У меня страшно болят зубы. Прямо сейчас это происходит. Вообще вся челюсть болит, и голова. Уже неделю я пью все мыслимые таблетки, и люди, что меня навещают, говорят: "Ты от них сдохнешь, от таблеток". Это Лёнчик сказал. Кроме него, меня, в общем-то, никто и не навещает. "Не сдохну", - ответил я ему. - "Все равно я их вырыгиваю". "Давай лучше выпьем водки", - предложил тогда Лёнчик, доставая бутылку "Русской". "Давай", - согласился я.
Лёнчик ушел час назад, после чего я выблевал выпитую водку, сел за письменный стол, взял шариковую ручку, тетрадку в клеточку, открыл ее на середине и написал: "Пинг-понг".
Наша Гнилозубовка
Вообще-то считается, что все мы живем в большом городе. Город наш - металлургический гигант, который, как и все подобные гиганты, состоит из микрорайонов новой застройки, выросших в семидесятые на пике советского жилищного строительства, а помимо них - многочисленных поселков и выселков, каждый из которых носит название, не зафиксированное в путеводителях и справочниках, но принятое в народе, и тут же с готовностью понимаемое местными жителями.
По сути, мы живем в самом центре, хотя никто этого за нами не признает. Официально центр там, в новых микрорайонах, там, где горсовет, драмтеатр и проспект Ленина, но если провести черту, умозрительную линию на карте, то в центре окажется завод, тот самый гигант, а под заводом (правильней - над ним) - мы, гнилозубовцы.
Расскажу немного о нашей географии, это важно для того, чтобы вы ориентировались на местности.
Как я уже сказал, в самом центре у нас стоит завод. Задом он упирается прямо в море, куда сбрасывает всякое дерьмо. Если же стать спиной к заводским воротам и смотреть прямо перед собой, то вы увидите рельсы, шпалы и пустырь с камышами. Это железная дорога, по которой к заводу подвозят всякое сырье и увозят готовую продукцию. Камыши на пустыре растут оттого, что там протекает река, маленькая вонючка, но очень важная - она делит город как бы надвое, на Левый берег и Правый. Если же глядеть чуть выше, поднять глаза, то за пустырем, камышами и "железкой" видно холм, или, как у нас говорят, бугор, а на том бугре - домики. Это уже наша Гнилозубовка.
Домики на бугре отвратительные - это такие, знаете, мазанки, которыми обрастали все металлургические гиганты, некогда нуждавшиеся в рабочей силе, а потому собиравшие бродячий и нищий люд со всех сторон. Люд к заводам тянулся, селился, обживался и клеился мазанками, чтобы впоследствии, как сейчас говорят, портить лицо города. Так говорят те, кто приезжает к нам по железной дороге - да, у нас есть и пассажирская "железка". Я-то сам не особенно куда ездил, но, врать не буду - как ни сядешь в вагон, так вечно те приезжие уставятся в окна на наши мазанки, а потом повернутся, покачают головой и говорят: "Какой ужас. Как это все портит лик города". Так и говорят: "Лик города", ей-богу, сам слышал. За этот самый "лик города" мазанки уже много раз хотели снести к чертям собачьим, но всегда это вызывало какое-то отчаянное сопротивление местных жителей. Говорят, чуть до бунта не доходило, причем в те еще времена, когда за бунт могли переселить всю нашу Гнилозубовку в очень холодные края. Упорство местных было необъяснимым - ведь вместо мазанки могли дать квартиру в новом микрорайоне, но почему-то соглашались немногие. Не хотели, быть может, уходить далеко от моря, да и вокзал, опять же, под носом, если поехать куда нужно. Одним словом, мазанки до сих пор стоят и лик города портят.
Дальше больше географии. Как голова-то раскалывается, мамочки, боже ж ты мой.
Если взобраться на бугор и пройти через те мазанки и дворы насквозь, то попадешь на вполне даже пристойную улицу - имени Розы Люксембург. Лично я на ней живу, но об этом после, когда дело дойдет. Улица эта застроена совсем не мазанками, а более-менее нормальными домиками - дореволюционными, одно-, а иногда даже двухэтажными. Строго говоря, улица Розы Люксембург - это еще не Гнилозубовка, это еще, практически, город, но дальше она спускается вниз, вьется как змея, кольцами, к вокзалу и морю, и почему-то, на каком-то витке, превращается в улицу Карла Либкнехта. Наверное, эту самую точку, где улица Розы Люксембург переходит в улицу Карла Либкнехта, и стоило бы считать административной границей Гнилозубовки, если бы таковая существовала на картах.
По улице Розы Люксембург ходит троллейбус и останавливается на конечной - на пятачке у вокзала. На этом троллейбусе добираются до вокзала все те, кто потом хает наш город, глядя в окна вагонов. От вокзального пятачка расходятся вдоль моря маленькие улочки частного сектора - там тоже мазанки и домишки, в одном из них, в шестом по счету от вокзала, живет Лёнчик. Если же выйти из моего дома, на самом верху улицы Розы Люксембург, и глянуть вниз, срезать, так сказать, дорогу к вокзалу взглядом, то перед вами раскинется кладбище. Его не видно приезжим, когда они едут к своим поездам в троллейбусе, оно скрыто домами и кустами, так что кладбище не портит лик города, но мы-то знаем, что оно там, и с бугра его видно. Теперь вы догадались, почему наш поселок называется Гнилозубовка. Не повезло нам с названием, но никуда не денешься.
Вряд ли даже может послужить утешением то, что соседний с нами поселок имеет еще более отвратительное название - Кацапетовка. Понятия не имею, почему он так называется, мы с кацапетовскими не дружны и в гости друг к другу не ходим, хотя в некотором роде мы с ними братья по несчастью - в большом Городе давно принято оскорблять наши поселки. Например, при гоп-стопе (это когда в чужом районе тебя останавливают, чтобы ограбить) городские всегда спрашивают жертву: "Ты с Гнилозубовки или с Кацапетовки?" При этом ты можешь быть и вовсе из Москвы, но тебя обязательно спросят - это такое оскорбление считается, насмешка.
Кацапетовка тоже выходит к морю, подальше от завода, дома там получше наших, кацапетовские выращивают помидоры в парниках, картошку, виноград, но в одном мы их превзошли - в мировом кинематографе. Да, да, именно Гнилозубовка есть в кино, а Кацапетовки там нет и, надеюсь, никогда не будет. Дело в том, что у нас в поселке жил когда-то один пацан, Вася его звали, ничем не примечательный пацан, в нашей школе учился, а потом он уехал в Москву и снял там художественное кино. Не только про Гнилозубовку, конечно, а вообще про весь город - памятник самолету снял, качелю какую-то, завод и порт, а среди этого - наше гнилозубовское кладбище. Вот прямо, как я вам описал - вид с бугра. И вроде бы там такой еще домик выходит задами на огород у кладбища, в доме две девушки пьют бражку из эмалированных кружек, и одна из них кричит что-то через окно своему сынишке, копающемуся в огороде, а сынишка ее - негритенок. Это, конечно, художественный вымысел - у нас в городе есть металлургический институт и там, бывает, учатся студенты из Африки, и девчонки, бывает, от них залетают, но что-то я не видел тех негритят у нас в Гнилозубовке. Но все равно Васе спасибо: хоть он и преувеличил с негритенком, но нас прославил - этот фильм очень популярный был, когда только вышел, наград много получил, кажется, даже Оскара, у нас все на него по многу раз ходили и пальцем в экран тыкали, кричали: "Гляди, кладбище! Да это же наша Гнилозубовка!" Одним словом, кацапетовским остается только локти кусать - неизвестно, когда у них свой Вася-режиссер появится. Лет через сто, наверное.
За столом я сидеть устал, поэтому взял тетрадку, ручку и переместился с ними на диван, подложил под спину подушку и так сидел, глядя в окно. В тетрадке я написал: "Где мы все живем...", а потом ничего. Закурил. Одно у меня нынче счастье - сигареты.
Где мы все живем...
Живу я на улице Розы Люксембург, по которой к вокзалу спускаются троллейбусы. А сейчас еще автобусы пустили и маршрутки. Вообще здесь - пятак, узел, развязка, самая сердцевина города. Здесь автобусы и троллейбусы кучкуются, а люди пересаживаются с одного маршрута на другой, потому что здесь граница берегов, и многие маршруты ходят только в пределах своего берега, Левого или Правого. Мы все живем на Правом...
Троллейбусы я люблю. Я, можно сказать, вырос, наблюдая эти троллейбусы. Особенно я люблю их зимой... Ну, как бы вам это объяснить... Вот вы когда-нибудь наблюдали за поездами? Представьте, что вы стоите у железной дороги, а мимо проходит поезд, и вы видите в вагонах людей, которые могут смотреть в окна и даже вас увидеть, и махнуть в шутку рукой, а могут просто кушать свои "тормозки" там, в глубине вагона, не обращая никакого внимания ни на вас, ни на пейзажи; дети там едут, девушки, старички, мужчины в спортивных штанах и в майках... Вы их видите и представляете себе, куда они едут. Нет, вы, конечно, можете прочитать на поезде: "Москва" и сразу узнать, что все они едут в Москву, но это не то... Я имею в виду, что у каждого из них есть какое-то дело, какая-то жизнь, и они туда едут, в эту другую жизнь, к другим делам, а вот буквально только что, еще вчера, их жизнь была здесь, с вами, и вы здоровались с ними на улице, может быть, они жили в Гнилозубовке, снимали комнаты, быть может, даже у Лёнчика снимали, ходили на море с надувными матрацами, покупали в магазине ситро... А сейчас они едут к другой жизни, а вы стоите здесь, у "железки", в камышах. Не завидуете, нет, потому что черт его знает, что у них там за жизнь... Вот в армию вас когда-нибудь отправляли? Так вот, ну его к черту, я вам скажу, лучше сбоку стоять, в камышах. Но... все-таки... их много там, сто человек, двести, все едут, у каждого своя история, загадочно...
Так вот с троллейбусами то же самое, понимаете? Мой дом выходит окнами прямо на улицу, и троллейбус идет ровно напротив окон, рукой подать... ну, близко во всяком случае.
Вот и сейчас прошел троллейбус - я наблюдал его в окно. Пожалуй, троллейбусы тоже мои последние друзья. Да, сигареты и троллейбусы, можно жить.
А в троллейбусе ровно как том поезде - те же люди, это ведь они сядут потом в свои вагоны и разъедутся по своим городам; на троллейбусе не написано: "Москва", они просто едут на вокзал, в разные города, не угадаешь, с сумками и баулами, торопятся, нервничают. А кто не торопится, тот через окно глядит на меня. Тоже небось думает: "Вот я уезжаю, а этот там в окне сидит, хорошо ему, никуда не надо ехать".
Они же не знают, как страшно у меня болит челюсть, и я вот только что заварил крутого чайку; набираю его в рот, полощу и сглатываю. Они думают, что я просто так пью чай, наслаждаюсь. Цветок-алоэ вон у меня еще на подоконнике, кружевная занавеска...
Потому я и говорил про зиму. Зимой в троллейбусах окна мерзлые, запотевшие - те, кто на меня глядит, трут их пальцами, рисуют всякое; зимой и лица у них мерзлые, зимние. Прямо, как в той песне Софии Ротару: "Меланколие - дульче мелодие, меланколие - мистреос амор". А еще, бывает, троллейбус сломается (зимой это случается часто), и все пассажиры в панике выскакивают со своими баулами и бегут по улице, по сугробам, вниз к вокзалу, боятся опоздать. Только что пальцами узоры на стекле рисовали, думали про "мистреос амор", а вот уже надо куда-то бежать впопыхах, такое несчастье. Я не злорадствую, наоборот, жалею их.
Я ведь такой жалостливый.
Живем мы с мамой в старом дореволюционном доме, маленьком, но с мансардой. Этот дом купил мой дед. Дед был сапожником - в старые времена сапожники были что-то вроде Версаче, могли себе позволить купить дом в центре города. Умер дед, когда я был еще маленьким, он кволый был, болезненный, потому что всю молодость провел на каторге - сейчас об этом можно говорить. Там и сапожному делу обучился - жил на поселении с какими-то евреями, они научили. Отец мой живет в другом городе, у него там другая семья и четверо детей. Пару раз он к нам приезжал - брал удочку с поплавком, шел на море и ловил там рыбу, стоя по пояс в воде. Чем он занимается, я не знаю. Кажется, он электрик. Никакого это не имеет значения. Хотя, впрочем, я тоже электрик, гены какие-то, наверное. Сам не пойму, какого черта я стал электриком, случайно вышло - после школы нужно было срочно идти куда-то работать, и выучиться на электрика мне показалось не пыльным. А срочно идти работать нужно было оттого, что мама моя всю жизнь работает врачом-лаборантом в санэпидстанции, и этим все сказано - мы нищие. Жены и девушки у меня нет.
