Книга 9. Рабы-невидимки, ч.1 (продолжение)
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл 2 "Особый режим-фашизм"
Книга 9 "Рабы-невидимки"
Часть 1 "Участь победителей" (продолжение)
-------------------------------------------------------------------------------------------------
3
Слава Богу, перед группой Порфирьева стояли и смеялись свои, партизаны. Это выяснилось сразу, как только закурили и разговорились. Оказывается, партизаны шли из разведки, увидели дым и огонь от костров, ну, и свернули с дороги, чтобы посмотреть - не немцы ли? А потом пришлось ждать, когда улягутся спать. Издали не разобрать, кто такие, а подойти ближе не решились. Даже сами покемарили немного, пока ждали. А когда увидели, что светает и часовой спит, подошли.
Порфирьев поинтересовался:
- Далеко до вашего отряда? Рация у вас там есть?
- Есть и рация, и радистка. Но идти туда - часов 5, не меньше.
- Кто у вас командир? Нам бы со своей дивизией связаться и сообщить, что вышли на партизан. У нашей рации батареи сели.
- Командир у нас сейчас майор Коркин, - почему-то недовольным тоном произнёс старший разведчик. - Только ему, я думаю, не до вас.
- А что такое?
- Да предателей он в отряде раскрыл - целую группу! И почти все они были у нас командирами. Даже комиссар соединения! Там сейчас такая проверка идёт, не приведи Бог! Всех проверяют: откуда, кто? Следователь из самого Киева к нам прилетел - старший лейтенант Тристог!
- Нам-то что до этого? - спокойно возразил Порфирьев. - Мы из наступающей армии, у нас и с документами всё в порядке, да и со штабом дивизии по радио можно связаться. Ведите, не ели мы уже несколько дней по-человечески!
Все поднялись, чтобы идти. Но Сивков запротестовал:
- Мне, в таком случае, с вами не по пути, я из другого отряда.
- Из какого? - спросил старший разведчик-коркинец. - Мы тут всех знаем!
- Из отряда майора Сивцева. Что он мне скажет? Спросит, где трое суток пропадал?
Порфирьев посоветовал:
- Расскажете потом, что вели мою группу. Да мы вам и документ выдадим, если надо.
- Нет, братцы, вы топайте сами, проводники теперь есть, а я - к своим!
К Сивкову подошёл коркинский разведчик:
- Какое у вас звание?
- Капитан.
- А должность в отряде?
- Заместитель, а что?
- Чей заместитель?
- Как это, чей? Ну, этого... командира отряда.
- Как его звать?
- А что ты мне тут допрос устраиваешь! - повысил голос Сивков. - Кто ты такой?!
- Нет, это ты, кто такой?! - возмутился коркинец. - У нас такие, как ты, уже заврались по самые уши! Так что мы все начеку! А ты мне не можешь назвать имя своего командира!
- Ну, Михаил его имя!
- А фамилия?! - рявкнул разведчик.
- Ну, этот... фу, чёрт! Засрал ты мне мозги своими вопросами!..
- Я тебе сейчас их вышибу, если не вспомнишь! Если на ходу придумал. Ну?!. - навёл он автомат на Сивкова.
Сивков стал бледным, обмяк.
- Ну, этот... - Вдруг обрадовался он, что вспомнил, и выкрикнул: - Майор Сивый!
- Ты же говорил - Сивцев! - заорал разведчик. - А теперь уже Сивый, да?! А ну, сознавайся, сука, кто ты?! Нет здесь больше ни одного майора, кроме нашего, понял! Ни Сивцева, ни Сивого, понял!..
Сивков молча отдал свой автомат разведчику, негромко признался:
- Ладно, не партизан я. Но - прошу меня выслушать... - Он тяжело дышал, озираясь по сторонам, не смея взглянуть в глаза окружившим его плотной стеной людям. - Но капитан я - действительно, понятно?! В 41-м попал в плен. Потом из лагеря для военнопленных перевели меня в армию русского генерала Власова. Вернее, в русскую армию генерала Власова. Простите, волнуюсь... Я согласился. Думал, как? Лишь бы дали свободу, сволочи, а там перебегу к своим. А до вас-то, - повернул он заросшее лицо к Порфирьеву, - ещё далеко было. Да и не просто это оказалось - убежать-то. Короче, пока боёв не было, я служил. А как только начали нас выставлять против своих на перевалы, я и сбежал.
Порфирьев тут же подтвердил, обращаясь к Русанову:
- А ведь и верно! Иван Григорьевич, помнишь, ночью, когда мы поднимались на Дукельский перевал?
