни стало. В конечном итоге Оку я так и не переплыл. Меня снесло по течению так далеко, что я уже опасался не найти место своего лагеря. Но то чувство упрямой решимости я запомнил и именно его испытывал всё то время, что шел с двумя испуганными детьми вдоль неизвестной реки. Добиться своего. Непременно добиться своего.

Братья сидели на траве неподвижно, опустив головы и бессмысленно глядя перед собой. Ветер трепал их густые светлые волосы, а я ходил вокруг них кругами, пытаясь понять, что же происходит. И чем больше я смотрел на детей, тем явственнее понимал, что причина их апатии лежит гораздо глубже, нежели я думал изначально. Дело было даже не в страхе, который они испытывали в начале, мне чудилось, что братья меняются, теряя какую-то очень важную часть себя. С тех пор, как мы заблудились в лесу, кожа их чрезвычайно побледнела и истончилась, под ней явственно проступала сеть голубоватых вен. Глаза запали глубоко и болезненно блестели, губы покрылись белым налётом. Я всё смотрел и смотрел, отмечая про себя всё новые и новые изменения. В конце концов мне стало жутко.

Я опустился перед детьми на корточки и положил руки им на плечи. Братья даже не шелохнулись, смотря сквозь меня совершенно пустыми глазами. На плечах обоих были странного вида следы, напоминающие зарубцевавшиеся ожоги, но я не мог точно сказать, были ли они ещё час назад. Спросить у братьев я не мог, они словно находились в глубоком трансе. Я потряс их обоих, сначала легонько, потом с силой. Головы детей болтались как у тряпичных кукол, но на лицах не выражалось ничего, кроме сосредоточенной внимательности. Я ошибался: глаза детей смотрели не перед собой, а вовнутрь, мозг работал, решая какую-то одному ему понятную задачу, весь остальной мир был наглухо закрыт. Близнецы были рядом со мной, я мог дотронуться до них рукой, мог трясти их, говорить с ними, но на самом деле они были необычайно далеки. Мысли, сознание, всё было заперто для меня, и как я не пытался достучаться, дети не реагировали ни на что. Я кричал, но ответом мне было только эхо, я бил братьев по щекам, но к ним даже не приливала кровь. Мне стало ясно, что я давно уже вёл за руки не детей, а только пустые оболочки, в которых время от времени вспыхивала и гасла забытая искра разума.

Я осторожно положил близнецов на траву и лёг сам, даже не пытаясь осмыслить всё происходящее. Я вспоминал, как никогда отчетливо вспоминал то, что случилось однажды на берегу неведомого моря. Я вспоминал лицо и голос Нанарин, женщины с черным рисунком на ноге, вспоминал мельницу Критхэ и библиотеку, вернувшую меня домой. Я долго уверял себя в том, что всё происходящее было лишь красочным сном, но сейчас я как никогда ясно понял, что всё было на самом деле. Я перевернулся на живот и закрыл глаза, устало думая об острове с высокими и острыми берегами.

Не знаю, как это случилось, но я ненадолго уснул, а когда проснулся, то увидел, что рядом со мной никого нет. Голова кружилась так, словно бы я надышался угарным газом, глаза слипались, во всём теле была ноющая боль. Я долго бродил по берегу, громко окликая детей по имени, приходя в отчаяние и яростно топча ногами жесткую траву.

- Константин! Костик! Пашка! - кричал я, срывая голос. - Пацаны, где вы? Паа-а-вел! Коо-о-стя!

Паника, охватившая меня при мысли о том, что я буду говорить родителям близнецов, немного меня отрезвила. Я давно заметил, что лучше всего со страхом помогают справиться всевозможные бытовые проблемы, требующие быстрого решения. Когда моя дочь в шесть лет заболела пневмонией, и врачи говорили, что шансы её невелики, я испытывал такой ужас, по сравнению с которым все прочие страхи кажутся несущественными. От меня тогда мало что зависело, Настя была под постоянным присмотром медицинской сестры. Я не находил себе места, ходил из угла в угол как тигр по клетке. Всё валилось у меня из рук, ни на чем не удавалось сосредоточиться. А потом у нас прорвало трубу с горячей водой и мне пришлось до поздней ночи разбираться с ЖЭК-ом и аварийными службами. В тот день я лёг спать совершенно измученный, но спокойный. Наутро я понял, что от постоянного страха за дочь, в котором я прожил эти дни, меня спасла проклятая труба.

Ещё немного я покричал, но уже без особой надежды, а потом просто пошел вдоль реки. Время от времени я опять звал детей, но скорее только для успокоения собственной совести. К самой воде спускались ветви деревьев с белыми стволами и мелкими зелёными листьями, из зарослей травы выбирались большие тёмные жуки с радужными крыльями и, жужжа, низко летели над землёй. В воздухе ощутимо пахло чем-то сладким, медовым, и я всё никак не мог понять, то ли это запах воды, а то ли запах каких-то неизвестных мне цветов.

Я всё шел и шел по тропинке, вдыхая приятный аромат, чувствовал, как лёгкий ветер треплет мои волосы и думал, что, в сущности, всё не так уж и плохо. Какая-то разумная часть меня протестовала против таких мыслей, убеждая меня в том, что нельзя чувствовать себя хорошо, не зная, что случилось с детьми. Менее рациональная, но более чувственная часть меня вкрадчиво напоминала, что дети всё-таки чужие. Некоторое время я вяло спорил сам с собой, а потом махнул рукой - будь что будет. Я не знал где, не знал правил игры, кроме того, я играл на чужом поле, и от меня мало что зависело. Всё что я мог - это кричать до хрипоты, но, судя по всему, толку от этого было мало. Решив для себя, что собственным волнением я только наврежу, я постарался успокоиться и пошел дальше.

Сладкий запах становился всё ярче, насыщеннее, пока, наконец, мне не стало казаться, что я иду в медовом облаке. Аромат кружил голову, явственно ощущался на губах, буквально стекал по коже, наполнял меня изнутри. Несмотря на то, что я чувствовал себя одурманенным, соображал я на удивление ясно, не было ни малейшей путаницы в мыслях. Теперь я не просто вдыхал запах, я жил им и шел на него, всей душой желая найти его источник. Река повернула в сторону, высокие её берега полностью скрылись в густых зарослях колючих кустов. А дорожка шла всё так же прямо, желтый песок пылился у меня под ногами. Я услышал тонкие переливы свирели и зашагал быстрее, прошел через рощу из деревьев с розовыми листьями и вышел на поляну, полную сочной травы. Ко мне тотчас выбежала крупная собака с длинной белой шерстью, на её шее висел серебряный колокольчик. Я остановился, но собака не имела ко мне враждебных намерений. Она обнюхала мои ноги, несколько раз гулко гавкнула и потеряла всякий интерес. Звук свирели на мгновение смолк, я посмотрел в ту сторону, откуда он доносился и увидел худенького высокого паренька лет семнадцати, одетого в желто-зелёный наряд. В руках у юноши была блок-флейта, через плечо перекинута сумка на широком кожаном ремне. Парень смотрел на меня настороженно, но не произносил ни слова. Я хотел подойти к нему и задать с десяток мучающих меня вопросов, но тут я обратил внимание на странных животных, которых поначалу я принял за овец. На поле паслись с полсотни белых зверушек, настолько странных, что я напрочь забыл про юношу-пастуха и принялся их рассматривать.

Животные были ростом с большую собаку, самые большие из них доходили мне до пояса. Они стояли на четырёх чрезвычайно кривых лапах, причем задние гнулись только вперёд. Вместо копыт у зверей были аккуратные ладони и ступни с длинными, почти человеческими пальцами и нежно-розовыми ногтями. Шерсть, которая покрывала всё тело, была короткая и довольно редкая. Но удивительнее всего были головы этих странных существ. Крупные и массивные, они держались на тонких складчатых шеях, большие клинообразные уши торчали в разные стороны. Сама морда, или даже лицо было довольно широким и больше всего напоминало обезьянье. Четыре больших глаза почти полностью закрывали складки тонкой кожи, ресниц не было. Вместо носа на морде животных был маленький выступ с двумя аккуратными ноздрями. Рот представлял собой огромную дыру, которая, казалось, проходила до самого затылка. На обоих челюстях было по ряду мелких острых зубов. Рот никогда не мог закрыться до конца, язык был длинный и розовый, по цвету напоминающий несвежее мясо.

Несмотря на свою более чем необычную внешность, в зверюшках не было ничего откровенно отталкивающего, мне они показались беззащитными и вечно испуганными. Животные передвигались по полю рывками, словно каждый шаг стоил им невероятных усилий. Головы у них были опущены к самой земле, зубами они поддевали целый пласт земли и с мерным урчанием поедали его вместе с травой. Время от времени то один, то другой зверёк делал попытку убежать в ближайший лесок, но собака бросалась к нему с лаем и могучим ударом лапы возвращала нарушителя на место. Иногда удар был так силён, что зверёк с тихим стоном кувыркался в воздухе и бессильно падал на спину, широко раскрывая огромный рот. Тогда собака приходила в неистовство и начинала бегать кругами вокруг лежащего существа, хватая его зубами за лапы и живот. Зверь не пытался отбиваться, стоны его становились всё громче и громче, пока, наконец, не переходили в визг. Тогда пастух свистом подзывал собаку и она шла к нему с видимой неохотой.

Вновь заиграла свирель, а я с трудом оторвался от созерцания невиданных тварей и подошел к юноше.

- Привет, - просто сказал я, удивляясь своему дребезжащему голосу.

- И тебе привет, - сказал пастух, отнимая флейту от губ. Он плохо выговаривал букву "р", от этого его речь была более мягкой и певучей.

- Ты не видел здесь двоих детей? - спросил я. - Они близнецы, оба светлые, одеты...

- Дети пришлых, - мягко произнёс юноша. - Они ушли к реке.

- К реке? - с волнением переспросил я, чувствуя, что сладкий запах, который был тут повсюду, становится нестерпимым. - Мы были с ними у реки, я уснул, а они...

- Река позвала их, - продолжал пастух, не слушая меня. - Не пришлым, ни их детям здесь не место. Всё выходит из воды и возвращается в воду. Река это столп, поддерживающий наш мир.

- Они утонули? - прошептал я, внезапно охрипнув. - Ну говори же, утонули?

Паренёк впервые посмотрел мне в глаза.

- Утонули? - с удивлением спросил он. - Нет, зачем же? Их позвала Фрайто.

- Кто?

- Фрайто. Электрическая река, - пояснил юноша с улыбкой. - Тех, кого коснулась Та Ли, слышат зов Фрайто и идут к ней. Я видел, как она несла их.

- Я не понимаю, - сказал я, встряхнув волосами. - Где дети? Что с ними?

- Ты глуп, - беззлобно произнёс пастух. - Впрочем, как и все пришлые. Твои дети приглянулись Та Ли, кусачему огню, который живёт в реке. Пришлые называют его "лек-три-чес-во", мы же называем Та Ли. Она коснулась их. Высушила их души и тела, а всё, что осталось, ушло во Фрайто. Теперь они с ней.

Я совсем потерял самообладание, схватил юношу за плечи и энергично встряхнул.

- Хватит нести ерунду! Какая река? Какой дух? Их никто не касался, слышишь ты, никто! Они... - тут я осёкся, вспомнив рубцы на теле мальчиков. Пастух, видя моё смущение, спокойно отвёл мои руки и сказал:

- Фрайто не может увидеть, кто пришлый, а кто нет. Она принимает всех. Она отправила Та Ли в мавкин лес и деревья носят его в себе, как женщины носят детей. Это нужно дрэям. Да, дрэям.

- Как мне вернуть детей? - спросил я, делая глубокий вздох, чтобы успокоиться. - То есть... я могу их вернуть?

- Нет, - кратко сказал пастух.

Я закрыл глаза и опустился на траву. Мне вдруг опротивел весь этот край с его розовыми деревьями, быстрыми водами и приторно-сладкими запахами. Я почувствовал, что враз лишился сил, и больше всего мне захотелось сейчас оказаться на веранде нашего дачного домика. Моей руки коснулось что-то мягкое и влажное, я с неохотой открыл глаза и увидел прямо рядом с собой морду белого зверька. Три его глаза не выражали ничего и были темны, а вот третий смотрел на меня с боязливым любопытством. Он был светло-зелёный и какой-то водянистый, зрачок светло коричневый с золотым ободком. Рот животного был измазан в земле и немного приоткрыт, с нижней губы свисала травинка. Я машинально протянул руку, совершенно не задумываясь об возможной опасности, и погладил зверя по голове. Шерсть его оказалась совершенно не жесткой, а наоборот мягкой и приятной на ощупь. Животное никак не отреагировало на моё прикосновение, а вот собака бросилась прямо ко мне, и, наверное, как следует бы тяпнула, если бы пастух не позвал её:

- Клико! Назад!

Собака отошла от меня с недовольным рычанием и легла у ног юноши, подозрительно на меня поглядывая. Белый зверёк при её приближении метнулся в сторону и смешался со своими собратьями.

- Шел бы ты обратно, - сказал пастух, лениво вертя в руках свою флейту.

- Я не знаю куда! - глухо произнёс я. - Я даже не знаю, где я!

- Ты здесь. - рассмеялся юноша. - Что ещё тебе надо знать?

- Что это за место? Как мне вернуться домой? Как вернуть детей? И, наконец, что за твари, которых ты пасёшь?

Паренёк покачал головой и заиграл на флейте. Некоторое время в воздухе звенела грустная и сочная мелодия, потом юноша перевёл дух, сунул флейту под мышку и сказал чуть сбившимся голосом:

- Ты из аларина, я знаю. А здесь просто приграничье. Наши земли появились случайно. Их нет в большом замысле. К нам никто не приходит кроме заблудившихся в аларине пришлых и дрэев. Иди по тропинке через мшистый лес и ты вернёшься в свой аларин. Детей ты уже не вернешь, это я тебе уже говорил. А я пасу Эйи. Собирателей.

Юноша нагнулся и заглянул мне в лицо.

- Я ответил на все твои вопросы?

- Да, - пробормотал я, снова переживая события двухлетней давности. Нарин, вынашивающая редкостную тварь, мельница, смотритель, море. Я столько раз говорил себе, что всё произошедшее было не более чем кошмарным сном, но жизнь снова столкнула меня один на один с неизведанным.

- Скажи мне только, - попросил я пастуха и показал рукой на белых зверей. - Какие они? Собиратели?

Паренёк пожал плечами.

- Эйи, - сказал он, подумав. - Они Эйи и всё.

Увидев, что это ни о чем мне не говорит, пастух несколько раз сжал руки в кулаки. На его лице было написано, что он пытается что-то сказать, сформулировать, но у него не получается. Наконец юноша неуверенно произнёс:

- В каждом есть свет. Каждый живой светит, как свеча. Как светильник. Дрэи гасят светильники собирателей. Если всё время сидеть на одном месте, ноги слабеют. Если никогда ни о чем не думать, слабеет ум. Людям Аидрэ-дэи нужно чтобы Эйи собирали цветы лау-лау. Они не дают им мыслить, ввергая разумных существ в состояние тупого скота. Никто не знает, из каких земель дрэи привели собирателей. Но с тех пор, как Эйи появились у нас, мой народ ненавидит их и считает демонами. Меня ненавидят за то, что я служу дрэям, но я делаю это не по своей воле. Я знаю Эйи лучше чем кто-либо из моих собратьев. Они уносят жизни наших женщин, губят нашу землю. Но это вина дрэев, а не собирателей. Если бы Эйи могли, они бы уничтожили дрэев.

Юноша замолчал. Я подумал немного и спросил его:

- Если ты не испытываешь к ним ненависти, зачем даешь своей собаке мучить их? Если они не чудовища, а угнетённые существа, разве тебе не жаль из?

- Жаль? - удивлённо повторил пастух. - Моё сердце не знает жалости и сострадания, иначе дрэи никогда бы не поставили меня стеречь собирателей. Я не жалею никого. Даже себя. Может, именно поэтому меня не принял мой народ. Они слишком мягкосердечны и добры. Я для них слишком прям и несгибаем. Они готовы любить весь мир, а я люблю только голос ветра. Нам не по пути.

Сказав это, паренёк улыбнулся, слегка прищурил глаза и заиграл на флейте. Мелодия у него получилась печальная и протяжная. Несколько Эйи подняли головы и долго на него смотрели, слегка кивая в такт музыке. Собака поднялась на ноги, подняла морду к небу и громко тоскливо завыла. Пастух перестал играть и потрепал её по голове.

- Тихо, Клико.

- Где этот мшистый лес? - спросил я. - Куда мне идти?

Пастух молча указал мне рукой. Я кивнул и, не прощаясь, побрёл по узкой тропинке в густой траве. Пёс ринулся за мной и несколько метров шел след в след, сдавленно рыча и капая слюной. Потом, видимо, кто-то из белых зверей решил совершить побег с поля, пёс рыкнул и кинулся наводить порядок. Снова зазвучала нежная мелодия флейты. Я шел по тропе прямиком в мрачного вида лес, синеющий далеко впереди.

Когда я вошел под сень величественных деревьев, мне почудилось, что я оказался в чреве какого-то чудовища. В самом деле, из ясного и солнечного дня я попал в сумеречную чащу, со всех сторон окруженный высокими соснами и дубами. Лес был действительно мшистым. Зелёный мох был под ногами, мох покрывал разбросанные повсюду огромные валуны, мох был на корнях и стволах деревьев. Было довольно влажно, и наконец-то отступил обволакивающий медовый аромат. Здесь пахло болотом, травой и стоячими водами. Я прошел немного вперёд и увидел небольшое озеро, сплошь затянутое тиной. Через него для чего-то был переброшен крепкий деревянный мостик, тоже заросший мхом. На мосту была небольшая бревенчатая будка с одним окошком. Тропинка вела в сторону от озера, но я не удержался и поднялся на мостик. Перила его были скользкие от влажного мха, на них сидели три крупные улитки. Я подошел к будке и заглянул в окошко, но там никого не оказалось. Я разглядел перевёрнутый стул и осколки битой посуды, лежащие на полу. Когда я спустился с моста, из окошка будки выскочила белка и уселась на перила. На меня она не обращала никакого внимания.

Я не могу сказать даже, какое время суток было в этом странном и удивительном лесу. Когда я поднимал голову вверх, я не видел ничего, кроме тёмно-зелёный ветвей, сплетённых над моей головой. Я шел по тропинке всё дальше и дальше, постепенно проникаясь очарованием леса и стараясь шагать осторожно, чтобы не хрустнула ни одна веточка, ни дрогнул ни один листочек. Поначалу я не видел ничего, кроме зелёного мха, потом мои глаза стали различать цветы и травы, сверкающие, как драгоценные камни. С удивлением смотрел я на длинные стебли колокольчиков, до самого верха покрытые блестящими прозрачными каплями, и на сами колокольчики, в центре которых переливались маленькие синие шарики. Несколько раз я пробовал прикоснуться к ним рукой, но они оказывались скользкими, как ртуть, сами собой убегали от моих пальцев и скатывались в мох. Травы здесь были с острыми как бритва краями, в чем я уже успел убедиться, неосторожно коснувшись их ладонью.

Потом я увидел удивительные соцветия люпина, который здесь назывался не иначе как лау-лау и имел особую ценность для дрэев. Больше всего здешний люпин напоминал мне кукурузные початки, настолько твёрдыми и прочными казались их маленькие цветы, плотно облеплявшие толстый стебель. Я осторожно потрогал их, и мне показалось, что я прикасаюсь к чему-то желеобразному. У меня на пальцах оказалась густая масса, по консистенции напоминающая зубную пасту. Запах у неё был довольно приятный, к лёгкому цветочному аромату примешивалась древесная нота.

Руки я вытер об траву, и пошел дальше через заросли лау-лау, которых здесь было в великом множестве. Нет, люпин не рос сплошным ковром, как это часто бывало в нашем дачном посёлке на заброшенных участках, нет, здесь он довольно гармонично сочетался с местным вариантом папоротника и незнакомыми травами. Мне послышалось, что я различаю лёгкий перезвон, а когда я прислушался, выяснилось, что так звенят лау-лау. В лесу не было не ветерка, я решил, что тому виной мои шаги, но когда я остановился и даже задержал дыхание, цветы по-прежнему мелодично звенели. Звучание у них было довольно своеобразное, но мелодичное, будто бы лау-лау подчинялись невидимому дирижеру. Это придавало мшистому лесу особое обаяние. Я немного постоял и поглядел по сторонам, отмечая про себя то, насколько здесь спокойно и безопасно, а потом пошел дальше, уже не останавливаясь ни на миг.

Через полсотни шагов я буквально вылетел на залитую солнцем лужайку и долго ещё щурился на яркий свет. Лес закончился так быстро, что я даже не успел ничего понять, не было ни просвета между деревьями, ничего, что могло бы послужить хоть какой-то границей. Я вышел из мшистого леса как из подъезда дома, моментально оказавшись на улице. В первый момент это меня изумило, но потом я подумал, что в таком месте удивляться чему бы то ни было не имеет смысла.

Когда мои глаза перестали болеть от солнечного света, я смог как следует оглядеться. На лужайке я увидел совсем молоденькую девушку в длинном светло-красном платье, сидящую прямо на траве. На вид ей было лет пятнадцать, не больше. Рядом с ней сидел, поджав под себя лапы, собиратель, а его огромная уродливая голова лежала у девушки на коленях. Челюсти зверя что-то пережевывали, все четыре глаза были закрыты. Рука девушки покоилась на боку собирателя.

- Привет, - сказал я как можно спокойнее, чтобы не напугать ни зверя, ни человека. При звуке моего голоса девушка вздрогнула, а собиратель лежал всё так же неподвижно. Кажется, он спал. В первый момент девушка хотела вскочить, но потом вспомнила о том, чья голова лежит на её коленях, и осталась на месте. Здороваться со мной она не стала.

- Я Игорь, - представился я. - Я ищу дорогу домой. В мой, гм... аларин.

- Иди по дороге прямо, - сказала девушка, опустив взгляд и перебирая руками жесткую белую шерсть зверя. - Тропинка приведет тебя туда, куда нужно.

- Спасибо, - поблагодарил я. Но я расспрашивал её вовсе не для того, чтобы узнать дорогу, которую и без того указал мне пастух. Не знаю почему, но в этом странном месте мне отчаянно хотелось заговаривать с каждым, кого я встречал. Возможно, я делал это для того, чтобы не завыть от отчаяния и одиночества, а может во мне ещё не угас дух авантюризма, который, казалось, я давно в себе потушил.

- Как тебя зовут? - насмелился, наконец, спросить я. - Ты тоже служишь дрэям? Как и тот пастух, за лесом?

Глаза у девушки вспыхнули, на щеках выступил румянец. Она осторожно взяла голову собирателя, аккуратно переложила её на землю и вскочила на ноги. Росту в ней оказалось немало, так что мне с моими ста восьмьюдесятью сантиметрами пришлось смотреть снизу вверх.

- Как ты смеешь говорить мне о нём! - воскликнула она. Голос её оказался мелодичным, с еле заметной хрипотой, так, как будто у девушки было простужено горло. - Как смеешь ты говорить о том, кто предал собственный народ!

- Прости, - поспешно сказал я, вскидывая руки в просительном жесте. - Клянусь, я ничего не знаю о том пастухе, кроме того, что он пасёт белых зверей! Я увидел тебя с таким же животным и решил, что ты...

- Животным! - вскричала девушка с затаённой болью. - Знаешь ли ты, что это... животное по разуму не уступает любому пришлому мудрецу?

- Прости меня, - повторил я. - Я не знаю ни тебя, ни твоего мира.

- Это не животное! - продолжала девушка, совершенно меня не слушая. - Эйи умны, Эйи преданны, Эйи...

- И я не знаю, как сюда попал, - возвысил я голос. - Если я невольно обидел тебя, прости. Я блуждаю здесь с самого утра, я потерял двоих мальчишек, и не знаю, вернусь ли я домой к дочери. Я чужой здесь. И мне нелегко.

Видимо, последние слова я произнёс особенно громко, потому что собиратель открыл глаза и встал на свои кривые лапы. Он долго смотрел на меня, подрагивая кончиками ушей, потом подошел и ткнулся носом в моё колено. Медленно, очень медленно зверь поднял голову и внимательно посмотрел мне в лицо. Его взгляд заставил меня поёжиться, уж слишком осознанным он был.

- Я Тайя, - неожиданно сказала девушка. - А он Тари.

Услышав своё имя, белый зверь мотнул крупной головой и издал гортанный звук. Пасть его при этом была закрыта, уши всё ещё вздрагивали.

- Он твой? - спросил я, стараясь выражать свои мысли как можно более лаконичнее, чтобы невзначай не обидеть свою новую знакомку.

- Тари свой собственный, - с некоторой гордостью сказала Тайя. - Я присматриваю за ним.

- Хорошо, - кивнул я. - А тот юноша...

- Агхни! Агхдахнаи! - хрипло крикнула девушка. - Прислужник дрэев! Он губин собирателей, как слепых котят!

- То есть пасёт, - поправил её я. - Но разве ты сама делаешь не то же самое?

Мои слова привели девушку в бешенство. Она подскочила ко мне с явным намерением выцарапать глаза, и только тонкий писк Тари остановил её. Тайя шумно вдохнула и заговорила так быстро, что я с трудом разбирал слова:

- Я бы лучше позволила убить себя и тем самым уничтожить мою бессмертную душу, чем добровольно стала бы мучить собирателей! Тари не глупая скотина, он живое и мыслящее существо. Я общаюсь с ним как с равным себе, как с ребёнком, который нуждается в моей опеке! Тори выносила Нанарин, моя сестра и достойная дочь нашего народа.

- Нарин? - с изумлением воскликнул я. - Я знаю её! Я видел её несколько лет назад. Я был с ней на мельнице, я...

- Так это был ты? - не меньше меня удивилась Тайя. - Смотритель сказал, что к Критхэ её отвёл какой-то пришлый человек. Вот уж не думала, что когда-нибудь увижу тебя. Ты спас Нарин от насильственной смерти и за это я вечно буду тебя благодарить. Но ты приходил тогда и вернулся снова. Зачем?

Я ничего не ответил. Слишком многое мне надо было обдумать. Для начала я для себя отметил, что таких совпадений не бывает, и если я встретился с сестрой Нарин, значит в этом был какой-то смысл. Чья-то воля, знать бы ещё только, добрая или злая. Ещё у меня было предположение, что мир, в который я попал, гораздо меньше нашего и его можно исходить из конца в конец за считанные дни. В таком случае вероятность случайного совпадения возрастала в разы. Хотя, конечно, о случайных встречах нельзя судить с точки зрений простой вероятности. Сколько раз бывало, что я несколько раз на дню встречал одного и того же человека в пятимиллионном Питере. И в то же время я мог неделями ловить проклятого мастера по дверным замкам, живущего в одном подъезде со мной. Его звали Антон Филиппович и он был необходим мне как воздух. Дело в том, что работники, которые устанавливали мне новую дверь, умудрились не совсем ровно совместить запорную планку и засов, так что ключ проворачивался в замке с ощутимым трудом. Вызывать их ещё раз мне не хотелось, а соседи порекомендовали мне мастера-золотые руки Антон Филипповича. Вот этого самого мастера я и вылавливал чуть ли не три недели подряд, потому что его телефон мне не дали, а дома его постоянно не оказывалось.

Я так задумался об Антон Филипповиче, что совсем позабыл о Тайе и Тари, которые смотрели на меня с любопытством. Но размышления о дверном мастере привели меня к интересной мысли, а именно, почему я уже второй раз попадаю туда, куда по логике вещей вход должен быть закрыт. Вот ведь как интересно устроен человеческий разум, порой идеи рождаются в нём от, казалось бы, совершенно посторонних факторов. В самом деле, как связан дверной мастер со входом в приграничный мир? Быть может, у меня мелькнула мысль, что в это место тоже существует особый вход, дверь, запираемая на ключ? А если так, то кто дал мне ключи? Или я воспользовался какой-то тайной лазейкой? Но сколько я не рассуждал над этим вопросом, мне ничего не приходило в голову. Я посмотрел на умную морду Тари и кивнул ему:

- Я назвал тебя зверем, а прощения почему-то просил у твоей подруги. Но его я должен просить у тебя. Прости меня.

Каково же было моё удивление, когда в голове у меня совершенно отчетливо прозвучал тихий голос:

- Это ничего. Ничего.

Я открыл рот, чтобы сказать хоть что-то, но мой язык словно прилип к гортани и я не мог выдавить из себя ни слова. Тайя смотрела на меня с некоторым опасением, очевидно, ожидая какой-то бестактности, Тари опустил морду к земле и задумчиво ворошил лапой густую траву.

- Иди домой, - сказала, наконец, Тайя, сообразив, что ничего путного от меня не добиться. - Твоё время ещё не пришло. Возвращайся в свой аларин.

Я не без труда кивнул, прикоснулся рукой к шерсти Тари и быстро-быстро зашагал вперёд. Я ни разу не оглянулся на девушку с её удивительным зверем (не зверем, Эйи, поправил я себя сам), но почему-то был точно уверен, что они оба задумчиво смотрят мне вслед. В голове у меня роилось множество мыслей, я искал ответы на сотни вопросов и готов был поверить в какую угодно чушь, которая объяснит мне всё происходящее. Необычные цвета повсюду стали нестерпимо яркими, звуки всверливались мне прямо в мозг, живот то и дело сводило судорогой. Больше всего мне хотелось упасть прямо на траву, уткнуться в неё лицом и ни о чем не думать. Мне хотелось уснуть и проснуться совершенно отдохнувшим на раскладушке, вдали от всего сюрреалистического бреда. Мне хотелось спуститься в погреб и достать оттуда бутылку холодного пива, прикоснуться лбом к запотевшему стеклу, а потом сделать несколько больших глотков. Я хотел трясти головой, отгоняя от себя остатки нелепого сна, хотел посмеиваться про себя, удивляясь богатому воображению. Но ничего не случалось. Я не терял сознания и не засыпал, я просто шел по тропинке, ведя в глубине души ожесточенную битву между разумом и логикой.

В тот момент, когда мне уже стало казаться, что я обречен вечно идти сам не ведая куда, ноги мои подкосились, в голове зашумело, и я грохнулся на землю. Это не было обмороком, напротив, сознание моё оставалось довольно ясным. На меня накатила невероятная слабость, так что я не мог шевельнуть даже пальцем, а малейшее движение глазами воспринималось как непосильный труд. Некоторое время я бессильно лежал на спине, тупо глядя в небо и чувствуя, как немеют руки и ноги. Потом мало-помалу я стал приходить в себя, дыхание стало размеренным и ровным, сердце быстро застучало в груди, разгоняя застоявшуюся кровь. Я осторожно попробовал встать, а когда мне это удалось, я долго стоял, судорожно вцепившись руками в дерево. Глаза мне заливал обильно выступивший пот, рубашка липла к спине. Постепенно слабость отступала, тело моё наливалось силой и я уже мог спокойно вытереть лицо ладонью и осмотреться. Но ни розовых деревьев, ни ярких красок, ни зарослей сверкающих цветов не было и в помине. Я был в Горелом лесу.

Не помню, что я делал, когда понял, наконец, где я оказался. Кажется, я смеялся, смахивая со щек катящиеся слёзы, возможно, что-то шептал или даже напевал. Я был определённо не в себе, но не отдавал в это отчета. В тот момент я ещё не думал о том, что со мной нет двух ребятишек, похожих друг на друга как две капли воды. Я не вспоминал о них до тех пор, пока не выбрался из Горелого леса на пыльную дорогу. Не вспоминал - и мне было чрезвычайно хорошо. А потом начался беспредел.

Пропажу детей обнаружили почти сразу. К счастью, её никоим образом не связывали со мной, потому что ни один человек не видел близнецов в моей компании. Но допрашивали, кажется, всех жителей посёлка, бедного Максимова вызывали по меньшей мере раз пять. На каждом столбе висело объявление с фотографиями несчастных ребят, и первое время я боялся выходить из дома, чтобы не увидеть их улыбающиеся лица. В посёлке едва не началась паника, дачники спешно уезжали в город, детей не выпускали из дома. Я позвонил сестре и попросил оставить пока Настю у себя. Отдых на даче был закончен.

Днём я ещё держался нормально, здоровался с соседями и качал головой, в очередной раз выслушивая леденящую душу историю похищения. Но ночью я не мог заснуть из-за нахлынувших воспоминаний. Я закрывал глаза и видел перед собой оскаленную морду большой собаки, видел глаза собирателя с расширенными от ужаса зрачками. Я мысленно говорил с Тайей, вспоминал Нанарин, вспоминал крик Нанарин. А ещё был люпин. Целые поля, заросшие люпином. Просыпался я в холодном поту.

Потом мы с Настей съездили на юг, потом пару дней пожили в Подмосковье у друзей. Мой отпуск кончился. От летних каникул оставалось ещё больше трёх недель, и мне удалось достать путёвку в детский лагерь со странным названием "Наш дом Земля", куда я и отправил дочку. Лагерь был под патронажем группы американских экологов. К слову сказать, в лагере Насте совершенно не понравилось, и на подобном отдыхе отныне был поставлен жирный крест.

Первые недели после моего путешествия с близнецами я каждую ночь сходил с ума, снова и снова переживая всё случившееся. Потом меня начало понемногу отпускать, а когда я вышел на работу, кошмары прекратились совсем. Все мои мысли были поглощены новым проектом, который я вел. Времени не оставалось ни на что, мы налаживали контакты с хорватскими партнёрами, и я был необычайно рад, когда удавалось поспать хотя бы шесть часов. Сны больше мне не снились. Когда до приезда Насти из летнего лагеря оставались считанные дни, я вдруг обратил внимание на симпатичную девушку, работающую в кафе напротив моей конторы. Я редко обедал где-то вне офиса, обычно довольствуясь тем, что приносила секретарша из ближайшего магазина. А тут меня просто-таки подкосило, мне хотелось снова и снова видеть красивую официантку, и я готов был ходить в кафе хоть по три раза на дню. На работе это практически не сказалось, трудовой вертеп потихоньку сходил на нет: - начинался так называемый мёртвый сезон. Я узнал, что девушку зовут Лора. Несколько раз мы с ней пили кофе в маленьком ресторанчике возле Фонтанки, гуляли по Летнему саду и Марсовому полю. Я ни разу не купил ей цветов, зато подарил большого розового зайца, который Лоре очень понравился. Мы встречались у меня дома, причем каждый раз, когда дело доходило до чего-то серьёзного, я понимал, что мне этого пока совершенно не хочется. Видимо, такой расклад весёлой и легкомысленной Лоре не подходил, и мы с ней совершенно спокойно расстались.

Приехала взбудораженная и дочерна загоревшая Настя. Два дня мы с ней ходили по магазинам, покупая учебники и тетрадки. Дочь вынудила меня купить совершенно невообразимый ранец с ядовито-розовыми слониками и многофункциональный пенал размером с кирпич. При взгляде на него я с тоской вспоминал собственный голубой пластиковый пенальчик с часами, который был у меня в детстве. Я любил свою дочь по мере сил, но я совершенно не понимал то, чем она живёт. Я вообще не понимал современных детей, хотя, наверное, все дети одинаковые. А все разговоры "в моём время такого не было" повторяются на протяжении многих столетий.

Первое сентября пришлось на воскресенье. Весь день мы с Настей смотрели по телевизору старые фильмы, вечером я притащил большой торт, дочь утыкала его свечками, оставшимися с её дня рождения. Легли мы, кажется, задолго после полуночи и уснули как убитые. Потом началась учеба. Жизнь постепенно входила в своё обычное русло.

Октябрь выдался необычайно тёплым, деревья всё ещё стояли зелёными, на газонах и клумбах всё ещё зеленела трава. Иногда вечерами я подолгу гулял в одиночестве по Московскому проспекту, раздумывая о том, что же всё-таки произошло этим летом. Иногда я даже ловил себя на мысли, что неплохо было бы вернуться туда, где к небу тянутся высокие розовые деревья, где под ногами шелестит мягкая трава а воздух напоен волшебными медовыми ароматами. Хотелось мне и увидеть переливчатые цветы, мерцающие во мшистом лесу, пройтись по мостику над небольшим озерцом и ещё раз посмотреть на странного белого зверя, лежащего на солнечной лужайке. Впрочем, я не позволял себе слишком об этом задумываться, разумно опасаясь, что так недолго совсем тронуться умом. Слишком уж нереальным казалось мне всё произошедшее, хотя я имел доказательства того, что всё происходило на самом деле. Ведь близнецы действительно пропали, а я где-то пропадал до самого вечера.

В один из дней на меня напала страшная тоска. Работа, семья, всё опротивело мне до критичной точки, даже сестра, которая как обычно была ко мне необычайно добра, казалась сейчас крикливой и эгоистичной бабой. Мне стоило невероятных трудов не сорваться с утра на дочь, но, кажется, моё настроение не ускользнуло от её наблюдательных глаз. Хорошо ещё, что у Насти хватило ума не спрашивать меня ни о чем. Она наскоро перекусила двумя бутербродами, подхватила свой новомодный ранец и умчалась в школу. Когда за ней хлопнула дверь, я позвонил на работу и сказал, что меня сегодня не будет. После этого я разогрел холодную куриную ножку, съел её с майонезом и почувствовал себя ещё хуже. Меня тошнило и я с большим трудом удержал еду в желудке. Выпив два стакана крепкого чая с сахаром, я понял, что лучше мне не будет. Зато я понял, что должен сделать. Я оделся и поехал в национальную библиотеку.

Не буду рассказывать, каких трудов мне стоило получить новый читательский билет, учитывая то, что сборник рассказов О`Генри я так и не сдал. Но в итоге билет я получил, а вместе с ним возможность походить вдоль бесконечных стендов, разыскивая то, сам не знаю что. Единственное, в чем я был уверен, так это в том, что я должен взять здесь какую-то книгу. Вот только какую?

Пока я бродил по библиотеке, я думал о том, что натолкнуло меня на мысль сюда приехать. С одной стороны желание было совершенно спонтанным, а вот с другой я чувствовал, будто бы меня что-то толкает. Мне хотелось приехать в библиотеку так, как иногда хочется посреди ночи съесть кусок копченой колбасы. Вроде бы абсурдное желание, ты совершенно не чувствуешь себя голодным, но тебе просто необходимо сжевать колбасу. Конечно, я не всегда иду на поводу у собственных желаний, но когда для исполнения их не требуется каких-то невероятных усилий, проще исполнить, чем терпеть.

Искать нужную книгу пришлось недолго. На одной из полок и увидел именно то, что нужно, хотя понятия не имел, по каким признакам я это понял. "Три нити жемчуга", автор Алексей Саркович. Чем эта книга отличалась от других? Не знаю. Я оформил книгу на две недели и поехал домой, предвкушая провести остаток дня за чтением. После уроков Настя собиралась пойти к подруге, поэтому до вечера я был предоставлен сам себе. Я заварил черный чай, налил себе большую кружку, и уселся с книгой на диван. Следующий два часа я с удовольствием читал, прерываясь только на то, чтобы сделать себе пару бутербродов.

Книга была довольно большой, по крайней мере, раза в два больше стандартного формата. Обложка у неё была мягкой и глянцевой. Она походила на мой старый учебник по экономике, который при желании можно было согнуть пополам и сунуть в карман куртки. Внутри была черно-белая иллюстрация, изображающая трёх мрачноватого вида людей: мужчину в военной форме, бравого морячка и потрёпанного вида парня в майке. Не знаю, чем руководствовался издатель при составлении этой книги, но произведения, собранные в ней, не имели между собой ничего общего. История одного двора, в котором каждый вечер собирались играть в домино, повесть о школьном учителе, сошедшем с ума (я сразу вспомнил Чикатило), рассказ о юноше, утопившем в реке собственную невесту. Помимо всего прочего в книге была повесть "Детство Леры", рассказывающая об обычном маленьком мальчике. Чем-то это произведение напомнило мне "Детство Никиты" Толстого, хотя, наверное, все описания детских лет похожи друг на друга. Я читал сначала с ленивым любопытством, потом мне начал всё больше и больше нравиться авторский слог и я буквально упивался каждой страницей. Я никак не мог понять, как человек, который лепил в "Дворе славы" буквально мат на мате, мог написать настолько увлекательную и добрую детскую сказку. Насколько я понял, действие там происходило в начале двадцатого века. Конные повозки и экипажи, железная дорога, как наиболее быстрый и надежный способ добраться до места, газовое освещение и робкие мечты об авиации. Каково же было моё удивление, когда я дошел до главы под названием "Черный ворон". Речь там шла о том, как мальчик Лера начинал своё знакомство с компьютером. Глава пестрела картинками, иллюстрирующими происходящее действие. В основном это были схематические зарисовки происходящего на экране. А "Черным вороном" Лера почему-то называл виртуальный мир, который по его разумению жил своей жизнью, вне зависимости от воли людей.
Глава была написана неплохо, в этом автору надо отдать должное, но я всё никак не мог понять, какое она имеет отношение к плавно развивающемуся сюжету. Дальше я читал уже не без предубеждения и намеренно выискивал откровенные ляпы. В повести не было ни единого упоминания о том, в какое время развиваются описываемые события, но свидетельства, отсылающие меня то к началу, то к концу двадцатого века встречались постоянно. Так например в школу Леру отправляли на извозчике, и в то же время отец мальчика уезжал в аэропорт. Лера учился работать на компьютере, но судя по всему в доме не было электричества, потому что семья пользовалась газовыми рожками. Мальчик принимал контрастный душ, но воду носили из колодца, кухарка ходила на рынок с продуктами, но на пакетах почему-то был штрих-код. Больше всего меня удивили поезда, которые, судя по подробному описанию, были обыкновенными составами, выпускавшимися в шестидесятые-семидесятые годы на рижском заводе. Я начал думать, что автор имеет ввиду какую-то параллельную реальность, где возможно переплетение подобных эпизодов, но я никак не мог понять, зачем это нужно в детской повести.
Потом я отложил книгу на полку и не вспоминал о ней до тех пор, пока жизнь не свела меня с автором, встреча с которым оказалась для меня роковой. Алексея Саркович был молодым человеком лет двадцати пяти, ничем, пожалуй, не примечательный, кроме того, что практически всю свою сознательную жизнь был слепым. Зрение вернулось к нему около трёх лет назад, хотя, конечно нельзя сказать "вернулось", потому что Алексей с детства был слеп. Он неожиданно прозрел во время игры на пианино, вызвав тем самым оживленные споры в кругу врачей, занимающихся офтальмологией. Саркович не был музыкантом, но иногда играл на губной гармошке и флейте исключительно для своего удовольствия. Родители подарили ему электронное пианино, и стоило ему только положить руки на клавиши, как из-под пальцев потекла удивительная лирическая мелодия. Говорят, что у некоторых людей есть талант от бога, именно такой талант и был у Алексея. Он не знал нотной грамоты, не имел ни малейшего представления о том, как играть на пианино, но играл так, что у слушателей текли слёзы. Он импровизировал, музыкой рассказывал целые истории, очаровывал и вдохновлял. Однажды, когда Алексей вытворял что-то совсем виртуозное, руки его двигались так быстро, что за ними нельзя было уследить, слепого музыканта по его словам будто что-то ударило. У него сильно закружилась голова, из глаз потекли слёзы и он безвольно упал головой на клавиши. Очнулся он через несколько секунд и тут же снова потерял сознание от обилия информации, которая поступала к нему в мозг через внезапно прозревшие глаза. Зрение вернулось к Сарковичу в один миг, едва не сведя его с ума. Молодой человек до крови расцарапал себе лицо, не в силах справиться с нахлынувшими новыми чувствами, свет врывался в его голову острыми свёрлами, отдаваясь острой болью в висках. Через несколько дней Алексей пришел в себя и научился видеть так, как видят все обычные люди. Музыкальный дар покинул его навсегда, но каждый вечер Саркович часами просиживал над пианино, держа руки над черно-белыми клавишами. Долго он не смел прикоснуться к ним, суеверно опасаясь того, что зрение может снова его покинуть, а когда, наконец, осторожно пробовал взять аккорд, у него получалась только резкая переборка разнообразных звуков.
Саркович никогда не говорил, жалеет ли он о своём внезапно вспыхнувшем и потухшем музыкальном даре, но я могу предположить, что иногда он готов был обменять зрение в обмен на дар чудесной игры.

Познакомились мы с ним совершенно случайно на автобусной остановке недалеко от моего дома. Я вышел в магазин купить минеральной воды, а Алексей ждал автобус. Он поскользнулся, вывихнул ногу и сильно разбил скулу об железную скобу. Дело было зимой, народу на остановке было немного. Я увидел, что молодому человеку нужна помощь и счел своим долгом её оказать. Я усадил Сарковича на скамейку и вызвал скорую, но врачи приезжать отказались, мотивируя тем, что вывих это не повод для их приезда. Мне пришлось отвести Алексея в ближайшую поликлинику, долго ругаться в регистратуре и, наконец, добиться приёма у хирурга.

После всех приключений измученный и сконфуженный Саркович предложил мне выпить с ним по чашке шоколада в местной кофейне. Я не стал возражать и вскоре мы уже сидели на втором этаже "Республики кофе", пили горячий шоколад и говорили обо всём на свете. Тут-то я и узнал, что Саркович и есть тот самый автор, книгу которого я не так давно прочитал. Потом Алексей поделился со мной историей своей недолгой музыкальной карьеры, а я в свою очередь рассказал ему про свою семью. Обычно я довольно сложно схожусь с новыми людьми, но в лице Алексея я встретил равного себе по духу человека, общаться с которым было легко и приятно. Вскоре я выяснил, что Саркович надежный товарищ, на которого всегда можно положиться. Не буду долго рассказывать о том, как развивалась наша дружба, скажу только, что вскоре мы были, что называется, не разлей вода. Настоящих друзей у меня мало, в основном это всё институтские приятели, так что такой друг, как Алексей был для меня настоящей находкой. Насте Саркович тоже очень понравился и она готова была целыми днями канючить, когда же придёт дядя Лёша. Для неё у него всегда находился какой-то приятный сюрприз. Несколько раз я говорил Сарковичу, что он окончательно избалует мою дочь, но Алексей только смеялся в ответ. Впрочем, к его чести стоит сказать, что Саркович всегда старался делать Насте исключительно полезные подарки. Таким образом у неё появилась деревянная модель парусника, которую мы с Настей собирали и клеили на протяжении двух недель, несколько головоломок и мозаик, над которыми дочь просидела не один вечер.

Как-то раз у нас с Алексеем зашел разговор об его творчестве. Я спросил, почему он забросил свои рассказы и не собирается ли писать что-то новое. Саркович посмотрел на меня с удивлением, будто бы не понимая, о чем я говорю, потом как-то странно рассмеялся и сказал, что не думал об этом. Я заметил, что он довольно разносторонний писатель, что его детские рассказы заслуживают всяческого внимания. В частности я указал на небольшие оплошности в "Детстве Леры" и со смехом напомнил, что глава, посвященная компьютерам, немного не подходит по времени повествования, если, конечно, повесть не является сюрреалистической. Алексей почему-то вспыхнул до корней волос и сказал, что сюрреализм по его мнению это совершенно недостойный жанр и он никогда бы не стал в нём работать. Я удивился и спросил, почему же тогда в его повести встречаются такие странные временные нестыковки. Саркович посмотрел на меня с удивлением, и, казалось, не понял вопроса. Тогда я не поленился и принёс книгу, в которой указал на заинтересовавшие меня моменты. Алексей пожал плечами и сказал, что по его мнению никаких странностей в повести нет. Я удивился.

- Погоди, но всё-таки, в какое время происходит действие?

- Гм, - задумался Саркович, - Это конец девятнадцатого века.

- Тогда откуда там компьютеры? А поезда, описанные тобой? Они появились только в шестидесятых годах. Более того, ты описываешь операционную систему, созданную в девяностых.

- Я, гм...

- Вот поэтому я и говорю, что здесь явные нестыковки. А так это замечательная вещь.

Я закрыл книгу и улыбнулся. Мне никогда не удавалось относиться к Сарковичу как к равному, более того, зачастую я воспринимал его как своего второго ребёнка. Между нами было всего восемь лет разницы, но почему-то это представлялось мне колоссальной пропастью. Алексей принадлежал к последнему поколению, рождённому в Союзе, которое я никогда не мог понять. Он соображал гораздо быстрее меня и порой поражал своими познаниями, но в то же время иногда я удивлялся пробелам в его образовании. Я смотрел на Сарковича и начинал опасаться тому, что будет с моей дочерью, которую угораздило родиться слишком поздно. Сможет ли она стать достойным человеком? Или Настя как и большинство её сверстников обречена на бесцельное существование, когда разносторонние знания подменяются только бытовыми навыками и умениями?

- Я не понимаю, - осторожно сказал мне Алексей, опустив голову на руки.

Дальнейший разговор показал, что Саркович действительно не понимал, что меня смутило в его повести. Более того, он не понимал, что поезд, выпущенный в шестидесятых, не мог существовать в начале века, не понимал, почему электрическая плита не может работать в доме без электричества. Поначалу я думал, что Алексей дурачится, потом решил, что имеет место быть какая-то психическая болезнь. Не скрою, я даже начал опасаться, как бы Саркович не наговорил чего-то не того моей дочери. Я ничем не могу объяснить этот факт, но многим родителям почему-то всегда кажется, что любая болезнь, даже перелом или вывих, может передаваться от человека к человеку. Не знаю, с чем это связано, скорее всего тут имеет место быть бесконечный страх за своего ребёнка.

Но Алексей, как мне показалось, был совершенно нормален. Когда я говорил с ним, у меня стало складываться ощущение, что сумасшедшим являюсь я. Только много позже я пришел к выводу, что мы оба вполне нормальные люди. Просто у нас разное прошлое.

Я понимаю, это звучит несколько абсурдно, но мы действительно жили в разных реальностях. Я говорю "жили", потому что к тому моменту, когда пути наши пересеклись, мы каким-то образом оказались в одном и том же месте. Но то, что было совершенно нормально и закономерно для меня, порой приводило Алексея в недоумение. Так например, я никак не мог ему объяснить, почему моя дочь учиться в одном классе с мальчиками. Саркович никак не мог взять в толк, что совместное обучение практикуется уже много лет в нашей стране. И в то же время я был уверен, что Алексей жил много лет в Петербурге, я знал его домашний адрес и часто наведывался к нему в гости. У моего товарища была огромная библиотека, вот только книги в ней были удивительными и многие произведения известных авторов были мне совершенно незнакомы. Саркович показывал мне фильмы, которые я видел не по одному разу, но в них играли другие актёры, и порой сюжет развивался совершенно по другому. На первых порах всё это приводило меня в изумление, а потом я как-то очень быстро понял и принял тот факт, что мы жили в разных реальностях. Я часто ломаю себе голову, пытаясь осмыслить, как я, рациональный и простой как пряник человек мог настолько быстро поверить в собственную абсурдную теорию. Недавно я стал приходить к выводу, что когда информация пугает своей нелогичностью, я готов принять на веру любую чушь, которая объяснит непонятное. Кроме того, для нас прошлое существует только пока мы его помним. А для меня сейчас прошлое существует только в печатном виде на экране монитора. Я записываю своё прошлое, но иногда я больше чем уверен в том, что я его создаю. Потому что я уже не вполне уверен в собственном существовании. Печатному тексту я почему-то доверяю больше. Но вернёмся к Алексею Сарковичу, моему новому приятелю.

Как-то зимой мы с Сарковичем шли по заснеженному Заневскому проспекту. Было довольно холодно, уши у меня горели огнём даже в шапке. А Алексею всё было нипочем, он шел в пальто нараспашку и мял в руках длинный сиреневый шарф. Я попенял ему на неподлежащий вид и заметил, что он непременно простудиться. Но Саркович только посмеялся и заявил, что я отношусь к нему как к своему сыну. Что ж, в этом была своя правда. Порой безалаберный и весёлый Алексей вызывал у меня определённо отеческие чувства.

Шли мы с ним в магазин на Малоохтинском проспекте. Месяц тому назад я заказал там необходимые мне автомобильные запчасти и вот сегодня, наконец, их обещали подвести. Саркович любезно согласился составить мне компанию, а вечером мы с ним собирались зайти к нам, чтобы морально поддержать мою бедную девочку. Настя, единственная из класса, умудрилась заболеть корью, и неделю лежала дома пластом, тихая, подавленная и несчастная. Я оставил дела заместителю и сидел дома как привязанный, целыми днями читая Насте вслух. Сегодня с ней сидела сестра и я смог вырваться на пару часов. Но когда мы уже переходили мост Александра Невского, мне позвонила сестра и умоляла придти как можно скорее. В её квартире прорвало трубу и она убегала решать дела с аварийными службами и соседями. По собственному опыту я знал, каково это бывает и сказал сестре, чтобы она поскорее шла домой. А это значило, что Настя осталась дома одна и нам с Алексеем надо поспешить. Я часто оставлял Настю дома совершенно одну и почти не переживал по этому поводу, моя девочка всегда была самостоятельной. Но сейчас был совершенно другой случай. Больной ребёнок всегда остаётся ребёнком, каким бы разумным, взрослыми самостоятельным он не был. Сначала я хотел сразу возвращаться домой, но потом понял, что лишние десять минут погоды не сделают и решил всё-таки дойти до магазина, благо было недалеко.

У меня не было перчаток, и руки озябли до невозможности. В особенности страдала рука, в которой я держал телефон. Я обматывал руки шарфом и прятал в карманы, но толку от этого было мало, потому что пронизывающий холод проникал и под куртку. В кармане у меня помимо крошек и практически заледеневших ключей от квартиры лежали три бенгальских свечи, оставшиеся после празднования нового года. Я принёс их с работы и давно хотел запалить на радость Насте, но почему-то стоило мне снять куртку, как это совершенно вылетало у меня из головы. А сейчас я сжимал тоненькие проволочки застывшими пальцами, и отчего-то мне казалось, что отпусти я их - и холод окончательно меня погубит. Я не хотел показывать Сарковичу, насколько я замёрз, но состояние моё было сродни предобморочному, когда ты хватаешься взглядом за любую точку, надеясь, что именно она удержит тебя в сознании. Иногда это помогает. Иногда нет.

Навстречу нам медленно шагала низенькая старушка в коричневом пальто и толстом шерстяном платке. Вид у неё был невероятно жалкий, и мне вдруг захотелось сказать ей что-то хорошее, поздравить с прошедшим Новым Годом и непременно сделать какой-то подарок. Но у меня не было ничего, кроме трёх бенгальских свечей в кармане. Чем ближе мы к ней подходили, тем явственнее я представлял, как сейчас достану из кармана свечи, протяну их старушке и скажу, едва разжимая губы от холода: "С Новым Годом!". Не знаю, улыбнётся ли она мне, скажет ли что-то в ответ, скорее всего я уйду быстрее, чем она сообразит что-то ответить.

Но вот мы поравнялись со старушкой, прошли мимо неё, оставили её за спиной. Бенгальские огни остались у меня в кармане. И не завязался ещё один узелок. Какой? Человеческие связи всегда напоминали мне трепетный огонёк, который бережно передают из рук в руки. Эта аналогия возникла в моём мозгу, когда я был курильщиком. Люди, не расстающиеся с пачкой сигарет, почему-то гораздо проще идут на контакт. В то время мне не состояло никакого труда подойти к человеку и попросить закурить. И если человек тоже оказывался курильщиком, в момент передачи огня, когда крошечное пламя на мгновение освещало наши лица, между двумя людьми проскакивала какая-то искра, делающая их ближе, чем раньше. Словно все курильщики вне зависимости от пола, возраста, социального статуса и круга интересов связаны невидимой цепью. Эта связь развязывает языки и позволяет заговорить в тамбуре с совершенно незнакомым человеком. Казалось бы, такая мелочь - тлеющая сигарета в руке, однако эта сигарета была пропуском в глобальный клуб курильщиков. А внутри клуба уж если не все близки, то по крайней мере намного ближе друг к другу, чем люди, состоящие вне клуба. Узелки в моём понимании это своеобразная замена маленькому огоньку. Можно сто раз пройти мимо человека и не завязать узелок, а можно подойти, сказать что-то ободряющее или протянуть руку помощи. В таком случае будет завязан первый маленький узелок, а уж потом кто знает, что из этого выйдет. Иногда из крошечных узелков получались целые многогранные узоры. Но чаще бывало так, что я игнорировал всякую попытку завязать новый узелок. Проходил мимо, не замечал, отворачивался. Мне было прекрасно известно, что вторая попытка даётся редко и что я, возможно, упускаю многое, но я был обычным человеком, который порой не брал то, что шло само в руки. Кто знает, сколько счастливых узелков, добрых знакомств я таким образом упустил!

Так было и в этот раз. Я прошел мимо, бенгальские свечи остались в моей руке. Саркович рядом со мной что-то возбужденно рассказывал, но я пропускал всё мимо ушей. Уж слишком тепло внезапно стало вокруг. Слишком мало снега было под ногами, и я был уверен, что дело вовсе не в ударной работе дворников. Я поднял глаза вверх и увидел над головой ослепительное голубое летнее небо, я посмотрел в сторону и увидел высокие лиственницы и дубы с розовой листвой. Я снова заблудился в своём аларине и наткнулся на очередную чуткую точку. Только теперь я был не один. Вместе со мной в приграничный мир забрел и Алексей Саркович, человек с другим прошлым.

Когда я это понял, я едва смог устоять на ногах от нахлынувших на меня чувств. И только сейчас я могу признаться самому себе в том, что тревога за дочь в тот момент была чуть ли не на последнем месте. Сейчас я могу безо всякого стыда сказать, что в первую минуту я испытал настоящее счастье. Я был здесь, и это было хорошо. Впрочем, уже через несколько минут меня захлестнула волна страха и боли. Моя бедная маленькая девочка была одна в пустой квартире, а её непутёвый папа забрёл неведомо куда. И мало того что забрёл сам, так ещё и захватил с собой ни в чем неповинного человека. Мысль об Алексее привела меня в чувство. Я посмотрел на него, ожидая увидеть на его лице страх, но вместо этого я с изумлением увидел, как Саркович улыбается. Губы его шевелились, снова и снова еле слышно произнося одно и то же слово. Моё ухо не сразу уловило, что же он говорит, а когда я, наконец, услышал, у меня прошел мороз по коже.

Это слово было "снова".

Сразу после этого я почувствовал неконтролируемую ярость, в которой слилось всё: страх за дочь, кажущаяся нереальность всего происходящего и ужас обычного человека перед неведомым. Я схватил Алексея за грудки и несколько раз энергично встряхнул.

- Почему я попадаю сюда снова и снова? Почему?! Почему?! Я не хочу быть здесь, слышишь! Я просто хочу быть с моей дочерью! Почему я здесь?!

- Просто потому, что ты это можешь! - прохрипел, наконец, Саркович, когда я его отпустил.

- Какого черта?! - рявкнул я, сжимая кулаки. - Ты сказал снова?! Ты был здесь? Отвечай! Почему я здесь?!

- Просто потому что можешь сюда попасть! - звонко крикнул Алексей, выставив руки перед собой. - Просто потому, что умеешь! Точно также, как изучив испанский язык, ты больше не будешь слышать вместо осмысленных фраз мелодичную неразбериху! Ты можешь сколько угодно противиться, но и помимо своей воли ты будешь слышать не набор красивых звуков, а речь! Однажды ты уже попал сюда. Ты мог сотни раз проходить мимо чутких мест, но если ты узнал дорогу сюда, ты будешь ходить по ней ещё много-много раз.

Я сделал глубокий вдох и на мгновение закрыл глаза. Мне нужно было собраться с мыслями и немного успокоиться. Я понимал, что от моего гнева и возможной паники толку не будет никакого, а поэтому всё, что я могу сделать полезного - это придти в себя. Пока я размышлял над сказанным Алексеем, в голове почему-то прокручивался рекламный ролик массажера для ног. Я несколько раз видел его по телевизору и потом долго не мог избавиться от назойливого голоска девушки, предлагающей купить массажер. Её голос часами звенел у меня в ушах и я ничего не мог с этим поделать. "Я работаю на ногах по двенадцать часов, но совсем не чувствую усталости. С новым массажером для ног я поняла, что...". Иногда я готов был разбить телевизор, иногда - окунуться с головой в ледяную ванну. Когда-то я был уверен, что нет ничего хуже дурацкой песенки, которую ты сутками напеваешь против собственной воли. Но как я убедился, иная реклама действует куда как хуже. В песнях, даже самых дурных, есть ритм и мелодичность. В шаблонных рекламных фразах этого нет и в помине. Но голос звучит и звучит.

В очередной раз нехорошим словом помянув массажер, я потёр виски руками и поднял глаза на Сарковича. Он стоял неподвижно, вперив в меня настороженный взгляд колючих серых глаз.

- Ладно, Лёха, извини, - пробормотал я. - Сам понимаешь, я на нервах, мелкая одна дома.

Алексей не отвечал. Я задумчиво на него посмотрел. На бровях и ресницах Сарковича ещё лежал снег, вокруг же торжествовала весна во всём своём великолепии. Под ногами лежал сплошной ковёр из всевозможных цветов, в розовой листве неведомых деревьев горели пышные соцветия, почему-то похожие на охапки осенних листьев. Мои заледеневшие пальцы медленно оттаивали и я чувствовал сводящее с ума покалывание.

- Где мы, а? - спросил я тихо, прекрасно зная ответ. Видимо, Алексей это понимал, потому что он только устало улыбнулся.

- Я хочу домой, - воскликнул я тоном обиженного ребёнка. - Как нам вернуться домой?

- Когда придёт время, - загадочно проговорил Саркович.

- К черту время! - прорычал я, с трудом поборов желание снова как следует встряхнуть Алексея. - Время работает против меня, потому что дома осталась моя маленькая девочка! Где бы мы ни были, я уверен, что ты знаешь больше меня! Скажи, как нам вернуться обратно. Где дорога?

- Туда, - тихо сказал Саркович, - указав рукой вперёд. - Но идти слишком долго.

- Почему мы не можем просто повернуть назад? - спросил я, чувствуя, как силы меня покидают. Раздражение, гнев, всё схлынуло в один миг. Осталась только усталость и странная горечь.

- Потому что никакого "назад" нет, - просто сказал Алексей. - Нет двери, которая выведет нас обратно. Где бы мы не покинули аларин, вернуться по своим следам нельзя. Потому что здесь другие расстояния и другое время. Мы можем только попытаться найти другой путь.

- Тогда мы должны его найти, - твёрдо сказал я. - И ты мне в этом поможешь.

Саркович посмотрел на меня удивлённо, рассмеялся и покачал головой.

- Я... нет. Прости, Игорь, но я слишком давно мечтал сюда вернуться. Я потратил слишком многое, чтобы... чтобы просто так от этого отказаться. Тебе придётся искать выход самому. А потом постараться держаться подальше от чутких мест. Однажды тебе уже велели держаться от них подальше, но ты не послушал. А у меня задача как раз противоположная. Я должен уйти как можно глубже сюда, чтобы никогда не найти обратную дорогу. Это место не жалует пришлых, поэтому мне придётся постараться.

- Там моя дочь! - почти закричал я, немало не заботясь о том, что нас может кто-то услышать. В самом деле, кто может оказаться в этом словно вымершем месте? - Там моя жизнь!

Саркович немного помолчал, опустив глаза вниз. Когда он вновь посмотрел на меня, вид у него был немного виноватый.

- Прости, - сказал он так тихо, что я едва мог разобрать его слова. - Моя жизнь тут.

- Моя Настя, - крикнул я. - Ты мой друг! И ты говорил, что любишь её! Ты не можешь вот так меня оставить!

- Прости, - в третий раз повторил Алексей и отступил от меня на полшага. Я схватил его за плечо.

- Постой!

- Не прикасайся ко мне! - исступленно закричал Саркович. От неожиданности я выпустил его и в следующий миг Алексей помчался прочь, крича на ходу:

- Не прикасайся ко мне! Не прикасайся! Не прикасайся! Не прикасайся!

Я не стал его догонять. Я остался один, постепенно впадая в то состояние, которое обычно называют апатией. По счастью, продлилось оно недолго, и вскоре я уже снова был полон сил. Я твёрдо решил не думать о том, как объяснить всё происходящее. Задача у меня была одна - во что бы то ни стало найти выход и вернуться домой к дочери. Это значило, что важнее всего для меня был здравый ум. Я просто не имел права расслабляться.

Когда я это понял, мне стало немного легче. Я зашагал вперёд мимо высоких розовых деревьев. Я вдыхал приторно-сладкий медовый аромат и старался думать только о том, как бы поскорее отсюда выбраться. Но мало помалу я проникся удивительной красотой, окружающей меня со всех сторон. Я шел по колено в высокой траве с белыми полосками посредине, роскошные цветы с крупными ярко-синими лепестками касались кончиков моих пальцев. С деревьев время от времени срывались резные розовые листья и с тихим шелестом падали на землю. Заходящее солнце придавало им удивительно прозрачное сияние, словно листья были сделаны из хрупкого стекла. Где-то над моей головой негромко пела птица, но её голос звучал нереально, словно бы доносился до меня через толстый слой ваты.

Мне стало уже жарко в тяжелой зимней одежде, но я не спешил раздеваться, надеясь, что за следующим деревом будет тропинка, ведущая обратно в заснеженный Петербург. Надежда была слабая, но я хватался за неё как за соломинку, всей душой желая поскорее вернуться домой. Хуже всего было то, что моё третье приключение в приграничном мире было лишено всяческого смысла. Я не понимал, зачем я сюда попал, не понимал, как я сюда попал и, главное, не понимал, как отсюда выбраться. У меня было чувство, что кто-то или что-то имеет на меня свои виды, но это было уже совсем нелепое предположение. Иногда мне казалось, что я ловлю на себе чей-то настороженный взгляд, но сколько я не озирался, вокруг по-прежнему было безлюдно.

Я расстегнул куртку, подумал, и снял её совсем. Нести в руках было неудобно, вокруг пояса тоже было не обвязать из-за толстых рукавов. Тогда я просто закинул куртку на плечо и пошел дальше, обливаясь потом. Вскоре розовые деревья сменились высокими кустами конической формы. На них росли крупные красные ягоды, над которыми вились мелкие насекомые. Запах у ягод был довольно приятный, что-то среднее между земляникой и смородиной, но я ни за что бы не взял в рот ни одну ягодку. Они казались мне слишком сочными и слишком красными, будто бы внутри ягод был не сок, а кровь. Некоторые из них были покрыты мелкими трещинками, сквозь которые виднелись продолговатые черные семена. Из трещинок сочилась густая красная жидкость, в которой возились разноцветные мошки. Почему-то это показалось мне особенно неприятным и я поспешил поскорее уйти от ягодных кустов.

Вскоре я вышел на высокий морской берег. Под ногами шуршала мелкая галька, волны неспешно бились о прибрежные камни, в воздухе не было ни ветерка. Какое-то время я простоял на одном месте, глядя на расстилающееся прямо передо мной безбрежное море. Иногда мне кажется, что природа способна заворожить нас не столько своей удивительной красотой, сколько величием и необъятностью. Так, я готов бесконечно смотреть на туманные горы с вершинами, скрытыми в толще облаков, на бескрайние леса и быстрые горные реки с такой холодной водой, что перехватывает дыхание и сводит ноги. Море в приграничном мире было спокойным и в то же время тревожным. Волны его были невысокие, но меня отчего-то пугала их размеренность. Мне даже начинало казаться, что здешнее море это огромный механизм, действующий с удивительной точностью. Впрочем, вскоре мне пришлось убедиться в том, что это не просто сравнение. На берегу я впервые увидел дрэев. Тех самых, кого называли ещё Аидрэ-дэи.

Их было двое. Стояли они примерно в десяти метрах от меня, и в первый момент я вообще их не заметил. Они были неподвижны, спокойны, и, по-видимому, как и я смотрели на мерные морские волны, думая о чем-то отвлеченном. Никто не говорил мне, что это и есть дрэи, но я почему-то сразу понял, что это именно они. Я не знал, заметили ли они меня, но решил, что раз они не предпринимают никаких действий, я могу рассмотреть их получше.

Больше всего дрэи напоминали мне огромные механические игрушки, с которых начисто содрали кожу, так что остался только металлический каркас. Кожи, я имею ввиду нормальной человеческой кожи у них и в самом деле практически не было, зато наличествовали почти все внутренние органы, защищенные полупрозрачной синеватой тканью. Позвоночник и вообще весь скелет были снаружи, хотя и внутри явственно просматривались вытянутые кости. Их цвета были разными, от молочно-белого до розового и голубого, но сразу было понятно, что это органический материал. Однако, сколько я не пытался убедить себя в том, что это экзоскелет, я не мог избавиться от ощущения, что дрэи выстроены из металла. Пальцы на руках были вдвое длиннее человеческих и с тыльной стороны покрыты костяными (металлическими?) пластинами, ладони ровные как доски. Я предположил, что руки дрэев были наименее чувствительными, так как состояли буквально из одних наружных костей, хотя, конечно, я мог и ошибаться. При взгляде на ноги я сразу вспомнил джоли-джамперы, пружины-прыгунки, которые как раз начали входить в моду. Надев на ноги эти забавные приспособления, человек мог подпрыгнуть чуть ли не на два метра и развить скорость под сорок километров в час. Я понятия не имел, как именно передвигаются Аидрэ-дэи, но сразу предположил, что скорее всего прыжками. Ноги их наполовину состояли из тонких цветных косточек с перемычками, колени гнулись в обратную сторону, вместо ступней была полукруглая матовая кость. Лица дрэев были единственной частью тела, полностью закрытой матовой непрозрачной кожей, вот только кожа эта была светло-голубой и больше напоминала пластик. Носы были одинаково миниатюрны и чуть сплюснуты, за синеватыми губами четко обрисовывались мелкие и совершенно плоские зубы. Мутно-голубые глаза, наполовину закрытые неподвижными веками, холодно смотрели из ромбовидных глазниц. Бровей и ушей не было. Вместо черепа мозг дрэев закрывала сетка тончайших косточек и сосудов, было видно даже, как по венам циркулирует сине-голубая кровь.

Не знаю, правильно ли я понял, кто из них мужского пола, а кто женского, но один из дрэев был намного выше другого и выглядел куда как более рослым. Впоследствии я узнал, что дрэи обычно высотой около двух с половиной метров, а дрэйки редко бывают ниже двух. Кроме того я научился отличать мужчин от женщин и по другим параметрам. У дрэек практически не был развит торс, да и во всей фигуре, несмотря на кажущуюся грозность, была необъяснимая хрупкость, которую мне сложно было разглядеть в первый раз. Только гораздо позднее я узнал и увидел необычайный контраст между дрэями и дрэйками. И те и другие казались всё так же казались мне отвратительными чудовищами, но их женщины напоминали мне фарфоровые статуэтки, которые могут разбиться от одного неловкого движения. Возможно, по большей части подобное различие было моей собственной иллюзией, но, например, и без того тонкие кости ног у дрэек были совсем тоненькими, так что было непонятно, как они не переломятся под тяжестью их тел. А вот голоса... Ох, если бы мне никогда не слышать их голосов!

Их голоса были зовом, а зов проникал сквозь кожу прямо в кровь, доходил до самого сердца и говорил с вами на вашем языке. По крайней мере такое у меня сложилось ощущение, когда дрэи впервые заговорили со мной.

- Пришлый?

Мне показалось, что голос прозвучал прямо в моей голове. Я посмотрел на двух дрэев, стоящих на некотором отдалении от меня и увидел, что губы одного из них двигаются. Сами Аидрэ-дэи были неподвижны. Только сейчас я заметил, что на них не было никакой одежды, только на шее женщины (если это была женщина) висел кожаный шнурок с маленьким черным камнем. Я сделал несколько шагов по направлению к ним и остановился, только когда между нами осталось менее трёх метров.

- Пришлый, - сказал я, удивляясь, как глухо и хрипло звучит мой собственный голос. - Я только хочу вернуться домой.

- Аларин, - прозвучал у меня в голове новый голос, гораздо мелодичнее предыдущего. Я посмотрел на говорящего дрэя и тут же уверился в мысли, что существо женского пола. Почему-то тут же иллюзия голоса внутри меня рухнула и я понял, что всё дело было в его необычайном тембре. Некоторые оперные певцы способны голосом разбить стеклянный стакан, голоса дрэев разбивали реальность. От звуков голоса-зова у меня вставали дыбом волоски на руках, сердце начинало стучать чаще, дыхание ускорялось. Через какое-то время я немного привык к его дивному звучанию, но поначалу меня била мелкая дрожь, стоило только кому-то из дрэев открыть рот.

- Я не знаю, как я сюда попал, - зачем-то сказал я. Вероятно вид у меня был несколько нелепый, потому что дрэи переглянулись и издали горлом странные булькающие звуки. Полагаю, это был смех.

- Ты уже был здесь, - утвердительно сказал дрэй. - Видел. Знаешь.

- Я ничего не знаю, - сказал я устало. - Я просто хочу домой. Моя дочь одна. Дочь... вы знаете, что такое дети?

- Дети, - удивлённо повторил он, словно бы пробуя слово на вкус. - Дети?

- Да, дети, ребёнок, - быстро кивнул я. - Маленькая девочка одна в квартире. Я должен вернуться к ней.

- Тогда иди, - сказала дрэйка. - Возвращайся в свой аларин.

При этих её словах кровь бросилась мне в лицо. Я с трудом смог удержаться от того, чтобы не кинуться на дрэйку со сжатыми кулаками. К счастью, я быстро взял себя в руки и только сказал раздраженно:

- Я не знаю, где дом! Это ваш мир, черт бы его побрал. Я попадаю сюда уже третий раз не по своей воле. Я не хочу больше сюда приходить! Почему это место не оставляет меня?

Дрэйка посмотрела на меня с интересом, по крайней мере я увидел в её глазах явное любопытство.

- Ты из тех, кто строил золотой мост? Ты из аюров?

- Нет, - чуть ли не закричал я. - Я просто ищу дорогу домой!

- Два дня назад здесь проходил другой пришлый, - продолжала она, не слушая меня. - Он хочет построить золотой мост.

- Построить заново, - поправил её дрэй. - Но нам не нужен мост. Этого нет в замысле.

Слово "замысел" он сказал очень значительно. Я не понимал, что он имеет ввиду, но меня бросило в холод.

- Я ищу дорогу, - снова сказал я, переходя на шепот. - Мне не нужны ни мосты, ни замыслы. Я просто хочу вернуться домой.

- Тогда иди, - равнодушно сказала дрэйка. Я сделал шаг назад, но тут дрэй коснулся рукой её шеи.

- Ахт, - сказал он на выдохе. - Ахт инаги. Смотреть. Видеть. Это он. Он пришел.

Дрэй сделал руками жест, будто бы разгонял густой дым. Дрэйка заинтересованно на него посмотрела и сказала вопросительно:

- Аи?

- Он. Должен видеть, - кивнул дрэй. - Это их условия. Их ахго тин. Так сказал отец.

- Хорошо, - спокойно сказала дрэйка и к моему вящему изумлению стала меняться. В детстве я часто плавил в костре куски полиэтилена, которым моя бабушка закрывала грядки с огурцами. Полиэтилен не горел, а медленно плавился, вливаясь в пылающие палки густой темнеющей массой. Нечто похожее происходило сейчас с дрэйкой. Мне показалось даже, что я чувствую запах горения.

Её глаза вспыхнули и будто превратились в расплавленный металл, который медленно потёк по лицу вниз, оставляя на синей коже дымящиеся полоски. Губы изогнулись как в ухмылке и начали таять, обнажая зубы и черные десны. Нос стал мягким и стёк на подбородок, а потом и вся кожа на лице вздыбилась тонкой коркой и плавно сползла на шею. В течении нескольких секунд я с ужасом созерцал полностью обнажившийся мозг, затем с него сошли два тонких пласта полупрозрачного вещества и воздух вокруг дрэйки задрожал, как воздух над пылающим костром. Весь её облик таял и истончался, с неё обильно стекала прозрачная и густая жидкость. Я смотрел как завороженный на тошнотворную картину, разворачивающуюся прямо передо мной. Когда отваливался очередной пласт костей и жил, вокруг тотчас начинал собираться дрожащий воздух. Наконец дрэйка, потеряв последний кусок плоти, оказалась в вибрирующем коконе. Он покрывал её тело словно тонкой тканью, из-под которой, несмотря на кажущуюся прозрачность, ничего нельзя была рассмотреть. Потом по кокону прошла яркая сиреневая вспышка и он начал распадаться сверху вниз, обнажая существо, находящееся под ним.