Устал писать и снова закурил. Пишу про то, что у меня девушки нет, а тут как раз напротив дома стоят двое, парень с девушкой, и пялятся. Я знаю, что не на меня - какие-то жучки выкупили соседний дом и сделали в нем фотомагазин; теперь туда часто ходят девчонки в проявку и смотрят на вывеску, если впервые пришли, а мне всегда кажется, что на меня. Я нервничаю и пялюсь в ответ. Не везет мне с девчонками - я с ними вечно теряюсь, как школьник. Если бы Лёнчику под дом поставили фотомагазин, те девчонки давно бы все у него в гостях были, а я только и умею, что через окно глазеть. Впрочем, когда смотришь на девчонок, нутро меньше болит. Мои друзья - сигареты, троллейбусы и девчонки. Хоть они этого и не знают.
Кажется, я вам все про свой дом рассказал и про свою семью. А обещал рассказать про то, где мы все живем...
Саша-Юра Крокодил
Саша-Юра Крокодил жил с матерью и бабкой в саманном доме позади моего. Вернее, у них там два саманных дома - один побольше, там жил Саша-Юра с матерью, а во втором, маленьком, жила его бабка. Но мать с бабкой померли (бабка давно уже, а мать в прошлом году), а Крокодил женился на одной жабе, и живет уже с ней. Не то чтобы она была внешне жаба, жена его - на лицо она ничего, симпатичная и богатая девчонка, дочка какого-то городского крутелика, депутата, что ли; Крокодил познакомился с ней в баре. Он для того и устроился работать барменом, чтобы познакомиться с выгодной девчонкой, сам того не скрывал, говорил: "В бар все ходят".
Вообще-то Крокодил учился на телемастера, тоже, конечно, по расчету - телемастера раньше были цари и боги. Только не свезло Крокодилу: пока он выучился, телевизоры начали импортные продавать, да и наши сейчас лучше делают, не ломаются телеки, не то, что раньше. Вызывали Крокодила какие-то бабушки по старой памяти, у которых еще старье черно-белое стояло, да Крокодил не очень-то был этим доволен - стал вместо того барменом. И вот познакомился с нужной девчонкой, женился, купил себе "Форд", перестал со мной разговаривать. Саша-Юра Крокодил на этот счет странный, у него на машинах бзик - он считает, что если у кого нет машины, то это не человек, и с ним не стоит разговаривать, я вам серьезно говорю, кроме шуток. Он называет это: "свой транспорт". Спрашивает у всех, с кем познакомится: "Имеешь свой транспорт?" Из нашей компании еще только Вовочка Киргиз имеет "свой транспорт", поэтому Крокодил только его сейчас за человека считает. А жена его, когда меня впервые увидела, сразу нагыркала. У вас, говорит, забор не так стоит! Я ни черта не понял, что она мне орет, пожал плечами и ушел. Жаба, одним словом. Тот забор еще при царе Горохе стоял, никому не мешал. "Если тебе мешает, возьми и выкинь его", - говорю ей в следующий раз. Так они взяли его с Крокодилом и выкинули. Мне плевать. Другой бы судился, а мне плевать - я там по задникам не шляюсь, мне места для жизни хватает и, слава богу, я Крокодилов двор не вижу, у меня туда даже окна не выходят. Зато я из своего дома каждый день наблюдаю людей и троллейбусы, а Крокодил из своего - грязный пустырь и "железку". На том и сочлись. Тем более что Крокодил с женой, как только забор мой снесли, из саманного дома переехали в город, на квартиру, которую им девочкин депутат-родак купил, а дом гнилозубовский сдают летом отдыхающим.
Немного мне полегчало. Вряд ли воспоминанья о Крокодиле и его жабе-жене так хорошо на меня подействовали, скорее уж та девчонка, что на вывеску глазела. Подумал, что пора написать, почему Сашу-Юру Крокодила зовут Саша-Юра Крокодил...
Вы знаете, люди с двойными именами встречаются. Жан-Поль Бельмондо там или Эрих-Мария Ремарк. Французы в основном и немцы. Хотя я себе не представляю, чтобы у нас пацана называли Мария, чудные эти немцы. Но у нас тоже иногда попадаются.
Крокодил, насколько я его помню, а помню я его с рождения, был вначале Сашкой. Так его назвала мать. Лет до десяти он был Сашкой. А потом вдруг откуда ни возьмись появился его отец, который бог весть где десять лет шлялся, и решил Крокодила переименовать в Юрку. Наверное, у него тоже был какой-то бзик в голове насчет имен, как у Крокодила с машинами. Наверное, Крокодилов батя не разговаривает с людьми, которых зовут Саша. Переименовав сына, батя решил, что дело сделано, и снова пропал. Лично я его больше никогда не видел. Но мать Крокодилова назад сына в Сашку не переименовывала - боялась, видно, что вдруг опять муж явится и учинит скандал. Так что я понятия не имею, как он там записан в паспорте, но на улице его называют то Сашкой, то Юркой, и он на все откликается.
Фамилия Крокодилового бродячего отца была Лютиков. Ясно, что и у Крокодила такая фамилия, а называют его Крокодилом из-за внешности. Причем не из-за его собственной внешности, а из-за материной, которая была страшная, как черт, ее все у нас терпеть не могли и называли всяко оскорбительно: Кобыла, Черт, Горилла (обычно, ко всему этому добавляя "черноротая") и, собственно, Крокодил. Сам же Саша-Юра выглядит вполне пристойно - я здесь попадаю в западню, мне сложно сказать, кто как выглядит из пацанов, это же девчонки должны судить. А девчонкам Крокодил нравится, это точно. Я вам так скажу: внешне он похож на певца Маркина, который бренчит на гитарке и поет козлиным голосом: "Вижу тень наискосок, рыжий берег в полосках ила, я готов целовать песок, по которому ты ходила" - такой же глист, только без усов. Если меня лично спросить, то рожа у Крокодила противная, а девчонкам нравится, так что я здесь умываю руки.
Еще у Крокодила есть старший брат, здоровый тупой увалень, похожий на их мать и на крокодила больше, чем сам Крокодил. Постоянно он с ними не жил - где-то учился в ПТУ или работал в другом городе, но наведывался. А когда наведывался, то все время Сашу-Юру избивал. Это всегда было слышно за три версты, потому что Саша-Юра при этом орал, как резаный. Даже я это слышал, хоть у меня окна в их двор не выходят, я думаю, это даже люди, что едут на вокзал в троллейбусах, слышали - думали, наверное, что режут свинью (сейчас-то они правильно думают, потому что Вовочка Киргиз каждый день режет свиней, но тогда он этим еще не занимался). За это я Крокодилового брата (даже имя его забыл) не любил и очень обрадовался, когда ему однажды какие-то парни надавали по морде под магазином. Какие-то мелкие, причем, парни, стояли там, пиво пили, а старший Крокодил к ним, как обычно, припаялся. Парни оказались мелкими боксерами, били гада точно и смачно прямо в рожу, аж трещало, и гнали его до самого дома, любо-дорого было смотреть. Я ведь дружил с Сашей-Юрой, и мне было его жаль, когда он орал там, как свинья, избиваемый братом.
Ирония и жалость. Да, я люблю Хемингуэя. Это вообще мой любимый писатель.
Что еще сказать? Двор у Крокодила большой. Кроме саманок там еще фанерные домики для отдыхающих - он их выстроил впритык к моему дому, и большой хоздвор, выходящий прямиком на пустырь, "железку" и речку - прямо со двора можно на рыбалку ходить в камыши, там даже забора нет; на хоздворе свален разный хлам, арматура, доски, нужник там, курятник; мы на этом хоздворе в детстве много времени проводили - играли в "войнушку". Ну, это я уже к играм перешел, не надо пока про игры...
Пришла ко мне одна врачиха, мамина знакомая - щупала, мерила давление. "Это у тебя, наверное, почки", - говорит. - "Почки болят?" "Черт его знает", - говорю. - "Нутро болит". Выписала мне каких-то таблеток, я положил листик на холодильник.
Вовочка Киргиз
Дом Вовочки Киргиза стоит прямо за Крокодиловым, но не дальше в пустырь, там-то ни черта нет, а как бы вдоль и вниз по нашей улице. Семейство их приезжее - хоть и давно они к нам переехали (кажется из какого-то села, где нет моря), но я помню, что Вовочку я знаю не самого рождения, как Крокодила, Лёнчика и Кипиша. Раньше там жила какая-то бабка, которая померла, и Киргизы выкупили ее дом. Насчет прозвища, конечно же, никакие они не киргизы и, в общем-то, их киргизами не называют, только Вовочку; просто фамилия их Кириченко, и потому на них вкупе чаще всего так и говорят - Кириченковы, а в отдельности на Вовочкину маму - Валька Электровеник. Отец у Вовочки есть и, как все говорят, хозяйственный мужик, только он с ними не живет, так что черт его знает, где он там хозяйствует. Пару раз я его видел в Кириченковом дворе - сидел на табуретке, что-то строгал, опилки кругом, даже не помню толком, как он выглядит на лицо - как будто тоже из полена выструганное.
Только что написал про Вовочкиного отца и подумал - а ведь дальше будет про Лёнчикового и Кипишевого, а они будто такие же, как мой, Крокодилов или Вовочкин - вот он есть, и вот его нет. Какие-то у нас отцы одинаковые. Я это не нарочно, клянусь, не выдумываю. В литературном произведении вы бы еще, пожалуй, подумали, что это какая-то аллегория, но здесь, в моих записках, такое совпадение может доказывать лишь одно - все это чистая правда.
А Вовочка на лицо симпатяга - блондинчик, то есть не просто светлый, а именно белый-белый, как бумага, я даже подумал бы, что он альбинос, если бы у него были красные глаза, но они у него вроде не красные.
Казалось, напишу все в один присест, а сделал перерыв на два дня. Все это время я спал или валялся, глядя в потолок, и писать не мог. Это в литературе так всегда складно выходит, что если автор болеет душой и телом, то ему как-то и пишется, а я вот попробовал и ни черта - валяться выходит, а писать нет. Но сейчас вроде отпустило - продолжу про Вовочку.
Кроме того, что он блондинчик-красавчик, Вовочка Киргиз еще и спортсмен. Ну как спортсмен, ловкий очень во всяком случае, быстрый, в футбол лучше нас всех играет, даже в секцию футбольную ходил, кажется, и тусовался поэтому, помимо нас, еще с какими-то городскими ребятами из спортшколы. На этой почве, спортивной, Вовочка в свое время хотел поступать в суворовское училище - он вообще тогда за здоровый образ жизни выступал: не пил, не курил, на турнике каждый день подтягивался. Сам себе тот турник поставил на пустыре за домом и бегал туда - глянешь, бывает, на пустырь, когда по мосту через речку идешь, а там Вовочка подтягивается. Но что-то у Киргиза с суворовским не сложилось, не взяли его, а вместо этого забрали в армию, а после армии Вовочка стал ментом.
От ментовки Вовочка испортился. Не то чтобы он нас игнорировал или не здоровался, как Саша-Юра Крокодил, если у тебя нет машины, но... вот я вам пример приведу. Собираются, скажем, пацаны под магазином. Это у нас вроде местного клуба. Сядут там на ступеньках, гитарку, бывает, возьмут, бренчат, или магнитофончик, отдыхают культурно, общаются. Пьют, конечно, не без этого - водочки возьмут в магазине, пивка. И вот я один раз иду в магазин и вижу - как раз пацаны сидят, отдыхают, все наши, гнилозубовские, с гитаркой, и две трехлитровые банки самогона между ними стоят. А тут, значит, появляется на горизонте Вовочка Киргиз. Важный такой идет, вальяжный. Пацаны на него ноль внимания - ну, то есть, не то чтобы не замечают, Вовочку у нас уважают, но не замечают в том смысле, чтобы самогон прятать. А Киргиз подходит такой вальяжный и ручкой так поводит, как королева: "Самогон приберите!" И голос у него уже какой-то другой, будто он этих пацанов не знает, и не с ними еще недавно запанибрата был, будто точно так же на ступеньках не сидел, пока в менты не устроился. За рыбу то же самое, за винишко домашнее торговцев гонял, своих же соседей. Короче, это называют словом "скурвился".
А кроме того, что он стал ментом, Вовочка еще принялся свиней резать. Причем не как все нормальные люди - купят поросят, вырастят их, откормят и потом режут, нет, Вовочка покупает уже готовых свиней в колхозе, привозит их к себе во двор и режет. Штук по пять на день. А потом продает мясо отдыхающим втридорога - объявление на заборе повесил: "Продается мясо", а еще: "Куплю доллары и рубли по хорошему курсу" (брешет), ну и конечно: "Сдаются комнаты".