- Да, - подтвердил Русанов, - какие-то власовцы переговаривались в темноте о побеге. Я шёл первым и хорошо всё слышал.
- Ну вот, - обрадовался Сивков и продолжил рассказ уже спокойнее. - Скитался тут, в этих местах, в ожидании Красной Армии, чтобы сдаться. А её всё нет и нет. Решил махнуть к партизанам. Решил, что так будет лучше. Повоюю у партизан, тогда и сдаваться не придётся. Расскажу всё после войны, если жив буду. А тут и вы наткнулись на меня! - Снова Сивков смотрел на Порфирьева. - Я и пристроился к вам.
- Так вы же сказали нам, что вы из партизанского отряда! - уличил Порфирьев Сивкова во лжи.
- А что мне оставалось? - спокойно спросил Сивков. - Ну, окажись вы на моём месте!..
Порфирьев возмутился:
- Так всё равно ваша ложь выяснилась бы! Получается, вы вели нас, неизвестно куда? На что же вы надеялись?
- А на то же, что и вы: вдруг наткнёмся на партизан. Тогда объяснил бы, что заблудился и вывел не на тех. А не наткнулись бы - тоже сказал бы, что заблудился.
- А теперь почему вы отказываетесь идти? В чём дело? - недоумевал Порфирьев, озадаченный поворотом событий.
Сивков честно признался:
- Так ведь в отряде майора Коркина идёт проверка. Я понял, что туда мне дороги нет. Лучше уж в вымышленный отряд возвращаться. Вы меня как раскусили? - обернулся Сивков к партизану-разведчику.
Партизан, немолодой уже, лет 40, усмехнулся:
- Да уж больно не похож ты на капитана! Я до войны служил в кадровой армии, ну, и ещё художник-портретист по профессии, сразу заметил в тебе суету какую-то, небритость, отсутствие того, что в армии называется "военной косточкой". Вот и взял на испуг. Ты заметался, я и понял всё про тебя! Мог и мозги вышибить.
Сивков оторопел:
- Так вы что, тоже не знаете командиров других отрядов?
- Нет, это ты мне ответь, - опять усмехнулся партизан-художник, - почему ты не ушёл от них, - кивнул он на группу Порфирьева, - когда они уснули? Был бы, глядишь, на свободе.
- А зачем мне было от них уходить? Они мне поверили. Да и немца я тут у них одного прихлопнул...
Русанов даже плюнул от досады:
- Сволочь, нашёл, чем хвалиться! Мальчишку пленного расстрелял! Раненного. Хватит с ним разговаривать! Надо отвести его к вашему следователю, пусть он разбирается с ним.
- Ладно, - согласился художник, - пошли!..
В партизанский лагерь майора Коркина в районе села Рогожник обе группы разведчиков добрались, когда уже смеркалось - ходить по горам не одно и то же, что по ровным дорогам. Да ещё голодные все. Однако, прежде, чем сесть за стол, нужно было представиться командиру отряда. Таков был порядок, заведенный майором - никакой расхлябанности, никакой "партизанщины".
Майор появился из штабной землянки выбритым, подтянутым, но почему-то угрюмым. Увидев незнакомых людей, о которых ему только что доложил партизан-художник, тем не менее мрачно спросил:
- Кто такие? - Был он высок, породист и выглядел усталым от бессонных кругов под глазами.
Порфирьев, приложив руку к шапке-ушанке, бойко доложил:
- Командир разведгруппы от Советской Армии старший лейтенант Порфирьев! Группа была направлена 2 недели назад в тыл противника через Дукельский перевал. - Достав из планшета карту, он принялся объяснять майору цель и задачи, которые должна была выполнить группа. Сообщил о том, что его дивизия ушла на другой перевал, а ему было приказано идти на соединение с партизанами. По дороге от дождей сели батареи радиостанции, и они не могут теперь из-за этого сообщить о выполнении задания. Затем объяснил, что солдаты сильно исхудали от отсутствия питания, хотят есть и спать, и лишь после этого кратко доложил о Сивкове.
- Ваши документы! - потребовал Коркин.
Порфирьев предъявил документы.
- Хорошо, товарищ старший лейтенант, ведите свою группу на кухню вместе с нашими разведчиками, а этого Сивкова я забираю у вас на допрос. Как поедите, мой адъютант, старшина Грабовой, отведёт вас на ночлег и покажет место, где вы будете спать. Всё. Вопросы есть?