Первым, что я увидел, когда кокон раскрылся, были глаза. Голова женщины была запрокинута, глаза, направленные вверх, горели зловещим синим огнём. Боковым зрением я видел, что дрэйка изменилась до неузнаваемости, но никак не мог отвести взгляда от её горящих глаз. Но вскоре пламя в них потухло и я с изумлением увидел, что передо мной стоит молодая женщина со светлой кожей, свежим гладким лицом и тёмно-каштановыми волосами, собранными в аккуратный пучок. На женщине был строгий деловой костюм светло-бежевого оттенка. Но метаморфоза от чудовища к симпатичной женщине меня изумила не так, как удивили её ноги. И дело было не в том, что вместо костлявых изогнутых конечностей у неё появились стройные и длинные ножки. Меня почему-то поразило то, что женщина была в туфлях на шпильках. Не знаю почему, но некоторые самые, казалось бы, обыденные вещи могут сильно меня напугать. И дело не в самих вещах, что может быть страшного в обыкновенных женских туфлях на шпильке, дело скорее в том, где именно находятся эти вещи. К примеру, я уверен, что астронавт, впервые ступивший на поверхность Марса, будет до смерти напуган розовым плюшевым мишкой, если встретит такового, сидящего рядом с каким-нибудь кратером. Тогда я чувствовал себя в роли этого самого космонавта. Я смотрел на роскошные ноги женщины, в которые превратилась ноги дрэйки, и чувствовал, как живот покрывается гусиной кожей. Я видел её тонкие щиколотки, видел наливные икры, видел округлые колени, видел, наконец, юбку в широкую складку, но ничего не пугало меня так, как её туфли на высокой и тонкой шпильке. Готов поклясться, что я бы не испугался, увидев на месте дрэйки двухголовую собаку или ребёнка с клешнями. И то и то было бы куда как более уместно на берегу неземного моря в месте, которого не было ни на одной карте. А вот туфли на шпильках были совершенно нездешними. И от этого мне было жутко.

Женщина в костюме посмотрела на меня в упор, и от её взгляда мне стало почему-то легче. Лицо её было строгим и серьёзным, губы поджаты. Она смотрела на меня с тем выражением, которое я видел множество раз. Это была спокойная сосредоточенность делового человека. Почему-то у женщин редко получается выглядеть корректным служащим. Как бы скромно они не одевались, деловые женщины всегда выглядят или распутными красавицами, или серыми мышками. Впрочем, последние редко задерживаются в мире бизнеса. А феминистки (или никсы) с их якобы мужскими повадками обычно оказываются женщинами, которым ещё не удалось раскрыть свой женский потенциал. Но рано или поздно это происходит и ещё одной мужеподобной дамой становится меньше.

А женщина в костюме не была ни мышкой, ни тигрицей. Она была спокойна и уравновешена, на её лице не было ни единой морщинки, сообщающей о внутреннем напряжении. Рядом с дрэем она казалась потрясающе красивой и маленькой, как девочка, хотя в ней было не меньше ста семидесяти сантиметров без учета шпилек.

- Кто вы? - просто спросил я, стараясь не смотреть на её туфли.

- Меня зовут Елена Голубева, - сказала женщина приятным ровным голосом. На её губах появилась дежурная улыбка. - Корпорация цветов приветствует вас.

Я смотрел на неё, чувствуя, как мою спину заливает холодный и липкий пот. На несколько секунд я закрыл глаза, а когда открыл их, ничего не изменилось. Передо мной по-прежнему стояла аккуратная и серьёзная молодая женщина, рядом с ней стояло огромное скелетообразное чудовище. Я увидел, как из носа дрэя сочится тёмно-синяя жидкость.

- Мы приносим свои извинения за то, что вынуждены принимать вас в такой неподходящей обстановке и предлагаем вам пройти в главный офис нашей компании.

- Нет, я, - мне пришлось облизнуть внезапно ставшие сухими губы, - я просто хочу вернуться домой.

Дрэй положил свою костяную лапу мне на плечо. Не сжал, но я почувствовал на себе смертоносную тяжесть. Мне показалось, что ещё немного и его пальцы войдут в моё плечо как нож в масло.

- Мы настоятельно предлагаем вам пройти в наш офис для демонстрации. - сказала женщина, не переставая улыбаться.

- Для демонстрации чего? - пролепетал я.

- Мы всё покажем вам через несколько минут, - загадочно сказала женщина, глядя на меня сквозь тонкие стёкла очков. Я понятия не имел, когда на её носу оказались очки в изящной золотой оправе, но сейчас это интересовало меня меньше всего. Сейчас я даже не думал о собственной дочери. Мои мысли занимали её ноги, обутые в туфли на шпильках. Это ужасало меня, но чем больше я о них думал, тем больше находил в этой мысли возбуждающего. Длинные ноги женщины-оборотня в изящных маленьких туфельках. С ума сойти!

В руках у женщины, назвавшейся Еленой, неизвестно откуда появился блокнот и ручка.

- Ваше имя?

- Игорь, - сказал я, делая глубокий вдох. - Послушайте, что всё это...

- Фамилия?

- Кравцов.

- Семейное положение?

- Вдовец. Послушайте, Елена...

- Пожалуйста, только отвечайте на вопросы, - сказала женщина, не меняя радушного тона. - У вас есть дети?

Упоминание о детях подействовало отрезвляюще. Я совершенно забыл о руке дрэя, покоящейся на моём плече и сказал раздраженно:

- Какого черта вы спрашиваете? Я говорил вам, что у меня есть дочь и я должен пойти к ней!

- Как зовут вашу дочь? - спросила женщина, быстро делая в блокноте какие-то записи.

- Анастасия! - закричал я. - Мне нужно к моей дочери! Кем бы вы ни были, поймите, мне нужно к моей дочери!

- Род занятий?

- Да пошла ты!

Внутренне я сжался, ожидая быстрого возмездия за свою выходку. Но никаких репрессий со стороны дрэя не последовало. Его рука всё так же лежала на моём плече. Женщина передо мной приветливо улыбалась и держала ручку наготове.

- Род занятий?

Мне вдруг стала смешно.

- Какой идиот составлял эти вопросы? В них нет логики. Ты даже не спросила про мой возраст. Ну на кой черт тебе моя профессия? Ну скажу я тебе, что я отельер, и что это тебе даст? Ты знаешь, что такое отель? Да кто ты вообще такая? Елена Голубкова? Не смеши ради бога. Полагаю, ты можешь прикинуться кем угодно. Прикинуться человеком. Но ты не человек и человеком тебе никогда не стать. Дешевка.

Я сплюнул. Дрэй убрал руку с моего плеча. Женщина сняла очки.

- Мне очень жаль, что вы, Игорь, не хотите с нами сотрудничать. Наша компания предусматривает ряд санкций в случае нежелания взаимной работы. Но мне бы не хотелось применять их к вам.

Она впервые искренне и даже озорно улыбнулась.

- Даже несмотря на сказанное вами.

- Что вам от меня надо? - спросил я, чувствуя, как на меня всей тяжестью наваливается усталость. - Почему это место не оставляет меня в покое?

- Вы наблюдатель, - спокойно сказала Елена. - И должны наблюдать. Таковы условия.

- Я не хочу быть никаким наблюдателем! - заорал я. - Мне нужно домой! Моя дочь...

На моё плечо снова опустилась тяжелая рука дрэя. Но на этот раз она не ограничилась просто похлопыванием, когтистые пальцы распороли мне кожу и сжали голое мясо. Боль была настолько острой, что в первый момент я задохнулся. А потом начал кричать.

- Ахт, - быстро выдохнула Елена. Краем глаза я заметил, что лицо её на долю секунды изменилось - под миловидным образом проявилась мертвенно-бледная кожа.

- Я пойду с вами! - закричал я.

- Хорошо, - дежурно улыбнулась женщина. Меня отпустили.

Истерзанное плечо горело огнём, но кровь не текла, края раны зарубцевались практически сразу, как только дрэй отнял руку.

- Вы пойдете с нами, - сказала Елена. - Вы пойдете с нами, и будете делать то, что и должны.

Я ничего не ответил. Женщина взяла меня за руку чуть повыше локтя и повела вдоль берега. Дрэй шел позади меня, и я спиной чувствовал его тяжелый взгляд. Все мысли куда-то испарились и осталась только гнетущая усталость. Я не думал о дочери, не думал о том, куда мы идём. Больше всего в тот момент меня занимал маленький камешек, попавший в ботинок. Я думал о камешке, мечтал остановиться и вытряхнуть его, и больше не думал ни о чем.

Минут сорок мы шли по берегу зловеще-спокойного моря, а потом перед нами выросла огромная стеклянная стена. Поначалу я её даже не заметил. Елена остановилась так резко, что я едва не стукнулся лбом об толстое стекло.

- Осторожнее, - сказала женщина с притворным беспокойством. - Мы почти пришли.

Она отпустила меня и вытянула вперёд обе руки, так, что коснулась стекла кончиками пальцев. Я услышал противный скрежет, который бывает, если провести мелом по школьной доске. Заскрипели невидимые механизмы, и стена пошла вверх, взметнув целое облако песка и пыли. Я не уверен, где именно кончалась стена, но, кажется, она уходила в море на несколько сотен метров.

А за стеной был небоскрёб, хотя вначале я не поверил своим глазам. Стена медленно уходила вверх, море оставалось неизменным что за прозрачной стеной, что без неё, мрачный каменистый берег был тоже без изменений. Но через стену не было видно огромного небоскрёба, хотя я видел чаек, летающих прямо перед ним.

- Пойдемте, - любезно сказала Елена, когда стена поднялась достаточно высоко, чтобы мы могли пройти под ней, не наклоняясь. Я что-то невнятно буркнул, и мы пошли прямиком к небоскрёбу. Дрэй остался стоять по ту сторону стены, вперив в небо равнодушный взгляд.

Небоскрёб был самым обыкновенным зданием из тёмно-серого бетона. В нём было около сорока этажей, окна с затемнёнными стёклами и узенькие карнизы, опоясывающие небоскрёб. На уровне четвёртого этажа висел широкий плазменный экран, на котором беспрестанно крутился какой-то рекламный ролик. Над экраном была широкая растяжка с надписью на незнакомом мне языке. Буквы были оранжевыми, фон ярко-зелёным. Слева на растяжке была эмблема, при виде которой меня бросило в дрожь. Три цветка - люпин, роза и лесной колокольчик переплетались между собой. Я узнал её, и мне стало жутко. Я вспомнил Нарин.

Елена отвела меня к подъезду со стеклянной крышей и колоннами из цветного стекла. Массивная железная дверь была абсолютно гладкой и без какого-либо намёка на замочную скважину или хотя бы ручку. По центру её была толстая пластина из нескольких ярких полосок, наклейка над ней гласила "корпорация цветов ритм один". Женщина достала из кармана пластиковую карточку и быстро провела ей по ярко-красной полосе. Раздался тихий щелчок, и дверь неслышно открылась. Мы вошли в просторный холл, освещенный оранжевым и зелёным светом.

- Добро пожаловать в Корпорацию Цветов, - произнёс приятный механический голос, эхом отдающийся в холле. - Мы рады приветствовать вас.

- Здесь я вас оставлю, - сказала Елена, подарив мне ещё одну неискреннюю улыбку. - Подождите несколько минут, за вами придут.

Я ничего не ответил, решив, что разумнее всего будет хранить молчание. Я играл на чужом поле и опасался того, что любое сказанное мною слово может быть расценено не так, как мне бы хотелось. Я был чужой здесь и у меня не было никакого желания вступать в какой бы то ни было контакт. Я подчинялся обстоятельствам - и только.

Холл, в котором я оказался, походил на приемную в частной клинике. Сверкающее стекло и пластик, скользкий кафельный пол и яркие лампы, вмонтированные в потолок. Сходство с клиникой добавляли и многочисленные плакаты, висящие на стенах. На них изображалось человеческое тело в разрезе, различные неизвестные мне механизмы и отдельные органы. Надписи на плакатах я разобрать не мог, язык, на котором они были написаны, был мне незнаком. Буквы немного напоминали греческие и каждое слово начиналось с заглавной буквы. Овальная стойка, за которой в любой клинике обычно стоит очаровательная девушка-администратор, пустовала. Меня удивило, что за стойкой не было ни компьютера, ни телефонного аппарата, но я не стал заострять на этом внимание. Я опустился на стул с мягким сиденьем и стащил с ноги ботинок. Вытряхнув проклятый камешек вместе с песком на блестящий пол, я немного размял измученную ногу руками и надел ботинок обратно. Как оказалось вовремя, потому что раздался гулкий стук каблуков и в холл вошла невысокая женщина в деловом костюме. Лицо у неё было симпатичным, но невыразительным, рыжеватые волосы собраны в сложный узел на затылке.

- Игорь? - спросила меня женщина. Я кивнул. - Мы ждём вас. Пойдемте.

Я встал и мрачно зашагал за ней. Занятный своими мыслями, я не особенно её рассматривал, но успел отметить, что она, как и Елена, носила туфли на шпильках. Мы шли по длинным коридорам, тоненькие каблучки мелодично цокали по кафельному полу. Странно, но в этом огромном здании, кажется, не было лифта, зато лестниц и переходов сколько угодно. Я так и не понял, на какой мы с ней пришли этаж, но уверен, что шли туда не меньше получаса.

- Меня зовут Надежда, - на ходу сообщила мне провожатая. Я снова промолчал, но она, кажется, и не ждала моих слов. Она шла с прямой как палка спиной и походка у неё была ничуть не женская. В её движениях не было ни грации, ни плавности, словно передо мной шагала не молодая женщина, а заводная игрушка.

Надежда привела меня в полукруглую залу с мягкими диванами, стоящими вдоль тёмно-синих стен. Большие напольные лампы светили довольно ярко, но свет их был мягким и не резал глаза.

- Они сейчас придут, - сказала Надежда, жестом предлагая мне присесть. Я сел в самый дальний и тёмный уголок залы. Женщина постояла несколько секунд, глядя на меня так, будто бы хотела что-то спросить. Потом на её губах появилась странная улыбка и она, резко повернувшись на каблуках, быстро пошла прочь из залы. Я остался один.

В полной тишине прошло пять минут, потом десять, полчаса, час. В иной ситуации я бы уже не знал, куда себя девать, потому что если я что-то и ненавижу, так это ждать. Но тогда я просто тихо сидел, вжавшись спиной в мягкую спинку дивана, и старательно вызывал в памяти самые нейтральные воспоминания. Мне казалось, что это поможет мне остаться спокойным и не сойти с ума. Я думал о Насте, думал о том, что скоро наступит лето и мы с ней поедем в Ялту. Почему-то мысли о лете были наиболее умиротворяющими. Я давно заметил, что с нашей питерской зимой, которая длиться по полгода, начинаешь как-то по-особенному ценить ясное летнее солнце. Возможно, это только моя личная особенность, но весной, греясь под ещё нежаркими солнечными лучами, я испытываю большое наслаждение. А зимой скучаю даже не столько по теплу, сколько по золотому свету солнца. Моя Настя, напротив, солнце не жалует, и ещё лет в шесть выпросила меня купить её тёмные очки. Я не считаю это светобоязнью, в самом деле, её ведь не раздражает яркий свет лампы в моей комнате. Нет, дочь не любит именно сам солнечный свет, а вот почему, ума не приложу.

В таких мыслях я провёл ещё около часа. Наконец прямо передо мной открылась дверь и на пороге показалась блондинка со строгим лицом. Как и две предыдущие женщины, одета она была в деловой костюм и туфли на шпильках. Волосы её были точно также забраны в пучок, на шее висел шнурок с маленьким золотым ключиком. Кажется, это было просто украшение, но я не уверен.

- Здравствуйте, - сказала женщина с любезностью, не выходящей за рамки обычной вежливости. - Меня зовут Екатерина. Извините, что заставила вас ждать.

- Что вам от меня нужно? - устало спросил я. - Почему бы вам не оставить меня в покое?

- Сейчас вам всё объяснят, - улыбаясь, сказала блондинка. Она необычайно мягко выговаривала окончания слов, отчего её речь текла плавно и мягко. - Заходите.

И я зашел в огромный кабинет, одна из стен которого была панорамным окном. Оно выходило прямо на море, которое с высоты около двадцати метров казалось огромным бархатным полотном. Через толстое стекло не чувствовалась та зловещая угроза, которая исходила от морских волн, поэтому я не испытывал беспокойства. В кабинете не было никакой мебели кроме большого стола из красного дерева. На нём стояли лампа с зелёным абажуром и маленькая бронзовая собачка. Я подошел к столу и положил руки на малахитово-зелёную ткань, которой он был застелен. Екатерина смотрела на меня молча и словно бы испытующе.

- Что вам от меня нужно? - повторил я настойчивее. - Ради бога, скажите, что вам нужно?

Блондинка едва заметно улыбнулась мне краешками губ. В кабинет вошла ещё одна женщина, и только сейчас я заметил, что, помимо одежды и причесок, общего между женщинами на шпильках. Есть люди, глядя на которых им можно дать лет двадцать-двадцать пять, есть женщины, которых и в сорок с лишним можно спокойно назвать девушками. Но те четыре женщины, которых я встретил в призрачном мире, были того типа, когда про них можно сказать "молодая женщина" и никак иначе. Не знаю, отчего так получается, но, например, меня даже в юности не называли молодым человеком. Почему-то я всегда был "мужчина", иногда с пояснениями "мужчина в пальто" или "мужчина в спортивной куртке". Так и эти женщины. Они были молоды, возможно, даже слишком молоды, и всё же я не мог назвать их девушками. Это были молодые женщины и никак иначе. Все четверо.

Вошедшая была рыжеволосой и белокожей, на маленьком аккуратном носике ловко сидели очки в оправе с тоненькими зелёными дужками. Лицо было усыпано чуть заметными веснушками, которые её совершенно не портили. Портило другое - выражение лица, на котором явственно читалось плохо скрываемое пренебрежение. Но когда женщина взглянула на меня, глубокая складка на её лбу расправилась, в глазах засветилось удовольствие, а губы растянулись в улыбке. Улыбка, как ни странно, была вполне естественной. Именно эта улыбка моментально расположила меня к ней.

- Здравствуйте, Игорь, - сказала женщина, подходя ко мне вплотную и касаясь рукой моего плеча. Кажется, у них это было чем-то вроде обычного рукопожатия. Я поморщился, раненое плечо всё ещё болело.

Я снова ничего не сказал и, кажется, огорчил её своим молчанием. По крайней мере лицо блондинки немного потемнело, а улыбка померкла. Но она ни словом не дала мне знать, что недовольна мною, вместо этого обняла рукой за плечи и мягко, но настойчиво подвела меня к окну. Руки у неё были тёплые, но кончики пальцев холодные, как лёд.

- Взгляните, Игорь, - сказала блондинка, указывая на раскинувшееся перед нами спокойное море. - Не каждому человеке доведётся увидеть то, что видите вы сейчас.

- И что я вижу? - мрачно поинтересовался я.

Раздался лёгкий смешок. Блондинка стояла ко мне боком, чуть отвернувшись в сторону, так что я не увидел её лица, но был уверен, что она снова улыбается.

- Смотрите, Игорь, - снова сказала она. Её голос был довольно приятный, низкий, грудной и в меру мелодичный, голос женщины, а не юной девушки. - Смотрите внимательно.

Я смотрел прямо перед собой, но не видел ничего особенного, кроме бескрайнего моря.

- Наблюдайте, - говорила блондинка. - Смотрите, смотрите.

Мне начало казаться, что она говорит слишком ровно и гладко, как говорят автоматические голоса в метро, когда объявляют остановку. Поэтому следующие полчаса, когда она говорила, для меня были настоящей пыткой. Я привык слушать живую человеческую речь, с естественными интонациями, эмоциями, даже дефектами. Монолог длиною в полчаса, когда мне не разрешалось вставить ни слова, произносимый приятным, но механическим голосом, был необычайно труден для восприятия. Но то, что я сумел разобрать и понять, меня поразило.

Блондинка в очередной раз сказала "смотрите же", сжала мою руку повыше локтя и плавно заговорила:

- Вы попали сюда не в первый раз и, что бы вы там себе не вообразили, это произошло не случайно. Наша компания представляет интересы очень, гм, влиятельных людей, которые чрезмерно озабочены тем, чтобы все наши действия происходили в соответствии с существующими законами. А наша законодательная система такова, что ни одно преобразование не может обходиться без согласия тех, чьи интересы будут задеты в первую очередь. Ваш народ, то есть я хочу сказать, ваш мир, ваши люди, являются как раз теми, кто будет в большей степени подвержен нашим изменениям. Разумеется, мы не можем принимать в расчет ваши органы власти, потому что тогда бы нам пришлось задействовать слишком много ресурсов для того, чтобы придти к какому-то соглашению. Кроме того, ни одно из существующих ныне ваших государств не в состоянии принять решение, которое нас устроит. Ваша власть заинтересована в личной выгоде, интересы народа, тем более, чужого народа, её не интересуют. Вы можете считать, что имеете дело с завоевателями, и в таком случае можете считать также, что ваше присутствие здесь это всего лишь формальность, к которой обязывают нас наши законы. Но они не являются системой управления чем бы то ни было, у нас не предусмотрено системы взысканий и иных рычагов воздействия. Для нас закон это сродни религии, хотя для вас, конечно, религия и вера это совершенно другие, менее конкретные и осязаемые вещи. Объясню проще - если мы не будем соблюдать закон, наше существование может попасть под серьёзную угрозу. Закон это ритуал, а ритуалы мы уважаем.

Тогда мы создали проект "Ладья", для которого выбрали трёх детей, каждый из которых должен был стать наблюдателем. Одним из этих детей были вы, двое других, к сожалению, нам не подошли по умственным и физическим показателям. Мы знаем, что люди крайне эгоистичны и готовы хвататься за любую соломинку, лишь бы подтвердить собственную оригинальность, однако примите к сведению, что выбор был совершенно случаен и в том, что вы стали наблюдателем, нет вашей заслуги. Итак, вы наблюдатель от своего народа и своего вида. Вам предстоит увидеть в перспективе все перемены, которые должны свершиться в самое ближайшее время. Вы увидите все наши механизмы и все системы в действии, вы будете наблюдать за всем происходящим из эпицентра событий. После этого вам предстоит только признать, что никаких нарушений в нашей работе не было. Потом мы отправим вас домой, где вы сможете встретить всё известное вам в режиме настоящего времени.

- Погодите, а как я узнаю, что нарушений не было? - попробовал спросить я, но блондинка меня не слушала.

- Те двое, что были вместе с вами в проекте "Ладья" изначально показали гораздо более высокие результаты, нежели вы. Но к сожалению они оба обзавелись семьями и своими детьми, а родители как правило заинтересованы только в собственных детях и не представляют для нас интереса.

- Но у меня тоже есть дочь! - воскликнул я. На этот раз блондинка соизволила обратить на меня внимание.

- Да, разумеется, мы приняли в расчет то, что у вас есть ребёнок. Но во-первых вы последний из проекта и мы готовы пойти на некоторые уступки в отношении вас, а во-вторых вы особый случай.

- Это почему это я особый?

- Вы одиноки. Нет, не подумайте, отец-одиночка это не редкость даже для вашего народа, всё дело исключительно в вашем мировоззрении и мировосприятии. Обычно родитель чувствует себя сообща с ребёнком, воспринимает его как частичку себя и даже в самые черные минуты не считает себя одиноким. Но вы другой случай. Вы постоянно поддерживаете крепкую физическую и духовную связь с дочерью, вы искренне любите её, но при этом явственно ощущаете своё одиночество. И чем крепче ваша связь, чем сильнее любовь, тем холоднее у вас на душе. Мы наблюдали за вами и в короткий период вашего брака, но даже в одной постели с вашей женой ваша душа была открыта и понятна только вам.

Блондинка немного помолчала, глядя на меня загадочным немигающим взором. Потом её губы искривились в едва заметной усмешке:

- Короче говоря, вы нам подходите. Проект "Ладья" закрыт, вступает в действие проект "Наблюдатель".

- Как вас зовут? - угрюмо спросил я. На щеках блондинки вспыхнул алый румянец.

- Ольга.

- Ольга, так Ольга, - задумчиво проговорил я и вдруг перешел на ты. - Оль, почему бы тебе просто не оставить меня в покое?

Она рассмеялась так, как будто бы я сказал что-то необычайно смешное.

- Кофе хотите?

- Хочу, - кивнул я.

Ольга улыбнулась, отпустила мою руку и прикоснулась ладонью к окну. Послышалось шуршание, как будто бы кто-то комкал в руках бумажный пакет, и сверху упала огромная сиреневая занавеска из лёгкой полупрозрачной ткани.

- Пойдемте.

Мы вышли из комнаты и пошли по длинному коридору, вдоль множества дверей и стеклянных перегородок. Иногда коридор сужался так, что мы могли пройти только по одному, а иногда переходил в целые залы со стульями и шкафами, расставленными вдоль стен. Наконец Ольга остановилась перед дверью, ничем не отличающейся от десятка предыдущих дверей. Никаких табличек на ней не было, дверная ручка и замочная скважина отсутствовали. Ольга с видимым усилием толкнула дверь и, когда та распахнулась, велела мне войти первым. Я вошел.

Мы оказались в небольшой проходной комнатке, в потолок которой был вмонтирован огромный бесшумный вентилятор, а три стены были сделаны из толстого стекла. За ними виднелись лестницы со ступенями из толстого стекла. Несколько женщин, одетых совершенно одинаково, быстро спускались вниз, зажимая под мышками папки в черных кожаных обложках. Но больше всего меня поразила одна сцена, невольным зрителем которой я стал. Вверх по стеклянным ступеням быстро поднималась светловолосая женщина, одетая точно также, как все остальные увиденные здесь женщины. За руку она тащила упирающуюся девочку лет десяти, совершенно мокрую и с заплаканным и красным личиком. Я был уверен, что девочка отчаянно кричала, но через толстое стекло не доносилось ни звука. В какой-то момент девочке удалось вырвать ладонь из цепких рук. Она бросилась по лестнице вниз, но ей навстречу поднималась ещё одна женщина с суровым и беспристрастным лицом. Девочка на мгновение остановилась, бешено озираясь по сторонам, потом упала животом на перила, перегнулась и плавно сорвалась вниз. На лице женщины, которая ещё несколько секунд назад держала руку девочки, застыло тупое недоумение. Она посмотрела вниз, потом обменялась с другой женщиной равнодушными взглядами и спокойно отправилась наверх. Я вопросительно посмотрел на Ольгу.

- А, это ничего, - отмахнулась она от меня. - Это бывает.

У одной из стеклянных стен стоял высокий столик на тонких стальных ножках. На нём стоял металлический кофейник, несколько стаканов и блюдо с круглыми поджаристыми булочками. Ольга любезно улыбнулась:

- Пожалуйста.

Я не стал церемониться, подошел к столу, налил кофе в высокий металлический стакан. Кофе оказался горячим, стакан нагрелся моментально и обжигал пальцы. Боль подействовала на меня отрезвляюще, по крайней мере обманчивое чувство нереальности всего происходящего начало сходить на нет. Я решил относиться к Ольге по-деловому, как к своей коллеге и не более того. Рабочая обстановка, какой бы она не была, всегда настраивала меня на нужный лад.

- Итак, что я должен делать?

- Наблюдать, - немного удивлённо сказала женщина.

- Это я понял, - снисходительно кивнул я. - Но, полагаю, в это понятие мы с вами вкладываем разные смыслы. По крайней мере для меня это всего лишь красивый термин, который может означать что угодно. В данный момент меня интересует, ожидаете ли вы от меня какого-то активного участия. Одним словом, я хочу знать, что конкретно я должен делать. Можете изложить по пунктам, если вам так будет удобнее.

Кажется, это было чрезмерной дерзостью с моей стороны, брови Ольги взлетели вверх, а с лица медленно сползло дежурно-приветливое выражение. Она была немного смущена, но быстро овладела собой и одним рывком сняла очки.

- Вы оказались немного не таким, как мы думали, - сказала она с усмешкой, больше похожей на оскал. Губы её были покрыты ровным слоем помады персикового цвета, но сквозь неё явственно проступал кроваво-красный цвет кожи. С левой стороны на нижней губе была маленькая трещинка. Я буквально впился взглядом в эту трещинку и никак не мог оторвать глаз. В ней было что-то неправильное и завораживающее.

- Впрочем, это к лучшему, - продолжила Ольга. - Инициативность, даже излишняя, это лучше чем пассивное равнодушие. Однако я надеюсь, что вы не будете злоупотреблять собственной энергией. Я полагаю, вы отлично сознаете, что это будет невыгодно в первую очередь вам.

Ольга улыбнулась, трещинка на её губы стала чуть больше.

- Вы меня понимаете?

Я медленно кивнул и сделал большой глоток обжигающего напитка.

- Отлично. В таком случае не будем терять времени. Процесс уже запущен. Скоро мы запустим волну. До запуска осталось меньше десяти минут.

Я поставил стакан на столик и иронично посмотрел на Ольгу.

- Но для начала я хотел бы узнать, что именно я должен делать. И что за волны? Волна?

- А вы упрямый, - усмехнулась та. - Хорошо, я постараюсь объяснить вкратце. Весь процесс преобразований состоит из нескольких взаимосвязанных этапов. Вначале мы формируем группы особей, отличающихся наиболее высокими физическими и умственными данными. Затем извлекаем их ДНК, вносим изменения на генетическом уровне и уничтожаем основных носителей. После этого информацию о ДНК передаём в ваш мир через ретранслятор. На это необходимы огромные затраты энергии, которую мы извлекаем из собственного мира, с помощи установки "Ловчий", оставшейся нам от аюров. Процесс передачи носит периодический, изменяющийся от минимума к максимуму характер, поэтому мы называем их волнами. Всего будет девять передач, девять волн. Число выбрано не случайно, именно такое количество передач гарантирует стабильную работу системы. Переданная информация будет помещена в материнскую экосистему, которая, получив первоначальный строительный материал, сможет вырастить необходимые клетки. Которые в свою очередь запустят основной процесс.

- И что же это за процесс?

Ольга с улыбкой покачала головой и водрузила очки на тонкий носик.

- Быстрая эволюция, развитие новых существ, каждое следующее поколение которых будет совершеннее предыдущих. И так раз за разом, от простейших организмов ко всё более сложным формам жизни, пока не будут воссозданы все члены контрольной группы. А потом...

- Что? - почти закричал я, когда Ольга снова остановилась. Она посмотрела на меня с усмешкой.

- Потом будут изменения. Полное замещение всех биологических особей на биомеханических. Наш опыт показывает, что такие существа гораздо более выносливы и могут приносить большую пользу своим владельцам. В отличии от прирученных собирателей они живут гораздо дольше и не требуют особого ухода, потому как вполне самодостаточны. Когда-то дрэи создали будущее для своего народа - биомеханические тела, неподвластные ни времени, ни физическому воздействию. Но мы не учли, что подобное существование должно базироваться на аналогичной платформе, а жить бок о бок с обычными существами нам некомфортно. Мы живём медленно и долго, не зная процесса старения. Нам нужен совершенный мир, который будет изменяться в соответствии с нами, а не обгоняя нас. И мы сделаем такой мир на базе вашего, мы перестроим его по своему образу и подобию. А вы будете наблюдать за тем, чтобы всё шло в соответствии с нашими законами.

Ольга снова сняла очки, потёрла переносицу и добавила с трогательной заботой в голосе:

- Это не сложно. Вы будете наблюдать отсюда за течением процесса в перспективе и записывать увиденное в форме дневника. Нам останется только проанализировать текст и составить из него официальный отчет. Вы ознакомитесь с ним, поставите свою подпись и мы отправим вас домой.

- И сколько времени это займет?

- Около двух лет, - сказала Ольга. Поняв по моему лицу, что я в ужасе, она добавила: - Два наших года. В вашем мире пройдет не более суток.

- А сколько времени у меня будет там до ваших... изменений?

Ольга на секунду задумалась, по её красивому лицу прошла тень замешательства.

- Этого я вам сказать не могу. Всё зависит от того, как будет идти процесс. Мы никогда не проводили действий подобного масштаба и не можем даже предположить, как всё получится на самом деле. Мы создали макет вашего мира и для него вполне хватило используемой мощности, но учитывая то, что даже самый точный макет может давать погрешности, мы увеличили её втрое. На практике может не хватить и этого, однако мы не можем бесконечно увеличивать мощность без ущерба для нашего энергетического центра.

- Понятно, - по слогам сказал я, чуть наклонив голову вперёд и пытаясь собраться с мыслями. - А как вы это делаете?

- Простите? - Ольга взглянула на меня с недоумением. - Вы о чем?

- Я о вас. Ваша внешность. Ухоженная молодая женщина. Но я видел, как вы, вернее, один из вас, выглядите на самом деле. Так как вы это делаете? Это иллюзия, рассчитанная специально на человеческое зрение? Или вы контролируете мой разум, вызывая в нём видения того, что вам выгодно?

- Почти, - сказала Ольга металлическим голосом. - Страх действует против нас и против вас самих. Он разрушает и не даёт здраво мыслить. А нам необходима ваша разумность и здравомыслие. Только так мы можем достигнуть взаимопонимания. Мы научились принимать облик обычных человеческих существ, чтобы иметь возможность вербального и невербального общения на одном уровне. Без страха. Без паники.

- Так всё же, как вы это делаете? - насмешливо спросил я. Страха и в самом деле не было. В душе начала подниматься какая-то совершенно непонятная весёлость. - Иллюзия?

- Мы видим мир немного не так как вы, Игорь, - усмехнулась Ольга. - Вы видите в десятки, нет, в сотни раз меньше, чем видим мы. Не вдаваясь в долгие объяснения, скажу, что ваше зрение подобно калейдоскопу, ваш мозг складывает мир, основываясь на очень малой информации. Мы научились работать с тем, что вы видите и подгонять картинку под наиболее приемлемый для вас образ. Кроме того, мы работаем с человеческими воспоминаниями и заставляем, нет, помогаем вам увидеть тот облик, который подсознательно не может рассматриваться как угроза. Самый распространённый образ - это молодая женщина лет двадцати пяти-тридцати. У нас есть несколько юношей, рассчитанных на людей с особенностями психики. Но мы редко используем их.

- Значит я без особенностей, - хихикнул я. - Ну что ж, так тому и быть. А голос? Как вы подделываете голос? Тоже восприятие? Слуховая галлюцинация?

- Да, - кивнула Ольга. - Обычно мы используем голосовую базу того, с кем приходится непосредственно общаться. Мы копируем интонацию, тембр речи, некоторые повторяющиеся слова и словообороты. Людям проще общаться с теми, кто говорит также, как они. Это особенно удобно для телефонных переговоров.

- То есть, так сказать, втираетесь в доверие. Ясно. Но поверьте, я не собираюсь впадать в панику, увидев вас в истинном обличье. Я уже имел удовольствие вас наблюдать. А что касается доверия, то вам его от меня не добиться, как не старайтесь.

- Вы хотите видеть нас такими, как мы есть? - ошеломленно спросила Ольга. Трещина на её губах всё увеличивалась, с одного её края начала сочиться кровь. Я не выдержал:

- Что у вас со ртом?

Ольга вздрогнула и поднесла руки к губам.

- Слева, - пояснил я.

Она быстро нащупала трещинку и принялась энергично её тереть. На пальцах Ольги оставалась кровь, слишком жидкая для того, чтобы быть человеческой. В ход пошли ногти, и вскоре на месте нижней губы была сплошная кровоточащая рана.

- Прекратите! - крикнул я, не в силах на это смотреть. - Ради бога, хватит!

- Что это? - проговорила Ольга голосом, который никак не сочетался с её миловидным обликом. Это был голос машины - монотонный, безликий и немного резкий. Она тупо смотрела на собственные окровавленные пальцы. - Что это?

- Это кровь, - терпеливо сказал я. - Когда вы научились принимать наш облик, когда вы вынашивали планы захвата нашего мира, вы не изучили человеческую физиологию?

- Кровь, - повторила она, сжимая и разжимая пальцы.

- Кровь, - кивнул я, с трудом сдерживаясь от нервного смеха. - Красная, горячая и солёная. Плазма, лейкоциты, эритроциты и что-то ещё, что я всегда забываю.

- Кровь, - заворожено повторила Ольга.

- Ага, - издевательским тоном заявил я. - А что вместо крови у вас? Персиковый сок? Мартини? Гель для бритья?

Ольга издала слабый, очень слабый стон и слегка приоткрыла окровавленный рот. Я увидел два ряда мелких зубов и чуть сплюснутый язык бледно-розового цвета.

- Оболочка... не стабильна, - вяло проговорила Ольга. - Это не иллюзия, вернее, иллюзия не только для вас. Вживляясь в образ, мы...

Она не договорила. Кровь из раны на губе хлынула фонтаном, разбрызгивающимся во все стороны. Ольга попыталась зажать её руками, но кровь лилась и лилась из-под пальцев. Была она гораздо более жидкой, чем человеческая, в разы светлее и пахла перегнившей травой и прелыми листьями. Ольга рухнула на колени и забила руками по полу. Одна её нога наполовину выдернулась из туфли и я с ужасом увидел, что вся её пятка была сплошной кровоточащей раной. На другой ноге подломилась шпилька и из неё тоже капала кровь. Я наклонился и едва сдержал рвотный порыв - туфли не были надеты на ноги женщины, они на них росли.

- Мы создаём образ на базе собственного тела, - сказала Ольга. Её голос было сложно разобрать из-за сдавленного бульканья в горле. - Его повреждения вызывают необратимые последствия, проецирующиеся на реальное тело. Что со мной? Что вы сделали со мной?

Больше Ольга не сказала ничего. Нас с ней накрыла первая волна-передача "Амеко". Последним, что я увидел, был вентилятор, лопасти которого вращались с завораживающей быстротой. Я подумал, что у вентилятора есть определённое сходство с ветряной мельницей. Потом меня окутала мгла.

Я очнулся на стерильно чистом полу. О том, что ещё недавно здесь была разлита кровь, напоминал только густой запах, который только слегка заглушал запах хлорки и ещё какой-то химической дряни. Ещё немного крови было на моей одежде. Когда я встал на ноги, мне казалось, что мои лёгкие полны гниющей травы. Меня затошнило и на этот раз я не смог сдержаться. Меня рвало полупереварившимися сгустками чего-то тёмно-зелёного, и я был уверен, что не ел это за завтраком.

- Мы не стали вас поднимать, - мягко произнёс незнакомый голос за моей спиной. Я оглянулся, но не увидел никого. Голос доносился из небольшого динамика, вмонтированного в одну из стен.

- Кто вы?

- Мы не касались вас, - сказал голос, не слушая меня. Кажется, он был записан заранее. - Мы убрали тело нашей сотрудницы и вытерли кровь. Автомат ввёл вам питательную субстанцию. Вы носитель смертельной инфекции. Мы не можем больше контактировать с вами лично. Вы будете следовать нашим указаниям. Мы удовлетворим все ваши потребности. Вы ни в чем не будете нуждаться.

Я не мог поверить своим ушам и заговорил, сначала в меру спокойно, потом всё более и более озлобленно и, наконец, перешел на крик.

- Смертельной инфекции? Ваша... сотрудница? Мои потребности? Черт бы вас побрал, сейчас у меня одна потребность - вернуться домой к моей дочери! Она болеет...

Я вспомнил, чем болеет моя дочь и осёкся. Смертельная инфекция?

- Вы ни в чем не будете нуждаться, - повторил голос. - Мы предоставим вам технику для того, чтобы вы могли вести записи обо всём, что увидите. Вы пройдете по всем нашим локациям. Вы ни в чем не будете испытывать нужды и отправитесь домой после того, как пройдут все девять волн и будет готов ваш отчет.

- Мне надо... подумать, - сказал я, внезапно охрипнув. Мне показалось, что запах гниющей травы стал сильнее и меня снова вырвало, на этот раз насухую. Желудок судорожно сжимался в мучительных спазмах, горло разрывал сухой кашель, глаза начали слезиться.

- Мне надо воды, - прохрипел я.

В полу открылось небольшое отверстие, хотя слово "открылось" было не совсем подходящим. В сторону отъехала одна из кафельных плит, повалил густой дым с едким запахом, и оттуда выдвинулся стеклянный ящик. В нём оказались запечатанные бумажные пакеты с оранжево-зелёными логотипами "корпорации цветов".

- Вы ни в чем не будете нуждаться, - продолжал своё механический голос. - Мы позаботимся о вас.

- Пошли к черту, - пробормотал я, открывая ящик и вытаскивая пакеты. С трудом разорвав плотную бумагу, я извлёк оттуда жестяную бутылку без этикетки, два куска белого хлеба и холодную плоскую котлету. В бутылке оказалось ледяное молоко, которое я выпил залпом, не обращая внимания на мучительную боль в горле. Не стоило бы, конечно, пить молоко сразу после того, как опорожнил желудок, но тогда я не задумывался об этом. Стало немного полегче и я даже не удивился тому, что у молока почти отсутствовал вкус. Я вспомнил, как пил на берегу безымянного моря пресную кока-колу и решил, что в этом мире мои вкусовые рецепторы почти не работают... или работают как-то по-другому. Потом бросил пустую бутылку в угол и прислонился к стене. Вентилятор на потолке продолжал беззвучно вращаться. Только сейчас я понял, что он не обдувал меня прохладным воздухом. Его лопасти не были слегка загнутыми. Почему? Я не знал.

- Вы ни в чем не будете... - начал голос, но тут же оборвался. На смену ему пришел другой более звонкий и пронзительный: - До следующей волны осталось семьдесят два часа. Пожалуйста, проследуйте в коридор для начала наблюдений.

Стена, за которой виднелись лестницы, ушла вверх, и я с удивлением обнаружил, что за ней не было никаких лестниц. Вместо них там оказался тёмный коридор с низким потолком. Я подумал немного, и отправился вперёд. Новый голос сопровождал меня.

- Мы позаботимся о вас, - говорил он с настойчивой любезностью. - Мы покажем вам всё то, что вам необходимо увидеть. Вы ни в чем не будете нуждаться.

- Заткнись, - буркнул я. Как ни странно, голос заткнулся.

Коридор, по которому я шел, оказался длинным, очень длинным. Справа и слева были небольшие окошки, затянутые плотной черной тканью. Несколько раз я подходил к ним и отодвигал ткань, и каждый раз за окнами был совершенно новый пейзаж. Иногда это был берег уже знакомого мне моря, иногда густой лес, не похожий ни на один виденный мною. Один раз я увидел за окном самого себя и только спустя несколько секунд понял, что смотрю в зеркало.

Много позже, оставшись в одиночестве, я долго размышлял над тем, каким необычайным зрением обладали дрэи. Возможно, они видят мир сразу в четырёх, а то и в пяти измерениях, недоступных нашему пониманию. Все их здания строились с учетом этих измерений, поэтому то, что видел за окном я, казалось мне совершенно абсурдным. Для существ, которые воспринимают мир немного под другим углом, это было совершенно нормально. Скорее всего, они и видели совершенно другое, нежели я.

Коридор сделал поворот и, сделав пару шагов, я оказался перед глухой стальной стеной. Голос молчал.

- Куда дальше? - мрачно спросил я. Ответа не было и я, вспомнив, как открывали стены мои провожатые, положил ладони на холодный металл. По рукам прошел лёгкий электрический разряд, и стена ушла вверх так быстро, что я еле удержался на ногах. Тут же мне пришлось прикрыть глаза руками от яркого света, хлынувшего в открывшийся проход. Я шагнул вперёд, и стена за спиной закрылась так же поспешно.

Когда мои глаза немного привыкли, я увидел, что нахожусь в обычном городском сквере, зажатом между высотных домов. Ярко светило предвечернее солнце, вверх тянулась сочная зелёная трава вперемешку с желтыми одуванчиками. На клумбах, сделанных из автомобильных покрышек, росли анютины глазки. На маленькой скамеечке возле подъезда сидела светловолосая девочка в красном шерстяном комбинезоне. В руках у неё был красный воздушный шарик. Комбинезон я узнал сразу и бросился к ребёнку со всех ног.

- Настя, Настя!

Я схватил дочь за плечи и хотел поднять, но мои пальцы проваливались в пустоту. Под комбинезоном ничего не было кроме проволочного каркаса, я держал в руках умело сделанную куклу с восковой головой и кистями рук. Верёвочка воздушного шарика, обмотанная вокруг рукава, развязалась и шарик медленно начал подниматься вверх. Я тупо провожал его взглядом, отмечая, как он взлетает всё выше и выше. Сначала над козырьком подъезда, потом над кустами, над деревьями, и, наконец, в небо. На высоте около двадцати метров шарик вдруг ударился об невидимую мне преграду и остановился. Я вскочил на ноги и задрал голову. Всё вдруг стало ясно. Не было никакого сквера, не было домов, травы и неба, затянутого облаками. Я находился в закрытом помещении, создававшем полную иллюзию обычного сквера в моём мире. И всё бы было в порядке, если бы только...

- Твари! Что вы сделали с моей дочерью?! Зачем эта кукла?!

- Пожалуйста, сохраняйте спокойствие, - ответил знакомый мне голос, почему-то напугав до чертиков. - Мы позаботимся о вас. Пожалуйста, сохраняйте...

- К черту спокойствие! - заорал я. - Что за комедия с моим ребёнком?! Откуда у вас её одежда?

- ...спокойствие, - закончил голос. - Мы посчитали нужным полностью воспроизвести привычный мир для вашего полного погружения.

- Это моя дочь! Какие к дьяволу погружения?!

-. Мы ещё не до конца изучили степень привязанности людей к своим детям и могли поступить не совсем корректно. Корпорация цветов приносит вам свои извинения за причиненную вам моральную травму. Мы...

- К дьяволу, - повторил я. - Откуда одежда? Это её одежда?

- Мы скопировали привычные вам вещи, - терпеливо сказал голос. Я облегченно выдохнул.

- И что дальше?

- Оставайтесь в пределах модели, - после небольшой паузы прозвенел голос. - Не покидайте сквер Це. Осмотритесь как следует.

- Я уже осмотрелся, - отрезал я. - Дальше что?

- Осмотрелись? - удивился голос. - Тогда у нас к вам есть ряд вопросов.

- Спрашивайте.

- Модель кажется вам убедительной? Мы ничего не упустили? У вас имеются замечания? Возможно, что-то кажется вам непривычным?

Я задумался, а потом уверенно сказал:

- Цвета. Слишком... насыщенные, что ли. Взять хотя бы траву. Как будто её выкрасил сумасшедший художник. Небо ярче обычного. И запахи, вернее, их отсутствие. Запах цветов, травы, всё это есть. Но, судя по всему, это городской район. А я не чувствую ни запаха выхлопа, ни...

- Мы поняли, - быстро сказал голос. - Спасибо за сотрудничество, мы обязательно учтем ваши замечания. Что-нибудь ещё?

- Погодите-ка, - нахмурился я. - Вы, кажется, сказали, что процесс уже начался. Была первая волна. Какие могут быть замечания? Где вы будете их учитывать?

- Мы внесём изменения по ходу дела, - подумав, заявил голос. Мне показалось, что он был немного смущенный.

- Дальше что? - спросил я в очередной раз. Голос не ответил. Следующие полчаса я расхаживал взад-вперёд по скверу, ожидая дальнейших инструкций. Но они всё не поступали. Тогда я уселся на скамейку рядом с куклой и взял её за чуть тёплую восковую руку. Её ногти были покрыты розовым лаком, немного облупленным на кончиках. Я не понял, для чего это было сделано - сходства с настоящим ребёнком это не добавляло.

Голос вспомнил обо мне через час с небольшим. Он не сказал ни слова по поводу своего отсутствия. Видимо, живое общение со мной было окончено, потому что отныне голос давал только отрывистые приказания, не слушая то, что говорил я.

- Подойдите к арке рядом с пятиэтажным домом.

Я огляделся, но вокруг были только дома в девять и больше этажей. Впрочем, кирпичная арка была только одна, и не рядом с каким-либо домом, а прямо в нём. К ней я и подошел.

- Положите руки на стену.

Я повиновался. Кирпичная кладка раздвинулась, за ней блеснул ярко-белый металл. Со скрежетом открылась металлическая дверь, скрытая в глубине арки. Я неуверенно шагнул в открывшийся за ним тёмный коридор. Дверь за моей спиной почему-то не закрылась, и ещё долго я шел в тонкой полоске искусственного света. Потом и этот свет угас, оставив меня в кромешной тьме. Я постоял некоторое время и повернул назад, стремясь вернуться в относительно безопасный сквер. Но пройдя до самого конца, я обнаружил только глухую стену, без малейшего намека на выход. Я стучал в неё кулаками, прикладывал ладони, кричал, но всё было бесполезно. Я был наедине с темнотой, а голос, которому я бы сейчас обрадовался, упорно молчал. И я пошел вперёд, надеясь, что рано или поздно куда-то приду.

Впереди начало потихоньку светлеть, но когда я ускорил шаги, выяснилось, что свет, к которому я так стремился, был слишком слаб для того, чтобы осветить мне дорогу. Он исходил от больших белых шаров, свисающих со стен по обе стороны коридора, и его хватало только на то, чтобы осветить сами шары. Впрочем, даже их свет был для меня успокоением посреди беспросветной тьмы, в которой я шел. Я протянул руку и осторожно коснулся одного из шаров. На ощупь он оказался мягким, немного липким и напоминал паутину. Я поспешил отдернуть руку, но поздно, палец мой прорвал тонкую оболочку и вошел во влажное нутро шара. Из образовавшейся дыры полилась густая молочно-белая жидкость, чуть тёплая и приторно пахнущая. Шар вздрогнул, я сделал шаг назад, а из отверстия свесилась крошечная розовая лапка, напоминающая руку ребёнка. На лбу у меня крупными каплями выступил жгучий пот, к горлу подкатилась тошнота. Я глубоко вздохнул и быстро пошел вперёд, стараясь не обращать внимание на тревожный гул, которое начало исходить от повреждённого мною шара. Но мне не удалось пройти и десятка метров, как весь коридор завибрировал, словно бы по стенам пустили напряжение. Иллюзию дополняло электрическое гудение, звучащее теперь из каждого шара. Я перешел на быстрый шаг, потом на бег, но тут всё внезапно и меня оглушила наступившая звенящая тишина. Шары погасли. Я остановился.

Несколько минут я напряженно вглядывался в темноту, стараясь вычленить хотя бы малейшее светлое пятнышко. Мне показалось даже, что я ослеп, настолько глубокой была окружавшая меня темнота.

- Здесь есть кто-нибудь? - крикнул я и сам испугался собственного голоса. Он показался мне слишком глухим и отрывистым, слишком хриплым, чтобы быть моим. - Есть здесь кто-нибудь?

Ответа не было, но я готов поклясться, что меня кто-то слышал, взирая на меня безучастным и, возможно, хищным взглядом. Близость кого-то невидимого напугала меня, и я решил больше не открывать рта. Осторожно, очень осторожно я сделал шаг вперёд, затем ещё один и ещё, пока, наконец, не пустился бегом.

Тихий но явственный звук "ааааааах" прокатился по коридору, обдав меня волной ужаса. Он прозвучал как вздох великана, заставив моё сердце забиться в груди так сильно, что у меня на мгновение перехватило дыхание. Я помчался ещё быстрее, не чувствуя под собой ног. Жгучий пот заливал мне глаза, воздух со свистом выходил из приоткрытого рта. Вдруг я почувствовал на своей щеке чьё-то влажное прикосновение. Я хрипло закричал, подался в сторону, и тут же ощутил ещё одно лёгкое касание. Что-то или кто-то робко дотрагивалось до моего уха. Я на секунду остановился и бешено взмахнул правой рукой, стараясь оттолкнуть неизвестное существо. Послышалось тихое, будто птичье щебетание, и тут над головой у меня грохнуло. Звук был похож на хлопок лопающегося воздушного шарика. Вот только шарик должен был быть очень большим. От неожиданности я споткнулся, упал на пол и перекатился на спину. Ногу свело судорогой от ступни до середины икры и мне пришлось ожесточенно её растирать, сдавленно подвывая от боли. Ко мне снова прикоснулась что-то мокрое и скользкое, на этот раз намного увереннее. Я закричал и в тот же момент в коридоре зажёгся ослепительный белый свет, а с низкого сводчатого потолка посыпалась извёстка. Она оседала на моих ресницах мельчайшей пылью, забивалась в глаза, в нос, горло, мешая дышать. Я закашлялся, стёр с лица выступившие слёзы и как следует проморгался. Когда я вновь обрёл способность видеть, мне с трудом удалось подавить крик, который так и рвался наружу.

На полу грудами лежала паутинообразная скорлупа от шаров вперемешку с осыпавшейся извёсткой. От неё исходил пар и явственный запах сероводорода. Я с трудом заставил себя поднять взгляд выше и увидел сотни крошечных розовых ручек, жадно тянущихся ко мне. Ручки принадлежали существам с несообразно маленьким телом и огромной головой с большими широко расставленными глазами. Рта и ноздрей у существ не было, вместо ушных раковин по обеим сторонам головы были костяные наросты, окрашенные в радужные цвета. Казалось, они были сделаны из перламутра. Ноги у этих созданий были тоненькими как прутики, выгнутыми под неестественным углом, хотя, я бы не сказал, что хоть что-то в облике непонятных существ могло быть естественным. Их кожа цветом напоминала сливочное масло и вся была в какой-то отвратительной слизи. Только маленькие цепкие лапки были розовые, гладкие и будто отполированные. Были на них и аккуратные ноготки с чуть красноватыми кончиками. Существа плакали. Пищали. И требовательно тянулись ко мне.

Одним рывком я вскочил на ноги, игнорируя вспыхнувшую боль в спине. Ослепительный свет резал мне глаза, гнилостный запах окружал со всех сторон. Обеими руками оттолкнул от себя ближайшее скользкое существо и помчался по коридору, заполнившемуся невыносимым писком. Моё сердце переместилось куда-то в район горла и колотилось там так сильно, что я начал всерьёз опасаться, как бы оно не выскочило совсем. Прикосновения влажных ручек становились всё настойчивее, у меня стучало в ушах и зрение сузилось до крошечного светлого квадрата прямо передо мной. И вдруг я явственно увидел себя со стороны - встрепанного человека, бегущего по ярко освещенному коридору. Человек по колено проваливается в горы скорлупы и извёстки, человек хрипит и задыхается, отмахиваясь от скользких существ, свешивающихся со стен. Видение это подействовало на ярче, чем сама действительность. Я увидел себя испуганным и беспомощным, не способным к сопротивлению и трезвому осмыслению ситуации. От таких мыслей мне стало настолько тошно, что я на мгновение отключился от всего происходящего, позволив своему телу свободно бежать вперёд с максимально возможной быстротой. Когда я пришел в себя, я увидел, что впереди замаячила кирпичная стена. Это привело меня в ужас. Ощущение было сродни тому, которое испытываешь в кабине лифта, когда гаснет свет и ты останавливаешься между этажами, только, разумеется, в разы сильнее. Если бы у меня было побольше времени для размышлений, я бы пришел к выводу, что испытываю какую-то разновидность клаустрофобии, но в тот момент в голове у меня зажглась только одна-единственная мысль "я в ловушке".

Когда до стены оставалось чуть меньше десяти метров, я увидел слева узенький коридорчик, освещенный тусклым желтым светом. Из груди у меня вырвался сдавленный всхлип, и я скорее забросил своё тело в коридор, чем сознательно сделал поворот. Не успев сделать и пару шагов, я столкнулся нос к носу с человеком, лицо которого было в тени. Нервы мои были уже на взводе, я размахнулся, целясь незнакомцу под дых, успел почувствовать, как кулак уходит в пустоту и, невольно вскрикнув, потерял сознание второй раз за день.

- Моё имя Геннадий Андреевич Батюшко, - произнёс прямо надо мной спокойный бархатистый голос. - Батюшко. Ударение на "о", это важно.

Я открыл глаза и в первый момент не мог понять, где я. Потом я увидел слабый огонёк керосиновой лампы, стоящей на небольшом столике и краешек огромной подушки, на которой покоилась моя голова. Рядом со мной стоял человек с густой окладистой бородой. Его лицо показалось мне знакомым.

- Кто вы? - спросил я, с трудом приподнимаясь на узкой кровати. - И где я?

- Меня зовут Геннадий Андреевич Батюшко, - терпеливо повторил незнакомец. - А вы у меня вроде бы в гостях.

Тут он рассмеялся и развёл руки в стороны.

- Только уж не обессудьте, обстановочка у меня скромная. Я бы даже сказал аскетическая. Хотя уж если на то пошло, то большего мне и не требуется. Вот разве что гостей принимать, да вот только разве же они у меня бывают? Вы первый и я, признаться, чрезвычайно этому рад. Конечно, я живу не один, здесь повсюду Аидрэ-дэи, да только какая же компания из дрэев?

- Аидрэ-дэи это дрэи? - глухо спросил я, пытаясь размять затекшие запястья. Мне казалось, что я уже слышал от кого-то это название, но убей меня бог, если я мог вспомнить от кого.

- Ну да, ну да, - закивал Геннадий Андреевич. - Они самые и есть. Захаживают сюда частенько, всё-таки живём, так сказать, в одном доме, но сами понимаете, особой дружбы между нами быть не может.

- А что вы здесь делаете? - спросил я. Геннадий Андреевич снова засмеялся каким-то напряженным смехом. Его глаза лихорадочно заблестели.

- Ну-с, молодой человек, вот мы и подошли к самому главному вопросу. Я в некотором роде историк, исследователь. По образованию я юрист, но долгое время проработал заведующим кафедрой общей педагогики в РГПУ Герцена. Ради бога, не спрашивайте, как мне это удалось, боюсь, что я и сам не знаю ответа. Многое выветрилось из моей памяти за годы поисков... Многое забыто.

- Поисков чего? - перебил я. - И... я уверен, что где-то вас видел. Вот только где?

- О, - кивнул Геннадий Андреевич, - да вы, как я погляжу, приходите в себя. Ну что ж, в таком случае не буду терзать вас собственной биографией. Я постараюсь рассказать вкратце, делая упор только на самые важные моменты.

Итак, в бытность мою университетским преподавателем, я не на шутку увлёкся одной весьма симпатичной студенткой. Звали её Валентина Рыжова, и была она, что называется, дама в самом соку. Мне было пятьдесят два года , ей не больше двадцати пяти, но выглядела она гораздо старше и, как бы это сказать, солиднее. Я никогда не испытывал тяги к тоненьким девочкам с плохо развитой грудью и узкими плечами. Так что Валентина с её роскошным бюстом, круглыми щечками и пышными бёдрами была, как говорится, в моём вкусе. Она была женщиной в полном смысле этого слова и этим выгодно отличалась то всех других девушек со своего курса. Те поголовно носили джинсы, красились ярко и зачастую безвкусно, сдавливали груди модными поролоновыми бюстгальтерами и предпочитали зачем-то выставлять наружу узкую полосу бледной кожи между брючным ремнем и блузой. Помимо всего прочего на них висели груды всевозможных побрякушек от колец до цепей, и это особенно меня раздражало. Мне всегда казалось, что женщине позволительно носить пару аккуратных серёг и колец, разумеется, только золото, никакой дешевой бижутерии. Но на этих девушках... впрочем, мы отвлеклись. Итак, Валентина была чудо как хороша и безо всяких бренчащих штуковин. Одевалась она просто, но всегда женственно, её пышные юбки и платья с глубокими вырезами сводили меня с ума, а ноги в аккуратных туфельках на шпильках (заметьте, никаких кроссовок) доводили просто до исступления.

Я был женат, но какое это на тот момент имело значение! Вам, молодой человек, это может показаться кощунственным, но если бы видели Валентину моими глазами, вы бы меня поняли. Я чувствовал в ней не просто желанную женщину, нет, в моём возрасте перестаёшь смотреть с вожделением на каждую смазливую мордашку. Я видел в ней человека, который мог бы составить моё счастье, и, если хотите, видел любовь, которую не испытывал с тех пор, как был юношей со взором горящим. Влюблялся я в молодости, но это скорее была дань страсти и похоти. Я влюблялся в одноклассницу с коричневыми лентами в длинной и скользкой косе, в молоденькую соседку, которая ходила мелкими шагами и носила юбку из невесомой ткани, под которой четко прорисовывался силуэт стройных ножек. Я обожал девушку из соседнего дома, каждый вечер вешающую бельё на маленьком балкончике. На ней был короткий халатик с нежно-розовыми разводами, и когда она вставала на цыпочки, чтобы дотянуться до высоко натянутой верёвки, халат задирался чуть ли не до поясницы, так что несколько секунд я мог любоваться её упругими ягодицами в белых кружевных трусиках. Я влюблялся... Но, кажется, я хотел рассказать вам о Валентине. Давайте остановимся на том, что она была хороша, чертовски хороша. Я не уверен, что моё чувство к ней можно было назвать той любовью, которую красочно описывают в литературе. Мне не хотелось совершать безумных поступков с её именем на губах, для этого я был слишком любил жизнь. Кроме того, мой конёк педагогика, а педагог должен быть логичен в своих действиях. По крайней мере я всегда так считал. Когда работаешь с детьми, а вы понимаете, что в моём возрасте любой человек моложе тридцати лет является ребёнком, горячая голова и пылающее сердце тебе не помощник.

Обдумав и взвесив все за и против, я окончательно понял, что моя семейная жизнь не задалась. Я женился довольно рано, польстившись на красивое тело, пухлые губы и скромный взгляд из-под опущенных ресниц. Вскоре я понял, что совершил серьёзную ошибку, но к тому времени жена моя уже была беременна. У меня на носу был диплом, работа над которым занимала всё свободное время, потом поступление в аспирантуру, а потом я неожиданно понял одну простую вещь. Для создания крепкой семьи вовсе не требуется безумная любовь, потому что права народная мудрость "стерпится - слюбится". Для семьи в моём понимании было достаточно только взаимного уважения и обоюдного желания устроить жизнь своего партнёра с максимальным удобством. Уважения к жене у меня было хоть отбавляй, в жизнь мою она особо не вмешивалась, оставляя за собой только право наполнить её всевозможным комфортом. После рождения сына у меня проснулась к жене необычайная нежность, которую я на первых порах принял за искреннюю любовь, а потом я уже жил с ней по привычке, не мысля самого себя без этого несомненно умного, честного и преданного человека. Я полагал, что проживу с женой всю свою жизнь, постепенно становясь с ней единым целым, прорастая в ней так, как могут прорастать друг в друге люди, живущие под одной крышей. Я думал, что состарюсь рядом с ней, но жизнь в лице Валентины в прах разбила все мои планы.

Я понял, что мне душевно и физически необходима эта женщина. Но с этим я бы ещё мог смириться, это могло бы вписаться в мою семейную жизнь, не разбивая её на части. Слово "любовница" на мой взгляд оскорбительно для женщины, но в моём случае это было бы единственным способом не разбить два сердца - своё и своей жены. Однако я не учел одной мелочи - самой Валентины. В момент нашего с ней объяснения (вернее, моего с ней, потому что я даже не мечтал о какой-то взаимности), я узнал, что я нужен Валентине так же сильно, как и она нужна мне. Это одновременно привело меня в исступленный восторг и в отчаяние. Моя любовь обретала более ясные очертания, моя семья катилась к черту. Что было мне делать? Умоляю, не судите меня, молодой человек. Я выбрал любовь.

Я опущу такие не красящие меня детали, как отвратительный скандал с женой, во время которого я кричал, а эта маленькая мужественная женщина только согласно кивала головой. Я кричал, пытаясь обвинить её (подлец!) в собственном грехе. Я припоминал ей самые постыдные мелочи нашего совместного быта, укорял внешним видом, возрастом, словом, всем. Когда я выдохся, я увидел, что жена смотрит на меня с жалостью и сожалением. Я вспыхнул до корней волос, почувствовав отвращение к самому себе. Я готов был валяться у неё в ногах, умоляя простить меня, но жена не позволила мне сделать этого. Она поцеловала меня в лоб и сказала, что не будет меня удерживать. В тот же день она уехала к матери, оставив мне... Но, кажется, я утомил вас своим рассказом и множеством деталей, не имеющих отношения к делу? Простите старика, молодой человек. Я давно уже не видел людей, а пожилым людям часто хочется поговорить о том, о сём.

Геннадий Андреевич присёл рядом со мной на краешек кровати и пожевал губами. Глаза его были увлажнены, на лбу появилась испарина.

- Вы меня ничуть не утомили, - сказал я совершенно искренне. Болтовня старика забавляла меня и отвлекала от тягостных мыслей.

- Вы очень любезны, молодой человек, - сказал Геннадий Андреевич, на губах которого показалась слабая улыбка. - Тогда извольте дослушать мой рассказ до конца. Клянусь, я постараюсь не слишком его затянуть его.

Валентина вдохнула в меня новую жизнь. Я постоянно чувствовал возбуждение, разумеется, я говорю не только о возбуждении физическом. Рядом с ней я испытывал постоянный душевный подъем, подвигающий меня к такому, о чем я и подумать не мог ещё полгода назад. Мы ездили с Валентиной в туристические походы, на выходные ездили жарить шашлыки и ночи напролёт бродили по сонному городу. В одну из таких прогулок Валентина обмотала мне шею длинным черно-желтым шарфом в крупную клетку. Забегая вперёд, скажу, что этот шарф единственное, что осталось у меня в память о ней.

- Печально, - пробормотал я, вспомнив Валерию. Геннадий Андреевич посмотрел на меня с грустью:

- А вы думали, молодой человек, что мы жили долго и счастливо? Поверьте, чем короче любовная история, тем она ярче. И хорошо бы переболеть любовной лихорадкой в юности, чтобы обеспечить себе спокойную старость. Но я снова теряю нить своего рассказа...

Итак, мы с Валентиной гуляли по уснувшему Петербургу. Была поздняя осень, но Валентина по-прежнему грациозно выступала на каблучках. Я ещё подумал, что никогда не видел на неё другой обуви. Мы познакомились весной, помню ещё, тогда Валентина была в умопомрачительном белом платье с высоким лиловым воротом. А сейчас на моей пассии было длиннополое серое пальто, маленькая шляпка из мягкого фетра и небольшой шейный платок, который я завязал собственной рукой. Её изящные ножки аккуратно ступали по каменной мостовой, шпилька ни разу не застревала в стыках между камнями и плитами. Я держал её под руку. Мы дошли по Невскому до дворцовой площади и намеревались пойти вдоль набережной.

Было тихо, очень тихо, как бывает в нашем городе только между тремя и четырьмя часами утра. Шаги Валентины гулко отдавались эхом на пустынной площади. Мы обогнули Эрмитаж и медленно пошли через скверик. Впереди на фоне тёмных облаков маячила створка дворцового моста, нацеленная прямо в небо. Внезапно Валентина остановилась и порывисто схватила меня за руку.

- Взгляни, Гена, - горячо зашептала она, указывая на мост, - Вот истинный символ твоего и моего города! Мост через вечную, великую реку, который в угоду холодным судам на короткий срок отрезает нас от другого берега! Но если здесь берега вновь соединяться с рассветом, до которого остались считанные часы, то для моего города рассвет слишком затянулся!

- Я что-то не понимаю, - с недоумением проговорил я. - О чем ты говоришь?

- Молчи! - воскликнула она, гневно сверкая глазами. Я никогда не видел её такой, и в тот момент почувствовал, что, оказывается, совершенно не знаю эту женщину. Мне стало горько и стыдно, но Валентина не дала мне погрузиться в подобные размышления.

- Сейчас я уйду, - сказала она, глядя на меня с бесконечной тоской и плохо скрываемой болью. - Я уйду, но знай, что золотой мост рано или поздно воссияет над электрической рекой!

- Какой мост? О чем ты? Боже... - сначала закричал, а потом застонал я, видя, какая гримаса боли исказила лицо моей прекрасной Валентины. - Что с тобой, мой ангел?

Валентина бросилась мне на шею, покрыв моё лицо самыми горячими поцелуями, на которые только была способна. Потом она долго и пристально смотрела в мои глаза, гладя руками меня по седеющим волосам. Я шептал ей какие-то милые глупости, желая, чтобы её внезапная вспышка была обусловлена женским недомоганием или чем угодно, что ни в коей мере не повредит моей возлюбленной. Но тут из под её ресниц хлынул целый поток слёз, Валентина всхлипнула, изо всех сил сжала мою шею руками и обмякла у меня в руках. Я еле успел подхватить её и подивился, какой она стала тяжелой. Тогда я списал это на массивное пальто, но потом понял, в чем было дело. Я услышал сдавленный стон, который, казалось, исходил из самого нутра Валентины. В следующий момент она вырвалась из моих объятий и, закрывая лицо руками, помчалась к набережной. Я бросился за ней, но мне никак не удавалось её догнать. Вдоль набережной стелился густой белый туман, и Валентина, убегающая от меня всё дальше и дальше, почти полностью в нём скрывалась. Я задыхался, но продолжал преследовать её еле различимый силуэт. Потом я увидел, что бег Валентины разительно изменился, теперь она передвигалась большими прыжками, от которых её тело в высшей точке полёта сгибалось почти пополам. Каждый прыжок сопровождался глухим металлическим лязгом, от которого у меня по спине бежали мурашки.

Я продолжал бежать за ней и тогда, когда чуть не споткнулся о пальто, комом лежащее на земле, и когда в мои руки словно сам влетел шейный платок, всё ещё завязанный в плотный двойной узел. Я бежал, обливаясь потом и прижимая руку к левой груди, бежал, уже ничего не видя перед собой.

А потом была яркая вспышка, туман, проникающий до самого желудка, и оглушающий, очаровывающий звон, разрывающий в клочья барабанные перепонки. Я пришел в себя, лежа на холодной земле ничком, с разбитыми губами и содранной кожей на обоих ладонях.

- Зачем ты пошел за мной? - неожиданно произнёс сухой, словно бы надломленный голос. Я перекатился на спину и увидел прямо перед собой голубоватую маску, словно висящую в воздухе. Не сразу я разглядел тонкую полупрозрачную шею и длинное бледное тело, затянутое в серые лохмотья. На меня смотрели два больших ромбовидных глаза светло-голубого цвета. Синие губы были полуоткрыты, горячее, чуть влажное дыхание обдавало меня жаром.

- Зачем ты пошел за мной? - повторило склонившееся надо мной существо. Я в страхе только и мог, что жадно ловить ртом воздух.

- Ахт, - сказало существо. В голосе его звучала боль, смешанная с ужасом.

- Кто ты? - наконец, выдавил я из себя. Но бледнокожее существо молча коснулось рукой моего плеча и быстрыми шагами унеслось прочь, оставив меня лежать на холодной земле.

Старик замолчал и принялся покусывать кончик собственного уса. Я нетерпеливо теребил пальцами грубый шов плоской как блин подушки.

- А потом, - медленно, нестерпимо медленно произнёс Геннадий Андреевич, - я понял, что оказался в ловушке. Я перешел черту - ту самую, которую без труда переходят дрэи и некоторые люди. Вам, мой юный друг, видимо неизвестно, какого труда стоит обычному человеку протиснуться в тонкую щель между мирами. Некоторые готовы положить на это всю свою жизнь, высчитывая точные координаты "чуткого места". Другие идут по более лёгкому пути, паразитируя на тех, кто наделен талантом находить такие места самостоятельно. Не зная этого, я бездумно побежал вслед за дрэйкой, принявшей облик очаровательной женщины, и, как видите, был наказан за собственную глупость. Я обречен до конца своих дней прожить здесь, блуждая по берегу пустынного моря и вспоминая... вспоминая...

- А что с Валентиной? - снова перебил я. - Вы нашли её?

Геннадий Андреевич посмотрел на меня с удивлением.

- Как, разве вы не поняли? Она была дрэйкой.

- И что с того? Если вы любили её, если вы...

- Молодой человек, - строго покачал головой старик. - Вы и не представляете, что говорите. Как можно любить это... существо? Валентина, вернее, Аритни, сбежала от своих сородичей в мой мир. Там она втёрлась в доверие к людям под видом прелестной молодой женщины. Впрочем, что я вам говорю. Вы сами их видели и всё прекрасно понимаете.

- М... Боюсь, что нет, - помедлив, сказал я. - Мне почему-то казалось, что любовь не зависит от того, какого цвета кожа у возлюбленной.

- Ба! - воскликнул Геннадий Андреевич с презрением, - Да вы, как я погляжу, из тех молодчиков, которые исподволь рассказывают басни о том, как русским людям надо разбавлять собственную горячую кровь чужеродной жиденькой кровью?

- Я не, - сказал я, и осёкся. Мне очень хотелось сказать старику (который, кстати говоря, сейчас показался мне отвратительным стариканом), что я не националист, что в городе, пережившем блокаду... К черту. Я играл на чужой территории и по чужим правилам. И у меня не было ни малейшего права обвинить едва знакомого мне человека в том, что он отказался от своей возлюбленной-оборотня?

- Расскажите, что это за место, - попросил я смущенным голосом. Геннадий Андреевич посмотрел на меня с неодобрением, но не стал меня ни в чем упрекать.

- Мы в логове дрэев. Говоря современным языком, это место - их головной офис. Долгие скитания, вьючные животные и караваны ушли в прошлое. Как-никак, на дворе двадцать первый век. Для того, чтобы принести в наш (ваш и мой) мир свою заразу, они организовали целую компанию. Корпорация цветов - броское название, как нельзя более точно отражающее суть. Когда-то народ Аидрэ-дэи продал собственную волю за секрет изготовления напитка, и только сейчас, спустя много-много столетий, они достигли желаемой цели. Впрочем, я уверен, что это вам уже говорили не раз. Я про их призрачную мечту. Проклятые уродцы! Если они так рвутся в наши края, то мне бы хотелось загнать их в самую глухую сибирскую тайгу. Посмотрим, как они будут там варить своё окаянное зелье!

Геннадий Андреевич посмотрел на меня своими маленькими злыми глазками и насмешливо произнёс:

- Полагаю, мой юный друг, вы совершенно меня не помните. Возможно, я разительно изменился с нашей прошлой встречи, однако не узнать меня всё-таки сложно. Что ж, спишем это на вашу усталость в сражении с нимрифитами.

- С кем?

- С нимрифитами, - терпеливо сказал старик, потирая бороду. - Мерзкие маленькие твари, выведенные дрэями для продолжения рода. Видите ли, молодой человек, - тут Геннадий Андреевич хихикнул, - все те медицинские манипуляции, которые дрэи проводили с собственными телами на протяжении двухсот лет, не могли пройти даром. Они победили старение, но вместе с тем потеряли всякую возможность воспроизведения себе подобных. И тогда усилиями их ученых (жалкие алхимики!) были созданы нимрифиты - крошечные существа, чья жизнь ограничивается тремя-четырьмя годами. По достижению половой зрелости дрэи внедряют в их тела эмбрионы, которые не могут развиваться в их собственных видоизмененных телах. Заметьте, мой юный друг .я употребил более подходящий такому случаю термин "видоизмененные", но сами дрэи предпочитают использовать слово "совершенные". Как вы можете увидеть, понятия о совершенстве у нас, слава богу, разные.

- А какими были Аидр... дрэи до видоизменения? - спросил я. - И кто они такие? Пришельцы из иных миров? Инопланетяне?

- Да нет же, - досадливо махнул рукой старик, которого я про себя уже окрестил профессором. - Какие к черту инопланетяне из этих горемык. Они всего лишь бродяги, ничтожные и никчемные, не способные к продуктивному развитию и созиданию. Их так называемая наука двигается только в одном направлении - в исполнении мечты о неком городе, в котором им надлежит жить. Учитывая их игры со временем, могу только предположить, что этой мечты они уже в определённом смысле достигли, но на этом, похоже, не успокоились. Какими они были? К сожалению, я обладаю отрывочными сведениями, но могу описать вам примерную картину. Слабые, тщедушные создания с тонкими ногами и руками, впалой грудью и выгнутым позвоночником. Позвоночник, кстати, их слабое место и сейчас, так что если вам выпадет случай отправить на тот свет какую-нибудь ромбоглазую тварь, учтите это. Слишком тонкая кожа, слезающая хлопьями под солнечными лучами, глаза, не приспособленные к дневному свету и слабо развитые зубы, годные только к пережевыванию растительной пищи. Ничтожная ветка эволюции, продолжающая своё существование только по чьему-то недосмотру! Они не могли дать отпор хищному зверю, гибли от зубов мелкого грызуна и умирали как кролики от самой малейшей инфекции, с которой справился бы и организм младенца. Когда-то давно они владели собственными землями, но их пришлось уступить более сильной форме жизни, которая, как я подозреваю, не была даже живым существом в полном смысле этого слова. Бактерии или какая-то форма ядовитых грибов, плесень, а быть может просто болотные испарения заставили дрэев сорваться с привычного места и начать свои бесконечные скитания из мира в мир в поисках лучшей доли. Насколько мне известно, их гнали отовсюду, никто не хотел иметь под боком слабых и беспомощных соседей, которые не в состоянии даже принести достойные дары своим благодетелям.