Вовочка, вообще, хозяйственный, с этим не поспоришь, это он в батю своего, наверное, пошел, который там вечно строгал что-то на лавочке, как папа Карло. Например, Вовочка строитель. Двор их, от помершей бабки доставшийся, сейчас не узнать - Вовочка понастроил там мильон каких-то пристроек, беседок, веранд, мансард - все для отдыхающих, чтобы комнаты сдавать. И главный дом, в котором сам Вовочка живет с женой - огромный и несуразный, на нем тоже много всякого понавешано и понатыкано - чистый Вавилон, воронья слободка, такой странный у Вовочки архитектурный вкус, вроде как у того испанского архитектора, что чудные дома строит, забыл его фамилию. Хотя не мне его судить, я-то вообще строить не умею и вообще чего-либо делать руками - руки у меня растут из жопы, лампочку разве могу вкрутить и люстру повесить - кое-чему меня в электрическом ПТУ обучили.
Лёнчик
Лёнчик живет у моря, в шестом доме от вокзала - сами понимаете, расположение самое выгодное. Лёнчику не надо вешать объявления: "Сдам комнату", даже на вокзал не надо бегать зазывать, вообще ни черта делать не надо, из кожи лезть, как Крокодилу или Вовочке Киргизу, сиди себе и жди, как паук в засаде. Лёнчик так и делает - сидит все время на воротах в одних трусах, перед ним столик с вином и яблочками, а отдыхающие сами к нему так и прут, как мухи, с вокзала. Они же не полезут в гору к Вовочке и Крокодилу по доброй воле, пойдут вдоль моря, а Лёнчик тут как тут, в трусах. Ему даже строить ни черта не надо - у него и так народу полно, живут во всякой щели. А сам Лёнчик тем временем может спать где угодно - на полу, на земле, в саду на проволочной кровати, на чердаке, на крыше, в погребе. Чаще всего он спит в летней кухне.
Живет Лёнчик с матерью, тетя Тина ее зовут, а отец его, как и у всех нас - приходящий. Но приходит его батя чаще, чем к нам - сидит вечно во дворе, за столиком у летней кухни, под деревом-яблоней-белым-наливом, а перед ним всегда - наполовину полный стакан вина. Лёнчикова отца зовут Коля-Николай, и он - добрый алкоголик. Когда заходишь, он всегда тебе улыбнется и что-то скажет. Что он скажет, я написать не могу, потому что это всегда что-то невразумительное и ни к селу, ни к городу, вроде: "Здорова, Серый, как там батя?" (Серый это я, а как там мой батя - откуда я знаю). И губы у него мокрые, а из глаз его лучится кристальное вселенское добро, потому что те полстакана, что перед ним, это, конечно же, не первые его полстакана и не последние.
Летом мы часто торчали у Лёнчика во дворе. Где же еще летом торчать, как не у моря? Зимой там, осенью, понятно, в "войнушку" лучше всего у Крокодила играть или у Вовочки с их халабудами, камышами и речкой, у Кипиша в настольный теннис, а летом-то, конечно, у Лёнчика - двор прямиком на песок выходит. В море, бывает, искупаешься, на песочке поваляешься, а потом к Лёнчику, а там в саду абрикосовые деревья и тот самый пресловутый белый налив, яблочки. С этим тоже Лёнчику повезло - у нас все в Гнилозубовке называют свои яблоки белым наливом, но почему-то у всех дрянь и кислятина, а у Лёнчика сладкие, как мед. Так что, может, у него яблоки вовсе и не белый налив, а другие какие-то. Еще дамский пальчик и воловий глаз. Это такой виноград. Вообще, у Лёнчика большой виноградник, но там все больше простые сорта, винные, а среди них - куст дамского пальчика и куст воловьего глаза. Каждый из нас старался обожрать эти кусты первым (мы, конечно же, хорошо знали, где они находятся, и могли незаметно прокрасться в виноградник), на что Лёнчик очень обижался - ведь мы никогда не признавались, кто обожрал его кусты. Он потом начал сам сжирать тот виноград еще зеленым, нарочно, чтобы нам не достался.
Лёнчик горазд торговать - сидит вечно на табуретке у ворот, отдыхающих зазывает и девчонок. Вино им домашнее разливает по стаканам. Стаканы даже не моет. Другие люди хотя бы ведро с водой рядом ставят, полощут в них стаканы, а некоторые щепетильные даже из шланга моют, а Лёнчик тем не заботится - плюнет на грязную тряпку, вытрет ею стакан и наливает следующему. А то и вообще не трет - льет в один стакан всем подряд.
Работать Лёнчик не работает. Вернее, работает время от времени и кем попало - сторожем, разнорабочим, грузчиком. Хотя по профессии он повар. Одно время он торговал чебуреками на заводской проходной. Иду я, значит, каждый вечер с работы, а он там торчит со своей вываркой, чебуреки продает. Мне даже как-то радостно было от этого - все-таки друг детства, приятно его видеть. На заводе-то каторга, а увидишь Лёнчика с чебуреками, так на душе приятно. Я даже завидовал ему - какого, думаю, черта я сам не пошел учиться на повара? Дернуло меня идти в электрики, чтобы теперь на каторге этой работать. Да что уж там - ходили по школам скауты из разных профтехучилищ, я особо не думал, поймали первыми электрические, к ним и пошел. Но недолго Лёнчик чебуреками торговал. Потом я его в магазине нашем встретил. Он бежал куда-то срочно по делам. "Водки надо купить в городе", - говорит. - "Мы с Валькой-буфетчицей переливаем дешевую водку в бутылки из-под дорогой, мне с ящика - червонец". Это он мне сразу выложил, как только увидел. О том вся Гнилозубовка знала и ничего - молчали в тряпочку, понимали, что если с Валькой-буфетчицей поссоришься, то иди потом вешайся.
Впрочем, и в магазине Лёнчик давно уже не работает. Он вообще нигде долго не задерживается. Например, когда он устроился сторожем в пионерлагерь, то в первую же ночь у него украли двадцать проволочных кроватей. Потому что Лёнчик всю ночь торчал в баре на берегу, вместо того, чтобы сторожить лагерь, и все это видели. Поэтому спокойно пошли и украли кровати. Теперь на Лёнчике висит "материальная ответственность", как он сам говорит. Видимо, должен денег за те кровати. Сейчас он, кажется, занимается тем, что ходит летом по пляжу с ящиком и продает всякую всячину - мороженое, казенаки, сладкую вату. А зимой, черт его знает, чем он занимается. Шабашит.
У Лёнчика свернут на бок нос и разорвано одно ухо. Те, кто знает его недавно, сказали бы, что это от того, что он занимался классической борьбой - там, мол, принято ломать носы и уши, но я-то знаю Лёнчика с рождения, поэтому могу поклясться - ухо у него было разорвано, а нос вывернут с самого раннего детства, когда он еще был худым шкетом, а не накаченным от классической борьбы амбалом, как сейчас. Лёнчиково ухо часто вызывает насмешки и вопросы окружающих, но где, кем и когда оно было порвано - тайна, покрытая мраком, Лёнчик не признается. Иногда говорит в шутку: "Мамка в детстве дверью прищемила". И если следовать тому посылу, что самая неправдоподобная версия может оказаться единственно верной, то, может быть, он и не врет.
У Лёнчика, у единственного из нас, есть условная судимость. Бабы довели. Вообще, Лёнчик добрый, наверное, самый добрый из нас, даже добрее меня, но почему-то ему не везет: то в школе кого-то побил, так его перевели в другую, специальную школу для умственно отсталых дегенератов и криминальных элементов; то бабы эти. Лёнчик ведь жиголо, вроде Крокодила, только дурней. Он с виду такой мачо, на киноактера Де Ниро похож или вот больше - на солиста группы "Веселые ребята" Буйнова, и бабы его любят. А он их. Из-за этого у него во дворе часто торчат разные красотки, подолгу живут, иногда все лето, причем, центровые все барышни, козырные - из Москвы, Ленинграда. Сожительствуют с Лёнчиком. А потом, когда лето проходит, козырные барышни уезжают, и Лёнчик начинает встречаться с какими-то нашими шмарами, на лицо одна страшнее другой, крокодилицы, а Лёнчику все равно - он как будто не видит разницы между козырной из Ленинграда и шмарой с Карьера. Называет их всех "манюнями". Так вот условный срок у него за то, что он когда-то одну из этих "манюнь" избил. И это спасибо еще, что условный, деньгами откупился, по всем дворам бегал, даже у Крокодила был.
Кипиш
Сережа Кипиш (да, Кипиша зовут Сергеем, как и меня) живет между нами посередке - вот если идти от моего, Крокодилового или Киргизова дома вниз по улице, к вокзалу и к Лёнчику, то где-то на полпути, на витке, стоит дом Кипишей. Подпорная стеночка там такая каменная, красивая, и виноград поверху. Уютный у них дом, мне нравится. Там ступеньки тоже каменные, чтобы по склону подняться - такие дома, знаете, всегда уютные, которые на склоне, и к которым ступеньки. И еще лесенка другая, деревянная, с резными балясинами, уже к самому дому, к двери. Все в синий цвет выкрашено - и лесенка и дверь, и окно. Окно, тоже резное, во двор выходит, а в окне всегда Кипишева мама сидит - Антонина ее зовут, и улыбается; похоже, знаете, как "В гостях у сказки" раньше показывали какую-то румяную бабу, которая в окне створки открывает и говорит что-то вроде: "Здравствуйте, ребята". Кипишева мама никогда ничего не говорит, только улыбается, я никогда живого слова от нее не слышал - мне даже кажется, что она полоумная. Хотя ничего она нам плохого не сделала за всю жизнь, чтобы полоумной ее обзывать - молчит просто человек и улыбается.
Папаша у Кипиша тоже наблюдался и даже какой-то там брат. Но про папаш наших я уже говорил, у Кипиша то же самое - образ его отца мне представляется в виде какого-то мутного белесого пятна (возможно, он блондин), сильно пьющего и небритого.
Сильно пьющее мутно-белесое пятно - как это выглядит с точки зрения литературы? По-моему нормально.
А брат его точно блондинчик. Был когда-то, помню, а сейчас черт знает, где живет. Знаю только, что кличка Кипиш перешла Сереже в наследство от его белесых отца и брата, а откуда у них взялась, не знаю - слово "кипиш" блатное, но я их подоплеками никогда не интересовался, сидели или нет, не буду утверждать.
Сережа Кипиш - дохляк и рахит. Ну, то есть, он не растет. Пока мы все малые были, это было незаметно, а потом, когда стали постарше, то видно - все растут, а он нет, ребенок, что в десять лет, что в пятнадцать - одинаковый. Сейчас еще потешней - кепку на себя наденет кожаную, щетина у него повылазит, беломорина в зубах, а на лицо - ребенок десятилетний. Небритый ребенок в кожаной кепке, метр двадцать ростом. Ну, метр сорок от силы.
Сережа Кипиш в нашей компании единственный, кому везет в любовных делах еще меньше меня. И не думайте, что меня это радует. Потому что Кипиш, по слухам (которые больше всех распространяет Лёнчик) вообще девственник (еще Лёнчик любит подкалывать Кипиша тем, что у того волосы на лобке не растут, но тут уж не знаю, не проверял), так что мне не сложно было одолеть его в этой борьбе.
Пинг-понг
Эта глава, в общем, про нашу жизнь и игры, детские и взрослые, но я не придумал ей красочного названия и назвал как всю повесть - "Пинг-понг". Потому что мне кажется, это лучшее, что у нас было.
Как я уже сказал, знали мы друг друга с рождения. Это так люди выражаются, "с рождения", видимо, это означает то, что вот мне год или два, и я помню, что Лёнчик тогда уже был, и Крокодил, и Кипиш. Вовочка к нам прибился позже, но даже он есть на фотке, где мы сидим вчетвером на старом топчане у Вовочки во дворе и в руках у нас - оружие. У меня на шее висит пластмассовый пулемет (тогда делали такие фабричные, несуразные), у Крокодила в руках автомат, самодельный, деревянный, у Вовочки же два пистолета - ТТ и наган без ствола. И этот наган без ствола он вручает Лёнчику. Это, значит, мы распределяем оружие, чтобы играть в "войнушку". Кипиш сидит без ничего, как бедный родственник, не знаю, может, он стрелял из пальца. Я недавно показал эту фотку Лёнчику - он выпивший был, растрогался. "Это мы?" - говорит, а сам чуть не плачет. "Подари", - говорит. Я подарил, мне не жалко. Ностальгия - мусор.
В "войнушку" мы чаще всего играли во дворе у Крокодила или у Вовочки, потому что у них дворы большие, с хоздворами, и там много всяких построек и укрытий. Опять же - выход на пустырь и речку, где тоже можно спрятаться в камышах или под мостом. Играли просто, каждый сам за себя или командами - разбегались в разные стороны так, чтобы друг друга не видеть, а потом искали, сходились. Заметив противника, направляли на него оружие и палили: "Туф-туф". Кто раньше сказал: "туф-туф", тот и убил. Бывали, конечно, спорные моменты, когда кто-то начинал кричать, что я, мол, одновременно стрельнул или за дом спрятаться успел, но чаще всего поражение признавали. Тем более, что явным чемпионом в этой игре был Крокодил - он и территорию свою лучше знал, все ходы-выходы, и вообще, видимо, к хитрой войне лучше всех был приспособлен. Сидишь ты, бывало, в засаде за каким-то сараем, думаешь, все в порядке у тебя, никто не видит, а тут, откуда ни возьмись, сверху, с крыши сарая, Крокодилова рука свешивается с автоматом, и стволом тебе прямо в башку тычет: "Туф-туф". Тут уж не поспоришь. Тем более, когда тебе проволочной пулькой в спину зарядят, это если автомат с приспособой.