- Есть, товарищ майор. Нужно передать по радио о выполнении задания. Я вам говорил уже, что у нас сели батареи.
- Пусть ваш радист после ужина пойдёт с моим адъютантом к нашей штабной радистке и сообщит ей свой шифр и номер волны, а также время выхода в эфир.
- Слушаюсь! Разрешите вести людей на ужин?
- Ведите. Скажите повару, что я разрешил выдать вам всем "боевые 100 грамм".
- Слушаюсь! - Радостно выпалил Порфирьев, думая: "А командир-то у них, видно, толковый мужик. И сразу всё понял, и без размазываний..."
Просветлело и у майора лицо - чему-то обрадовался тоже: "Какая удача, какая удача, это же надо! Да я теперь из них верёвки совью..." И повёл Сивкова на допрос сам, не передавая Тристогу. На пороге землянки приказал часовому:
- Не впускать без моего разрешения никого, ни при каких обстоятельствах! В случае, если только немцы, понял?!
- Слушаюсь, товарищ майор! - Часовой посторонился, впуская сначала Сивкова, а за ним Коркина. Дверь плотно закрылась.
Жребий Коркиным был брошен ещё тогда. Немцы подходили к Шимонке. Коркин боялся гибели. Страх и паленка толкнули его тогда на это: он зашифровал для своего радиста и передал с Грабовым страшную радиограмму. Её текст до сих пор сверлил ему мозг: "Отряд окружили немцы. Возникло подозрение, что командир отряда Егупов-Батюк заслан в отряд противником из секретной диверсионной школы немцев в Ораве. В случае моей гибели прошу позаботиться о семье. Коркин".
В следующей радиограмме он сообщил, что остался жив, прорвавшись из окружения, и просил прислать за ним самолёт. Это тоже было продиктовано неверием в избавление от немцев и страхом. Но когда немцы были разбиты, страх отступил, а выпитый немецкий коньяк шибанул в голову, которая закружилась от честолюбивого плана. Он решил посадить на самолёт не себя, а Егупова-Батюка, дав лётчику задание лично передать секретную записку в штаб, где её расшифруют и будут знать, что нужно делать. В записке было следующее: "Из окружения вырвались, в отряде осталась одна треть. Мне удалось послать вместо себя командира отряда Егупова-Батюка для проверки. Передаю с ним список для награждения орденами за смелые боевые действия. Егупов летит за наградами, включил в список и меня. До выяснения остаюсь в отряде вместо него. Коркин".
Следующие радиограммы посылал уже в пути, когда разделились на отдельные отряды и пробирались ночами в сторону Меджилаборце. Но это были обычные, в них он лишь сообщал о трудностях в отряде. Главными же были те 2 и шифрованная записка. Если всё произойдёт так, как он полагал, то отрядом останется командовать он. С тех пор все последующие дни его мучил лишь один вопрос: "Кому больше поверят, ему или Батюку? Как там поведёт себя этот Егупов? " От этого зависело очень многое.
4
Штаб партизанского движения был не в Жешуве, а во Львове, и лётчик, прилетевший в Жешув с Игорем Егуповым-Батюком, получил указания от своего начальства лететь во Львов. Оказывается, кроме шифрованной записки Коркин дал ещё и радиограмму утром. Что в ней было, лётчик не знал, позавтракал с Егуповым, и дальше - машина была уже заправлена.
Во Львове их поджидали и встретили. Лётчик передал встречавшему подполковнику шифрованную записку Коркина, и его отпустили. А Игоря подполковник привёз в штаб и долго расспрашивал обо всём. Потом устроил в военную гостиницу, а на другой день сказал, что делами его партизанского соединения и обстановкой в Восточной Словакии заинтересовались в Киеве, и ему придётся слетать в Киев, где с ним хотят побеседовать и всё выяснить. Подполковник написал адрес, по которому нужно явиться в Киеве.
- А что выяснять-то? - не понимал Игорь. - Я же не знаю общей обстановки в Словакии.
- Расскажете там, что знаете, - сухо заметил подполковник Ратушный. - Мы здесь тоже не знаем, чего они хотят. Это ведь органы, они не докладывают о своих планах. Наверное, хотят о чём-нибудь узнать, зададут вопросы. Вы ответите. Что я ещё могу сказать? - подполковник пожал плечами. - Может, они готовят людей для засылки в Словакию. Хотят выяснить какие-то детали. Что вам трудно, что ли? Полетите через 2 часа на Ли-2, это быстро.