Не знаю, какой болван решил найти выгоду в их рабстве, однако всё-таки такой нашелся. Он предложил им секрет изготовления чудесного напитка и вдобавок собственное покровительство - с тем, чтобы дрэи и все их потомки верно служили ему и, соответственно, его потомству. Измученные и уставшие от бесконечных скитаний дрэи согласились на эти условия. Но секрет чудесного напитка оказался на первых порах абсолютно бесполезен, так что дрэям пришлось туго. Они потеряли свободу, которой так дорожат все кочевники и не приобрели ровным счетом ничего. Но время шло своим чередом и мало-помалу дрэи приспособились жить так, чтобы практически не зависеть от хозяина. Так называемый прогресс, в том числе и прогресс технический давали свои плоды. Просвещение и поголовная грамотность, образование... Дрэи никогда не были кочевниками в полном смысле этого слова, вроде как наши цыгане, нет, их увлекали не сами скитания, а лишь их конечная цель. Они мечтали обрести свой дом и покой. Они мечтали...

- Погоди, старик, - перебил я, неизвестно с чего решив не церемониться. - О чем они там мечтали, это дело десятое. Но я вижу, что ты тут вроде как местный. Вот и расскажи, что им от меня надо. Кроме того, конечно, что мне и так известно. Я наблюдатель, один из трёх и прочая ерунда. Я просто хочу знать, что мне делать дальше.

Геннадий Андреевич издал горлом хрипловатый смешок, больше похожий на кашель.

- Что делать? А то же самое, что и всем нам, жить, и, так сказать, надеяться на лучшее.

- У меня ребёнок, - снова перебил я его медлительную речь. - Маленький ребёнок, который ждёт папу. Моя дочь больна. Мне нужно к ней.

- Верно, нужно, - отчего-то радостно кивнул Геннадий Андреевич. - И всем нам нужно, всех ждут, всем пора домой. Засиделись мы тут, вот ей-богу засиделись. Да только тут вот какое дело...

Старик замолчал и внимательно на меня посмотрел.

- Они чрезвычайно трусливы и не отпустят вас, молодой человек, пока не будут соблюдены все формальности. Дрянная раса, дрянная кровь! Вы останетесь здесь столько, сколько они захотят, и будете делать то, что они вам скажут. Вы нужны им, нужны, в отличии от меня. Когда-то я был, в некотором роде, местным шутом, развлекал их по мере своих сил, чего-то требовал, волновался. Они не могут отправить меня назад потому, что я знаю слишком много, но не могут и убить, потому что, как я и говорил, они слишком трусливы для этого. Так что я живу здесь тихо и скромно, стараюсь поменьше попадаться на глаза, а иногда консультирую тех, кто попал сюда, как и я, случайно. Но вы, мой друг, совершенно другой случай. Кстати, ваша шутка в коридоре была несколько неуместна и едва не стоила вам жизни... хорошо, что я оказался рядом. Но дрэи-то, дрэи каковы! Я уже сказал, что они чрезвычайно трусливы и вы напугали, как следует напугали их, однако отправить вас одного, не дав никаких инструкций! Видимо, они совсем потеряли голову... Так, о чем это я? Мы, кажется, говорили о вас. Так вот, в том, что вы оказались здесь, я не могу винить даже ваше любопытство, потому что его нет и в помине. Вы часть их плана, а если так, то в моём лице вы нашли сочувствующего. Кроме того, вы собственноручно уничтожили одного из дрэев, хотя в общих масштабах, конечно, это капля в море. И вы дали мне великолепную возможность посчитаться с этими маленькими ублюдками нимрифитами. Одним словом, вы со всех сторон человек положительный, всячески радеющий за свой вид. В наше время это редкость, а уж про время будущее я и не говорю. Дрэи уже поведали вам, что ждёт всех нас?

- Вы про их грандиозные планы о захвате? - несколько ошарашено спросил я. - Честно сказать, я не совсем понял, что именно произойдет.

- Тут нечего и понимать, - усмехнулся Геннадий Андреевич, мотнув головой слева направо. - Дрэи повсеместно внедряться в наш мир и пустят там свои корни. Высосут землю до самого дна, если, конечно, оно есть у неё, это самое дно. Поначалу, конечно, методы у них будут самые гуманные - с их отравой из люпина и делами КЦ. А потом, когда зло прорастёт в нашей почве, им останется только собрать урожай нашими же руками. Вернее, руками тех, кто ещё недавно был людьми. Нас всех ждут ошеломляющие изменения. Но кого этим можно будет удивить или, пуще того, напугать? Ведь не пугались же мы, когда Ленинград постепенно превращался в горный аул? Не приходили в ужас, слыша повсюду чужеземную речь? Не испугаемся и в этот раз. Запад призовёт к толерантности и мы терпеливо сложим головы под топорами дрэев. Которые, разумеется, будут настолько гуманны, что подарят нам жизнь... правда, несколько не ту, о которой мечталось. Но какая разница?

Геннадий Андреевич расхохотался и взглянул на меня безумными глазами. Мне стало не по себе.

- Молодой человек, лучше вам никогда не возвращаться к своей бедной маленькой дочери. Переживёт ли ваше сердце тот удар, который готовят вам дрэи? Сможете ли вы жить, наблюдая, как ваше дитя постепенно превращается в чудовище? Хорошо ли будет вам смотреть, как она пьёт напиток, созданный этими тварями? Хорошо ли будет вам...

- Заткнись! - рявкнул я, вскакивая с кровати. Старик посмотрел на меня с усмешкой, хотел ещё что-то сказать, но промолчал. Мне понадобилось пройти несколько кругов по комнате, чтобы немного придти в себя и справиться с нарастающей паникой.

- Расскажи мне про золотой мост, - потребовал я, когда волнение моё немного улеглось.

- О, - многозначительно сказал Геннадий Андреевич и глаза его затуманились. - Золотой мост...

Давным-давно высокие берега электрической реки Фрайто и остров Ловчего соединял золотой мост - рукотворное чудо, доставшееся аяснам от их высоких предков, тех самых, что построили город Эридэ и поселили в нём огромные каменные статуи. Аясны называли своих предков богами, намекая тем самым на своё высокое происхождение, но на самом деле их далёкие родичи были людьми, правда, не совсем обыкновенными. В те далёкие времена мир, который они называли "Ясный" (отсюда и название народа аясны), был полностью лишен солнечного света. Небо было вечно затянуто грозовыми тучами, днём и ночью грохотал гром, а молнии были такими яркими, что жителям приграничья приходилось постоянно носить очки из закопченного стекла. Лучшие их мастера ломали головы, придумывая способ увидеть яркое солнце, отголоски песен о котором доносились из других миров. Годы испытаний и тысячи жизней ушло на то, чтобы, наконец, создать ловчего молний - аппарат, который притягивал всё электричество, рассеянное в воздухе. Аппарат был установлен на острове посреди огромной безымянной реки, воды которой питали окрестные леса. Ловчий не нуждался в сервисном обслуживании, его нужно было только запустить, а потом он работал сам, постоянно заряжаясь от молний. Всю собранную энергию он направлял в русло реки. И в тот миг, когда электрическая искра впервые попала в её воды, всё живое вымерло на многие и многие километры вокруг. Берега раздвинулись, река раздалась вширь, вода вспыхнула тысячей огненных полос. Несколько дней свет, исходящий от воды, был единственным светом в целом мире, а потом небо расчистилось и яркое солнце озарило приграничный мир.

Реку назвали "Фрайто", что значит "Неделимая" и выстроили огромный мост, который соединил берега реки и острова. Золотым он назывался потому, что был сделан из арли-цеи - крыльев золотых птиц, которые те сбрасывают как змеи кожу. Каждое такое перо свободно парило в воздухе, необычайно хрупкое и ломкое на вид. Но стоило ему прикоснуться к чему-либо - к дереву, камню или человеческой коже, как оно становилось прочным как сталь. Если сцепить вместе несколько таких крыльев, они образуют прочную и невесомую конструкцию, неподвластную ни стихии, ни времени. Арли-цеи нельзя брать голыми руками, они моментально припаиваются ко всему, что их касается, но можно собрать на обыкновенный магнит - как железные опилки. Предки аяснов, аюры умели сворачивать золотые крылья в маленькие камешки, которые спокойно можно было переносить с места на места. Так они набирали целые корзины арли-цеи и относили их к реке, не опасаясь того, что крылья сцепятся между собою. А потом мастера осторожно разворачивали каждый камешек, расправляли маленькое трепетное крылышко и плели из них прочные каркасы и перила для будущего моста. Это была кропотливая работа, которая заняла не один год, но зато когда всё было закончено, золотой мост воссиял над призрачным миром. На берегу Фрайто построили город Эридэ, который в народе называли "город огней" и "город вечного дня". В самом деле, в Эридэ никогда не наступала тёмная ночь, потому что воды реки питали целую сеть подземных коммуникаций. Внутри огромных каменных статуй находились своеобразные генераторы, питавшие электрические фонари, вделанные в глазницы. Их розоватый свет днём и ночью озарял городские улицы. Столбы, возведённые вдоль каналов, венчали треугольники из тонкой проволоки, по которым время от времени пробегали фиолетовые искры. Аюры получили источник вечного света и тепла, который должен был положить начало новой, прекрасной эры в их истории, озарить мир, который венчал роскошный золотой мост. Казалось, он парил в воздухе. Потом случилось нечто, что заставило аюров покинуть мир, оставив в приграничье только несколько жалких семей. Прошли годы и тысячелетия, потомки мудрых аюров выродились в слабых и наивных аяснов, которые, не умея освоить древние технологии, предпочли скромный удел земледельцев.

И в приграничный мир пришел Хозяин - потомок того, кто некогда заполучил дрэев. Именно тогда он решил усовершенствовать собственных рабов. Для изменений ему нужна была энергия, которую он надеялся получить у аяснов. Хозяину не составило особого труда приручить и подчинить гостеприимных людей, ведь весь их талант и способности уходили в заботу о личном благоденствии, но не о безопасности. У них не было ни воинов, ни оружия, а потому в скором времени Хозяин получил доступ к ловчему. Ещё несколько лет исследований, месяцев испытаний, и он подарил своим рабам новые тела, которые позволили им стать сильными и почти бессмертными. Они называют его Отец...

Геннадий Андреевич повернулся ко мне и повторил с выражением:

- Они называют его Отец. Понимаете? Отец! Грязные существа, не способные на родительские чувства! Они горазды называть отцом и матерью и благодетелем любого, кто окажет им выгоду. Да, выгоду. Вы понимаете меня?

Я, признаться, не совсем понимал, о чем толкует мне старик с всклокоченными волосами и ярко горящими глазами.

- Грязные, грязные существа. Твари! - веско, со значением сказал он. И тут картинка у меня перед глазами начала проясняться. Всё стало вставать на свои места, память очистилась и я увидел перед собой Человека-в-жилетке, того самого, что я видел в далёком детстве и совсем недавно - в библиотеке. Он порядочно изменился, обзавёлся густой бородой, глубокими морщинами и болезненным блеском в глазах, и всё же это был он, человек, с которым я повстречался когда-то давно.

- Зачем вам золотые крылья? - спросил я напрямик. - Тогда, в лесу...

- О, да, - воодушевленно сказал Геннадий Андреевич. - Золотой мост между двух берегов. Это святыня, моя, не их. Аясны верят в то, что когда золотой мост вновь воссияет, то он...Но я, кажется, не успел рассказать вам о том, как он был разрушен. Так слушайте же. Работа над новыми дрэями была почти закончена и Хозяину или, если хотите, Отцу оставалось только вести последний штрих - изменить их нервную систему, чтобы дрэи полностью потеряли все данные им от природы чувства, став живыми машинами, безжалостными даже к самим себе. Но в тот момент, когда Отец должен был завершить изменения, кто-то из аяснов вытащил из опор моста одно-единственное золотое крыло. В тот же миг золотой мост разлетелся на тысячи тысяч крошечных крыльев, которые сверкающей тучей закрыли весь остров с ловчим молний. Хозяин пал под градом золотых стрел, падающих на него со всех сторон, а его сына, нового Отца, спрятали дрэи, не успевшие потерять какую-никакую, а человечность. Забавно, не правда ли, мой юный друг? Благодаря неудаче, не позволившей завершить начатое, Хозяин спас собственного сына. Впрочем, если бы это ему удалось, вполне вероятно, что его сына вовсе не пришлось бы спасать. Как вы думаете?

Я не думал никак, стараясь только уследить за быстрым рассказом Геннадия Андреевича. Удавалось это мне с большим трудом, голова гудела, объятая жаркой волной боли. Во рту пересохло и очень хотелось пить. Старик понял, что толку как от собеседника от меня маловато, и потому продолжил сам.

- Так вот, мой юный друг, мост распался и золотые крылья разлетелись по всему свету. Некоторые из них прошли через чуткие точки и оказались в других мерах, некоторые свернулись в камни и лежат здесь, на морском берегу, не отличимые от сотен других камешков. Аясны верят, что если собрать все золотые крылья и отстроить мост заново, то по нему в приграничный мир вернутся их великие предки, боги, как считают они. И тогда господство дрэев рухнет. И тогда...

Геннадий Андреевич рассмеялся своим дряблым смехом и пнул кровать носком своего ботинка.

- И тогда всё обязательно будет хорошо. Они верят в это - и это тоже хорошо. Это замечательно. Я тоже в это верю, ведь человеку обязательно, непременно надо во что-то верить. Иначе он будет сродни живой машины, о которой так мечтал величайший из хозяев Аидрэ-дэи.

С этими словами старик наклонился ко мне и быстро заговорил прямо в ухо:

- Вот уже много лет я собираю по всему свету золотые крылья. Аясны научили меня обращаться с ними. Взгляните, у меня полные карманы чудесных маленьких камешков. Я верю, что придёт день и я выстрою заново золотой мост. И на землю спустятся боги. И аясны встретят их с пальмовыми ветвями в руках. Я верю! Верю!

Когда Геннадий Андреевич говорил последнюю фразу, его лицо совершенно преобразилось. Он помолодел лет на десять, не меньше, глаза заблестели задорным юным огнём, морщины расправились. На миг мне будто снова стало десять лет и я оказался в лесу вместе со своими друзьями. На меня жарко пахнуло тёплым солнцем, запахами сосновой хвои и влажной земли, грибов и лесной медуницы. Я глубоко вдохнул и закрыл глаза, а когда открыл их, понял, что мне нужно делать дальше.

- Я должен выполнить то, что они мне поручили, - сказал я как можно более равнодушно. - Они обещали снабдить меня необходимой техникой.

Взгляд старика потух, он потупился и угрюмо покачал седой головой. Когда Геннадий Андреевич снова на меня взглянул, в его глазах стояли слёзы. Голос его стал сухим и сдержанным.

- Да-да, конечно. Вы должны наблюдать, а я что-то совсем с вами заговорился. Сейчас вы получите технику и снаряжение. Дрэ... Аидрэ-дэи напуганы и поручили мне позаботиться о том, чтобы всё было соблюдено в точности. Но право, я и не знал, что вы будете столь неосмотрительны с нимрифитами. Одним словом... Да что я говорю. Пойдемте, пойдемте.

Геннадий Андреевич махнул мне рукой и велел следовать за ним. Я поспешил следом, с трудом приноравливаясь к торопливой и нервной походке старика. По пути он дал мне массу ценных указаний относительно того, как следует себя вести в небоскребе КЦ. В частности я узнал, что нимрифиты здесь кругом, так что вести себя стоит очень осторожно. Геннадий Андреевич сказал ещё, что чем меньше я буду трогать что бы то ни было руками, тем больше шансов у меня не ввязаться в какую-нибудь неприятную историю. Сказал, что его не будет рядом в следующий раз, когда я вздумаю совать пальцы куда ни попадя. По его ворчливой интонации я понял, что разочаровал старика, однако у меня не было ни малейшего желания вновь заслуживать его расположение. Я думал о Валентине, от которой он отказался с лёгкостью, узнав, что она не человек в полном смысле этого слова, и думал о своей школьной подруге Рите, которая была еврейкой. Я думал о том, как часто мы бываем несправедливы к тем, кто отличается от нас только цветом кожи или строением тела, как жестоки бывают дети и недальновидны их родители. И думал я о семье узбеков, работающей на нашего дачного соседа, и про кавказцев из соседнего магазина, при виде которых я всегда забывал о всякой толерантности. Разные, горькие и злые мысли бродили в моей голове и сейчас я с ужасом отмечаю одну немаловажную деталь - с тех пор, как я попал в небоскрёб Корпорации Цветов, я всё меньше и меньше думал о своей дочери. Воспоминания мои путались и перемешивались, я с трудом вспоминал лица знакомых людей и даже Настино лицо не мог вспомнить с обычной четкостью. Память моя истончалась, дыры в прошлом становились всё глубже, и поверх всего моего сознания плыл густой серый туман, заставляющий меня порой задумываться о том, что же я делал четверть часа назад.

Геннадий Андреевич привёл меня в крошечную комнатушку, в центре которой возвышался массивный комод со множеством выдвижных ящиков. Комод казался совершенно нелепым в этом царстве стекла, металла и пластика, выглядел он необычайно старым и потертым. Мой провожатый и инструктор в одном лице выдвинул самый нижний ящик и указал мне рукой на гору пластиковых контейнеров и бутылок, в беспорядке валяющихся в ящике.

- Там еда. Сыр, бутерброды, немного овощей, словом, поройтесь там как следует. Кое-что несвежее, холодильника здесь нет, но вполне съедобное. Когда поедите, в других ящиках найдете себе подходящую одежду и обувь.

- Подходящую для чего? - спросил я, беря в руки первый попавшийся контейнер. В нём оказалась заплесневелая колбаса, которую я бросил на пол вместе с контейнером.

- Вам нужна одежда, в которой вы спокойно сможете проходить до вечера. Удобная одежда и крепкая обувь. Никаких излишеств. И жилетка.

Тут Геннадий Андреевич хозяйским жестом широко выдвинул ещё один ящик, до верху заполненный полыми пластиковыми шариками.

- В жилетке должно быть много карманов, - пояснил он. - Вам придётся собирать образцы. Понятия не имею, зачем это нужно, но так принято. Их вы будете носить при себе. Постоянно носить при себе.

Я, наконец, нашел контейнер с более-менее приличной на вид котлетой и быстро её жевал, запивая молоком из бутылки того же происхождения.

- Надеюсь, к тому времени, как вы будете готовы, дрэи, наконец, восстановят систему связи, и вы сможете следовать их указаниям. От меня же примите ещё один совет, всего один, но, поверьте, он дорогого стоит. Вы не должны...

Геннадий Андреевич пристально посмотрел на меня. Похоже было, что к нему возвращалось былое безумие, потому что глаза его снова лихорадочно поблескивали.

- Я вас слушаю, - сказал я намеренно спокойным тоном.

- Вы не должны ничего бояться! - закричал старик и тут же перешел на громкий шепот. - Вы не должны! Ничего бояться! О, дрэи большие искусники и могут заставить вас увидеть то, чего нет и в помине, но это не должно вызывать вашего страха! Кроме того, небоскрёб корпорации выстроен на одной из самых крупных чутких точек приграничного мира. Скажу больше, он спроектирован с учетом всех свойств и аномалий этой точки! Лестницы, ведущие наверх, могут привести вас в самые глубокие подвалы, коридоры превращаются в лабиринты, а путь назад никогда не ведёт вас туда, откуда вы пришли! Вы можете идти по одному из верхних этажей в полной уверенности, что за следующим поворотом будет лестница, но вы повернете и окажетесь в спортивном зале школы где-нибудь в районе манежной площади. Вы сделаете следующий шаг, и площадь превратится в кабину лифта, двери его откроются, и вы окажетесь в холле КЦ, где вас с улыбкой встретит очередная дрэйка, принявшая вид очаровательной молодой женщины.

- Как они это делают? - спросил я. - Как они превращаются в людей?

- Они управляют своим телом, - сказал Геннадий Андреевич. - Плотью. Они переплавляют сами себя в горне своего разума.

- Ясно, - кивнул я. Мне захотелось, чтобы старик поскорее ушел и я мог остаться наедине со своими мыслями. Мне надо было собраться, взять себя в руки, а это я мог сделать только в одиночку. Кажется, Геннадий Андреевич это понял, потому что он отвесил мне вежливый полупоклон и направился к выходу. Но на полпути он остановился и холодно на меня взглянул.

- А вы знаете, что они нам готовят?

- Да, - быстро кивнул я. - Передача информации, изменение нашего мира. Спасибо, по этому вопросу меня уже просветили.

- О, да, - недобро усмехнулся старик. - Они собрали отряды. Лучшие из лучших, если, конечно, у дрэев есть лучшие. Они отправят их прямо к нам, чтобы они подготовили людей к процессу преображения. Проще говоря, чтобы устроили несколько маленьких, но очень убедительных революций. Корпорация Цветов - это только красивое название. Реклама в средствах массовой информации, звучные слоганы и призывы. Напиток из люпина и материальная поддержка тем, кто вступит в их ряды добровольно. А потом конец. Те, у кого окажется иммунитет, будут уничтожены.

Геннадий Андреевич передохнул, любуясь произведённым на меня эффектом. По правде сказать, никакого эффекта не было и в помине, потому что я воспринял его известие с тем спокойствием, которое бывает тогда, когда терять уже нечего.

- А во главе всего стоит Зои, - сказал старик с испугавшей меня ненавистью.

- Кто это? - удивлённо поднял я брови.

- Это Зои, - мрачно бросил Геннадий Петрович и вышел прочь. Больше я никогда его не видел.

Оставшись в одиночестве, я неспешно съел ещё одну котлету и, перерыв все ящики, нашел себе подходящий костюм. Он состоял из канареечного цвета ботинок, фланелевой рубашки и синего комбинезона, в котором я напомнил сам себе персонажа старой компьютерной игры. Надев единственную имеющуюся в наличии жилетку, оказавшуюся меньшей мне по размеру, я рассовал по карманам два десятка пластиковых шариков и уселся в углу с бутылкой молока. Никаких указаний по внутренней связи мне не давалось, так что я мог спокойно посидеть и обдумать всё происходящее со мной. Ни с того ни с сего я принялся вспоминать сон, который в разных вариантах снился мне несколько раз за последний год.

Я еду по безлюдному шоссе вдоль бесконечный полей. Иногда в моих снах я еду ночью и дорогу заливает мертвенный лунный свет, а иногда ранним утром, когда над дорожным полотном стелется густой туман. Мои руки лежат на руле, я медленно опускаю взгляд на приборную панель и тут понимаю, что нет никакой приборной панели. Нет ручника, педалей, есть только руль, который я сжимаю так крепко, что побелели костяшки пальцев. Скорость довольно приличная, автомобиль то и дело заносит, но всё что я могу, это стараться его выровнять. Меня охватывает ужас, в ушах начинает стучать кровь, а во рту вдруг становится так сухо, что больно шевелить языком. Потом впереди вырастает огромная, до неба, стена из поваленных бревен и я просыпаюсь в тот миг, когда автомобиль должен в неё врезаться.

И пока я сидел на полу в крошечной комнатушке, ожидая указаний невидимого голоса, я думал попал в какую-то разновидность того повторяющегося сна. У меня, правда, не было ни автомобиля, ни даже руля, но я куда-то упорно шел, не имея никакой возможности остановиться. Даже сейчас, сидя в относительном покое, я слышал бешеный стук сердца у себя в груди и с трудом мог удержаться от того, чтобы не броситься бегом куда глаза глядят.

Только спустя несколько часов прямо над моей головой раздался чуть дребезжащий металлический голос:

- Пожалуйста, следуйте за синими стрелками.

- А? - вскинул я голову. Кажется, мне удалось задремать, и я не сразу понял, где нахожусь. - За какими стрелками?

Голос не отвечал. Я медленно встал на ноги, потянулся до хруста и вдруг увидел длинную синеватую стрелку на стене рядом с дверью. Она показывала прямо вверх, и, судя по всему, предлагала мне двигаться прямо. И я пошел вперёд.

Геннадий Андреевич был прав, говоря, что местные коридоры здесь превращаются в лабиринты. Если бы не стрелки, вспыхивающие на стенах через каждые два метра, я бы скорее всего заблудился сразу, как только покинул комнату с комодом. Не успел я пройти и десяток шагов, как что-то грохнуло за спиной. Я оглянулся, но не увидел ничего, даже двери в комнату. За мной расстилался огромный зал с необычайно высоким, расписанным золотом потолком. Мне захотелось вернуться, но стрелка впереди вспыхнула чуть ярче, словно бы рекомендуя поспешить. Я немного постоял на месте, встряхнул волосами и, уже не оглядываясь, быстрыми шагами пошел по направлению стрелок.

Сначала мне пришлось несколько часов шагать по коридору со стеклянными стенами, за которыми был виден морской берег. Этаж был, кажется, десятый. Стрелки подвели меня к лестнице с деревянными ступеньками, ведущей наверх, я быстро её одолел и оказался на небольшой открытой площадке, со всех сторон продуваемой ветрами. Море с неё видно было как на ладони, глаз мой различал далёкий белый парусник, слегка покачивающийся на волнах. На берегу я видел двух детей, играющих с цветной пластмассовой посудкой. Темноволосый мальчик и белокурая девочка. За их спиной был выстроен огромный песчаный замок с маленькими бумажными флажками, очевидно, держащимися на зубочистках. Вокруг пояса мальчика была обмотана пулеметная лента, которая совершенно не выглядела игрушечной. Рядом с детьми лежала снайперская винтовка. Было довольно прохладно, небо было затянуто грязно-белыми облаками, и я удивился тому, что за родители оставили своих детей играть на холодном песке. Почему-то наличие у детей оружия меня совершенно не удивило.

- Пожалуйста, не останавливайтесь! - мягко, но уверенно произнёс механический голос. - Продолжайте идти!

Я вздрогнул от неожиданности и машинально взглянул вверх, не увидев ничего, кроме синеватого козырька, нависающего над площадкой. Когда я вновь перевёл взгляд на морской берег, детей там не было. Сильный порывистый ветер гнал по песку разноцветную посудку, замок лишился нескольких башенок и медленно оседал, щедро орошаемый брызгами воды.

- Продолжайте идти, - повторил голос. Я повернулся спиной к морю и открыл маленькую дверцу под вспыхнувшей на стене стрелкой. Чтобы войти в неё, мне пришлось согнуться пополам и кое-как протиснуться боком.

За дверью оказался очередной коридор, тускло озаряемый светом двух маленьких лампочек. Мне показалось, что я пройду его в несколько шагов, но на деле коридор оказался несколько длиннее, чем казался сначала. Ноги утопали по щиколотку в ворсистом ковре, застилающем каменный пол. Было довольно прохладно и влажно, ощутимо пахло болотной гнилью. Я дошел до конца коридора и в нерешительности остановился перед новой железной дверью. Почему-то открывать её у меня не было никакого желания.

- Положите руки на дверь, - посоветовал механический голос. Я взбунтовался.

- Подите вы к черту со своими указаниями!

- Вас что-то не устраивает? - поинтересовался голос со всей возможной мягкостью, которая была ему доступна.

- Естественно не устраивает! - фыркнул я, но голос не дал мне закончить.

- Мы выполнили ваши условия, - теперь в нём явственно слышался укор. - Мы дали вам всю интересующую вас информацию. Мы...

- Не всю, - отрезал я, и, не обращая внимания на то, что ещё говорил голос, произнёс ледяным тоном: - Вы так и не объяснили мне весь порядок действий. У меня нет плана, нет маршрута, нет...

- О, конечно, - с облегчением сказал голос. - Корпорация цветов приносит вам свои извинения.

- Извинения ваши можете запихнуть себе... - пробурчал я.

- Не ругайтесь, - вклинился в наш разговор живой и звучный голосок. - Кажется, пока мы не причинили вам никакого вреда.

- А это ещё кто такой? - подозрительно спросил я.

- Такая, - поправил меня голосок. - Я Зои. Начальник проекта. Я понимаю и в чем-то разделяю ваше негодование. Действительно, мои подчиненные допустили немало оплошностей и, разумеется, будут наказаны самым строжайшим образом. Но вы должны понять, от ошибок не застрахован никто. Маршрут следования и карту вы получите незамедлительно, но не думаю, что это как-то вам пригодится. Мы используем русский алфавит и часто пользуемся вашими словами, но наша система символов будет вам совершенно непонятна. Чтобы разобраться в ней, необходимо обладать нашим зрением, а вы им не обладаете. Но, полагаю, уже вечером мы сможем встретиться с вами и поговорить обо всём. Если вы, конечно, не возражаете.

- Не возражаю, - буркнул я.

- Вот и славно, - сказала Зои. - К этому времени мне успеют сделать необходимые инъекции, которые сделают наше с вами общение совершенно безопасным. И, полагаю, нам будет о чем поговорить. Что обсудить.

- Хорошо, - подумав, согласился я. - У меня к вам только одна просьба.

- Какая?

- Я хочу видеть вас, а не образ смазливой девки.

- Гм, - на этот раз задумалась Зои, - боюсь, что это невозможно. Мне совершенно не хочется вас пугать. Вы и так напуганы.

- В таком случае наша встреча не состоится, - отрезал я. - Я привык говорить со своим собеседником на равных и, по возможности, максимально честно. Если наше общение будет с самого начала построено на лжи, боюсь, у нас ничего не выйдет.

Зои замолчала надолго. Я явственно слышал, как она постукивает пальцем о микрофон (или что там у неё), буквально чувствовал её замешательство. Спустя целую вечность Зои, наконец, ответила:

- Хорошо.

Голос её звучал немного приглушенно, так, словно бы она держала руку у самого рта. Я как наяву представил себе её сидящую в глубоком покойном кресле со скрещенными босыми ногами, переломленными в обратную сторону. Ноги бы ей пришлось закидывать едва ли не до самой головы. Глаза видения были задумчивыми и мутными, на лбу у виска билась синяя жилка. Я встряхнул головой и образ исчез, оставив после себя только туманный след у меня перед глазами.

- До вечера, Игорь.

- До вечера, Зои.

В итоге дверь я всё-таки открыл и пошел дальше, на этот раз безукоризненно повинуясь всем указаниям механического голоса. После живого и мелодичного голоска Зои механический голос казался ещё более бесчувственным и неприятно резал по ушам. Я старался не обращать на это особого внимания. За дверью оказалось озеро, полное мутной голубой воды, словно бы в нём развели несколько ведер гуашевой краски. Это было именно озеро, а не бассейн, по его водам разбегались мириады солнечных зайчиков. Сама зала, куда я вошел, оказалась стилизованной под горную пещеру. У одного из его сводов на корточках сидели две женщины в уже примелькавшихся деловых костюмах. Завидев меня, они резко вскочили на ноги и быстро скрылись в проеме стены. Я успел заметить, что волосы у них были глянцевыми и густыми, с вьющимися кончиками. Девушки показались мне похожими на японок.

Так, до самого вечера я послушно исполнял все приказы голоса. Я шел, куда мне велели, собирал образцы, время от времени останавливался и часами сидел на одном месте, ожидая дальнейших указаний. Я говорю "до вечера", но в моём понимании времени день тянулся несколько недель, если не месяцев. И когда вновь раздался голос Зои, я едва не закричал от восторга. Меня не забыли. Не забыли.

Потом был долгий, долгий разговор с Зои, приводить который целиком здесь нет необходимости. В основном мы говорили с ней о роли дрэев в дальнейшей судьбе моего мира. Тут я не узнал ничего нового, всё то же самое, только в более жесткой форме, мне поведал Геннадий Андреевич. Но Зои кроме того объяснила мне, какова будет роль группы, посланной к нам первыми. Группу эту Зои собиралась возглавлять самостоятельно. Узнав подробности, я поразился тому мужеству, с которым дрэйка готовилась выполнить столь сложное задание.

Группа, в которую должны были войти пятьсот взрослых дрэев, была разбита на две части. Основным фактором подбора участников в первую из них было физическое здоровье и необычайная выносливость. Требования к физической форме во втором составе было менее критичным, и он полностью состоял из научной элиты корпорации. Туда вошли лучшие врачи, ученые, инженеры, словом те, кто и должен был воплотить в жизнь планы преобразования нашего мира.

Из двухсот пятидесяти дрэев в первом составе было сто тридцать женских особей, на которых была возложена не менее трудная и ответственная задача, чем была у второго, учёного состава. Эти специально отобранные, здоровые и крепкие дрэйки должны были выносить и родить двести пятьдесят дрэев из второго состава.

- То есть как это? - ошарашено спросил я Зои, когда она поведала мне эту часть плана. - Как это возможно? Да и... ведь вы же не можете рожать самостоятельно?

- Я говорила вам о том, что у нас особые отношения со временем. Я не смогу объяснить вам всё хотя бы потому, что и сама всего не знаю, - в голосе Зои зазвучало смущение, - всё-таки я не ученый. Но, грубо говоря, мы повернём время вспять, возвращаясь в состояние сначала детей, а потом и эмбрионов. В состоянии эмбрионов нас внедрят в тела первого состава. По сути это будет сродни опухоли, а не беременности.

- Допустим - кивнул я. - Но всё равно я не понимаю. А как же ваша память? Накопленные знания? Какой толк будет от ученых, которым придётся на новой земле снова проходить весь путь от ребёнка до взрослого?

- Я же не сказала, что всё будет именно так. Я объяснила вам только поверхностно, чтобы вы поняли только сам механизм. Рассказывать о нём более подробно не имеет смысла, вы всё равно не поймете. Кроме того, тут имеет место быть принципиально новая технология, которая задействует микроорганизмы-симбиотики. Это будет новым витком нашей эволюции, которая позволит избежать в дальнейшем длительного процесса нашей трансформации. Но что касается памяти, тут вы отчасти правы. Мы не сможем полностью восстановить собственную память, в наших силах воссоздать только навыки и знания.

- Мастерство не пропьешь, - пробормотал я.

- Та личность, которая формируется за счет воспитания и окружающей среды, будет полностью утеряна, - продолжила Зои.

- Вас это не пугает?

- Простите? - Зои посмотрела на меня с удивлением. - Не пугает что?

- Потеря личности, - сказал я. - Если хотите, потеря собственного "я".

- У нас с вами разное понятие о том, что такое личность, - улыбнулась Зои. Улыбка у неё вышла жутковатой.

- А понятия о детях у нас с вами тоже разные? - рявкнул я. - Или вы вообще не знаете, что такое дети? Вы вылупляетесь из яиц или почкованием размножаетесь?

- Не надо, - мягко остановила меня Зои. - Пожалуйста, не надо.

- Пожалуйста?! - вспылил я. - Какие к черту пожалуйста! Моя дочь одна дома. Одна, понимаете? Одна!

- Понимаю, - кивнула Зои, и почему-то я в один миг поверил, что она действительно понимает. Другие здесь не понимали или не хотели меня понимать, а она понимала.

- Тогда вы поймете и то, что я больше вас заинтересован в том, чтобы всё скорее закончилось. Мне нужно домой.

- Вы вернетесь домой, - сказала Зои. - Обязательно вернетесь домой.

Мне вдруг стало её жаль.

- А вы? Вы вернетесь?

- Не знаю.

- И этого не знаете?

- Интересы народа превыше всего. По сравнению с ними все мои беспокойства и проблемы мелочны.

- Интересы народа, - задумчиво повторил я. - А что он из себя представляет, ваш народ? Кочевники, рабы...

- А разве вы не похожи на нас? - усмехнулась Зои. - Разве вы, люди, не живете с вечным желанием идти вперёд и вперёд, тянуться всё выше и выше, к небу и звёздам? Мы рабы, но разве и вы не порабощены собственным миром? Вы живете каждый в своей маленькой норке, не смея и носа из неё высунуть. Вам кажется, что вы свободны, но это не так. Вы свободны только на длину цепи. И вы тоже под властью хозяев. Но между вами и нами есть одна разница - мы отдались в рабство добровольно. А вас даже не спросили.

- И кто же наши хозяева? - спросил я. - Правительство? Европа? США?

- О, нет, нет, - Зои махнула рукой. - Теория заговоров и всё прочее слишком наивно, чтобы вы могли в это поверить. Вы в плену собственных идей, вещей и сводов правил, которые кажутся разумными только на первый взгляд. Если задуматься, то всё то, что связывает вас, не имеет ни малейшей ценности. С самого рождения вы пленники - сначала в плену родителей, потом собственных детей. И так из года в год, из века в век. Вы теряете свой уникальный, неповторимый человеческий облик, прогибаясь и подламываясь под поработившим вас миром. Вы называете себя обществом, но никто из вас не готов подать руки незнакомому человеку. Потому что цепь, обвитая вокруг ваших шей, сдерживает вас. Вы говорите "мы", подразумевая весь народ, но на самом деле ваше "мы" это только вы сами и ваше окружение. Вы одиноки и кормите этим одиночеством собственного хозяина. Вы безнадежны. Обречены.

- И вы, конечно, хотите положить этому конец? - ехидно спросил я, признавая про себя, что в словах Зои есть доля истины. - Так сказать, стать нашими благодетелями?

- Конец? - неподдельно удивилась Зои. - О, нет, с чего вы это взяли? Мы просто возьмем своё, снимем урожай и пойдем дальше, оставив вас вариться в своём собственном соку. Мы изменив вас физически, но изменить вашу натуру не под силу даже гениальным аюрам.

Я ничего не ответил.

- Выпить хотите?

Зои протянула мне пластиковый стаканчик с плескающейся на дне золотисто-янтарной влагой.

- Что это?

- Вино, - кратко ответила Зои. - Пейте. Это пойдет вам на пользу.

Я выпил. Вино оказалось кислым и терпким, защипало язык, но когда оказалось у меня в желудке, мне и в самом деле стало лучше. Кровь быстрее заструилась по жилам, голова стала соображать немного яснее.

- Я же говорила, - удовлетворенно произнесла Зои, глядя на меня в упор. - А теперь отправляйтесь спать и постарайтесь к завтрашнему дню набраться сил. Вам придётся нелегко.

- А что будет завтра? - спросил я.

- Завтра вы останетесь один, - сказала Зои. - И вам придётся потрудиться для того, чтобы до нашего возвращения с вами ничего не случилось. Если всё пройдет хорошо, то вы...

- Что будет завтра?! - раздраженно повторил я. - Почему я останусь один?

- Спокойнее, - тихо проговорила Зои. - Не надо так волноваться. За сегодняшнюю ночь над вашим миром пронесутся семь волн. Последнюю мы отправим под утро. Оставшиеся дрэи будут наблюдать отсюда за ходом процесса. А вам придётся спуститься под землю, на минусовые этажи, потому что существует вероятность повреждения энергетической системы. На несколько месяцев в приграничье могут вернуться молнии, которые были здесь ещё при аюрах.. Небоскрёб уцелеет, уцелеют и аясны, которым от их далёких предков достался замечательный иммунитет к небесному электричеству. Но вы будете совершенно беззащитны. Вероятность мала, но лучше перестраховаться.

- Несколько месяцев, - пробормотал я, низко опустив голову. - А сколько времени пройдет в моём мире?

- О, об этом вы можете не волноваться. Мы вернём вас двумя часами позже той временной точки, из которой вы были извлечены.

- Хорошо, - кивнул я. - А что я буду делать здесь эти месяцы?

- Ну, полагаю, вы найдете себе занятие, - с улыбкой сказала Зои. - Здесь вы найдете информационную базу, материалы из которой могут вас заинтересовать. Вы можете самостоятельно производить исследования в лаборатории, работая с собранными образцами. Кажется, ещё в школе вы мечтали стать химиком.

- Мечтал...

- Кроме того, вы будете вести дневник.

- Дневник? - удивился я, но тут же вспомнил слова Ольги. - Ах, да, дневник.

- Да, - Зои снова улыбнулась. - Дневник. Пишите о чем угодно, форма не имеет значения, но постарайтесь обратить особое внимание на то, что происходит и происходило вокруг вас, в КЦ. Свои ощущения, мысли, образы, словом, всё, что придёт в голову. Справитесь?

- А куда я денусь, - мрачно сказал я. - Попробуем.

- Ну вот и славно.

Зои поднялась с кресла и протянула мне руку.

- Мне пора. Подготовка к процессу займет всю ночь. Если всё пройдет хорошо, мы увидимся с вами через несколько месяцев. Если мне не повезет... ну что ж, в таком случае передайте от меня привет вашей дочери. Её, кажется, зовут Ася?

- Настя, - машинально поправил я.

- Настя, - повторила Зои. Улыбка её стала грустной, глаза потускнели. Зои вздохнула.

- Ну что ж, до встречи, Игорь.

- До встречи, Зои.

До встречи.

Сейчас я снова и снова прокручиваю в голове наш разговор с Зои. Я пытаюсь понять, как за тот вечер она успела оставить такой глубокий след в моей душе. Я пытаюсь вспомнить, что за слова она успела (и успела ли) мне сказать, настолько чудные и странные, что они проросли в моём сердце. Я хочу знать, что за сила заставляет меня думать о Зои даже чаще, чем о собственной дочери. Я хочу знать. Хочу знать.

Первое время я вёл дневник на смятых листках бумаги, которые нашел в мусорной корзине. Тогда я считал, что дневник надо вести строгим канцелярским языком, записывая только то, что кажется действительно важным. Потом я плюнул и отправил свои записки обратно в корзину. Компьютер, оставленный в подвале специально для меня, был старый, работал медленно, но мне и не требовалось многого. На рабочем столе я создал текстовый файл и надолго задумался. Никогда прежде мне не приходилось вести дневник, и я понятия не имел с чего начать. В конце концов я решил в самом деле писать всё, что бог на душу пошлет. Но тот, первый мой электронный дневник, прожил недолго. При всей моей лени и патологической страсти к так называемому творческому беспорядку, я привык четко и конкретно формулировать свои мысли. Поэтому я уничтожил почти все записи и принялся писать то, что пишу сейчас. Однако я думаю, что не будет лишним добавить сюда несколько сохранившихся записок:

"Вчера я впервые увидел Зои, о которой все, и даже Геннадий Андреевич говорили с воодушевлением. Скажу по правде, никогда я не видел более удивительного существа. И дело не в том, что Зои не человек, ведь за то время, что я здесь, я уже отвык удивляться дрэям. Но Зои разительно отличается от своих собратьев. Высокая и хрупкая, как и все дрэи, Зои кажется полна какой-то удивительной жизненной силы, которая делает её натянутой как струна. У Зои резкий, отрывистый голос, в котором иногда проскакивают вполне мелодичные нотки (по крайней мере через систему связи он звучит просто божественно), кожа лица похожа на матовый фарфор, разумеется, с присущей Аидрэ-дэи синевой. И мимика, совершенно потрясающая мимика лица, которая в основном выражается в движении тёмно-синих глаз, глубоко сидящих в ромбовидных глазницах. Длинные сильные пальцы, руки, то ли источенные неизвестной болезнью, то ли покрытые татуировками. На вид Зои около двадцати пяти лет, если, конечно, я умею определять возраст Аидрэ-дэи.

И... я, кажется, назвал Зои хрупкой? Забудьте. Я никогда раньше не видел более..."

На этом моя мысль оборвалась, но уже через пару дней я писал:

"Порой мне кажется, что мир двоится в моих глазах. Я вижу её во сне, каждую ночь я вижу её во сне. Я называю по имени, я отношусь к ней со всей возможной почтительностью, и в то же время я изо всех сил сжимаю её хрупкую кисть и говорю... Что я говорю ей? Её имя как музыка, я повторяю его снова и снова. Её имя перестало быть именем в полном смысле этого слова, оно стало зовом, криком, песней. Всё чаще я вспоминаю бесценные строки Ахмадулиной "И вот тогда, из слёз, из темноты", потому что в случае с Зои всё произошло именно так. Она явилась. Вслушайтесь же в эти слова! Явилась! Явилась!".

И последняя, самая короткая записка:

"...я её создал. Я её выстрадал. Я выносил её, как мать вынашивает дитя. Я обманул всех: зов крови, природу, самого себя, я выкрал её и сделал своей..."

Впрочем, последнюю мою запись можно рассматривать только как дань собственному сумасшествию. Я остался один глубоко под землёй, много дней я не видел ни одного живого человека и сходил с ума от страха за свою оставленную дочь. Всё чаще мне стало приходить в голову, что время во всех реальностях идёт с одной и той же скоростью, и всё, что могут сделать Аидрэ-дэи, так это вернуть меня в прошлое. Но даже если я туда вернусь, это значит, что пока я сижу здесь, моя бедная девочка умирает от страха и болезни, и моё возвращение назад никак не повлияет на этот факт. Эта нелепая мысль как заноза засела в моём мозгу, и как я не старался, я не мог от неё избавиться. Тогда-то я и засел за этот текст, рассчитывая работой заглушить тоску по дому и изгнать все беспокойные мысли. Это сработало и я, как видите, неплохо преуспел. По крайней мере надеюсь, что мой дневник будет не только способом психологической разгрузки, но и моим билетом домой. Я мечтаю о том, что я вернусь обратно, что обниму Настю, что пойду на кухню и заварю чай. Я мечтаю вернуться, а там уж гори всё синим пламенем, я забуду обо всём. Перемены, изменения, всё к черту. Я хочу домой. Это моя самая заветная мечта и самое горячее желание. Я верю и мечтаю. Я жду.

А заветные мечты есть у каждого. Кто-то мечтает построить золотой мост, кто-то вернуть своему народу былую славу, а кто-то просто жить рядом со своей дочерью.

Мой дневник окончен. Каждый фрагмент мозаики встал на своё место. Я заполнил каждое белое пятно в своём прошлом. Я дал каждому его законную роль, расставил декорации, погасил свет и поднял занавес. Действие начинается.

Зои

Верпа Райтер, певичка с прогулочного теплохода "Флагман" была моим первым учителем, сама не подозревая об этом. Мы никогда не были подругами, посудите сами, какая дружба может быть между джазовой певицей и официанткой. Но у Верпы были шарм и обаяние, наглость и нахрапистость, а именно этих качеств мне всегда не хватало. Кроме того, Верпа была дрэйкой, первой дрэйкой, которая набралась смелости выступать перед человеческой аудиторией. Потом, много позже, её примеру последовали многие. Но тогда, в двенадцатом году она была первой. Для меня, подростка четырнадцати лет от роду, она была недостижимым кумиром. Я ловила каждое её слово, заглядывала ей в рот и готова была броситься за борт по первому её приказу. К чести Верпы стоит сказать, что она весьма благосклонно принимала моё восторженное внимание, никак не показывая, что такая настойчивость её утомляет. Верпа Райтер видела во мне только маленькую девочку, а я была счастлива просто находиться с ней рядом. Потому что кроме неё никто больше не считал меня ребёнком. Для дрэев этого понятия не существует вовсе, а люди не воспринимают как ребёнка того, кто смотрит на них сверху вниз. В тринадцать лет мой рост составлял сто девяносто пять сантиметров. К тому моменту, когда я познакомилась с Верпой, во мне было уже два метра и я продолжала расти. Не скажу, чтобы это особенно меня тяготило, я ничем не отличалась от своих сверстников. Но когда я смотрела на детей, человеческих детей, которые бегали и бесились, дрались и купались в фонтанах, мне становилось не по себе. Всё дело в том, что я никогда не чувствовала общности с собственным народом, собственной расой. Порой я ненавидела себя за это. Верпа Райтер доказала мне, что ненависть к своим это совершенно нормальное чувство. Потому что она тоже ненавидела дрэев. Пожалуй, даже ещё больше, чем людей.

Собственно, ненависть была основной чертой характера Верпы. Верпа ненавидела свою гримерку, ненавидела теплоход, ненавидела мини-бар "Оранжад", в котором продавали свежевыжатый сок. Особенную её ненависть заслуживали никсы, эти славные преемники почти заглохшего движения феминисток. Основоположницей движения была Лара Никсан, истеричная девка с небритыми подмышками, которая покончила с собой из-за неверного любовника. Впрочем, этот факт биографии Лары никсы тщательно скрывали, рассказывая бредни о мученической смерти этой "великой новаторши". Вся суть движения никсов сводилась к махровому пацифизму и крикам о равноправии полов. Самое любопытное то, что до знаменательного появления дрэев на мировой арене о никсах никто толком и не слышал. Поначалу они были сродни хиппи. Разумеется, не тем тем акулам- хиппарям, что устраивали антивоенные демонстрации в шестидесятых. Нет, никсы уподобились унылым и словоохотливым хиппи двадцать первого века, которые готовы часами обсуждать мировые проблемы, а потом устроить долгий перекур. Разумеется, курили они далеко не "кэптен блэк", хотя всякое случалось. Но после того, как человеческой расе пришлось поделиться местом под солнцем с другими разумными существами, никсы поняли, что наступил их звёздный час. Они забросили к черту свои феминистические замашки и мертвой хваткой вцепились в дрэев, пытаясь поставить их на рельсы собственного морального кодекса. Так, они утверждали, что дрэйка не должна выставлять своё тело напоказ и устраивать из этого красочное шоу. Дрэи не звери в клетке, на которых могут глазеть охочие до зрелищ посетители. С учетом того, что рассвет движения никсов пришелся аккурат на тот момент, когда большая часть дрэев была распихана по лагерям тюремного типа, эта аналогия была особенно нелепой. После того, как спонсированная американцами программа по ассимиляции дрэев была запущена, никсы почувствовали под ногами твёрдую почву и развернулись вовсю. Они громили пламенным глаголом всех, кто был не согласен с их политикой, устраивали многочисленные митинги и стычки. Особенно доставалось самим дрэям, которые не имели ни малейшего желания отстаивать свои мифические права и хотели просто соблюдать обговоренные правительством условия. В частности, никсы обрушивали свой гнев на Верпу, первую дрэйку, использующую своё тело в качестве народного увеселения. "Мы за права дрэев!" - кричали никсы на каждом углу, но если в понятие равенства прав не входит право на свободную сексуальность, то что это вообще за права?

Верпа ненавидела никсов и не стеснялась демонстрировать своё тело во всех мыслимых и немыслимых позах, ничуть не считая, что унижает этим себя. Насколько мне известно, она также не была особенно щепетильна в отношении постели, и в её каюте побывал не один любитель "чего-то особенного". Верпа любила повторять, что каждый сам делает свой выбор и никто не вправе осудить тебя за то, что ты следуешь выбранному пути... каким бы он ни был. Путь, говорила Верпа, явно кого-то цитируя, начинается там, где ты стоишь. И, черт побери, кому какая разница, пролегает ли твой путь через уютную семейную постельку или кровать в мотеле, куда тебя привёл очередной любовник?! Несмотря на это, никто не осмелился бы назвать Верпу шлюхой. Даже никсы и те употребляли слово "легкодоступная", маскируя красивым словом постыдную суть. Нет, Верпа Райтер не была шлюхой. Верпа была циничной стервой, которая могла одним взглядом показать обидчику всё, что о нём думает. Насмешки и издёвки отскакивали от неё как горох от стены, а один из случаев у нас на корабле поставил её на недостижимую высоту для всех, кто хотел как-то её задеть.

После одного из дневных выступлений Верпа сидела в кресле в своей гримерной, откинувшись на мягкую спинку. Три года назад Верпа сломала позвоночник и была одним из первых пациентов проамериканской клиники, специализирующейся на дрэях. Верпу собрали буквально по кусочкам и по её случаю написали не одну диссертацию по анатомии дрэев, так что можно сказать, что Верпа невольно послужила на благо собственного народа. Сейчас она уже пришла в норму, а единственным, что напоминало о давней травме, был стальной корсет, без которого Верпа не могла ходить. Был он довольно громоздким и Верпа использовала каждую возможность, чтобы хотя бы на время от него избавиться. До следующего выхода оставалось около двадцати минут, потому Верпа могла позволить себе отдохнуть. На маленьком столике дымилась чашка с кофе и лежал недоеденный круассан.

Неожиданно в гримерную ворвался помощник директора и с ходу принялся орать на Верпу. Не знаю, в чем была суть его претензий, но, кажется, ему не понравилось то, что дрэйка просто сидит и ничего не делает. Верпа внимательно его выслушала, потом взяла в руки чашку, сделала маленький глоток и спокойно спросила:

- Всё?

Помощник директора на мгновение опешил, а потом злобно бросил:

- Да, всё. Так какого черта ты тут расселась?

Верпа откусила круассан, медленно его прожевала (чем довела помощника просто до исступления), а потом негромко сказала:

- До следующего выступления осталось двадцать минут. Чтобы выйти на сцену, мне нужен корсет и я жду гримершу, которая поможет мне одеться. Без корсета я не смогу даже подняться с кресла.

Помощник немного растерялся и открыл рот, чтобы что-то сказать, но Верпа его опередила.

- Я не могу подняться с кресла, - повторила она. - Но меня вполне хватит на это.

С этими словами она взяла в руки чашку с дымящимся кофе и выплеснула его на белые брюки помощника. От неожиданности тот даже не вскрикнул, только стиснул зубы и издал тихий шипящий звук. Верпа как ни в чем ни бывало откусила круассан, прожевала и добавила:

- Пока ты переодеваешься, я успею закончить обед и одеться. А сейчас катись к дьяволу.

Помощник побледнел как стена, глубоко вздохнул и быстро вышел. После этого случая никто не смел сказать Верпе и лишнего слова.

Верпа говорила, что любит свою работу. Я спорить готова, что так оно и было. Работа была единственным, что Верпа Райтер любила по-настоящему.

Когда я пришла работать официанткой на "Флагман", Верпа уже была местной достопримечательностью. Не скажу, чтобы у неё был какой-то особенный голос, но дрэйка на сцене, да ещё поющая дрэйка была в то время нонсенсом. Обаяние Верпы было, не побоюсь этого слова, звериным, и всякий, кто видел её хоть сколько-нибудь короткий срок, невольно попадал под её влияние. Если можно так сказать про дрэйку, то Верпа была женственной. Это признавали даже никсы.

В отличии от Верпы, свою работу я ненавидела. Пассажиры "Флагмана" словно хотели отплатить за то, что не могли сделать с Верпой. Они считали нас скотом, который не заслуживает снисхождения. В особенности меня изводил лёд, который они разбрасывали по полу. Людям, отдыхающим на теплоходе, почему-то казалось особенно забавным наблюдать ползающую на коленях дрэйку. Видимо, это предавало им чувства превосходства. Но я не буду рассказывать о всех издевательствах, которые мне пришлось претерпеть на "Флагмане", но скажу одно, уходить оттуда мне не хотелось. Потому что там была Верпа Райтер, циничная и остроумная, обаятельная и грубая Верпа Райтер.

Газетчики называли Верпу "прекрасной инопланетянкой", но инопланетянкой она не была. Как и все мы, Верпа Райтер не имела и понятия, как оказалась на этой земле. Этот вопрос до сих пор занимает величайшие умы, и, боюсь, вряд ли когда-нибудь кто-то сможет найти правильный ответ. Да, нас, всех нас называли инопланетянами, гуманоидами, ученые со всего мира с пеной у рта выясняли, корабль из какой галактики принёс нас на Землю. Но, судя по всему, мы не были инопланетянами. Мы и сами не знали, кто мы и откуда, не помнили прошлого, и понятия не имели о том, что готовит будущее. Мы появились из ниоткуда и не знали, с какой целью. Просто однажды осенней ночью мы вышли из леса и оказались под недобрым грозовым небом, бесприютные и беспамятные, недоумевающие и напуганные. Холодный дождь хлестал по нашим хрупким телам, мы не держались на ногах и падали в лужи, затянутые подтаявшим льдом. До утра несколько тысяч дрэев скитались по сонным улицам маленького посёлка, а потом разразился кромешный ад. Нас расстреливали в упор, закидывали камнями, ломали кости и сдирали кожу. Нас резали ножами и опутывали верёвками, нас переезжали тяжелыми колёсами и топили в реках. Только ближе к вечеру посёлок оцепили, вошли войска, и оставшихся в живых дрэев погрузили в вертолёты. Нас доставили в крошечный военный городок под Магнитогорском, который в дальнейшем будет назван "Центром по контролю и поддержке пришельцев". Но это была бойня.

Мы умирали и нас убивали. Я говорю "мы", подразумевая собственный народ, но очевидцем тех страшных событий я не была, и восстановить их могу только приблизительно, по обрывкам чужих разговоров. В прессе о нас почти не писали, но и умалчивать событие такого масштаба не могли. Мы не могли дать никакой информации, потому что и сами ничего не знали, но информация была необходима обывателям. Потому и была придумана коротенькая история о потерпевших крушение инопланетянах, которые прилетели на Землю из далёкой галактики. Это устроило не всех, но по крайней мере поток вопросов несколько поиссяк. Только это и было нужно. Наступило относительное перемирие, которое, разумеется, было таковым только на первый взгляд. Над нами взяла шефство компания "Альянс", позиционирующая себя как коммерческая организация. Её сотрудники ходили в штатском, однако эта одежда была им явно непривычной, а речь была слишком четкой и отрывистой. Да и выправка у них была армейская. Все как один имели при себе оружие. Рассказывают даже, что как-то раз скромный начальник отдела маркетинга отчитывал полковника ФСБ как мальчишку. Федеральные агенты частенько захаживали в "Альянс" якобы для контроля и сбора информации, но всем было понятно, что их полномочия не сравнимы с теми, которые имеют сотрудники "Альянса".

По официальной версии "Альянс" занимался социальной адаптацией дрэев. Это действительно входило в их основную программу, однако адаптация занимала меньшую часть их основной деятельности. В основном весь "Альянс" был научно-исследовательским институтом. Создан он был на базе института ортопедии и протезирования, лучшие умы которого бились над созданием искусственного позвоночника. Государство выделило огромный грант на изучение анатомии дрэев, который сотрудники НИИ отбивали с переменным успехом... разумеется, под чутким руководством личностей в гражданской одежде. Когда они думали, что на них никто не смотрит, они обращались друг к другу как "товарищ" и соответствующее офицерское звание. Говорят, среди них не было никого ниже майора.

Мы с нашим экзоскелетом и частично искусственными тканями были находкой для любого НИИ, имеющего отношение к медицине. Однако уже на первых порах исследований "Альянс" вынужден был признать, что работа с нами практически не представляется возможной. Наши кости состояли из неизвестных науке веществ, чья расшифровка не произведена до сих пор. Соединение экзоскелета с нервной системой было признано инженерной загадкой, которую ещё предстоит разгадывать тем, кто продолжает изучение нашей анатомии. Самым любопытным является то, что в наших организмах сигналы от мозга передаются конечностям с торможением в одну сотую секунды. Это время нужно было для того, чтобы искусственные органы получили своеобразную встряску, крошечный разряд, который их активизировал. Но наша немного замедленная реакция не является следствием этого торможения. Медлительность, как и излишняя нервозность, это только особенности нашей психики. А уж в её изучении было сломано немало копий. Результат, однако, только один. В личном деле практически любого дрэя есть лестная характеристика "психически неуравновешен". Но с этим мы справляемся собственными силами. Кто-то находит спасение в агрессии, кто-то, как и Верпа, в наркотиках. Меня спасают долгие прогулки. Когда я в движении, я могу ни о чем не думать. Иногда слушаю музыку. Она немного снимает постоянное напряжение.

В "Альянсе" нас разбирали по кусочкам, исследовали каждую клеточку тела и пытались понять главное, не исходит ли от нас какая-то угроза. Единственным серьёзным открытием ученых медиков стало то, что наш экзоскелет состоит не из металла, как думалось дальше, а из неизвестного органического вещества. Спустя двенадцать лет стало ясно, что мы больше ничего не можем дать науке и нас решили оставить в относительном покое. Нам выделили кусок земли размером в несколько гектаров, построили бараки и окружили высоким забором. Жить там было можно, по крайней мере над нами больше не проводили никаких опытов и не стравливали с местными жителями. Но за дело взялись правозащитники, никсы и другие бездельники с армией волонтёров. Они требовали "жестоких русских" освободить "несчастных пришельцев". Шумиху они подняли немалую и получили широкий общественный резонанс. В итоге нас отпустили на все четыре стороны, даруя не нужную нам свободу в обмен на нашу безопасность. В одночасье нас лишили жилья и защиты, позволив нам самим решать собственную судьбу. Этот день был освещен со всех сторон в западной прессе, фотографии с нами были на обложках глянцевых журналов. Публика ликовала своей победе, правда, не очень долго. Вскоре все СМИ затрубили об угрозе новой разновидности гриппа и о нас забыли. Конечно, мы получили идентификационные карты с полными биометрическими данными и постоянно находились под бдительным оком федерального подразделения "Д", созданного специально для нас. Но постепенно люди свыклись с нами и слежка постепенно сошла на нет. А потом мы одичали.

Я не хочу рассказывать здесь, в собственном дневнике, о том, какие события последовали после того, как мы стали свободными. Информацию об этом можно найти в любой энциклопедии или газетной подшивке за период с восемьдесят девятого по пятый год, а потому я не считаю нужным говорить об этом. Я прочитала слишком много материалов о нашем вторжении (его романтически называли "Новый рассвет") и потеряла всякий интерес к истории собственно расы. Даже сейчас, во времена, когда в Великобритании дрэй, получивший университетское образование трудится в лаборатории криохимии, а дрэйка, иммигрирующая в США имеет ученую степень (её специальность теоретическая механика и, говорят, она специалист "от бога") и является одним из редакторов журнала "Science", мне неприятно говорить о собственном народе. Потому что единицы, выбившиеся из общей массы, никоим образом не делают эту массу лучше. А моя история вовсе не завязана на том, что успели натворить мои сородичи, но есть один момент, который я уже озвучивала. Я ненавижу свой народ. Я ненавижу дрэев и ничего не могу с собой поделать. Ненавижу. Ненавижу.

Я родилась в Петербурге и несмотря на всё презрение, на все гонения, считала и буду считать себя настоящим петербуржцем. Я влюблена в свой город, в его атмосферу, в каждую улочку, каждый дом и каждый кирпичик в мостовой. Я готова целыми ночами гулять вдоль дремлющей Невы, в полночь останавливаться на мосту и смотреть в бледное северное небо, озарённое половинкой угрюмой луны. Я люблю встречать рассвет на лавочке Марсова поля, сонно брести вдоль канала Грибоедова и любоваться алым утренним солнцем, играющим на желтых стенах Гостиного Двора. Я люблю свой Петербург.

Моё самое страстное желание - отречься от собственной натуры и стать самым обычным, самым заурядным человеком. Я хочу спокойно ходить по своему родному городу, не опасаясь криков "бей дрэйку", более того, я сама хочу иметь возможность это закричать. Я понимаю, насколько абсурдно это звучит, возможно, психологи давно придумали красивое название этому феномену, однако для меня это не имеет никакого значения. Я осознаю, что испытываю ненависть к собственным сородичам, и, если честно, совесть по этому поводу меня не мучает. Я знаю, что я не такая как они, и эта разница приятно греет мне душу. Я не вандал и не варвар, я не оскверняю землю, по которой хожу, я не подкарауливаю в тёмных переулках запоздалых прохожих. Словом, я не делаю ничего из того, чем славятся дрэи, но это ни в коей мере не делает меня человеком. Люди видят во мне только дрэйку, существо из ненавидимой ими расы, и этого достаточно для того, чтобы превратить мою жизнь в настоящий ад. Конечно, сейчас с каждым годом им это удаётся всё труднее и труднее, но, поверьте, если есть желание, то никакой закон и программа "толерантного отношения к гуманоидам" не помеха. Дважды меня избивали в отделении милиции. Дважды в метро, на виду у сотен людей. Люди могут ненавидеть друг друга и готовы перегрызть глотку своему ближнему. Но когда перед ними возникает общий враг, они вдруг начинают чувствовать себя единым целым.

Тот день, с которого, собственно, и начинается моя история, я помню так ясно, словно это происходило вчера. Всю ночь шел дождь и когда я, проснувшись, открыла форточку, в комнату потянуло свежим ветром, пахнущим озоном и мокрой травой. Дождь всегда казался мне чем-то конечным, нечто вроде временного отрезка, который обязательно имеет начало и конец. Но осенние дожди выпадают из этого определения, они идут беспрерывно, то мелко накрапывая, а то начиная лить, как из ведра. Ночной дождь был именно таким, и сейчас я никак не могла понять, закончился он или нет. На всякий случай я сунула в рюкзак зонтик и отправилась в ванную чистить зубы.

Из крана с горячей водой доносилось только приглушенное шипение. Я с сожалением закрутила вентиль, умылась холодной и прошлепала на кухню. Там я съела два бутерброда, а потом набрала в чашку тёплой воды и отправилась чистить зубы. Металлокерамические коронки мне поставили ещё в лагере и они требовали постоянного ухода. В чем-то это делало меня похожей на людей. Мне нравилось чистить зубы.

Я макнула щетку в чашку, достала её, выдавила голубоватую горошину зубной пасты. Засунула щетку в рот и принялась сосредоточенно водить ею по зубам. Это был во многом медитативный процесс, во время которого у меня была возможность побыть наедине с собственными мыслями. Но сейчас мне не хотелось думать ни о чем, кроме одного письма, которое я получила вчера.

Я думала об этом письме вчера вечером, думала ночью, думала сегодня, когда ехала в метро на работу. Я работала на погрузке и выкладке товара в гипермаркете "Рупор" на Обводном канале, и это был один из тех немногих мест, где к нам относились более-менее терпимо. Люди, регулярно приезжавшие в "Рупор", уже не пугались, видя нас в фирменной голубой униформе. Кажется, гипермаркет получал неплохие субсидии от государства за то, что они принимали на работу дрэев. Да и само по себе это было довольно выгодно. Конечно, мои собраться довольно ненадежный народ, воровство и разбой не считались чем-то зазорным, но зато нам можно было меньше платить и заставлять работать по четырнадцать-шестнадцать часов в сутки. Работа была тяжелая, но меня вполне устраивала. По крайней мере меня никто не оскорблял и не пытался сбить с ног одним лёгким ударом. Кстати говоря, вот ещё один миф о "всесильных дрэях". Почему-то считается, что наши ноги приспособлены для всевозможных прыжков и чуть ли не ползанью по стенам. Люди думают, что мы умеем бегать с невероятной скоростью и прыгать на высоту собственного роста. Не знаю, на чем основан этот миф, но единственное существенное отличие наших ног от человеческих - так это согнутые в обратную сторону колени. Ещё наши ноги практически лишены чувствительности и у нас своеобразная, чуть подпрыгивающая походка.

Весь день я думала о письме и о том, что мне надо написать заявление об уходе. Эта идея далась мне очень и очень нелегко. Дело даже не в том, что у нас был дружный коллектив (какая может быть дружба между людьми и дрэями!), не в том, что я привыкла к своей работе и не хотела уходить "в никуда". Просто мне казалось, что работая в "Рупоре" я твёрдо стою на ногах и точно знаю, что завтра мне не предложат катиться к черту, как это было на всех моих предыдущих местах работы. Почему я собралась уходить? Скажу коротко - потому что мне предложили другую должность. Организация называлась "Корпорация цветов" и почему-то на работу они брали только и исключительно дрэев. Компания была крупная, их рекламой был завешен весь город, а их предпочтения в сотрудниках были ещё одним кирпичиком для всеобщей ненависти к дрэям. Подумать только, в такую интересную и перспективную компанию - и каких-то гуманоидов. Когда "Корпорация цветов" только появилась, о ней уже поползли всевозможные слухи. Производила КЦ энергетические напитки, и это уже послужило поводом для разговоров в духе "спаивают молодежь". Впрочем, очень скоро всем стало ясно, что никаким алкоголем и химией тут и не пахнет. Напиток "Густой Свет" оказался чем-то вроде сока с молоком, только гораздо гуще и насыщеннее. В народе его очень быстро окрестили "сгущенный свет", а потом и просто "сгущенкой". Вскоре "Корпорация цветов" поняла, что это в принципе неплохая идея и они начали выпускать свой "свет" в характерных бело-голубых банках. На полках новомодная "сгущенка" не залеживалась, по вкусу оказалась довольно неплохой штукой, кроме того, подкупала низкая цена. В состав "сгущенки" входил сбор каких-то трав, молоко, и, кажется, кленовый сироп, но судя по всему там был ещё какой-то ингредиент, не указанный на упаковке. Именно он и придавал напитку ни с чем не сравнимый густой аромат, в котором чувствовалось дыхание весны, запах полевых цветов и тёплого ветра.

Не вдаваясь в долгие рассуждения и ненужные подробности, скажу, что мне предложили работу в КЦ. Мне прислали письмо, именно мне, не кому-то другому. Квартирная хозяйка, у которой я снимала комнату, долго ругала меня за то, что я получаю письма без согласования с ней. Ей никогда не нравилось находить у себя в почтовом ящике письма на чужое имя. Но всё дело в том, что я была тут совершенно ни при чем. Я никому не давала свой адрес. Я даже не знала свой почтовый индекс. Но факт оставался фактом, я получила письмо на имя Зои Карнатчи, в котором меня любезно приглашали на новую увлекательную работу. Заметьте, именно на работу, не на собеседование, то есть у моих неизвестных работодателей не возникало никаких сомнений в том, что я им подойду. Конечно, это было похоже на шутку, да и я никогда не чувствовала себя лучше других, чтобы поверить в нечто подобное. Но потом, поговорив на работе с коллегами, я выяснила, что такое письмо получил каждый. Нас приглашали на работу, именно нас, дрэев, не людей. Нам не делали одолжения, скорее, ожидали его от нас. К каждому письму была приложена банковская карточка, оформленная на адресата письма. По ней нам предлагалось снять двадцать пять тысяч рублей - аванс за предстоящую работу, на которую можно было выходить с завтрашнего дня. Кроме того, нам рекомендовалось сегодня же написать заявление об уходе с бывшего места работы. И именно этот пункт смущал нас больше всего. Какие только версии не выдвигались! Начиная с элементарного "разводка какая-то" и заканчивая тонко продуманной гипотезой о том, как за эти несчастные двадцать пять штук нас хотят посадить в пожизненную кабалу. Потом Аич Пронин не выдержал и сбегал к ближайшему банкомату "Банка КЦ", коих в последнее время появилось в городе великое множество. К великому удивлению, ему вполне удалось снять деньги - две новенькие пятитысячные купюры, десять тысячных и ещё пять тысяч сотнями и пятидесятирублевыми бумажками. Пачка получилась значительная. При виде денег многие сторонники теории заговоров дрогнули и под разными предлогами покинули наше небольшое собрание. К тому времени, когда снять деньги решили даже скептики вроде меня, ближайший банкомат опустел, и нам пришлось топать до самого метро. Впрочем, скептиком я перестала быть ещё до того, как увидела деньги в своих руках. С самого детства мне казалось, что та жизнь, которой я живу, какая-то неправильная. Мне думалось, что я ещё много успею, что это так, пилотная версия жизни, а потому надо не торопиться, а спокойно ждать, когда начнётся оно, настоящее. И в тот момент, когда я держала в своих руках это странное письмо, мне показалось, что я... Словом, я как-то сразу захотела поверить в то, что всё происходит всерьёз и что я действительно на пороге перемен. Логика, правда, подсказывала, что всё не так просто, и неплохо бы разобраться, но стадное чувство, которое вообще нам свойственно, велело поступать так, как поступает большинство. Я написала заявление об уходе (я была второй, кто сделал это в тот же вечер), неспешно добрела до метро и сняла свой аванс. То, что это были самые настоящие деньги, так меня удивило, что я решила не спускаться и дойти до дома пешком. И это было не самой лучше идеей.

От Приморской до Чернышевской шагать и шагать, но если ты погружен в свои размышления, время пролетает как-то незаметно. Я думала о странном предложении работы, о корпорации, о своих коллегах. Думала я и о своём безрассудном поступке, в самом деле, вот так, запросто уволиться с работы, которая полностью меня устраивала и на которой я могла почувствовать себя настоящим... я чуть было не сказала, "человеком". Словом, эта была та работа, где меня уж если и не уважали, то по крайней мере со мной считались. Причем считались по настоящему, искренне, а не по указке свыше, согласно программе толерантного отношения. Человечность, или, если хотите, гуманность, это было то, чего мне не хватало до того, как я пришла в этот гипермаркет. Вечером, возвращаясь домой, я каждый день остро чувствовала, как же мне всё-таки повезло. Явно ощущался контраст - между терпимым и даже доброжелательным отношением на работе, и агрессивно-презрительным на улице. Конечно, я давно научилась не обращать внимания на сдавленное шипение "дрэйская шлюха", которое бросают тебе вслед хмурые прохожие, но всё-таки приятного мало. Причем особенно агрессия идёт от женщин, хотя вообще-то говорят, что женщины гораздо терпеливее и добрее мужчин. Но почему-то многим женщинам и девушкам кажется, будто бы мы, дрэйки, каким-то образом посягаем на их мужчин, хотя межвидовые контакты никогда не практиковались открыто (забудьте, что я говорила о Верпе Райтер). Конечно, существовали закрытые клубы для любителей "чего-нибудь эдакого", говорят, что в узких кругах они были весьма популярны, но это никогда не носило массовый характер. Во-первых ещё свежи были воспоминания о том, что ещё недавно связь с дрэйкой или дрэем приравнивалось к государственной измене со всеми вытекающими последствиями. А во-вторых, что уж скрывать, безволосые, с костями наружу дрэи не могли показаться привлекательными человеку даже с самым извращённым вкусом. Были, конечно, прецеденты, когда люди проникались к дрэям большой симпатией. В Британии (куда в годы массовых преследований вывезли немало наших) даже практиковались межвидовые браки, но всё это было исключением из общих правил. О таком не говорили вслух, ограничиваясь только многозначительным закатыванием глаз и перешептываний на кухне.

Дойдя до улицы Рылеева, я решила зайти в магазин за молоком, а заодно купить банку сгущенного света. Мне не то чтобы очень нравился этот напиток, просто хотелось, так сказать, иметь представление о том, с чем собираешься работать. Я зашла в маленький магазинчик, работающий допоздна, и тут же поняла, что лучше бы мне поскорее уносить отсюда ноги. А тут надо сказать пару слов о том, что являлось и является для нас чуть ли не самой ощутимой проблемой. Дело в том, что в Петербурге, как и вообще в крупных городах мелкие торговые точки в основном принадлежат выходцам с Кавказа. Грузины, армяне, дагестанцы, я так и не научилась различать их между собой, но за свою жизнь натерпелась от них многого. Говорят, что рабы, пришедшие к власти, лютуют куда как страшнее бывших хозяев. Ещё пятнадцать лет назад кавказцев ненавидели, устраивали драки, громили ларьки, и, честно сказать, было за что. Вели они себя примерно так, как и мои сородичи, не желая мириться с существующими порядками и негласными правилами. Я совершенно точно уверена в том, что большая часть кавказцев это вполне порядочные люди, однако те, кто ведет себя как последний скот, гораздо более заметны, и, так сказать, затмевают собой всё остальное. Понятно, что несмотря на все призывы к терпимости, на кавказцев регулярно устраивали погромы. Стены в подъездах исписывались фразами "Россия для русских", "Смерть чуркам" и другими, более омерзительными лозунгами. В первую очередь, конечно, страдали законопослушные граждане, которым не повезло с местом рождения. Они не могли достойным образом за себя постоять, потому что им было что терять. Те же, кто зарабатывал себе на жизнь грабежами и разбоем, имели при себе оружие и их столкновения с русскими не всегда оканчивались в пользу последних. Но времена так называемых "скинхедов" и "неофашистов" давно прошли, на смену "чуркам" и "джамшудам" пришли "дрыги", пнуть которых лишний раз не отказывался ни русский, ни грузин. Мы стали общим врагом, которого в большей степени ненавидели бывшие "угнетённые". Отношение рознилось необычайно ярко: если в русском магазине всё ограничивалось только грязным оскорблением, то стоило зайти в торговую точку, которую содержал кавказец, то дело зачастую доходило до поножовщины. У меня не хватает слов для того, чтобы описать всю ту ненависть, которую буквально источали гневные "дети гор", но ноги мои до сих пор болят после ударов тяжелых ботинок. Встреча с обычными гопниками сулила вывернутые карманы и синяки, встреча с толпой кавказцев обещала сломанные ребра и выбитые зубы. Конечно, мы старались не гулять ночами в пустынных переулках и не заходить в непроверенные магазинчики, но от случайного столкновения не застрахован никто. Так и я, зайдя в знакомый магазин, была неприятно поражена, увидев за прилавком двоих молодых ребят явно нерусского происхождения. Надеясь, что они меня не заметили, я быстро юркнула за дверь, но поздно. Раздался возмущенный возглас "Ах ты тварь" и за мной бросились оба парня. Я кинулась бежать. Несмотря на то, что ещё не было и девяти часов вечера, улица словно вымерла. Я мчалась стрелой, но как я уже говорила, "стремительный бег дрэев" это не более чем миф, так что расстояние между мной и отчаянно ругающимися парнями всё сокращалось. До дома мне оставалось добежать всего ничего, я уже доставала из кармана магнитный ключ, надеясь скрыться в своём подъезде. Задыхаясь, я взбежала по лестнице и приложила ключ к контакту, но тут кто-то схватил меня за руку. Я закричала, обернулась и тут же узнала Павла, сына моей хозяйки, довольно приятного молодого человека, который никогда не опускался до оскорблений. Впрочем, он не только не оскорблял меня, он вообще никогда со мною не говорил, потому я ещё успела удивиться тому, что он меня остановил:

- Павел, пожалуйста, помогите! Там, за мной...