Крокодил ловко эти автоматы мастерил - нас тоже всех научил, но ни у кого такие прекрасные автоматы не получались. Казалось бы, все просто: вырезаешь из доски автомат, ну, или пистолет можно, маузер или наган, крепишь к этому деревянному каркасу специальную приспособу - проволочный курок, который удерживает алюминиевую пульку, пулька цепляется за резинку, а резинка - к мушке. Вы понимаете, это та же рогатка, только в виде автомата. Не такой смертельный бой, конечно, как у нормальной проволочной рогатки, но вполне пристойный - не с рогатками же в войнушку играть. Так вот мы все наловчились такие автоматы делать, но такой красоты, как у Крокодила, все равно не получалось - у него и ручка, и ствол, как по писаному выточены, точно тебе "шмайсер", и курок четко работает - пулька бьет так, что одно загляденье, а наши автоматы - недоделки какие-то корявые, особенно мой, и стреляют через раз.
Крокодил вообще пацан рукастый - помимо автоматов он еще много всякого мастерил. Радиоприемники, например. Ходил в радиокружок в Доме Пионеров. Мы все ходили в этот Дом Пионеров, он от нас близко. Если сверху улицы Розы Люксембург стать, там, где мой дом, то можно увидеть две улицы, расходящиеся вилкой - Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Так вот Дом Пионеров - на Маркса.
Вовочка, Лёнчик и Крокодил на нормальные кружки ходили - в радиокружок, в судо- и авиамодельный; я же занимался стыдным - ходил в ДХШ. Это детская художественная школа. Не знаю, почему - это, как и с моей работой на заводе, так сложилось. В детстве я, правда, любил рисовать, не умел, но любил, и мама отвела меня в эту школу. Наверное, хотела порадовать. Меня там ничему особенному не научили - рисовал я препаршиво, но, в общем-то, мне там нравилось. Помню, училка у нас там была, в худшколе, Жанна Георгиевна, водила нас на зарисовки и как раз через нашу Гнилозубовку: на самом верху, возле моего дома, мы рисовали улицу, троллейбусы, столбы, деревья и дорогу - это называлось, помню, перспектива. Дальше, с моста, рисовали завод - там как раз красочно видно те трубы с дымом и печи; в порт часто ходили корабли рисовать, краны и шлюпбалки. И представьте теперь мое смущение, когда я иду на такую зарисовку, а в открытые окна Дома Пионеров высовываются довольные морды Вовочки и Лёнчика, и не только морды - высовывают они в окно модель яхты, которую как раз там выстругивают, или аэроплана - это, значит, мне показывают, чтобы я завидовал. Я и завидую, а они смеются. Смеются потому, что ты идешь по улице с толпой девчонок. В этих же "художках" одни девчонки учатся. Девчонки с мольбертами. Это сейчас я понимаю, что идти по улице с толпой девчонок - за счастье. А тогда я стеснялся и страшно завидовал пацанам с их яхтами и аэропланами.
Сережа же Кипиш ни на какие кружки не ходил, кроме мореходного. Мы все туда ходили, потому что там была летом практика, и нас катали по морю на буксире, выдавали спасательные жилеты и пайки: галеты и консервированную питьевую воду в банках. Мы потом устраивали с этими пайками морские походы - возьмем Лёнчикову гребную лодку, выйдем в море, разложим там галеты на лавках, банки с водой откупорим и сидим, кушаем. Галеты на вкус противные - откусишь кусочек, а будто полный рот жира, нарочно, чтобы поддержать калориями потерпевших кораблекрушение, а вода - обычная питьевая вода, только закупоренная в консервную банку; намного же интересней пить воду из консервной банки, чем из краника ее налить. Короче говоря, было для чего ходить в тот мореходный кружок. А так ничему особенному нас там не научили - спасательные жилеты надевать, узлы вязать, семафорить флажками, азбуке Морзе и прочей дряни.
К играм у нас были разные способности - каждый был лучшим в своей. В войнушке равных не было Крокодилу, а, например, в хоккей лучше всех играл я - мы играли зимой на замерзшей речке, у меня насчет хоккея соображалка получше была и техника. А вот, скажем, в футбол - чемпионом был Вовочка Киргиз; он, кроме того, что в секцию футбольную ходил, где его тренер учил, так еще резкий был и быстрый - прокинет себе мячик на ход и летит стрелой; я толстый, мне за ним не угнаться, хотя я тоже в футбол играл неплохо - и дриблинг у меня был, и влупить мог издали прицельно; Лёнчик же так себе - через пень колоду, бестолково, но брал иногда нахрапом, мог напугать соперника и лез напролом, как танк, а Крокодил с Кипишем вообще в футболе были лишние люди - если мы с кем-то играли из чужих, то брали их в команду для количества, но лучше бы не брали - у Кипиша, например, голова, что тот пенек с сучками, в нее вечно мяч попадал и отскакивал несуразно, иногда в наши же ворота, мы их с Крокодилом всегда из команды гнали, чтобы не мешались под ногами.
Много торчали в воде - бывало, утром залезем, а вечером вылезем. Но это больше я, Вовочка и Лёнчик. Мы пловцы хоть куда - на пять километров можем заплыть, а вот Кипиш с Крокодилом насчет воды - два брата акробата, плавают по-собачьи возле бережка, а у Кипиша даже плавок никогда не было - вечно он в каких-то облезлых семейках на пляже позорится. С рыбалкой то же самое - Кипиша с Крокодилом в море не заманишь, зато они на речке вечно торчат с поплавочными удочками - на мосту или в камышах, плотву удят, карасей. На лодке же в море мы с Лёнчиком ходили, а Вовочка Киргиз рыбалку презирал, ни черта никогда не ловил, видимо, другой у него темперамент.
Вот так мы и дружили по интересам: когда в хоккей, то я иду к Крокодилу - помню, раз стоим мы за Крокодиловым двором, на речку идти собираемся; коньки на шее, клюшки в руках, и видим, идет к нам Вовочка Киргиз, тоже с коньками и клюшкой. А Крокодил ему ни с того, ни с сего говорит: "Мы тебя с собой не берем". Вовочка тогда расплакался и домой ушел. Отчего-то я на всю жизнь это запомнил, и до сих пор мне Вовочку жалко и вернуть его хочется, хоть он сейчас спортсмен и мент, жалости не просит.
Когда же в футбол, то ко мне идет Вовочка, на рыбалку - мы с Лёнчиком, в войнушку и на пляж - все вместе. На "блядки" - Лёнчик с Крокодилом. Насчет "блядок" - отдельная история, сначала про школу...
В школе мы, конечно, учились в одной и той же - в нашей, гнилозубовской, только в разных классах. С Вовочкой Киргизом мы одногодки, а Крокодил, Лёнчик и Кипиш - на год старше. Насчет учебы можно сказать, что учился только я, все остальные в нашей компании, мне кажется, были неучи. Я по всем предметам хорошо успевал - в математике, физике, химии, да во всем; книжки любил читать. Это потом я понял, что все это ни к черту не нужно - все равно мне на завод идти, а поначалу учился, на пятерки. Крокодил и Вовочка учились так себе - на троечки перебивались, а Лёнчик и Кипиш были полными дегенератами - вряд ли они писать и читать умели, не говоря уже о том, чтобы сложить дважды два, к тому же Лёнчик потом кого-то в школе избил, и его отправили в спецшколу к дебилам, и туда же к нему Кипиша, чтоб не скучал. Кипиш никого не бил, но в спецшколу ему было в самый раз - по нулевой успеваемости.
Конечно, иногда мы дрались. Кипиша мы никогда не били - он маленький и тщедушный, нет никакого интереса его бить. С Крокодилом, пожалуй, тоже никто из нас не дрался, не помню я такого - Крокодил хитрый и ни с кем не ссорится. А вот с Вовочкой и Лёнчиком я дрался не раз. Вначале я брал верх, потому что я толстый, и меня невозможно было свалить - да и то, все в мире относительно, я уже говорил, каким ловким и юрким был Вовочка, бывает, повалю его на землю, а он крутится, лупит меня кулаками, никак не возьмешь его в мертвый захват; все вокруг соберутся, девчонки орут: "Пусти его, пусти, ты, жиртрест"! Я Вовочку отпускаю, а сам весь побитый и виноват к тому же в глазах окружающих. Обидно. Лёнчика я тоже мог побить, это пока он на классическую борьбу не записался, а потом мы уже не дрались - выросли. Но сейчас-то, конечно, любой из них мне наваляет - они спортом занимались, а я как был жиртрест, так и остался, силы во мне - ноль, в драке только с Кипишем соревноваться. Точно как в деле с девчонками.
Насчет девчонок, кстати - я обещал про "блядки" рассказать... Когда мы подросли (это, значит, лет по тринадцать нам было), то заинтересовались мы девчонками, как-то это внезапно произошло - вроде стыдно-стыдно было, а потом вдруг как-то сразу стало круто, и если тебя не видят на улице с девчонкой, как ты с ней гуляешь, то ты отщепенец и жалкий человек. Ходили на разные танцы, дискотеки, по пионерским лагерям и пансионатам на побережье, искали там девчонок, чтобы познакомиться, и для большего. Ну как для большего... Мне-то в тринадцать лет мечтать о большем не приходилось, а вот Лёнчик с Крокодилом хорошо наловчились с девчонками-то...
Из-за этого у них даже произошел неестественный двойственный союз - раньше ведь Лёнчик с Крокодилом не особенно кентовались, разве что, когда мы всей толпой собирались, и даже не вполне друг друга переваривали (например, мы все называли Крокодила Сашкой или Юркой, чтобы попусту не обижать, а Лёнчик прямо в глаза ему говорил: "Слышь, Крокодил", не говоря уже за глаза), а тут оказалось, что у них появился общий бубновый интерес. Мы ведь с Кипишем любовники никакие - я жиртрест, а Кипиш - дохлый, нас девчонки не уважали; Вовочка Киргиз - блондинчик, его любили, но он такой, знаете, был правильный, приличный - в беседочке там посидеть, пообщаться, под руку прогуляться, любил, чтобы все официально было, каждую новую подружку почитал за будущую жену (это все по правде - он, в конце концов, и женился на одной такой, с кем в детстве гулял, Светка ее зовут), а вот Лёнчик с Крокодилом, те были настоящие жиголо. Часто вечером видишь: идет Лёнчик к Крокодилу или Крокодил к Лёнчику под двор, встречаются там, приодетые оба (Лёнчик, например, только, на "блядки" штаны и надевал, иначе ходил все время в трусах или в шортах), и идут, значит, вдвоем куда-то, где сегодня подают. Потом рассказывают, делятся успехами. А мы им завидуем. В смысле, мы с Кипишем, два девственника, Вовочка-то не завидовал, наоборот - посмеивался, презирал их занятия.
Не знаю, может в этом и признаваться стыдно, но Лёнчик с Крокодилом и мне помогли потерять девственность. Иногда они брали с собой меня или Кипиша (но никогда нас вместе - видимо, два балласта это было уже слишком) на эти свои танцульки и знакомили нас с девчонками. Не слишком это нам помогало, нужно признаться - девчонки, допустим, со мной поговорят-поговорят, а потом обсмеют и скажут, что у меня рубашка вся из штанов вылезла, потому что я жирный, и у меня пузо. И уходят с Лёнчиком и Крокодилом. Вот такой вот "мистреос амор". Но все-таки Лёнчик не успокаивался, таскал меня с собой (это была по большей части его идея - Крокодилу было наплевать, он никогда особенно за друзей не переживал, а Лёнчику, кажется, было неудобно от того, что он якшается с Крокодилом, а я сижу без девчонки, как прокаженный. Серьезно вам говорю - Лёнчик точно из-за этого переживал) и нарочно находил мне таких девчонок, которые вообще никому не отказывают. Ну, чтобы, значит, с гарантией.
И даже с такими девчонками мне было туго. Вот взять ту Вику из Енакиева - как сейчас помню, идем мы с ней при луне по пляжу, гуляем, а за нами в вечерней туманной мгле - Лёнчик с Крокодилом, это, значит, наблюдают, чтобы у нас с ней все хорошо сложилось. Потом расспрашивают: "Ну, чо ты ее?" "Да ничо", - говорю, - "гуляли". "Дала?" "Не дала. Сказала, у нее парень в армии". "Блин, какой парень? Она всем дает! " Или вот Оля из Лисичанска, блондинка с кудряшками - жила у нас с мамой под видом отдыхающей, помогала мне закатывать помидоры, целовались с ней в беседочке, а она в тот же, в тот же (!) вечер сделала Крокодилу минет. Валька еще из Красноармейска - раз вздумала мне на спину встать голыми ногами, когда я в песке лежал на пляже, так не удержалась - поскользнулась и грохнулась прямо на меня, я думал, она мне хребет сломала, два дня дома валялся, не мог ни согнуться, ни разогнуться. Даже не навестила (насчет Вальки, впрочем, жалею, что ничего у нас с ней не вышло - она красивая и здоровая телом, как сдобная булочка, мне даже от того, что она на меня упала, было кайфово). Ну, потом, конечно, чуток мне карта легла - Ирка из Горького, Оксана чернобыльская, Инга, из нашей школы извращенка-нимфоманка... впрочем, не пристало взрослому человеку таким хвалиться, чай не тринадцать лет уже. Это я больше для того, чтобы сказать: Лёнчик был настоящий друг.