- Куда собралась, гнида? - отчеканил Павел с какой-то совершенно гаденькой улыбочкой. Я в ужасе на него посмотрела, дернулась, но было уже поздно. Мои преследователи уже были у подъезда и медленно, я бы даже сказала вальяжно, поднимались по ступенькам.

- Что, набегалась? - презрительно бросил один из них, подходя ко мне вплотную. От него пахло отвратительной смесью пота, одеколона и крепкого алкоголя. Я поморщилась, и это не ускользнуло от его внимания. Он что-то проговорил на своём языке и вдруг резко ударил меня в живот. Мир на мгновение померк у меня перед глазами, я задохнулась и прикусила язык.

- Гляди-ка, не нравится, - как-то даже с удивлением сказал Павел. - Так ей, твари.

- Ты кто такой? - хмуро поинтересовался ударивший меня молодчик.

- Эта шлюха у моей матери квартиру снимает. Давно хотел поквитаться.

Кавказец кивнул и ударил снова. На этот раз удар пришелся в незакрытый кожей участок. Я тихо заскулила, зная, что если буду кричать, это только их разозлит.

Ещё удар. Ещё. Внутри что-то сдвинулось, по крайней мере было такое ощущение. Я почувствовала во рту сладковатый вкус собственной крови. Били меня неспешно, видимо, наслаждаясь этим действием. На первом этаже открылось окно, оттуда высунулась любопытная голова какой-то старухи. Увидев, что бьют всего-то какую-то дрэйку, бабка широко перекрестилась и с грохотом захлопнула окно. Из подъезда выглянул сосед с четвёртого этажа, бросил один взгляд на происходящее и поспешно закрыл дверь.

Очередной удар пришелся на шею - самое чувствительное место в нашем организме. Тут уж я не могла сдержаться и закричала в голос, рухнула на колени, ударившись о каменный пол ребрами ладоней. Удар по ребрам заставил снова взвыть, но в то же время вызвал во мне волну неведомой доселе ярости, которая затопила боль и отчаяние. Одним рывком я вскочила на ноги, и, размахнувшись, ударила Павла в грудь. Этого он совершенно не ожидал, зная меня как тихое и покорное существо, явно не способное на отпор. Удар был не слишком сильным, но он пошатнулся и сморщился, словно от обиды.

- Вот сука, - с явным удивлением сказал он и замахнулся, целясь в лицо. Я перехватила его руку, одновременно уходя от входящего в раж кавказца, и врезала Павлу коленом, так, что он не устоял на ногах. В тот же момент я осознала собственное преимущество: мы, дрэи, одинаково хорошо владеем двумя руками, не делая различий между правой и левой. Это дало мне возможности отвести удар третьего нападавшего и огреть Павла по уху. Потом, пользуясь временным замешательством противников, я перепрыгнула перила и бросилась бежать. Злость и боль придали мне сил развить такую скорость, что будь у меня свидетели, я бы послужила живым подтверждением мифа о быстроногих дрэях. Я юркнула в сквозной двор, потом ещё в один, свернула в переулок, и, наконец, оказалась на оживлённом Староневском. Здесь я была в относительной безопасности, хотя мало кто из снующих прохожих проникался ко мне дружескими чувствами. Я перешла на шаг и, всё ещё задыхаясь после быстрого бега, постаралась успокоиться.

Понятно, что домой в тот день я возвращаться не могла, но с собой у меня было достаточно денег для того, чтобы не ночевать под открытым небом. Больше всего мне хотелось вытереть с себя кровь и прополоскать горло. Переломов, судя по всему, у меня не было, но серьёзные ушибы скоро должны были дать о себе знать. Я давно заметила, что настоящая, сильная боль приходит со временем и, например, глубокая царапина начинает серьёзно болеть только через несколько часов после пореза. Не знаю, так ли это у людей, но, полагаю, что скорее всего также.

Итак, я искала место для ночлега. В крупные гостиницы, фасадом выходящие на Невский проспект, мне соваться было бесполезно, да и не особо нас жаловали в подобных местах. Ещё несколько лет назад на дверях любого более-менее приличного заведения можно было встретиться табличку "только для людей" и схематичное изображение дрэя, перечеркнутого красным крестиком. Мы не могли ездить на пассажирских лифтах (только на грузовых), в метро и электричках допускалось ездить только стоя. Теперь, конечно, с этим попроще, за нами признали какие-никакие, но права, однако всё равно посматривают косо. И дело даже не в том, что к нам не могут привыкнуть, привыкнуть-то как раз давно успели. Но нас не считают за своих. И никогда не считали. Конечно, я знала парочку людей, даже не парочку, а человек десять, которые относились к нам по-дружески, но в их отношении было больше снисхождения и покровительства, чем настоящего тепла.

Не имея возможности заночевать в гостинице вроде Паласа, я отправилась на поиски маленького отеля, коих в городе было и есть великое множество. Дойдя от площади Восстания до Аничкова моста, я свернула с ярко освещенного Невского проспекта, и побрела по набережной Фонтанки, выискивая глазами вывеску какой-нибудь мини-гостиницы. Насколько мне было известно, в этих краях отелей должно было быть не меньше десятка. Вскоре мне повезло: над каменной аркой, ведущей в проулок, красовалась небольшая табличка "мини-отель Венера". Я свернула, насквозь прошла тёмный переулок и вышла во двор с единственным мутно-желтым фонарём. Отель располагался в старом доме с колоннами и высоким крыльцом. Над крыльцом был установлен синий козырёк из толстого пластика, массивные ступени облицованы кафелем. Я не без труда поднялась по лестнице (для нас любая ступень выше двадцати сантиметров это сущее мучение) и нажала рукой на круглую кнопку звонка. Надпись над звонком "мы рады вам в любое время". Надпись над ручкой двери "24\7". Кстати, меня всегда пугали дверные звонки, звук которых я не могу услышать. Стоишь бывало, как чурбан перед закрытой дверью, жмёшь кнопку звонка и не знаешь, сломался он, или просто в помещении хорошая звукоизоляция.

В этот раз простоять мне пришлось не больше минуты. Дверь открылась с хрустальным перезвоном и на пороге оказалась блондинка лет двадцати пяти. Естественно, то сначала её радушный взгляд уткнулся мне в район живота, потом девушка подняла глаза выше и кое-как выдавила из себя дежурную улыбку. Выражение её глаз было мне знакомо. Несчетное число раз мне приходилось сталкиваться с людьми, которые с трудом сдерживались от того, чтобы не захлопнуть дверь прямо перед моим носом. Администраторы гостиниц, швейцары, офис-менеджеры, словом те, в чьи обязанности входит встречать посетителей. Я до мельчайших подробностей представляла чувства, которые они переживали. Сначала это обычное состояние служащего, который готовится поприветствовать клиента набором дежурных фраз. Глаза его блуждают на привычном уровне, когда достаточно лёгкого движения головы, чтобы увидеть лицо слишком высокого, или, наоборот, слишком низкого человека. На кончике языка уже вертятся заготовленные слова, улыбка (иногда даже искренняя) блуждает по лицу. Дверь открывается, работник уже открывает рот и собирается сказать что-то вроде "добрый вечер, мы рады вас видеть", но тут на пороге показывается один из дрэев и вся схема поведения летит к чертям. Первый удар получает пресловутый взгляд, человеку приходится высоко задирать голову, чтобы встретиться глазами с одним из нас. И во взгляде этом смешивается страх и отвращение, иногда животный ужас, чаще - желание ударить. Потом человек понимает, что годы репрессий против дрэев миновали и дрэй вполне может оказаться перспективным клиентом, которого надо уважать. И тогда невероятным усилием воли человек заставляет свои губы растянуться в улыбке. Кое-как овладевает собой и говорит "Здравствуйте".

- Здравствуйте, - натянуто улыбнулась мне блондинка. Она старательно избегала моего взгляда и слегка вздрагивала плечами. - Проходите, пожалуйста.

- Добрый вечер, - сказала я как можно спокойнее. Девушка пропустила меня вперёд и осторожно закрыла за мною дверь. Снова раздался лёгкий перезвон от колокольчика, висящего под потолком. Он звенел от лёгкого колебания ветра.

Я оказалась в небольшом холле, приятно освещенном тремя желтыми лампами. В углу размещалась небольшая стойка администратора. Вглубь помещения уходил узкий коридор с ворсистым зелёным ковром. Я поняла, что мини-отель был переделан из большой коммунальной квартиры, и мне сразу стало легче. Я отчего-то любила бывать в таких местах. Несмотря на евроремонт и всевозможную отделку, отсюда невозможно было изгнать ту удивительную атмосферу, которая свойственна старым питерским квартирам. Окна и подоконники давно были заменены на безликий пластик, лепные потолки закрыли навесные щиты, но у меня всё равно было ощущение, что я нахожусь дома у каких-то очень хороших людей, которые способны понять и принять непохожее на себя существо. Даже блондинка, которая с первого взгляда показалась мне очень неприятной особой, сейчас обрела довольно дружелюбный вид.

- Вы хотите у нас остановиться? - спросила она, по-прежнему не смотря мне в глаза.

- Да, пожалуйста, - кивнула я, решив остаться здесь по меньшей мере на пару дней. И села верхом на высокий стул рядом с администраторской стойкой. Ещё одно достижение толерантно настроенных граждан, теперь подобная посадка (и единственно возможная для нас, поправка на анатомию) считается нормой даже в государственных учреждениях. Хотя исключительно для дрэев.

- Вам одноместный номер? Это будет стоит три тысячи двести рублей.

- Да. С завтраками, - добавила я, вспомнив, что с утра у нас трудно найти открытое кафе.

- Тогда три с половиной тысячи. Завтрак шведский стол, - сказала блондинка, впервые улыбнувшись по-настоящему. - Хотите номер с микроволновкой?

- Нет, спасибо, - я покачала головой и задумалась. - А у вас есть прачечная?

- Стиральная машина.

- А заказать обед?

- У нас есть кухня. Кофе, чай, бутерброды и салаты. К сожалению, пока это всё. Но можно заказать пиццу. Есть Интернет, к сожалению платный, городской телефон...

- Спасибо, - быстро сказала я и перешла к главному: - Здесь есть другие постояльцы?

На мгновение девушка задумалась и зачем-то завертела в руках карандаш.

- Да, есть, - наконец, сказала она. - У нас восемь номеров, занято два одноместных, а завтра, скорее всего въедет ещё одна пара. Но у нас хорошая звукоизоляция и вы им не помешаете.

Тут блондинка наморщила лоб и виновато посмотрела на меня:

- То есть, конечно, они вам не помешают. Извините.

Я усмехнулась.

- На сколько дней вы у нас остановитесь?

- Пока не знаю. Дня на два, а там посмотрим.

- Хорошо. Ваш паспорт, пожалуйста. Ой...

Лицо девушки залило краской. Мне стало смешно, всё-таки не каждый день приходится видеть смущенного человека. Обычно если они совершают ошибку, к которой мы имеем непосредственное отношение, это вызывает злость и раздражение, но никак не смущение. А вопрос про паспорт, давно уже ставший анекдотичным, обычно задают с целью уязвить и унизить. Дело в том, что паспорта нам не выдавали. Главным документов дрэев является пластиковая карта, в которую вводятся все биологические данные её обладателя. Фотографии там, понятное дело нет. Люди почему-то считают, что внешних различий между нами не существует.

Я молча протянула девушке свою карточку.

- Спасибо, - пискнула она. - Итак, Зоя Карнатчи.

- Можно без фамилии, - милостиво разрешила я, восхищаясь невиданной любезностью. - И Зои, а не Зоя.

- Извините, - в очередной раз сказала девушка. Я так и ахнула - невиданное дело, человек в который раз извиняется перед дрэйкой. Кстати, я говорила, что люди называют нас дрыгами из-за нашей слегка подпрыгивающей походки? Людям почему-то необходимо придумывать пошлые и грязные прозвища для всех, кто так или иначе отличается от них. Армяне и грузины - чурки, узбеки и таджики - джамшуды, вьетнамцы и китайцы - узкоглазые, украинцы - хохлы. Даже для жителей Петербурга нашлось название - мы, по словам москвичей, натуральные чухонцы. А я в таком случае чухонская дрыга, существо, одинаково ненавидимое людьми всех национальностей. Пожалуй ненависть к дрэям это единственное звено, связывающее людей с самыми противоположными взглядами. Людям не нравится просто дружить друг с другом. Больше всего они любят дружить против кого-то.

- Семь тысяч рублей за два дня, пожалуйста.

Я достала деньги, забрала карточку. Больше всего мне сейчас хотелось вытянуться на кровати и уснуть. Но сначала нужно было зайти в душ и что-нибудь съесть.

- Скажите, я могу поужинать? - спросила я, пока администратор искала нужный ключ.

- К сожалению нет, - сказала она с неподдельным огорчением. - Я могу предложить вам только кофе или чай. Всё остальное подвезут только завтра, к восьми утра.

- Жаль.

- Но у нас ещё остались шоколадные батончики! - обрадовано сказала девушка.

- Хорошо. Тогда, пожалуйста, чай и... что у вас ещё есть.

- Есть марс, шоколадка "свобода", - начала перечислять администратор.

- Замечательно. Давайте всё. И вы говорили, что можно заказать пиццу?

- Да, конечно.

Блондинка протянула мне цветной буклетик, пестреющий фотографиями самых разнообразных пицц. Я ткнула пальцем в первую попавшуюся и протянула администратору тысячную купюру.

- Вот эту. Когда она будет привезена?

- Обычно в течении часа, иногда чуть пораньше.

- Чай и шоколадки принесите, пожалуйста, вместе с пиццей.

- Обязательно. Ещё что-нибудь?

- Да, - кивнула я. - Ключи.

- Конечно, конечно, - суетливо сказала блондинка. Она выпорхнула из-за стойки и сунула мне в руку маленький ключ, привязанный к деревянной лакированной груше. Сбоку на ней была выгравирована цифра восемь.

Администратор отвела меня в самый конец коридора. Номер восемь оказался просторной угловой комнатой с большим окном, завешенным тяжелыми тёмно-синими гардинами.

- Мини-бар, к сожалению, пустой, - поведала мне блондинка.

- Ничего страшного, - милостиво кивнула я, забирая ключи. - Спасибо вам. Скажете, когда привезут пиццу, хорошо?

- Да, конечно, - с облегчением кивнула девушка. Несмотря на всю её доброжелательность, я чувствовала, что общение со мной ей до крайности неприятно. Кроме того было заметно, что блондинка сильно напугана. В какой-то мере я её понимала. В самом деле, вечерний визит дрэйки не может сулить ничего хорошого. Девушка чувствовала опасность, исходящую от меня и ей было не по себе. Кроме того, ей наверняка передавался мой собственный страх, о причинах которого она не могла и догадываться. Дверь уже закрывалась, когда блондинка издала горлом странный булькающий звук и вдруг в упор посмотрела мне в лицо. До этого она старалась смотреть мне куда-то в район ключицы.

- Ой... У вас кровь!

Заметила-таки. Что за манера у людей совать нос в чужие дела. Я натянуто улыбнулась.

-Пустяки. Носовое кровотечение. У меня бывает.

- Гм, - пробормотала блондинка. Не думаю, что она поверила в мою версию с носом, но по крайней мере допытываться что да как не стала.

- Может вам чем-то помочь? Лекарства, бинт, ватные тампоны?

- Спасибо, не надо.

- А врача? Я могу вызвать врача.

- Не стоит, - усмехнулась я, прикидывая, где же вечером эта милая девочка найдет доктора, который приедет к дрэйке.

- Но...

- Спасибо вам, - я близоруко наклонилась к карточке, прицепленной к нагрудному карману девушки. Ирина Свербицкая, администратор. - Ирина. Спасибо большое. Буду ждать свою пиццу, хорошо?

- Хорошо, - с сомнением кивнула Ирина. - Отдыхайте.

Я закрыла дверь на ключ и стала осторожно стягивать с себя одежду. Израненное тело порядком саднило, но боль была терпимой, так, что я почти не обращала на неё внимания. Сложив вещи в угол, я вытащила из рюкзака шампунь с гелями, которые купила на работе (нам, сотрудникам, давали небольшие скидки), и проследовала в ванную комнату. Я ожидала увидеть душевую кабину, но вместо неё там оказалась глубокая белоснежная ванна с аккуратным ковриком на дне. Я поставила флакончики на краешек, заткнула ванну пробкой и до упора вывернула оба крана. Шум воды показался мне оглушающим, но и успокаивающим одновременно. Почему-то именно здесь, в ванной я почувствовала себя в относительной безопасности. Обследовав содержимое полки над раковиной, я нашла стопку целлофановых упаковок с шампунем и бальзамом. На упаковках был нарисован силуэт стройной женщины с длинными кудрявыми волосами. Голова её была запрокинута, обе руки подняты вверх. "Венера" - прочитала я на шампуне и усмехнулась. Да уж, это точно не обо мне.

Среди людей принято считать, что дрэи никогда не моются, однако это не совсем так. Действительно, наши тела слишком хрупкие (опять же в противовес существующему мифу), а потому принимать ванну настоятельно не рекомендуется. Однако под душем моемся мы регулярно. У нас нет волос на голове и теле, так что процесс мытья сильно облегчен, но всё-таки он имеет место быть. Долгое пребывание в горячей воде чревато всевозможными неприятными последствиями. Органическим тканям вода не страшна, но вот металлические кости и искусственные вены от этого могут сильно пострадать. Но сейчас я меньше всего думала о сохранности собственного тела, мне хотелось погрузиться в пенную ванну и расслабиться. Я вылила в воду по половине из каждого флакона и добавила туда содержимое двух упаковок с силуэтной Венерой. Оглядевшись в поисках полотенца, я увидела его висящим на крючке рядом с зеркалом.

- Замечательно, - пробормотала я, забираясь в ванну. Ногам в ней места не оказалось и я кое-как устроила их на пластиковом столике, стоящем впритык к ванне. Вода показалась мне нестерпимо горячей, но тем было лучше. Это позволило мне отключиться от неприятных мыслей и полностью сосредоточиться на собственных ощущениях. Вода перелилась через край и выплеснулась на пол. Я закрутила краны и постаралась расслабиться. Густая белая пена приятно ласкала кожу, забивалась в щели между костями и оседала там перламутровыми пузырями. Я закрыла глаза и задремала.

Мне показалось, что прошло только несколько минут, но когда я проснулась, вода уже успела остыть. Я снова пустила воду, которая немного взбила порядком осевшую пену, вытащила пробку и с хрустом потянулась. Как ни приятно было лежать в горячей ванне, но надо было вставать и одеваться. Скоро должны были привезти мою пиццу и чай.

Вода в сток уходила стремительно. Меньше чем через минуту вся ванна была в клочьях пены, а вода со стуком удалялась о сбившийся коврик на дне. Я щедро налила на руку пахнущего фиалками геля, намылилась и приняла душ. Ощущение свежести было необычайно приятным после всех сегодняшних событий. Я сполоснула ванну и уже хотела повесить душ на кронштейн, как вдруг что-то непонятное заставило меня насторожиться. Поначалу я не поняла, что это, но ощущение тревоги было настолько сильным, что я, не выпуская душа из рук, принялась озираться по сторонам. Взгляд мой упал на дно ванны, и вдруг я увидела тусклый мигающий свет. Исходил он из стока. Я выронила душ и звук от его падения испугал меня больше, чем таинственное свечение. А свет, разделенный перекладинами в стоке на четыре части, словно стал ближе, ярче, так, что его отблески заплясали по белой поверхности ванны.

- Что за черт, - пробормотала я, делая шаг назад. Мне показалось, что я слышу какое-то слабое гудение, но это скорее было плодом моего воображения. Я вылезла из ванной, едва не сломав ногу о столик и завернулась в длинное полотенце. Когда я вновь посмотрела на сток, свет оттуда тёк переливчатыми лучами. В дверь постучали. Я едва сдержала крик.

- Пицца приехала, - объявила мне блондинка, когда я, наконец, открыла дверь. В руках у неё была большая коробка. Девушка с боязливым любопытством обозревая мои голые ноги.

- Спасибо, - поблагодарила я.

- Чай и шоколад я сейчас принесу, - сказала Ирина, буравя взглядом мои колени.

- Спасибо, - повторила я, принимая коробку из рук девушки. На коробке лежал уже знакомый мне рекламный букет с приколотым к нему чеком. Две салфетки, пластинка жевательной резинки и зубочистка в упаковке. Всё как обычно, спокойно и понятно. Вот только свет в стоке...

Я поставила коробку на кровать и метнулась в ванную комнату. Света там не было. На то, что в ванне не было и коврика, внимания я не обратила.

Потом я долго сидела на полу, обхватив руками щиколотки, и думала о том, что, черт побери, в мире происходит что-то неладное. Я давно живу с ощущением "что-то будет" и давно привыкла к нему, но сейчас оно вошло, так сказать, в решающую стадию. Меня всю трясло, сердце колотилось в груди, кровь пульсировала в жилах. Мне казалось, что ещё немного, и что-то непременно случится, что-то страшное, или, наоборот, радостное, но наверняка неожиданное. Так я просидела около получаса, а потом медленно встала и прошлась по комнате. Ничего не происходило, кругом была тишина, и мне очень хотелось есть. Я открыла коробку с пиццей, села на кровать и принялась за еду. Чай Ирина мне почему-то не торопилась нести, а выходить из номера у меня не было никакого желания. Я налила воды в стакан, стоящий на полочке в ванной, бросила боязливый взгляд на сток ванны и залпом выпила резко отдающую хлоркой воду. Вкус пиццы я почти не разобрала. Через пару минут Ирина принесла мне чай с печеньем и извинилась за задержку. Что-то там у неё не заладилось, кажется, сломался электрический чайник.

Ночь, которую я провела в том гостиничном номере, я помню так ясно, будто бы это произошло вчера. Мне не спалось, я пластом лежала на кровати и думала о том, что надо бы встать и почистить зубы. Все остальные мысли я каким-то непостижимым образом сумела вытеснить из головы. К четырём часам утра, когда мой утомлённый взгляд уже вычленял узоры из теней на потолке, я поняла, что уснуть мне сегодня не удастся и встала на ноги. Час или около того я бродила взад и вперёд по номеру, потом умылась холодной водой из крана и доела оставшуюся половину пиццы. Обычно я ем мало, так что тут мне показалось, что живот раздулся как барабан, но я ничего не могла с собой поделать и автоматически засовывала в рот кусок за куском. От водопроводной воды у меня свело желудок, и на языке появился неприятный привкус, но я не обратила на это внимания и сделала ещё один глоток из стакана. Затем я оделась, положила в карман деньги, карту и ключ с деревянной грушей и выскользнула в коридор.

Мне захотелось немного подышать свежим воздухом. Администратора не было, я решила, что Ирина отправилась спать и направилась к двери. Она оказалась запертой, и я уже решила, что мне придётся будить бедную девушку, как вдруг увидела ключ, лежащий на столе у администратора. Уверенности в том, что это тот самый ключ, у меня не было, но я перегнулась через стойку и спокойно его взяла. К моему удовольствию, ключ подошел, я открыла дверь и вышла на улицу. Ключ я оставила в замке. Конечно, нехорошо было оставлять дверь незапертой, но я решила, что далеко отходить не буду, дойду только до Фонтанки и вернусь обратно. Но отойдя от гостиницы всего на пару шагов, я уже поняла, что маршрут может разительно измениться.

На небе было пять лун. Не две, не три, а именно пять, и это единственный образ, который запечатлелся в моей памяти яркими красками. Все остальные воспоминания давно потускнели и начали постепенно терять очертания. Я с трудом вспоминаю даже то, сколько пальцев у меня на руках и как они выглядят, но пять лун, пять бледных дисков в ночном питерском небе я вижу ясно и отчетливо. Их было пять, пять круглых блестящих окошек, пять сверкающих бляшек, пять серебряных монеток. Они были расположены так близко друг к другу, что некоторые соприкасались краями. Размера они были одинакового, но светили немного по разному, некоторые чуть ярче, некоторые бледнее. Луны заливали небольшой дворик приятным желтоватым светом и совершенно не выглядели угрожающими. Наверное это прозвучит странно, но в тот момент, когда я их увидела, я совершенно не почувствовала страха или волнения. Вместо этого по всем моим жилам разлилось довольно приятное тепло, а на душе стало очень легко и спокойно. Совершенно не по собственной воли, подсознательно я подумала "ну вот, наконец, началось", потом на мгновение закрыла глаза и глубоко вздохнула. Когда я снова посмотрела на небо, луны немного изменили своё положение, расположившись чуть посвободнее. Опять же невольно губы мои тронула лёгкая улыбка и я быстрым шагом отправилась к Фонтанке. Мне вдруг очень захотелось увидеть, как же выглядят в воде отражения пяти лун.

Я вышла из дворов, перешла безлюдную улицу и зашагала по набережной, изредка бросая взгляд в тёмную воду. К моему великому сожалению, к тому времени небо заволокло тучами и мне не удалось полюбоваться отражениями лун. Тогда я просто бесцельно побрела вперёд, чутко прислушиваясь к собственным шагам, отдающимся гулким эхом. С Невского изредка доносился шорох автомобильных шин, чей-то громкий смех и музыка, но это только дополняло ту удивительную тишину, которая меня окружала.

Я дошла до моста Ломоносова и, подумав, свернула на него. На середине моста я остановилась, подошла к перилам и, согнувшись почти пополам, оперлась о них локтями. Я наклонилась так низко, что на секунду испугалась, как бы не упасть в воду, но быстро успокоилась, вцепившись руками в холодный металл. Так я простояла около десяти минут, вперив бессмысленный взгляд в спокойную воду, а потом меня окликнули.

- Эй! Эй, ты! Какого... какого черта? Тут нельзя находиться!

Голос был громкий и резкий, я вздрогнула и тут же внутренне сжалась, готовясь к неприятной встрече. Оглянувшись, я увидела на противоположной стороне дороги человека в форме, похожей на военную, но без погон и с непокрытой головой. Удивительным было то, что этот человек отчего-то казался мне двухмерным, словно бы он был вырезан из картона. Несмотря на то, что голос его был довольно громким, он доносился до меня как из далёкого далека. Я внимательно оглядела незнакомца с головы до ног и почему-то уверилась в мысли, что он не причинит мне никакого вреда. Да и он, судя по всему, совершенно не спешил наброситься на меня кулаками, ограничиваясь лишь тем, что продолжал требовать от меня сойти с моста.

- Тут нельзя находиться, - повторял он как заведённый. - Нельзя находиться! Тут идут...

Он не договорил, махнул рукой и чуть ли не бегом бросился в сторону Невского. Я равнодушно пожала плечами и вдруг обратила внимания, что кисти моих рук окрашены в нежно-зелёный цвет. Взглянув вверх, я увидела прямо у себя над головой огромное зелёноватое облако, которое и освещало меня приглушенным светом. Этот свет вызвал у меня смутную тревогу, у меня сильно закружилась голова, и я с трудом устояла на ногах, тесно прижимаясь к ледяным перилам. Пальцы, которыми я их сжимала, одеревенели, в горле запершило, перед глазами поплыли радужные пятна. Зелёный свет, казалось, проникал в лёгкие, одурманивал разум и тяжелым комом оседал в желудке. Я судорожно вздохнула, закусила до крови губу и, теряя сознание, рухнула с моста. Я успела почувствовать, как разрезала ногу едва ли не до кости каким-то острым элементом декора моста, потом на несколько секунд отключилась и очнулась уже в холодной воде.

Как и все дрэи, я совершенно не умею плавать, но у меня сильно развит инстинкт самосохранения, который и не позволил мне утонуть той ночью. Захлебываясь и отчаянно размахивая руками, я каким-то непостижимым образом сумела не пойти ко дну и продержаться на плаву несколько мучительно долгих минут. От животного страха я не могла даже кричать, но, очевидно, барахталась я довольно шумно и вскоре услышала громкий крик с берега:

- Ныряй, чего ты ждёшь!

Я не понимала, чего от меня хотят, и тогда кричавший мне сам прыгнул в воду. В несколько сильных гребков он добрался до меня и, прежде чем я успела сообразить, что он делает, он крепко обнял меня за пояс и утянул под воду. Вода залилась мне в горло сквозь поры на шее, дыхание остановилось, и я вторично потеряла сознание. А когда пришла в себя, оказалось, что я уже у самого берега и двумя руками держусь за каменную ступень спуска в воду. Мой спаситель (или кто он был такой) стоял тут же, насмешливо глядя на меня и держа у края рта руку с затухающей сигаретой. Дым плотно окутывал его голову, так, что было не разглядеть нижней части лица, и только черные глаза сверкали из-под нависших бровей.

- Вообще помогать не полагается, - проговорил незнакомец с некоторой ленцой, - спасение утопающих дело рук самих утопающих. Но что уж тут поделать. Не бросать же тебя обратно.

- Спасибо, - невнятно сказала я, морщась от того, что вода вытекала из меня обратно, причиняя мучительную боль. Я подумала было, что незнакомец поможет мне выбраться на берег, но он спокойно смотрел на меня, не предпринимая к этому никаких попыток. Тогда мне пришлось выбираться самой, хотя, признаться, это было и нелегко. Тело слушалось меня с трудом, ноги были словно налиты свинцом. В конце концов я из последних сил подтянулась на руках и грудью рухнула на холодный камень, вывихнув левую в колене. Боли я даже не почувствовала, к тому времени я почти не чувствовала ног и опасалась, что в дальнейшем не смогу ходить. Когда я кое-как уселась на ступени, растирая окоченевшие плечи руками, незнакомец подошел ко мне так близко, что я смогла более-менее рассмотреть его лицо. Он был довольно молод, не больше тридцати лет, черные волосы вились кольцами и доходили почти до плеч. Черты лица грубые, но в то же время не лишенные изящества, щеки впалые, высокий лоб перерезала глубокая морщина. Глаза, сидящие необычайно глубоко, как я и говорила, горели ярким матовым огнём, так что казалось, будто бы они было подсвечены изнутри головы. Когда человек говорил, его тонкие губы двигались отдельно от произносимых слов, постоянно округляясь, словно бы снова и снова произнося звук "о".

- Жива? - кратко спросил незнакомец, удостоверившись, что мне больше не грозит падение в реку. - Тогда я пошел.

- Погодите, - прошелестела я, удивляясь собственному голосу. - Я хотела сказать... поблагодарить.

- Это излишне, - усмехнулся человек и быстрым шагом направился вверх по лестнице. Я не стала его догонять, да и сил у меня на это не было. Я осталась сидеть на камне, мокрая до нитки, окоченевшая и с кровоточащей раной на ноге. Мало помалу до меня стала доходить необходимость встать и сделать что-то, чтобы не истечь кровью прямо здесь, на ступенях. Но мною овладело такое безразличие ко всему происходящему, что больше всего хотелось закрыть глаза и расслабиться. Только невероятным усилием воли я заставила себя встать, снять толстовку и замотать ею раненую ногу, завязав крест накрест длинные рукава. Сразу скажу, толстовку было жаль, в основном из-за черного капюшона, который я носила, практически не снимая. Почему-то наши лишенные волос головы раздражают людей ещё больше, чем колени, сгибающиеся в обратную сторону. Интересно, почему?

Перевязав ногу, я почувствовала себя совершенно вымотанной, но по крайней мере теперь мне не угрожала смерть от потери крови. Я встала на ноги, покачнулась, едва снова не упав в воду, и с трудом побрела вперёд. Смутно я понимала, что мне необходимо добраться до отеля, а там ждать до утра, потому как несмотря на всю политкорректность, скорая помощь для дрэев ещё не была создана. Впрочем, возможно я грешу на власти и всё дело в том, что во всём городе не найти и сотни врачей, которые хоть что-нибудь понимали в нашей анатомии. Известно, что основные органы вроде желудка, сердца и печени у нас примерно схожи, но вот в хитросплетении нашей кровеносной системы и, главное, механических составляющих не под силу разобраться даже самому опытному доктору. В спешном порядке были созданы специальные комиссии, занимающиеся подготовкой кадров, необходимых для нашего здравоохранения. Они выпускали несколько тысяч специалистов в год, но действительно хороших врачей было в десятки раз меньше, потому как для того, чтобы лечить дрэев, надо обладать не только обширными знаниями, но и порядочной интуицией. Я не уверена, так ли это на самом деле, но говорят, что из десяти дрэев не найдется и двух с идентичным расположением всех внутренних органов. Порой отклонения достигают того, что сердца, которое находится у нас четко посередине груди, может находиться в районе левого плеча. Не знаю, с чем конкретно это связано, но приятного в этом мало. Лекарства, которые кому-то могут действительно помочь, у другого вызывают необратимые изменения. Так меня однажды едва не отправил на тот свет обычный препарат от кашля. Он остановил моё дыхание на несколько минут. Я думала, что умерла, и когда спустя какое-то время воздух снова наполнил мои лёгкие, я решила, что вот он, мой ад. Жаркий и обжигающий, заставляющий корчиться на постели от боли. После долгого размышления я пришла к выводу, что ада не существует, потому как мы уже живём в аду. Грустный, конечно, вывод, но уж что поделать.

Примерно с такими мыслями я, наконец, одолела лестницу и остановилась немного передохнуть. Я понятия не имела, с какой стороны реки нахожусь, и надеялась только, что мне не придётся переходить по мосту. Несмотря на то, что и на нужной стороне Фонтанки идти до отеля мне придётся порядочно, перспектива преодолеть Ломоносовский мост приводила в ужас. Я как могла выпрямила спину и огляделась. На моё счастье, мост был в стороне, и до гостиницы, судя по всему, надо было пройти всего ничего. Приободрившись, я перешла через дорогу, несколько минут отдыхала, опершись о стену дома. Потом глубоко вздохнула и сказала себе, что надо собраться с силами для последнего рывка.

Я свернула в переулок и медленно, по стеночке, побрела к гостинице. Впереди послышался какой-то шум, я вздрогнула, но не остановилась и отправилась дальше. Терять мне было уже нечего. Войдя во двор, я оказалась посреди шумной компании из дрэев и людей. Большинство из них было одето в мотоциклетные проклепанные куртки, кожаные штаны или джинсы и высокие ботинки армейского типа. Женщин среди них было четверо, в том числе одна дрэйка. Все ярко накрашенные и с нагловатым выражением лица, у дрэйки ко всему прочему ноги были затянуты в сетчатые колготки. В другой день я бы обратила на это больше внимания, но мне было так плохо, что я даже не задумалась о том, что люди и дрэи в одной компании это, мягко сказать, странно.

Я не задалась этим вопросом, не стала раздумывать над тем, что делает здесь эта разношерстная команда. У меня сработал рефлекс - при виде скопления народа немедленно постараться скрыться с глаз. Единственное место, где я бы почувствовала себя в безопасности, была гостиница, но именно перед её входом и собралась самая большая группа молодых людей. Рядом стояло два мотоцикла, на одном из них был навален целый ворох одежды. Всюду валялись пивные бутылки, и когда только успели, учитывая, что со времени моего отсутствия прошло не более получаса.

Какое-то время я простояла в тёмном углу, не зная как поступить, потом набралась храбрости и направилась прямиком ко входу в гостиницу. Меня никто не остановил, не обратился ко мне с гневной речью, казалось, к моему появлению здесь отнеслись как к чему-то само собой разумеющемуся. Не успела я ещё подняться на крыльцо, как дверь гостиницы широко распахнулась, и оттуда заструился яркий желтый свет. Это меня сильно насторожило, насколько я помнила, там в холле горели люминесцентные лампы, дающие ровный белый свет, в котором не было никаких желтых оттенков. Потом на крыльцо вывалился (иного слова и не подберешь) дюжий толстяк в мешковатых штанах и засаленной майке. У него была окладистая рыжая борода, волнами ниспадающая на его обширный живот. В руке толстяк держал кружку пива.

- Ну что, детвора, гуляем? - раскатисто пробасил он. Несмотря на то, что выглядел он довольно солидно, ему было никак не больше сорока лет, а потому его обращение к компании с разбросом возрастов от двадцати до пятидесяти лет меня немного удивило.

- Гуляем, дядя Филя! - нарочно писклявым голосом обратился к нему мужчина, сидящий на корточках рядом с мотоциклом. Он был тоже бородат и выглядел куда как более представительно. По крайней мере, одежда его была вполне себе опрятной и чистой.

Дядя Филя добродушно кивнул и вразвалочку сошел по ступенькам. При ходьбе живот его колыхался и вздыбливалась майка по бокам. Не знаю почему, но именно его выпуклый живот вызвал у меня положительные эмоции и почти изгнал страх. Мне стало казаться, что от этого человека просто не может исходить опасность. Когда толстяк поравнялся с сидящим у мотоцикла парнем, я сделала, что называется, морду кирпичом и как могла быстро взобралась на крыльцо. К моему удивлению, никто не сделал ни единой попытки меня остановить. Не могу сказать, чтобы меня не замечали, я поймала на себе несколько равнодушных взглядов, но никто не сказал мне ни слова и ни одним движением не дал понять, что я тут ни к месту. Я открыла дверь и вошла в гостиничный холл.

Первое, что меня поразило, было то, что стойки администратора не было и в помине. Вместо неё посреди обширного помещения стоял массивный стол из мореного дуба. На столе лежала засаленная колода карт. Вдоль стен стояли длинные деревянные лавки, покрытые белой тканью. Ярко горели два масляных факела, дававшие тот самый удививший меня желтый свет. Один из факелов сильно коптил и на потолке виднелось черное пятно.

- Ирина? - пробормотала я, надеясь, что у меня галлюцинации от недавнего купания и потери крови. Но вместо доброжелательной администраторши мне навстречу вышла девушка, одетая в одну только юбку леопардового цвета. В руках у девушки были оленьи рога. Взгляд наглый, бесстыдный.

- Ну, что надо? - спросила она, развязно на меня глядя. Груди у неё были маленькие и острые, с аккуратными коричневыми сосками. Левый сосок проколот бронзовым колечком. Я поморщилась.

- Надо что? - повторила девица, оглядывая меня с головы до ног. - Учти, с дрэями спит только Алина, а она сейчас занята. Ждать будешь?

- С кем? - не поняла я.

- Ты что, головой ударилась? - равнодушно бросила девушка. - Не знаешь, куда пришла?

- В гостиницу, - невнятно проговорила я, опуская глаза. - Но здесь...

- Здесь гостиница, - подтвердила девица. - За ночь полтинник, на время двадцать пять. Но Аидрэ-дэи вдвое дороже.

- Кому? - снова не поняла я. - Аидрэ... кто это?

- Ну ты даёшь, - девушка впервые посмотрела на меня с интересом. - Сама не знаешь, кто такая?

- Нет, - покачала я головой, делая шаг назад.

- У... Погоди-ка.

Она отодвинула меня в сторону и прошла к входной двери, открыла её и громко позвала:

- Павел!

- Чего тебе? - незамедлительно раздался довольно весёлый голос.

- Иди сюда, - безапелляционным тоном потребовала девушка.

- А что такое?

- Дело есть.

С этими словами она отошла от двери и левой рукой обняла меня за талию. Прикосновение её руки мне откровенно не понравилось, слишком уж оно было бесцеремонным. Да и вообще я не привыкла, чтобы люди ко мне прикасались. Когда это происходит случайно, они пугаются в первую очередь, так что у меня уже выработался рефлекс.

Молодой парень, тот самый, что сидел у мотоцикла и говорил с дядей Филей, стремительным шагом вошел в холл и остановился прямо передо мной. Полуголая девушка поспешила меня представить:

- Знакомься, это... как тебя зовут?

- Зои, - сказала я, стараясь не смотреть ни на неё, ни на Павла.

- Зои, - подтвердила девушка.

- Ну и? - вопросительно взглянул на неё Павел. - И что с того?

- Она странная, - хихикнула девушка. - Не знает, кто она такая. Ведёт себя... странно. Да ты посмотри на неё.

Павел посмотрел, но, видимо, не увидел во мне ничего особенного. Зато увидела я, окинув его быстрым и испуганным взглядом. Молодой человек был тусклым, если, конечно, я правильно использую это слово. Нет, у него была довольно загорелая кожа, светлые глаза, куртка из глянцевой кожи и ярко-синие джинсы. Но я смотрела на него и видела его словно через слой толстого матового стекла. Он стоял рядом со мной, и в то же время был необычайно далеко. Я могла протянуть руку и коснуться его плеча, но мне казалось, что это простое движение я буду совершать целую вечность. Девушка в леопардовой юбке сказала, что я странная, и тоже самое я бы могла сказать про неё. С изумлением я оглядывалась по сторонам и понимала, что всё вокруг не просто разительно изменилось, нет, изменился мой взгляд на окружающий мир. Я смотрела, фокусируя взгляд на отдельных предметах, но они разбивались в моём мозгу на тысячи деталей, а те в свою очередь выстраивались перед моим внутренним взором в совершенно иное изображение. На секунду я закрыла глаза, пытаясь осмыслить увиденное, а когда открыла их, оказалось, что я стою перед стойкой администратора в отеле Венера. В руках у меня был крепко зажат ключ с деревянной грушей. Голова отчаянно болела. В дверном проеме, ведущем в один из номеров, стояла Ирина. Вид у неё был встревоженный.

- С вами всё в порядке? - спросила она напряженным голосом, в котором, однако же, чувствовалась забота. Взгляд администратора был прикован к моей ноге, всё ещё замотанной толстовкой.

- В порядке, - медленно кивнула я, с трудом ворочая языком. В голове нарастал шум, отчаянно давило виски. Хуже всего было глазам, у меня было такое впечатление, что глазные яблоки превратились в раскалённые шары. Всё вокруг было словно в тумане.

- Может быть вызвать доктора?

- Нет, спасибо, покачала я головой. Я сама как-нибудь... справлюсь. У вас есть какие-нибудь антисептики?

Вместо ответа Ирина нырнула под стойку и достала оттуда небольшую оранжевую аптечку.

- Вот, пожалуйста.

Я поблагодарила. Несмотря на свой малый размер, аптечка была довольно увесистой, хотя вполне возможно, что мне только так казалось.

- Я пойду, - сказала я, стараясь говорить внятно. - Если можно, принесите, пожалуйста, чай. Мне нужно что-то... Что-то горячее.

- Да, конечно, - кивнула Ирина, глядя на мою вымокшую одежду. Вода стекала на пол, оставляя на ковре тёмные следы. Возможно, завтра меня попросят расплатиться за этот беспорядок, но сейчас я не хотела об этом думать. Зажав аптечку под мышкой, я тихонько побрела в номер. Администратор несколько секунд не говорила ни слова, а потом бросилась за мной.

- Я вам не сказала! Вас тут спрашивали.

Внутри у меня всё похолодело.

- Спрашивали? Сейчас? Кто?

- Какой-то молодой человек, - пожала плечами администратор. - Он приходил примерно с полчаса назад. Я сказала, что вас нет, и он обещал подойти через час.

- Я взяла ключи, - сказала я. - Простите, я не думала, что задержусь.

- По нашим правилам, - начала было Ирина, но тут же осеклась. - Одним словом, больше так не делайте, хорошо?

- Извините, - выдавила из себя я. - Извините, что так получилось.

- Ничего, - кивнула администратор. - Сделаем вид, что ничего не было.

Славная это была девушка. Сейчас я не смогу толком вспомнить её лицо, но я точно помню, что она была мила и необычайно приветлива. Такие как мы... в общем, такое отношение к себе встречается не каждый день. А потому ценится оно особенно высоко.

Я уже заходила в свой номер, когда Ирина снова меня окликнула:

- А что ему сказать, если он снова придёт?

- Кому? - не сразу сообразила я, полностью поглощенная собственными мыслями.

- Ну, тому молодому человеку, - пояснила администратор.

- М... пусть зайдет. Я сейчас вряд ли усну.

- Хорошо.

В номере я совершенно без сил упала на кровать. Смутно я понимала, что надо бы встать и привести себя в порядок, осмотреть, наконец, что там у меня с ногой, но сделать этого не было никакой возможности. Я просто лежала ничком, прислушивалась к пульсирующей боли и не могла даже пошевелиться. В моей голове роились тысячи мыслей, вопросов без ответа, но я не могла сосредоточиться ни на одном из них.

В дверь постучали. Я оторвала голову от подушки и хриплым шепотом проговорила "открыто". В комнату вошла Ирина с подносом.

- Я принесла вам чай, - сказала она. К её чести будет сказано, что она не произнесла больше ни слова, понимая, что мне не до разговоров. Она молча поставила поднос на небольшой прикроватный столик и неслышно выпорхнула за дверь. Я осталась в приятной предутренней тишине, когда город ещё только готовится проснуться. Из-под тяжелых гардин на окнах уже пробивались розовые всполохи, свежий ветер врывался из приоткрытой форточки. Шуршание автомобильных шин и гудки сирен, редкие голоса, обрывки музыки и всё перекрывающие чаячьи крики - вот из чего на мой взгляд состоит утренняя симфония. Я встала, сделала большой глоток из чашки с чаем и стала осторожно разматывать толстовку. За этим увлекательным занятием меня и застал удивительный гость.

В дверь снова постучали.

- Открыто, - сказала я, решив, что это снова Ирина. Но в комнату уже заходил молодой человек в длиннополом сером пальто и клетчатым шарфом, несколько раз обматывающим шею. Выглядел гость странно, я бы даже сказала пугающе. Он был черно-белым и двухмерным, словно бы персонажем и театра теней. При взгляде на него я затрепетала, но вся "странность" тут же разрушилась. Молодой человек вышел из сумрака в проеме между маленькой прихожей и собственно комнатой, солнечный луч упал на его лицо и гость оказался довольно приятным юношей лет двадцати шести.

- Здравствуйте, - произнёс он нежным воркующим голоском. - Меня зовут Алексей Саркович. Я из Корпорации Цветов.

- Зои, - представилась я, настороженно на него глядя. Особенно хочется отметить, что смотрела я на него снизу вверх, потому что сидела на кровати, обеими руками зажимая рану на ноге. Нечасто приходится смотреть на людей исподлобья, и это, признаться, немало действует на нервы. Но даже когда я встала, оказалось, что мы с Алексеем практически одного роста. Два метра с небольшим это средние параметры даже для дрэек, но для людей это неестественная, почти недостижимая высота. Мне всегда казалось, что слишком высокие и слишком низкие люди ощущают себя чуть ли не изгоями среди своих же, и этот факт вызывал у меня искреннее сочувствие. Мало кто из людей среднего роста может понять, что это такое, постоянно смотреть на других сверху вниз. В толпе, в метро в час-пик, возвышаясь над огромным скоплением людей, я особенно остро чувствую свою принадлежность к чужой, гонимой расе. Но даже если бы я была человеком, я бы непременно столкнулась бы с другими, не менее жестокими преследованиями. Цвет кожи, цвет глаз, религиозные взгляды, словом, что угодно, что будет характерно только для определённой группы людей. Рост - один из таких характерных отличий. И если кому-то суждено отличаться от большинства, то незавидна его участь!

- Садитесь, пожалуйста, - попросил Алексей, приятно улыбаясь. - Что у вас с ногой?

- Ничего, - буркнула я, не зная, садиться или нет. С одной стороны стоять мне было тяжело, но с другой мне было как-то неловко сидеть в его присутствии. В конце концов я решила, что в данной ситуации мне плевать на приличия и плюхнулась обратно на кровать.

- Не обманывайте, - мягко пожурил меня гость. - Я же вижу, что с вами не всё в порядке. Вы позволите?

Я ничего не успела сказать, а он уже взял аптечку, достал оттуда бинт и направился в сторону ванной.

- Зои! - позвал он меня оттуда, - вы сможете сами дойти? Тут нам будет удобней. Вам надо промыть рану.

- Гм, не думаю, - проговорила я с сомнением. Одна мысль о том, что сейчас придётся куда-то идти приводила меня в ужас. Алексей вышел из ванной с куском бинта в руках, и, не говоря ни слова, поднял меня на руки. В первый момент я была до смерти напугана, мне казалось, что он непременно меня уронит, но потом меня охватило чувство полного безучастия к собственной судьбе. Я думала, что уже неважно, упаду ли я на пол, умру или сойду с ума. Мне хотелось только, чтобы утихла мучительная боль в ноге. Хотелось уснуть, хотя я точно знала, что не усну.

А Алексей уже спокойно усаживал меня на край ванны.

- Снимите брюки, - скомандовал он, а когда понял, что даже это мне не под силу, раздел меня сам. Судя по его невольному вздоху, с ногой у меня было всё совсем плохо. Некоторое время Алексей молчал, машинально наматывая бинт на большой палец правой руки, а потом сказал с нарочитой бодростью:

- Ну ничего, бывало и хуже. Будем лечить.

Я ничего не ответила и закрыла глаза. Смотреть на то, что он будет делать, совершенно не хотелось.

- Будем немного больно, - предупредил Алексей. Я внутренне усмехнулась - после того, что мне довелось испытать сегодняшней ночью, меня уже ничего не пугало.

Прикосновения Алексея были мягкими, деликатными, он явно боялся причинить мне лишние страдания и потому действовал очень осторожно. Вода, которой он промывал рану, естественно попала на искусственные сухожилия, и это было особенно неприятно, но я не издала ни звука. Боль постепенно стихала, вернее, отходила на второй план. На её место пришла безграничная усталость, усиленная головной болью.

А Алексей уже заматывал мою измученную ногу. Меня удивило то, что бинтовал он её не абы как, а наглядно демонстрируя познания в нашей анатомии. Он завязал её не слишком плотно и не слишком свободно, так чтобы при сгибании колена не была задета ни одна косточка.

- Выпейте.

Я открыла глаза и увидела протянутую ко мне ладонь с лежащей на ней маленькой продолговатой таблеткой.

- Что это?

- Обезболивающее. Выпейте.

Я осторожно взяла белую таблетку, повертела её в пальцах и, после небольшого раздумья, сунула её в рот. На вкус она показалась мне приторно сладкой и я быстро запила её водой из протянутого стакана.

- Спасибо, - я наконец-то догадалась поблагодарить.

- Всегда пожалуйста, - улыбнулся Алексей. - Вы хорошо себя чувствуете?

- Более-менее, - сказала я и осторожно спросила: - А вы, собственно, кто?

Алексей хихикнул (у него это получилось необычайно мило) и присел рядом со мной на край ванны. Одной рукой он приобнял меня за пояс. Это было очень кстати, потому что на меня снова накатил приступ слабости. Так мы и сидели в ванной, сохраняя молчание. Вода мерно капала из неплотно закрытого крана. Я слышала собственное дыхание. Алексей улыбался.

- У вас сегодня был трудный день, верно? - спросил он через несколько минут.

- Ночь, - машинально поправила я.

- Ночи, - повторил Алексей. - Ну что ж, это не первая трудная ночь в вашей жизни.

- Да, - зачем-то кивнула я. Мне было совершенно безразлично, что он будет мне говорить. Хорошо было сидеть так, в тишине, чувствовать, как боль в ноге постепенно утихает и думать... нет, просто ни о чем не думать.

- Его зовут Фарго, - неожиданно сказал Алексей. - Золотой Фарго.

- Кого? - не поняла я.

- Мост, - улыбнулся мой гость.

- Какой мост? Ломоносовский?

- Нет, - рассмеялся Алексей. - Другой. Он прямо здесь, там, где мы сидим.

- Но здесь нет никакого моста. Здесь и реки-то нет. - робко улыбнулась я, решив, что Алексей шутит.

- Это сейчас нет, - вздохнул Алексей и улыбка его погрустнела, - а вот давным-давно здесь протекала великая река Фрайто, над которой и парил мост Фарго.

- Мост... парил?

Взгляд моего гостя затуманился. Алексей потёр рукой переносицу и заговорил негромким голосом. Мне показалось даже, что он говорит не со мной, рассказывает не мне, внезапно вообще позабыв о моём существовании. Отчего-то эта мысль меня необыкновенно разозлила. В человеке, который был ко мне так добр, я вдруг увидела врага, представителя ненавидящей меня расы, готового ударить, как только я повернусь к нему спиной. Разумной частью собственного сознания я понимала, что такое суждение в корне ошибочно, я чувствовала угрызения совести, но ярость, клокотавшая в груди, была сильнее меня. Я вспомнила все обиды, когда-либо причиненные мне людьми, вспомнила парней, избивших меня сегодня вечером. Я припомнила каждую мелочь и была готова сорваться в любой момент. Не знаю, оправдывает ли меня то, что я потеряла много крови и практически не контролировала собственное поведение. Мне до сих пор стыдно за свою тогдашнюю злость.

Алексей же, казалось, совершенно не замечал того, что творилось в моей душе. Он спокойно продолжал:

- Да-да, они так его и называли - парящий мост, потому что он казался таким невесомым и воздушным, что, казалось, парил в воздухе. Он был построен из маленьких золотых крыльев, таких тонких, что они свободно могли протиснуться в игольное ушко, ничуть не задев его. Конструкцию моста придумал Фаргор, великий мастер, путешественник и чудак, который прославил народ аюров далеко за пределами приграничья. Мост назвали в честь него. И...

- И хватит, - грубо оборвала я его, срываясь на крик. Одним движением поясницы я сбросила его руку со своей талии и вскочила на ноги. - Я не хочу слушать ваши россказни. Лучше объясните мне, что вы здесь делаете... Или нет, не объясняйте ничего. Просто выметайтесь отсюда! Вон, вон!

Последние слова я едва ли не прокричала в лицо Алексею, немало удивляясь собственной храбрости. Разговаривать в таком тоне с человеком! Даже сейчас, в то время, когда в школах проводят уроки толерантного отношения, а по городу развешивают плакаты, призывающие к терпимости (висят они обычно пару дней, не больше), нам не следует высоко задирать голову. Блюстители правопорядка смотрят сквозь пальцы на преступления на межвидовой почве, если, конечно, их исход был на стороне людей. А законы... мне ли говорить о том, как они соблюдаются? Власти всегда найдут, за что зацепиться. А потому надо быть бдительным и, так сказать, держать себя в руках. Но я была настолько уставшей, что моя природная раздражительность, от которой обычно доставалось только сородичам, вырвалась наружу. Я была раздраженной и злой, я уже не помнила того, что этот человек всего несколько минут назад ухаживал за мной. Я хотела кричать и бросаться чем-нибудь тяжелым. Хотела причинять боль, не действиями, так хотя бы словами.

- Уходите! - крикнула я так громко, что звякнул стакан, стоящий на стеклянной полочке под зеркалом. - Убирайтесь, ну, живо! Хумансы чертовы...

Хумансами мы называли людей. До сих пор не знаю, можно ли это считать ругательством.

Алексей очень неловко вскочил на ноги, споткнулся коленом о край ванны и вскинул в испуге руки. В этом жесте было что-то неуловимо ребяческое, детское.

- Я только хотел сказать вам, что вас ждут. Ничего больше! О, господи, ничего больше!

- Ждут? Кто?

- Ну... - мой гость замешкался и посмотрел на меня с удивлением. На его лице было ясно написано "вы меня разыгрываете?", но вскоре это выражение сменилось недоумением, смешанным со страхом.

- Вы правда не понимаете? - пробормотал Алексей. - Вы правда не знаете, кто вас ждёт?

- Подите к черту с вашими загадками, - процедила я сквозь зубы, - мне не до них. Если есть что по делу, выкладывайте. Если нет, то убирайтесь отсюда!

Алексей заметно побледнел и отошел к самой двери. На лице его появилось недоуменное, почти ребяческое выражение, смесь страха и смущения. Когда он заговорил, голос его немного дрожал.

- Я знал... Я предполагал это, - Алексей посмотрел на меня с сосредоточенным вниманием. Он быстро облизнул губы кончиком языка. - Я предупреждал тебя... вас. Я предупреждал, что всё может пойти не так, как было задумано. Мир слишком сложен, его не подгонишь ни под одну из ваших схем. Но вы не верили. Не верили мне.

Последние слова Алексей проговорил с отчаянием. Затем замолчал, тупо уставившись в пол. Несколько минут никто из нас не произносил ни слова, потом я осторожно спросила:

- О чем вы говорите? Я не понимаю вас.

- Да-да, - грустно кивнул Алексей, конечно не понимаешь... не понимаете. Я заранее предвидел, что так и будет. Я искал выход к вам, выход из аларина - и нашел его дважды. Первый раз сам, во второй раз пришлось прибегнуть к помощи товарища, который уже был здесь. И я предал его!

Алексей посмотрел на меня, как будто ждал осуждения, но я не говорила ни слова. Тогда он немного успокоился и продолжил:

- Я предал друга, а за предательство всегда надо платить. Я и плачу, плачу как Кассандра, наказание которой было в её даре пророчества. Я всё просчитал и предупреждал вас об опасности. Личность закладывается не при рождении, то, с чем рождается человек или Аидрэ-дэи, это только мёртвый кусок камня, который получает свои качества только при должной огранке. Но вы не учли, вы не понимали и не хотели понимать этого.

Меня снова охватило раздражение, как бывало всегда, когда я чего-то не понимала. Нет, я отнюдь не считаю себя гением, который схватывает всё на лету, но когда я не могу уловить даже нить разговора, я начинаю беситься. Обычно это удаётся сдерживать, да и не часто такое случается. Сейчас помимо раздражения я почувствовала ещё и сильную усталость, которая оказалась сильнее всего.

- Прекратите, пожалуйста, - попросила я.

- А? - не понял Алексей, - о чем вы?

- Я не понимаю вас. Вы говорите словно на другом языке. У меня страшно болит голова и я хочу спать. Ради бога, если вам больше нечего сказать по делу, закончим этот разговор. Я очень плохо себя чувствую. Если вы...

Алексей умолк и некоторое время смотрел на меня, словно пытаясь осмыслить услышанное. Потом он странно покраснел и медленно, с расстановкой, проговорил:

- Простите Зои, я, кажется, наговорил лишнего. Мне не следовало... вдаваться в рассуждения, я уверен, что вы и сами всё понимаете. И делаете всё именно так, как нужно. Но у меня к вам небольшое поручение от КЦ.

- С этого и надо было начинать, - буркнула я.

- Простите, - смутился Алексей. - Я должен был, да... Но прошло столько времени! Я и не знал... В общем, вы уже знаете, что завтра ваш первый рабочий день. И поэтому вот.

Он протянул мне продолговатый бумажный конверт с логотипом корпорации. Переплетённые роза, цветок люпина и колокольчик. В последнее время эта эмблема мелькала так часто, что не запомнил её только слепой. Впрочем, и слепой бы непременно выучил наизусть навязчивую мелодию из рекламной заставки. Клавишная переборка, лёгкий хрустальный перезвон и отвратительные писклявые голоса: "Пока все думают о будущем, Корпорация цветов заботится о настоящем". Очень оригинально.

- Что это? - спросила я, подозрительно глядя на конверт.

- Это билет, - улыбаясь, ответил Алексей.

- Билет? - я удивлённо подняла брови. - Куда?

- М... - мой собеседник замялся. - Видите ли, Зои, я не могу точно ответить на этот вопрос. Могу сказать откуда - от Московского вокзала. Но вот куда... Я и сам, признаться, не знаю.

Я вскрыла конверт и вынула оттуда розовый билет с радужной наклейкой "РЖД". Проездной документ, поезд, отправление, вагон, цена, вид документа. Дата - четырнадцатое марта, это уже завтра. Время отправления пять пятьдесят пять. Московский вокзал, место 8, тип вагона "К", кажется, это значит купе. Полный. Прибытие...

- Москва? - с удивлением спросила я. - Зачем мне в Москву?

- Не в Москву, - после небольшой паузы сказал Алексей и замялся: - То есть в Москву, но... не совсем. Вам просто нужно попасть на этот поезд, - сказал он, наконец.

- Зачем?

- В интересах корпорации.

- Это часть работы? - догадалась я.

- Вроде того, - с облегчением выдохнул Алексей. - Так положено. В поезде вы получите необходимые инструкции.

- Хорошо, - я кивнула. - Ещё что-нибудь?

Казалось, мой собеседник не был готов к тому, что я так легко соглашусь. Он снова замялся, страдальчески на меня посмотрел и жалко улыбнулся. Его улыбка начала меня раздражать и я поспешила закончить разговор.

- Ну, хорошо. Завтра в половине шестого я буду на вокзале.

- Замечательно, - неподдельно обрадовался Алексей. Несмотря на то, что радость его была вполне искренняя, я заметила, что радуется он не столько моему согласию, сколько тому, что меня удалось так быстро уговорить. Как будто бы я собиралась сопротивляться! Его настойчивость несколько удивляла и настораживала, однако я успела обрубить все канаты. Пути назад не было, теперь оставалось только слепо идти вперёд.

- Главное, не опоздать, - напутствовал меня Алексей. - Поезд не будет ждать, так что...

- Я буду вовремя, - перебила я его, снова поразившись собственной храбрости. Верно говорят, рабы, пришедшие к власти становятся настоящими тиранами. Я видела, что этот человек по какой-то причине нуждается во мне и всеми силами старалась показать своё превосходство. И в то же время я никогда не поднимаю глаз на людей, стараюсь по возможности быть незаметной и не попадаться на пути. Поразительно, как за короткий срок можно измениться. Однако, извечный страх никуда не ушел и я подсознательно себя контролировала.

Алексей ещё долго повторял одно и то же, рассказывая мне, какими неприятностями может грозить опоздание на поезд, но я уже слушала его вполуха, мечтая только о том, чтобы вытянуться на кровати и уснуть. Наконец, он сказал "ну а теперь я вас оставлю" и я вздохнула с облегчением, когда за Алексеем, наконец, закрылась дверь. Я повернула ключ в замке и подошла к столу. Уселась на стул верхом, попутно вспомнив, что такой способ сидения, наиболее для нас удобный, только недавно стал приемлемым даже для официальных мероприятий. Даже по телевизору дрэев всё чаще показывают сидящими на стуле именно так. То, что ещё недавно было верхом неприличия, стремительно становится нормой. Это очень странно.

Мне вдруг невероятно захотелось есть. Я взяла чашку с холодным чаем и открыла пачку печенья. После еды меня ещё больше потянуло в сон и я уже начала раздеваться, как вдруг раздался телефонный звонок. Я вздрогнула.

- Алло?

- Добрый вечер, Зои, - раздался в трубке приятный голос Ирины. - Извините за беспокойство, надеюсь, что не разбудила. Вам звонит Алексей, говорит, что это срочно.

- Гм... давайте, - сказала я, поразмыслив несколько секунд.

- Соединяю.

- Алло, Зои? - голос Алексея едва доносился до меня через помехи.

- Мы же с вами уже попрощались, - процедила я сквозь зубы.

- Да, да, - быстро сказал Алексей, - но я совершенно забыл вам пояснить некоторые детали!

- Что ещё?

- Ваши глаза, - затараторил молодой человек. - Зрение восстанавливается, поэтому некоторое время вы можете чувствовать определённый дискомфорт. Может болеть голова, может...

- Голова у меня и так болит, - отрезала я. - А что с моим зрением?

- На восстановление нужно время. Ваш мозг уже начал перестраиваться для того, чтобы перерабатывать информацию привычным образом. Вам придётся заново научиться видеть так, как положено, и это будет не слишком приятный процесс. Придётся немного потерпеть.

- Я вас не понимаю, - в который раз совершенно искренне повторила я.

- Извините, я не могу объяснить подробней, - голос Алексея звучал всё хуже и хуже, - у меня слишком мало времени, а связь тут не слишком хорошая. Короче говоря, если вы будете видеть что-то странное, не пугайтесь, всё так, как и должно быть.

- Странное это что? - спросила я, невольно повышая тон. - Я вам уже говорила, что у меня случилось что-то вроде галлюцинации, и я...

- Это не галлюцинация, - прокричал Алексей. - Это нормальный ход вещей, ваше зрение как призма - вы раскладываете привычные вещи на целый спектр. Он пока не привычен вам и мозг услужливо замещает непонятное чем-то абсурдным, но логичным. Например дыру в небе вы можете увидеть как зонт для пикника, а забор...

Связь оборвалась. Я медленно положила трубку и сделала глубокий вдох. Мне было совершенно непонятно ничего из того, что сказал мне Алексей. Кроме одного - будет больно. Но голова у меня болела уже второй день подряд, так что это не слишком пугало. Перед тем как лечь в постель я залпом выпила стакан воды и опустила голову на подушку. На сон оставалось меньше четырёх часов, но сейчас я была рада и этому.

Будильник прозвонил в четверть пятого, и я подскочила на постели как ошпаренная. О метро в такую рань можно было забыть, пешком до Московского вокзала идти минут двадцать. Должна успеть. Я наскоро перекусила оставшимся с вечера печеньем, попила немного воды из-под крана (привычка, на мой взгляд, ещё хуже курения) и оделась. Надо было бы, конечно, привести одежду в порядок, как минимум почистить джинсы от засохшей грязи, но делать это мне совершенно не хотелось.

- Уходите куда-то? - спросила заспанная администратор, когда я протягивала ей ключи.

- Выписываюсь, - коротко ответила я.

- Уже? - в голосе Ирины звучало неподдельное облегчение. - Тогда до встречи, очень рады будем вам снова.

- Спасибо, - поблагодарила я.

- Распишитесь, пожалуйста. Ой... То есть...

- Я поняла, поняла, - кивнула я. Практику цифровой идентификации до сих пор не отменили. Почему-то считается, что мы, дрэи, лишены даже минимального творческого потенциала и не можем придумать сами себе подпись. Не можем даже просто писать свою фамилию - нас якобы невозможно опознать по почерку. Почерк у всех дрэев одинаковый, как и отпечатки пальцев. Хотя мои каракули вряд ли кто-то сможет разобрать.

На улице оказалось холоднее, чем я ожидала. Когда я вышла за дверь, тут же пришлось пожалеть о том, что с собой нет никаких тёплых вещей. На часах было без двадцати пять, времени навалом и можно было не спешить. Выходить на оживлённый Невский не хотелось, поэтому я неспешно дошла по набережной до Графского переулка и зашагала в сторону Владимирского. По дороге я заглянула в небольшой магазинчик самообслуживания, купила бутылку минералки и несколько булочек с изюмом. На дне моего рюкзака ещё валялся пакетик с мятными конфетами. До Москвы этого должно было хватить. При условии того, конечно, что я еду именно в Москву.

Так, размеренным шагом я и добралась до вокзала. Со зрением у меня действительно было что-то не так, перед глазами всё то плыло, то вставало с необычайной четкостью, но я списывала это на усталость и недосып. О недавних галлюцинациях и ночных бдениях я предпочитала и не думать. Начал накрапывать небольшой дождик, в воздухе заметно потеплело.

Я всегда любила Московский вокзал с его шумом и сутолокой, толпами вечно куда-то снующих людей и дрэев, суматошными торговцами и чинными группками экскурсантов. Несмотря на вечный мой страх перед людьми, несмотря на недоверие и панику, я люблю и любила Московский вокзал. Вероятно моя приязнь к нему основывается на том, что вокзал ассоциируется с дорогой, а дорога с переменами. Как говорится, новое место - новое счастье, а перемены всяко лучше того существования, которое вели все мы. Но для меня понятие перемен связано не только с новым счастьем или просто жаждой новизны. Дело в том, что с самого детства я чувствовала необычайную потребность движения вперёд, мне хотелось идти, двигаться и делать что угодно, только бы не оставаться на месте. Разумеется, меня быстро перековали и обтесали, заставив приноровиться к размеренному темпу жизни, однако никакая монотонная работа не смогла уничтожить во мне желание двигаться вперёд. Я никогда не задавалась вопросом "что впереди?", я просто хотела идти. Именно поэтому я люблю вокзалы и аэропорты, открывающие дорогу и вдаль и вверх. А у Московского вокзала есть и ещё какая-то своя, особенная атмосфера, которая заставляет сердце биться чаще, а кровь быстрее двигаться по жилам. У этого вокзала есть очарование и шарм... как, впрочем, и довольно кровавое прошлое.

Ещё на моей памяти осталась печально известная одиннадцатая платформа, с которой отправлялся специальный экспресс для дрэев. Да-да, тот самый, который четыре раза подрывали оголтелые расисты запрещенной ныне организации МБД (Мир Без Дрэев). Примечательно, что половину из них составляли кавказцы, а остальные были русскими, евреями и татарами. Как говорится, дрэи объединяют самые различные социальные и национальные группы с две тысячи двадцать пятого года. Впрочем, я уже говорила, что ненависть к нам интернациональна и не имеет границ. Ещё один теракт был устроен на самом вокзале, в зале ожидания. Но несмотря на то, что тогда погибло больше людей, чем дрэев, его так и не признали терактом, списав всё на несчастный случай. Несчастный случай на пять килограммов в тротиловом эквиваленте? А сколько их было, таких "несчастных случаев". Сколько их происходит и по сей день, хотя, конечно, в демократической России как обычно "всё в порядке".

Сейчас плакаты "только для людей", которые красовались над рядами кресел и перед входом в зал ожидания давно сняты. Но что толку убирать запреты и кричать о равноправии, когда над кофе-баром неоновая вывеска гласила "VIP зал для людей"? Изменились формулировки, не более того, в головах всё осталось прежним. Нас приглашают на презентации и в общие салоны кинотеатров, но нам по-прежнему не подают руки. А коротенькое слово "VIP" ставит жирный крест на любой попытке сближения. Потому что дрэй по определению не может быть VIP. Потому что мы второго сорта. Законодательная база всё так же не считает убийство дрэя убийством и ограничивается условными сроками. Наказание дрэю всё так же в разы превышает наказание для человека. Мы получили право голоса, но не имеем права защищать себя в суде. Не имеем права на апелляцию. Мы не имеем ничего, кроме восторженных статей о равенстве и братстве.

От таких невесёлых рассуждений меня отвлёк встревоженный голос за спиной:

- Девушка, вам помочь?

"Девушка"! Бог мой, неужели меня и в самом деле можно назвать девушкой, а не синемордой тварью? Я вспомнила безукоризненно вежливую Ирину из мини-гостиницы и не смогла сдержать улыбку. Обернулась и увидела перед собой невысокого паренька с жидкими светлыми волосами, стянутыми в хвост.

- Вам плохо? - поинтересовался паренек, внимательно меня оглядывая. Я усмехнулась. В самом деле, вид у меня был неважный. Едва зажившая ссадина на виске, кожа ещё бледнее обычного, потрепанная одежда.

- Всё в порядке, - выдавила я из себя вежливый и корректный ответ. И снова улыбнулась: - Спасибо.

Видимо, мои слова не успокоили молодого человека, потому как он покачал головой и сказал:

- Что-то незаметно. Вам на поезд или вы кого-то встречаете?

- На поезд.

- Вы одна? - не отставал паренёк. Заручившись моим ответом, твёрдо сказал: - Тогда я провожу.

Смысла спорить я не видела, кроме того, в оживлённом месте безопаснее быть в компании человека. Я кивнула.

- Вам на какой перрон? На одиннадцатый? - спросил мой провожатый и тут же прикусил себе язык. - Ой, простите.

- Шестой.

- Хорошо. Вещи у вас есть?

- Только это, - кивнула я на свой рюкзак.

Молодой человек на мгновение задумался, а потом решил, что с рюкзаком я справлюсь и сама. Мне не очень хотелось разговаривать, однако парень не отставал.

- В Москву едете?

- В Москву. Отправление в пять пятьдесят пять. Посадку уже объявили.

- Тогда ещё уйма времени. Вам нужно что-то в дорогу?

Такая назойливость начала меня настораживать. Я чувствовала, что тут есть какой-то подвох, но с одной стороны брать с меня было нечего, а с другой слишком уж хотелось довериться незнакомому, но приятному человеку. Мы очень редко сталкиваемся с таким понятием, как взаимовыручка, всё-таки это привилегия людей, а не дрэев.

- Меня зовут Николай. Я из Корпорации, - сообщил паренёк и тотчас снял с себя все подозрения. Я вздохнула с облегчением.

- Нас отправили курировать Аидрэ-дэи в этом районе.

- Кого? - не поняла я, напрочь забыв, что то же самое слово употреблял Алексей.

- Аидрэ-дэи, - удивился парень. - Вас. Дрэев, - сказал он будто с неудовольствием. - Разве вы не знали, что вас так называют?

- Нет.

- Странно, - задумчиво протянул Николай. - Нам говорили, что... Впрочем, неважно. Вы, я так понимаю, получили билет?

- Да, - кивнула я. - Только я не знаю куда.

- Вы отправляетесь в КЦ, - сказал молодой человек. - Одна из первых. Я и не знал, что отправление уже сегодня. Мне не сообщили. Не все согласились на эту работу. Слишком много недоверия. Это тоже странно. Надо будет много уточнить...

Взгляд Николай стал рассеянным и он говорил, уже не обращаясь ни к кому конкретно.

- Очень странно. Собственно, я был уверен, что моя задача будет состоять только в том, чтобы следить за состоянием здоровья, наблюдать, так сказать, за физической формой. Переход отнял много сил... Но я снова и снова сталкиваюсь с тем, что меня не понимают. Недоверие это то, чего я ожидал меньше всего. Прошло много времени, это верно, но...

Тут паренёк снова обратил на меня внимание и сказал очень веско:

- Моя практика показывает, что задача выполнена менее чем на шестьдесят процентов. Этого было бы достаточно, однако проект Амеко не подразумевал такого исхода. Нам нужно больше гарантий. А их нет. Нет общности - есть горстка разрозненных членов команды, которые даже не контактируют между собой! Порой уровень контакта между человеком и дрэем выше, чем между двумя дрэями. Это невозможно. Это вероятно, но невозможно. И всё же, это так.

Внезапно Николай посмотрел на меня в упор:

- Как вас зовут?

- Зои, - назвалась я.

- Как?! - ахнул он. - Зои?!

- Зои Карнатчи, - кивнула я. - А что?

- Нет, - встряхнул головой Николай. - Этого не может... не может быть. - Зои вы... что с вами?

- А что? - пожала я плечами. - Со мной что-то не так?

- Но вы, - молодой человек отступил от меня на пол шага, - вы должны работать, курировать ход проекта. А вы здесь и спокойно рассуждаете со мной на тему "что не так". Хотя по сути это я должен задавать вам вопросы, а вы спокойно могли бы мне ответить. Возможно, вы меня не знаете, я когда-то работал в отделе здравоохранения. Я врач, вернее, агальте-врач, занимаюсь, как вы понимаете, безопасностью жизнедеятельности в аларине. А вы... вы правда Зои?!

Разговор становился всё более и более беспредметным и начинал меня раздражать. Если бы Николай не работал в Корпорации, возможно, я бы сдержалась, но тут накопившаяся усталость дала о себе знать. Стараясь не забывать о том, что мы находимся в оживлённом месте, я быстро заговорила:

- Послушайте, Николай, я ровным счетом не понимаю ничего из того, что вы мне говорите. Меня действительно зовут Зои, но я не имею ни малейшего понятия ни о каких проектах и ваших заслугах. Меня пригласили на работу в Корпорацию цветов, мне дали аванс и билет до Москвы, вот и всё, что я знаю. А сейчас я просто сяду на поезд и поеду туда, куда нужно. Если хотите, можете меня проводить, но ради бога, не задавайте мне никаких вопросов. Я даже не знаю, чем занимается Корпорация. Просто мне некуда больше идти.

- Вы... - изумлённо проговорил Николай, но наткнулся на мой колючий взгляд и осёкся. - Хорошо. Пусть будет так, как вы говорите. Я провожу, да.

Я кивнула. Мы дошли до шестой платформы. Я купила в ларьке бутылку лимонной воды и пакетик сухариков. С собой у меня была чистая тетрадь и журнал со сканвордами, так что в дороге не должно было быть скучно, учитывая то, что я надеялась проспать большую часть пути.

- Ещё что-нибудь? - робко поинтересовался Николай, когда мы уже шли по платформе.

- Нет, спасибо, - вежливо отказалась я. Моё внезапное раздражение уже начало проходить, тем более что Николай больше не делал попыток задать вопросы, на которые у меня не было ответов.

Мы дошли до двенадцатого вагона, я предъявила билет и карту девушке-проводнице в утеплённой ярко-синей униформе.

- Я провожающий, - сказал Николай и вместе со мной вошел в вагон.

Моё место было во втором купе и кроме нас с Николаем там не было никого. Я положила рюкзак на полку, сняла куртку и повесила её на крючок. В купе я ехала первый раз в жизни, собственно, только несколько лет назад дрэи получили возможность ехать где-то кроме общих вагонов. Не скажу, чтобы мне тут сильно понравилось, всё-таки находиться в замкнутом пространстве с тремя агрессивными людьми опаснее, чем в плацкарте, где каждый на виду и есть возможность быстро уйти в тамбур или вообще другой вагон.

- Пять минут до отправления, - робко сообщил Николай, когда пауза совсем уж затянулась. - Я, конечно, не имею права сомневаться в ваших действиях, но вы уверены, что всё будет в порядке?