Гоп-стопом мы не занимались, вернее, было дело пару раз, но, как бы это сказать, против нашей воли... "Самозванцы поневоле", кино такое было индийское, не помню про что... А мы были поневоле самозванцами-гопстопщиками - Лёнчик с Кипишем познакомились в своей дебильной спецшколе с одним бандитом, Эдик Гужва его звали, так он затащил нас в свою банду. Придет вечно, вызовет из дома, говорит: "Пошли". И попробуй не пойти, Эдик Гужва - законченный бандит, с ним не пойдешь - хуже будет. Обирали пацанов из других районов, вернее, Эдик их запугивал и обирал, а мы сзади стояли для подкрепления, создавали массовку. Потом Эдик Гужва зарезал свою подружку и ее отчима и ушел из нашей жизни навсегда. А сами мы не разбойничали, нет - я человек жалостливый, Кипиш - дохляк, Лёнчик с Вовочкой тоже к разбою равнодушные; разве что Крокодил иногда стрелял мелочь у малолеток под школой и магазином, да и то, только у совсем мелких и заблудившихся - по районам он высовываться боялся, у него же не было своей банды, как у Эдика Гужвы. Так что не были мы разбойниками. Вместо этого мы играли в пинг-понг...
Стол стоял у Кипиша во дворе. Да он и сейчас там стоит, куда он денется, просто я про детство говорю - вот и пишу: "стоял". Огромный железный стол, его, наверное, батя Кипишев или брательник сварили и поставили зачем-то во дворе - Кипиш-то к играм и спорту никаких способностей не проявлял, но стол нам пригодился, мы целые дни там проводили, недели и месяцы, возле того стола. Приходим рано утром с ракетками и шариками, а расходимся вечером, когда уже шарика в темноте не видно. Ей-богу, мы в футбол так долго не играли, сколько в тот настольный теннис. Не знаю, нравилось нам, наверное. Иные родители бы сказали: "Все же лучше, чем по улицам шляться", только, пожалуй, не наши родители - нашим было все равно, где мы там шляемся. Расскажу, как мы играли...
Конечно же, мы играли на вылет. Насчет тенниса скажу - мы были равны, кроме Кипиша, конечно, он вылетал сразу и бесповоротно, и пускали мы его в игру лишь для галочки - раз уж торчим в его дворе, а вот исход других игр предсказать было невозможно. Вот, скажем, Крокодил...
Крокодил - финтила и крутильщик, изобретатель, по технике он делал нас всех - придет, бывало, и забацает такой финт, приемчик новый, какую-нибудь новую подачу хитроумную или закрутку, что никак ее не раскусишь - это, значит, был день Крокодила, это, значит, он весь день у стола бессменно стоит, а другие лишь вылетают по очереди с позором. А денек проходит, и мы уже финты Крокодиловы повыучили - он подает, а мы берем, он крутит, а мы раскручиваем - и приходит конец эпохе Крокодила.
Вовочка - тушовщик. Он, как и в футболе, пацан резкий, быстрый и точный. Чуток шарик подними выше дозволенного, чуть подай неловко, и получишь тушовочку от Вовочки - он такое не прощает. Буря и натиск - это стиль Вовочки Киргиза. Мы все тушевать горазды, если удобный случай представится, но так точно, уверенно, в самый краешек стола, ни у кого не получалось. Вовочка долго не думает, с ним малость расслабишься и уже 7:0.
Я - тукальщик, защитник. В этом моя сила - я мотаю нервы. Крокодил крутит, я беру, Вовочка тушует - я отойду подальше и тоже беру. Я никогда не атакую, только в самых крайних случаях, если уж совсем явная подстава - я всегда защищаюсь. Мои очки - ошибки соперников, а они изобретательные и резкие - им ошибиться легче, а я не ошибаюсь - я все беру, хоть с десяти метров верну шарик на стол. Поэтому со мной игра всегда долгая, не у каждого нервишек хватит... Кроме Лёнчика.
Потому что Лёнчик тоже тукальщик. Он не защитник, как я - он атакует и тушует, не так хорошо атакует, как Вовочка, и не так хорошо защищается, как я, но Лёнчик учится по ходу игры - как самообучаемый робот. Если ты раз поймал Лёнчика, то во второй раз ты его на том же самом не поймаешь, изобретай новое. Не изобрел - проиграл. Лёнчика не затукаешь, нервы ему не вымотаешь - они у него железные. Наша игра с Лёнчиком это наказание для всех. "Блядь, прекращайте, да прекращайте уже, блядь", - это то, что мы всегда слышим, когда играем с Лёнчиком, это потому что мы одну подачу можем играть минут по десять. Игра нервов у меня с ним. И вот во всем Лёнчик слабее Вовочки и Крокодила, но, бывало, и у меня нервишки сдавали с ним играть - это же все равно что лупить в стену.
Что еще сказать - у Вовочки с Лёнчиком хват европейский, у нас с Крокодилом - китайский, я играю только одной стороной ракетки (такой у меня ментальный дефект), Крокодил играет с двух рук, а так что еще... А! Вместо сетки у нас - деревянная доска.
Сережки с рубинами
Труп той первой девчонки нашли прошлой осенью. Помню, дни такие были дождливые, как оно обычно у нас бывает - темно, мокро, грязно, холодно, все болеют. С детства ненавижу осень - потому что в школу надо было идти, а еще погоды вечно такие серые, усугубляющие, ненавижу осень. Мы осенью, помню, даже в теннис прекращали играть, не было никакого настроения - дождь хлюпает по столу, стол мокрый, шарик в каплях, и все мы в сраных школьных костюмах, осень у нас - говно. Вот в такой день, в такую погоду, ее и нашли в камышах под мостом, всю изрезанную.
У нас, бывает, убивают. Чаще, конечно, насилуют, но иногда и убивают тоже. Я люблю Агату Кристи, отца Брауна, и вообще английскую литературу про всякие убийства в тихих городках, для которых это из ряда вон выходящее событие, и рад бы записать что-нибудь эдакое, но, к сожалению, поселок наш хоть и тихий, но здесь иногда насилуют и убивают. Насилуют каждое лето - это как с утопленниками, на побережье всегда такое - каждое лето утопленник и каждое лето кого-то изнасилуют, какую-нибудь девчонку, из приезжих или из местных, толпой или в одиночку. Убивают реже - до этой девчонки из камышей в последний раз Эдик Гужва отличился. Так что даже для нас это событие не частое, ЧП, как говорится, у нас, бывает, порежут кого-то, но не насмерть, даже блатные стараются насмерть не резать - полоснут разок заточкой по лицу или по пузу, это у них называется "пописать". Тем более вот так не режут, чтобы прямо на куски. Эдик Гужва, быть может, тоже хотел всего лишь "пописать" свою подружку, только ткнул случайно поглубже; а тут прямо маньяк какой-то орудовал - девчонку узнать нельзя было, народ говорил. Мне Вовочка Киргиз рассказывал - он ведь участковый, да и нашли ее в ста метрах, считай, от Киргизова дома, так что вызывали его, конечно, в те камыши. Хотя менты там были не наши, а из городского РОВД, Вовочка не особо чего-то знал или не хотел говорить. А народ говорил, что дело темное - менты, мол, туда приехали городские оттого, что к ним среди ночи прибежал какой-то пацанчик, весь в крови, и заявил, что его только что какие-то парни избили, а девчонку его забрали и повели с собой на Гнилозубовку насиловать - спасите, мол, помогите. А менты городские, вместо того чтобы на Гнилозубовку бежать, пацана того на ночь закрыли и прессовали. И утром, когда ту девчонку нашли в камышах, пацан уже полностью признавшийся был - я, мол, ее и насиловал и на куски ножом порубал. Вот так народ говорил. Вовочка Киргиз на это мямлил, что не знает нифига, а Лёнчик мне заявил: "Ну и заебись". Я еще, помню, удивился - это же несправедливость, говорю, пацан-то городской, наверняка, не при делах, точно ведь наши блатные девчонку уделали, а Лёнчик на то: "Скажи, блядь, спасибо. Ты еще этих мусоров не знаешь". Я точно не понял тогда, на что он намекает, но Лёнчику на слово поверил - он-то мусоров знал, у него условный срок. Он после того срока и на Вовочку Киргиза косо смотрел - общаться общался (даже помощи просил, когда жарено было), а за глаза кривился: "Мусора, они все один черт", - говорил.
Это все было осенью, а весной (кажется, в марте) я ехал с Карьера (это район у нас такой захолустный, дырища похлеще Гнилозубовки - у нас хоть море есть, а на Карьере один шлак), в такую же мерзкую дождливую погоду - весна у нас еще хуже осени. Это мою бригаду на аварию вызывали; самое что ни на есть говно эти аварии - работа у нас и так каторжная, а когда авария - совсем вешайся, делать все надо быстро, устранять, так сказать, иначе народ не поймет, почему света нет, электричества и прочих благ - загрызет власти письмами, а власти потом нас загрызут, вернее, наше начальство, так что пашем, как те кхмеры в дни народного благоденствия. За аварии, правда, денег подкидывают, и то дело. Помню по сто рублей дали, когда сгоревшего бомжа из теплотрассы доставали, или когда ребенок в котловане сварился в кипятке. В этот раз, правда, без трупов было - какой-то мудила кабель в земле перебил экскаватором, это сплошь и рядом случается, но электрику на всем Карьере вырубило, а там у них больница, детсад...
Мы там, только приехали, сразу в яме крест нашли - старый обломанный крест с памятника - там кладбище рядом, может, когда-то чего рыли по соседству, тот же кабель прокладывали, и сковырнули ненароком могилу. Валерьян (бригадир наш) сразу сказал: "Дурная примета".
Этот наш Валерьян (его зовут Валера на самом деле) - интеллигент и алкоголик, маленький и коренастый, прекрасный инженер и руководитель, все у него "мать-перемать", две бутылки портвейна может выжрать в одно горло без остановки. Еще один есть Валера (его мы называем "Валерыч", чтоб не путать с Валерьяном), типа Валерьянового зама, наоборот, худой и длинный, техникум окончил, собирается в институт, вечно, когда бухаем в вагончике, говорит скорбно: "Эх-х, не умеем мы работать, не умеем. Работать не умеем и отдыхать не умеем". Михалыч еще, сварщик, несчастный человек - лет за полтинник ему, а живет в общаге, жена выгнала, тоже бухает. Михалыч, наверное, в нашей бригаде единственный несчастный, кроме меня. Только он по личной жизни несчастный, а я по работе, меня работа тяготит, я от нее падаю как лошадь. Потому что других, как я замечаю, она совсем не так тяготит. Вот, скажем, Паганель - тоже интель с виду, умный, закончил курсы кабельщиков, получил лицензию, гордый ходит, я его спрашиваю: "Паганель, ты чего в институт не идешь?" А он на то: "Я в рот ебу". А Сережа Ляшко, напротив, уже четыре раза поступал в инъяз. Вечно учит английский, вечно на каких-то курсах вечерами, и каждый год поступает. Я, говорит, хоть десять раз буду поступать, подо мной не капает. Не понимаю я, как он может на те курсы вечерами ходить - я вот вечерами валюсь и сплю и ничего подо мной нет, ни земли, ни ног. Видимо, у меня жила не та, не рабочая, не то здоровье. Потому что вот Вадик с Жориком, тоже молодые пацаны, после бурсы, вроде меня, после работы моются, снимают телогрейки, а вместо них надевают красивые клифты и идут на дискотеку, с девчонками тусуют, вид имеют приличный. Жорик любит русский рок, а Вадик - шансон, хотя тоже интеллигентный пацан. "Странно, что ты любишь шансон", - говорю ему как-то. "Что же, уважаю", - отвечает Вадик. - "Шансон - романтичная музыка и со смыслом". Вечерами пляшут с девчонками, а утром снова на завод. Но они все здоровые бугаи, хоть и интеллигенты, а мне на заводе тяжко. Даже зря я о них вспомнил - бригада моя ни при чем. Только из-за креста вспомнил, да, крест нашли, и Валерьян сказал: "Дурная примета".