- Со мной всё хорошо, - сказала я, сделав акцент на словах "со мной". Николай вздрогнул и чуть заметно побледнел. Я ясно видела, что у него на языке вертятся сотни вопросов, но задавать он их не решается.

- До свидания, Николай, - поспешила я закончить разговор. - Спасибо вам.

- Н-не за что, - пробормотал молодой человек, помялся и вытащил из внутреннего кармана небольшой пластиковый контейнер. - Вот, возьмите. Это вам пригодится.

- Что это?

- Там всё написано, - сказал Николай, слегка кивнул мне головой и быстро вышел, закрыв за собою дверь. На её обратной стороне было зеркало и я невольно в него заглянула. Из толстой пластиковой рамы на меня смотрела мрачная дрэйка с тёмными кругами вокруг глаз и губ и засохшей грязью на левой щеке. Я машинально провела ладонью по лицу. Помогло это слабо, но почему-то подействовало на меня положительно. Я успокоилась, села поудобнее и развернула журнал.

В купе ко мне так никто и не подсел, поезд тронулся. Через несколько минут в дверь постучали, проводница пришла проверить билеты и предложить горячие напитки. Я попросила принести чай и принялась разгадывать сканворд. Направление в христианстве? Дорога в парке? Неземная женщина? Потихоньку головоломка меня увлекла и я уже раздумывала, что такое ювелирное изделие из пяти букв. Раздался стук в дверь.

- Чай! - окликнул с той стороны почему-то мужской голос.

- Заходите, - ответила я быстрее, чем подумала о том, что это может быть опасно. Впрочем, я тут же себя одернула, не стоит видеть во всём нечто дурное. Так можно дойти и до паранойи, впрочем, в нашем положении паранойя это всего лишь высшая форма осторожности.

В купе вошел высокий и худощавый юноша, одетый как проводник. Форма висела на нём как на вешалке, густые каштановые волосы торчали из-под фуражки во все стороны.

- А где Екатерина? - спросила я, вдруг вспомнив, что именно так звали первую проводницу. Юноша кашлянул и сказал неожиданным басом:

- Нас на вагон двое.

- Понятно, - кивнула я. - Сколько с меня за чай?

- Пятьдесят рублей.

Проводник поставил чай на столик, я расплатилась и снова взялась за сканворд. Перед тем как закрыть дверь, худой юноша оглянулся и внимательно на меня посмотрел. Я подняла на него глаза.

- Что-то ещё?

- Нет... - проводник замялся, - то есть да.

- Что?

- Я думаю, вам лучше не выходить из купе до... до Москвы.

- Даже в туалет? - спросила я, почувствовав в то же время и тревогу, и странную весёлость.

- В туалет... -задумался юноша, - в туалет, думаю, можно. Но только в туалет и никуда больше. Если будете курить, то курите лучше прямо тут.

- Я не курю, - сказала я и усмехнулась. - Что, к черту толерантность и терпимое отношение? Люди, которые ездят в купе не хотят видеть рядом с собой какую-то дрэйку?

- Нет, - покачал головой юноша. - Просто... просто... О, господи. Просто сидите на месте и никуда не ходите. Если вам что-то понадобится - обращайтесь прямо в моё купе.

- А как же вагон ресторан? - не удержалась я, хотя посещать местный ресторан у меня желания не было.

- Я принесу всё, что вы закажете.

- А если я захочу подышать свежим воздухом?

- Откройте окно, - устало сказал проводник. - То есть нет! Никаких окон! Если вы захотите подышать воздухом, то...

- Ладно, я поняла, - кивнула я. - Никуда кроме туалета не выходить, смирно сидеть, окна не открывать, обращаться к вам, если что-то случится. Всё верно?

- Всё правильно, - с облегчением выдохнул юноша. - Надеюсь, у нас с вами не будет никаких проблем.

- Не будет...

Проводник с секунду пристально меня разглядывал, потом слабо улыбнулся и вышел. Я только усмехнулась. Толерантность, говорите? Ну-ну.

После ухода проводника сканворд мне вдруг показался скучным. Чай пить не хотелось, и я принялась смотреть в окно. А там пробегали бесконечные дома и домики, стройные сосны и тонкие, изящные берёзки. Поезд лихо проносился по железным мостам над крошечными речушками, мчался вдоль полей, ещё кое-где покрытых снегом. И маленькие, очаровательно-безлюдные станции, и крупные торговые центры, стеклянные стены которых так и сверкают на утреннем солнце. Дымящие трубы заводов, телеграфные столбы и хитросплетения проводов, мало ли что можно увидеть из окна скорого поезда!

Моё внимание привлёк странный механический звук, доносящийся то ли из тамбура, то ли вообще из соседнего вагона. Некоторое время я сидела неподвижно, стараясь не обращать на него внимания, но потом звук показался мне чересчур зудящим, почти невыносимым. Я вышла из купе в коридор и дошла до проводника, постучала и подергала за ручку, но мне никто не открыл. Тогда я вернулась к себе, посидела ещё несколько минут, а когда поняла, что ещё немного, и звук сведет меня с ума, отправилась на поиски его источника.

Я дошла до конца вагона, нажала на витую ручку и вышла в тамбур. Было там необычайно морозно, изо рта вырывался пар, даже стёкла и те покрылись толстым слоем льда. Это порядком меня удивило, потому как на улице явно было не так холодно. Я подошла к окну, но сколько не пыталась отогреть пальцем хотя бы крошечную проталинку, ничего не выходило, намерзший лёд был слишком толстым. Я решила вернуться к себе в купе и дождаться проводника, но в этот момент звук немного усилился и сменил частоту. Я сделала глубокий вздох, провела тыльной стороной руки по лицу и открыла следующую дверь. К моему огромному изумлению, за ней не оказалось грохочущего перехода между вагонами, вместо этого там оказался довольно широкий и тёмный проход шириной около двух метров. Справа и слева мерцали маленькие красноватые огоньки, но света не давали совершенно. Я вздохнула, соображая, вернуться ли обратно или идти дальше, но в этот момент дверь за моей спиной хлопнула и я непроизвольно сделала шаг вперёд. Тут же в ушах зашумело, перед глазами поплыли красные тени, а из лёгких на мгновение испарился весь воздух. Я вздрогнула всем телом, сделала судорожный вздох и протянула руки вперёд. В голове прояснилось, и я пошла вперёд со странной уверенностью, что делаю всё так, как надо. Мои пальцы натолкнулись на дверь, несколько секунд я шарила по ней в поисках ручки. Потом я её нашла, ручка ушла вниз и дверь открылась, ослепив меня струившимся из-за неё пронзительным светом. Я зажмурилась и шагнула.

Дождь, дождь, дождь. Струи воды, множество их, словно сверху обрушилась целая стена воды. Однако это был именно дождь, стремительный, холодный, шумящий. Я шагнула из тёмного тамбура-коридора вперёд и оказалась на территории дождя, настоящего ливня, такого бурного, что ничего нельзя было разглядеть вокруг себя. Из-за бесконечно льющейся воды я задыхалась, вода заливалась в глаза и уши, мешала идти, почти парализовала. Наконец, я кое-как смогла освоиться и двинуться наугад. И тут же всем телом налетела на стеклянную дверь, которая от удара открылась вперёд и я грохнулась на четвереньки.

Придя в себя, я в первую очередь почувствовала тёплый, почти обжигающий ветер, который врывался в открытое окно вагона. И я действительно была в вагоне, вот только это был вагон не того поезда, в который я садилась. Вагон был по меньшей мере около четырёх метров в ширину и около пяти в высоту, с исполинскими сидениями, обтянутыми тёмно-красным бархатом и узкими окнами, до половины закрытыми тяжелыми синими занавесями. Снаружи об толстые стёкла колотились ветви деревьев вроде елей с бледно-розовой хвоей. Они и издавали тот самый неприятный и раздражающий звук.

- О, господи, я же сказал вам не покидать вагон!

Я вздрогнула и оглянулась. В дверях за моей спиной стоял уже знакомый проводник, но в каком виде! Худоба его была ещё более заметна, форма всё так же висела на узких плечах, но теперь юноша оказался ростом едва ли не выше меня, ноги его выгибались под тем же углом, что и мои, лицо было нежно-голубого оттенка. Ромбовидные глаза, узловатые кисти рук, толстые, словно рубленные пальцы.

- Вы дрэй? - пробормотала я, отступая. Проводник, кажется, не сразу меня понял, потом быстро кивнул и посмотрел на меня словно бы с отчаянием:

- Вы не должны были выходить сюда! Я получу строгий выговор, я...

- Как вас зовут? - спросила я, не найдя на его униформе фирменного бейджика.

- Андрей, - с болью в голосе проговорил он и тут же поправился, - Архо.

Букву "а" он произносил также, как и все мы, выгибая язык и приставляя его к нёбу, так что звук получался чуть глуховатым и сдавленным.

- Вы дрэй, - уже уверенно сказала я, кивая. - Но как вы... Я... Где я?

- Поезд, - обреченно покачал головой Андрей-Архо, - Это всё поезд. Я должен был довезти вас до места, а вы... Я получу выговор, а может и лишусь этой работы.

- Я сама виновата, - возразила я, с трудом сдерживая внутреннюю дрожь. - Вас не было в купе, и я...

- Вот именно, - с горечью перебил меня юноша, - я вышел, а вы! А, что говорить. Теперь просто садитесь на любое свободное место и ждите своей остановки. Вещи ваши я принесу.

- Моей остановки? - удивлённо спросила я, полностью игнорируя слова "любое свободное место" при наличии абсолютно пустого вагона. - А докуда я еду?

- А вы не знаете? - в свою очередь удивился Архо. - Что ж, я скажу вам, когда доедем до места. Осталось всего пара часов. Можете немного поспать. Хотите чего-нибудь?

- Принесите, пожалуйста, мой чай, - попросила я, чувствуя сильную жажду. Проводник кивнул и быстро ушел, а я взгромоздилась на ближайшее сиденье и уставилась в окно. Ноги не доставали до пола, вода стекала струями, и меня начинал бить озноб.

- Я забыла попросить у него полотенце, - сказала я вслух и хихикнула. Потом закрыла лицо обеими руками, чтобы не расхохотаться, попутно поразившись тому, что контролировать себя удаётся со всё большим и большим трудом. Слёзы брызнули из глаз, и это вызвало приступ смеха.

- Боже... Я вся мокрая, как от слёз, - бормотала я, плача и смеясь в одно время. У меня вдруг возникла необычайная потребность повторять одно и то же бессчетное количество раз, и я принялась раскачиваться на сидении, повторяя "мокрая, как от слёз".

- Как от слёз, - простонала я, откидывая голову на спинку. Я широко открыла рот, желая вобрать в себя как можно больше воздуха. Собственная истерика не столько испугала, сколько удивила меня, не привыкшей к подобным играм психики.

- Совсем как от слёз, - прошептала я и принялась стаскивать с себя промокшую одежду.

А за окном пробегали деревья, поезд всё так же проносился по высоким мостам, но до чего же непохожа была эта картина на всё то, что я видела до сих пор! Деревья были в полтора, а то и в два раза больше всех, что я видела когда-либо. Листва их была всевозможных оттенков - от кричаще желтого и болотного до цвета красного вина. Но больше всего поражали меня роскошные розовые деревья, больше всего похожие на обыкновенные лиственницы, но с гораздо более пышной, даже праздничной гривой из хвои.

И бескрайние поля, покрытые желтым пушком неизвестных злаков, и огромные, с меня ростом красные цветы на толстых зелёных стеблях. Реки с лазурной водой и высокими, покрытыми травой берегами, змеились вдоль железнодорожного полотна. В зеркальной воде отражалось небо, затянутое пеленой облаков, из прибрежных кустов вспархивали стайки крошечных птиц с радужным оперением.

Гулкий свист раздался где-то неподалёку, так что у меня заложило уши. Задребезжали оконные стёкла, я почувствовала, как вибрирует подо мною деревянное сиденье. А потом я увидела огромную ногу, которая перешагнула поезд так, словно он был игрушечным. Нога принадлежала грандиозному существу из металла и пластичного на вид пористого материала, из которого тонкими струйками поднимался дым. Движения существа были резкими и отрывистыми, походка шаткой и медленной, так что я долго ещё видела огромную удаляющуюся фигуру в облаке белого дыма.

Через какое-то время я почувствовала, что совсем окоченела, а Архо всё не приходил. Тогда я забралась на сиденье с ногами и обхватила плечи руками. Это помогло слабо, но по крайней мере я прекратила стучать зубами. Поезд тем временем въехал в тоннель, и вокруг воцарилась тьма. Вскоре я увидела тусклый красноватый свет за окном, который освещал довольно обширную пещеру или залу, по которой мы мчались. Я разглядела покатые стены, покрытые хитросплетением проводов, от которых и исходило красное свечение. Кое-где блестели крупные шарообразные лампочки, лучи которых разбегались по стенам. Кругом были нагромождены каркасы каких-то странных конструкций, напоминающие скелеты невиданных чудовищ, до самого потолка высились груды из металлических обломков и каменных глыб. Большие часы с разбитым циферблатом лежали почти вплотную к рельсам, так что когда мы проехали мимо, их отбросило в сторону. Потом мы въехали в огромное затемненное помещение, поезд прибавил ходу и вскоре я уже перестала различать что-либо за окном, всё слилось в бесконечную череду тьмы и красных всполохов.

- Я принёс вам плед, - сказал проводник над самым моим ухом, и я едва сдержала крик, настолько бесшумно он подошел. Поезд уже выехал из тоннеля и теперь нёсся вдоль бескрайних полей, над которыми клубился розоватый туман.

- Спасибо, - пробормотала я, закутываясь в толстое шерстяное одеяло с головой.

- Вы совсем замёрзли, - сочувственно произнёс Архо, помогая мне закрыть ноги. - Выпейте чай, он горячий и должен вас согреть.

Я с благодарностью взяла протянутую мне чашку с чаем и сделала большой глоток. Руки у меня дрожали, так что я мигом расплескала горячий чай на плед. Архо только покачал головой.

- Вы не простудитесь? Может принести какие-то таблетки?

- Если можно, - кивнула я, тут же пожалела о сказанном и решила ничего не принимать. Архо ушел и тут я вспомнила о коробочке, которую дал мне Николай и достала её из кармана насквозь промокших джинсов. Коробочка тоже была влажной и я уже начинала опасаться за её содержимое, но когда я её открыла, внутри оказалось совсем сухо. Никакой инструкции не прилагалось, и я просто вытряхнула на ладонь пять крупных продолговатых капсул нежно-зелёного цвета. На каждой капсуле что-то было написано мелким белым шрифтом. Я поднесла одну из них к глазам и прочитала: "Принимать по одной капсуле с интервалом в полтора часа. Не более четырёх за двенадцать часов. Изготовитель Корпорация цветов. Все права принадлежат компании-изготовителю. Срок годности 24 месяца".

- Однако, - задумчиво протянула я. Ещё бы знать, зачем этот препарат. Если это просто что-то вроде аспирина, то тут я и сама как-нибудь справлюсь, принимать таблетки "от головы" я всегда считала непозволительной роскошью. Нечего баловать организм. А если это то-то вроде пресловутого "сгущенного света"? Всё-таки я ни разу не слышала о том, чтобы КЦ производила что-то кроме него. Да и компания вроде бы никогда не позиционировала себя как фармацевтическая. Хотя как знать, всякое бывает, черт их разберет. Мне всегда казалось странным, что Корпорация при таких колоссальных затратах на собственное продвижение ограничивается одним единственным продуктом. А их вакансии "только для дрэев"? Как это понимать?

Вопросов у меня было много, но события сегодняшнего дня и ночи настолько меня придавили, что я почти потеряла способность мыслить хоть сколько-нибудь логично. Я ехала в поезде, который существовал за гранью понятия о реальном мире, проводник из человека каким-то непостижимым образом превратился в дрэя. Не знаю, было ли это актом легкомыслия, но раньше, чем вернулся Архо, я запихнула в рот одну таблетку и запила её обжигающе горячим чаем.

Тут же глаза закрылись помимо воли и без какого-то моего участия. Поезд, шум за окном, терпкий вкус чая на языке - всё отошло на второй план, отодвинулось куда-то в сторону. Все звуки стали доноситься как сквозь толстый слой ваты, вокруг заклубилась тьма, я полностью потеряла ощущение собственного тела. Потом я услышала вдалеке дребезжащий и надорванный стон и с каким-то лёгким удивлением поняла, что это кричу я сама. Вспышка. Тьма. Ослепляющий свет. Густой туман.

Первое, что я увидела, когда туман рассеялся, это локоны. Длинные белокурые локоны, ниспадающие ниже плеч. Белая матовая кожа с едва заметным пушком. Чуть раскосые глубокие глаза восхитительного небесного цвета. Мягкий рот, верхняя губа немного вздернута. Маленькие руки с нежными розовыми пальчиками.

Только спустя секунду я поняла, что смотрю на собственное отражение в воде. Только спустя несколько минут я поняла, что смотрю в собственную память.

- Это не я, - прошептала я, глядя на отраженную в воде девочку лет десяти.

- Это я, - спокойно возразила память, открывшаяся во мне так, что заслонила всё остальное.

Я попятилась и вдруг поняла, что стою на зелёной лужайке, залитой ярким утренним солнцем. На мне платье с накладным карманом. На кармане забавная аппликация - весёлая белочка с орешком.

- Зои! - раздаётся звонкий крик за моей спиной и я вижу черноволосую худенькую девочку в маленьком красном сарафане. Я невольно улыбаюсь, губы сами собой произносят знакомые слоги. "На" - два звука слились в один, носовой и чуть сдавленный. И "рин", "р" мягко и деликатно, "и" протяжно, последняя "н" почти не произносится.

- Нарин, - говорю я, наслаждаясь звучанием этого знакомого, до боли знакомого имени. И повторяю с удовольствием, пробуя слово на вкус: - Нарин!

Нарин смеётся, на щеках её загорается румянец, нос морщится, глаза превращаются в щелочки.

- Зои! - кричит она и подпрыгивает на месте, хлопая в ладоши.

- Нарин! - кричу я и подхожу к ней так близко, что могу коснуться своей щекой её щеки. Лицо у Нарин гладкое, как шелк, лоб чистый и высокий, маленькие ушки совсем спрятались под густыми волосами.

- Смотри, что у меня есть, - важно говорит Нарин и показывает себе на шею. Вокруг её тонкой шейки два раза обвито ожерелье из крупных жемчужин, при виде которых я испытываю смутное чувство тревоги.

- Откуда это у тебя? - спрашиваю я. - У мамы взяла?

- Нет, - Нарин встряхивает головой и её и без того растрёпанные волосы становятся ещё растрепаннее. Вид у неё какой-то испуганный, и поэтому я ей не верю. Кроме того, Нарин периодически таскает у матери то красивые заколки, то шарфы из тонкого, почти невесомого полотна. Но взять, пусть и на время, только чтобы покрасоваться передо мной такое дорогое украшение, было натуральным преступлением, кражей. Именно так я и заявила Нарин, когда она спросила, идут ли ей бусы.

- Это называется кража, - говорю я, делая страшные глаза. - И тебя отправят к северным мостам!

Нарин с ужасом смотрит на меня, потом изо всех сил дергает бусы на шее и начинает реветь. Между всхлипами мне кое-как удаётся разобрать что-то про дяденьку со сладкими пирожками, подпол и паутину. Этого хватает для того, чтобы я схватила Нарин за плечи и развернула к себе:

- Что за дядька?

- Наш сосед, - рыдает Нарин, цепляясь пальцем за жемчужное ожерелье. - Из того дома, который горел в прошлом году.

- Он тебя обидел?

- Нет, - мотает Нарин головой так, что белоснежные бусы издают странный тренькающий звук. - Это хороший дядька. Он показал мне цветы лау-лау, пятнистых лягушек и ещё дал пирожок. Но там в начинке была какая-то странная ягодка и я её не съела.

- А бусы откуда? Тоже дядька?

- Ну, да, - быстро кивает Нарин, вытирая слёзы тыльной стороной ладони. Этот жест, кажется, я переняла именно у неё. - Только я сама их нашла. Они лежали в том подвале, все в паутине, в углу. Я их подняла, а дядя Лушас засмеялся, говорит, я глазастая. И подарил мне, сказал, что в бусах я буду ещё красивее. Я же красивая, правда?

- Я же красивая, правда, - повторяет Нарин снова. И снова. Я закрываю глаза, а голос её всё звучит и звучит в моей голове.

Меня зовут Зои Карнатчи. Мне четырнадцать лет. Через два года закончится срок моей трансформации, который начался, когда мне было десять. Ещё через год закончится реабилитация и я вступлю во взрослую жизнь. Тогда я буду совершенным организмом, безупречной формой жизни, которая сочетает в себе холодный разум машины и живую душу.

- Я буду безупречна, - успокаиваю я себя, впиваясь по ночам зубами в простыню, заливаясь слезами, которые текут, текут и всё не хотят останавливаться.

Вначале я потеряла локоны, длинные светлые волосы, которые я никогда не заплетала в косы. Их отрезали под корень, а потом полностью уничтожили волосяные луковицы, чтобы пересадить новую ткань, которая будет моей новой кожей. Потом пошла в ход лицевая пластика, мне заменили большую часть кожи на полупрозрачное полотно, которое было достаточно тонким, чтобы пропускать воздух, но достаточно прочным, чтобы выдержать удар. Мне заменили часть внутренних органов, удалив ненужные, заменили позвоночник на металлическую трубку. Мои кости продолжают расти, насаженные на каркас из особо прочного сплава. Моя кровь течет по искусственным венам, которые видны под прозрачной кожей. Состав моей крови изменен, моя потребность в кислороде упала, сердце работает вполовину медленнее. Вместе с сердцем замедляюсь и я, день за днём, без получения информации из большого мира. Мой мозг устал, не получая никаких впечатлений он, кажется, перестаёт работать. Единственная нагрузка, которая позволяется (вернее, приказывается) это бесконечный подсчет и пересчет чисел, сначала двузначных, потом трёхзначных и так до девятизначных. В уме я перемножаю огромные, поражающие воображение суммы, но самого воображения уже нет, ничего нет, кроме боли, из которой я не выплываю.

- Я становлюсь взрослой, - говорю я, и понимаю, что плакать больше не получится, теперь мои слёзные железы работают ровно настолько, чтобы оставлять глаза в меру влажными. Когда-то давно, ещё в детстве мы пугали друг друга страшилками о том, что когда-то мы станем взрослыми и начнётся "процесс". Нарин, моя подруга, девочка из аяснов, страшно завидовала нам, потому что "процесс" существует только для Аидрэ-дэи, высших. Знала бы она, что такое этот процесс! Знали бы мы, чем обусловлена холодность и безучастие взрослых, "настоящих" Аидрэ-дэи!

В детстве иногда мне казалось, что "процесс" осуществляется по мановению волшебной палочки. Птицы рождаются с крыльями, рыбы с плавниками, мы же появляемся на свет ничем неотличимыми от аяснов - две руки, две ноги, тело полностью органическое, без каких бы то ни было посторонних включений. Но что случается потом? Как происходит то, что взрослая особь, взрослый Аидрэ-дэи так разительно отличается от ребёнка? Мы не получали никакой информации на этот счет, взрослые занимались только тем, чтобы мы всегда были сыты, обуты и одеты. Поэтому мы, дети, выстраивали сотни самых нелепых предположений, самое распространённое из которых состояло в том, что "оно появляется само". Ребёнок входит в здание Корпорации в десять лет, а в семнадцать выходит оттуда взрослым. Конечно, среди нас ходили и всевозможные страшилки вроде того, что на "проекте" отрезают ноги и руки, а то и голову, но это было не страшнее, чем чудовище, живущее под кроватью. Ночью ты, бывало, дрожишь и боишься спуститься на пол, а с утра все ночные страхи кажутся смешными и нелепыми. Знали бы мы тогда, что именно это, самое неправдоподобное предположение окажется наиболее близким к истине!

Иногда Корпорацию назвали школой, иногда тюрьмой. Мы тогда ещё не понимали значения этих слов, нам казалось только, что быть взрослым это здорово и приятно. Причем нас гораздо больше интересовала сама жизнь взрослого, чем процесс превращения в него. Мы часами могли говорить о том, кем мы станем, когда, наконец, вырастем. Мы обсуждали, как будем жить и что делать. А что "процесс"? "Процесс" всегда оставался одной из страшилок, которых всегда так много в детстве.

Праздновать день рождения у нас было не принято, мы и вообще понятия не имели о том, что такое праздник. Конечно, у аяснов было множество праздников, в которых большое участие принимали дети, но детей дрэев брали туда неохотно, опасаясь того, как посмотрят на это взрослые Аидрэ-дэи. Но дрэи совершенно спокойно относились к тому, что мы играли с детьми аяснов, однако старались минимизировать контакты с аяснами, которые были старше нас. Иногда Нарин или другая девочка, Архет, приносили нам кусок праздничного пирога или горсть сладких сухофруктов, и тогда мы немного приобщались к их торжеству. Но сладостями нас было не удивить, а сколько аясны не пытались объяснить, что же это такое праздник, мы никак не могли этого понять. Что такое день рождения? Дата, когда ты появился на свет. День, который ничем не отличается от череды предыдущих и будущих. Потому что ты не один, кругом десятки, сотни и тысячи детей, похожих на тебя. Ты не уникален.

В тот день, когда мне исполнилось десять лет, утром меня безмерно удивила Нарин, которая тайком прокралась в мою комнату, разбудила и расцеловала в обе щеки. Она вручила мне букет лесных колокольчиков и сказала, что очень меня любит. Я совершенно не поняла, что это такое на неё нашло, но не возражала. Тогда я тоже любила её, любила так, как может любить ребёнок. Дети аяснов испытывают необычайную привязанность к родителям, особенно к матерям. Я могу только предположить, что и в нас изначально заложен тот же потенциал любви. И так как мне не на кого было его растрачивать, я всецело отдавала его Нарин. А она любила меня по мере своих сил, называла сестрёнкой и пыталась вплести свои синие ленты в мои густые белокурые волосы. Она расчесывала меня и ругалась на непокорные, спутанные пряди.

Она расчесывала меня и в то утро, и вдруг в комнату вошел незнакомый мне дрэй. Поначалу ни я, ни Нарин не поняли, что сейчас произойдет. Я доверчиво ему улыбнулась, Нарин смущенно потупилась. Дрэй взмахнул рукой, и Нарин отлетела к противоположной стенке. Я так и вижу её, с разбитой губой и синей лентой, дважды обвитой вокруг левой руки. В моих волосах застряла деревянная расческа, но незнакомец не обратил на это никакого внимания. Он мягко, но уверенно взял меня за плечо и повёл в корпорацию, коротко сообщив по дороге, что моё время пришло.

Волосы мне отрезали вместе с расческой. Когда я вспоминаю об этом, мне почему-то становится смешно и жутко в одно время.

Меня раздели, обрили голову и вместе ещё с тремя девочками отвели в просторное помещение с белыми стенами и низким куполообразным потолком. В центре залы находилось что-то вроде карусели, - большой цилиндр, от которого лучами отходило шесть толстых металлических балок. На конце каждой балки находилась платформа размером примерно полтора метра на полтора, разделенная напополам стеклянной перегородкой. С одной стороны платформы находилась матовая панель из тёмного стекла, на котором вспыхивали всевозможные символы. Когда кто-то прикасался к её гладкой поверхности, на ней оставался мерцающий след. Меня уложили на половину платформы и пристегнули тонкими прозрачными ремешками из какого-то мягкого и эластичного материала. Женщина Аидрэ-дэи в белоснежной накидке быстро пробежалась пальцами по панели и над соседней, пустой половиной платформы нависла металлическая лапа с бессчетным количеством подвижных щупалец. Похожая лапа выросла и надо мной, только вместо щупалец там оказались небольшие конусы с дырочками посередине. Платформу накрыл прозрачный купол, свет ярких белых ламп сменился на тусклое сияние зелёных светильников. Зал погрузился в полумрак. Взвыли машины и платформы медленно поплыли по кругу.

Сердце моё колотилось так сильно, что грозилось вот-вот выскочить из груди. К горлу подкатывалась тошнота, в глазах появилась сильная резь. Потом "лапа" приблизилась ко мне почти вплотную, и из неё толстыми струями задул холодный воздух. Ощущение больше всего напоминало прикосновения пальцев, впоследствии я так и называла эту процедуру - "холодные пальцы". Они ощупали меня целиком, с ног до головы, подолгу задерживаясь на одном месте. Скосив глаза, я посмотрела на соседнюю половину платформы. "Лапа" там в точности повторяла все движения "моей лапы", и по пути её следования вырисовывался туманный и неясный силуэт.

Спустя несколько часов "лапа" медленно отъехала под платформу, стеклянный купол открылся и меня, совершенно измученную, на руках отнесли в комнату. Я чувствовала себя так, как будто из меня выкачали все жизненные силы, глаза закрывались сами собой. Заснула я ещё по дороге.

На следующий день процедура повторилась, и на следующий, и так две недели подряд. С каждым днём силуэт на другой половине платформы становился всё отчетливее, я уже различала металлический каркас, смутно повторяющий очертания моего тела. Все эти дни, все недели я чувствовала себя так плохо, что сил общаться с девочками, лежащими со мной в одной комнате, не было. Процедура выматывала, требовала необычайных душевных и физических затрат. Это было мучительно, но я не чувствовала боли. Это было терпимо. Потом пришла пора существенных изменений.

Установка "Арвори", а именно так назывались "холодные пальцы" за две недели сняла с меня все параметры и изготовила металлический каркас, который должен был стать моим вторым скелетом. В течении последующих лет каркас по частям вживляли в мой организм. Я полностью лишилась ног, их заменила огромная конструкция из органического металла. Мне удалили кисти рук, их место заняли громоздкие прямоугольные пластины, покрытые пористым черным материалом, напоминающим губку. Когда пластины прижились, черный материал счистили и под ним обнажились длинные толстые пальцы. С тыльной стороны они были покрыты жесткой бледно-голубой кожей, с внутренней кожа была прозрачной и довольно эластичной. Сквозь неё я видела, как кровь струилась по моим венам и артериям. Иногда это даже развлекало. Иногда нет.

Собственно, кровь и была ключевым моментом всего процесса. Взрослый дрэй обладал двумя замкнутыми кровеносными системами, которые функционировали, будучи полностью изолированными друг от друга. Первая система выполняла практически ту же роль, что и кровеносная система в организме любого млекопитающего. Она доставляла питательные вещества и кислород к различным тканям и органам, распределяла тепло, транспортировала конечные продукты обмена веществ. Вторая занималась обеспечением правильной работы искусственных органов и экзоскелета. Она была своеобразным сторожем, который сохранял металлические кости прочными, упругими и живыми. Да, я не ошиблась, материал, из которого состоит наш экзоскелет, не является металлом в полном смысле этого слова. Это искусственное вещество, обладающее лёгкостью и прочностью металла, однако это органическая ткань, которая живёт и развивается. Она долговечна и практически не подвержена коррозии. В этом её основное преимущество.

Вторая кровеносная система располагалась по всему организму, исключая кисти рук и ноги ниже колена. Главным недостатком искусственной крови была её несвертываемость в первые два года после внедрения в организм. На это время были исключены любые повреждения, которые со стопроцентной вероятностью окончились бы летальным исходом. Искусственные вены, по которым циркулировала кровь второй системы, поначалу были слишком ненадежны. Малейшая царапина давала эффект, подобный выдернутой пробке в ванне с водой. Кровь, находящаяся в сосудах под сильным давлением, вытекала почти мгновенно, но дрэй погибал не от истечения кровью. Стремительно пустеющие вены сжимались вокруг сердца плотным кольцом и попросту разрывали его на части. Такая смерть была быстрой, а главное доступной. Я знала пятерых дрэев, которые покончили с собой, вскрыв вены на ногах. Именно там, на коленном сгибе находилась наша ахиллесова пята, средоточие шести основных вен, четыре из которых были искусственными. До того момента, когда становилось возможно хирургическое воздействие, вены были открыты и висели плотной связкой, прикосновение к которой отдавалось тупой болью. Потом их закрывали несколькими металлическими пластинами, напоминающими панцирь броненосца. До того, как мне установили эти пластины, я нередко задумывалась о том, что неплохо бы отправиться вслед за своими товарищами. Но меня всё время что-то останавливало. А потом было уже слишком поздно.

На время операций мне вводили вещество, которое полностью меня обездвиживало. Я не могла шевелиться, не могла кричать, думать и то могла с трудом. Боль оставалась, чудовищная, непереносимая боль, когда все чувства обостряются до предела и ты можешь думать только о боли. В такие моменты часто передо мною всплывало лицо Нарин, возможно, именно поэтому она была единственной, кого я запомнила более-менее отчетливо.

Но настоящий ад начинался, когда гасли все лампы в операционной и меня, еле живую, снимали со стола и относили в комнату. Кроме меня в "процессе" участвовало ещё двадцать восемь девочек, все примерно одного возраста. Примерно раз в месяц у нас появлялась новенькая, а то и две, но раз в два или три месяца кто-то умирал. Умирали мучительно, расчесывая в кровь тонкую, ещё не прижившуюся кожу, выламывая суставы и детали каркаса. Некоторые умирали тихо, сгорая за несколько часов. Именно так ночью умирала моя соседка, а я смотрела на неё до утра, не в силах сомкнуть глаз. Мне казалось, что если я не усну, то она останется в живых. Мне казалось, что пока я смотрю на неё, она будет жива. И я верила в это так сильно, что даже когда девочка перестала дышать, я продолжала пристально на неё смотреть. Она напоминала мне дерево со сгнившей сердцевиной, всё её тело ссохлось вокруг каркаса, кожа втянулась и потрескалась. Только механические детали её тела оставались такими, какими были. Когда я думала, что после моей смерти в могиле будет вечно лежать металлический скелет, меня начинало тошнить.

А смерть, она была повсюду, в каждом глотке воздуха, в каждой капле воды. Я даже начала различать её странный, сладковато-терпкий запах, который издавала плоть тех, чье тело не хотело принимать новые органы. Они гнили заживо, гнили, но всё ещё на что-то надеялись. Мы все надеялись, все цеплялись за жизнь, даже когда эта жизнь казалась невыносимой. Мы считали жизнь самой большой имеющейся у нас ценностью, хотя и сами не понимали этого. Мы просто хотели жить.

Чужая смерть действовала на меня оглушающее. Не знаю, связано ли это с тем, что я проецировала её на себя, но чужое медленное умирание заставляло меня биться в беззвучной истерике. Что сильнее, увиденная чужая боль или боль собственная? Я не могла этого понять, а спустя несколько лет это уже потеряло значение. Я знала одно, - я должна выжить, выжить во имя себя и своего народа. Я лучший материал, я биомеханическое существо, я совершенный организм, который живёт и будет жить. А потом будет строить. Это моя роль.

Меня зовут Зои Карнатчи, мне двадцать два года. Я не уверена в том, что это мой действительный возраст, но так мне сказали и я не смею это осуждать. Я читаю список, подробный список с именами, фамилиями и характеристиками тех, кто предназначен для вынашивания собирателей. Женщины, много женщин, женщин разного возраста, женщин с разной судьбой. Но для меня нет имён, нет судеб, я вижу только подходящие сосуды для наших целей.

Одно из имён кажется мне смутно знакомым, я читаю медленно, по буквам: Нанарин Тасорамис Каиша. В памяти шевелится какое-то давнее воспоминание, и вдруг я вижу как наяву Нарин, маленькую черноволосую Нарин с нитью белого жемчуга, дважды обмотанной вокруг тоненькой шейки.

- Нарин, - повторяю я безучастно и встряхиваю головой. Детство закончилось, и с ним завершились все детские связи. Я давно стала взрослой, стала совершенной, а это значит, что всё во имя цели. Я не умею чувствовать, я не умею сострадать, я не умею быть взволнованной. Я холодная и расчетливая, как и все дрэи. Моя связь, это связь с моим народом, все иные нити порваны, как мешающие развитию.

Я хладнокровно оцениваю качества Нанарин и вношу её в список второго порядка. Через неделю она будет в КЦ, где в неё вживят эмбрион собирателя. Ещё через полгода собиратель появится на свет, а Нанарин умрёт.

Проходит неделя, и я встречаюсь с Нанарин, которая, конечно, не узнаёт меня и только бьётся всем телом в моих руках. Нанарин кричит, но к крикам я уже привыкла, крики так же естественны, как и сама жизнь. Один из коллег окликает меня по имени, я оборачиваюсь, и тут Нанарин начинает тихо-тихо напевать колыбельную песенку, которую она пела мне в детстве. Она больше не кричит, она смотрит на меня не моргая, голос её дрожит, а слова песенки чередуются со всхлипами и хныканьем:

- Солнца луч и звёздный свет... Зои, Зои, это же я... Тихий шепот, детский плач... Зои, пожалуйста... Тот, кто знает путь в рассвет... Зои!

- Вторая очередь, - говорю я и спокойно смотрю на Нанарин, прислушиваясь к собственному сердце. А что сердце? В груди, в душе всё тихо, сердце, оплетенное сетью искусственных сосудов, бьётся ровно. Я не испытываю ни волнения, ни смущения, я не испытываю ничего, что могло бы меня смутить. На какой-то миг я чувствую только смутное ликование, я не предала саму себя, я не предала свой народ, свой вид. Я именно та, какой должна быть. Я холодная, уверенная и точная. Я твёрдо знаю, что и как делать.

- Зои! - в последний раз кричит Нанарин, но я только пожимаю плечами и ухожу. У меня много работы, которая не терпит отлагательств.

Меня зовут Зои Карнатчи, мне двадцать четыре года. Меня вызвал к себе Отец, вернее, Отцы, потому что сейчас Корпорацией руководят двое братьев, братьев-близнецов. Я никогда не видела их лично, но говорят, что Отцы похожи друг на друга как две капли воды. Мы не знаем их имён, а они называют себя мистер Джонс и мистер Джонс. Так называю их и я, так называет их каждый, кто имеет отношение к КЦ. Мистер Джонс и мистер Джонс вызвали меня на серьёзный разговор, но я совершенно не чувствую волнения. Потому что я не умею волноваться, потому что я точно знаю, что всё делаю правильно.

Я долго жду в овальном кабинете, когда меня, наконец, вызовут, и на время ожидания погружена в состояние полусна. Я не спала предыдущей ночью, потому что была занята работами с волнами, но чувствую себя вполне неплохо. Я привыкла мало спать, так что меня это волнует мало. Однако время нас научили использовать рационально, потому вынужденное ожидание я провожу с пользой для себя.

Только спустя сорок минут меня приглашают войти.

- Здравствуйте, Зои, - вежливо здоровается со мной аясниец лет тридцати. Это был именно аясниец, ростом едва ли достигающий мне до плеча, молодой, с волосами цвета спелой пшеницы и ровным, чуть золотистым цветом лица. На нём была лёгкая голубая рубашка, застегнутая только на одну пуговицу.

- Меня зовут мистер Джонс, - представляется он, обнажая в улыбке ровные белоснежные зубы. - Вы, конечно, удивлены моим видом?

- Нет, - совершенно искренне говорю я. Удивляться я разучилась уже очень давно, и даже если бы мистер Джонс оказался шестиголовым чудовищем, это не вывело бы меня из состояния душевного равновесия. Мистер Джонс, однако, удивляться умеет и говорит мне, изумленно покачивая головой:

- Что ж, замечательно. Мне говорили, что вы лучшая из лучших, но я и представить не мог насколько.

Он немного молчит, оглядывая меня с головы до ног, а потом довольно торжественно произносит:

- Зои, мне кажется, вы слишком хороши для простого сотрудника. Вы умны, вы в меру деликатны и непреклонны. В вас есть целеустремленность, именно то, чего так не хватает во многих и многих. Наконец, вы выносливы, а это качество я ценю выше всего. Словом, мы уже приняли решение. Отныне вы руководитель проекта "Амеко" и...

- И моя правая рука, - заканчивает незнакомый голос за моей спиной. Я позволила себе обернуться.

- Мистер Джонс, - представляется мистер Джонс номер два, точная копия Джонса номер один. Одет в безукоризненно чистую зелёную рубашку и брюки из грубой светло-синей ткани. На коленях и бедрах джинсы вытерты почти добела и это кажется мне немного странным. Рабочая одежда совершенно не вяжется с моим представлением о всесильной главе Корпорации. Но я стараюсь даже не задумываться об этом и спокойно смотрю на мистера Джонса номер один.

- Я только что сообщил Зои о её новой должности, - улыбаясь, говорит мистер Джонс мистеру Джонсу. Теперь они стоят рядом, плечо к плечу. Сходство настолько поразительное, что мне становится неловко. Единственное, что может вывести меня из равновесия, это что-то такое, что я не могу понять. Феномен близнецов для меня всегда был и остаётся загадкой. Мистер Джонс номер один (он же мистер Голубая Рубашка) замечает по моему лицу, что я чувствую себя не совсем в своей тарелке, и улыбка его становится шире.

- Не каждый день удаётся увидеть двух одинаковых людей, верно?

Я смотрю на него с недоумением, не зная, что означает впервые услышанное мною слово.

- Что такое, Зои? - снисходительно спрашивает мистер Джонс Зелёная Рубашка и немного хмурится. - Что-то не так?

- Что означает "людей"? - осмеливаюсь спросить я. Мистер Джонс издаёт вздох облегчения и лицо его светлеет.

- Ах, это... Человеческая раса, Зои, к которой принадлежу я, как и принадлежал мой отец. Великая раса, раса великих мыслителей, которая ныне находится в полном упадке. Вы, Аидрэ-дэи, дали клятву служить нам много сотен лет тому назад. Мы люди.

- Люди, - послушно повторяю я.

- Люди, - со смешком поправляет меня мистер Джонс. - Запомни это хорошенько, Зои. Кто знает, возможно, именно тебе придётся долгое время жить среди них.

- Теперь мы перевернём мир, - говорит мистер Джонс в голубой рубашке. - Весь мир!

Я молчу, обдумывая услышанное. Отцы, кажется, довольны тем, что я не задаю лишних вопросов. Мистер Джонс номер один (или два, я уже успела сбиться со счета и забыла, на ком какая рубашка) кладёт руку мне на плечо и заглядывает в глаза. И хотя он смотрит на меня снизу вверх, я чувствую собственное ничтожество, я осознаю, насколько я ниже него и насколько он во всех смыслах сильнее меня. Первое чувство, которое я испытываю за много-много лет, это уважение к силе, которая ещё больше, чем моя. Потом на смену невольному уважению приходит ненависть, ненависть к расе людей, которая даёт своим сынам такую силу и такую власть.

Меня зовут Зои Карнатчи, мне двадцать восемь лет. Проект "Амеко" будет запущен через пол года, а сейчас моя задача подготовить нашу будущую колонию к вторжению. В своё время мы использовали аларин как место для выбракованного материала и только десять лет назад выяснили, что он вполне пригоден для жизни. Конечно, местные условия оставляют желать лучшего, впереди ещё много работы, но нас никогда не пугали трудности.

Проект "Амеко" состоит из нескольких взаимосвязанных этапов. Постараюсь объяснить вкратце. Весь процесс преобразований состоит из нескольких взаимосвязанных этапов. Вначале мы формируем группы особей, отличающихся наиболее высокими физическими и умственными данными. Затем извлекаем их ДНК, вносим изменения на генетическом уровне и уничтожаем основных носителей. После этого информацию о ДНК передаём в ваш мир через ретранслятор. На это необходимы огромные затраты энергии, которую мы извлекаем из собственного мира, с помощи установки "Ловчий", оставшейся нам от аюров. Мы не могли до него добраться, но могли черпать энергию из Фритте, электрической реки, питавшей город Эридэ. Процесс передачи носит периодический, изменяющийся от минимума к максимуму характер, поэтому мы называем их волнами. Всего будет девять передач, девять волн. Число выбрано не случайно, именно такое количество передач гарантирует стабильную работу системы. Переданная информация будет помещена в материнскую экосистему, которая, получив первоначальный строительный материал, сможет вырастить необходимые клетки. Которые в свою очередь запустят основной процесс. Процесс изменений.

Однако почти сразу после того, как мы приступили к созданию волн, мы столкнулись с существенной проблемой. Мы создали точный макет будущей колонии, используя взятые в аларине образцы, и выяснили, что частицы будут уничтожены раньше, чем успеют внедриться в инородную среду. Это произойдет буквально по нашей, вине, потому как частицы смогут функционировать в том мире только при условии того, что они будут носителями уникальной ДНК, нехарактерной для колонии. Засоряя мир собственным мусором, то есть живой и неживой материей, мы создали множественные помехи, которые не позволят частицам сохранить жизнеспособность.

Моя задача была очистить будущую колонию от подобного мусора. Вся выбраковка должна была быть извлечена.

- Вся... выбраковка. Выбракованный материал. Отработанный... материал. Материал.

У слова "материал" был вкус древесной стружки. Я судорожно облизнула пересохшие губы кончиком языка. Язык тоже был сухим и шершавым как наждак. Теперь надо успокоиться. Тыльной стороной левой руки по лицу. Закрыть глаза. Снова открыть, удивиться тому, что стало сложно сглатывать слюну. Перестать слышать голоса в голове, которые повторяли слово материал со вкусом древесной стружки. "Новый орбит со вкусом мяты" - визжал тоненький голосок, подражая телевизионной рекламе. "Новый материал со вкусом человеческой плоти" - басом вторил ему другой голос. Мне показалось, что он принадлежит ведущему передачи "Огненный шар", которая шла по пятницам на канале "Травер-4". Участникам там предлагалось ответить на двенадцать вопросов, все на военную тематику. Однажды туда занесло какого-то длинноволосого никса, и всё время передачи у него на лбу выступал обильный пот. Не помню, что он отвечал на вопросы. Не помню вопросов. Помню только крупные капли пота, которые заливали ему лицо, попадали в глаза, и никс смешно дёргал лицом.

- Выбраковка, - снова повторила я деревянное слово и закрыла голову руками.

- О господи, это же не я, - через некоторое время сказала я громким, испугавшим меня саму шепотом. - Это не я. Это была не я. Не я.

Я обхватила колени руками и принялась раскачиваться взад вперёд. Дыхание стало быстрым-быстрым, таким, что вздрагивал кончик носа и губы ощущали струи холодного воздуха. Я закрыла глаза, но свет пробивался сквозь закрытые веки, и я видела ярко очерченные синие артерии.

- Это была не я, - снова сказала я, обращаясь к невидимому собеседнику. Мне захотелось во что бы то ни стало убедить его в том, что это была не я. И я повторила: - Это была не я, - и снова, менее уверенно, но более громко: - Это была не я!

- Это была не я! - завизжала я, сжимая руки в кулаки и с силой опуская их на обитое бархатом сиденье. Прикосновения кожи к мягкой ткани мне не понравилось, в нём было что-то противоестественное и тошнотворное.

- Это была не я! - закричала я уже беззвучно, всем телом ощущая, что теряю над собой контроль, проваливаясь в какое-то хитросплетение двойной памяти. - Не я, не я!

Потом я привалилась к синей спинке сиденья и положила ладони на виски, изо всех сил растопырив пальцы. Несколько секунд я шумно вдыхала воздух ртом, а потом заговорила быстро и сбивчиво, словно опасаясь, что меня кто-то перебьёт:

- Меня зовут Зои Карнатчи. Мне двадцать два года. Я родилась в Санкт-Петербурге в колонии для дрэев. Я училась сначала в школе пришельцев, потом в лагерной школе, потом в пансионе, созданном на деньги американского фонда "Эврида". Во времена репрессий я была помещена в лагерь тюремного типа с издевательским названием "Наш дом Земля", где мне вживили под кожу микрочип. После извлечения на моём правом плече остался глубокий шрам. Вот он, рядом со шрамом от прививки оспы. В девятнадцать я закончила школу (с двухлетним перерывом в обучении) и получила идентификационную карту с правом свободно перемещаться в пределах приписанной к карте территории. По программе "Второй мир" мне дали возможность снимать жильё у тех, кто участвует в программе. Четыре раза я переезжала, каждый раз по инициативе администрации района, которая по какой-то причине отказывалась принимать участие во "Втором мире". Сначала я работала официанткой на прогулочном теплоходе "Флагман", а потом устроилась раскладчиком товаров в супермаркет "Рассвет". После того, как он закрылся я откликнулась на вакансию магазина "Звезда", потом в "Твой дом", и в конце концов попала в гипермаркет "Рупор", где и работала до последнего времени. Я люблю свою работу, и я люблю свой город, и я... И это была не я! Не я!

- Простите? - окликнул меня неслышно вошедший проводник. - Вы что-то сказали?

Я посмотрела на него с ужасом, к которому примешивалась изрядная доля отвращения.

- Я ничего вам не говорила, - с вызовом заявила я. - Вам ничего. Но вы-то явно хотели что-то мне сказать?

- Да, - кивнул Архо, поглядывая на меня с опасением и каким-то неприятным подобострастием. - Я принёс арвитиум, таблетки от простуды. Разработаны с учетом нашей анатомии. Вот, пожалуйста.

И проводник протянул мне белую прямоугольную коробочку в целлофановой упаковке. Я машинально взяла её в руки.

- Принимать по одной до еды. Они правда помогают, я пробовал, - робко улыбнулся он. Я хищно ощерилась.

- Кто я по-твоему?

- В-вы? - испуганно протянул Архо и попятился. - Вы... Зои. Зои Карнатчи. Руководитель проекта "Амеко".

- Нет! - закричала я так громко, что задрожали стёкла. - Я не знаю ни о каком проекте "Амеко"! Я действительно Зои Карнатчи, я не человек, но я часть, часть этого мира!

- Зои, вы... - ошарашено проговорил проводник и вдруг посерьёзнел: - О, я понимаю. Вы плохо себя чувствуете, сказывается действие перехода. Мне говорили, меня предупреждали об этом. Мистер Джонс...

- К черту мистера Джонса! К черту проект, вас и ваш поезд! К черту корпорацию и новую работу! Я хочу вернуться обратно!

- Обратно, - с удивлением повторил Архо, видимо, не совсем понимая, о чем я говорю. - Зои, вы... Вам надо отдохнуть. Примите лекарство, выпейте чай, потом я принесу вам что-нибудь перекусить, и...

Он не без опасения посмотрел на меня, потом сделал небольшой кивок головой и добавил почти весело:

- И вы сами не заметите, как всё придёт в норму.

- В норму, - послушно повторила я, чувствуя, как невероятная усталость просто придавливает меня к сиденью.

- Выпейте, пожалуйста, - негромко попросил проводник. Он осторожно разжал мои одеревеневшие пальцы, снял целлофан и открыл коробку. Серебристый блистер на 12 таблеток. Шуршание разрываемой фольги. Две таблетки у проводника на ладони. Стакан с остывшим чаем.

- Пожалуйста, - повторил Архо, протягивая мне таблетки и чай. - Выпейте сразу две.

- У меня есть свои, - хихикнула я, вытряхивая на ладонь четыре оставшиеся светло-зелёные капсулы. Проглотила не запивая.

- О господи, это не я... Это не я!

Я быстрым шагом иду вдоль берега моря, песок так и разлетается из-под моих ног. День как день, не жарко и не холодно, небо всё в тучах, обдувает приятный ветерок. В руках у меня фиксатор, установка, на разработку которой ушел не один год. Она способна вычислить любое существо с нашей ДНК на расстоянии десяти тысяч километров. Удобная штука, особенно если учитывать то, что на чистку будущей колонии выделили всего трёх дрэев. Фиксатор вычисляет заданную комбинацию и определяет точное её месторасположение. Моя задача только добраться до нужной точки и изъять материал из аларина.

Вид этих существ никогда не вызывает у меня сострадания или сочувствия, потому что я вижу перед собой только одушевленную плоть, являющуюся преградой для колонизации. В основном подобный материал ничем не отличается от людей или аяснов, ведь именно на первой ступени трансформации отсеивается большая часть Аидрэ-дэи. Но иногда бывает и так, что мы выбраковывали тех, чья трансформация уже вошла в последнюю стадию и тогда мне приходится забирать с собой полусгнившее существо с изуродованным вторым скелетом и витками металлических штырей вместо конечностей. В мире людей эти существа до последнего пытались вызвать иллюзию того или иного образа. Прикидывались людьми, используя возможность влиять на человеческое зрение. Порой мне кажется, что любую выбраковку было бы гораздо логичнее уничтожать, как мы делаем это с аяснами, но Отец утверждает, что у нас слишком мало земли, чтобы захламлять её столькими трупами. Кроме того, уничтожать себе подобных это участь диких и слаборазвитых народов, которым мы не являемся.

И я иду с фиксатором по пустынному берегу моря, сосредоточенно слежу за показаниями и ожидаю момента, когда мне нужно будет выйти в аларин. В этот раз мне не слишком везёт, потому что точка на голографической карте постоянно перемещается и мне приходится несколько раз входить и выходить из аларина, прежде чем я могу найти и нейтрализовать живой материал. Наконец, фиксатор сообщает мне, что объект стабилизировался. Мой выход.

- Нет, это было не со мной. Не со мной, - шепчу я. Моя голова бьётся о бархатную спинку, руки подняты вверх, пальцы сжимаются и разжимаются сами собой. Мне кажется, что к моим вискам прикрепили два электрических провода и периодически пропускают разряд, который проходит сквозь моё тело. Тогда рот широко раскрывается в безмолвном крике, так, что сводит челюсти. Голова выгибается назад, мышцы шеи напрягаются до предела, плечи дергаются, а потом становятся словно каменные. Особенно явственно я начинаю чувствовать искусственный скелет, который кажется раскалённым докрасна, а это ощущение не возвращалось ко мне с тех пор, как закончился период трансформации. Трансформации?!

- Не было никакой трансформации! - хрипло кричу я. - Я такой родилась! Такой родилась! Я помню себя в четыре, в пять лет! Я помню, как разрезала ладонь о колючую проволоку на заборе вокруг нашего лагеря! Я помню!

Но память обнажалась всё явственнее, всё полнее чувствовала я второе дно, жизнь, которую прожила я, но которая казалась совершенно чужой. Эта чужая жизнь и чужая я вызывали у меня настолько сильное отторжение, что мне стоило большого труда, чтобы прекратить кричать.

- Не я, - шепнула я в последний раз и грохнулась на пол. Меня вырвало.

Когда я немного пришла в себя, рядом на четвереньках сидел Архо и сочувственно на меня смотрел. Я вытерла рот ладонью и сделала глубокий вдох. Проводник протянул мне стакан с чаем.

- Выпейте, пожалуйста, - в его голосе звучала мольба.

Я отпила немного, и, опершись рукой о сиденье, встала на ноги. Меня шатало, но по крайней мере это было лучше воспоминаний, против моей воли всплывающих в голове.

- Где можно умыться? - хрипло спросила я, испугавшись собственного голоса. Архо посмотрел на меня с жалостью.

- Я вас отведу.

- Веди.

Паника сменилась равнодушием, страх безразличием. Я шла между рядом кресел, всерьёз опасаясь упасть и хватаясь грязной рукой о бархатные спинки. Во рту ощущался отвратительный привкус металла, на языке растворялся сахарообразный порошок из капсулы. Я сплюнула, попутно заметив, что слюна была с кровью, облизала губы, сглотнула. Ряд кресел казался бесконечным, до противоположной двери оставалось также далеко. В довершение всего в глазах усилилась нестерпимая резь.

- Сюда, пожалуйста, - мягка сказал проводник, беря меня за локоть и разворачивая к низкой двери. - Может, мне зайти с вами?

- Сама справлюсь, - прохрипела я, толкнула дверь локтем и вошла. Голову пришлось пригибать, чтобы не врезаться о косяк. От этого простого движения боль пронзила до конца позвоночника. - Или не справлюсь...

Архо приобнял меня за плечи и буквально втолкнул в узкую как гроб комнатушку, большую часть которой занимал металлический чан, до краёв наполненный водой. Рядом с ним стояла прозрачная кружка, на вид как из пластика, но на деле оказавшаяся сделанной из необычайно твёрдого и тяжелого материала. Руки у меня дрожали, и чашка грозилась упасть на пол, поэтому проводник уверенно забрал её у меня и сам набрал воды. Вода оказалась тёплой и немного солоноватой на вкус. Я прополоскала рот и горло, умыла лицо и руки. Это немного привело меня в чувство, пор крайней мере чужие воспоминания немного поблекли и я смогла соображать более-менее вменяемо.

- Хочу присесть.

- Конечно, - кивнул проводник и попятился, уступая мне дорогу. Я вышла из комнатки и уселась на ближайшее кресло. Архо встал рядом со мной, опершись локтями о спинку.

- Могу я вернуться обратно? - спросила я у него, стараясь придать своему голосу уверенный, деловой тон. Кажется, это неплохо у меня вышло, проводник вытянулся по струнке и быстро сказал:

- Поезд отправится обратно только через три дня. Вы, конечно, можете дождаться, но мы можем надолго застрять. Поезд существует немного в другом пространстве, нежели приграничье. Мы работаем с отставанием. Кроме того, эшти требуют ухода, и...

- Кто? - не поняла я.

- Эшти, - удивлённо повторил Архо, и, видя, что я всё ещё не понимаю, пояснил: - Дети реки, Нарга и Фризо. Демоны, которые заставляют поезд двигаться вперёд. Они заряжаются от её вод и дают нам нужное количество энергии для того, чтобы поезд ехал по рельсам и мог открывать дорогу в аларин и обратно.

- Как аккумуляторы, - пробормотала я, встряхивая головой. Теперь меня не понял Архо, но я не обратила на это внимания.

- Опиши их, - потребовала я у проводника. Архо на мгновение задумался, а потом отрывисто проговорил:

- Гм... Я был уверен, что вы их видели, ведь вы уже не раз ездили на нашем поезде. Когда вы ещё...

- Опиши их, - повторила я чуть громче. Проводник поёжился и торопливо заговорил:

- Нарга, она старшая. Высокая. Стройная до худобы. Сильные руки и ноги. Узкое лицо, чуть вытянутая форма черепа. Снежно-белые волосы. Нос с горбинкой. Белые брови. Глаза раскосые, радужная оболочка молочно белая и почти сливается с белком. И самое главное. Она тёмно-синяя.

- Кто? - тупо спросила я.

- Нарга. Её кожа насыщенного синего оттенка.

- Как у нас?

Архо словно в первый раз оглядел меня с головы до ног, потом посмотрел на собственные руки и усмехнулся:

- Нет. Мы, особенно вы, бледные. Такие, что ночью можно и не заметить синеватый оттенок. А она почти черная с лёгким синеватым отливом. Это не кожа, нет, у детей Фрайто нет плоти. Они сгустки энергии, чистой силы, которые только выглядят антропоморфными. Они могут убить в одно касание, поэтому к ним нельзя приближаться. Они стоят, держась за металлические столбы, и постепенно передают свою силу поезду, заставляя его двигаться вперёд. Они это душа состава. Без него это, - Архо похлопал рукой по стене, - бесполезный кусок металла и дерева.

- А второй? Как выглядит он? - спросила я задумчиво. Меня совершенно не интересовали существа, благодаря (или вопреки) которым двигался поезд, просто мне хотелось, чтобы речь проводника не прекращалась, чтобы он говорил и говорил, и так до бесконечности. Даже пропуская половину его слов мимо ушей я не оставалась наедине со своими собственными мыслями. А именно это пугало сейчас меня больше всего. Я не хотела верить в то, что я нечто большее чем то, что я знала до сих пор. Я не хотела принимать ту, чужую жизнь, которая назойливо стучалась в моё сознание. Мне просто хотелось оставаться самой собой, простой дрэйкой, живущей среди людей, самой собой и никем ещё.

- Второго зовут Фризо и он как две капли воды похож на свою старшую сестру, - повествовал Архо. - Разве что немного повыше ростом и пошире в плечах. И нос. Нос совершенно прямой, образовывающий вместе со лбом одну прямую линию. А так, его почти и не отличить от сестры. Такая же иссиня-черная кожа. Такое же узкое лицо с высокими скулами, белые глаза, белые губы, белоснежные волосы и брови. Иногда они переговариваются дорогой, и тогда поезд начинает раскачивать из стороны в сторону. Иногда ссорятся, и поезд набирает ход, мчась так быстро, что в нём невозможно удержаться на ногах. На конечной станции, у самого берега Фрайто мы отключаем столбы от поезда. Тогда брат с сестрой превращаются в пламенную молнию и уходят в землю, чтобы у самой воды с шипением вырваться вверх разноцветными искрами и уйти в реку. Поэтому сразу после остановки нельзя становиться на землю. Нарга и Фризо всё ещё там и они могут забрать тебя в реку вместе с собой.

- А что потом?

- Через три дня мы опускаем столбы в воду и демоны выбираются по ним наверх.

- Как вы приручили их? - поинтересовалась я.

- Мы не приручали, - пожал плечами проводник. - Столбы состоят из особого сплава, который притягивает электрических демонов, как магнит железо. Они ничего не могут с этим поделать, такими их создала Фрайто.

- Ясно, - я рассеянно кивнула. - Расскажи мне ещё что-нибудь про поезд. Говори. Говори, пожалуйста.

Архо недоуменно на меня посмотрел, но не стал ни спорить, ни задавать вопросов. Он просто встал поудобнее, подперев рукой подбородок и принялся рассказывать о том, что знал и чем занимался.

А поезд ехал вперёд, колёса мерно стучали, дребезжали стёкла и за окном мелькали самые фантастические картины. Краем глаза я замечала деревья с белыми, как снег верхушками, озера, наполненные водой, похожей на синюю гуашь, луга и поля, леса и рощи. Но и поля кончились, отмелькала пышная зелень и за окном расстелилось бескрайнее озеро, гладкое, как тарелка. Казалось, рельсы были проложены прямо по воде, потому что не было видно ни насыпи, ни малейших ограждений, отделяющих железнодорожное полотно от таинственно мерцающей воды. И поезд мчался прямо по озеру, грудью рассекая водную гладь, вспахивая озеро, и оставляя слева и справа от себя клочья грязно-белой пены.

- Скоро приедем, - сообщил мне проводник, выпрямляя спину и переступая с ноги на ногу. Я молча кивнула. В голове было более-менее ясно, видимо, вместе с завтраком я избавилась и от выпитых капсул. Только теперь до меня стало доходить, какой невероятной глупостью было выпить неизвестный препарат. Даже если это необходимо было выполнить, даже если это действительно способ узнать что-то важное, я не должна была этого делать. Пусть это будет необходимым кому угодно, но я не хочу, не хочу в этом участвовать. Верно говорят, "глаза не видят - сердце не болит", меньше знаешь, крепче спишь. А я ничего, совсем ничего не хочу знать. Мне вполне хватает моей жизни.

- Я провожу вас до маковой дороги, - сказал Архо, не глядя на меня. - Дальше вам придётся идти одной. Надеюсь, вы не заблудитесь.

- Заблужусь, - уверенно сказала я и криво усмехнулась. - Почему дорога называется маковой?

- Там растут маки, - с удивлением ответил проводник. - Разве вы не... Ах, да, я всё время забываю, что прошло столько лет... Впрочем, у нас каждый день похож на предыдущий. И это славно, неожиданности редко бывают приятными.

- Так почему она так называется? - спросила я уже настойчивее.

- Там растут маки, - пожал плечами Архо. - Высокие красные маки. По крайней мере они так выглядят.

Поезд остановился, проводник попросил меня не вставать с места и быстро вышел из вагона. Я выглянула в окно и увидела широкую реку с крутыми берегами, поросшими густой травой фантастического лазурного цвета. Вода в реке была неспокойная, по ней бродили высокие волны, какие бывают разве что при урагане. Самым странным мне показалось то, что река, несмотря на кажущуюся бойкость, была совершенно безжизненной, так, словно вода была стерильной. Станция была на самом краю берега, проводник успел сообщить, что головной вагон наполовину нависал над водой, чтобы можно было спускать столбы в воду. Сейчас же поезд остановился в нескольких метрах от станции и столбы просто отсоединили от напряжения. По всему составу прошла дрожь, стёкла задребезжали так, что я всёрьез испугалась, как бы они не выплеснулись из рам. Потом поезд словно подбросило вверх, резко запахло палёным и всё вдруг стало тихо. Я привалилась спиной к спинке кресла и закрыла глаза. Никакие призрачные видения меня больше не беспокоили, голосов в голове не было, и несколько минут я провела в полной тишине. Потом меня окликнул Архо:

- Можно выходить. Вы готовы?

Я открыла глаза, тут же сощурилась от яркого света и нехотя встала на ноги. Очень хотелось спать и просто ещё хотя бы немного отдохнуть. До недавнего времени я была уверена, что выматывает, и сильно выматывает только физический труд. Мне и в голову не могло придти, что умственная нагрузка может потребовать напряжения всех сил организма.

- Готова, - кивнула я, подняла руки вверх и сложила их в замок на затылке. Выгнулась на зад, потянулась до хруста. - Веди меня.

Проводник оглядел меня с сомнением, снова предложил принять таблетки от простуды, но я решительно отказалась. Хватит с меня на сегодня таблеток. Кто знает, какой там ещё может быть эффект.

Мы вышли из поезда и медленно побрели по платформе. Это была самая обыкновенная платформа, залитая крупным асфальтом. Побеленные перила, опираясь о которые рискуешь получить меловой след во всю спину. Деревянный навес от дождя и солнца, доска объявлений, истыканная кнопками. Была и табличка с названием станции, но буквы на ней давным-давно стёрлись, а сама табличка рассохлась и грозила вот-вот рассыпаться. Прямо над головой нависали разлапистые ели и уже знакомые мне розовые лиственницы, на асфальте грудами лежала осыпавшаяся хвоя. В воздухе пахло озоном, совсем как после грозы.

Мой спутник шел, не глядя под ноги, взгляд его блуждал по сторонам, на лице сменялись тысячи самых разнообразных выражений. Меня всегда необычайно поражала мимика людей и некоторых дрэев, эта странная способность сперва заплакать, а через секунду уже улыбаться сквозь слёзы, так, как солнце улыбается сквозь дождевые тучи. Моё лицо всегда выглядело безучастным, даже когда я кричала и плакала в одно время. Впрочем, плакать я никогда не умела, слёзы почему-то отказывались течь. Но плакать можно и без слёз, уж что-то, а это было мне прекрасно известно.

- Куда нам идти? - спросила я, осторожно тронув Архо за руку. Проводник ответил не сразу, а когда заговорил, на его лице разлилось непонятное мне блаженство. Даже его ромбовидные глаза стали масляными.

- Куда идти? - переспросил он улыбаясь и, не дожидаясь моего ответа, показал рукой: - Вон туда, через площадь.

Я посмотрела, куда он указывал, но площади не увидела, так, заасфальтированный пятачок земли. Из трещин в асфальте росла жесткая на вид трава, похожая на осоку. Под толстым слоем опавшей хвои лежали три мёртвые лягушки. Меня передернуло.

- Долго нам идти?

- Нет, всего ничего, - улыбнулся проводник и осторожно коснулся рукой моего плеча. - Да вы не волнуйтесь, вот придете, разденетесь, отдохнете с дороги. Шутка ли, проделать такую работу.

Потом лицо его потемнело, и Архо неуверенно добавил:

- Ну, то есть я надеюсь, что они дадут вам отдохнуть.

Он сделал особенный акцент на слове "они". Это мне не понравилось. В голове явственно прозвучал мой (мой?!) голос: "Я надеюсь что вы, мистер Джонс, будете мною довольны". Я вздрогнула. Нет, об этом лучше совсем не думать. Но что делать, если "думается" оно само?

Справа от "площади" стояли два полуразвалившихся автобуса выпуска, кажется, середины прошлого века. Вроде бы марка называлась "Лиаз" или что-то наподобие этого. Оба цвета яичных желтков, оба с выбитыми фарами и окнами, заколоченными листами жести. Вид этих автобусов подействовал на меня угнетающе. Мне вспомнился лагерь, вернее, тюрьма лагерного типа, в которой я провела два года своей жизни. Лагерь был недалеко от Ладожского озера, кругом простирались бескрайние нераспаханные поля. И там стояли наполовину вросшие в землю автобусы и вагоны поездов, которых поливал дождь, заносил снег, нещадно пекло жаркое летнее солнце. Часто я из-за забора наблюдала, как дети людей, несмотря на все запрещения взрослых, забирались на эти жалкие останки машин и затевали там какую-то весёлую игру. Помню, как отчаянно я им завидовала, мечтая залезть в зелёный вагон брошенной электрички... и так и не забралась туда, когда заборы, наконец, снесли и мы получили пусть и ограниченную, но свободу.

- Нам туда, - вкрадчивым голосом проговорил Архо и я вздрогнула, резко выдернутая из глубин воспоминаний. Совершенно нехарактерным для себя движением я взяла моего спутника за руку чуть повыше локтя. Казалось, это его совершенно не удивило, хотя я явственно почувствовала, как на мгновение напряглась его рука.

Через площадь мы дошли до небольшой рощицы, где росли тоненькие деревца с резными листьями и всё те же розовые лиственницы, которые по-моему были здесь самыми распространёнными деревьями. Под ногами зашуршал неведомо откуда взявшийся крупный речной песок. В воздухе явственно пахло мокрой травой, прелыми листьями и ещё чем-то сладким, даже приторным.

- Что это за запах? - спросила я у проводника. Он посмотрел на меня с изумлением, к которому явно примешивалось недоверие.

- Лау-лау, - сказал он просто. Его "у" прозвучало слегка приглушенно, казалось, что звук родился где-то в горле.

- Что это? - снова спросила я. Теперь во взгляде Архо проглядывал откровенный страх.

- Вы правда не знаете? То есть это, конечно, не моё дело...

- Отвечай на вопрос, черт тебя побери! - закричала я, до смерти перепугав и его и саму себя. Каюсь, я часто теряю над собой контроль, но пока меня сковывал страх перед людьми, это удавалось как-то проще. В одиночестве или же в компании дрэев я могу совсем перестать держать себя в руках. Когда-то я уже говорила про пришедших к власти рабов. Удивительно, но я вдруг начала испытывать на себе действие этого механизма, хотя, конечно, ни о какой власти не могло идти и речи. Я приглашенный сотрудник, который ещё и понятия не имеет о том, чем ему предстоит заниматься. И я...

- Я хочу домой, - сказала я раньше, чем успела подумать, а стоит ли вообще озвучивать эту мысль. Архо вздрогнул.

- Но, Зои, вы дома.

- Нет, - покачала я головой. - Я хочу обратно.

- Зои! - надломленным голосом воскликнул проводник. - Вы уже дома! Конечно, я всё понимаю, вы устали, и вы... Вам надо отдохнуть, - закончил он со вздохом. - Вам непременно надо отдохнуть.

Я медленно кивнула, только сейчас почувствовав всю степень усталости, которая буквально придавливала меня к земле. Отдохнуть! Легко сказать, если я даже не знаю, хватит ли у меня сил дойти куда-нибудь, где мне будет предложен отдых. А будет ли ещё предложен? Я не знаю. Я ничего, ничего не знаю.

Вдвоём мы дошли до железнодорожной насыпи. Я вопросительно посмотрела на Архо. Он понял меня без слов и только махнул рукой:

- Это запасной путь. Мы почти не пользуемся им. Собственно, здесь я вас и покину. Дальше вы сами.

- То есть как это сама? - воскликнула я, крепче сжимая проводника. - Я не знаю, куда идти!

- Знаете, - мягко сказал Архо, осторожно высвобождая руку. - А если и подзабыли, то дорога сама выведет вас. Вот, держите, - он протянул мне небольшой гладкий камешек чуть вытянутой формы.

Я не без подозрения взяла камень двумя пальцами и поднесла поближе к глазам. Камень как камень, коричневатого оттенка с золотистыми вкраплениями. Немного шершавый на ощупь.

- Что это?

- Триеллин, - произнёс проводник на выдохе. Слово показалось мне необычайно музыкальным, даже "вкусным". Ещё долго оно вертелось в моей голове. "Триеллин", "триеллин".

- Что с ним делать? - прямо спросила я, игнорируя желание спросить о том, что такое "триеллин".

- Вы поймете на месте, - сказал Архо. Голос его стал тусклым, так, как будто бы проводник уже потерял ко мне всякий интерес. Он взял меня за руку, насильно разжал пальцы и вложил камень в ладонь. Сомкнул мои пальцы в кулак. - Вот так. Держите крепче.

- Хорошо, - кивнула я, чувствуя, что рвётся связь, которая установилась между нами с самого начала. Это была связь по принципу "высший-низший", та связь, которая всегда была между мною и людьми. Только в случае с людьми на нижней ступени всегда была я. И с того времени, как я встретила Архо, я испытывала странное, ни с чем несравнимое удовольствие от пребывания на высшей ступени. Лишаться этого не хотелось.

- Вы сейчас уйдете? - спросила я, прижимая руки к груди. Оставаться в одиночестве было ещё хуже, чем потерять связь.

- Да, - глухо сказал проводник и повернулся ко мне спиной. Почему я не заметила раньше, что его походка была механической, как у заводной игрушки?

Архо ушел. Я осталась стоять перед железнодорожной насыпью. В руке я судорожно сжимала камень-триеллин, и сжимала так крепко, что начинала чувствовать сильную пульсацию в пальцах. Мне даже начало казаться, что пульсирует сам камень, но когда я разжала ладонь, он был неподвижен. Я вздохнула и решила идти вперёд.

Перебраться через насыпь было не слишком легко. Гравий проседал под моими ногами, колючая трава, выросшая между камней, царапала щиколотки через джинсы. В какой-то момент мне даже показалось, что я пытаюсь пройти сквозь стену горячего, чуть дрожащего воздуха. Но вот я сделала ещё шаг, перешагнула через рельсу и оказалась на другой стороне. И там была ночь.

Вернее сказать, там был точно такой же приятный летний вечер, как и на стороне противоположной, однако мой внутренний счетчик времени ясно давал мне понять, что сейчас около двух часов ночи. Небо было довольно светлым, в воздухе была разлита та самая предвечерняя прохлада, которая бывает только после очень тёплого летнего дня. Но я совершенно отчетливо чувствовала, что сейчас глубокая ночь. Ощущение было настолько ярким, что я даже не подумала пытаться его осмыслить. Ночь так ночь. В самом деле, какая разница.

Я сошла с насыпи и оказалась прямо двумя длинными полосами, лежащими параллельно друг другу. Полосы были выложены из камней, почти точно таких же, как тот, что был у меня в руке, обычных гладко обточенных булыжников. Проходя мимо них, я почувствовала странную вибрацию, сродни той, что я ощущала в руке с зажатым в ней камнем.

- Триеллин, - медленно, по буквам произнесла я. Слово начинало всё сильнее и сильнее мне нравится. - Триеллин, - повторила я и вдруг добавила совершенно для себя неожиданно: - Именные камни.

Да, это были они. Не знаю, из каких глубин подсознания выплыла эта информация, но я вдруг отчетливо поняла, что два ряда камней выложены не просто так, но выложены с умыслом. Все камни были с особым наговором, с именем, которой в зашифрованной форме накладывали на триеллин. Полоса ближе к насыпи была с именами детей. Полоса ближе к лесу была с именами родителей. Чьих детей? Чьих родителей? Ответа на этот вопрос у меня не было.

Некоторые камни (триеллины, мысленно поправила я себя) были в копоти. Некоторые с глубокими трещинами. Кое-где валялись крупные булыжники, к которым, как к магниту притягивались лежащие рядом камешки. Мне показалось, что они зовут к себе остальные триеллины. Или зовут тех, чьи имена записаны на камнях.

Я разжала пальцы и долго вглядывалась в триеллин, спокойно лежащий у меня на ладони. Я чувствовала, что мне надо что-то с ним сделать, но я никак не могла понять, что именно. Тогда я просто положила его на первую, "детскую" полосу и тотчас потеряла его из виду. Он слился с прочим нагромождением камней так, словно опустилась на своё место ещё одна часть мозаики. Рисунок был ещё не полон, но уже ясно вырисовывался смутный силуэт. Силуэт чего? Я не знала. На опушке леса росли огромные цветы, которые почти достигали мне до пояса. Их зелёные стебли были почти с руку толщиной. Сами цветы были красными с узкими черными ободками снизу мясистых лепестков. Цветы и в самом деле были похожи на маки.

Осторожно переступив через обе полосы, я внезапно ощутила смутный зов, который не просто окликал меня, но и настойчиво увлекал к себе. Чувство было тревожным и в то же время радостным, так, будто бы меня звал кто-то очень родной и близкий. Очень хотелось ответить, откликнуться на беззвучный голос, против своей воли я вдруг воскликнула:

- Каата, услышь меня! - и тут же повторила, громче, отчетливее: - Каата, услышь меня!

Я понятия не имела, кто такой (или что такое) Каата, но почему-то в глубине души чувствовала, что это нечто сродни "отцу". Чувство, которое я испытала сразу вслед за тем, было мне незнакомо, но я догадывалась, что это самая светлая, самая чистая и наивная детская любовь. И странно мне было испытывать это здесь, на опушке незнакомого леса, но ощущение было приятным. Возможно во многом оно было приятно из-за своей новизны, всё-таки у меня никогда не было близкого друга. В лагере "Наш дом Земля", где я провела часть детства строго-настрого запрещали тесные контакты между людьми и дрэями, даже между самими дрэями. Я так и не научилась дружить, а кроме того я не знала родительской любви. То, что чувствовала я сейчас, накрыло меня с головой. Это было приятно, чертовски приятно. И я сказала с чувством, даже со страстью:

- Каата, услышь меня!

Не знаю, услышал ли меня кто-то, но вдруг услышала я, всем своим существом услышала властный и уверенный голос того, кого можно было назвать только одним словом. Отец. Я не могу вспомнить точно, что именно он говорил, но это наверняка были мудрые наставления и разумные советы. Они звучали у меня в голове оглушительными колоколами, а мысли путались, я никак не могла понять, что же делать дальше. Мне то хотелось звать неведомого отца, хотелось тянуться к чему-то, идти, а то и бежать, даже убегать. Но ноги слушались меня с трудом, каждый следующий шаг давался труднее предыдущего. Мне казалось, что голос идёт прямо из деревьев, которые окружали меня со всех сторон. Казалось, что "Отец" каким-то непостижимым образом живёт в каждом дереве, в каждом огромном цветке.

- Каата, услышь меня! Каата, услышь меня!

Сильным, почти непостижимым усилием я заставила себя замолчать, плюхнулась в пожухлую траву и обняла плечи руками. Нечто чужое, странное настойчиво проникало в мою голову, с нетерпением стремясь изменить и переиначить мою душу. По мере своих сил я противилась этому вторжению, но сил оставалось всё меньше и меньше. Мне показалось, что если я буду чаще повторять, кто я такая, если чаще буду копаться в собственных воспоминаниях, мне будет легче, а чужому будет, напротив, сложнее пробиться в моё сознание. И я снова и снова повторяла, что меня зовут Зои Карнатчи, что я родилась, что я выросла, училась, работала.

Мало помалу это начало действовать и зов начал слышаться всё глуше. Я представила, как внутри меня завязывается толстый узел из золотых нитей. Я решила, что этот узел должен символизировать моё противостояние с влиянием извне. Мне удастся сдержать любой натиск в собственную душу. У меня ничего нет кроме собственного "я" и за него я буду бороться до конца.

Я встала на ноги и выпрямилась настолько, насколько позволял второй скелет. Сделала шаг вперёд. Потом ещё один. И ещё. С каждым шагом я чувствовала, как в меня вливаются несокрушимые силы, изгоняющие извечный страх, живущий в моём сердце. Я чувствовала, что становлюсь сильнее, становлюсь отважнее. А потом золотой узел внутри меня развязался и я снова превратилась в испуганное и затравленное существо. Но ничто и никто больше не пытался проникнуть в моё сознание. Даже голоса и те затихли. Я вошла в ржавый лес и остановилась в нерешительности.

Почему в ржавый? Просто он был ржавого цвета, а всё из-за порыжелой хвои, образующей толстый и мягкий ковёр под ногами. Зелени не было, всё в лесу было ржаво-рыжим, высохшие стволы деревьев, пожухлая трава, хвоя. Рыжина порой переходила в яркую медь. Кругом было тихо, так тихо, что я слышала биение собственного сердца. Нигде не было видно ни птиц, ни зверей, не было даже мошек или муравьев. Воздух и тот казался неживым, застывшим, дышать было трудно, как будто я пыталась втянуть в лёгкие тягучее прозрачное желе.

Я шла медленно, с опаской, стараясь не делать лишних движений. У меня было стойкое ощущение, что я иду по кладбищу. И дело не в том, что ржавый лес был мёртвым, просто в нём не было жизни. А во мне... а во мне её было, пожалуй, слишком много. Чуждое, незнакомое мне существо выражало права на моё тело и моё сознание. Я возражала. Оно не хотело отставать.

Ржавый лес как-то очень быстро перетёк в небольшую рощицу, в которой не росло ничего кроме невысоких деревьев с тонкими стеблями. Больше всего деревья были похожи на бамбук, но на них не было коленец и листьев, просто голые палки со скудным клочком зелени на верхушке. Через рощицу мне пришлось в буквальном смысле продираться, настолько плотно друг к другу росли деревья. А сразу за рощей оказался лес. Мавкин лес.

Когда я вошла в него, мне показалось, что я в чреве какого-то сказочного чудовища. Со всех сторон меня окружала жизнь, кипучая, яркая, даже страстная. В лесу было светло, и сам лес был светлый, ярко светили звёзды, неестественно ярко светила луна. Лес был зелёным и живым, удивительно, ослепительно живым. Всё в нём было ясным, деревья и травы, кустарники и заросли папоротников. И если я правильно представляю себе тёплую майскую ночь или ночь накануне Ивана Купала, то это была именно она.

Лес ликовал, упиваясь ночью, светом, теплом. Порхали стайки каких-то крошечных существ, похожих на стрекоз. У них были резные прозрачные крылышки и тоненькие лапки, светящиеся на кончиках. Их было так много и они были так малы, что казалось, будто бы в воздухе то и дело проносятся клубы дыма с сияющими разноцветными всполохами.

Было в лесу и озеро. Мне очень хотелось пить, но я инстинктивно, словно каким-то шестым чувством понимала, что пить из него нельзя. Нельзя было и оглядываться, что-то говорило мне, что оглянешься и останешься здесь навсегда.

Я шла и время шло, но здесь, в мавкином лесу оно шло совершенно не так, как обычно. Я вошла в него, когда по моим внутренним часам было что-то около полуночи, с тех пор прошло не более четверти часа, но я точно знала, что близится утро. Я вышла на поляну, залитую ярким лунным светом и тут по лесу прошлась... как бы это сказать? Первая волна рассвета, которую я тут же окрестила как "первый рассвет". Солнце ещё не взошло, но волна уже раскатилась по лесу, сообщая всему живому, что утро вот-вот наступит. Волна коснулась ягод и трав, грибов, мхов, насекомых, мелких птиц, вьющих гнёзда прямо в траве. Потом пошла вторая волна, "второй рассвет", и следом за ней запели птицы, полетели мошки и мухи, все дневные жители, которых держали крылья. И третья волна, "третий рассвет", он обрушился на лес как ураган, пробуждая ото сна каждого зверя и каждое дерево с корнями, уходящими глубоко в землю. Сразу после того, как волна схлынула, взошло солнце. И это было удивительно.

Как-то очень быстро я поняла, что для всех лесных жителей солнце это бог, благостно взирающий на землю. Вернее, все считали по-разному, кто-то мнил солнце богом, кто-то духом, но все сходились в одном, - это высшая сила, то, что над всеми и то, что диктует всем свою волю. А воля его была всеблагой и милостивой, потому что иным и не мог быть светлый, ликующий бог. Пусть ночь была не так темна, пусть лес купался в лучах лунного света, но ночь в этом лесу была временем тёмных сил и тёмных дел. По крайней мере, так мне показалось.

А может, всё дело было в таблетках, которые продолжали потихоньку отравлять моё тело и душу. Я совершенно не склонна к пустым мечтаниям, поэтому мне было странно воображать себе все лесные чудеса. Но как бы там оно не происходило, наступило утро, и я едва не валилась на землю от усталости. Архо был прав. Мне необходим отдых.

Спустя некоторое время я вышла из леса и побрела по довольно широкой тропинке, которая заканчивалась небольшим перелеском. И каково же было моё удивление, когда пройдя насквозь густые еловые заросли я оказалась на огромном пустынном пляже!

Море, огромное и спокойное море лежало прямо передо мной. Волны лениво облизывали берег, до моего слуха доносились негромкие чаячьи крики. Мне захотелось тут же упасть на песок, кажущийся призывно мягким и спать до завтрашнего утра, но тут я увидела слева от себя полуразрушенное здание и поняла, что спать на пляже не удастся. Я знала, что это за здание. И знала не только потому, что множество раз видела его в рекламных роликах КЦ (Ощути вкус жизни, Корпорация даёт тебе этот шанс). Я не просто видела небоскрёб на журнальных картинках или бутылочных этикетках. Я была здесь и это было известно мне также, как и то, что меня зовут Зои.

До небоскрёба было около пятисот метров, но ещё не доходя до него я уже видела, что здание пустовало уже много лет. Несколько верхних этажей было снесено, словно ураганом, окна с выбитыми стёклами напоминали пустые глазницы. Зелёно-оранжевая эмблема Корпорации выцвела, левая часть, где изображался лесной колокольчик, была отломана. В нескольких шагах от небоскрёба я увидела остов странной конструкции, наполовину заваленный битым стеклом. Это был странного вида механизм, чем-то напоминающий миниатюрный подъемный кран. В его центре высилась огромная балка, уходящая вверх метров на двадцать, если не больше. К балке были прикреплены своеобразные зажимы, в которых ещё остались осколки толстого стекла. Кажется, это было чем-то вроде раздвижной стены, от которой почти ничего не осталось. Когда я осторожно перешагнула через стеклянные завалы, мне показалось, что конструкция на мгновение исчезла, словно мигнул и снова зажегся большой и яркий экран.

Несколько раз я спрашивала себя, зачем я туда иду, и каждый раз ответом мне был тихий вздох, доносящийся откуда-то со стороны затылка. Поначалу это пугало меня до дрожи, потом я просто смирилась с хаосом, творящимся в моей голове. Всё происходящее я списывала на таблетки, хотя периодически возникали мысли о дурном сне. В любом случае всё должно было решить время, а его у меня было хоть отбавляй.

Когда-то перед небоскрёбом Корпорации, кажется, была парковка, довольно обширная зацементированная площадка, окруженная невысоким заборчиком. Сейчас цемент был покрыт толстым слоём влажного на вид мха, забор сломан, а остов проржавелого насквозь автомобиля облюбовало семейство ежей. Перед входом в корпорацию лежал труп, - металлический скелет дрэя, с которого была начисто снята плоть. Искусственные кости, обтянутые синей эластичной кожей, - всё, что осталось от левой руки, сжимали матерчатую сумку с нарисованным на ней крестом. Ремня у сумки не было, на месте крепежа оставался только ржавый карабин.

Я остановилась, вытянула руки вперёд и прижала локти друг к другу. Согнула руки и взяла лицо в ладони. Прикосновение собственной холодной кожи немного успокоило. Не разводя локтей, я переместила ладони на шею и переплела пальцы в замок. Откинула, насколько возможно, голову и немного подалась всем корпусом назад. Закрыла глаза.

Что делать дальше? Куда идти? До меня доносился мерный шепот волн, шорох гальки, которой у самой воды было в избытке. С одной стороны тишина действовала успокаивающе, а с другой именно в тишине в моё сознание снова стал ломиться чужак. Образы, образы, сколько их! Силуэты, призраки обступают со всех сторон. Я вспоминаю незнакомые имена, перед глазами встают загадочные схемы. Наконец, я вспоминаю собственную боль, и даже в виде воспоминания она ранит меня так, что я едва сдерживаюсь от крика. Кажется, я проигрываю сражение. Ещё немного и я опущу руки, позволив чужому вторгнуться в мой разум. Но мне не хочется этого, поэтому я стискиваю зубы и умоляю себя ещё немного побарахтаться.

Необходимо что-то делать, чем-то занимать руки и разум, чтобы не оставалось ни одного свободного сантиметра, чтобы состояние покоя не было сигналом вроде белого флага. Я не могла даже долго рассуждать, потому что стоило остановиться, как в мои мысли вонзались иглы чужеродной информации. Поэтому решение я приняла молниеносно. Я должна войти в небоскрёб и найти там способ вернуться домой.

Домой... Кажется, только сейчас я окончательно поняла значение, которое вкладывается в это слово. Нельзя сказать, чтобы я сильно любила свой дом, пожалуй, до сего дня я и не знала, что же это такое. Говорят, дом это стены, иногда идут дальше и утверждают, что дом это люди. Для меня таким домом всегда был город, мой город, в котором я родилась и который сделал меня такою, какая я есть. Город, в котором львов больше, чем людей и дрэев, город в котором летние ночи напоены белым туманом и призрачным сумраком. Мой Петербург.

Массивная металлическая дверь была закрыта и сколько я её не оглядывала, нигде не было и в помине ни замочной скважины, ни ручки. Тогда я вспомнила про труп, через который равнодушно перешагнула, и, подойдя к нему, не без отвращения открыла полусгнившую сумку. Вынуть её из рук не представляло никакой возможности, металлические пальцы окостенели и не сгибались. Тогда я просто вытряхнула содержимое сумки на цементный пол и оглядела содержимое. Длинная и узкая пластиковая коробка, похожая на футляр для зубной щетки. Десяток перфорированных пластиковых карт, скрепленных металлическим кольцом. Глянцевый журнал, свёрнутый в трубку и перетянутый резиночкой. Неизвестный мне прибор, представляющий собой десяток стеклышек разной толщины, помещенных в оправу из мягкого пластика и металла. Несколько разноцветных проводов, плотно перекрученных между собой. И плоская прямоугольная карточка размером с пачку сигарет, совершенно черная с одной стороны и серебристо-зеркальная с другой. В верхнем правом углу серебристой стороны маленький логотип КЦ.

Я задумчиво повертела карту в руках. Она как влитая легла в мою ладонь, и я бы даже сказала, легла привычно. Я закрыла глаза и как в замедленной съемке увидела саму себя, подходящую к двери и прикладывающую к ней карточку. Я увидела красочный оранжево-зелёный стикер на двери, фирменные цвета корпорации. Когда я открыла глаза, стикера не было, но я точно знала, что он был там. Просто не мог не быть.

Приложив к двери карточку, я быстро сделала шаг назад, в душе мечтая о том, чтобы дверь не открылась. Мне не хотелось, очень не хотелось входить в небоскрёб. Войти туда означало начать сражение на чужой территории. Но решение было принято, потому я просто ждала, когда дверь откроется. Прошла минута, за ней другая, потом раздался негромкий щелчок, и дверь медленно открылась вовнутрь.

- Добро пожаловать в Корпорацию цветов, - произнёс механический голос. Я чувствовала, что должна вздрогнуть от неожиданности, но не вздрогнула. Всё было слишком привычно, слишком обыденно.

Просторный холл, в котором я оказалась, был залит неярким зелёноватым светом. В разбитое окно врывался прохладный ветерок, на полу натекла лужа воды и валялось битое стекло. На диване, обтянутом белой кожей лежал труп, судя по всему, труп человека. Одежда его, как ни странно, была почти нетронутой, а вот плоть изрядно пострадала от каких-то птиц или насекомых. От носа остался только желтоватый хрящик, щек не было вовсе, в глазницах собралась молочно-белая влага. Челюсть с ровными мелкими зубами полностью обнажилась, и казалось, что труп осклабился во весь рот.

Как ни странно, вид изуродованного трупа почти меня не испугал. Гораздо сильнее подействовал на меня вид пола под ногами, которого, собственно, практически не было. Цветные каменные плитки, которые образовывали затейливый рисунок, были сдвинуты с мест, так, как будто кто-то хотел разобрать пол по квадратику. У дальней стены плиты были сложены аккуратными стопками, были и битые, которые высились разноцветными грудами. Под плитками были толстые металлические балки, уложенные строгими рядами на расстоянии примерно полуметра друг от друга. Когда-то на балки были уложены деревянные доски, но сейчас доски местами сгнили, местами были сожжены. Между балками была пустота и случайно сброшенный вниз кусок плитки ударился об землю только спустя несколько секунд. Словом, падать было высоко и потому мне приходилось всё время смотреть под ноги, чтобы не сорваться вниз.

Я осторожно дошла до ближайшей стены, на которой висела черная глянцевая панель размером примерно полтора метра на метр. В этом месте плитка была совсем снята. Чтобы дотянуться до неё рукой, мне пришлось встать двумя ногами на балку и слегка откинуться назад, сохраняя равновесие. Постояв в таком положении несколько секунд, я задумчиво оглядела свою правую руку и, прижав пальцы, ударила панель ребром ладони. Удар получился глухим, звук ушел в панель, а на том месте, куда пришлась моя рука, остался масляно-радужный отпечаток. Я провела тыльной стороной ладони по лицу, вздохнула и постаралась отключить все посторонние мысли. Никаких сражений за территорию, сейчас я просто должна сделать то, что знаю и умею. Это помнят руки, и я позволю им делать то, что они должны.

Я начала сосредоточенно водить пальцем по панели, вырисовывая множество фигур из мягких, округлых линий. Иногда под моими руками загорались и гасли огоньки, иногда панель вспыхивала и по ней сверху вниз бежали зелёноватые столбики цифр. Я ещё раз с силой ударила по панели, и в самом её центре вспыхнул пульсирующий круг. Под ним развернулась длинная и широкая зелёная полоса, которая пару раз мигнула и сложилась во фразу: "Корпорация цветов приветствует вас. Пожалуйста, введите свой шестизначный код". На панели появилось десять квадратиков с символами в виде прямых линий, поставленных под разными углами. Шесть цифр вспыли в моём сознании так просто и быстро, что я не успела предать этому никакого значения. Шесть раз я ударила пальцами в различные символы и квадрат, на который я нажимала, вспыхивал и растворялся. Когда я ввела код, на экране осталось только четыре квадратика. Они выстроились в один ряд, слились в полосу, которая сменила зелёный цвет на бледно-синий и сложилась в слово "вход". Я задумалась на секунду, потом уверенно прикоснулась рукой к панели. Слово "вход" медленно растаяло и на экране начала вырисовываться схема. Полная схема всего небоскрёба.

Сколько этажей, о господи, сколько этажей. Вниз небоскрёб уходил ещё дальше, чем вверх. В торговых центрах подземные этажи нумеруют со знаком "минус". Если использовать здесь ту же терминологию, то небоскрёб Корпорации заканчивался минус тридцать девятым этажом.

На схеме отсутствующие верхние этажи обозначались тусклыми пунктирными линиями. Видимо разрушение коснулось и подземной части, потому что точно также были изображено несколько и "минусовых" этажей. Минус двадцать седьмой этаж был ярко подсвечен и в нём по временам то тускла, то вспыхивала светло-сиреневая точка. Я осторожно дотронулась до неё кончиком пальца. "Кратц" сообщили мне сиреневые буквы над точкой. У меня не было ни малейших предположений относительно того, что это означает, но я решила, что мне необходимо попасть на минус двадцать седьмой этаж.

Вместо лифта в небоскребе была сложная система коридоров, каждый из которых оканчивался куполообразной комнатой с гладкими, мягкими на вид стенами. Войдя в такую комнату, ты начинал чувствовать сильное напряжение, которое в буквальном смысле отрывало тебя от земли. Лёгкие сжимало так, что трудно было вздохнуть, тело принимало горизонтальное положение и зависало в метре от пола. Потом пол исчезал, и ты проваливался вниз. Полёт от этажа до этажа занимал меньше секунды, но казалось, что проходит целая вечность. Вокруг мелькали яркие линии, образующие целую паутину, загорались красноватые огоньки, и ощутимо пахло мятой. Откуда я знала, как это работает? Информация просто всплыла у меня в голове, оставив стойкое ощущение того, что всё идёт так, как и должно.

До ближайшего коридора я добралась по стеночке, осторожно переставляя ноги и стараясь не делать лишних движений. В коридоре было довольно темно, зато там был почти целый пол, и я смогла спокойно дойти до конца. Комната, которая выполняла тут роль лифта, была в полном порядке, однако у меня были опасения, что не всё так хорошо, как кажется на первый взгляд. Очень не хотелось зависнуть между этажами, но поразмыслив немного, я пришла к выводу, что пути назад нет. Мне надо понять что здесь, надо выиграть сражение за саму себя и надо, наконец, вернуться домой. И пусть там, дома, никто не ждёт, пусть мир остаётся недоброжелательным и агрессивным, пусть каждый день это борьба за выживание. Но там мой дом. Мой дом.

Я вошла в комнату и встала ровно посередине. Там было темно, воздух немного влажный с чуть кисловатым привкусом. Я сделала глубокий вздох и закрыла на мгновение глаза. Понять бы ещё, как задать нужный маршрут. Минус двадцать седьмой этаж, говорите? Прямо перед моим носом вспыхнул световой экран с точно такими же квадратиками, как на панели в холле. Я машинально ввела цифровой код, открыла план здания и выбрала нужный этаж. Вверх меня подбросило, как мячик, так, что перехватило дыхание и в животе появилось неприятное, тянущее ощущение. Тело зависло в воздухе, уши заложило.

- Вниз, - шепнула я вслух и сложила руки на груди. Началось мягкое, почти приятное скольжение.

Прошла минута, другая. Меня стало клонить в сон, ощущение давления в груди и животе усилилось. Я попробовала немного изменить положение, но сверху на меня будто навалилось что-то тяжелое, так, что не получалось даже пошевелиться. Через четверть часа спуск кончился, и я рухнула на пол, больно ударившись затылком. Кажется, в былое время силовое поле снималось куда как более плавно. В былое время?! Нет, об этом лучше не думать.

Экран утверждал, что я на минус третьем этаже и это немало меня удивило, слишком уж долгим был спуск. Я рассеянно провела по экрану рукой, он ещё раз вспыхнул и потух. Почему не двадцать седьмой этаж, что я сделала не так? Может быть, двадцать седьмой этаж тоже пострадал, быть может, он завален трупами? Я вышла из комнаты в коридор и остановилась в задумчивости. Куда идти дальше? Что означает "Кратц"? Мне хотелось немедленно получить ответы, много ответов, но спешить было ни к чему, и я медленно пошла вперёд, внимательно глядя под ноги.

Дойдя до середины коридора я остановилась и прислушалась. Снизу доносился металлический скрежет, так, как будто кто-то скрёб ногтём листовое железо. Звук был неприятный, тревожный, но гораздо больше самого звука меня беспокоил его источник. Здесь, глубоко под землёй каждый посторонний шорох казался тревожным. Непонятно было, с какой стороны ждать опасности. Да и была ли она вообще? Кто знает, может быть, в небоскребе КЦ больше не осталось ничего кроме безжизненной техники и нескольких изуродованных тел. Но тогда кто послал за мной? Кто ждал меня, обещая новую, интересную работу, кто присылал деньги, кто...

Ближайшая дверь передо мной скрипнула, и из-за неё потянуло свежим воздухом. Я вошла и оказалась прямо перед стеклянной лестницей, ведущей наверх. Оттуда доносился запах болотной гнили и ещё чего-то сопрелого. Постояв немного, я, наконец, решилась и стала медленно взбираться наверх по лестнице. Минус второй этаж. Минус первый. Нулевой. Первый. Второй.

На втором этаже обнаружилась ещё одна открытая дверь, и я не без опаски туда вошла. Небольшая овальная комната. Стеклянная стойка, заставленная бумажными стаканчиками. Несколько молочных бутылок с этикетками "Весёлая корова". Этикетки были совершенно выцветшими, так что корова потеряла почти все свои пятна. И ещё одна дверь, на этот раз ведущая в просторный кабинет, одну из стен которого полностью занимало панорамное окно. Его левый верхний угол был разбит и в дыру врывался свежий морской воздух.

В плетёном кресле прямо перед окном и спиной ко мне кто-то сидел, сначала я решила, что ещё один труп. Руки его покойно лежали на ручках кресла. В одной руке этот кто-то держал стеклянный стакан, и когда я сделала ещё шаг вперёд, стакан выпал из пальцев и разбился об пол. В тишине этот звук был подобен разорвавшемуся снаряду.

- Здравствуйте, Зои, - медленно произнёс сидящий. Я вздрогнула и тут же поразилась самой себе. Почему моей единственной реакцией на неожиданность была дрожь? Почему я не закричала? Почему я... Но тут я перестала существовать и Зои Карнатчи, руководитель проекта "Амеко" полностью вступила в свои права.

- Здравствуйте, мистер Джонс.

- Здравствуй, Зои, - мягко и расслабленно повторил мистер Джонс. Выглядел он далеко не лучшим образом. Я запомнила его цветущим тридцатилетним мужчиной с копной светлых волос, свежим лицом и безукоризненно чистыми ногтями. Сейчас передо мной сидел древний старик, который выглядел так, как будто последние лет двадцать провёл в одном из самых вонючих подвалов. От него пахло болотом и сыростью. Заметив мой взгляд мистер Джонс горько усмехнулся.

- Ну что ж, Зои. Как видишь, время порядком меня потрепало.

- Где ваш брат, мистер Джонс? - спросила я прямо. От Отца больше не исходило ощущение власти. Да и, собственно, больше он не был отцом. Это был немощный старик, не более того.

- Где брат? - с некоторым удивлением переспросил мистер Джонс, и лицо его помрачнело. - Брат давно в могиле, Зои. Да и мне пора.

Я молчала. Мистер Джонс сжался в кресле так, что стал похож скорее на костлявого подростка, чем на всесильного главу Корпорации. Некоторое время он просто смотрел прямо перед собой, потом тихонько проговорил:

- Мы ошибались, Зои. Теперь ты понимаешь?

Я кивнула, не глядя на него. Мистер Джонс откинул голову на спинку кресла, обнажив шею, заросшую жесткими короткими волосками.

- Мы ошибались, Зои, - повторил он. - Мы все ошибались. Всё дело в воспитании, в окружающей среде, во всей этой дряни, которой мы никогда не предавали значение. Все наши опыты по генетике, клонированию, передачи информации о ДНК это ничто. Мир... душа, сознание. Мы до сих пор так и не выяснили, что это такое.

- Кто отправлял письма? - спросила я. - Кто продвигал Корпорацию в колонии... в том мире?

- Мы, - хрипло сказал мистер Джонс. - Когда-то очень давно. Всё дело во времени.

- Да, во времени, - эхом повторила я, пытаясь сосредоточиться.

- Свет от мёртвых, сгоревших звёзд несётся тысячи лет после смерти звезды. Десятки тысяч лет. Мы та самая сгоревшая звезда... Ты меня понимаешь, Зои? Когда-то мы запустили информацию. Программу. Но мы слишком далеко. Программа начала работать, когда нас уже не было в живых. Она работает также, как и мой голос, записанный на плёнку. Ты слышала его не раз... Неподалёку от Мавкиного леса, верно?

- И что дальше?

- А? - недоуменно посмотрел на меня мистер Джонс. - А... Дальше. Ну что ж, видимо тебе придётся продолжить то, что начал я. Я слишком слаб, слишком устал, я... слишком жил. А программа должна быть завершена, непременно должна быть завершена. Мы вложили в это столько сил... Столько усилий. Всю жизнь я стремился к тому, чтобы упрочить своё положение. Возвысить Корпорацию. Воспитать расу, достойную владения миром. И вот я один, стар, немощен и бесконечно одинок. Я не завёл семьи, у меня нет детей. А мне бы так хотелось иметь сына, которому я мог бы передать своё достояние... вернее, всё, что от него осталось. Передать программу. Да, я хотел бы иметь сына, - тут мистер Джонс посмотрел на меня едва ли не с любовью, - или дочь. Дочь.

Я отвернулась от мистера Джонса и равнодушно стала смотреть в окно. Джонс с кряхтением поднялся с кресла и встал за моей спиной.

- Зои, - в его голосе прозвучала робость, - Зои, ты продолжишь моё дело? Ты... унаследуешь его?

Он прикоснулся рукой к моему локтю и постарался развернуть к себе лицом. Я едва сдержалась от усмешки и повернулась к нему.

- Как верный слуга, верный друг и как... дочь?

Сказав это, старик проворно отступил назад и посмотрел на меня со страхом, словно испугавшись только что сказанных слов. Моё лицо хранило непроницаемое выражение, и тогда мистер Джонс заговорил быстро и сбивчиво:

- О, да, я знаю, что ты хочешь сказать. Вы, Аидрэ-дэи не можете сами распоряжаться своей жизнью и сама судьба направила вас к нам. Но я вправе сам выбирать свою дорогу и тех, кто разделит её со мной. И я выбираю тебя, Зои.

Глаза мистера Джонса стали влажными, в них появилось заискивающее и в то же время любовное выражение. Моё имя он произносил тоненьким голоском, как будто вкладывал в него свой, особенный смысл. Наверняка всё это должно было произвести на меня какой-то эффект, но я осталась холодна.

- Я выбираю тебя, Зои, - с каким-то отчаянным нетерпением повторил мистер Джонс, снова подходя ко мне. - Ты будешь моей наследницей. Наследницей Корпорации.

- Нет, - равнодушно сказала я. Мистер Джонс вздрогнул и отшатнулся.

- Что?!

- Нет, - повторила я спокойно. - Мне не нужны ни вы, ни Корпорация.

- Но ты... - в изумлении забормотал мистер Джонс, подобрал остатки былого величия и воскликнул: - Но ты должна! Ты обязана! Наконец, я приказываю тебе!

- Нет, - повторила я в третий раз. - Все свои долги я отдала вам, когда закончила своё существование здесь и от меня осталась только информация. Та Зои умерла, мистер Джонс. А я уже не принадлежу к дрэям, и не успела наделать никаких долгов.

- Но ты... - бессильно закричал мистер Джонс, срывая голос, - но я создал тебя! Я, я!

- Неправда. Той, мёртвой Зои вы только изуродовали тело и в большей степени душу. Но ни меня, ни других дрэев вы не коснулись. Мы родились на чужой, не завоёванной вами земле. И мы её дети. А вам остаётся только этот небоскрёб. Я возвращаюсь домой.

- Нет, Зои, нет, - замахал руками мистер Джонс. - Твой дом здесь, клянусь, он здесь! Там вы чужие, там чужая ты, Зои! Тот народ, мой народ ненавидит тебя! Он отвергнет тебя, так, как когда-то отверг и нас с братом!

- О, - усмехнулась я, - так когда вы вынашивали планы по созданию новой колонии, вы больше опирались на собственные старые счеты, нежели на наше благо?

- Они не примут тебя, - бормотал старик, не слушая меня, - о, да, я знаю, поначалу они будут приветливы и радушны, а потом опутают вас колючей проволокой и заставят до конца дней гнуть спину на самой тяжелой работе!

- А разве вы делали не то же самое? - пожала я плечами. - По крайней мере они не требуют от нас поклонения и не превращают в живые машины. А непосильный труд... Кому как не вам известно, насколько велика наша выносливость. Вы дали нам её. Разве нет?

- Зои, я запрещаю тебе, - завизжал мистер Джонс, размахивая руками на уровне моей груди. - Я запрещаю!

- Идите к черту, - процедила я сквозь зубы, крепко беря старика за запястья. Отодвинув его в сторону, я подошла к самому стеклу и со всей силы ударила по нему кулаком. Как ни странно, стекло выдержало удар, только с разбитой части со звоном откололся и упал на пол ещё один кусок.

Старик грузно опустился в кресло и сидел там, судорожно ловя воздух широко раскрытым ртом. Он буравил меня ненавидящим взглядом и потирал переносицу высохшей как плеть рукой.

- Придут и другие, - бормотал он, раскачиваясь взад и вперёд, - она, что, думает, одна такая? Нет, матушка, шалишь, придут и другие. Я позову и придут, никто, не один не откажется придти. А потом мы запустим последнюю волну Амеко и создадим нашу колонию. Нет, никто не откажется придти. Никто!

- Что означает "Кратц"? - спросила я, идя к выходу. Слово казалось знакомым, очень знакомым, но я никак не могла вспомнить его значение.

- А это тебе должно быть виднее, что такое Кратц, - змеиным голосом прошипел мистер Джонс, и, убедившись, что я уже ухожу, закричал мне вслед: - И пошла вон! Вон пошла!

Я спустилась по лестнице к нулевому этажу, прошла по коридору до спусковой комнаты и быстро набрала нужную цифровую комбинацию. Добраться до двадцать седьмого этажа можно было только сделав пересадку во втором блоке. Ну что ж, оставалось надеяться на то, что второй блок не вышел из строя.

Во время спуска я полностью расслабилась и задремала на несколько секунд. Когда раздался щелчок, предупреждающий о скорой остановке, я схватилась руками за рукоять в потолке и, когда силовое поле исчезло, плавно опустилась на ноги. Выйдя в коридор, я прислонилась к стене, закрыла лицо руками и наклонила голову. Мне надо было подумать. Серьёзно подумать.

Меня зовут Зои Карнатчи. Я дрэйка, мне двадцать два года. Я родилась и выросла в Санкт-Петербурге, и я люблю, очень люблю этот город. Я не в меру робкая, очень пугливая, нервная, я боюсь высказывать собственное мнение и больше всего хочу, чтобы вокруг меня было тихо и спокойно. Мой прототип, Зои Карнатчи родилась в городе Эридэ и в возрасте двадцати восьми лет была уничтожена в рамках проекта "Амеко". Информация о её ДНК, как и информация о ДНК тысяч других дрэев была передана в другой мир на террагерцовой частоте, с тем, чтобы некоторые живые организмы начали выращивать белок на основе полученной информации. Для такой передачи был использован мощнейший источник энергии, выстроенный неподалёку от города Эридэ древними мастерами, предками народа аяснов. Ретранслятор отправил сигнал между мирами и полностью передал необходимую информацию. Эта информация была сфокусирована в лесу, находящемуся в ста десяти километрах от Магнитогорска. Целая экосистема была поражена чужеродными частицами, которые формировались в инфицированных организмах подобно опухоли. Получив первоначальный строительный материал, новые клетки начинали развиваться по собственным законам, которые им диктовал ретранслятор. Особые электромагнитные волны стимулировали биологические процессы, запуская многочисленные механизмы, работающие по принципу быстрой эволюции. Поначалу клетки формировались в подобие простейших, потом получали новую волну от ретранслятора и образовывали в себе зародыш новой, более сложной жизни. И так, раз за разом, поколение за поколением происходило развитие принципиально новых существ, которые постепенно трансформировались во взрослых особей Аидрэ-дэи. Но и это не было окончанием процесса, потому что только третье поколение дрэев было полностью жизнеспособным, на него, собственно, и была сделана главная ставка "Амеко". Я принадлежала именно к третьему поколению.

Одной из важнейших задач "Амеко" была так называемая начальная трансформация, которая бы не потребовала стороннего вмешательства, так, как это происходило в Приграничье. В новой колонии мы бы не имели возможности проводить работы такого масштаба, поэтому изменения надо было автоматизировать. Для этого нашими генетиками были изобретены скифлёры - крошечные микроорганизмы-симбиотики на основе бактерий, которые могли существовать только в условиях симбиоза с организмом дрэев. Для размножения им были необходимы специальные питательные вещества - наша костная ткань. Но самым главным было то, что эти микроорганизмы образовывали кристаллики металла, целиком беря его из почвы, богатой редкими металлами шлаков (Магнитогорск был выбран не случайно). Скифлёры внедрялись в ещё не до конца сформированные тела дрэев и обитали там как бактерии, питаясь костным веществом, постепенно замещая его металлом. После замещения они воспроизводили потомство и погибали, выходя в окружающую среду вместе с естественными выбросами организма. Изобретение симбиотиков должно было стать новой ступенью нашей эволюции. Но вместо этого именно симбиотики вызвали крах "Амеко" и в конечном итоге всей Корпорации.

Основным постулатом проекта "Амеко" являлось утверждение, что человек ли, дрэй или кто угодно, наделенный разумом рождается на свет таким, какой он есть. Нет ничего приобретенного кроме модификации тела, сознание же обладает только врождёнными качествами. О психологии, становлении личности и чем угодно, связанном с жизнью разума ни дрэи, ни их хозяева не имели ни малейшего понятия. Они просто сделали ставку. И проиграли.

С точки зрения техники всё прошло гладко. Экосистема породила целый легион существ, которые вынашивали в себе плод с уже вшитой в него ДНК следующего плода. Первое поколение дрэев было полностью обречено. Люди, которые столкнулись с принципиально новым видом, повели себя агрессивно и уничтожали Аидрэ-дэи массово, не задумываясь о последствиях. Выжившие дрэи были помещены в специальные лагеря, где в течении многих лет подвергались различным исследованиям и диагностикам. В заключении они родили следующее поколение, условия для которого были уже более приемлемыми. Многочисленные кампании (в том числе и иностранные), ратовавшие за свободу дрэев, постепенно добивались своего. Наступила своеобразная оттепель, когда к новым жителям планеты начали относиться с изрядной доли сочувствия. На свет появилось следующее поколение, которое, собственно, и должно было выполнить заключительную фазу "Амеко".

Потом было много важных событий, каждое из которых могло быть поворотным в судьбе всего человечества. На нас открывали сезон охоты, объявляли вне закона, снова проводили исследования, и, наконец, провели полную перепись и зарегистрировали каждого дрэя. Нам даже дали российское гражданство, хотя некоторые предпочли уехать отсюда подальше. Вот, собственно, и всё. Никаких завоеваний. Никаких захватов. Мы просто не знали, понятия не имели, что делать. У нас не было ни памяти, ни личностных качеств, которые накапливаются на протяжении первых десяти-пятнадцати лет жизни. Это и было первой главной ошибкой проекта "Амеко".

Суть второй, чуть менее существенной ошибки озвучил сам престарелый мистер Джонс. Он сказал, что на его зов откликнутся все, и даже сейчас в его голове не появлялось и мысли о том, что кто-то может не подчиниться. Да, развитая цивилизация, к которой в итоге пришли дрэи, уничтожила постыдное понятие рабства, стыдливо заменив его демократичным "сотрудничеством". Но даже рабовладелец в полном смысле этого слова не должен упускать из виду возможность неповиновения. Тяга к свободе, независимости заложена в самой природе, и даже самое слабое, безвольное существо может проявлять агрессивность при посягательстве на её личное пространство. КЦ запустила корни глубоко, полностью подчинив себе тела и души своих "сотрудников", однако этот эффект достигался исключительно тем, что дрэи с самого рождения попадали в обстановку, которая пресекала любую попытку сопротивления. И именно на период становления личности приходилась трансформация, которая калечила психику, превращая разумное и живое существо в машину, способную только исполнять чужие команды. Но те, кто родился на чужой земле в уже модифицированном теле, те, в чьей жизни не было мучительной трансформации, не лишились собственного уникального "я". Поколения тех, кто появился на свет согласно проекту "Амеко" имели возможность сформировать свой собственный, особенный характер, обрести целостность личности и развиться душевно по своим личным, а не по продиктованным кем-то правилам. И пусть мы проделывали множество ошибок, страдали, совершая те или иные поступки. У нас было главное, свобода мысли и разума. И мы жили. Старались жить.

Информация о той жизни, которой я, собственно, никогда и не жила, обрушилась на меня так, что я едва не потеряла опору под ногами. И я отчаянно боролась за право быть самой собой, боролась до тех пор, пока не поняла, что бороться с информацией бесполезно, её можно только принимать или не принимать. Я приняла, и оказалось, что в действительности всё не так страшно, как казалось на первый взгляд. Я получила знания о том, что никогда не видела своими глазами, овладела скрытыми возможностями собственного тела. Так например я выяснила, что зрение дрэев даёт уникальную возможность видеть любой объект сразу в нескольких измерениях, недоступных человеческому глазу. Мы видим код, набор символов, который наш мозг обрабатывает до состояния привычной картинки. Пользуясь этим, мы смотрим не просто на вещи, но и вглубь вещей. Мы оцениваем длину, ширину и высоту, но кроме того видим и оцениваем объем, ту сердцевину, которую не может зафиксировать ни один оптический прибор. Для человека подобное зрение было бы мучительным, потому что видеть мало, необходимо ещё и выстроить удобное для восприятия изображение. Наш мозг отлично справляется с этой задачей, более того, благодаря подобному зрению он может оказывать визуальное воздействие на других существ. Мы не можем менять свой облик на физическом уровне, однако нам вполне по силам заставить других видеть нас так, какими мы пожелаем. Это довольно трудная для понимания техника, в основном состоящая в том, что мы на короткое время даём другим увидеть часть пресловутой сердцевины. Мозг, который не заточен под наше зрение, не способен воспринимать эту часть так, как воспринимаем мы и самостоятельно дорисовывает картину на основе увиденного. Наша задача только сделать так, чтобы он работал в нужном нам направлении.

Итак, я полностью отказалась от борьбы, сказав себе раз и навсегда, что моя жизнь это только та, что здесь и сейчас. Мне не нужно было бороться за территорию, потому что моё сознание было ясным как никогда, и никакая информация не могла опровергнуть очевидных фактов. Зои Карнатчи из города Эридэ умерла в возрасте двадцати восьми лет. Зои Карнатчи из Петербурга жива и получила своеобразное наследство в виде памяти и жизненного опыта своего прототипа. Всё просто. Оставалось только решить дело с Кратцем.

Я прошла коридор насквозь до искомой точки, открыла массивную дверь и остановилась в нерешительности. Прямо передо мной на полу сидело странное существо с тонкой бледной кожей, редкими порыжелыми волосами на голове и тусклыми, ничего не выражающими глазами. Существо выглядело до того изможденным, что мне стало не по себе. Оно смотрело прямо перед собой и, казалось, ни на что не реагировало. Я разглядела электронные часы с мерцающим зеленоватым циферблатом на его правой руке. Запястье существа было необычайно худым, и часы грозили с него свалиться.

Я с трудом отвела взгляд от сидящего существа (определённо, это был мужчина) и осмотрелась. В углу комнаты стоял стол, заваленный бумагами. На полу валялся разбитый монитор. Стены были грязно-желтого цвета, с потолка свешивались перекрученные провода. Пахло чем-то палёным. Я снова взглянула на незнакомца и спросила без обиняков.

- Вы кто?

Лицо мужчины на мгновение исказилось, лоб рассекла глубокая морщина. Незнакомец издал горлом сдавленный звук, то ли смешок, то ли стон.

- Я Зои, - представилась я, на всякий случай делая шаг назад.

- Зои... - произнёс мужчина мечтательно. - Зои, - позвал он вдруг, бросив на меня жадный взгляд.

- Кто вы? - нервно повторила я. - Вы знаете, где вы находитесь?

- Не знаю, - ответил мужчина удивлённо. - Сдаётся мне, я наблюдатель. А ты Зои. Да-да, ты Зои.

Мне стало казаться, что я уже когда-то слышала всё, что говорило это странное, несчастное существо. Я почувствовала лёгкий угол страха и зябко поежилась, хотя в комнате было довольно тепло. В голове щелчками шел пересчет "клатц-клатц-клатц". Похоже на тиканье часов. "Кратц-кратц-кратц". Но электронные часы не тикают. Тогда откуда взялся этот "Кратц"?

- Как вас зовут? - спросила я после небольшой паузы.

- Ио, - сказал мужчина и расхохотался. Смех его был похож на скрип открывающейся двери. И я помнила этот смех, помнила голос, который всегда был немного надтреснутым. На мгновение мне почудилось, что передо мной не человек, а машина, до того нелепым и механическим был его смех. Но и это чувство мне тоже было знакомым. Я чувствовала себя так, как будто сажусь за печатную машинку после долгого, очень долгого перерыва. Я могу не вспомнить навскидку расположение клавиш, но мои пальцы помнят это очень хорошо. Я плотью ощущаю механизм, помню его телом, даже подсознанием. Именно так я и вспоминала это странное существо, которое внезапно перестало смеяться и уставилось на меня остекленевшим взглядом.

- Ио, - воскликнул незнакомец. - Священная корова, - выкрикнул он на выдохе. - Ио!

Он снова засмеялся своим резким смехом и вдруг помрачнел, приняв серьёзный и строгий вид.

- Меня зовут Игорь, - сказал он устало.

Я кивнула и немного помолчала. Я чувствовала, что мне надо, непременно надо что-то спросить, но никак не могла понять, что именно. Возможно, стоило даже уличить незнакомца во лжи, стоит ему только ещё раз раскрыть рот. Меня почему-то охватила страстная жажда справедливости. Я хотела всё знать, всё видеть и всё понимать. Информация, которая ещё недавно пугала меня до смерти, оказалась довольно скудной. Я чувствовала, что её недостаточно, и я упускаю что-то очень важное. Но я не могла вымолвить ни слова и просто стояла, глядя на сидящее передо мной существо.

Мужчина, представившийся Игорем, сам пришел ко мне на помощь.

- Я наблюдатель, - медленно произнёс он, глядя одновременно и на меня и сквозь меня. - Уже очень, очень давно. Я устал. Я хочу домой. Отпусти меня. Пожалуйста.

- Наблюдатель, - медленно повторила я, словно пробуя слово на вкус. Я замолчала, обдумывая услышанное. Потом взглянула на Игоря: - Наблюдатель за чем?

- За порядком, - глухо сказал он. Усмехнулся и добавил: - За вашим порядком.

Я покачала головой и отрывисто заговорила:

- Я не совсем... Вы должны понять меня. Возможно, вы знали её. Знали Зои Карнатчи, которая была здесь, которая жила здесь. Но я не она. Я похожа на неё, возможно, я отчасти думаю как она и поступаю как она. Но...

Я осеклась и посмотрела на Игоря почти с мольбой:

- Я не она. Я знаю, я чувствую её жизнь, день за днём. Но у меня своя жизнь, другая, собственная жизнь. Она не совсем радужна и безмятежна, но она моя, моя! А это место... кажется родным, я чувствую, чувствую, что оно родное. Исток. Но в то же время я здесь чужая. Я не хочу, клянусь, я не хочу, чтобы это место было моим, что бы кто ни думал на тот счет. Вы сказали, что хотите домой. Я тоже хочу домой. Я знаю, что... - я набрала воздуху в грудь и выпалила: - Знаю, что Зои вела проект "Амеко". Я помню это почти также как и то, что я была в лагере для дрэев. Иногда мне кажется, что моё и её прошлое сливаются в одно целое, но мой разум не может этого вместить. Мне трудно с этим справиться.

Я всхлипнула и провела по лицу тыльной стороной ладони. Чувствовала, как мои губы дрожат, чувствовала и то, как Игорь молча за мной наблюдает. Наконец, я собралась с мыслями и посмотрела на него с надеждой::

- Это была не я! Вы верите мне? Это была другая, чужая жизнь. Вы верите мне? Ведь если не помнишь, если жил не ты, если был не ты, если... Вы верите мне? Послушайте, вы единственное живое существо во всём здании! Старик Джонс, мистер Джонс не в счет, он давно уже мёртв, только ещё сам этого не понял. Но вы, вы верите мне? Мне нужна, мне необходима ваша вера!

Игорь вскочил на ноги так резко, что я невольно вскрикнула. Ещё не забылся извечный страх, ещё ворочался в душе ужас перед каждым, кто считает себя полноправным хозяином. Но Игорь хозяином не был и страх схлынул так же быстро, как и появился. Мужчина протянул руки вперёд и бешено на меня посмотрел:

- Моя дочь. Моя маленькая дочь не со мной. Верю ли я тебе, Зои? Нет, я тебе не верю.

Игорь медленно опустил руки и отошел к стене.

- Это была не я, - прошелестела я еле слышно.

- Оставим это, - глухо сказал мужчина, скрещивая руки на груди. Когда я, наконец, насмелилась и подошла к нему, Игорь дремал. За долгие годы одиночества он научился спать стоя. Я потрясла его за плечо.

- Послушайте...

Мужчина слегка вздрогнул, с губ его сорвался негромкий звук "ааах" и открыл глаза.

- Послушайте, Игорь, - я смотрела на него пристально, силясь вспомнить то, что пока было скрыто где-то в глубине моей второй памяти. - Что такое "Кратц"?

Стоило мне произнести это слово, как Игорь побелел, вжался и постарался вжаться в стену.

- Нет, - пробормотал он, мотая головой из стороны в сторону. - Нет, нет, нет!

Он глухо закричал, потом схватился обеими руками за остатки волос и с силой потянул их в сторону, вырывая с корнем. Я успела увидеть серо-стальной ноготь на его большом пальце. Потом Игорь повалился на пол и, скуля, отполз в угол. Я посмотрела на него с жалостью. Несчастное, искалеченное существо. Что с ним произошло? Что он делает на минус двадцать седьмом этаже?

Моё внимание привлекла стопка белых листов, исписанных с обеих сторон мажущей шариковой ручкой. Я подошла к столу и бегло пробежала взглядом один лист. Второй. Третий. Мало помалу чтение меня увлекло, и не столько своим содержанием, сколько тем, что в процессе у меня появилось ощущение, что я пытаюсь найти последнюю деталь сложной мозаики. Последняя деталь, и рисунок станет полным, а пока я перебираю ворох разноцветных и бессмысленных кусочков картона, стараясь найти единственный верный.

В молчании прошло около часа. Игорь всё так же скулил в углу, а я всё читала и читала, не в силах оторваться. "Они велели мне вести дневник", "Женщина на мельнице", и, наконец, "Валерия, исчезающая в сумрачном парке". С каждой прочитанной строкой мне становилось всё тяжелее и тяжелее, и, наконец, я в бешенстве опустила на стол руку, сжатую в кулак. Звук получился глухим, а я, наконец, поставила на место последнюю деталь.

Несколько минут я молчала, пытаясь осмыслить прочитанное, хотя скорее я думала о том, что увидела между строк. Потом повернулась к мужчине, забившемуся в угол, и посмотрела на него в упор:

- Что за бред ты написал?

Он взглянул на неё исподлобья и снова опустил взгляд в пол. Я судорожно провела тыльной стороной руки по лицу и вдруг подскочила к нему вплотную.

- Что за бред ты написал?! - отрывисто закричала я ему в лицо, потрясая белыми листами. - Зачем ты придумал эту ложь?!

- Моя девочка, - пробормотал мужчина сонным голосом. Взгляд его был туманным и размытым. - Моя маленькая девочка. Моя Настя. Моя маленькая, маленькая девочка.

- Нет никакой девочки! - закричала я, срываясь на визг. - Нет никакой, никакой маленькой девочки! Ты, недоделанный ублюдок! Дрэй! Дрэй! Дрэй!

- Неправда, - шепнул Вирго Кратц, закрывая лицо руками. Одна рука у него была с длинными металлическими пальцами. Другая обычная, почти человеческая. - Неправда. Неправда. Я не такой. Я человек. Человек. Человек.

Я закричала так, что мой голос эхом раскатился по коридору. Одним движением я отшвырнула от себя белые распечатанные листы, и они с тихим шелестом опустились на пол. Передо мной в углу сжималось измученное, искалеченное существо с ромбовидными глазами цвета густого чая. Вместо ног у него были металлические клешни с кусками искусственной кожи, которая не закрывала целиком кровеносные сосуды и сухожилия. Позвоночник не был скрыт под гибкой пластиной и выступал из спины уродливым горбом. С живота свисали вздувшиеся вены из эластичного пластика, в которых образовались тромбы, и кровь с трудом циркулировала по организму. Нижняя челюсть отсутствовала, вместо неё была установлена небольшая пластинка с металлическими подобиями зубов. Кожа на лице была полностью заменена на искусственную, сине-голубую, а вот на голове была настоящая, родная. На макушке росли редкие рыжеватые волосы. Вирго Кратц, наш домашний монстр и беглец номер один.

Выбраковка

Вирго Кратц был одним из самых маленьких и хилых Аидрэ-дэи. Аяснийка, которая его вынашивала, была поражена неизвестным недугом, который убил её за какие-то полгода. Вирго родился на полтора месяца раньше срока и остался в живых только потому, что его выходили аясны, которые никогда не делили младенцев на своих и чужих. Он рос слабым и болезненным ребёнком, который почти не принимал никакого участия в детских играх и часами неподвижно сидел на пустынном морском берегу, играя с песком и глядя на водную рябь. К тому моменту, когда ему исполнилось десять, он выглядел едва ли на шесть-семь лет, и ни о какой трансформации не могло идти и речи. Вирго оставили подрасти ещё на пару лет и именно эти годы стали ключевыми в его развитии. Кратц быстро миновал пору детства и сформировался почти во взрослую, разумную личность, обладающую своеобразным характером и образом мыслей. В двенадцать лет Вирго Кратц едва достигал до пояса среднему айснийцу, зато в разговоре легко мог дать фору любому взрослому. Вирго был умён, пожалуй, даже слишком умён для ребёнка. Если бы вам надо было характеризовать Вирго одной фразой, то вы бы сказали, что "этот дрэй никогда не разрывал упаковку на подарках". Даже в детстве. И хотя подарков никто Вирго не дарил, вы могли бы быть уверенным, что если бы кому-то пришло в голову что-то подарить Кратцу, то он бы непременно разрезал упаковку специальным ножом. Он был спокойным и хладнокровным, целеустремленным и разумно самоуверенным. Эти качества и позволяли ему всегда быть на шаг впереди других.

Именно Вирго Кратц выяснил, что камни, собранные в мавкином лесу были не совсем обычными камнями. Впрочем, то, что некоторые из этих камней обладали удивительными свойствами, было известно и до него. Несколько камней можно было сложить в определённый рисунок, перемешать, а потом наблюдать, как они сами собой медленно возвращались в изначально заданное положение. Полежав рядом некоторое время, камни вступали в связь, которая не прерывалась даже на довольно значительном расстоянии. Связь требовала сближения, и камни стремились восстановить максимально тесный контакт.

Чаще всего камни использовали дети, которые с их помощью без труда могли забредать далеко в лес, точно зная, что камень выведет их обратно к своей паре, оставленной в потаённом месте. Но и взрослые аясны стали употреблять камни для самых разнообразных нужд. В основном камни (их называли триеллинами, то есть неразлучниками) были полезны родителям, которые хотели всегда знать, где находятся их дети. В триеллинах прорезали дырочки и носили их на шее, хотя от любого стороннего воздействия камни теряли часть своей силы. Кто-то говорил, что триеллины это скелеты моллюсков, которые живут на самом дне моря Дэу. Кто-то утверждал, что тут не обошлось без всемогущей Фрайто, которая и породила триеллины. Но все сходились в одном, у камней есть душа, которая настойчиво требует воссоединения с ей подобными.

Аясны смертны, а в условиях оккупации дрэями продолжительность их жизни измерялась двадцатью, много тридцатью годами. Дети умирали так часто, что их не успевали хоронить, а камни-триеллины снимали с кожаных шнурков и выкладывали рядами вдоль старых железнодорожных путей. Там они и лежали, потихоньку переползая с места на места и создавая довольно сильное энергетическое поле. Птицы, пролетая над каменными рядами падали замертво, звери и насекомые предпочитали обходить триеллины стороной. По сути своей камни были своеобразным кладбищем, потому что за несколько лет на шее своего хозяина перенимали часть его души, делили с ним впечатления, ощущения и опыт. После того, как сердце носителя переставало биться, камни теряли обретённую связь и уже не могли её остановить. Они умирали, но в отличии от аяснийцев умирали медленно, по капле отдавая миру записанную информацию.

Помимо народа аяснов триеллинами пользовались и некоторые Аидрэ-дэи. В частности Зои, которая регулярно отправлялась в аларин в качестве своеобразного мусорщика, всегда брала с собой гладкий камешек. Она считала, что даже если окажется в самой невообразимой передряге, камень выведет её на нужную дорогу. Камень ни разу не подводил, хотя возможно, Зои просто хорошо знала свою работу. В итоге камень стал своеобразной традицией, причем каждый раз это был новый триеллин. По возвращению из аларина дрэйка отправляла камень на кладбище и присматривала себе новый. Это была единственная привычка, которую Зои выработала сама, без чьей-либо подсказки. И, признаться, иногда дрэйка казалась сама себе заговорщицей, совершающей что-то противозаконное.

А Вирго Кратц научился использовать триеллины совершенно не так, как это делали аясны и его собратья. Вирго держал камни в ладонях до тех пор, пока не согревал их теплом собственного тела. А потом он говорил с ними, делясь самыми сокровенными мыслями. Камни запоминали его слова, а потом Вирго просто считывал информацию кончиками пальцев. И тут же делился с камнями новыми идеями. Если бы кто-то из старших услышал его, а услышав решил бы прислушаться, Вирго бы тут же отправился в аларин. Корпорации были не нужны мыслящие дрэи, детям же было дано право только на невинные игры и развлечения. Вирго же с младенчества был чужд каких бы то ни было развлечений, он всегда был мрачен и сосредоточен. Так было до тех пор, пока он не познакомился с двумя закадычными подружками, Зои и Нанарин.

Зои было шесть лет, Нарин едва исполнилось пять, и это были две очаровательные девочки, совершенно не похожие друг на друга. Беленькая и довольно солидная Зои, которая всегда старалась делать всё по порядку и непоседливая тёмноволосая Нанарин, для которой не существовало никаких запретов. Зои была аккуратной до педантичности, всегда одета в удобный костюм из тонкой шерсти, но в глубине души она сильно завидовала Нарин, которая всегда разгуливала в одних белых трусиках, щеголяя тёмно-коричневым загаром. Именно Нанарин была инициаторов всевозможных проказ, за которые регулярно получала от взрослых взбучку. А Зои смотрела на младшую подругу с открытым ртом, обожала её всем сердцем, однако никогда не стремилась этого показывать. Она с восторгом принимала любую выдумку озорной Нарин, но когда та изъявила желание подружиться с тихим соседским мальчиком Вирго, Зои резко воспротивилась.

- Нам и вдвоём хорошо, - говорила она, строго глядя на Нарин. - А ещё с ним никто не дружит, значит он плохой. А ещё он... ну, в общем, мальчишка.

Спустя каких-то несколько дней Зои с удивлением выяснила, что этот мальчишка знает сотни самых интересных историй, которые с удовольствием рассказывает. Жутких, леденящих душу историй, после которых трудно уснуть ночью и страшно пройти по тёмному коридору. Вирго потчевал подружек сказками о призраках, выходящих из ночного тумана и мертвецах, золотых львах с человеческими головами и чудовищах, живущих в сырых подвалах. Девочки слушали его, затаив дыхание, а каждый вечер перед сном обещали никогда больше не просить Кратца рассказать что-то страшное. Но на следующий день они первыми бежали к Вирго и получали новую порцию ужасов.

Зои и Нанарин познакомились с Вирго Кратцем также просто, как и знакомятся почти все дети. В случае с Вирго, правда, имело место небольшая заминка, всё-таки Вирго в свои десять лет соображал лучше иного двадцатилетнего, и знакомство с маленькими девочками не представляло для него особенного интереса. Но вскоре Кратц сообразил, что в лице Зои и Нарин он может обрести благодарную аудиторию, которой ему так не хватало. Дети подружились, и подружились крепко, но их отношения были довольно неровными. Так, например, Нарин души не чаяла в Вирго, буквально боготворя старшего товарища, а Вирго, напротив, предпочитал шумной и непоседливой аяснийке тихую и всегда сосредоточенную Зои. Зои в свою очередь не знала и сама, как относится к своему тщедушному товарищу. Иногда ей казалось, что из-за него она теряет преданность Нарин, и тогда она начинала практически ненавидеть Вирго. А порой была даже немного влюблена, ровно настолько, насколько умеет любить ребёнок.

Вирго познакомил своих подружек с Градэ Аннади, смотрителем моста Фарго. Самого моста давно не было, но должность смотрителя с древних пор сохранялась за семьёй Аннади. В отличии от своих предшественников Градэ искренне верил в то, что великий мост, соединяющий берег и чаячий остров будет когда-то отстроен заново. И эту веру он вдохнул в доверчивые и чуткие сердца детей. Градэ вырезал из дерева грубые игрушки, изображающие лошадей и собак, находил стреляные гильзы и исподволь снабжал детей этим добром. Зои была без ума от старого смотрителя, а Нанарин его немного побаивалась. Вирго же не без основания считал Градэ своим учителем, к которому его привела сама судьба. Случилось это так:

Кратц часто в одиночестве скитался по морскому берегу, перебирая пальцами множество триеллинов, лежащих в карманах. В один из дней он столкнулся с худощавым стариком в выцветшей жилетке, который шел вперёд, сосредоточенно глядя себе под ноги.

- Смотри куда идёшь, - грубо бросил старик. Вирго поёжился и едва слышно прошелестел:

- Простите.

Старик внимательно осмотрел мальчика с головы до ног и, видимо, остался доволен увиденным. Кратц был мал ростом, очень худощав и сосредоточен. Волосы на голове тщательно приглажены, нос покрыт мелкими веснушками. Выражение лица странное, какое не часто встретишь и у взрослого юноши. Кратц выглядел озабоченным какой-то неразрешимой проблемой, которая требует от него полного внимания. И хотя Вирго понятия не имел о том, что производит странное впечатление, ему стало немного не по себе. Высокий и строгий старик пугал его своим осмотром и больше всего Кратц хотел оказаться от него как можно более дальше.

- Ты дрэй? - отрывисто спросил старик, и, не дожидаясь ответа, проворчал: - Кто вас разберет, малыши все на одно лицо. И не поверишь, что ещё каких-нибудь десять лет и эконький малец превратится в трёхметровое чудовище.

- Я Аидрэ-дэи, - ответил Вирго, стараясь отвести взгляд от проницательных и колючих глаз старика.

- Так, так, - кивнул старик. - А я, как видишь, ни то, ни сё... Да. И что же тут делает юный дрэй?

- Гуляю, - нехотя сказал Кратц.

- Один? - удивился старик. - А почему не с остальными ребятами? Я думал, ваши поощряют детское общество.

Вирго молчал, тупо смотря в землю. На него нашло то самое состояние, которое отец Нарин назвал бы "проклятым упрямством", а сама Нарин сказала бы, что Вирго "выкаблучивается". В действительности же Кратц просто до такой степени не хотел говорить с незнакомым стариком, что сам себя вогнал едва ли не в ступор. Если ещё несколько секунд назад он просто не хотел отвечать, то сейчас отвечать он попросту не мог. Старик понял это с первого взгляда и мягко, но уверенно взял Вирго за подбородок.

- Да ты, как я погляжу, малец с характером, - усмехнулся он. - Ну что ж, не хочешь, не говори. Я только погляжу на тебя, да и пойду потихоньку. Больно уж ты странный малый, вроде бы малыш, а дух от тебя, как от большого.

- Что от меня? - спросил Вирго неестественно глубоким голосом. Он словно окаменел и теперь смотрел на старика, не мигая и не шевеля ни единым мускулом.

- Дух, запах, - пояснил старик. - Ну, пахнешь ты по-другому. У каждого чувства есть свой запах, дети пахнут беззаботной радостью, взрослые чаще всего глухим отчаянием. В тебе я чувствую помимо отчаяния ещё и страх. Чего ты боишься?

- Темноты, - быстро сказал Кратц, вызвав у старика приступ весёлости.

- Нет, паренёк, так не годится, - проговорил старик, отсмеявшись. - Что тебя пугает на самом деле? Ну, то есть то, о чем ты боишься даже думать?

- Я не хочу меняться, - откровенно пробормотал Вирго. - Не хочу меняться, и всё тут. И... и не надо меня нюхать!

С этими словами Кратц резко вытащил руки из карманов так, что на землю упало два маленьких камешка. Он обхватил голову ладонями и бросился бежать в сторону Эридэ. Старик посмотрел ему вслед, потом покачал головой и поднял упавшие камешки. Он поднёс их к глазам и долго разглядывал, причмокивая губами и почесывая шею.

- Вот оно что, - протянул старик и усмехнулся. - Ну что ж, тогда остаётся только ждать.

Ждать пришлось недолго, потому что на следующий день Вирго уже сам искал встречи со странным стариком. Никогда прежде он не испытывал такого странного чувства, когда страх настолько смешивается с любопытством, что последнее пересиливает. Старик, перекинувшийся с Вирго всего парой слов, настолько взбудоражил мальчика, что тому захотелось задать старику сотни вопросов. Собственно, старик и не возражал и при следующей встрече он позволил Кратцу спрашивать обо всём, что его интересовало.

Вирго интересовало всё. Он хотел знать, почему старик так не похож на остальных аяснов, почему он с первого взгляда понял, что в душе Кратца живёт страх, настойчиво требующий выхода. Мальчик попробовал рассказать старику сказки, которые сами собой складывались у него в голове, но старик мягко его остановил и принялся рассказывать сам.

Со слов старика Вирго узнал о необычайном народе мастеров, который некогда пришел в Приграничье, оставив здесь своё великое наследие. Старик поведал мальчику сотни историй, каждая из которых говорила о необычайной храбрости героев прошлого. Неожиданно жизнь Вирго обрела смысл и цену, ему стало ясно, что сумрак, царящий в его душе не вечен, и что рано или поздно придёт его час разрушить всех чудовищ, порождённых собственным воображением. Но больше всего Кратца захватила история о мастере Фаргоре, чей главный труд давно канул в лету, оставив после себя только воспоминание... и должность старика Градэ.

- Я бы хотел увидеть Ловчего, - как-то по секрету сообщил Вирго. - Хотел бы увидеть, как там внутри. Все механизмы и машины.

- Может быть увидишь, - сказал старик, поглаживая мальчика по голове.

- Увижу? - удивился Вирго. - Но ведь мост разрушен, а другого пути через Фрайто нет.

- Разрушен, - кивнул Градэ, - но кто знает, может быть, именно тебе выпадет честь отстроить его заново.

- Мне? - Кратц вспыхнул до корней волос, - но я не могу. Я слишком мал, и я...

- Никогда не говори этого, - строго перебил старик и в его вкрадчивом голосе появились холодные нотки. - Никогда не говори заранее, что чего-то не можешь. Сначала попробуй и пусть даже у тебя ничего не выйдет, но зато ты будешь знать, что сделал всё что мог. Ты меня понял?

Вирго кивнул, доверчиво опустив голову на плечо старика. С Градэ ему было необычайно уютно и легко. Впервые взрослый общался с ним как с равным, безо всякого снисхождения объясняя что-то непонятное. Старик нравился мальчику, хотя Кратц никогда не высказывал вслух своей симпатии. Ему просто было хорошо.

- Гляди-ка, - сказал Градэ, доставая из кармана небольшой туго набитый полотняный мешочек. Он высыпал его содержимое прямо на землю и посмотрел на Вирго. - Знаешь, что это?

- Конечно, - с некоторой долей удивления ответил Кратц. - Это триеллины. Неразлучники.

- Да-да, - лукаво кивнул старик, - и все так думают. Но мы-то с тобой знаем, что это не просто путеводные камни, верно?

Вирго нахмурился и долго не отвечал, сосредоточенно глядя на груду округлых камешков. Он облизал губы чуть красноватым языком и неуверенно проговорил:

- Я думаю, что они больше чем... чем камни. Они всё помнят и они, они... О, господи, я не знаю. Просто я думаю, что иногда некоторые из них меня понимают. Я не знаю как, но мне кажется, что они умеют слушать.

- Верно, - улыбнулся Градэ. Кожа на его щеках собралась в глубокие складки, на плохо выбритом подбородке появилась ямочка. - А знаешь почему они умеют слушать, паренёк?

- Нет.

- Тогда смотри.

Старик взял камешек с несколькими серебристыми прожилками и ловко провернул его между пальцами. Раздался лёгкий хруст, триеллин треснул и вдруг развернулся в маленькое золотое крылышко, которое старик аккуратно ухватил двумя заскорузлыми пальцами.

- Арли-цеи, - произнёс Градэ, почти прорычав первую часть слова и смягчив вторую. Казалось, слово вырвалось из его рта быстро и разительно, как стрела, пущенная из лука. Вирго вздрогнул и поёжился.

- Что это?

- Дай-ка руку.

Кратц опасливо протянул вперёд левую руку ладонью вниз. Градэ нетерпеливо схватил его за запястье и положил почти невесомое крылышко сверху. В тот же миг сильная, почти непереносимая боль пронзила руку мальчика, заставив истошно закричать. Крыло прожгло тонкую кожу и принялось методично высверливаться всё глубже и глубже. Несколько мучительно долгих мгновений старик крепко держал извивающегося Кратца, потом быстро провёл по его руке ещё одним триеллином и вытянул крылышко обратно. Снова раздался знакомый щелчок, и арли-цеи сложилось в маленький круглый камешек. На руке перепуганного Вирго не осталось и следа.

- Такая вот механика, братец, - усмехнулся старик. - Ну, ну, не реви, всё уже кончилось.

Градэ похлопал себя по карманам, извлёк носовой платок сомнительной чистоты и неумело вытер слёзы с лица Кратца.

- Не реви, говорю тебе. Больше не будет больно.

- Зачем вы это так, господин Аннади? - всхлипнул Вирго. - Что вы со мной сделали?

- Это живое золото, мой мальчик, - задумчиво протянул старик. - А золото, каким бы оно ни было, жаждет крови. Арли-цеи не жестоки, они просто чувствуют горячую кровь и желают соединиться с ней. Не пить из открытой раны, а впитаться под кожу, прижаться к пульсирующим венам. Такова их природа. Ты знаешь что-нибудь о природе вещей?

Кратц помотал головой, на всякий случай пряча руки за спину. Градэ кивнул:

- Так я и думал. Видишь ли, голубчик, многие вещи мы постигаем, только вступая в своеобразные отношения с обществом. Мы говорим "небо синее" и прекрасно понимаем друг друга, потому что когда-то очень давно заключили договор, - называть бесконечную глубину над головой небом, а цвет, в полной мере отражающий его тон, синим. Но разве ты можешь поручиться, что я вижу небо такого же синего цвета, как и ты? Быть может для меня "синий" это ярко-малиновый, но ты не можешь видеть моими глазами и потому просто принимаешь на веру то, что наше общее небо действительно синее. Ты понимаешь меня?

- Отчасти, - сказал Вирго, пытаясь осмыслить услышанное.

- Так я и думал, - махнул рукой старик. - Ну что ж, попробую объяснить проще. Есть вещи, которые мы постигаем самостоятельно, при помощи взаимоотношений, как между собой, так и между вещью. Но есть и вещи, вернее, характер вещей, который не требует от нас постижения. Эти вещи поступают согласно своим внутренним установкам, и что бы ты не делал, ты не сумеешь повлиять на них. Под вещами я, конечно же, имею ввиду не только куски дерева или металла. Вещь в моём понимании это любая часть материального мира, ничтожно малая или, напротив, грандиозная. Мы с тобой тоже вещи, потому что мы неразделимы с материальной реальностью, а наша жизнь это тоже в какой-то мере договор. Я приведу тебе ещё один пример, который ты обязательно должен понять. Сейчас ты милый маленький мальчик, который выглядит почти точь-в-точь, как и я в детстве. Но пройдет каких-нибудь пять-десять лет, и ты обзаведешься экзоскелетом и мерзким, как у всех дрэев характером. Сейчас ты можешь давать себе сколько угодно обещаний, говорить, что с тобой этого не случится, однако внутренний счетчик уже запущен и тебе никуда от этого не уйти. Потому что это в твоей природе, в твоей сущности. Как и в природе триеллинов стремиться друг к другу и к своему хозяину. А сущность арли-цеи в том, что они стремятся слиться с живой кровью, исходящей от живого и горячего сердца. Это их суть и, если хочешь, их предназначение. Говорят, что арли-цеи это перья вымерших золотых птиц, которые напрямую соединялись с их кровеносной системой. Когда перья переполнялись старой кровью, птица сбрасывала их и арли-цеи падали с высоты прямиком в лес. Сейчас этот лес называют мавкиным лесом, потому что каждое дерево там живое и мыслящее существо. С тех пор, как река напитала их корни... впрочем, об этом я расскажу тебе в следующий раз. А пока просто не реви по пустякам. Ты славный паренёк и мне не хочется, чтобы ты вёл себя как капризная девчонка. Больше не будешь плакать?

Слёзы у Вирго давно высохли и он только пожал плечами. Кратц понимал далеко не всё, что говорил ему странный старик, но из разговора с Градэ вынес главное - ничего нельзя изменить. Эта мысль настолько его ужаснула, что Вирго решил доказать всем, и в первую очередь самому себе, что судьба каждого живого существа только в его руках. Конечно, оформить эту мысль Кратц сумел не сразу, но зачатки её запали ему глубоко в душу и уже потом, много позже он часто размышлял о том, что именно этот разговор с Градэ привёл его к тому, что случилось дальше.

Его отношения со стариком становились всё теснее. Для мальчика, который рос без родительской любви, даже без представления о том, что такое семья и дом, словоохотливый и терпеливый старик стал настоящим спасением. В долгих разговорах с ним Вирго, что называется, отводил душу, получал столь необходимые ему ответы и строгие, но всегда справедливые внушения. Часто поздно вечером, когда все другие дети уже засыпали, Кратц неслышно пробирался к дому Градэ и тихо стучал в его окошко. Старик по своему обыкновению встречал его строгой отповедью, но быстро охладевал и поил мальчика травяным чаем. А потом он рассказывал мальчику чудеснейшие из историй, с видимым удовольствием слушал его сказки и всегда находил полезный совет.

Вскоре Вирго начал с удивлением понимать, что перестал воспринимать свою жизнь как череду бессвязных событий. Он научился подробно анализировать каждое происшествие, делая глубокие выводы и заключения. В итоге к своим тринадцати годам Кратц не вырос и на пару сантиметров, но чувствовал и понимал гораздо больше и глубже своих сверстников. Вирго научился ощущать окружающий мир как огромный механизм, который работает быстро и слаженно, только если каждая деталь стоит на своём месте. Подобное восприятие мира привело Кратца к мысли, что подобный механизм не мог появиться сам собой и за его созданием должен непременно кто-то стоять. Сам не понимая того, Вирго стал необычайно религиозен, а вслед за этим пришло четкое осознание того, что в качестве детали он занимает не своё место. Эта мысль привела Кратца в ужас, и он стал размышлять, можно ли это исправить.

Особенно его пугал грядущий процесс трансформации, весь ужас которого был в его абсолютной внезапности. И в этом смысле остальным дрэям было гораздо проще, потому что их перемены были ожидаемы и прогнозируемы. Возраста одиннадцать, двенадцать, четырнадцать лет вне Корпорации для них не существовало, детство заканчивалось в десять лет, взрослая жизнь начиналась в семнадцать. Ещё ребёнком Кратц был вполне готов к тому, что перемены не заставят себя ждать. Но прошел год, за ним другой, третий, время шло, а трансформация ещё и не начиналась. В какой-то момент Кратцу стало казаться, что о нём забыли, и эта мысль наполняла его горечью. Но после знакомства с Градэ мальчик стал благодарить судьбу за то, что она дала ему возможность всё обдумать. Итак, Вирго оказался единственным ребёнком-дрэем, который сознательно отказался от трансформации. Он не хотел перемен и мечтал только о том, чтобы о нём не вспоминали как можно дольше.

А потом пришли сны. По вечерам Кратц долго не мог уснуть, он ворочался в постели и не находил себе места. Затекала шея и костенели пальцы ног, слюна собиралась по краям рта и Вирго судорожно облизывал губы. Потом он кое-как засыпал, вцепившись двумя руками в подушку, и до самого утра видел самые необычайные, чувственные видения.

Девушки. Совсем маленькие девочки и взрослые девушки, такие, которые есть только в народе аяснов. Мягкая, нежная кожа с едва заметным белым пушком, округлые плечи, чуть выступающие ключицы. Пульсирующая ямочка на шее, от одного взгляда на которую кружилась голова и пересыхало во рту. Сильные икры и чуть выступающие коленки. Маленькие пальчики на ногах и нежно-розовые ноготки. Запах горячей кожи, смешанный с запахом свежескошенной травы, пота и ещё чего-то терпкого, пьянящего, чем пахнут только молоденькие девушки. В своих снах Вирго видел тонкие ткани, которые были обернуты вокруг тонких девичьих тел, достаточно плотные для того, чтобы исполнить надлежащие приличия, и достаточно прозрачные, чтобы ничего не скрывать.

Кратц задыхался, лоб его покрывался испариной. Он сбрасывал одеяло и комкал руками простыни, с губ его срывался негромкий стон, а внизу живота нарастало странное, мучительное и сладкое ощущение. Потом наступал взрыв, тело Вирго сотрясала судорога, на мгновение он переставал дышать, а затем наступало полное бессилие. Кратц чувствовал себя совершенно опустошенным и моментально проваливался в глубокий сон без сновидений.

Поначалу в его снах чаще других фигурировали Зои и Нарин, иногда по одиночке, иногда обе сразу. Маленькие и гибкие, всегда покорные его рукам, с открытым взглядом и раскрасневшимися личиками. Днём он с удивлением думал, почему их тела кажутся ему такими притягательными, но ночью у него не возникало никаких вопросов. Кратц зарывался носом в подушку, воображая, что прижимается к вогнутому животу Нарин, проводил рукой по простыне, мечтая ласкать белокурые волосы Зои. Но вскоре в его бессознательные видения пришла женщина в снежно-белой одежде и вытеснила собой все другие образы.