Так вот я, значит, ехал с этой аварии - темно уже было, глубокий вечер, под ночь даже. Там сначала на трамвайчике надо ехать (там трамвайчики ходят, везут утром и вечером рабочих, на Карьере тоже есть завод), а потом пересаживаться на "Икарус" с гармошкой, который уже прямо к дому моему подвозит. И Лёнчика я встретил еще в трамвайчике - завалил он на остановке, пьяный весь, благодушный, в настроении, он мне сразу показался на батю своего похожим, когда тот сидит во дворе под яблоней и улыбается с вином в стакане. Лёнчик сразу разобнимался по пьяни: "Здорова, братик", - говорит, - "а я от Манюни еду". И принялся мне про эту "манюню" рассказывать всякую чушь (я не буду пересказывать, потому что он говорил всякие сексуальные пошлости, а я этого не люблю) и вообще варнякать: Лёнчик, когда напьется, совсем дурной - мелет что ни попадя, и все ты ему при этом "братик" да "братуха". Но, несмотря на это, я ему тоже обрадовался: мне скучно было и нудно ехать в трамвае по мряке этой беспросветной, а тут Лёнчик - короче обрадовался я ему так же, как тогда у завода, когда он чебуреками торговал. Так мы доехали до "икарусовой" остановки и пересели в автобус. И уже в автобусе встретили ту девчонку. Вернее, как встретили...
Мы всего одну остановку от конечной отъехали, автобус пустой совсем, под ночь ведь уже, рабочих всех развезли, так что мы с Ленчиком комфортно сидим - вдвоем на четырех сиденьях, и вот, значит, там, на второй остановке, дверь открывается, и залетают в автобус какие-то парни, четверо, в фуражках-аэродромах и кожаных плащах (это у нас так блатные одеваются и приблатненные), забегают, значит, и при этом тащат за руки-ноги девчонку. А девчонка, видно, пьянючая, вырубленная совсем, как кукла. Заволокли они ее по-быстрому, посадили на сидушку прямо напротив нас с Лёнчиком (один даже голову ей поправил поудобней, чтобы не скатывалась), хохотнули напоследок и так же быстро назад в дверь выскочили.
Лёнчик от неожиданности даже варнякать перестал и называть меня "братиком", так что мы сидели молча и на эту девчонку любопытно пялились. Она была худенькая совсем, еще и стриженая под пацанчика - я потому и сережки эти заметил, потому что если у девчонки длинные волосы, то сережки не всегда заметишь, а тут у нее волосы почти что ежик, ну, не ежик, а короткая стрижка красивая, такие бывают у девчонок, и потому уши видны хорошо, а в ушах - красные пятнышки, маленькие, как гвоздики с красными шляпками. Я подумал, рубиновые, хотя я во всяких драгоценных камнях совсем не разбираюсь, быть может, это были простые красные стекляшки, тем более что те парни их не сняли, хоть с виду были приблатненные - такие девочкам сережки в ушах не оставляют. Хотя черт их знает - может, они и хорошо к ней относились: в автобус занесли, один вон голову ей поправил, опять же сережки не сняли, и к тому же девчонка, хоть и вырубленная была, но улыбалась. Сидела, голову на бок склонила, изо рта у нее слюна течет струйкой, а она чему-то там улыбается - так что, может, и не гандоны те парни были. И не грязная была с виду девчонка, хотя и грязная. Ну, как бы это сказать, она, конечно, грязная была, в пыли, потому что валялась где-то, наверное, ну, где они там валяются - на чердаке или в подвале, но с утра, видно, вышла чисто одетой - в маечке, джинсах, стрижка опять же у нее ровная, как у правильной девочки. Только вырубленная вот, и слюна изо рта течет. Это все я думал, пока мы ехали, размышлял про нее - она же напротив сидит-лежит, красивая, хоть и на пацана похожа, и Лёнчик, наверное, чего-то себе думал, раз молчал.
А когда мы приехали на нашу конечную, то встал перед нами вопрос. Девчонка-то лежит и не колышется. Она же без чувств, вообще ни черта не понимает. Автобус-то постоит, постоит, да и дальше поедет, на следующий круг, а круг там дай боже, через полгорода. А то и в парк поедет - поздно ведь, может, это последний автобус, так что черт его знает, куда ту девчонку кривая завезет. Я так полагаю, мы это с Лёнчиком одновременно и одинаково подумали, потому что мы, не сговариваясь, взяли ее, как те ребята, под мышки и за ноги, и выволокли из автобуса. А там на лавочку посадили, и сами рядом сели.
- А дальше чего? Куда ее? - спросил я Лёнчика.
- А куда ты ее тащить собрался? - удивился Лёнчик. Он, мне кажется, даже слегка протрезвел, выглядел здравым. - Она же черт знает где живет. Хай тут до утра валяется, проспится.
- Ты что, знаешь ее? - тут уже я удивился. В автобусе Лёнчик ровно сидел, ничего не говорил, а тут оказалось, что он знает, где эта девчонка живет. Впрочем, подумал я тут же, ничего удивительного - Лёнчик ведь известный жиголо, как он может не знать девчонку с нашего района?
- Та знаю, конечно, - подтвердил мои догадки Лёнчик. - Это Наташка, Иванченковых племянница, она вообще городская, но тут каждое лето тусует, у дяхана живет.
- Ну, неудобно как-то ее здесь бросать. Тем более что ты ее знаешь.
- Да ты ебанулся, - возмутился Лёнчик. - Хочешь, тащи ее к себе домой, к тебе вон два шага. Я посмотрю, что тебе матушка скажет. Ты вон посмотри, у нее со рта течет. Ты думаешь, что это, блядь, течет? Маманя твоя будет сильно рада, когда ты ее обвафленную домой притащишь. К себе я ее лично не поволоку, тем более к Иванченкам - они планочники, подумают, что это мы ее напоили и выебли.
И я послушался Лёнчика. Верно он все говорил. Вы бы, скажете, не послушались? Да только она у меня теперь перед глазами стоит. Уши эти ее, с рубиновыми сережками. Точно как Вовочка Киргиз вспоминается, как мы в детстве его с Крокодилом со двора прогнали, и не вернешь, не отмотаешь, так и с этой девчонкой - не могу прогнать эти сережки ее и уши. Я теперь всю жизнь ее к себе домой тащить буду, грязную и обвафленную, выслушивать от матери упреки, но все равно...
***
Забрали меня через два дня, не на следующий. Даже не забирали - встретил я на улице Вовочку Киргиза (как раз был выходной), он мне и говорит: "Зайди ко мне завтра, тут одному по делу надо поговорить. Не бойся, я тебе справку на работу выпишу". Я-то, конечно, боялся, по какому, думаю, делу? Но опять же, думаю, зато на работу идти не надо, хорошо. Работа у меня - ад. Зашел.
А там я с Вовочкой и не говорил, там сразу другие меня приняли - не знаю уж, сам ли Вовочка взял самоотвод, или его чисто использовали, чтобы меня в ментовку по-тихому заманить, а потом бортанули менты-коллеги, но не видел я его больше. Я на него не слишком в обиде был - вернее, сначала обижался, вот, думаю, какая гнида, нарочно меня заманил. Много я поначалу о нем думал - и про детство наше, про пинг-понг, и про то, как мы его с Крокодилом прогнали, и про то, что больше не буду с ним дела иметь никогда, кончился, мол, для меня Вовочка, даже разговаривать с ним не буду и здороваться. Так я думал. А потом перестал. Совсем бросил я о Вовочке думать. Это после того, как мне целлофановый пакет на голову надели. Забыл я тогда про Вовочку совсем и мои на него обиды, простил я его сразу.
Поначалу били, конечно, не так чтобы сильно, но мне и того хватало - я не особо к битью привычен, дрался вон с Лёнчиком и с Вовочкой в детстве, на том и все, а так чтобы бил кто когда, так не били. А тут все по-настоящему - по почкам очень неприятно и больно, так что испугался я сразу, оно ведь сразу пугаешься - вдруг отобьют что-то и умрешь? Тем более что почки тут же болят и говорят тебе: умрешь, - я ведь очень мнительный. Я бы, наверное, и признался бы сразу, от одного битья, если бы знал, в чем. А они поначалу не говорили, в чем мне признаваться - только били. Вернее, спрашивали, что я делал вечером два дня назад, и с кем я был. Потом только про девчонку сказали. Мол, видели вас с другом на остановке, как вы девчонку тащили, а потом на лавке с ней сидели. С кем, мол, ты был? Если бы они сразу про девчонку сказали, то я бы с испугу, наверное, признался, что был там с Лёнчиком, и мы ее тащили из автобуса, про парней бы тех рассказал в фуражках, короче, всю подноготную. А тут они говорят: что ты делал? А что я делал? С работы ехал, говорю. А они потом: с кем ты был? И тут я понял, что про Лёнчика они не знают, иначе не спрашивали бы, и про девчонку, я понял, они не знают - просто настучал кто-то, что видел двух парней с девчонкой бесчувственной на остановке, а то, что я был там и Лёнчик, никто не знает, прессуют для верности, на всякий случай. А почки у меня уже отбитые, а они про Лёнчика спрашивают. И я думаю: что же я Лёнчика-то сдавать буду? Не по-товарищески это. Ну, болят почки, переживу, может, не умру, хоть и мнительный. А потом до меня дошло, что и про девчонку признаваться не надо, иначе совсем будет плохо. И сижу, не признаюсь, ни про Лёнчика, ни про девчонку - ехал, мол, с работы и все, никого не видел, приехал - домой пошел.
В камере поговорить не с кем было. Я не помню, сколько я там был, наверное, не долго, пару дней. Тогда мне казалось, что долго - я ведь вообще ничего не соображал, даже не понимал, сколько раз меня туда-сюда таскают, в пыточную и назад. Это я только потом уже, дома, по календарю догадался, что пару дней всего в мире отсутствовал.
А в камере сидели двое - один зек старый, блатной, но очень тоже побитый, он вообще не говорил, только валялся на лавке и стонал, его тоже вечно таскали, а потом кидали назад на лавку. Я думал, он отдаст богу душу, но он только стонал - говорить с ним было невозможно и не о чем. А другой - бродяга один, Гриша его зовут, валандается у нас по пляжу и по вокзалу, милостыню просит, бомж-не бомж, вроде по масти бродяга и бомж, а вроде с виду красивый такой, длинный, с цыганской мордой, вроде горьковского Челкаша. Так он тоже только сидел на лавке и прямо смотрел, ни черта не говорил. Я, сами понимаете, тоже. О чем мне было с ними говорить?
И только потом я узнал, что девчонку убили, порезали. Точно, как ту, что раньше, осеннюю. И нашли там же - в камышах возле моста. Поначалу же менты мне не говорили - все где да с кем спрашивали. А теперь говорят: "Признайся, что ты девчонку изнасиловал, убил и порезал. Признаешься, тебе за это ничего не будет". Я не признался - думал, побьют по почкам и перестанут - может, думаю, переживу почки - я когда-то в больнице лежал, там был пацан такой, Леша Анисин, приблатненный, ему дружки почку отбили, так он кровью ссал, неприятно, конечно, но выжил, смеялся даже, жизнерадостный такой был. Так и я, думаю, поссу-поссу кровью и перестану, буду потом смеяться. И тогда они натянули мне на голову этот пакет...
Я в детстве читал Джека Лондона, все 13 томов - мне мама из библиотеки брала, в их санэпидстанции, там у них ни черта не было, кроме этого Джека Лондона и еще "Саги о Форсайтах", вот я и прочитал все от корки до корки. Так там повесть есть или роман, "Мартин Иден" называется, и вот этот Мартин Иден в конце в море топится, нарочно. И так все это хорошо описано, что, как, мол, легко и приятно в море топиться, что, мол, занырни поглубже и начинай воду глотать, а потом уже и не выплывешь - разорвет тебе легкие и, может, еще башку - так, что иной человек может и поверить. Я после того в море частенько заныривал и задерживал дыхание, думал, каково оно? Ничего хорошего, я вам скажу - боязно. Выныривал потом, хекал, слава богу, ума хватило воду не глотать, как там в книге написано. Но боялся я этого очень - задохнуться, и так мне было обидно на книгу, что она меня так разочаровала - утопление это мучительно.
Я еще у Оруэлла читал, что каждый человек боится своего - это, значит, во время пыток. Что, мол, одному одно подавай, а другому - другое. Что, мол, одну пытку иной человек выдержит с легкостью, смеясь, а другую - ни в какую. Там у Оруэлла было про крыс. Что, мол, человек боялся, что ему крысы сожрут лицо. Я не знаю, это неприятно, конечно, чтобы крысы тебе лицо сожрали, но, с другой стороны, что у меня там за лицо, чтобы за него особенно волноваться? Не особенный я красавец. Другое дело, если, допустим, крысы сожрут тебе гениталии. Я, может, и не особенный гигант, но обидно как-то оставаться на всю жизнь кастратиком - я бы точно признался, если бы встал вопрос про крыс и гениталии. Но как-то я сомневаюсь, что менты наши используют крыс - это же явное увечье, если они тебе лицо сожрут, а менты даже бьют так, чтобы видно не было. Так что крыс я не опасался, но вот пакет...