Женщина была статной, белокожей и близкой, очень, очень близкой. Её льдисто-голубые глаза смотрели зорко и внимательно, ноздри трепетали, на щеках то и дело вспыхивал румянец. Женщина смотрела на Вирго так, что у него замирало сердце и дыхание становилось прерывистым. Кратц порывался что-то сказать, но женщина уходила так же внезапно, как и появлялась. Больше не было ослепительных вспышек и жгучих ощущений, но вместо них оставалось чувство чего-то несбыточного и страстно, страшно желанного. После таких снов Вирго просыпался разбитым, и весь день чувствовал себя из ряда вон плохо. Он не понимал, что с ним происходит, и это было хуже всего. Никто не мог объяснить Вирго, что означают его переживания, а он не мог ни с кем ими поделиться. Происходящее казалось Кратцу чем-то постыдным.

Когда Нанарин впервые появилась с ниткой белого жемчуга на шее, Вирго почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Он явственно помнил, что когда-то и на ком-то уже видел это украшение, но никак не мог вспомнить, на ком именно. Только спустя некоторое время Кратц с неудовольствием вспомнил, что нитка жемчуга была обмотана вокруг шеи прекрасной мраморно-белой женщины из сна. Вирго молчал, когда Зои подробно расспрашивала Нарин о происхождении жемчуга, молчал, когда она заливалась слезами, говоря, что "тот дяденька" не хотел ничего плохого. А ночью он впервые сделал то, о чем раньше не мог и подумать. Он прокрался в комнату, где спали девочки, и тихонько снял с шеи Нанарин тяжелую жемчужную нить. Нарин крепко спала, и Вирго не удержался. Он тихонько поцеловал её в горячую со сна щеку и быстро провёл руками по чуть приоткрытым губам девочки. Этой ночью Кратц спал, сжимая под подушкой жемчужное ожерелье, и видел во сне только Нанарин. Почему-то ему казалось, что она была похожа на маленькую чайку.

На следующий день Нарин ни словом не обмолвилась о пропавшем жемчуге, хотя Вирго был уверен, что она не станет молчать. Но Нанарин словно напрочь забыла о его существовании, а Кратц счел разумным ей не напоминать. Ожерелье стало для него чем-то вроде четок. Оставшись в одиночестве, он часто перебирал в пальцах крупные жемчужины и рассеянно думал о женщине из сна, после визитов которой ему часто приходилось сбрасывать с себя липкое одеяло. Вирго ревностно берёг жемчужное ожерелье, и единственным, перед кем он не таился, был Градэ Аннади. Старик никогда не задавал Кратцу личных вопросов и уже только поэтому был для мальчика самым лучшим собеседников. Если Градэ и спрашивал о чем-то Вирго, то только в качестве прелюдии. Знаешь ли ты, почему небо синее? Нет? Я расскажу. Знаешь ли ты, почему наша земля называется Приграничьем? Знаешь, откуда пришли Аидрэ-дэи? Вирго каждый раз делился со стариком своими соображениями и готовился услышать интересный рассказ. Так было и в этот раз.

- Скажи, тебе никогда не приходило в голову, почему аюры покинули эту землю?

Вирго помотал головой. Старик усмехнулся.

- Ну, конечно. Почему-то принято считать, что древние мастера просто вдруг встали и ушли, оставив то, над чем работали не одно столетие. Оставив города, оставив технологии и не взяв с собой ничего. Они просто ушли.

- Может быть они нашли себе лучшее место для жизни? - предположил Кратц, чертя на сыром песке фигуры большим пальцем ноги. - Может быть, наша земля была для них слишком мала?

- Нет, - твёрдо сказал Градэ, мрачнея. - Приграничье было их домом, и они бы никогда не покинули его просто так.

- Тогда в чем же дело?

- Они создали Фриззе, - ответил старик после небольшой паузы. - И должны были бежать так быстро, как только могли.

- Кто это Фриззе? - спросил Вирго, чувствуя неприятный холодок, который пополз по позвоночнику к затылку.

- Фриззе, - выдохнул старик и закрыл глаза. Некоторое время он молчал, а потом медленно заговорил: - В реке живёт сила... И ты, конечно, слышал все эти сказки про Фрайто и Та Ли, которая призывает к себе живые души. Этими сказками исподволь потчуют детишек, которые не хотят вовремя ложиться спать. Но и взрослые относятся к реке с должным уважением и никогда не отзываются о ней плохо. Река божество для них... для нас. Даже дрэи и те считают электрическую реку чем-то мистическим. А Фрайто это просто река и в ней нет ничего загадочного. Когда аюры создавали Ловчего, им надо было куда-то направить всю вырабатываемую им энергию. Тогда они прорыли канал и облицевали его расплавленным кварцевым песком, чтобы вся сила шла только по определённому маршруту, не отправляя землю своим ядом. В канал пустили воду, которая шла по трубам к городским каналам и коммуникациям, снабжая Эридэ электрической энергией. Но аюры не учли того, что энергии, вырабатываемой Ловчим хватило бы на десятки, нет, сотни городов. Её хватило бы и на то, чтобы днём и ночью освещать всё Приграничье... или чтобы его уничтожить. Когда в реке скопилось столько нерастраченной силы, что ещё немного, и грянул бы взрыв, в воде появился разум, существо до поры до времени существующее только в виде чистой энергии. Мало помалу существо росло, развивая само себя, мыслило и генерировало идеи, которые само же и воплощало. Постепенно оно обрело плоть, густую прозрачную субстанцию, которая вытеснила из реки почти всю воду, а вместе с плотью и имя. Фриззе.

Старик замолчал и пристально посмотрел на Вирго, очевидно, ожидая от него вопросов. Но Кратц спокойно перебирал в пальцах жемчужную нить и не выказывал ни малейшего признака любопытства. Это немного покоробило Градэ, потому что он тут же проворчал:

- Уж не думаешь ли ты, что я рассказываю тебе сказки? Нет, голубчик, я не намерен развлекать тебя весёлыми россказнями.

- Я вовсе так не думал, - тихо сказал Вирго.

- Ты мне не веришь? - спросил Градэ с раздражением.

- Верю.

- Тогда отчего ты сидишь как чурбан? - вспылил старик и тут же смущенно рассмеялся: - Прости, дружок, я никак не привыкну к тому, что ты совершенно не похож на других детей.

Вирго слабо улыбнулся. Градэ вздохнул и решил спросить прямо:

- Может быть тебе что-то непонятно? Ты спроси, если что не так.

- О, да, - с заметным облегчением кивнул Кратц. Лёгкое состояние ступора, в котором он некоторое время находился, с него соскочило, и он быстро затараторил: - Фриззе злое... злая? Почему из-за неё ушли аюры? Она опасна?

- Не всё сразу, не всё сразу, - с улыбкой осадил его старик. По Градэ было заметно, что он уже очень давно мечтал поделиться с кем-нибудь своими соображениями, но до сих пор не был уверен в том, что собеседник будет серьёзно его слушать. Вирго слушал, и за это Градэ ему очень симпатизировал, даже любил.

Кратц переменил позу, опершись спиной о дерево, а старик сделал глубокий вздох и негромко заговорил:

- Поначалу Фриззе была нейтральной. Ничто не нарушало её покой и не вызывало раздражения. Она спокойно принимала солнечный свет, смену дня и ночи, дожди и месяцы засухи. Она не замечала парящего моста, по которому днём и ночью сновали вечно занятые мастера, не обращала внимания на детей, которые играли на берегу реки. Фриззе просто жила, существуя в состоянии постоянного равновесия.

Градэ умолк на мгновение, бросил беспокойный взгляд на Вирго и продолжил:

- А потом что-то изменилось. Возможно, был серьёзный скачок напряжения на Ловчем, может сдвинулась земная кора и повредила изоляцию реки. Может быть, Фриззе научилась не только мыслить, но и чувствовать, и первым её настоящим чувством была агрессия. Нет, я не знаю, что сделалось с Фриззе, я только знаю, что сделала она.

- Что она сделала? - судорожно спросил Вирго. Вид у него был встрепанный, каждый мускул напряжен, худенькое личико исказилось словно от боли. - Что сделала река, господин Аннади?

- Она стала есть, - веско сказал старик. - Пожирать всё, до чего могла дотянуться. Сначала она ела ил со стенок облицовки, потом стала грызть изолятор. Не думаю, чтобы она была голодна, просто она хотела уничтожить всё, до чего могла дотянуться.

- Но чем же она грызла, если у неё нет зубов? - спросил Вирго. Градэ рассмеялся.

- К тому моменту, когда Фриззе начала осматриваться по сторонам в поисках пищи, она уже обрекла себя в более подходящую плоть. Она состояла практически из одного белка, строительного материала, который хранил в себе огромное количество информации. Фриззе могла бы разделиться и стать целым народом, тысячами разумных и мыслящих существ, но она предпочитала целость и обладала жутким, чудовищным интеллектом. Она могла производить миллиарды вычислительных операций, находить ответы на любые вопросы и, главное, созидать. Но что-то дало толчок её агрессии, и Фриззе стала истреблять всё, что видела вокруг. Для этого ей необходимо было перейти в другое качество, и она предпочла округлое тело из твёрдого, как камень, материала. Какая-то её часть ещё была скользкой и наполовину жидкой, но потихоньку вся Фриззе стремилась обратиться в сферическое состояние. Теперь Фриззе была огромным прозрачным шаром, сложенным из множества маленьких шариков, каждый из которых был вооружен множеством острых как иглы зубов. Шары беспременно вращались, зубы щёлкали, и Фриззе вгрызалась во всё, что имело несчастье оказаться перед ней. Помимо этого, Фриззе могла обращать часть своей плоти в антропоморфное существо, соединённое со сферическим телом тонким серебристым шнуром. Так появилась Та Ли персонифицированная река. Та Ли являлась к аюрам и часами простаивала на отдалении, с ненавистью глядя на их слаженную работу. Иногда она прогуливалась по лесу, и тогда деревья, которых она касалась, охватывало пламя. Иногда ловила и убивала детей, имевших неосторожность подойти к ней слишком близко.

А потом Фриззе окончательно обезумела и начала выплескиваться из берегов реки, она отрастила длинные щупальца и проникала ими в трубы, крушила системы и перекрытия. Но этого показалось ей мало, и Фриззе взялась за корни деревьев. Она пропускала через них огромный, мощнейший разряд, уничтожая сердцевину, а потом начиняла собственной плотью, которая прорастала в дереве, постепенно превращая его в полуживотное, полурастение. Фриззе травила лес и начиняла ядом землю, заставляла воздух гнить и превращала море в зловонное болото. Фриззе была повсюду, протянув свои щупальца от края до края земли. Когда аюры осознали, что речной монстр взял под контроль каждую пядь земли, им оставалось только бежать прочь, взяв с собой только самое необходимое.

Для открытия дороги в другой мир им нужна была энергия, много энергии. Эту энергию мог дать Ловчий, но часть его коммуникаций была разрушена, и двум аюрам пришлось отправиться на остров и перепрограммировать его. Они достойно справились с возложенной на них задачей, но не смогли отправиться вместе со всеми. Для оттока энергии в нужном направлении потребовался постоянный контроль, который не могла обеспечить вышедшая из строя автоматика. Оставшиеся аюры открыли портал и обеспечили переход своим собратьям, а сами остались в приграничье, уверенные в том, что смерть в лице Фриззе не заставит себя ждать.

Но когда удвоенная энергия из Ловчего хлынула в заданном направлении, Фриззе получила настолько мощный разряд электричества, что надолго потеряла способность совершать какие-либо действия. Спустя несколько часов всё вошло в норму и Фриззе стала только сильнее, но она осталась в неподвижном положении. Так прошел год, за ним другой. Фриззе не подавала признаков жизни, и, казалось, что совсем перестала существовать. У пары аюров родился сын, потом дочь. Их детям и детям их детей предстояло жить на оставленной земле, умножая свой род и храня данные родителями традиции. Но несмотря на то, что знания передавались из поколения в поколение, постепенно прошлое совсем стёрлось из памяти. Новые жители приграничья возделывали землю, охотились, ловили рыбу и собирали лесные дары. Механизмы, оставленные их мудрыми предками продолжали стабильно работать, по вечерам улицы Эридэ озарялись мерцающим серебристым светом, вода исправно бежала по трубам, наполняя колодцы и бассейны. Всё это казалось волшебством, неподвластным воле смертного и вскоре технологии начали считать божественным творением, принесённым на землю великими предками. В крошечном приграничье, не знавшем ни войн, ни распрей царил мир и благоденствие. Земли было немного, но её хватало с избытком, реки были полны свежей и чистой воды, деревья в садах склонялись под тяжестью плодов. А потом в приграничье пришли вы и всё пошло прахом.

Старик замолчал и вперил невидящий взгляд куда-то вдаль. Вирго некоторое время сидел тихо-тихо, словно завороженный рассказом Градэ, а потом осторожно подёргал старика за рукав.

- Господин Аннади, а что было дальше?

- Дальше? - старик удивлённо на него посмотрел. - А разве ты ещё не понял, мой мальчик? Хотя ты ещё так мал... Твои собратья превратили этот край в свою колонию, а мирных, невежественных аяснов стали использовать как скот.

- Нет, - помотал головой Кратц, - я...

- Что нет? - рассердился Градэ. - Поверь мне, голубчик, это сейчас ты играешь с ребятишками из аяснов и не делаешь никаких различий. Но когда ты повзрослеешь, ты будешь смотреть на них как на глупых животных.

- Нет, нет, - воскликнул Вирго, - я буду не такой, но... Я хотел спросить другое. Что стало с Фриззе, господин Аннади? Что стало с речным чудовищем?

- Гм, - пожал плечами старик, - ну вопросы у тебя, братец. Откуда же я могу знать, что с ней произошло? Может быть она погибла, а может быть и вовсе покинула реку. В любом случае уже много лет о неё нет никаких слухов. Оно и к лучшему.

- А вдруг она жива? - с жаром спросил Кратц. - Вдруг всё это время она там, в реке, вдруг она...

- Никаких вдруг, мой друг, - оборвал его Градэ. - Бог знает, что ты говоришь. А мне, старому дураку, не следовало забивать твою голову всей это чепухой.

Старик уперся локтями в колени, переплёл пальцы и уложил на них подбородок. Лицо его приняло непроницаемое выражение. Вирго понял, что говорить с ним на эту тему бесполезно и решил сам выяснить то, что его так заинтересовало. В тот день ему не удалось придти к реке, а на следующий с раннего утра Кратц бродил по лесу со своими юными подружками. Ещё через день Вирго отравился ягодами и неделю провалялся в жару и бреду, а потом на долгие годы он и думать забыл о Фриззе, чудовище из электрической реки.

В детстве многое забывается очень быстро, но ещё стремительнее забывается и само детство. Иногда Вирго ещё до зари поднимал с постели заспанную Зои и вместе с ней шел будить Нанарин, которая отбивалась так, как будто от этого зависела её жизнь. Втроём дети отправлялись в мавкин лес, где умывались чистой как слеза озёрной водой, завтракали сорванной с куста земляникой и играли в прятки, воображая себя разбойниками.

В лесу было тихо и спокойно, даже звонкие крики не нарушали его торжественного молчания. Мало помалу детьми начинало овладевать состояние восхищенного единения с природой, когда каждый лишний звук воспринимается как личное оскорбление. Вирго шагал впереди, стараясь идти как можно тише, за ним мелкими шажками семенили взявшиеся за руки Зои и Нарин. В черных волосах Нарин пламенели бутоны купальницы и алых тюльпанов, Зои сосредоточенно жевала травинку и внимательно оглядывалась по сторонам. Из всей компании только она беспокоилась о том, что бы сказали взрослые, увидев их в мавкином лесу. Именно из-за её опасений из дома выходить приходилось ещё в утренних сумерках, когда все взрослые ещё крепко спали.

А лес открывал перед детьми свои самые сокровенные тайны. Серебристо-серые стрелки травы блестели от капель росы, черные ягоды вороньего глаза хищно смотрели из четырёхлистной окантовки. Вороний глаз Нарин упорно называла "жемчужинкой", малину и тутовник "бисером", а мелкую лесную землянику почему-то ракушками. Вообще надо сказать, что стремление Нарин назвать каждую вещь своим особенным именем происходило не от её богатого воображения, а от неосознанного желания обладать всем миром. Обладание она понимала через наречение, и так Зои вдруг превращалась в "Зое", Вирго во "Ирго" И "Врего", а мавкин лес в скромное "мой лес". Иногда Зои совершенно не понимала подругу, иногда даже обижалась, но совершенно не могла сердиться, когда Нарин обнимала ручками её за шею и говорила, что Зои "совсем моя".

В малиннике Вирго чувствовал себя, как рыба в воде. Малину он мог есть до бесконечности, предпочитая её завтраку, обеду и ужину, а ягода, которая росла в мавкином лесу была ещё и крупной, как садовая клубника. Кратц набирал полные пригоршни ароматной малины и с наслаждением поедал её так стремительно, что наблюдающая за ним Нарин только завистливо вздыхала. А ещё была лесная мята с нежным запахом, если нюхать с куста, и с навязчиво-резким, если оборвать листики и растереть в ладонях. Была разноцветная медуница, маленькие цветки которой можно было осторожно вытянуть из зелёных гнёзд и высосать сладковатый сок. Была отчаянно жгучая крапива, которую можно было спокойно брать в руки во время цветения. И толстые стебли иван-чая, с которых начисто обдирались все листья и делались шпаги и мечи. Марьянник, который Нарин упорно называла "фонариками" и, конечно же люпин, который рос повсюду. Для Кратца лес был отдушиной, где он мог чувствовать себя самим собой. В лесу ему дышалось легко и свободно, он утрачивал всякую скованность и двигался легко и свободно. Вирго казалось, что входя под своды мавкиного леса он становится его неотъемлемой частью, сливается в единое целое с вековыми соснами и папоротниками, ягодными кустами и низкой мягкой травой. В лесу Кратц был счастлив.

Счастлив он был и в тот день, когда в КЦ решили, что медлить с трансформацией четырнадцатилетнего Вирго больше нельзя. Он только что пришел из леса, влажный от пота и мелкого грибного дождя, ещё пахнущий сосновой хвоёй и мокрой травой. Губы и язык Кратца были тёмно-синие от черники, в карманах лежали три раздавленные сыроежки и горстка мелких лисичек. Вирго не успел перекинуться и словом с Зои. Не успел попрощаться с Нанарин. Его раздели до белья, отрезали волосы и отвели в "Арвори". Жемчужное ожерелье Кратц сжимал так крепко, что его не смогли вырвать у него из руки. Нитка лопнула и жемчуг рассыпался по полу. В кулаке Вирго осталась одна жемчужина, но когда ему ввели валиум, ладонь разжалась и жемчужина укатилась в дальний угол лаборатории. Кратц уснул.

Так как мальчик был слишком мал ростом, установку "Арвори" пришлось запустить в особом режиме, который учитывал бы особенности необычного, тщедушного тела. Конечно, у руководства были мысли забраковать Кратца и совсем выбросить из проекта, но его показатели здоровья были в норме, и не хотелось терять сравнительно неплохой материал. С Вирго сняли виртуальный слепок и приступили к разработке экзоскелета. Однако уже на первых порах вживления дрэи столкнулись с непредвиденными трудностями. У Кратца открылась сильная аллергическая реакция на подавители мышечной активности, поэтому для того, чтобы он не повредил сам себе, Вирго приходилось фиксировать ремнями в одном и том же положении. Но и это не помогало. В худеньком, хлипком теле оказалось столько сил и способности к сопротивлению, что на первых порах от Кратца пришлось и вовсе отступиться. Держать его постоянно на валиуме было небезопасно, поэтому оставалось только ждать, когда воля Вирго будет сломлена. Помимо личностных барьеров возникла проблема и в области физиологии. Несмотря на неплохие показатели и вполне подходящий возраст, многие органы Кратца были развиты плохо, работали не должным образом и тормозили процесс. Когда экзоскелет был готов и его внедрение разделили на положенное количество этапов, оказалось, что в случае с Вирго их количество придётся увеличить вдвое, а то и втрое. Долго время организм Кратца отказывался принимать инородные тела, наступало отторжение и не могло идти и речи о том, чтобы заниматься замещением информации ДНК на клеточном уровне. Только после продолжительной стимулирующей терапии состояние Вирго стабилизировалось, и очередной период трансформации мог быть запущен. Но вскоре последовал ещё один сбой, за ним ещё и ещё. Причина подобных сбоев была неизвестна - соматическая причина. Аидрэ-дэи не имели ни малейшего понятия о психологии и не считали возможным какое-либо физическое нарушение вследствие психологической проблемы. Но проблема существовала, незамеченная и не выявленная, она существенно тормозила процесс, растягивая каждую простейшую операцию на часы, а то и дни.

Наиболее серьёзным препятствием трансформации Вирго было замещение привычного зрения. Модификация тела обеспечивает возможность видеть в четвёртом измерении, и эту операцию стараются проводить как можно раньше, чтобы мозг имел возможность адаптироваться к новой реальности. В случае с Вирго изменение зрения было практически невозможно. Его мозг был полностью сформирован, и любое вторжение грозило летальным исходом. Только спустя два с половиной года Кратц, наконец, получил возможность видеть, как взрослый дрэй. Вместе с новым зрением Вирго получил чудовищные головные боли, которые возникали спонтанно и вызывали неконтролируемые приступы бешенства.

Один из этапов трансформации проходил ночью, когда, собственно, и происходило замещение ДНК. Предполагалось, что на этот период дрэй будет находиться в состоянии естественного сна, что, собственно, и происходило. Дневные процедуры выматывали и ослабляли организм, так что к вечеру пациент засыпал сам собой. Но в случае с Вирго всё происходило по-другому. Он был самым старшим в своей группе, более вынослив и менее всех прочих нуждался во сне. Ему вполне хватало шести-семи часов, а остальное время он проводил на грани сна и бодрствования, как наяву видя перед собой белокожую женщину с жемчужным ожерельем на шее. Вирго казалось, что она зовёт его.

Процесс продвигался медленно, пожалуй, даже слишком медленно. Кратц уже успел побывать в пяти группах, каждая из которых оставляла его далеко позади. К концу второго года Вирго заместили часть скелета и приступили к моделированию системы кровообращения и внутренних органов. Спустя год в груди Кратца билось наполовину искусственное сердце, а по венам текла модифицированная кровь. Лицевые кости были удалены и на их место встали пластины из крепкого сплава. Волосы... впрочем, о волосах стоит сказать отдельно. Когда-то Вирго был счастливым обладателем целой копны золотисто-рыжих волос. В корпорации его обрили налысо, однако сразу удалять волосяные луковицы не стали, опасаясь того, что лишняя операция может убить Кратца. Удаление луковиц оставили на заключительный период, а пока просто время от времени сбривали отрастающие волосы. Почему-то именно эта процедура была для Вирго наиболее мучительна. К боли привыкнуть невозможно, но за годы в КЦ Кратц научился терпению. Модернизация тела была вторжением в плоть, сбривая волосы вторгались в душу. А именно её Вирго хотел сохранить в девственно чистом состоянии. Он не хотел меняться. Он поклялся, что не изменится.

Сложно оставаться верным самому себе, когда день за днём уничтожают всё то, что ты считал неотъемлемой частью себя. Когда-то давно, ещё в раннем детстве Вирго только начинал рассуждать о смерти. Его пугал не столько сам факт небытия, сколько то, что случится с его телом. Он видел, как аясны зарывают в землю своих собратьев, видел, как огонь пожирает тела тех, кто умер не своей смертью. Аясны считали, что только неугасимое пламя может стереть метку насильственной кончины. Кратц смотрел на огонь, смотрел на землю и не мог понять, как может уходить то, что ещё недавно было живым и мыслящим. Как-то раз в лесу он наткнулся на полусгнивший трупик домашней кошки и долго стоял над ним согнувшись, наблюдая, как муравьи деловито сновали в свалявшейся шерсти. Тем же вечером Вирго долго не мог уснуть, с ужасом глядя на собственные пальцы, которые когда-то могли стать пищей муравьёв. Мысль о том, что его тело могут пожирать насекомые, была непереносима. О смерти Кратц узнал в пять лет и довольно быстро смирился с её неизбежностью. Но неизбежность гниения или горения приводила в трепет. Вирго не хотел такого исхода.

Его тело кромсали на части. Слово "кромсали" имело для Вирго свой, особенный вкус. "Кромсали" - повторял Кратц, видя, как его левая нога становится всё короче и короче, а пласты плоти исчезают в огнедышащем жерле печи. "Кромсали" - повторял Вирго, неотрывно смотря на собственную левую кисть, которая лежала на стеклянном столике куском бесполезного мяса. Предплечье и локоть были помещены в контейнер с особой кислотой, которая должна была полностью растворить ткани и оставить только голые кости. Постепенно слово "Кромсали" утратило первоначальный смысл. Теперь несчастный, сходящий с ума Вирго был уверен, что "Кромсали" это имя собственное, означающее... Черт его знает, что оно может означать, но явно ничего хорошего. "Кромсали!" - кричал Кратц по ночам и начинал хохотать. Его новые голосовые связки заживали с трудом, и смех был похож на скрип открывающейся двери.

Остальным было проще, всем, всем было проще. Дети дрэев мало знали жизнь и даже не подозревали о том, насколько она богата и многообразна. Дрэи не успевали пожить, не успевали совершить открытия хотя бы в отношении собственного тела. Как только в них начинала робко просыпаться жажда жизни, событий и впечатлений, начиналась трансформация, которая ставила точку в развитии. Информация больше не поступала и дрэй или дрэйка проваливались в состояние апатичности. Живое сознание игнорировалось, собственное "я" уходило так далеко, что почти пропадало вовсе. Детство заканчивалось на десяти годах, дальше наступал период перековки из мыслящего существа в машину. Это было мучительным, но не было убийственным. В случае с Вирго это было нескончаемым кошмаром. Потому что за те несколько лет, что Кратц "пересидел" в "детях" он получил вкус к жизни и полюбил жизнь. Жизнь, собственное сознание, собственный разум были первой и единственной ценностью Вирго. Он готов был сражаться за них, во что бы то ни стало. Драться, и, если понадобиться, убивать. Единственное, что поменялось в душе Кратца за четыре года, проведённые в Корпорации, так это нравственные рамки. Когда-то Вирго считал, что жизнь другого существа это то, за что можно и умереть. Когда-то Вирго считал, что жизнь любого существа священна. Но сейчас он был в этом не уверен и предполагал, что способен на убийство. Более того, он хотел убивать. Им двигала не месть и не жажда крови. Он просто хотел понять, каково это, овладеть чужой трепетной жизнью. Кратц слишком долго пробыл в чужих руках. Так долго, что и сам захотел почувствовать власть хотя бы над кем-то.

На шестом году трансформации Вирго взбунтовался. Его мозг, полностью лишенный притока свежей информации работал со страшным напряжением, обрабатывая только имеющиеся материалы, в голове рождались тысячи планов, которые Кратц моментально отметал. Жизнь в КЦ научила его дьявольской изворотливости, хитрость стала его второй натурой. Чтобы не деградировать в растение, Вирго стал развивать сам себя, для начала решив изучить науку лицемерия. Он сумел полностью подавить в себе любые проявления эмоций и целиком взять под контроль собственное тело. Кратц научился понижать и повышать собственную температуру, впадать в подобие транса, чтобы обходиться без оглушающей дозы валиума и не обращать внимания на выворачивающую душу боль. Невольно для себя Вирго прошел все стадии трансформации психологической, став безучастной машиной, способной только исполнять поставленные задачи. Но между ними и другими дрэями была пропасть длиной в целую жизнь. Кратц отличался от всех остальных тем, что мозговым центром был он сам и выполнял только свои команды. Подчинение, которому с первого дня в КЦ обучали дрэев, было глубоко противно его натуре, однако он спокойно исполнял все приказания, накапливая опыт и измышляя план бегства.

В то время, когда взрослые дрэи считали, что Вирго находится под действием успокоительного, мозг Кратца бешено работал, стараясь подметить каждую деталь, которая может оказаться полезной. Так он узнал, что в нижних этажах небоскрёба Корпорации находится оружейный склад с оружием, привезённым мистером Джонсом из "одного странного места". Вирго выяснил, что мистер Джонс считает целесообразным воссоздать мост через реку Фрайто. Аидрэ-дэи собирались добраться до Ловчего... а там чем черт не шутит. Кратц понятия не имел, как воспользоваться полученной информацией, но что-то подсказывало ему, что рано или поздно все линии сойдутся в одну. И тогда нужно действовать, потому что второго шанса может и не быть.

Под девятым ребром экзоскелета в связке искусственных вен Вирго хранил таблетки валиума. Это было рискованно, потому что операция по замене кожи на груди и животе была назначена очень давно, однако Кратц надеялся, что ему удастся оттянуть её как можно дольше. Он давно уже научился притормаживать процессы, происходящие в собственном организме. Мучительно было ощущать, как металлические кости царапают всё ещё чувствительную кожу, однако это был единственный способ временно обойтись без пересадки. Кости не приживались, живые ткани, обколотые лидокаином гнили заживо, но результат был достигнут. Никаких операций без решения пациента. Мысль о том, что он и только он может контролировать ход трансформации, наполняла сердце Вирго торжеством. Власть, пусть и маленькая, почти незаметная всё-таки имеет особенный вкус. Почти как слово "Кромсали", от которого Кратц до сих пор вздрагивал. Это было опасное слово, опасное, но необычайно притягательное.

А ещё был валиум, немного, около полусотни штук. "Около" потому, что Вирго не хранил таблетки целиком. Он растирал их в мелкий бледно-голубой порошок и ссыпал в собственноручно свернутый бумажный конверт. Конверт он сделал из обрывка собственной кардиограммы, и каждый раз засыпая новую порцию порошка он не мог сдержаться от хищной усмешки. "Прямо в сердце" - повторял он про себя и вслух имитировал губами звук выстрела. "Пуф!". В сутки младшим группам полагалось две инъекции по пять миллиграмм внутривенно, более старшие получали валиум в виде таблеток три раза в день. Для ослабленных и еле живых детей голубые таблетки были вроде лакомства, которое способно приглушить боль и тревогу, открыв дорогу в мир грёз и сновидений. Но Вирго предпочёл прочувствовать все выпавшие на его долю испытания. Валиум отуплял, а Кратц хотел сохранить здравый рассудок. Кроме того, на валиум у него были большие виды. Валиум был сродни оружию, а оружие в Пограничье было в большом дефиците.

По большей степени это было потому, что оружие не было нужно немногочисленным аяснам. Они жили очень обособленно, заселив заброшенный город Айну и выстроив три небольшие деревеньки. Им нечего было делить, не за что сражаться, кроме того, все распри казались мелочными перед лицом всесильных дрэев. Дрэи же обращались с аяснами как со скотом, впрочем, убивая только тех, от кого нельзя было больше получить пользы. А польза находилась почти всегда. Оружие использовали только для устрашения и охоты, которая, впрочем, была довольно редка. Но мистер Джонс (определённо кто-то их них двоих) не мог чувствовать себя в безопасности, не имея под рукой как минимум АКМ. Дрэй Аргони, правая рука Джонса регулярно делал вылазки в аларин и дальше по миру, снабжая своего босса новейшими образцами вооружения. Иногда мистер Джонс чувствовал себя коллекционером, но чаще всего при взгляде на оружие в глазах Джонса появлялась почти звериная тоска. Мистер Джонс, всемогущий отец дрэев хотел начать полномасштабную войну с теми, кто когда-то изгнал его из собственного дома. Брат, который во всех других случаях был его полной копией, не разделял идей мести. Он был гораздо более миролюбив и довольствовался тем, что имел. Воинственному мистеру Джонсу нужен был повод. А его не было. Разумеется, ни о каких улучшениях жизни дрэев не могло идти и речи. Можно заботиться о собственном автомобиле, мыть его с мягким шампунем и регулярно проходить техосмотр. Можно строить гараж, но никто не строит для машины роскошный особняк. Это всего лишь машина.

Кратц и не подозревал, что он похож на воинственного мистера Джонса. Шесть лет в КЦ превратили его из доверчивого и романтического мальчика в хладнокровного юношу, который готов идти на всё ради достижения собственных целей. Мысли об оружии вызывали жутковатый холодок где-то в районе поясницы, а сердце начинало биться вдвое быстрее. Оружие и война, вот два понятия, ради которых можно было рискнуть единственной ценностью, - собственной жизнью. Вирго рискнул.

Его группа была давно в полурастительном состоянии, её охраняли слабо, но всё-таки охраняли. С двух до четырёх ночи профессиональную охрану снимали и на пост заступали совсем молодые дрэи. Считалось, что именно это время существует наименьшая вероятность эксцессов. Дрэи охраняли не столько детей, состояние которых совершенно не располагало к побегу, сколько оборудование, за которым могли охотиться как аясны, так и... Впрочем, это "так и" было единственно плодом воображения мистера Джонса, который считал, что если вход в аларин доступен дрэям, то им может воспользоваться и кто-то другой. На случай этого "другого" он и расставлял повсюду охрану. Охрана была существенной проблемой, но Вирго делал ставку на внезапность.

Валиума было много, достаточно для того, чтобы успокоиться самому и успокоить ещё как минимум десятерых. В каком то смысле валиум был гуманным оружием. Сам Кратц почти не нуждался в искусственном спокойствии, он рассуждал ясно и здраво, хладнокровно просчитывая все варианты. Охранников было трое, перед рассветом эта весёлая троица состояла из совсем молодых парнишек. Вирго считал, нет, был уверен в том, что ему не справится и с одним. Он был слишком слаб и не тешил себя ложными надеждами. Однако валиум давал шанс, пусть призрачный, почти нереальный, но шанс.

Голубоватый порошок перекочевал из конверта под нижнюю губу Кратца. Собственно, губы как таковой не было, пластика лица ещё не была завершена и нижнюю часть лица Вирго закрывала металлическая пластина с зазубринами. Это было чертовски неудобно для приёма пищи, но в качестве временного хранилища для валиума подходило в самый раз.

В два десять трое охранников проходили по коридору мимо зала с установкой "Арвори". В два пятнадцать они были рядом с комнатами первой и второй группы. С двух двадцати пяти до двух тридцати охрана стояла за пультом управления, внося коррективы на завтрашний день. В два тридцать они держали караул у комнат старших, третьей и четвёртой групп. В два тридцать пять заходили с обходом к младшим. В два сорок заглядывали к старшим, а в два пятьдесят подходили к нише напротив входа на этаж и брали по стакану молока. Вирго не имел ни малейшего понятия о том, как взаимодействует валиум с молоком, однако другого варианта он не видел.

Молоко появлялось в нише через лифтовую систему. Пищеблок располагался на третьем этаже и работал круглосуточно, снабжая многочисленные отделы небоскрёба. Основным продуктом было обогащенное молоко, которое по консистенции было гораздо ближе к сметане, а вкуса не имело вовсе. Из обрывков разговоров Кратц знал, что лифты, через которые подавалась пища, были напрямую связаны с вентиляционными шахтами, а те в свою очередь образовывали разветвленную сеть, охватывающую весь небоскрёб. Вирго полагал, что шахты выходят к двум мельницам, но полной уверенности в этом не было. Собственно, никто толком не мог сказать, какое назначение выполняют Крихтэ и Хархэ. Судя по всему мельницы были напрямую связаны с Ловчим, но как именно было не определить. Слишком опасно было нарушать работу Ловчего.

Помимо валиума у Кратца был вентилятор. Маленький старый вентилятор, который он обнаружил за собственной кроватью. Ещё на его памяти такие вентиляторы использовались для проветривания помещений, но пару лет назад в небоскребе появилась система центрального кондиционирования. Вентиляторы списали, но почему-то не уничтожили. Они так и валялись мёртвым грузом на минусовых этажах небоскрёба, а некоторые покрывались слоем пыли, лежа в укромных уголках. Например, под столом. Или за кроватью. У вентиляторов были длинные, почти трёхметровые шнуры, потому что на каждую комнату было только по две розетки. Ещё у вентиляторов была прочная металлическая подножка. Вирго повезло, хотя он ещё и сам не понимал как. Но находку предпочёл спрятать.

Вентилятор, доставшийся Кратцу был совершенно исправен. Единственным его недостатком была вилка c-образца, которая с трудом входила в розетки новой серии. А так всё в полном порядке. Ночью Вирго развинтил корпус и осторожно снял защитную сетку над лопастями. Лопасти ему понравились. В их быстром вращении было что-то завораживающее.

Упаковку бритвенных лезвий Вирго украл во время очередного бритья собственной головы. Обычно головы брили машинкой, но в его случае делали исключение. Голова Кратца была покрыта многочисленными язвами с тоненькими, едва заживающими корочками. Брить голову машинкой означало бы вскрыть язвы и вызвать кровотечение, поэтому волосы Кратцу осторожно сбривали станком со старомодными тонкими пластинками лезвий. Вирго понятия не имел, как ему смогут пригодиться лезвия, однако со спокойной душой опустил в карман маленькую плоскую коробочку размером чуть меньше спичечного коробка. Был у него и спичечный коробок, который достался Кратцу от мёртвого дрэя двенадцати лет от роду. Вирго не был мародёром, осматривать трупы на предмет полезных вещей было его способом выживания.

Когда в мозгу Кратца прочно переплелись понятия "валиум" и "молоко", он понял, что лезвия обязательно будут пущены в ход. Его соседи по палате, четыре двух с половиной метровых монстра были слабы и почти беспомощны, но они могли кричать, а этого Вирго допустить не мог. Не мог он и всадить лезвия им в горло, но не столько потому, что в горле дрэев сложно было добраться до кровотоков, сколько потому, что боялся выронить лезвия из пальцев. Левая рука Кратца была куском металла, управляемым через электроды чуть повыше локтя, которые трансформировали сигналы мозга в электрические импульсы. Система была интегрирована недавно, и Вирго пока не до конца освоился. Он мог совершать рукой простейшие команды, но пальцы слушались с трудом, мелкая моторика была совершенно не развита. Что касается правой руки, то она представляла собой искалеченную плоть, оплетенную искусственными венами. С пальцев была наполовину снята кожа, бинты неплотно закрывали гноящиеся ранки. Но у правой руки было преимущество, Вирго мог совершать ею некоторые довольно сложные операции. Это было мучительно, слабая рука дрожала, но Кратц давно не обращал внимания на боль. Вирго был уверен, что не сможет крепко удержать бритву в пальцах искалеченной правой руки, когда его собратья будут биться на постели, борясь за собственную жизнь. Зато он мог держать в левой руке вентилятор.

Кратц осторожно провёл бритвой по ребру пластиковой лопасти. Движения отозвалось в руке мучительной болью. Вирго стиснул зубы, проковырял узкую ложбинку и вставил в неё бритву. Уронил. Поднял. Снова вставил. Всего бритв было восемь. Лопастей шесть. Бритвы не держались в отверстиях лопастей, Кратц чиркнул спичкой и поднёс её к пластику. На часах было два двадцать пять, Вирго надеялся, что десяти минут ему хватит. Запах горелого пластика его не беспокоил, обоняние у взрослых дрэев было почти атрофировано. К двум тридцати пяти всё было готово. В руках у Кратца был вентилятор, ощерившийся шестью бритвенными лезвиями. Если бы Вирго видел когда-то пилу-болгарку, он бы сказал, что его изобретение имеет с ней определённое сходство. Перед тем как спрятать вентилятор Кратц не удержался и включил его. Лопасти завертелись почти бесшумно, разрезая воздух острыми краями. При вращении они издавали звук, который можно было передать как "арс-арс-арс". Это понравилось Вирго, он удовлетворённо кивнул, засунул вентилятор под кровать и притворился спящим. Обход комнат был в два сорок. Один из охранников заглянул в дверь, бегло осмотрел лежащих детей и вышел. Кратц смог уснуть только под утро.

Весь следующий день Вирго чувствовал себя отвратительно. Нервы его были напряжены до предела, малейшее раздражение вызывало ослепительную боль, с которой было очень сложно смириться. Кратцу казалось, что его вывернули наизнанку и медленно протыкают внутренности раскалёнными иглами. Иглы Вирго видел как наяву, длинные, тонкие и с чуть потемневшим кончиком. Такими иглами когда-то мать Нарин вытаскивала из его ступней занозы. Иглу накаляли на огне (обеззараживали, поправил Кратца голос Нанарин, раздавшийся у него в голове), немного остужали и осторожно надрывали кожу. Потом чуть глубже, дальше, пока наружу не показывался острый кусочек дерева или стекла. Его подцепляли кончиком иглы и вытаскивали из ранки. Ранку заливали спиртом, и это было больно. По крайней мере тогда Кратцу думалось, что это больно. Сейчас Вирго вспоминал это с мрачной усмешкой. В детстве он понятия не имел о том, что такое боль.

К вечеру боль только усилилась, но Кратц сумел от неё абстрагироваться. В девять часов детей развели по палатам. Младшим ввели валиум внутривенно. Старшим, в том числе и Вирго, раздали его в таблетках. Впервые за последние два месяца Кратц не стал прятать таблетку под языком до тех пор, пока взрослые дрэи не оставят детей одних. Вирго чувствовал, что ему необходимо спокойствие. Он запил таблетку водой и лёг на кровать. У него было ещё около четырёх часов, и Кратц надеялся, что за это время валиум успеет не только произвести должный эффект, но и прекратить активное действие. В десять в комнатах погасили свет.

В половину первого Вирго выплыл из мягких глубин полусна, сел на кровати и долго тёр лицо руками. Ему было по-прежнему плохо, однако нервы пришли в норму, и Кратц хладнокровно прикидывал, с чего лучше начать. Время шло медленно, зелёные цифры стенных часов отсчитывали минуты с мучительной неторопливостью. Впрочем, время в небоскребе Корпорации можно было замерять не только по часам. Не все дрэи распознавали цифры, а некоторые были настолько слабы, что не могли открыть глаз. Но каждое утро за окном кричали чайки, и по их крику можно было определить, что сейчас в районе трёх часов.

В два двадцать пять Вирго юркнул под кровать и достал оттуда вентилятор. Включил его в розетку, осторожно провёл пальцем по ещё неподвижным лезвиям. Выдержат ли? Хотелось бы, чтобы выдержали. В два двадцать семь Вирго с вентилятором в руках подошел к кровати спящего товарища. Включил вентилятор. С секунду постоял неподвижно, пристально глядя на дрэя. Потом поставил металлическую ступню ему на лицо, оперся правой рукой о кровать, включил вентилятор и направил ощеренные лопасти в подколенную впадину.

Лезвия перерубили вены так просто, что Вирго поначалу растерялся. Густая тёмно-синяя кровь брызнула ему на руки. Лежащий дрэй взвился на кровати, вонзая зубы в стальную ступню. Кратц понял, что сейчас всё зависит только от его физического превосходства, которое ещё было под вопросом. Он постарался отключиться от всех посторонних мыслей, забыть о своей ноге, позволив ей мёртвым грузом лежать на лице жертвы. Вирго напрягал только бедро, передавая ноге вес своего тела. Вентилятором, который прочно был зажат в металлической руке, Кратц вспорол вены на левой ноге дрэя. Снова испачкал пальцы в крови. Выключил вентилятор.

Кровь первого дрэя образовала на его кровати тёмное дурно пахнущее пятно. Ноги его трепетали, не слушая команды мозга. Вирго не случайно выбрал вены именно на ногах, ведь именно там находилась ахиллесова пята всех недо-дрэев. В этом смысле Кратцу повезло немного больше. На его ногах не было слабых мест уже год и только сейчас металлические пластины окончательно прижились. Его товарищи по комнате только недавно обзавелись новой кровеносной системой и проходили тяжелый период адаптации. Им было нелегко, Вирго знал это по себе. Жалости, однако, он не чувствовал. Кратц давно забыл о том, что такое жалость.

Потом Вирго отошел от кровати и бегло осмотрел вентилятор. Пять лезвий было на месте, шестое сломалось пополам, и из ложбинки на лопасти торчал острый обломок. Пяти лезвий должно было хватить, но на всякий случай в кармане Кратца лежало ещё два запасных.

Трое оставшихся дрэев спали, но тот, кто спал на кровати у дальней стены внезапно взмахнул рукой и перевернулся на бок. Вирго вздрогнул и прислушался. В коридоре было тихо, часы указывали на то, что до обхода оставалось 12 минут. По четыре минуты на каждого. Этого немного, но если всё рассчитать...

Вирго выдернул вентилятор из гнезда и переткнул его в другую розетку. Едва не запутался в длинном проводе, споткнулся, больно приложился к кафелю больной рукой. Дрэй на кровати снова дёрнулся. Кратц вскочил, с силой опустил ногу ему на лицо, вторым коленом прижал руки лежащего к кровати. Металлическая пластина скрипнула, но выдержала, дрэй, оглушенный валиумом, только судорожно вздрогнул. Вирго навёл работающий вентилятор на его ногу, тут же получил по плечу отлетевшим лезвием, с силой вспорол вены, подождал секунду, перешел ко второй ноге. Самодельное оружие становилось всё ненадежнее, но другого пути Кратц не видел.

Третий дрэй лежал на животе, Вирго не стал его переворачивать и убил, распоров вены чуть выше бедра. Почему-то они не были закрыты искусственной кожей, возможно, у него были какие-то серьёзные осложнения. Четвёртому Кратц перерезал вены на ногах и загнал последнее оставшееся лезвие на лопасти в щеку. Ему понравилось, как легко бритва рассекла сине-голубую кожу, на пару сантиметров войдя в мягкую плоть. Это было похоже на то, как раскалённый нож входит в замороженный кубик масла. Не надо делать даже лёгкий нажим, достаточно просто приложить и нож сам втечет в плавящееся масло.

До обхода было ещё две минуты. Вирго положил вентилятор на кровать и тяжело опустился на пол. Надо было привести в порядок дыхание. Страха не было, страх прошел, когда Кратц убил первого дрэя. До этого он буквально физически ощущал, как некто внутри него (Вирго предполагал, что это был Хороший Кратц) кричит "остановись пока не поздно". Но Плохой Кратц нашептывал Вирго, что поздно будет через пару месяцев, когда его волю окончательно сломят ударными дозами лекарств. Останавливаться было нельзя, но шанс оставить всё как есть был. Вирго лишился этого шанса, перерубив вместе с венами соседа по комнате нити, связывающие его с Корпорацией. Чувство долга, ответственность, индексатор "свой-чужой", вся эта чушь осталась позади. Кратц не хотел связи между собой и своими модифицированными собратьями. Он хотел выжить.

Два сорок. Дверь в комнату открылась, в комнату заглянул один из охранников. Он привычно и бегло осмотрел кровати, но делал это автоматически, не фокусируя взгляд на деталях. Вирго, сидящего на полу, он заметил не сразу.

- Привет, - сказал Вирго. Сразу после этого он вскочил на ноги и опустил на шею дрэя тяжелую рукоять вентилятора. Дрэй зашипел и рухнул на колени, разведя руки в стороны.

- Привет, - повторил Вирго. Ему показалось, что в таком положении охранник выглядит как фанатик перед деревянным идолом. Кратц улыбнулся. Снова поднял руку с вентилятором. Опустил. Лопастями вскользь попал по голове охранника и они смялись с чудовищно громким треском.

- Привет, - третий раз проговорил Вирго, сам не зная почему. Охранник корчился на полу, в коридоре слышались шаги. Кратц забеспокоился и одним рывком поставил дрэя на ноги. Только сейчас он смог как следует его рассмотреть. Рост в районе двух двадцати, гигант для аясна, почти карлик для дрэя. Рост самого Вирго ещё несколько лет назад был полтора метра с небольшим. Экзоскелет добавлял Кратцу ещё чуть больше метра. Вирго был большим, хотя и сам не осознавал этого. По крайней мере по сравнению со слабосильным охранником он был большим. Даже очень большим.

- На кой черт вас вообще ставят в охрану? - спросил Кратц шепотом. Он быстро провёл руками по бокам дрэя, нащупал электрошокер и устройство, которое в корпорации называли "аршади". Это был травматический пистолет вроде "осы", заряженный светозвуковыми патронами. В отличии от настоящей "осы" "аршади" был размером с кирпич и рассчитан исключительно на руку дрэя. Кроме того, "аршади" обладал весьма ощутимым преимуществом, а именно воздействием исключительно на цель, оставляя стрелка в безопасности. С его помощью можно было оглушить и ослепить до десяти дрэев, находящихся на расстоянии от двух метров. "Аршади действовал прицельно и быстро, может быть именно поэтому он был на вооружении у всех сотрудников службы охраны КЦ.

Вирго засунул электрошокер за пояс, а "аршади" приставил к локтевому сгибу охранника.

- Давай не будем кричать, хорошо? - проворковал Вирго нежно. - Никакого шума, только покой и порядок. Хорошо?

- Дети... - проговорил охранник так, словно его рот был набит древесными опилками, - они... будут... кричать.

- Не будут, - уверенно сказал Вирго и кротко улыбнулся. Оперся рукой о стену и посмотрел на дрэя чуть ли не с любовью. - Это смирные дети. Нет, ну... то есть я уверен, что они смирные. Я позаботился о них. А ты позаботишься о себе и своих товарищах. Хорошо?

Охранник не ответил, тогда Кратц обнял его за шею и сказал, пристально глядя в глаза:

- Никакого шума, никаких беспорядков и паники. Я буду здесь, прямо за дверью. Ствол будет направлен в твою сторону. Если ты сделаешь что-то не так... нет, если мне покажется, что ты делаешь что-то не так, я выстрелю. Здесь в коридоре мало места, метра три, не больше. Выстрел оглушит и ослепит вас... всех трёх. Мне останется только сделать с вами то же самое, что я сделал с моими друзьями. То есть я хотел сказать... с моими соседями по комнате. Ведь мы друзья, правда? Мы все друзья, все... дрэи. Дрэи друзья. Звучит волшебно.

Внезапно лицо Вирго исказилось и он вплотную приблизился к лицу охранника.

- Я бы мог сделать это сразу. Но я добр. И я не хочу лишнего шума. Я не люблю... шум. Поэтому вот.

Кратц протянул охраннику конверт с порошком валиума.

- Держи, - сказал он, и втиснул конверт в негнущиеся пальцы дрэя. - Да держи же!

Вирго чуть отодвинул от себя охранника, глубоко вздохнул и проговорил:

- С того момента, как ты вошел сюда, прошло шесть минут. Это на шесть минут больше обычного. Тебя спросят, что случилось, и ты ответишь, что чертов ребёнок никак не мог уснуть, и тебе пришлось дать ему порцию снотворного и дождаться, пока он заснёт. Ты скажешь это спокойным, очень спокойным голосом, так чтобы не вызвать подозрения. Помни, жизнь твоих товарищей в твоих руках. Их жизнь против одной моей. Что важнее для Корпорации? Мы берём числом, верно. Вы берете числом.

Кратц внимательно посмотрел на дрэя. Глаза его превратились в узенькие щелочки. Охранник судорожно вздохнул.

- Жизнь твоих товарищей зависит только от тебя, - медленно повторил Вирго, следя за выражением лица дрэя. - Ты понял меня? Зависит от тебя. Потом ты...

Охранник сделал резкое движения и попытался вскочить с пола. Вирго ударил его рукоятью "аршади".

- Боже, ты идиот. Это простая арифметика. Забудь про других детей. Четверо жизней недо-дрэев и моя жизнь против жизней твоих товарищей. Ни слова о воинской чести и приказе. О первом ты не имеешь и понятия, а будь у нас в свидетелях мистер Джонс, он бы отдал тебе приказ сохранить жизни вашей группе. Вы более ценный материал. Дорогое мясо.

- Мясо, - повторил Кратц после небольшой паузы и хихикнул. Правой рукой поскрёб затылок и продолжил: - Потом ты спокойно подойдешь к стойке, где вы берете молоко, и всыплешь порошок в каждый из трёх стаканов. Тебе придётся разделить порошок на три равных доли, но даже если ты немного ошибешься, не случится ничего страшного. В два пятьдесят все вы выпьете по стакану молока. Твои товарищи выпьют по стакану молока. Ты выпьешь стакан молока. Ты меня понял?

- Я... - хрипло проговорил охранник, - молоко...

- Да-да, молоко, - кивнул Вирго, упираясь стволом осы в мягкую выемку под его локтём. - Именно молоко. Вы выпьете своё молоко и спокойно уснете часика на три-четыре, аккурат до следующей смены. А если вы его не выпьете, - Кратц посмотрел на дрэя с ненавистью, - то мне хватит одного выстрела, чтобы покончить с вами. Пум! И корпорация потеряет трёх своих героев. Пум!

Он рассмеялся. Дрэй впервые взглянул ему в глаза.

- Тебя убьют, - сказал он с уверенностью. - Тебя должны убить. Тебя убьют.

- Убьют, - согласно кивнул Вирго. - Но это уже не твоя забота. А теперь иди. Ну? Живо!

Кратц резко подался назад, направив "аршади" на дрэя. Он не был уверен, что выстрел не оглушит и его в том числе, но надеялся на собственное тело. Целую вечность тому назад старик Градэ рассказывал маленькому Вирго, что крыса, загнанная в угол дерётся так, словно в неё вселились бесы. Сейчас Кратц чувствовал себя именно этой крысой. Все чувства его были обострены до предела, глаза видели зорко, уши слышали каждый звук. Вирго дрожал, но не замечал своей дрожи. Сравнивая себя с крысой, Кратц и понятия не имел о том, что бесы вселились в него в буквальном смысле. Сила мистера Джонса (обоих мистеров Джонсов) заключалась в их харизме и уверенности, граничащей с самоуверенностью. Мистер Джонс не был физически сильным человеком, но одного его взгляда было достаточно для того, чтобы собеседник или подчиненный (или подчиненный собеседник) начал трепетать. Мистер Джонс был силён духом и умел заставить чувствовать свою силу. Во все времена эти качества ценились превыше всего. Неведомо какими путями Вирго, слабый и измученный Вирго довёл себя до состояния, когда его внутренняя сила удесятерилась. Страх исчез, вместо него внутри пульсировала непоколебимая уверенность в собственных силах, ощущение которой в полной мере передалось охраннику. Тот чувствовал в жалком мальчишке власть и эта власть заставляла его забыть обо всём на свете. Охранник всецело подчинился новой силе, которая могла и горы своротить. Из комнаты он вышел, еле переставляя ноги.

Вирго прилип к стене, всё ещё сжимая в левой руке "аршади". Он прикидывал, что если охранник решит отойти от заданного сценария, у него будет меньше минуты на то, чтобы сделать выстрел, нейтрализировать троих охранников и успеть добежать до лифтовой кабины раньше, чем придёт подкрепление. А что потом? Об этом Кратц не думал, сосредотачиваясь только на конкретном моменте. Через щель приоткрытой двери он пристально наблюдал за действиями охранника и старался стабилизировать собственное дыхание.

Охранник дошел до своих обеспокоенных товарищей.

- Почему так долго?

- Всё в порядке, - он поднял руки в успокаивающем жесте. - Мальчику стало плохо, я дал ему снотворного.

- Я занесу в рапорт.

- Хорошо.

Пара шагов до ниши в стене. Вирго сделал шаг назад и кашлянул, два охранника оглянулись как по команде, не увидели ничего подозрительного и обменялись рассеянными взглядами. Охранник прокрутил в пальцах маленький конверт, порошок взметнулся небольшим облачком.

- Один, - шепнул Кратц, наблюдая, как валиум попал в первый стакан. - Два.

Ему снова пришлось закашляться, чтобы отвлечь внимание охранников от стаканов с молоком.

- Три, - пробормотал Вирго, прикладывая к горячему лбу холодную металлическую ладонь. Когда он провёл ею по шее, оказалось, что пальцы были в чем-то влажном. Поначалу Кратц решил, что это обычный пот, но потом почувствовал сладковатый запах крови. По кровеносной системе Вирго циркулировала кровь двух видов, красная по ещё оставшимся настоящим венам, и бледно-синяя по искусственным. На пальцах остались розоватые следы.

- Пот с кровью, - пробормотал Кратц, откидывая голову назад. - О, господи, пот с кровью, а молоко с валиумом. В этом что-то есть. В этом определённо что-то есть.

Он засунул пальцы в рот и уставился на охранников. В руке каждого уже был стакан с молоком. Оставалось надеяться только на то, что валиум не изменит привычный вкус молока и вместе с молоком попадёт в желудок. Надежда в какой-то мере не оправдалась.

- Они изменили состав? - поинтересовался один из охранников. У него была ярко-рыжий капюшон, пристегивающийся к фирменной куртке, и от этого дрэй был заметнее других.

- Я ничего не слышал об этом, - сказал второй, подозрительно глядя на молоко. Охранник уже знакомый Вирго бросил на него бешеный взгляд, в котором к удивлению Кратца читалась не только паника, но и злость перед возможным неповиновением. Всё в интересах Корпорации, даже если её интересы представляет жалкий мальчишка. Интересы всегда представляет сильнейший. По крайней мере, так считали дрэи.

- Они изменили, - сказал дрэй так поспешно, что Кратц поморщился. Поспешность прозвучала чертовски подозрительно, но охранники не обратили на неё внимания.

- Ясно, - кивнул дрэй в оранжевом капюшоне. Он поднёс стакан ко рту, сморщился, но выпил залпом. Его примеру последовал второй. Третий помедлил, бросил бешеный взгляд на дверь, за которой прятался Вирго и сделал большой глоток. И ещё, ещё, так до самого дна. Когда он отставил стакан на стойку, на его подбородке осталась мелкая белая крошка. Это почему-то показалось Вирго таким отвратительным, что он на мгновение задохнулся, а потом беззвучно расстался с недопереваренным ужином.

Спустя двадцать мучительно долгих минут, каждая из которых была равна целому году, троих охранников, наконец, сморило. Они не уснули, но движения их стали вялыми, взгляды перестали подолгу фокусироваться на предметах. Вирго, который всё это время просидел на полу, баюкая ноющую руку, понял, что настала пора действовать. Он медленно приоткрыл дверь и вышел в коридор.

- Стой! - вяло окликнул его охранник в оранжевом капюшоне. Он шатался как пьяный и, судя по всему, с трудом осознавал, что вообще происходит. Его рука скользнула к кобуре. Кратц это предвидел.

- Ни шагу больше, - сказал он шепотом, но так, что охранник вздрогнул. Он широко открыл глаза, посмотрел на Вирго с трепетом и осел на пол. С уголка его рта закапала слюна. Другой охранник издал хриплый горловой звук.

- А что? - спросил Кратц, выставляя в его сторону "аршади". - Что-то не так?

Охранник закрыл глаза, погружаясь в знакомое Вирго состояние блаженного бездействия, когда не хочется шевелить ни рукой, ни ногой. Кратц удовлетворённо кивнул.

- Вот и правильно. Мы крепко спим и не беспокоим папочку. Всё будет хорошо. Всё обязательно будет хорошо.

Короткими перебежками, прислушиваясь к каждому звуку Кратц добрался до лифта. Без особых трудностей спустился на третий этаж и вошел в пищеблок. Оборудование работало в автоматическом режиме, и до четырёх утра он мог не опасаться того, что будет замечен. Вирго обмотал больную руку собственной жилеткой и открыл дверцу лифта, подающего продукты на нижние этажи. Кабина была шириной два на полтора метра и высотой в метр. Тонкая пластиковая перегородка делила её пополам, Вирго выломал её одним ударом металлической руки. На панели управления выбрал двенадцатый этаж, втиснулся в кабину и закрыл герметическую дверь.

Воздух из кабины откачался так быстро, что в первую секунду Кратц решил, что разучился дышать. Потом понял, закрыл глаза и постарался расслабиться. Внутренние часы отсчитали тридцать секунд, после чего у Вирго поплыли перед глазами красные круги. Он сглотнул, напряг мышцы шеи и спустя ещё двадцать секунд со всей силы ударил кулаком в пол. Этого оказалось мало, тогда Кратц ударил коленом, и так ещё и ещё, пока кабина не затряслась. Датчик на стене заморгал красными огоньками, выдавая ошибку. Кабина остановилась, возобновилась подача воздуха. По прикидкам Вирго сейчас он находился в нескольких метрах от вентиляционной шахты.

Кратц не рассчитывал на то, что ему удастся выбить ногами пол, а вот верх кабины казался достаточно хлипким, чтобы выдержать несколько хороших ударов. Места для размаха почти не было, однако Вирго удалось пробить крошащийся под пальцами пластик, расширить образовавшуюся дыру и встать в полный рост. Он потянулся до хруста, потёр больную руку и схватился за перекладину лестницы, предназначенной для починки лифтов. Сильно заболело левое плечо, боль отдалась в стене, но Вирго знал, что сейчас ему необходимо полностью отключиться от собственных ощущений. Всё что ему было нужно, так это холодно и расчетливо подавать команду своему усовершенствованному телу, чтобы металлические конечности спокойно выполняли возложенную на них работу.

Вирго стиснул зубы и пополз вверх по лестнице. Он старался не напрягать правую руку, но периодически на неё всё равно приходилась какая-то нагрузка, и тогда Кратц злобно шипел, проклиная самого себя. Это был первый и единственный раз в его жизни, когда он пожалел о том, что трансформация тела не была доведена до конца. Если бы это было сделано, он бы и не вспоминал о боли, методично выполняя то, что должен. Если бы процесс был завершен, у него бы не оставалось отчаянно ноющей плоти. Но эта мысль покинула Вирго так же быстро, как и появилось. У него была свобода воли и совести, а это было дороже всего на свете. По сравнению со свободой всё остальное не имело никакого значения.

Лестница закончилась у широкого отверстия, из которого тянуло холодным воздухом. Вирго заглянул в него, увидел множество красноватых огоньков на стенах, подтянулся и влез вовнутрь. С его правой ноги соскользнул ботинок из плотной ткани и упал вниз на лифтовую кабину. Звук его падения заставил Кратца вздрогнуть и прибавить ходу.

По вентиляционной шахте ему пришлось двигаться ползком. Анатомия дрэев была не предназначена для таких способов передвижения, но Вирго был дрэем, не прошедшим трансформацию, и это сыграло ему на руку. Он полз вперёд так быстро, что ветер шумел у него в ушах. По крайней мере, так казалось Вирго.

Протяженность вентиляционной шахты была около двух километров. Всё это время Кратц двигался вперёд, движимый скорее внутренним компасом, нежели имеющейся информацией о расположении шахт. Несколько раз он сбивался с пути, начинал кружить на одном месте, рискуя заблудиться в лабиринте переходов, но каждый раз выбирал верное направление и неуклонно приближался к выходу. В шахте было темно и очень холодно, красные огоньки на светах служили только указателем пройденного пути. Спустя два с половиной часа с тех пор, как Вирго разделался со своими товарищами, он добрался до округлой залы, располагающейся под мельницей Хархэ. Там силы окончательно покинули Кратца и он рухнул как подкошенный на холодный каменный пол.

Очнулся он только через четверть часа и долго тряс головой, стараясь избавиться от сонливости. Вирго не сразу сообразил, где он, потом понял, что надо подниматься наверх и долго стоял, задрав голову, стараясь сообразить, как это лучше сделать. Узкую лестницу, находящуюся сразу за тремя колоннами, он заметил не сразу. Потом укорил себя за невнимательность и быстро помчался по ней наверх.

Разумеется, ни Хархэ и Крихтэ не были мельницами, по крайней мере, такими не задумывали их аюры. Оба сооружения выполняли роль противовесов, которые не позволяли Ловчему нейтрализировать естественное электрическое поле приграничья. Крылья Крихтэ нагнетали воздух вовнутрь специального устройства, которое запускало в нём необходимые процессы, воздух циркулировал по вентиляционным шахтам и отправлялся наружу через Хархэ. Собственно, именно расположение шахт и стало решающим фактором для дрэев в вопросах постройки небоскрёба КЦ. Вентиляционные шахты были созданы аюрами и определили глубину подземных этажей небоскрёба.

Когда Вирго выбрался на поверхность, несколько минут он стоял, не смея сделать лишнего движения. В крошечной комнатушке наверху Хархэ ему пришлось идти согнувшись, потом спуститься по грозящему обвалиться крытому крыльцу, и вот Кратц оказался один под огромным ночным небом. Вирго увидел звёзды, мириады звёзд, льющих на землю таинственный серебристый свет. В глазах Кратца защипало и только спустя несколько секунд он понял, что плачет.

Вирго тяжело опустился на землю и обнял руками плечи. Было довольно прохладно, но он совершенно не чувствовал холода. Он знал, что оставаться на месте нельзя, что, возможно, его уже ищут, но по-прежнему не мог сдвинуться с места. Вирго словно оцепенел, и сидел, дрожа и не смея пошевелиться.

Лай собаки вернул его к действительности. Кратц вскочил так поспешно, что закружилась голова. С секунду поразмыслил, куда податься, а потом что есть духу помчался к старику Аннади. Последний раз в гостях у старика Вирго был шесть лет назад.

Старый дом Градэ ещё больше врос в землю. Крыша его покосилась, чердачное окошко, из которого открывался замечательный вид на реку, было заколочено досками. Вместо старых бревнышек, которые служили одновременно и крыльцом и скамейкой для вечерних посиделок, у дома появилась маленькая лесенка. Она была сколочена из новых досок, Вирго показалось даже, что он чувствует запах свежей смолы.

Кратц поднялся по лестнице, хотел уже стукнуть в дверь, но рука его остановилась на полпути. Вирго закрыл на мгновение глаза и вздохнул. Он вспомнил, как ещё мальчишкой взбегал по брёвнам, как сначала робко, а потом более уверенно колотил в дверь. Как Градэ встречал его ворчанием, но по его лицу было видно, что старик очень рад видеть своего маленького приятеля. Вспомнил, как старик поил его вкуснейшим чаем, настоявшимся на смородиновых и малиновых листочках. Вспомнил запах самосадного табака, который курил Градэ. Его строгий и внимательный взгляд. Его старую рубашку с разными пуговицами. Помнится, верхняя держалась на одной нитке, а старик всё никак не собрался её пришить.

Дверь была той же самой. Вирго постучал и на мгновение почувствовал, что пропасти в шесть лет больше не существует. И дело было не в годах, шесть лет это не такой большой срок для такой глубокой пропасти. Вся суть, вся соль была в том, что последний раз перед этой дверью стоял ребёнок. Теперь на этом же месте находился взрослый, который и сам не понял, что повзрослел. Детство Кратца кончилось так внезапно, что он не успел приспособиться к взрослой жизни. У него не было юности, и он чувствовал себя так, словно был древним стариком.

Вирго постучал. Четыре раза, совсем так, как делал это всегда. Звук получился чуть более гулкий, чем сохранился в его памяти. Никто не ответил, тогда Вирго постучал снова. И снова.

- Кого там несёт ни свет ни заря! - раздалось за дверью до боли знакомое ворчание. Вирго снова ощутил себя маленьким мальчиком и вздрогнул.

- Это я, - просто сказал он. Дверь открылась.

- Кто? - спросил Градэ. Голос его был чуть сиплый спросонья. Выглядел старик точно также, каким запомнил его Кратц. Даже рубашка была та же самая, из старой и заношенной клетчатой фланели.

- Господи... - выдохнул Вирго. - Это я, господин Градэ. Я вернулся.

Градэ помолчал, тупо смотря в пол. Потом перевёл взгляд на Кратца.

- Я не знаю тебя, дрэй.

Кратц вздрогнул и попятился.

- Я не знаю тебя! - возвысил голос Градэ. Вирго испугался. Испугался впервые с тех пор, как покинул свою комнату.

- Я шел к вам, - сказал он хриплым шепотом. И тут же почти прокричал: - Я шел к тебе! Мне нужна помощь!

- Помощь, - проворчал старик, отворачиваясь от Вирго. - Помощь... Чем я могу помочь дрэю, всесильному Аидрэ-дэи!

Всё ещё ворча, он зашел в дом, а потом с недовольством бросил через плечо:

- Что стоишь на пороге? Входи, раз пришел.

- Мне нужна помощь, - повторил Кратц, нагибая голову, чтобы не удариться о дверной косяк. - Помоги мне. Прошу.

- Помоги! - передразнил Градэ, шаря руками по стенным полкам. За эти годы зрение его заметно ухудшилось, и он с трудом различал очертания знакомых предметов. Наконец, он достал с верхней полки бутылку из зелёного стекла и протянул её Вирго.

- Не знаю, кто ты и что привело тебя в мой дом, - проворчал Градэ. - Но я не привык отказывать тем, кто просит у меня помощи. Вид у тебя нездоровый, если, конечно, я вообще знаю, как должен выглядеть здоровый дрэй. Вот, возьми. Это всё, что я могу тебе дать. Распорядись ей по своему усмотрению.

- Что это? - спросил Кратц, осторожно беря в руки хрупкий предмет.

- Мой бог! - всплеснул руками старик. - Дрэй не знает, что такое напиток любви!

Он помрачнел и потряс кудлатой головой.

- Считай это лекарством. Можешь взять ещё пять бутылок и катись ко всем чертям. Мне нечего больше тебе сказать. Я не знаю тебя.

- Но я знаю тебя, - с упрёком сказал Вирго. - Когда-то ты рассказывал мне...

- Не тебе! - сказал Градэ, возвысив голос. - Когда-то у меня был маленький товарищ, милый маленький мальчик с копной пушистых светлых волос. Этот мальчик был любознателен и прост, его душа была открыта всему новому. Теперь этот мальчик умер. Я не знаю тебя, дрэй. Иди к своим... Или куда угодно. Но убирайся прочь.

- Я этот мальчик! - почти прокричал Кратц. - Старик, ты был моим учителем, и, клянусь, я не забывал тебя! Но я не прошу возобновлять прерванные связи, я лишь прошу дать мне совет, один из тех советов, которых ты никогда для меня не жалел!

- Совет, - проговорил Аннади мягче, - вот ты как заговорил, дрэй. Совет, и от кого, от старого аяснийца, который доживает свой век, карауля пустое место! Какого совета ты ждёшь от меня?

- Я хочу знать, что мне делать дальше, - сказал Вирго. - Я хочу знать, куда мне идти, если хочу остаться жив.

- Аларин, - коротко бросил старик. Кратц вскинул глаза.

- Что?

- Аларин, - с раздражением повторил Градэ. - Если тебе приспичило бежать, дрэй, то твоя дорога ведёт туда. Но ты, - старик рассмеялся и тут же зашелся в приступе кашля, - ты не сможешь туда попасть. Потому что, кхе-кхе, для этого нужна энергия. Много энергии, чтобы открыть проход. Не знаю, готов ли ты.

- Я готов идти хоть на край света, - сказал Вирго не задумываясь. - Я помню твои рассказы о других землях, помню, что ты говорил мне о людях, населяющих некоторых из них. Я хочу идти к ним. Я пойду к ним.

- Ничуть не изменился, - сказал Градэ и впервые за время разговора улыбнулся. - Дрэй с прошлым и дрэй, помнящий прошлое. Ей-богу, мистера Джонса хватил бы сердечный приступ, если бы он услышал тебя сейчас. Но я ничем не могу помочь тебе, бывший маленький мальчик. Дорогу осилит идущий, и если ты решал дать дёру, то тебе придётся действовать самому.

- Я знаю это, - кивнул Вирго. На губах его показалась жуткая, пугающая улыбка. Старик покачал головой и проговорил:

- Отвага и доблесть всегда были лучшими качествами смертных, но в твоём случае отвага может обернуться непростительной глупостью. Не знаю, что за путь ты проделал, но по твоему виду не скажешь, что он был лёгок. И если ты действительно хочешь убежать... беги так, как будто за тобой гонятся все черти преисподней, - Аннади усмехнулся и добавил: - Беги в аларин, мой мальчик.

- Как мне найти туда дорогу? - спросил Кратц, сжимая кулак вокруг бутылочного горлышка.

- Твой путь лежит в город Эридэ, - сказал старик. - Иди вдоль канала, который питает Фрайто, найди жертвенник Эридэ. Спустить под землю и перейди черту. Там ты найдешь чуткую точку, которая сшивает приграничье с тем миром. А когда ты окажешься в аларине, уходи от него так быстро, как только можешь. Потому что иначе приграничье втянет тебя обратно раньше, чем ты успеешь увидеть следующий рассвет. Держись ближе к людям. Принимай их облик. Будь среди них. Будь в толпе. Потому что те, кто родился в приграничье... или хотя бы те, кто слишком долго пробыл в приграничье, обычно возвращаются обратно.

Аннади внимательно посмотрел на Кратца.

- Но ты не сможешь попасть в аларин. Нужна энергия. Много энергии, чтобы открыть вход. А её нет. Нет.

Вирго сложил ладони вместе, палец к пальцу, успел удивиться тому, что прикосновение стали к плоти было довольно приятным. Поднёс руки к лицу, дотронулся пальцами верхней губы, единственной, которая у него осталась. Улыбнулся, но улыбка у него вышла такой жуткой, что Градэ стало не по себе. На короткий миг старик успел поверить, что вернулся тот самый маленький мальчик, который был для него и сыном и внуком. Но мальчика не было, перед Градэ сидел взрослый дрэй, ещё более ужасный, чем его собратья. Все дрэи казались старику отвратительными, но этот был чем-то совершенно особенным. Незавершенность его тела пугала, остатки волос на обезображенной голове казались шевелящимися насекомыми. Старик вздрогнул и нахмурился.

- Я попаду в аларин, - сказал Вирго тихо. В его голосе звучала сталь, в его глазах вспыхивал зловещий огонёк. - Я найду силу и уйду в аларин.

- Фрайто, - неожиданно сказал Градэ. Кратц посмотрел на него с удивлением.

- Фрайто, - повторил старик уверенно. - Электрическая река. Она питает весь город. Кто знает, может она поможет тебе открыть дорогу?

- Река подчиняется только дрэям, - сказал Вирго с сомнением. - Она...

- Ты тоже дрэй, - усмехнулся старик. - Почему бы ей не послушаться тебя?

- Но я не знаю как! - воскликнул Кратц. - Прошу, помоги, мне нужна помощь!

- Тебе нужен был совет, - покачал головой Градэ, - и я дал его тебе. Как давал всегда... когда-то очень давно. Не знаю, хорошо ли ты помнишь всё, о чем мы говорили с тобой, но надеюсь, ты помнишь главное. Верь в себя. И не оглядывайся.

- Но нельзя идти без оглядки! - горячо возразил Кратц. - Ты сам сказал, что отвага может обернуться глупостью.

- Всё верно. Но я также говорил, что это замечательные качества. Не знаю что хуже, падать, или постоянно опасаться того, что можешь упасть. Надо просто смотреть под ноги и в то же время находить глазами верхушки деревьев.

Старик умолк и посмотрел на Вирго с участием.

- Ступай к Фрайто, мой мальчик. А потом найди дорогу в аларин.

Вирго прислонился к стене и на мгновение закрыл глаза. Ладони он заложил за голову и переплёл пальцы. Снова заболела правая рука, но он почти не обратил на это внимания. Старик пытливо на него посмотрел.

- Что ты решил?

- Тсс, - прошелестел Кратц, не открывая глаз. На его лбу появилась глубокая складка. Он помотал головой и встряхнулся.

- Я пойду, - сказал Вирго коротко. Он засунул в карман напиток любви, взял с полки ещё три бутылки и вышел из дома старика. Градэ не сказал ему ни слова, только долго ещё стоял на крыльце и смотрел вслед "своему мальчику".

Кратц шел по пустынному берегу моря. Было около пяти часов утра и солнце медленно поднималось над спокойной водой. Вирго дошел до канала, по которому в море отправлялись городские нечистоты и подземные воды, и зашагал вдоль него. Канал был облицован голубым мрамором с красноватыми прожилками, в свете рассветных лучей он почему-то напоминал Кратцу свежее мясо. Вирго посмотрел с жалостью на собственную правую руку и горько усмехнулся. День обещал быть жарким, а в тепле мясо быстро начинает портиться.

Канал заканчивался небольшим крытым бассейном, в котором бесшумно работали дренажные установки. Город Эридэ был построен на топком месте и чтобы он не провалился под землю, воду постоянно нужно было откачивать. Аюры выстроили множество подземных коммуникаций, которые их наивные предки называли божественной кровеносной системой.

- У богов на редкость дурная кровь, - прошептал Вирго, глядя в грязные воды бассейна через стеклянную крышу. - Значит у нас есть что-то общее. Общее?

Кратц некоторое время постоял на месте, потом встряхнул головой и быстро зашагал в сторону Фрайто. Ему вспомнились слова старика - "в реке живёт сила". Если так, что это и в самом деле будет очень полезным. Вирго понятия не имел, сможет ли он договориться с этой силой. Но она влекла его к себе, и чем ближе дрэй подходил к Фрайто, тем сильнее он чувствовал эту тягу.

- Фриззе, - поправил сам себя Вирго. - Её зовут Фриззе.

Перед его внутренним взором появилась женщина в белом, та самая, которая так сладко мучила его в далёких снах. На её шее по-прежнему было ожерелье из сверкающих жемчужин. Длинные светлые волосы были небрежно перехвачены на затылке заколкой с янтарём. Вирго на мгновение остановился, облизнул верхнюю губу и вздохнул.