Это не утопление, но одно и то же. Я же в детстве баловался всего лишь под водой - выныривал сразу, как только в легкие давило, а тут не вынырнешь - там как огонь, как взрывается все, не могу вам объяснить, легкие взрываются, горло, глаза, все горит огнем. А они снимут-наденут, снимут-наденут. Я пытался их обмануть, продышаться, но как ты их обманешь, когда их трое, так еще хуже, когда дадут чуток воздуха глотнуть, а потом снова пакет... Если бы сразу и навсегда, и то легче, разорвет легкие и башку, и хорошо. А тут разок дадут глотнуть, у тебя еще воздух к легким не дошел, а они снова надевают. Я не знаю, как я там корчился, на пол падал, ногами-руками сучил, а они же держат, не подергаешься. Положили потом на стол, штаны сняли - я уже даже не дергался, не соображал ничего, лежал, как тряпка. Вы думаете, когда в задницу палку милицейскую засовывают, это страшнее, чем целлофановый пакет? Это стыдно и больно, но мне уже было все равно - я умер. Я думал, что я умер. А мертвому можно все что угодно в задний проход совать. Мертвые стыда не ймут. "Дай мне майонезу", - кричали друг дружке. И ржали, ржали, ржали. Мертвому уже плевать, с майонезом или без. Мертвые не разбираются в французской кухне.
***
Потом я дома лежал, болел. Мама плакала, бегала куда-то, врачиху ту вызывала знакомую. Я вначале долго лежал влежку, смотрел в потолок, потом только начал в тетрадку писать, когда попустило чуток, в окно стал глядеть на троллейбусы.
Лёнчик сразу ко мне пришел, как только я дома очутился. С бутылкой водки. Я-то пить не мог долго, вырыгивал, так он сам пил, сидел рядом со мной и варнякал. Я ему был благодарен - никто ведь меня не навещал, а мама все время плачет, от этого тошно и еще хуже, с Лёнчиком все же веселее - тем более, что он мне рассказывал про окружающий мир и разъяснял всю обстановку.
- Как я дома очутился? - говорю.
- Не помнишь? - удивляется Лёнчик. - Так вроде ж ты сам пришел, отпустили тебя.
- Не помню, - признаюсь я. - А почему отпустили?
- Не знаешь? - еще больше удивляется Лёнчик. - Так ведь Кипиш во всем признался.
- В чем?
- В том, что девку порезал.
- Кипиш?
- Да.
- Не пизди.
- Нахуя мне пиздеть?
- Но это же не он.
- А кто? Ты?
- Не я.
- Вот и спасибо скажи.
Так я узнал от Лёнчика, что Кипиш во всем признался, во всем, о чем меня спрашивали. Кипиша, наверное, прессовали одновременно со мной. Но я об этом не знал, я его там не видел, в мусарке, со мной только зек старый сидел и Гриша Челкаш.
- А ты где был? - спрашиваю я Лёнчика.
- А я в Сочи удрал к тетке.
- Я и не знал, что у тебя в Сочи тетка. Это же в России.
- Так потому и удрал, что в России, - смеется Лёнчик. - Есть тетка.
Я на минутку думаю, что Лёнчик сволочь - удрал в Сочи, значит, знал, что жареным пахнет, а меня не предупредил, но тут же его прощаю - в самом деле, приди он ко мне и скажи: "Поехали к моей тетке в Сочи", разве бы я поехал? Никуда бы я не поехал.
***
И вот уже было лето - я, можно сказать, выздоровел, вернулся на работу. Бросил те записки писать, с которых начинал - я же их от болезни писал, от нечего делать, думал, выйдет чего, а оно ничего не вышло - я на ментах остановился, думал написать, как я их убиваю, про страшную месть что-то, но потом плюнул и бросил, не было настроения. Вовочку встречал, кивал ему головой, он кивал в ответ - я на него зла не держал, я ведь тогда, считай, умер, а потом заново родился. Что мне теперь Вовочка? Тем более что он ушел из ментовки и полностью отдал себя свиньям. Лёнчик тоже жил припеваючи, как обычно - сидел в трусах у ворот, продавал вино и яблочки. Разок встретил Крокодила, так тот меня удивил, он вроде как забыл, что у меня нет своего транспорта, и я второго сорта человек, говорит: "Может, зайдешь как-то, выпьем чего-то?" Я не то, чтобы зашел, а так, увидел их как-то с женой - они вишню собирали, как раз в том месте, откуда они забор мой выкинули. "Привет", - говорю. Постояли, покалякали о том, о сем, про Кипиша, конечно, вспомнили, выпили по бутылке пива, тут Крокодил, конечно, спросил, не собираюсь ли я покупать свой транспорт, на что я ответил: "На какие шиши?", а жена Крокодилова все это время была недовольна, пока мы стояли, пили пиво и калякали, и ей приходилось одной рвать вишню - она все пыхтела и кривилась, а когда мы про Кипиша вспомнили, то говорит: "Та и слава богу, что поймали. Такое иметь под самым домом", брякнула ведерко с вишней на столик, стала прямо перед нами, а я смотрю на нее, на ее лицо недовольное и мне вот плохо сразу становится, как будто воздуха нет, как будто меня снова душат тем пакетом. Потому что в ушах ее... рубиновые сережки - как шляпки гвоздиков.
***
Чуть не написал: "Вот и лето прошло, будто и не бывало". Сначала просто хотел написать, что лето прошло, а потом приклеилось это "будто и не бывало" из песни. Наверное, потому, что у меня, по правде, лета сейчас и не бывает. Я оттого, когда валялся, и писал про все эти пинг-понги, про то, как мы гуляли в детстве, потому что в детстве хорошо было, было лето... А сейчас я на заводе торчу все время, а летом на заводе, сами знаете, впрочем, откуда вам знать... Жарко, воздух плавится, стоит стеной такой, будто перед глазами огромный мыльный пузырь качается, мимо сероводородного цеха идешь, так там воняет так, будто слон набздел. В мартеновский цех когда из подпола вылезешь, то бежишь бегом, чтоб побыстрее удрать, потому что там ад, и черти стоят у котлов. Как там того художника, что ад рисовал? Босх, Брейгель? Их бы в наши цеха... Я кино вот в детстве смотрел, "Старая крепость", там про завод было, про трудящихся и про то, как прекрасно им на заводе работается, кажется, это вообще даже про наш город было кино, и про наш именно завод. Так я вам скажу, это даже в кино красиво не выходит - завод показать. Завод всегда отвратительный. Вот они там говорят: пролетарии, то да се, как прекрасно, а смотришь: говно. Вот море, да, море, девчонка там в купальнике, отлично, а завод - говно.
Ни на заводе, ни в поселке мне мою историю не припоминали, не спрашивали ничего. Это вообще всегда так - у нас многие в тюрьме сидят, полпоселка сидело, а так, чтобы просто в ментовку попасть, так вообще каждый попадал. И после этого не принято людей расспрашивать, что там да как. Все понимают, что нехорошо, вот и не расстраивают человека лишний раз. А к тому же люди боятся на себя беду накликать, я так думаю.
Ах да, про лето я говорил, про то, что у меня сейчас говно-завод вместо лета. А у Лёнчика-то, пожалуй, все в порядке с летом - он как раньше сидел в трусах у ворот, так и сейчас сидит, или по пляжу ходит, мороженое продает. Вовочка тоже, Крокодил - сдают комнаты отдыхающим, по хозяйству управляются, у них лето, наверное, есть. Было. Но прошло. Я с этого и начал, чтобы сказать, что был уже сентябрь.
В сентябре пришел ко мне Лёнчик под вечер, грустный и, мне показалось, не пьяный, или не совсем пьяный, потому что мог внятно говорить. Сел, как обычно, бутылку водки на стол поставил, а сам даже не открывает - сидит грустный, задумчивый. Потом говорит: "Манюня куда-то пропала". Я понятия не имею, что там у него за "манюни". Одна она, две их или больше. Точно больше одной, и все, кого я видел, страшные как грех. Поэтому я сижу себе, слушаю, не слишком сопереживаю, а Лёнчик говорит, что, мол, поссорился со своей "манюней" два дня назад, она из дому ушла, а он потом будто бы на Карьер к ней ездил, звонил в дверной звонок, а там никто не открывает, и вообще нет ее нигде. Я, говорит, беспокоюсь. Потом откупорил все-таки бутылку, отпил грамм пятьдесят и говорит: "Я беспокоюсь из-за этих маньяков". "Ты же", - говорит, - "не думаешь, что это Кипиш? И я так не думаю. Кипиш - рахит. У него хуй не стоит. Ладно, пожалуй, заломать он девчонку мог бы и порезать, тем более, ты видел, какая та Натаха Иванченкова была, как дрова, что там ее резать? А вот выебать... что-то я сомневаюсь... А там же изнасилования... Вроде бы..." "Изнасиловали ее те парни", - напомнил я Лёнчику, - "что в автобус ее кинули". "А-а-а, ну да... а при чем тут тогда Кипиш?" - все-таки Лёнчик был пьян. - "Там же экспертиза, хуе-мое..." "Ты мне будешь рассказывать про экспертизу?" - сказал я ему, и Лёнчик заткнулся. Промямлил только: "Ну, все равно я волнуюсь". И тогда я рассказал ему про рубиновые сережки...
Вы не подумайте, я ни в чем таком Крокодила не подозревал. Я, конечно, плохо к нему относился и к жене его, но больше по старой памяти - из-за забора того дурацкого, да и просто потому, что Крокодил - гандон с собственным транспортом. Но мне и в голову не приходило, что они бегают где-то там с женой по камышам, отрезают девчонкам уши и вытягивают из них сережки. Тем более что сережек тех с красными гвоздиками, наверняка, полно, может быть, они у нас на базаре продаются в виде бижутерии. Или вот, Крокодилова жена - девчонка богатая, она могла купить те сережки в магазине "Золото" в центре, а Наташка Иванченкова - на базаре. Просто мне как-то неприятно было их увидеть, вот и все. Так что зря я Лёнчику про них рассказал.
А Лёнчик пьяный был и уже, кажется, дурной. Задумался сначала, а потом говорит: "Пошли!" Я говорю: "Куда пошли?" А он: "К Вовочке". Я: "Какого черта к Вовочке?" А он: "Вовочка - мент". Я говорю: "Какого черта? Вовочка уже не мент, он свиней режет", а Лёнчик вскочил и побежал. И я побежал за ним. Потому что хотел его остановить - я не хотел, чтобы он растрепал Вовочке про сережки, тем более что Лёнчик уже не в себе был и молол чепуху, и все дело представлялось мне донельзя глупым.
Так мы добежали до Вовочкиного дома (Лёнчик быстро шел впереди, а я за ним, пытаясь вразумить и остановить), зашли во двор, а потом в кухню. На кухне стояла Вовочкина жена, Светка, и мыла посуду. "Где Вова?" - спросил ее Лёнчик. "В халабуде", - Светка как раз мыла вилку и показала этой вилкой наверх, на лестницу, а потом со звоном кинула эту вилку в раковину, в тарелки. Вы никогда не замечали, как громко женщины моют посуду? Вот мужчины всегда тихо моют, а женщины все время что-то кидают в раковину, звенят и брякают. Мне кажется, женщины все ненавидят мыть посуду и считают, что это какое-то страшное наказание и несправедливость, и все должно быть иначе. Вот и Светка была явно чем-то недовольна, хотя она к нам с Лёнчиком, в общем-то, неплохо относилась - знала, что мы Вовочкины друзья детства, и всегда была доброжелательна.
Вовочка сидел в "халабуде". Вообще-то, это было что-то вроде мансарды, надстройки на крыше, но я уже говорил про Вовочкины странные архитектурные вкусы, эта мансарда точно была похожа на "халабуду", маленькая совсем комната с окном, туда еле стол и стул влезал, и в полный рост не встанешь. Когда мы зашли, Вовочка как раз сидел за тем столом, на столе - старая керосиновая лампа (Вовочка даже свет в халабуду не провел), граненый стакан и огромная бутыль мутного самогона - я только в украинском кино такие видел. Вовочка сразу показался мне похожим на украинца, да ведь он и был украинцем - фамилия его Кириченко, и приехал он к нам из какого-то села, просто я об этом забыл. А сейчас вспомнил, когда увидел его с этим самогоном. Тем более что перед ним еще лежал порезанный кусок сала. И сам Вовочка такой щекастый, как хомяк, сидит жует - он вообще раскабанел, если сравнить с тем, каким он в детстве был, юрким спортсменом, на ментовке раскабанел и на кабанах. Сидит жует и в окошко смотрит. Налил нам самогону по очереди - у него же один стакан был. Мы выпили, закусили салом и огурцом, и Лёнчик выложил ему про сережки. Не сразу, мы еще выпили.
Вовочка вообще в лице не изменился. То есть, когда мы пришли, он и так грустный был - я думаю, от того, что у него со Светкой что-то не так было, не зря она там внизу вилками брякала. Так что, когда он про сережки услышал, то какой был грустный, такой и остался.