- Я иду к тебе, - шепнул он. Спустя десять минут Вирго уже стоял на берегу Фрайто.

Река была спокойной, даже слишком спокойной для такой большой и могучей реки. Утро было ветреным, Кратца продувало насквозь, но на воде не было даже ряби.

- Фриззе, - тихонько позвал Вирго. Потом уселся на самом берегу, так, что ступни висели прямо над водой. И снова повторил: - Фриззе.

Река не отзывалась, и никто не отзывался в это ранее и безмятежное утро. Над землёй плыл белый туман, который безуспешно пыталось разогнать неяркое солнце. Тогда Кратц достал из кармана бутылку с напитком любви и отвинтил белую пластиковую крышку. Налил несколько капель на правую ладонь и разодрал свежую ранку. Он поморщился от боли, когда влага попала на содранную кожу. Белый как молоко напиток смешался с кровью. Вирго с болезненным любопытством следил, как в белой лужице расцветают алые звёздочки. Потом влага стала нежно-розовой и растеклась по ладони. Кратц немного помедлил, а потом вылил жидкость в воду. Подождал несколько секунд, закрыл глаза.

И услышал в себе голос, который мог принадлежать только самой прекрасной женщине на свете.

- Я богиня. Богиня. Богиня.

Звучание её голоса было подобно мерно текущей воде. Он был мелодичен, но в нём недоставало живости и интонаций. Вирго подумалось, что примерно так должен звучать голос призрака. "Голос мёртвой женщины", - подумал Кратц.

- Я знаю, кто ты, - сказал он вслух. - Я хочу разбудить тебя.

- Я богиня, - глухо повторил в голове Кратца голос Фриззе. Дрэю показалось, что голос Фриззе неуловимо изменился.

- Я хочу разбудить - повторил он, прикладывая руки к вискам. - Проснись.

- Я богиня! - закричала Фриззе, оглушая Вирго. - Богиня!

- Проснись, Фриззе, - сказал Вирго, морщась как от боли. - Проснись, богиня, позволь мне разбудить тебя. Ты в моей голове, ты чувствуешь мои мысли и мои желания. Ты знаешь меня, Фриззе, но и я хочу знать тебя. Проснись, Фриззе и пусти меня внутрь. Я хочу быть в тебе, знать тебя.

- Совершенство, - прозвенела Фриззе монотонным. - Равновесие. Власть.

- Бессилие, - подумав, сказал Вирго. - Бесполезность. Утрата.

- Что ты знаешь об утрате? - крикнула Фриззе, обрызгав Кратца чуть солоноватой водой. - Что ты знаешь о бессилии?

- Я знаю кто ты, - произнёс Вирго. - Знаю, что день за днём ты лежишь на дне, пропускаешь через себя потоки энергии и мечтаешь понять своё назначение. Твой разум совершенен, ты способна перевернуть весь мир, но с радостью променяла бы свою жизнь на самое жалкое существование любого смертного. Потому что мы знаем, что делать с нашей жизнью. А ты день за днём ощущаешь, что твой великий интеллект пропадает впустую. Ты как великий художник, которого внезапно поразила слепота. В тебе таится огромный, чудовищный потенциал, но ты не знаешь, куда его приложить. Ты как дерево, которое гниёт от того, что ему некуда расти. И ты рассыпаешься, потому что твой разум погибает без достойных его задач.

- Я богиня, - с отчаянием проговорила Фриззе. - Я... ах!

- Но агрессия не выход, - продолжил Вирго, не обращая никакого внимания на её слова. - Ты пытаешься занять свой разум хоть чем-то, прекратить холостую работу. Но даже ярость не приносит тебе облегчение. Да ты и сама это поняла, когда перестала разрушать приграничье. Сколько лет ты провела в безмолвии? Сто? Двести? А может тысячу? Я не могу даже представить, каково это, обладать таким... м... талантом, и погибать от того, что его некуда приложить.

- Я богиня, - простонала Фриззе. - Что ты хочешь от меня?

- Я хочу разбудить тебя. Я хочу знать тебя, - сказал Кратц. - И хочу помочь тебе.

- Я богиня! Мне ничто не поможет!

- У меня для тебя кое-что есть, - улыбнулся Кратц. - И думаю, это придётся тебе по вкусу.

- Что же? - капризно проговорила Фриззе. - Зачем мне что-то от тебя, дрэй?

- О, я уверен, что это тебе понравится.

- Я не хочу!

- Тсс, - шепнул Вирго. Если бы он мог увидеть себя со стороны, то с удивлением бы обнаружил, что ведёт себя как заправский донжуан. Кратц говорил с Фриззе так, как будто она была молодой и трепетной девушкой. Глаза его были масляными, к лицу прилила кровь, и губы стали ярко-пунцовыми.

- Мне не нужно ничего от тебя, дрэй, - не совсем уверенно повторила Фриззе. Но Кратц уже держал в руках бутылку, наполненную настойкой из цветов лау-лау. Напитка было много, до самого горлышка, те несколько капель, что уже пролились в реку, не нарушили её полноты. "Бутылка полна" - подумал Вирго с улыбкой. Эта мысль показалась ему восхитительной. "Бутылка полна как девушка, которая уже лишилась подростковой угловатости. Мягкое, округлое тело с беломраморными плечами и гладкой кожей. Ни одной острой черты, только мягкость и податливость". Слова пронеслись в голове Кратца так стремительно, что в первый момент он подумал, что они принадлежат Фриззе. Но река молчала, молчал и дух, который дремал в ней. Вирго рассмеялся. Пропасть между прошлым и настоящим стремительно сужалась, и он уже начинал ощущать себя тем самым подростком, которым был когда-то. Маска непробиваемого цинизма, которая защищала его все эти годы спала и за ней оказался робкий и романтичный юноша, величайшим счастьем для которого было только прикоснуться к прекрасной женщине. Вирго дрожал всем телом, но даже в этой дрожи находил своеобразное удовольствие. Он чувствовал, что Фриззе рядом и желал её.

Кратц закрутил крышку, встряхнул бутылку и открыл её снова. На крышке осталось несколько белых капель. Вирго несколько раз провёл ею перед носом.

- Запах божественен, - признался он, улыбаясь. - Божественный напиток может быть только для богини, не так ли?

С этими словами он вылил содержимое бутылки в реку. Через несколько секунд напиток попал в тело Фриззе. А через минуту Фриззе поняла, что её жизнь имеет и смысл, и цель.

Вода в реке закипела и вверх взметнулись два белых столба, которые тут же рассыпались на тысячи сверкающих капель. Раздался удар грома, яркая вспышка озарила полнеба. На мгновение Кратцу показалось, что река раскололась пополам, но внезапно река совершенно успокоилась. Прошла секунда, за ней другая. По воде прошла волна, и образовались большие круги, так, как будто кто-то бросил в реку камень. Затем раздался звук, напоминающий оглушительный скрежет по металлу. И из воды начал подниматься огромный блестящий шар, составленный из множества маленьких шариков. Каждый из шаров был вооружен сотней мелких зубов, который беспрестанно вращались в своеобразных дёснах. Зубы были прозрачными и ослепительно сверкали на солнце.

Фриззе была чистым разумом, заключенным в совершенную сферическую форму. Она казалась драгоценным камнем, который бился и пульсировал, как огромное сердце. Но свет, исходящий от Фриззе слепил Вирго и дрэй видел перед собой только расплывчатый силуэт, который его воображение превращало в тень прекрасной молодой женщины. Возможно, именно этой иллюзии хотела сама Фриззе. А Вирго стоял, прикрывая глаза рукой, и всматривался в мутное пятно прямо перед собой. Он думал, что видит величайшее в мире чудо. Эта мысль приводила его в трепет.

- Ты прекрасна, - шептал Кратц, щурясь на солнце. - Ты удивительна.

Он хотел сказать что-то ещё, но тут блестящая сфера затрепетала, звякнула и начала медленно оседать под воду. Несколько зубастых шариков треснуло и осыпалось мелкой стеклянной пудрой. В воздухе запахло мятой.

- Фриззе... - пробормотал Кратц, неотрывно глядя на бурлящую реку. На этот раз ответа не последовало, Вирго только услышал будто тихий вздох и плеск. Он усмехнулся: - Ну что ж, поговорим в следующий раз. Непременно поговорим.

Фриззе ушла на самое дно и рассыпалась по нему тысячами вибрирующих шаров. Каждый из них сейчас обладал свободной волей, каждый мыслил и существовал по-своему, не завися всецело от самой Фриззе. И в то же время Фриззе чувствовала и ощущала каждый из своих шаров, проникала в их сокровенные глубины и поражалась тому, насколько новым и притягательным было ощущение чужих волеизлияний внутри собственного тела. Фриззе никогда не думала о том, что любая власть, даже власть разума может иметь границы, и сейчас ей казалось, что с ней происходит что-то невероятное. Собственно, так и было. На короткий период времени Фриззе получила возможность направить всю мощь своего интеллекта на изучение самой себя. Ей понравилось.

- Итак, я разбудил её, - пробормотал Кратц, пытаясь проморгаться. Перед его глазами всё ещё плыли пятна, слёзы текли ручьём. Он несколько раз сильно зажмурился и почувствовал себя немного лучше. Повторил увереннее: - Я разбудил её. И что дальше? Что будет потом?

А потом всё пошло наперекосяк.

Для дрэев окружающий мир был подобен калейдоскопу. Их особое зрение позволяло разложить каждый предмет на тысячи деталей и заглянуть в самую суть. Мир глазами людей был бы для них слишком скуден. Таким же скудным показалось бы Фриззе восприятие времени смертными существами. Фриззе могла заглянуть в прошлое и будущее, замедлить настоящее и долго пересматривать каждую секунду, так, словно, отматывала магнитную ленту. Но вскоре ей надоела роль пассивного зрителя. Проснувшийся разум требовал действия... и чудесного напитка из цветов лау-лау.

Наивысшее наслаждение Фриззе имело вполне материальную форму, оно было заключено в небольшие стеклянные бутылки и имело свой вкус, запах и цвет. Напиток любви стал для Фриззе наркотиком, а без него жизнь Фриззе становилась пресной как вода. А воду Фриззе не любила больше всего.

Некие ученые провели интересный опыт над маленькой белой мышкой. Они вскрыли её черепную коробку и присоединили электроды к зоне мозга, отвечающей за наслаждение. Стимуляция этой зоны достигалась посредством нажатия на педальку, находящуюся в клетке маленькой белой мышки. И когда мышка обнаружила это, она принялась нажимать на педальку снова и снова, забыв про сон и отдых. В конце концов мышка погибла, но погибла не от погони за наслаждением, а от голода, на который обрекла саму себя. В каком то смысле Фриззе и была мышкой, которая желала любой ценой добраться до заветной педальки.

В своём стремлении добыть как можно больше напитка Фриззе не щадила никого. В её сознании не складывалась цепочка дрэй - собиратель - напиток, дрэи для неё были только надоедливыми существами, которые не готовы отдать ей свои сокровища. И Фриззе начала охоту на дрэев. Она действовала с необычайной жестокостью, не щадя никого и идя на любые жертвы ради нескольких капель напитка. Вскоре его запасы иссякли, и это привело Фриззе в ярость. Она вышла из берегов.

Фриззе состарила воды безбрежного моря Дэу, пропустив через него миллионы лет развития. Состарила леса, превратив могучие деревья в иссушенные и чахлые растения. Истощила землю, сделала из гор и скал груды песка. Фриззе творило зло, не осознавая этого. Она была мудра, но жила за пределами добра и зла, даже не подозревая о их существовании. Её первый бунт, за которым последовал исход аюров был первым сознательным шагом, на который решилось молодое и непонимающее существо. Сон, последующий за ним был своеобразным оцепенением, комой, в которую Фриззе загнала себя сама. Фриззе не знала, как и для чего она живёт, ей не от кого было получить ответы, и потому она выбрала бездействие, как единственное состояние, не требующее разъяснений. Вирго пробудил её к жизни, дав ей привлекательную, но бессмысленную цель, в которую она вцепилась мёртвой хваткой. Этой целью было удовольствие, ради которого можно было пожертвовать всем.

Фриззе не нужно было накапливать силы, их у неё и так было с избытком. Фриззе не нужно было раздумывать для того, чтобы сделать свой ход, её разум был способен обрабатывать миллиарды операций в секунду. Но Фриззе не торопилась, потому что для неё время текло совсем по-другому, не поддаваясь смертному исчислению. Проснувшись и в полной мере почувствовав вкус к жизни, она не торопилась жить. Ей нравилось ощущать покой каждой своей клеточкой, лежать под толщей наэлектризованной воды и мыслить, думать, чувствовать. Но вскоре Фриззе стало тесно в её берегах, и она медленно, но верно отправилась изучать окрестные земли. Её энергии хватило на то, чтобы Вирго смог отправиться в аларин (куда он и отправился в окружении зелёного облака), и на то, чтобы разрушить весь мир. Именно из-за Фриззе дрэи стали поспешно подбирать для себя новую колонию. Как и тысячи лет назад Фриззе открыла время больших перемен.

Когда дрэям стало ясно, что ещё немного, и великий разум уничтожит приграничье, они запустили проект "Амеко". Обнаружив, что нормальному функционированию частиц-носителей ДНК мешает присутствующий в будущей колонии биологический материал со сходной ДНК, была создана программа "Ладья". Эта структура занималась извлечением отбракованного материала, так или иначе попавшего в аларин. Таким материалом был и Вирго, который не успел прожить и года в будущей колонии. Но этого года хватило Кратцу для того, чтобы пожелать никогда не покидать аларин.

"Ладья" стала для Кратца синонимом самого страшного, что только может произойти. Его жестоко выдернули из уютного и зелёного уголка, который Вирго избрал своим домом. Его бросили в один из нижних этажей небоскрёба и оставили одного, потому что справиться с обезумевшим зверёнышем, в которого превратился Кратц, было невозможно. С его рта текла слюна и клочья пены, его трясло и колотило как в лихорадке. Проще было убить Вирго, но даже в то неспокойное время мистер Джонс запрещал убивать своих. Он считал, что это сделает дрэев слишком похожими на людей.

Когда большая часть дрэев так или иначе приняла участие в "Амеко", Вирго тихо жил в отведенной ему комнатушке, ел предложенную еду и каждый вечер хотел волком выть от тоски. Он скрёбся в своём углу как мышь, потихоньку теряя всякую связь с реальным миром. Его окружали фантасмагорические видения, чудовища, порождённые собственным разумом. Стены комнат раздвигались и Кратц видел синюю морскую глубину, ослепительно белое небо, густые леса незнакомого мира и зверей, которых нет и не было ни на одной из земель. Личность Вирго гибла, на её место приходило нечто другое, порождение ночного мрака и бесконечного одиночества. Кратц понимал, что ещё немного, и он сойдет с ума, не выдержав гнёта собственного разума. Ему нужно было что-то, за что он мог бы зацепиться слабеющими руками. Этим "чем-то стало" прошлое, которое Вирго решил придумать себе сам.

Кратц нашел стопку бумаги и несколько цветных карандашей. Устроился в углу на кучу свёрнутого тряпья. Все его фантазии внезапно выстроились в стройную схему, в которой ему было и время, и место. Вирго представил маленькую девочку в красном шерстяном комбинезоне. Представил в её руке красный воздушный шарик. Улыбнулся своим мыслям, помедлил немного, а потом карандаш так и запорхал по бумаге, выводя неровные, чуть дрожащие строки.

"Нас было трое - я, довольно упитанный для своих лет паренёк, Сергей, серьёзный худенький мальчик в очках и Ленка, светловолосая девчонка, которая с мая месяца щеголяла в одних трусах".

К тому времени, когда Кратц добрался в своём повествовании до знакомства с Валерией, Фриззе окончательно взбесилась. Она научилась управлять временем, и, говоря сухим газетным языком, не справилась с управлением. Приграничье разделилось на несколько несвязанных между собою зон, каждая из которых жила в своей временной полосе. Мавкин лес оказался отброшен на несколько тысяч лет в прошлое, берег моря Дэу вместе с небоскрёбом Корпорации оказались заброшенными в будущее и в секунду состарились для стороннего наблюдателя на сотни лет. Только глубоко под землёй и по линии следования поезда время шло своим чередом. Проводник Архо мог отойти от на несколько десятков метров от вагона, а потом упирался в глухую стену, через которую не мог пройти. Он тоже оказался носителем своего времени и ревностно его оберегал, даже не догадываясь об этом. Как и некоторые дрэи, оказавшиеся привязанные к поезду, он был уверен, что всё идёт своим чередом. Вирго, обитающий на нижних этажах Корпорации не имел ни малейшего понятия о происходящем.

И только мистер Джонс упорно занимал позицию наверху КЦ. Казалось, время было не властно над всесильным Отцом, но сам он чувствовал, что конец близок. Всё пошло не так и мистер Джонс знал об этом лучше кого-либо. Единственным его утешением было то, что дрэи, находящиеся в будущей колонии (слово "будущей" мистер Джонс произносил с горьким смешком) не знают, что происходит. В их глазах он не потерял бы могущества, и это успокаивало мистера Джонса. Когда вернулась Зои и сообщила ему, что худшие предположения сбылись, мистер Джонс почувствовал, что внутри его что-то оборвалось. Он задохнулся на миг, а когда Зои покинула его кабинет, достал из стола револьвер и вложил себе в рот. Выстрелом ему разорвало голову.

Зои слышала громкий хлопок, но не предала ему особого значения. В условиях быстротекущего времени звуки были немного приглушены. Зои спустилась на минус двадцать седьмой этаж и встретилась с Вирго Кратцем.

- Что за бред ты написал? - спросила она, ознакомившись с текстом. - Зачем ты придумал эту ложь?

Вирго скулил в углу. Мозг Зои пронзила нелепая догадка, ещё более страшная в своей нелепости. Она вздрогнула. Кратц начал что-то причитать о бедных маленьких девочках. Зои сжала кулаки.

- Нет никаких маленьких девочек! Недоделанный ублюдок! Думал, придумаешь себе сказочку и сможешь перечеркнуть прошлое?! Тебе не смыть того, что ты сделал!

- Неправда, - выл Кратц, обливаясь слезами. - Неправда! Я человек! Человек!

При виде его слёз Зои совсем рассвирепела. То, что это жалкое существо сохранило способность на подобное эмоциональное выражение доводило её до бешенства. Она понимала, что Вирго ненавидит в себе дрэя, и от этого ненависть к самой себе становилась ещё больше. Не совсем соображая, что делает, Зои подлетела к Кратцу и ударила его наотмашь.

- Ты дрэй! Не человек, а дрэй! Никаких девочек! Это ты сделал! Ты! Ты! Ты! Ты разбудил эту проклятую тварь!

При слове "тварь" Вирго посерел лицом, а потом его взгляд внезапно прояснился. Вирго спокойно посмотрел на Зои ясными глазами и глухо сказал:

- Я не лгал в своих записях. Я хотел этого. Я хотел выжить. Хотел другую жизнь. Ничего более.

Он помолчал немного, а потом сказал, неотрывно глядя на Зои:

- Клянусь.

Зои закрыла лицо руками и опустилась на пол. Привалилась боком к Кратцу и положила голову ему на плечо.

- О господи... Сколько лет, Вирго, сколько лет.

- Мы были детьми, - усмехнулся Кратц. Улыбка у него получилась жалкой, но всё-таки это была улыбка.

- Да, - пробормотала Зои. - Хорошее было время, правда?

- Хорошее, - согласился Вирго.

- У меня было и другое детство, - сказала Зои, проводя ладонью по лицу. - Ох, Вирго, если бы ты только знал. У меня были другие друзья. И ещё... Нас не пускали за забор, представляешь? Мы мечтали лазить по старому автобусу, который стоял в поле. Там были другие дети. Но нас не пускали. Ты понимаешь меня?

- Понимаю, - кивнул Кратц. - Я забыл, как тебя зовут. Настя? Или Лена?

- Неважно, - покачала головой Зои. - Боже мой... Я родилась там и я люблю ту землю. Я люблю тот город. И я ненавижу Корпорацию. Ненавижу дрэев. Звучит ужасно, правда?

- Правда. Я тоже её ненавижу. И я мечтаю...

- Вернуться, - закончила за него Зои. Вирго кивнул.

- Верно. Но ты сама притащила меня сюда. Иногда я думаю, кого я ненавижу больше, тебя, или корпорацию. И, знаешь, всё-таки прихожу к выводу, что тебя. Ты ведь не обижаешься? Извини, но мне проще ненавидеть того, кого я знаю. И кого люблю. По крайней мере, кого любил.

- Я тоже ненавижу тебя. Ты разбудил её. Разбудил Фриззе. Мы запустили проект. Я... Но если бы не ты, я бы не оказалась там, на той земле. Возможно, в глубине души я люблю тебя за это. Всегда любила.

- Я ненавижу дрэев, - сказал Вирго мрачно, глядя на собственные ноги. Он перевёл взгляд на Зои и взял её за подбородок металлической рукой. - Что они сделали с тобой? Я смотрю на тебя и не узнаю. Где та милая маленькая девочка, которую я знал когда-то?

- Я знаю много людей, - проговорила Зои тихо. - Возможно, ты не поверишь мне, но они тоже не узнают себя... Когда вырастают. У них тоже есть период трансформации, пожалуй, порой даже более чудовищный, чем наш. Они сами наносят себе самые страшные раны. Калечат себя, а потом живут с этим всю жизнь. И ищут себя, никогда не завершая поиски. Они все... вырастают. И порой превращаются в чудовищ.

- Я знаю, - кивнул Кратц. - Это и пугает меня больше всего. Мы слишком похожи. И всё же мне хотелось бы вернуться туда. По крайней мере, там есть выбор.

- Выбор есть и здесь, - измученно улыбнулась Зои. - И кому как не тебе это известно.

Внезапно раздался оглушительный грохот, такой, как если бы кто-то уронил целый вагон хрупкой посуды на кафельный пол. Стены дрожали.

- Что это? - вяло спросила Зои, прекрасно понимая, какой последует ответ.

- Это Фриззе, - спокойно сказал Вирго. - Скоро она доберётся до Ловчего.

- И что тогда? - с тревогой спросила Зои.

- Тогда её возможности станут безграничны. Она сможет попасть в аларин. А там...

- Нет, - твёрдо сказала Зои. - Я не хочу, чтобы она погубила мою землю.

- Ту землю, - поправил её Кратц. - Это "та земля".

- Нет. Я родилась там. То есть я хочу сказать... Я родилась там второй раз. Я не позволю Фриззе уничтожить мой мир.

- И что ты сделаешь?

- Я убью её.

Вирго хотел засмеяться, но что-то в голосе Зои заставило его закрыть рот. Кратц посмотрел на Зои и увидел, что она не шутит. Зои хотела убить Фриззе и Кратцу тут же вспомнилась старая история о том, как отвечают мужчины и женщины на вопрос "Какова вероятность встретить на улице живого динозавра". Мужчины отвечали, что вероятность нулевая. Женщины говорили, что пятьдесят на пятьдесят, или встречу, или не встречу. Первый вариант казался для Фриззе слишком пессимистичным и поэтому он решил, что версия "пятьдесят на пятьдесят" ему нравится больше. Или убьёт, или не убьёт. В этом было что-то жизнеутверждающее.

- Нужно оружие, - сказала Зои. Она резко откинула голову назад, так, что довольно сильно приложилась затылком к стене. Боли она не почувствовала, но глухой удар отозвался неприятным чувством где-то за ушами.

- Мне нужно оружие, - повторила дрэйка. - Оружие, чтобы остановить Фриззе. Чтобы убить её.

- Мистер Джонс, - глухо сказал Вирго. - У него целый склад... всякой дряни. Но нам не убить Фриззе. Мистер Джонс... пытался.

- Значит, попытаюсь я.

- Но мистер Джонс...

- Ни слова... - произнесла Зои и осеклась. По полу снова прошла вибрация, вдали что-то громыхнуло.

- Отведёшь меня на склад? - спросила Зои после небольшой паузы. Она взяла Вирго за здоровую руку и поднесла её к лицу. Осторожно провела по правой руке. Провела по левой.

- Когда-то мы были близки, - задумчиво сказал Кратц и тут же смутился. - Я хотел сказать, что мы были друзьями. Очень хорошими друзьями. И мы помогали друг другу.

- И заботились друг о друге, - подхватила Зои с нервным смешком. - К чему ты говоришь это? Мы и остались друзьями. Даже сейчас. Дружба не умирает. По крайней мере, мне бы хотелось в это верить.

- Не умирает, - эхом повторил Вирго. - Нет, не умирает. Пойдем.

И они пошли.

Когда Кратц встал на ноги, оказалось, что он почти одного роста с Зои. Когда он с хрустом выпрямил спину, Зои с удивлением обнаружила, что едва достигает Вирго до плеча. Почему-то это немного её успокоило. Напряжение начало проходить, зато совершенно некстати нахлынули воспоминания. О чем? Да о чем угодно, начиная с того, как однажды Нанарин сбежала из дома и пряталась в лопухах, и заканчивая тем, как закончился первый день в корпорации. Тогда Зои снились сны, много снов, и та реальность, которая приходила к ней ночью была куда как привлекательнее той, что происходила наяву. Иногда Зои не понимала, где границы сна и яви, но не слишком огорчалась по этому поводу. Она любила свои сны, потому что в них снова превращалась в маленькую девочку.

Во сне Зои было десять. У неё были длинные белокурые волосы, ободранные коленки и белое платье с накладным карманом. На кармане была весёлая белочка с орешком. Та Зои, которая родилась в городе людей, никогда не имела таких платьев. В детстве она всегда была одета в брюки и форменную футболку с номером на груди. И всё-таки это было детство. В нём было место искренней радости и самому черному горю, приключениям и открытиям. Но почему-то в детстве даже самый обжигающий страх не вызывал ощущения такой безнадеги, как сейчас. Почему?

- Я убью Фриззе, - говорила уже про себя Зои, совершенно уверенная в своих словах и своих силах. - Но что будет со мной? Что будет с нами?

На этот вопрос ответа не было, и Зои продолжала идти вслед за Вирго, который с каждым шагом сгибался всё ниже и ниже. Зои поняла, что ему трудно держаться на некрепких ногах и почувствовала жалость, которая очень быстро перешла в жалость к самой себе. Это было то самое чувство, что когда-то испытывал и Вирго. Зои хотела выжить. Но в отличии от Кратца она хотела также, чтобы выжил её мир, её город. Это чувство пересилило инстинкт самосохранения, который предостерегал Зои от поединка с Фриззе. В глубине души Зои прекрасно понимала, что Фриззе ей не по зубам. Но она не хотела признаваться в этом, а в душе горела непоколебимая уверенность в собственных силах. Зои нужна была победа, потому что только её мир и её город позволили дрэйке быть самой собой. Несмотря на запреты и преследования, несмотря на рознь и резню, мир, принявший её был настоящим, любимым домом. И за этот дом стоило идти до конца.

- Знаешь, почему я здесь? - спросила Зои у Кратца. Тот покачал головой. Зои усмехнулась. - Я хотела новую работу. Черт возьми, мы все хотели новую работу. Говорят, от добра добра не ищут, но в то же время есть поговорка "рыба ищёт где глубже, а человек где лучше". Мы не были людьми, но мы мыслили в точности, как и они. Нам предложили лучшее. И мы согласились. Попались, как рыбки на крючок. Ты понимаешь меня?

Вирго медленно кивнул и свернул в узкий, слабо освещенный коридор.

- Смотри под ноги, - бросил он на ходу. - Пол здесь не совсем в порядке.

Зои с опаской прижалась к стене, а Кратц навалился плечом на железную дверь. Она поддалась не сразу, Вирго приналёг сильнее. Зои уперлась в дверь обеими руками и та потихоньку стала отъезжать вперёд.

- Добро пожаловать в личный музей мистера Джонса, - пробурчал Вирго сквозь зубы. Зои только присвистнула.

- Ничего себе...

Комната, в которой они оказались, была совершенно квадратной. Ровный тёмно-коричневый квадрат пола, квадрат потолка, совершенно одинаковые квадраты стен. Длина, ширина и высота стен, пола и потолка была одинаковой, что только довершало ощущение полной симметричности.

- Мы внутри огромного куба, - подумала Зои и тихо вскрикнула, обнаружив, что мыслит вслух. Вирго посмотрел на неё с тревогой и встряхнул головой.

- Это оружейная мистера Джонса, - сказал он с некоторой робостью. - Ну и музей... Да, скорее музей.

Вся противоположная стена была завешена металлическими пластинами. По форме они напоминали рыцарские щиты, но были совершенно плоскими и гладкими. На некоторых вытравлены неизвестные дрэям символы, некоторые были выкрашены в черный и красный цвета. Узор на одном из щитов образовывал сплетение слов "Руф" и "Рвао" и этот вензель живо напомнил Зои логотип кока-колы.

- Что это означает? - спросила она Вирго. Тот только пожал плечами.

- Не знаю.

В углу на деревянной скамье лежали духовые ружья, которые Зои видела разве что в кино, а Кратц и вообще не имел о них никакого представления. Рядом с ружьями высилась груда заржавелых ключей, скрепленных между собой медной цепочкой. Под скамьей покоилась СВД, и лежало, покрываясь пылью, оружие бога Вишну, метательная чакра. Чакра была покрыта оранжевой эмалью с зелёными полосками. Цвета были настолько яркими, что, казалось, оружие светится. Справа и слева на стенах висели образцы вооружения самых различных эпох и стран. Автомат Томпсона образца двадцать восьмого года соседствовал с девяносто второй береттой, рядом с "Узи" висели нож-мачете и нож аквалангиста. У правой стены навалена куча стрелянных гильз и патронов, из-под которой едва выглядывала труба огнемета "Шмель".

- Ты умеешь обращаться с этим? - спросила Зои, почему-то ощущая чувство вины. - То есть... хотя бы с чем-нибудь из этого?

Вирго медленно перевёл взгляд с одной стены на другую. Закрыл руками нижнюю половину лица и сделал неуверенный кивок.

- Ццц... - он сделал шаг в сторону, остановился, опять встряхнул головой и опустился на четвереньки. Прямо перед ним лежал "Печенег", устрашающего вида пулемет с блестящими серебристыми сошками. С пулемета свисала лента с патронами, на головках которых была маркировка пронзительного зелёного и оранжевого цветов. На пулемете был логотип КЦ. Зои вспомнила антивоенную демонстрацию никсов и криво усмехнулась. Им бы это понравилось.

Вирго дотронулся рукой до плеча дрэйки:

- Я видел... то есть слышал. В общем, они были на вооружении, когда аясны устроили бунт. Старик рассказывал.

- Старик?

- Ну, Градэ. Ты не знаешь его. Он хранитель... в некотором роде. Я знаю, как из него стрелять, но мне сейчас не справиться с этой штукой. И ты... В общем, надо что-то другое. Это оружие людей. Я подозреваю, оно устроено схоже. Я хочу сказать, что будь тут оружие аюров, я бы не сумел разобраться. Слишком много нестыковок. Совсем нет логики. А люди действуют проще них. И проще нас. Надо что-то ещё. Надо...

Вирго перевёл взгляд на револьверы, лежащие здесь же. Зои покачала головой.

- Не знаю, какая сила у этих штук, но выглядят они неважно. Вряд ли ими можно остановить Фриззе. А этот... как оно называется? Мне он нравится. Даже мурашки по шее, если, конечно, я ещё помню что такое мурашки. Нарин говорила, что у меня легкомурашчатая кожа, помнишь? - дрэйка слабо усмехнулась и сказала чуть погодя: - Я возьму его. Если её нельзя убить этим, то её нельзя убить вообще ничем. Мне так кажется. Так как оно называется?

- Это пулемет, - сказал Вирго. - Но Фриззе... Она чистый разум. Её физическая оболочка это только вершина айсберга, при помощи которой она контактирует с нами.

- Как она выглядит? - спросила Зои, не слушая его.

- Серебряная сфера, - ответил Кратц, и, заметив, что Зои не понимает, пояснил: - Огромный серебряный шар, состоящий из множества маленьких шариков. И у них есть зубы.

- У кого?

- У маленьких шариков. Они притягиваются друг к другу как магниты, и каждый из них очень быстро вращается. Вращением они...

- Укрепляют конструкцию, - закончила за него Зои. - А из чего они сделаны?

- Из стекла. Или из чего-то, очень похожего на стекло. Только твёрже. Намного твёрже.

- Хорошо, - кивнула Зои. Одной рукой она взялась за ствол пулемета, вторую положила на цевьё, прикинула, подняла. Он оказался легче, чем она ожидала, но всё же было совершенно непонятно, как с ним управляются люди, не обладающие и половиной силы дрэя.

- Всё дело в этих штуках, - задумчиво проговорила Зои, касаясь пальцем сошек. - Люди умнее чем мы. Может именно поэтому мистер Джонс обладает такой властью? Люди опираются на разум, как оружие на... Вирго, как это называется?

- Сошки, - послушно ответил тот.

- Я убью её, - сказала Зои. Голос её прозвучал глухо и безжизненно. Кратц посмотрел на неё с нарастающим страхом и шепнул так тихо, что не услышал сам себя.

- Фриззе не убить.

- Я убью её, - повторила Зои, на этот раз звонко и громко. - Я убью её, - крикнула она, и её голос эхом раскатился по комнате.

Голова у Зои болела немилосердно, но хуже всего было не это. Зрение дрэйки окончательно восстановилось, но её мозг никак не мог к этому привыкнуть и перестроить восприятие окружающего мира. Зои поминутно трясла головой как мокрая собака и морщила лоб. Тяжесть пулемета отдавалась неприятной болью в шее и спине. Зои ворчала и ругалась сквозь зубы.

- Гдё живёт Фриззе? - спросила она, ни к кому не обращаясь. И тут же ответила сама себе: - Фриззе живёт в реке. Значит, надо идти к реке. Значит, надо...

Договорить она не успела. Страшный удар сотряс небоскрёб так, что, казалось, обрушились верхние этажи. Воздух завибрировал и загудел, с потолка посыпалась известка.

- Фриззе не убить! - исступленно воскликнул Кратц. - Это она убьёт нас! Всех нас! Убьёт эту землю! Другую землю! Аяснов! Дрэев! Людей!

- Заткнись и найди патроны, - меланхолично сказала Зои. - Полагаю, этого не хватит.

Вирго посмотрел на Зои долгим оценивающим взглядом и медленно пошел искать патроны. Со спины казалось, что это идёт не живое существо, а сломанная механическая игрушка.

- Почему они оранжевые? - спросила Зои. - Почему тут всё оранжевое и зелёное?

- Корпоративные цвета, - кратко сказал Вирго. Зои кивнула.

Кратц принёс шесть коробок с патронами и молча протянул их Зои. Та засунула их в рюкзак, предварительно выбросив из него всё содержимое, и внимательно посмотрела на Вирго. Она что-то обдумывала, но пока не спешила поделиться с ним своими мыслями. Пулемет Зои повесила так, что он оказался у неё на уровне пояса. Немного поразмыслив, на плечо дрэйка взвалила "шмеля". Когда всё было готово, Зои велела Вирго идти за собой и быстро прошла к лифтовой кабине. Вдвоём они поднялись на первый этаж и осторожно, по шажочку выбрались из небоскреба. Дошли почти до самой воды, и там Зои тяжело опустилась на песок, осторожно сняв с плеча огнемет. Она положила "Печенега" на скрещенные ноги и закрыла лицо обеими руками. Вирго сел рядом и робко коснулся рукой её плеча. Зои вздрогнула.

- Послушай... - она запрокинула голову назад, развела руки в разные стороны, потянулась и принялась разминать шею. - Я не знаю, получится ли у меня что-то. Я знаю только одно. Я...

- Я знаю, что ты хочешь сказать, - кивнул Вирго. - Что мы с тобой должны, что это наш долг, что здесь нет больше никого, кто мог бы дать отпор. И я понимаю, что основная вина лежит на мне, это я разбудил Фриззе, это я... я должен... Это моя вина!

Зои усмехнулась:

- Не люблю, когда за меня начинают домысливать. Мне плевать, кто прав, а кто виноват. Я знаю только одно. У меня хватит решимости справиться с Фриззе. И в этом деле ты мне не нужен.

- Но...

- Никаких но, - отрезала Зои. - Я не хочу ничего слышать. Ты слишком слаб, ты с трудом держишься на ногах. Ты почти труп, а мне не нужен труп, привязанный к моим ногам. Грубо? Возможно. Но ты мне не нужен. Ты отправишься обратно в аларин.

- Зои, я...

- Помолчи. В прошлый раз ты разбудил Фриззе и вызвал такой выброс энергии, который смог открыть дорогу. Полагаю, что в этот раз нам удастся сделать то же самое. Я вызову Фриззе, тебе откроется дорога. Ты вернёшься обратно, а я постараюсь сделать всё, чтобы убить её. Ты понял меня?

Вирго медленно кивнул, глядя на Зои со страхом, смешанным с обожанием. Все забытые, все стертые чувства в душе Кратца пробудились, и сейчас он чувствовал себя маленьким мальчиком, искренне любящим свою всегда спокойную и рассудительную подругу. Много позже Вирго спрашивал себя, что испытывал он по отношению к взрослой Зои? И каждый раз он отвечал себе не словами, но ярким впечатлением, которое сумел вынести из той короткой встречи. Если бы было можно оформить это впечатление в некую доступную для понимания форму, то она звучала бы так "я рад быть с тобой". И в этой лаконичной фразе заключалось столько внутренней силы, столько эмоций и невысказанной, нерастраченной любви, что странно было, какими неведомыми путями родилось это чувство в груди искалеченного и несчастного существа.

Вирго хотел сказать Зои, что он рад быть с ней. Но вместо этого Кратц неожиданно сказал:

- Нам нужно пробраться к Ловчему.

- Зачем? - Зои нахмурилась. - То есть как мы туда попадём? Дороги нет. Моста нет.

- Градэ выстроил мост. Ему не хватило двух последних крыльев. Они были у мистера Джонса. Я забрал их у него, когда уходил из небоскрёба. Мы поставим крылья на место и мост будет парить над рекой. Фриззе не достанет нас на острове. Я полагаю, остров будет последним, что она разрушит.

- Почему?

- Потому что он, - Вирго замялся, - слишком близко. Она не видит его точно также, как мы не видим своих ушей или лба. Они гораздо ближе к глазам, но нам проще увидеть звёзды. А лоб можно увидеть только в зеркале.

- Хорошо, - кивнула Зои. - Возможно, ты прав. По крайней мере у нас будет хотя бы какое-то время.

- Надо дойти до железной дороги, - сказал Вирго. - Мост... он там.

- Хорошо.

Вдвоём дрэи прошли насквозь мавкин лес, в котором даже днём царил мрачный полумрак. У самых рельсов Кратц остановился и долго тёр лоб здоровой рукой.

- Это они, - сказал он, немного погодя.

- Что? - не поняла Зои.

- Арли-цеи. Они уже сплетены, осталось только найти нужный камень... и открыть их все. Один камень даёт толчок всем остальным, и они падают, цепляясь друг за друга.

- Как домино, - пробормотала Зои.

- Что?

- Ничего. Забудь. Как мы найдем этот камень?

- Градэ говорил, что камень... сам найдет нас. Как-то так.

- Хорошо.

- Ты посиди тут, а я постараюсь его найти. Это как найти застёжку молнии. Достаточно одного рывка, и...

- Я поняла. Я посижу.

Зои уселась у корней многовекового дуба, согнувшись так, что голова оказалась ниже коленей. Руками дрэйка обхватила себя за плечи и постаралась отрешиться от всего происходящего. Ей нужен был покой, хотя бы немного отдыха, но спать на опушке мавкиного леса было ой как трудно. Несмотря на то, что мистер Джонс (собственно, оба мистера Джонса) был мёртв, его голос продолжал существовать глубоко под землей. Он давал наставления, к которым мир оставался безучастным, наставлял и обучал тех, кого уже давно не было. Зои подумала, что пройдет ещё немало лет, прежде чем голос Отца заглохнет. Она вспомнила про свет мёртвых звёзд и грустно усмехнулась. Интересно, представлял ли мистер Джонс, насколько он прав? Думал ли он о такой кончине? Желал ли, чтобы его голос жил дольше его самого? Да и зачем вообще понадобился его голос на опушке Мавкиного леса?

Постепенно Зои стала погружаться в нездоровую дремоту. Её лоб покрылся неприятной липкой испариной, ладони стали ледяными, мелкая дрожь сотрясала тело. Перед тем, как окончательно уснуть, Зои успела подумать, что, похоже, впервые в жизни заболевает. Потом она увидела прекрасную белокурую женщину, завернутую в радужное покрывало, вздохнула глубоко и сладко, и провалилась в сон без сновидений.

Вирго разбудил её через пару часов, и в первый момент Зои не сразу поняла, где оказалась. Сон немного освежил дрэйку, и сейчас она пребывала в том состоянии, когда обостряются все чувства, а в голове шумит от недосыпа. Цвета казались Зои гораздо ярче, чем на самом деле, ухо слышало мельчайший шум, запах моря безмерно раздражал собственной полнотой. Зои окинула Кратца мрачным взглядом и спросила:

- Нашел?

- Нашел! - возбужденно воскликнул Вирго. Он схватил Зои за руку, попытался поставить на ноги, но ему не хватило сил. Зои усмехнулась и встала сама.

- Пойдем.

Кратц повёл Зои вдоль полосы, сложенной из триеллинов. Несколько раз он останавливался и с испугом оглядывался, потом указал пальцем на камень, ничем не отличающийся от остальных.

- Вот он.

Зои нагнулась над камнями и близоруко прищурилась. Посмотрела на камень, на Вирго, потом снова на камень. Выпрямилась и пожала плечами.

- И с чего ты взял, что это именно он?

- С чего я взял? - Кратц опешил, сделал шаг назад, всплеснул руками. - С чего я... Ну, конечно.

Он крепко взялся здоровой рукой за левую руку Зои, поднёс её к самому лицу, немного сжал.

- Ты не умеешь видеть так, как мы. Стараешься, но... выходит пока как-то не очень. Но это ничего. Ты просто закрой глаза и попытайся расслабиться. Забудь всё, чему тебя учили. Забудь прошлое, настоящее. Просто захоти увидеть вещи такими, какими они есть. Ты не человек, чтобы видеть всё плоским и почти бесцветным. Не беги от себя. Смотри и видь!

Зои недоверчиво покачала головой, но всё же последовала совету Кратца. Закрыла глаза, расслабилась. Открыла. Убедилась, что ничего не изменилось. Снова закрыла. И ещё.

Открыв глаза в очередной раз она увидела, что один из камней на полосе горит бледно-розовым светом. Этот свет оживил в памяти Зои воспоминание из детства, её собственный палец, тогда ещё состоящий из плоти и крови, над жарким пламенем свечи. Свет освещал палец изнутри, так, что видна была каждая жилка, а сам палец был розовым и прозрачным.

- Живой камень, - пробормотала Зои, глядя на сияющий камень. Сразу после этого у неё появилась резкая боль в глазах и сильно заболела голова. Зои зажмурилась, открыла глаза, встряхнулась. Розовое сияние исчезло, мир опять стал "плоским".

- Ты готова? - спросил Кратц, глядя на Зои с беспокойством. Та спросила с недоумением:

- Готова к чему?

- К... - начал было Вирго, потом махнул рукой: - А, что говорить. Ну в общем... В общем...

Он наклонился над триеллинами, быстро выбрал нужный камень и осторожно коснулся его двумя пальцами. Погладил гладкую, чуть закопченную поверхность и легонько сжал. Сразу вслед за этим раздался треск, из камня вылупился наружу золотистый росток, а потом и остальные камни начали стремительно лопаться. Тысячи и десятки тысяч золотых крыльев вырвались на свободу, поднялись вверх и зависли на высоте полутора метров от земли. Каждое из них было надежно сцеплено с двумя другими. Полосы, образованные из золотых крыльев сплетались между собой, образуя своеобразный геометрический узор, в котором просматривались пятиугольные звёзды и ромбы.

- Золотой мост, - в восхищении прошептал Кратц.

- Фарго, - сказала Зои, вспомнив слова Алексея про чудное творение древнего мастера. А мост медленно поднимался всё выше и выше, пока, наконец, не оказался далеко над головами дрэев. Только одна золотая полоса спускалась почти до самой земли. За неё и ухватился Вирго, и тут же множество арли-цеев глубоко впилось ему под кожу. Он вспомнил, как в детстве золотые крылья едва не лишили его руки. Боль была знакомой.

- Мы дотащим его до Фриззе как воздушного змея, - сказал Кратц, стиснув зубы.

Зои молча кивнула и отважно схватилась двумя руками за золотую полосу. К её удивлению, боли почти не было, крылышко свободно вошло в металлическую ладонь. Тянуть мост над лесом можно было практически без усилий, верхушки особенно высоких деревьев золотые полосы срезали как бритвой. Ассоциация с бритвой первой пришла в голову Зои и она поделилась ею с Вирго. Кратц мрачно на неё посмотрел и покачал головой. В отличии от Зои он нисколько не стеснялся своего прошлого, просто ему было неприятно об этом вспоминать.

Когда дрэи добрались до берега Фриззе, на землю уже спустились сумерки. Давно уже взошла серебристая луна, которую Вирго видел как сразу восемь лун, а Зои как тоненький месячный серп.

- Отпускаем, - скомандовал Кратц, разжимая руки. Зои последовала его примеру. Оказавшись над мерцающей водой, мост вздрогнул и вытянулся сияющей полосой между берегом, где стояли дрэи и берегом острова. Он переливался в лунном свете, похожий на дрожащее пламя свечи и слегка раскачивался из стороны в сторону. Зои с Вирго переглянулись и отважно вступили на его сверкающую поверхность.

Мост выглядел до того невесомым, что дрэям было страшно по нему идти. Но уже после первых шагов по колеблющейся и непостоянной золотой материи их обоих охватило чувство невероятного покоя, как будто бы они не шли, а качались в уютной колыбели. Зои вспомнилось ранее детство, низкое небо и облака, кажущиеся зыбкими и рыхлыми, как желе. Сейчас взрослой Зои казалось, что она идёт по облаку. Она вздохнула и крепче сжала тонкое запястье Вирго. Часы с зеленоватым циферблатом давно свалились с его руки.

Мост закончился в метре от берега и в полутора метрах от земли. Перспектива упасть прямиком в электрическую реку совершенно не радовала. Зои отпустила Кратца, сделала несколько шагов назад, разбежалась, прыгнула и больно ударилась бедром о каменистую землю. Вирго прыгнул следом, но ему повезло гораздо меньше. Его больная рука скользнула по стволу дерева, и на коже набух рубец в два пальца толщиной. Кратц что-то прошипел сквозь зубы, но тут же встал на ноги и отряхнулся.

- Ты как? - обеспокоено спросила Зои.

- Порядок, - буркнул Кратц.

Они дошли до башни Ловчего и поднялись по наполовину вросшему в землю каменному крыльцу.

- Войдем вовнутрь?

- Что нам там делать, - пожала плечами Зои, усаживаясь на холодную ступеньку. - Мы с тобой вряд ли разберемся в технике аюров, ты и сам говорил. Работает, и хорошо.

Она обняла плечи руками, поежилась, будто от холода и принялась насвистывать песенку, которую когда-то пела Нанарин. Кажется, это была колыбельная.

- И что дальше? - спросила она вслух. Вирго уже открыл рот, чтобы ответить "не знаю", но вовремя увидел, что Зои говорит сама с собой. Выражение её лица было сонным и отрешенным. Кратц тихонько сел рядом и Зои положила голову ему на плечо. Глаза её были закрыты.

- Куда идти? - спросила Зои, неловко обнимая Вирго одной рукой. В её жесте не было нежности, только попытка уцепиться за того, кто рядом, убедиться в том, что она не одна на острове. Зои было страшно, и она спокойно признавалась себе в этом. - И что делать? Что?

- Я не оставлю тебя, - сказал Вирго. - Не уйду. Мне не нужен аларин. Я хочу остаться с тобой.

- Нет, - покачала головой Зои. - Когда можно обойтись одной смертью, двое не должны умирать. Фриззе доберётся, обязательно доберётся до аларина, до того мира. Моего... и твоего, хоть ты там и не родился. Не знаю, удастся ли мне её остановить, но я знаю точно, что у тебя ещё будет время жить там. Кто знает, может быть ты успеешь прожить долгую и счастливую жизнь там. Ты будешь свободным и ты просто... в общем, ты будешь жить. Ведь ты этого хотел, верно? Тебе не нужно оставаться здесь, если ты можешь уйти.

- Тогда уйдем вместе! - воскликнул Кратц. - Если у нас будет несколько месяцев... или несколько лет, прежде чем Фриззе...

- Нет, - покачала головой Зои. - Ты вряд ли меня поймешь, ты порвал все связи со своими и ни одну землю не можешь назвать своей. Но я родилась там. И пусть это было второе, суррогатное рождение, но я знаю, что родилась там. У меня было второе детство и у меня есть вторая жизнь. У меня есть моя земля, пусть непримиримая ко мне, пусть ненавидящая меня, но это моя земля, за которую проливали кровь те, кто на ней родился. Были великие войны и великие победы. Те, кто пришел туда до меня своими поступками доказывали своё право жить там, на той земле. Только сейчас я понимаю, что их ненависть ко мне сродни защите своей территории, которая досталась им по наследству. Мы были чужими там, и большинство моих сородичей так и умрёт чужими. Но у меня есть шанс доказать своё право на ту землю. И пусть я умру, пусть я больше никогда не увижу свой город... Но я умру с мыслью, что отвоевала право жить там. Право быть своей.

Зои умолкла. Вирго несколько минут смотрел на неё, силясь что-то сказать, потом резко вскочил на ноги и ударил в дверь сжатыми кулаками. К его удивлению, дверь легко поддалась, но Кратц не стал входить внутрь. Вместо этого он опустился на колени и положил руки на шею Зои.

- Я останусь с тобой. Ты это понимаешь? Всё сказанное тобой имеет отношение ко мне. Прямое отношение ко мне. Право рождения дорого стоит, и пусть я не родился там, но и я хочу иметь право жить в том мире, в том городе. Я не хочу быть чужаком. Я уже проходил через это. Знаешь, где я жил те несколько лет до того, как ты вычислила меня и забрала обратно? Я оказался в лесу, в глухом зимнем лесу, который был совершенно не похож ни на один из наших лесов. Я долго скитался и добрёл до небольшого посёлка на два десятка домов. Там была всего одна улица, вымощенная гладкими черными камнями и колодец-журавель с самой вкусной на свете водой. Я упал без сил, потому что был ранен и измучен, меня не хватило даже на то, чтобы заставить их увидеть меня в другом, человеческом обличье. Меня подобрали и выходили, не спрашивая, кто я такой и откуда. Мне нужна была помощь, и мне дали её. Дали старики, которые питаются только тем, что сумеют вырастить на своём огороде или заработать за лето с редких дачников. Не знаю, за кого они приняли меня, но у них я получил всё, о чем мог только мечтать. Я получил понимание, тепло и любовь, именно то, чего мне так не хватало. Весь посёлок ходил смотреть на меня, как на чудо, кто-то говорил, что я выходец с того света, кто-то называл пришельцем с далеких галактик. Но я не видел в их глазах жажды власти надо мной. Некоторые из них хотели меня убить, но никто не испытывал желания помыкать мною и перекраивать на свой лад. Потом я сумел заставить их видеть меня в ином образе, и они прозвали меня оборотнем. Но тогда я уже был своим, местным, известным оборотнем. Они боялись меня, но смирились с тем, что я такой, какой есть. Они смирились, понимаешь? Сделали то, от чего оказались мои собственные сородичи, смирились с моей инаковостью. И ради этого смирения за них уже стоит умереть. Именно поэтому я останусь с тобой.

- Я останусь с тобой, - повторил Вирго после небольшой паузы. Зои открыла глаза и смотрела на него пристально и печально. Кратцу казалось, что он кожей ощущает её тяжелый взгляд, и от этого впечатления ему было не по себе.

- Послушай, - проговорила Зои неуверенно, но Вирго приложил палец к её рту.

- Тсс. Прошу, ничего не говори. Я готов быть с тобой. Готов остаться с тобой.

- Это бессмысленно, - шепнула Зои, качая головой. - Неужели ты не понимаешь, что это бессмысленно?

- Для меня это имеет смысл, - сказал Кратц. - А всё остальное неважно.

- О, господи, - Зои обхватила голову руками. - Ну зачем, зачем...

Она встала на ноги, оперлась плечом о дверной косяк и долго смотрела на спокойную воду. Потом спросила:

- Как ты разбудил Фриззе?

- Что? - казалось, Вирго не сразу понял, о чем она его спрашивает. - А... Фриззе. Она являлась ко мне ещё когда я был ребёнком. Её сон нестабилен, а сновидения имеют осязаемую форму. Она спала и во сне видела себя прекрасной белокурой женщиной. Эта женщина приходила ко мне... И не только ко мне. В её образе Фриззе потеряла своё белое жемчужное ожерелье... Ты помнишь его? Оно рассыпалось и раскатилось по берегу. Градэ, хранитель моста нашел жемчужины и подарил их Нанарин. Он всегда любил детей, а Нанарин была ещё и такой красавицей. Я украл её ожерелье, и Фриззе явилась ко мне. Она искала его, она везде искала его. И я... овладел ею.

- Ты... что? - спросила опешившая Зои. - Как?

- Я был с ней, - сказал Вирго просто. - После того, как я дал ей напиток любви, она дважды приходила ко мне. Она была в облике земной женщины. Она требовала у меня своё ожерелье. Я сказал, что отдам ей его, только если она...будет со мной. Она согласилась.

- И что потом?

- Потом, - Вирго замялся, - потом я... О господи!

Он замолчал, угрюмо глядя в землю. Зои смотрела на него с рассеянным вниманием, барабаня пальцами по дверному косяку. Наконец, Кратц встал, выпрямился и тихо сказал:

- Я не уверен, что у меня получится позвать её.

- А ты попробуй, - мягко сказала Зои, перехватывая пулемет, висящий на уровне живота.

Вирго попробовал. И когда Фриззе поднялась к нему с речных глубин, когда он увидел её первозданную красоту, всё иное показалось Кратцу мелочным и незначительным. Потому что Фриззе была всё той же, белокожей и статной, ясноглазой и белокурой.

- А почему она белокурая? - спросила Вирго внезапно охрипшая Зои. - Почему она... её волосы...

Кратц печально посмотрел на Зои. В его взгляде была любовь и бесконечная печаль.

- А ты всё ещё не поняла? - спросил он. - В ней мы видим лишь то, что хотим видеть. Возможно, кому-то иному Фриззе явилась бы в виде смуглой красавицы. А я хотел видеть только тебя. Повзрослевшую и ещё более красивую. Но всё же тебя. Потому что любил. И продолжаю любить.

Зои, взрослая и искалеченная Зои с открытым ртом смотрела на саму себя, такую, которой могла бы быть, если бы не родилась дрэйкой. Если бы не было периода трансформации, если не было бы всего того, что случилось за долгие семь лет за стенами корпорации. Белокурые волосы её двойника (Двойника?! Какая ирония!) волнами спадали на покатые плечи. Светлая кожа, не бледная, а цвета слоновой кости, словно светилась изнутри. Глаза были полны внутреннего огня, движения плавны и в то же время решительны. Сумеречная, иллюзорная Зои была прекрасна. Зои настоящая почувствовала почти физическую боль.

- Почему так? - спросила она, не обращаясь ни к кому. - Это я. Почти я.

Вирго не обратил на её слова никакого внимания. Лёгкая усмешка тронула его губы. Он посмотрел на Фриззе и легонько кивнул:

- Здравствуй. Я...

Но Кратц не успел договорить. Лицо Фриззе изменилось в один миг, от необычайной красоты до уродства. Губы и щёки ввалились, наружу высунулись длинные желтые зубы. Светлые волосы стали сначала седыми, а потом превратились в короткий жесткий мох. Кожа покрылась ржавой чешуей. Фриззе открыла рот так, что нижняя челюсть опустилась почти до уровня груди. Вывалила длинный язык с напрочь содранной кожей. По языку ползали мелкие черные насекомые. Фриззе покачала головой из стороны в сторону, и её язык с завораживающей медлительностью мазнул сначала одну грудь, потом другую.

- Вижу тебя! - проскрипела Фриззе. - Чувствую! Ох, как же я ждала... как ждала!

- Остановись, - сказал Вирго с мольбой. Он несколько раз моргнул и снова увидел Фриззе в облике взрослой Зои. - Пожалуйста. Остановись.

Фриззе покачала головой, Зои успела заметить, что её кожа покрыта потом и чем-то очень похожим на изморозь.

- Кажется, это называется ломкой, - пробормотала она. - Кажется, от этого умирают.

И, дабы не быть голословной в своих утверждениях, Зои одной рукой взялась рукоять пулемета, другую положила на цевьё, и направила оружие на Фриззе. Мысль о том, что стрелять надо по самой Фриззе, а не по миражу, почему-то не пришла ей в голову. Огнемет, повешенный на плечо, висел у неё за спиной.

- Я хочу тебя убить, - сказала дрэйка. И добавила: - Сволочь.

Зои, привыкшей раскладывать слова на составные части, представлялось, что пулемёт будет метать пули строго по одной и довольно неспешно. Она несколько раз повторила про себя как заклинание "пуле-мет, метать пули", сомкнула пальцы на цевьё и нажала спусковой крючок. Вопреки её ожиданиям, вместо того, чтобы медленно выплевывать пули, оружие ожило. Из ствола вырвался пламенный факел и одновременно пулемет выпустил целый рой гудящих пуль. Зои показалось на секунду, что оружие взрывается в её руках. Пули прошли насквозь Фриззе, но не причинили её никакого вреда. Вместо того, чтобы рвать на части её тело, пули с жужжанием ввинчивались в воду, вызывая целый фонтан брызг.

Но несмотря на то, что Фриззе осталась невредимой, стрельба вызвала у неё вспышку ярости. На её руках выросли острые когти, причем по три на каждом пальце. Тело скрючилось, глаза зажглись зловещим красноватым цветом.

- Тварь, - явственно произнесла Фриззе, особенно напирая на букву "р". - Тварь! - повторила она, и слово превратилось в звериный рык. Губы Фриззе двигались не в такт тому, что она говорила, и Зои, которая смотрела на неё во все глаза, невольно вздрогнула. Дрэйка не знала, как поступить, то ли продолжить стрелять, а то ли спасаться в башне Ловчего. Она бросила быстрый взгляд на Вирго и тут же поняла, что сейчас единственным верным был второй вариант. Потому что Кратц смотрел на Фриззе и видел Зои, молодую и прекрасную Зои. Потому что Кратц шаг за шагом приближался к воде.

- Нет! - отчаянно закричала Зои, бросилась к Вирго и обхватила его руками за пояс. Он не сопротивлялся, но Зои почувствовала, как его влечет вперед непреодолимая сила. - Нет! - снова закричала Зои и сбросила с плеча "шмеля". Она подхватила Вирго на руки и слегка откинулась всем корпусом назад. Несмотря на то, что дрэй был сильно истощен, весил он порядочно, а Зои не была достаточно сильной.

Взрослый человек (мужчина) при росте сто семьдесят сантиметров в среднем весит около восьмидесяти килограммов. Взрослый аясниец ростом метр девяносто имеет вес в районе семидесяти килограммов благодаря своеобразной анатомии. Взрослый здоровый дрэй при росте два с половиной метра весит около двухсот пятидесяти килограмм. Вирго Кратц был далеко не здоровым, вес его не доходил и до ста шестидесяти, однако для Зои и этого было достаточно. Кроме того, её мешал висящий пулемет. Одной рукой Зои держала Вирго под коленями, другую запустила под спину. Каждый следующий шаг давался с трудом, в животе что-то напрягалось до предела, мышцы ныли, металлические кости грозили вот-вот надломиться. Но дрэи были недаром сконструированы для самых невероятных задач. Зои смогла преодолеть притяжение Фриззе и донести Кратца до двери в башню Ловчего. С Вирго на руках смогла открыть её и войти внутрь. Захлопнуть дверь и осторожно, очень осторожно опустить Кратца на пол.

- Ты как? - спросила Зои, когда в глазах Вирго появилась искра понимания. - Всё хорошо?

Кратц посмотрел на Зои, открыл рот и снова закрыл его. Сделал глубокий вдох и показал рукой на горло.

- Говорить не можешь? - сообразила Зои. Вирго кивнул, потом долго кашлял и еле-еле прошептал:

- Что-то с горлом. Болит. Что со мной было?

- Что было... Ты шел прямо к Фриззе как привязанный. Она звала тебя.

- Звала, - эхом отозвался Вирго. Вздохнул глубоко и проговорил: - Ей плохо.

- Как будто бы нам хорошо, - усмехнулась Зои.

- Я хочу домой, - жалобно проговорил Кратц.

- Ты дома, - пожала плечами Зои.

- Нет. Я туда хочу.

- Я тоже, - призналась дрэйка. - Но я должна заслужить право быть там.

- Мы должны, - угрюмо поправил её Вирго. Зои хотела уже заспорить, но тут вдруг увидела, как со стороны противоположной двери наползает зелёное облако. В комнате ловчего, где они сидели было довольно темно, окна были слишком высоко и не могли осветить сравнительно просторное помещение. Но облако было ярким и зелёным. По цвету оно больше всего напоминало зелёное яблоко.

- Что это? - спросила Зои, пятясь к двери. - Что это, Вирго?

- Это ворота, - простонал Кратц, делая попытку встать. - О господи, Зои, это ворота туда. Совсем как в тот раз. Ярость Фриззе... её эмоции... открыли. Открыли!

- Тебе туда, - сказала Зои спокойно. - Это твой шанс уйти. Иди!

- Я останусь с тобой! - воскликнул Вирго. - Что бы ни случилось, я не покину тебя!

- Иди, Вирго, - повторила Зои мягко. В её голосе, обычно грубоватом и надтреснутом вдруг появились ласковые нотки. - Прошу тебя. Иди.

Вместе с тем она опустилась на колени и притянула к себе голову Вирго. Несколько секунду она обнимала его двумя руками, потом немного отстранила от себя и посмотрела в ромбовидные глаза Кратца.

- Я хочу, чтобы ты ушел.

- Я не уйду, - прошептал Вирго, не отрываясь глядя на Зои. - Я буду здесь. Буду с тобой.

- Нет, - покачала Зои головой и приложила палец ко рту Вирго. - Пожалуйста, не говори ничего. Пожалуйста.

Она поймала рукой его больную руку и долго смотрела не неё, вспоминая, как часто в детстве она держала за руку своего старшего товарища. Зои вспомнила собственные пальцы, живые и гибкие, вспомнила разъедающую их кислоту. Вспомнила свою походку, по-детски торопливую, по-девичьи неуклюжую, с цепляющимися друг за друга коленками. Вспомнила волосы и мягкую, шелковую кожу. Вспомнила цвет своих глаз.

- У меня были голубые глаза, - неожиданно сказала Зои. Вирго покачал головой:

- Нет. Глаза у тебя были светло-серые. А когда ты смотрела вверх, вокруг радужной оболочки можно было увидеть тоненькую золотистую полоску.

- Ты помнишь, - улыбнулась Зои.

- Помню, - кивнул Кратц. - А теперь мы встанем и дадим отпор Фриззе.

- Да, - покорно сказала Зои. Она прикоснулась рукой к щеке Вирго, задержала её на мгновение, удивляясь тому, насколько у него нежная и податливая кожа. Потом быстро вскочила на ноги, наклонилась и быстро ударила Кратца в грудь. Тот с тихим стоном отклонился назад, хотел встать, но оперся на больную руку и взвыл от боли. Этого времени Зои хватило на то, чтобы добежать до двери, выскочить наружу и всем весом навалиться на рукоять. Дверь открывалась вовнутрь, и на стороне Вирго было явное преимущество. Но у Зои была железная воля и желание любой ценой сохранить жизнь Кратцу. Кощунственным казалось ей позволить ему погибнуть вместе с ней. А за себя Зои уже не беспокоилась. Вирго говорил, что если тебе дали что-то против твоей воли, не брезгуй и постарайся использовать это на собственное благо. Против воли Зои получила полностью модифицированное тело и умение подчиняться приказам мистера Джонса. По случаю смерти последнего Зои оставалось только отдать приказ себе самой.

- Вирго не должен открыть дверь, - внятно сказала она вслух. - Вирго не должен выйти из башни.

А Вирго в это время уже встал на ноги, и метнулся к двери. Он навалился на неё всем весом, барабанил двумя руками и кричал Зои, чтобы она выпустила его из башни. Спиной он чувствовал, как зелёное облако за спиной ширится, наползает и окутывает со всех сторон, убаюкивая и утешая, прогоняя все дурные мысли. Кратц взвыл, сделал шаг назад, отбежал и ринулся на дверь выставленным вперёд плечом. Зои выдержала, а плечо Вирго пронзила нестерпимая боль. Он медленно осел на пол и тихо поскрёбся в дверь.

- Зои, пожалуйста...

Но Зои не отвечала. Она только вдруг с удивлением обнаружила, что по её щеке бежит горячая влага. Плакать Зои разучилась уже очень давно, и ей понадобилось несколько секунд, чтобы понять - из уголка левого глаза течет жидкая кровь. Светло-синяя, как у всех дрэев.

- Зои, пожалуйста, - повторил Вирго так жалобно, что у Зои защемило в груди. Потом голос Кратца стал стихать, и, наконец, умолк совсем. Яркий зелёный свет вырвался из-за двери наружу, на мгновение образовав гигантскую букву "п", а потом быстро потух, оставив после себя только лёгкую белую дымку. Зои вздохнула и опустилась на корточки. Когда она осторожно открыла дверь, в башне никого не было. Но именно это и позволило Зои окончательно увериться в правильности собственного решения. Одно дело, когда ты готов умереть за нечто абстрактное...

- И совсем другое, когда готов умереть за друга, - вслух закончила Зои собственную мысль и выпрямилась. Перехватила пулемет в правую руку. Быстрым шагом подошла к самому берегу реки. Подняла "шмеля" и повесила на плечо.

- Теперь мы с тобой тут одни, Фриззе. Нам ни к чему юлить. Покажи мне свой истинный облик.

Зои помолчала немного и добавила:

- Я хочу убить тебя.

В воздухе раздался звенящий серебристый смех. Сразу вслед за этим вода в реке закипела и вверх поднялись белые струи. Золотой мост затрепетал в воздухе и вдруг осыпался в воду градом круглых камней. Спустя мгновение всё стихло и вода стала гладкой, как тарелка. Зои застыла на месте, положив палец на спусковой крючок. Потом низко опустила голову и пробормотала:

- Нельзя жить на два дома. Нет, нельзя.

Потом Зои сказала:

- Всё-таки Верпа была права. Там, где я стою.

А потом:

- Огонь.

Больше Зои не сказала ничего. Две личности, Зои Карнатчи из города Эридэ и Зои Карнатчи из Петербурга боролись внутри неё. В конце концов, Зои из Эридэ победила и целиком взяла бразды правления в свои руки. Благодаря этому контролю она смогла думать четко и логично, не размениваясь на мелочи. Дорога с острова была отрезана и Зои видела только один путь. Она бы не решилась на него, имей внутри себя целостную душу. Но сердце Зои было рассечено надвое. Это и позволило ей приказать самой себе двигаться вперёд к самой воде, а потом с берега вниз, прямиком в реку.

Река Фрайто оказалась неглубокой, не больше полутора метров в самом глубоком месте. В тот момент, когда дрэйка оказалась в воде по пояс, в её голове успела пронестись последняя, не относящаяся к делу мысль: "Будь на моём месте человек, он бы умер от болевого шока. Всё-таки хорошо, что моё тело...". Но несмотря на то, что Зои не была человеком, в первую секунду она едва не потеряла самообладание. Через её тело проходили мощнейшие электрические разряды, которые заставляли мышцы сжиматься и разжиматься, зубы клацать друг об друга, спину выгибаться в обе стороны. Но уже спустя мгновение Зои овладела собой и отдала приказ идти дальше. А Фриззе уже поднималась ей навстречу, сверкая на солнце как огромный кусок льда. Её маленькие шары быстро вращались, на ходу клацая зубами. Вверх от основного шара тянулись две тонкие струны, которые слегка подергивались. Фриззе поднялась вверх так, что едва касалась воды нижней частью и застыла прямо перед Зои. Все звуки вдруг смолкли и было слышно только, как где-то вдали тревожно гудит спешащий поезд.

- Я хочу убить тебя, - произнесла Зои одними губами. Вода успела почти полностью растворить плоть с её ног, кожа клочьями слезала с живота и спины. Дрэйка сменила патронную коробку и надавила спусковой крючок.

- Убить тебя! - закричала она, срывая голос, но её не было слышно из-за стрекотания пулемета. Зои расстреляла патроны и заправила следующую ленту. - Убить тебя!

Пули уходили прямо в стеклянное тело Фриззе, моментально сносили несколько рядов вращающихся шаров и были погашены глубоко внутри. Но Фриззе только выплевывала из себя разбитые шары, заменяя их новыми, перестраивалась и придвигалась всё ближе и ближе к Зои, окутывая её волной нестерпимого жара.

Когда Фриззе оказалась с Зои вплотную, та почувствовала, что силы покидают её. Голова дрэйки безвольно откинулась назад, руки разжались, и пулемет повис на ремне. Прежде чем потерять сознание, Зои успела бросить взгляд на небо и увидеть чаек, кружащих высоко над водой. В рассветных лучах их белое оперение казалось кроваво-красным. Тело Зои пронзил ещё один мощнейший разряд, рот её открылся, словно дрэйка была чем-то невероятно удивлена, а потом Зои упала на спину и медленно погрузилась в воду. Она упала на дно как ключ и лежала там среди осколков Фриззе и стреляных гильз. Если Зои правильно понимала понятие "смерть", то это была именно она.

Спустя несколько минут Зои воскресла, но это уже была не та Зои, которая родилась в городе Эридэ или в городе-аларине, городе белого сумрака и белых ночей. Сейчас это было какое-то незнакомое, третье существо, забывшее о том, кто оно есть, не знающее ни своего прошлого, ни будущего. У этого существа была только одна определённая задача, которую оно обязано было исполнить. Существо, лязгая металлом поднялось на ноги и сделало шаг вперёд. Было видно, что это далось ему с необычайным трудом, то существо упорно двигалось дальше. Этим существом по-прежнему была Зои, но какая!

С тела дрэйки практически полностью исчезла плоть, обнажив металлический скелет, оплетенный искусственными капиллярами и венами. На месте её лица была стальная маска с прорезями для глаз, которым будто в насмешку вернулся их природный, светло-серый цвет. Искусственные кости ног плавились и теряли форму. Дрэйка шаталась, однако упорно продолжала идти вперёд. Хуже всего было то, что Зои улыбалась. Если, конечно, можно было назвать улыбкой то, что изображала черная дыра вместо её рта.

- Я хочу убить тебя, - произнесла Зои. Её голосовые связки деформировались, и теперь голос звучал гулким и раскатистым рокотом. Пулемет перегрелся и болтался у Зои на поясе бесполезным куском металла. На плече дрэйка держала "шмеля".

- Убить тебя.

Впервые в жизни Фриззе стало страшно. Она видела перед собой неизвестное существо, которое никак не могла связать с той жалкой и беспомощной дрэйкой, поливающей её градом металлического огня. Град не вызывал никаких негативных ощущений, Фриззе было даже приятно, так, как приятно бывает человеку избавляться от старой, ороговевшей кожи. В руках этого нового существа было оружие, которое всё также выглядело нелепой игрушкой, но куда... господь милосердный, куда оно собирается стрелять?!

Новая, страшная Зои думала почти также быстро и ясно, как и Фриззе. Ей было понятно, что обстреливать стеклянное тело чистого разума бесполезно, как бесполезно сражаться с отражением врага. Вместо этого Зои направила огнемет на башню Ловчего. И нажала на спуск.

Огромный огненный шар возник внутри древнего строения аюров. Он выбил последние уцелевшие окна, смёл работающие механизмы и разрушил перекрытия. Система обеспечения стабилизатора была мгновенно уничтожена и незащищенная установка "Ловчий" медленно начала останавливаться. Последний раз вздрогнули и застыли огромные шестеренки, проволочные сети рухнули с потолка, прочно застопорив систему аварийного переключения. Молнии, бесконечно бьющие в одно и то же место, потеряли свою основу и начали постепенно выходить за пределы отведённого пространства. В тот же момент напряжение, питающее реку ослабело, и Фриззе заметалась в берегах, роняя шары в беспокойную воду.

Молнии били сначала в сам механизм стабилизатора, словно мстя ему за свой многовековой плен, а потом и в башню Ловчего, разрушая то, что не удалось разрушить Зои. А что же Зои?

А Зои в какой-то момент обрела саму себя, вспомнив детство, проведённое вместе с Кратцем и Нанарин на берегу моря Дэу. Вспомнилось ей, как она и Вирго держались за руки, как кружились на одном месте, оглашая окрестности громкими восторженными криками. Что-то давно забытое, рвущееся прочь заклокотало в её груди, и Зои вскинула вверх пустую трубу огнемета, вскинула так высоко и резко, что дважды хрустнул внешний позвоночник. Дрэйка закричала ликующе и грозно, восторженно и дико, вкладывая в этот крик всю душу, которая уже готовилась покинуть погибающее тело. Очередная молния ударила в Зои, и в один миг превратила её в столб из оплавленного металла. Ещё можно было рассмотреть широко раскрытый почерневший рот. Более-менее сохранились только зубы с металлокерамическими коронками, подарок фонда "Эврида".

Следующая молния попала во Фриззе, и притяжение между её шарами исчезло. Фриззе раскатилась по дну с тоненьким металлическим скрежетом. Сразу после этого молнии стали бить беспрерывно, и спустя несколько минут Приграничье вернулось в то состояние, в котором оно было до прихода аюров.

Эпилог

Зелёное облако рассеялось, и Вирго увидел, что ничком лежит на лугу, заросшем жесткой травой. Он осторожно перевернулся на бок и увидел стволы корабельных сосен, которые, казалось, уходили в самое небо. Было так тихо, что Кратц слышал, как мимо него пролетела стрекоза с прозрачными слюдяными крылышками.

Вирго встал на ноги, и не успел сделать несколько шагов, как наткнулся на колючую проволоку и распорол щеку почти до кости. Он всхлипнул, попятился и тут увидел табличку "Наш дом Земля, охраняемая территория", прибитую к одинокой ели. Забор из колючей проволоки тянулся вправо и влево. Наполовину его закрывали заросли папоротника и борщевика. Вдали послышался лай собак и шум автомобильных шин. Кратц быстро оглянулся и увидел ржавый автобус, стоящий посреди лужайки. Его окна были забиты жестяными листами. Кажется, когда-то давно автобус был желтым. И тут Вирго начал смеяться.

Когда из леса вырулил армейский грузовичок, Вирго смеялся. Он смеялся, когда из грузовика выскочили и побежали ему навстречу вооруженные люди в камуфляже. Он смеялся, когда его сбили с ног, смеялся, когда на его запястьях защелкнулись наручники. Он смеялся, когда его втиснули в тесный кузов зелёного грузовичка и повезли на базу. Вирго просто смеялся, смеялся уже через силу, словно хотел вместе со смехом выдавить из себя всё зло, горе и горечь.

В ста десяти километрах от заброшенного лагеря Верпа Райтер окончательно убедилась в том, что восемь лун на небе не являются её персональными глюками. Она в последний раз затянулась самокруткой и нервно хихикнула. На столе в гримерной валялась сломанная самокруточная машинка и стопка первоклассной папиросной бумаги. Но сегодня Верпа предпочла скручивать косяк из конверта с логотипом Корпорации цветов. Это почему-то показалось ей особенно оригинальным. Бумага всё никак не хотела гореть, а когда, наконец, начала потихоньку тлеть, к сладковатому запаху травки добавился лёгкий медовый аромат. Он показался Верпе чем-то смутно знакомым.

Два дня назад Райтер впервые сумела заставить человека увидеть её в другом облике. В его зрачках Верпа увидела отражение девушки с золотисто-каштановыми волосами.

- Теперь мы перевернём мир, - шепнула Верпа, даже не подозревая о том, что слово в слово повторяет то, что когда-то говорил покойный мистер Джонс. - Весь мир!

Верпа Райтер думала о мёртвых звёздах.

Оставить комментарий © Copyright Соргунов Константин Ильич (sorgunov@yandex.ru) Размещен: 08/12/2009, изменен: 02/12/2010. 823k. Статистика. Роман: Фантастика Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Роман в трёх частях (законченный и частично отредактированный). Пополам фантастика/фентези. История дрэев, расы биомеханических существ, которые захотели колонизировать чужой мир. Выкладываю сюда исключительно для собственного удобства. Однако буду крайне признателен, если кто-то решит внести свои замечания.

Соргунов Константин Ильич : другие произведения.

Корпорация цветов