- Я же больше не работаю в милиции, - только сказал.
- Но у тебя же там есть друзья, знакомые, - намекнул Лёнчик.
- Не лезь, - вздохнул Вовочка, и мы все поняли.
Каждый из нас понял то, что и раньше понимал. Мы еще выпили по кругу.
- Но вообще это он, - снова вздохнул Вовочка.
Мы не поняли, что он имеет в виду. Смотрели на него выжидающе. А Вовочка снова повернул голову к окну, и мы с Лёнчиком тоже. И увидели Крокодилов хоздвор. Как в кино, как на ладони. Штабели досок, сараи, арматура, бельевые веревки и нужник. Мы как свои пять пальцев знали этот двор - все детство там в войнушку играли, а тут как видение прямо - раз, и он перед глазами, мы с Лёнчиком как завороженные смотрели, не ожидали.
- Я здесь часто сижу, - сказал Вовочка. - Когда бухаю. У меня эта, как ее... клаустрофобия... И все время вижу его двор. И его вижу. А он меня нет.
Вовочка замолчал, и мы молчали.
- Он мешки таскал, - наконец вымолвил Вовочка. - Два раза его видел. Летом нет, не видел. Осенью уже.
- Куда мешки таскал? - не выдержал я.
- В нужник, - Вовочка ни капельки не менялся в лице и в голосе, все говорил грустно и меланхолично. - Вот дорожка от его дома. Он тащил мешки по дорожке. К нужнику. Заходит в нужник. С мешком. Выходит без мешка. Люди ходят в нужник с мешком?
- Большой мешок? - уточнил я на всякий случай.
- Как раз такой, как надо, - ответил Вовочка.
- А когда ты его видел? - спросил Лёнчик. - В последний раз? С мешком?
- Позавчера.
- Манюня! - воскликнул Лёнчик.
Он порывался бежать, но я его остановил - в халабуде это было легко, он не мог просто так мимо меня протиснуться.
- Лёня, - говорил я. - Мало ли, что он там тащит в мешках? Может быть, он там деньги прячет. Или наркотики.
- В говне?!
- Может быть, там и не нужник вовсе. Был раньше нужник, а сейчас склад... или подпольный туннель... для контрабанды... сверху нужник для отвода глаз, а внизу - подземный ход... переоборудовано все...
Я молол всякую чепуху, надеясь переубедить и удержать Лёнчика, забить ему баки и, возможно, мне бы это удалось, но... на хоздворе вдруг загорелся свет.
- Там не туннель, - сказал Вовочка. - Не склад и не подземелье. Там обычная параша. И Крокодил ходит туда срать. Когда идет, включает свет, у него в доме выключатель. Если свет включился, значит, Крокодил идет срать. Когда он таскал мешки, свет не включал. А сейчас включил - значит, скоро придет...
И точно - следуя Вовочкиному предсказанию, на дорожке появился Саша-Юра Крокодил, он неторопливо шел к освещенному лампочкой нужнику. Без всяких мешков. Мы наблюдали за ним молча, украдкой выглядывая в окно - боялись, что раз мы его видим, то и он нас может.
- Он нас не видит, - сказал Вовочка. - Я знаю. Тут дерево так растет, что я его вижу, а он меня нет. Угол не тот.
Крокодил зашел в сортир и закрылся. Лёнчик взял бутыль и налил себе самогона в стакан на четверть. Поднял стакан, поднес ко рту, понюхал, скривился, сделал глубокий вдох, собираясь выпить... но не выпил.
- Он же на нее срет! - вдруг заорал он, бросил стакан на стол, расплескав весь самогон, оттолкнул меня с дороги, мигом выскочил из халабуды, и понесся вниз по лестнице.
Я не бежал за ним следом. Не знаю, на меня какая-то оторопь нашла из-за всех этих переживаний и новых известий. Вот Лёнчик все время дергался, кричал про свою Манюню, взбрыкивал, а я нет - я вот, как Вовочка, почему-то совсем успокоился. Я тоже вышел из халабуды, пошел по лестнице вниз, снова встретил на кухне Светку (она уже вытирала тарелки полотенцем), сказал ей: "Пока, Светка", она мне тоже сказала: "Пока" и даже, кажется, улыбнулась.
Выйдя из кухни, я не пошел прочь с Кириченкова двора, а напротив - свернул за дом, к забору, что отделяет Вовочкин двор от Крокодилова. Там, за домом, стоял деревянный топчан, тряпки на нем валялись какие-то грязные, тазик стоял, видно Вовочка на нем мясо разделывал, а сбоку лежал железный резак, херня такая заточенная, обмотанная снизу изолентой, чтобы можно было рукой взяться. И я машинально схватил этот резак, не знаю, я не думал, зачем, просто он там лежал по пути, я и схватил его рукой, сунул в карман. Потом залез на забор и спрыгнул прямо под Крокодилов нужник...
Я еще там, когда был за забором, слышал голоса - вернее, Лёнчика слышал. Он не орал, но что-то говорил, как мне показалось, угрожающее. А когда я спрыгнул, то увидел Крокодила... Лицо его было разбито, из носа по бороде текла кровь. Он стоял прямо возле двери нужника, прикрываясь руками, иногда делал шаг вправо и влево, пытаясь обойти Лёнчика, удрать... Лёнчик ему не давал - после всякой попытки бил Крокодила по печени, под дых, в лицо.
- Пацаны, не надо, - всхлипнул Саша-Юра, завидев меня, - не надо, пацаны...
Я вспомнил, как его в детстве избивал старший брат-амбал, и мне стало жаль Сашу-Юру, вспомнил, как он кричал всегда... вспомнил, как мы Вовочку прогнали, не взяли его играть в хоккей...
Лёнчик снова ударил Сашу-Юру ногой под дых, и тот упал на колени, согнувшись пополам, захрипел, хотел что-то сказать, наверное, это "не надо, пацаны", попытался встать, и тут... я его полоснул резаком по горлу. Крокодил взглянул на меня удивленно, вытаращив глаза, отнял руки от живота и схватился за горло - кровь хлестала у него между пальцев, мы с Лёнчиком даже отскочили на шаг, чтобы на нас не попало.
- Вот блядь! - сказал Лёнчик. Он смотрел то на меня, то на корчившегося на земле Сашу-Юру. - Вот же ж блядь!
Я не знаю, сколько мы так стояли. Пока не затих Саша-Юра, потом еще сколько-то, все смотрели на него.
- Вы ему башку отрезали, - услышали мы вдруг и заметили Вовочку, который сидел на корточках прямо напротив нас. Черт его знает, сколько времени он там сидел и когда появился. - Это же надо было так влупить.
Я посмотрел на окровавленный резак - я все еще держал его в руке, бросил на землю.
- Убирать надо, - снова сказал Вовочка. - Надо что-то думать.
Мы с Лёнчиком не ответили, Вовочка встал с корточек и пошел мимо нас по хоздвору, к доскам, рылся там, что-то искал - вытащил кусок брезента. Потом залез в сарай и через минуту вынес оттуда здоровенную колоду, в которой торчал топор.
- Вот! - радостно сказал он (мне показалось, что радостно). - Крокодилова мать тут раньше головы курям рубала. Я знал, что оно там. - Да, помогайте вы! - прикрикнул он на нас.
Но мы с Лёнчиком стояли как вкопанные и Вовочке не помогали.
- Вот же дебилы, - обругал нас Вовочка. Он кинул колоду, подошел к нам, схватил Крокодила за ноги и потащил его поближе к полену и брезенту.
- Надо его на куски порубать и в параше утопить, - сказал вдруг Лёнчик.
- Блядь, а я что делаю?! - снова вскинулся Вовочка. - Так помогай!
Но Лёнчик помогать не торопился, как и я. Вовочка в десятый раз выругался, сказал: "Ладно, блядь, стойте" и принялся рубить Крокодила на куски, укладывая его на колоду. Мы с Лёнчиком как по команде повернулись к нему спиной, и стояли рука об руку, по стойке смирно, как оловянные солдатики, к нужнику передом, к Вовочке задом, слушали удары топора и хруст за спиной.
Первым опомнился Лёнчик - он вдруг рванул вперед, заскочил в нужник и нагнулся там - нет, он не блевал, он заглядывал в очко, что-то высматривал.
- Не видно ни черта, - сказал он наконец, обернувшись. - Кажется, там одно говно.
- Хоть дотащить помогите, пидарасы, - взмолился к нам Вовочка.
Он уже закончил разделывать Крокодила, сложил все куски в брезент и замотал. Оставалось только дотащить этот тюк до нужника. Мы с Лёнчиком уже были при сознании - помогли.
- А дырка же узкая! - чуть не заплакал Лёнчик, когда пришла пора топить расчлененные останки Крокодила в нужнике.
Здесь уже я взял себя в руки - помогал Вовочке доставать окровавленные куски мяса из брезента и по очереди кидать их в дыру, проблевался два раза. Лёнчик же все это время бегал поодаль, матюкался под нос; когда мы закончили, подбежал к нам...
- А теперь чего? - спросил. - Что будем делать? - он достал из кармана сигареты, хотел подкурить.
- Не курить, блядь! - скомандовал Вовочка, и Лёнчик спрятал сигареты назад.
- Ну да, ну да, - залепетал он. - Значит, труп утопили. А кровища, а следы? Блядь! А вдруг его жена в доме?!
- Нету ее, - спокойно ответил Вовочка. - Он один приехал.
- Машина! - воскликнул Лёнчик. - Его же хватятся! Скажут, приехал, машина здесь, а самого нет! Станут искать, полезут в нужник...
- С какого они полезут в нужник? - вставил я.
- А куда?! - Лёнчик, кажется, сошел с ума, все время орал и вскрикивал. - Обязательно полезут. Найдут там Крокодила и эти... другие мешки. Скажут, что это все мы! А кровища? А следы? Собаки!
- Машина, - сказал Вовочка. - Берите машину и уебуйте, - он протянул Лёнчику ключи.
- А куда? - спросил Лёнчик, беря дрожащей рукой ключи.
- Вон туда, - показал головой Вовочка, - в камыши, в речку.
- А кровища, а следы? - Лёнчик повторял одно и то же, как заведенный болванчик.
Вовочка оглядел хоздвор, нужник, все место преступления, освещенное одинокой лампочкой, потом поднял глаза на свою причудливую халабуду на крыше - и правда, отсюда, снизу, смотрового окна не было видно за деревом, лишь свет от керосинки пробивался сквозь ветки.
- Спалю все нахуй, - сказал он.
***
- Я не знал, что ты умеешь водить машину, - сказал я Лёнчику, когда мы уже ехали к речке - лавировали медленно по кочкам и ямам, дороги ведь там никакой нет, разгонишься и не доедешь.
- Да нефиг делать, - довольно заявил Лёнчик, - пятиступенька!
Я ни черта не понял, что он сказал, наверное, про пятиступенчатую коробку передач, но Лёнчик выглядел воодушевленным и даже радостным, совсем не таким потерянным, как на хоздворе, и меня это успокаивало - я уже не ждал от него каких-то глупостей. Наверное, его машина обрадовала - может быть, он всю жизнь страдал от того, что у него нет своего транспорта.
Машину мы утопили не без труда, помучались, конечно, не загнали сходу в речку, потом все-таки утопили, но не слишком глубоко - да плюнули, лишь бы по крышу, а назад уже все равно не вытащишь - хорошо хоть, что за камышами. Хотя, с другой стороны, в камыши рыбак может залезть, а там примято отчего-то... Плюнули, одним словом, не видно и ладно... Извозились в грязи. А потом даже целиком в одежде искупались, Лёнчик говорил: "Может, на нас чего осталось - кровища там, говно, отпечатки пальцев".
Пошли потом мокрые вдоль речки к мосту, на мост вылезли, на дорогу, постояли там, подумали, куда идти сушиться - к Лёнчику или ко мне. Не решили, но пошли потихоньку ко мне, а потом вдруг посреди дороги оказались возле дома Кипиша - во дворе за забором чернел наш железный теннисный стол. Зашли во двор, сели там на столе, закурили, решили тут сушиться.
- Сейчас бы выпить, - сказал мечтательно Лёнчик.
И тут же, как по мановению волшебной палочки, мы увидели на дороге какую-то фигуру - человек шел вприпрыжку, поторапливаясь, как по срочному делу.
- Оба-на! - сказал Лёнчик. - Дядя Толя Башмак. Точно уже затарился, бежит накатить. - Дядя Толя! - крикнул он человеку на дороге.
Тот вздрогнул, обернулся, но попытался не остановиться: "Привет, Лёня", - только сказал на ходу. Но от Лёнчика было не так-то просто уйти.
- Стой, дядя Толя, - крикнул он снова, подбежав к забору, - а ну, стой, говорю!
Мужичок нехотя остановился.
- Есть чего? - напирал на него Лёнчик. - Да я вижу, что есть. Да не ссы, дядя Толя, оно ж на троих в самый раз, не будь жидом, заходи накатим.