Беспокойство, овладевшее Игорем ещё на своём аэродромчике, усилилось. Не за наградами его привезли, происходило что-то непонятное - о наградах не было даже речи, хотя список с фамилиями для награждения подполковник Ратушный у него взял. Ли-2, на котором летел теперь Игорь в Киев, вёз какого-то важного генерала с его свитой. Игорю показали место отдельно от них, рядом с молодым и общительным лейтенантом, знавшим Киев и обещавшим показать ему здание, в которое Игорю нужно было явиться. "Это в центре", успокоил он и предложил сыграть в "подкидного". Время пролетело быстро.
С аэродрома в Киев их привёз автобус. Лейтенант проводил Игоря к зданию наркомата внутренних дел УССР и, прощаясь, сказал:
- По-моему, это сюда. Счастливо! - И подождал, пока Игорь не вошёл в двери.
Выяснив у дежурного офицера, куда ему надо идти, Игорь поднялся на третий этаж, нашёл номер нужной ему комнаты и, войдя, представился:
- Товарищ подполковник, командир партизанского соединения в Восточной Словакии Егупов-Батюк прибыл по приказу штаба партизанского движения! - За спиной подполковника он увидел через окно, что на улице пошёл мелкий снег, косо сдуваемый ветром. То, что в Киеве было холодно и сухо, Игорь заметил ещё на аэродроме. Но то, что пошёл снег, его удивило: "Рано же! Ещё не кончился сентябрь!"
- О, какой бравый молодец! - вышел подполковник из-за стола, протягивая гостю руку. - В армии не служил, а докладывает, как настоящий военный! Ну, что же, с прибытием вас на родную землю, Игорь Константинович! Рад с вами познакомиться. - Подполковник дружелюбно улыбался, и у Игоря отлегло от души - заулыбался тоже.
- Раздевайтесь, Игорь Константинович, у меня в кабинете тепло. Сейчас ещё и горяченького чаю, я распоряжусь, нам принесут. Так что беседовать раздетым будет удобнее. - Ожидая, пока Игорь разденется, подполковник восхищённо приговаривал: - Наслышан, наслышан о ваших делах! А когда вы появились в Словакии? Ещё в 42-м, да? Кажется, в Ораве?
- Да, в конце 42-го, недалеко от Оравы. А откуда вы об этом знаете? - удивился Игорь.
- Так ведь служба такая... - ответил подполковник многозначительно. И не прекращая улыбаться, указал на стул возле стола. - Ну, а что новенького в вашем соединении, как идут дела?
Игорь принялся рассказывать о последних событиях и почувствовал, что подполковник слушает очень внимательно, словно прощупывая его своими умными, уже не улыбающимися, глазами. Дружелюбия в них не было и намёком, одно холодное любопытство. Энтузиазм у Игоря пропал, опять со дна души поднималась непонятная тревога.
Подполковник достал из ящика стола карту Словакии и что-то на ней обвёл красными кружками, поставив дату и какую-то словесную пометку. Убрал в стол и, опять улыбаясь, тепло произнёс:
- Вот что, Игорь Константинович, по закону вам полагается отпуск. У нас тут есть в районе Ирпени наш закрытый санаторий...
- Какой же может быть сейчас отпуск, - изумился Игорь, - товарищ подполковник? Там же немцы наступают, а я буду отдыхать?!
- Вы не дослушали меня! - оборвал офицер властно. - У вас же даже настоящих документов нет при себе, кроме этого клочка шёлковой материи, зашитой в ваше пальто, так или нет?
Игорь хотел спросить, откуда он это знает, но не спросил. И подполковник договорил:
- Стоит самолёту сесть на вынужденную, и вы никому не докажете, кто вы, куда летите и зачем! Так или нет?
- Ну, так, - согласился Игорь, закипая внутренне от какой-то несправедливости, которую, почувствовал, для него готовит этот человек.
- А вы не ершитесь. Потому что кончилась вся эта старая партизанщина. Во всём! Сейчас вас сфотографируют - и для настоящего личного дела, и для документов, которые потом выдадут. А чтобы время даром не шло, отдохнёте пока в санатории.
- Так уж лучше разрешите съездить домой, к жене! - загорелся Игорь опять радостью.
- Нет, домой не получится, - подумал о чём-то подполковник. - Ждать будете здесь, рядом. Посмотрят вас врачи, подлечат немного, необходимые прививки сделают. А тогда, если останется время ещё, сможете махнуть и домой. А что в этом плохого? - спросил он как бы самого себя и улыбнулся добродушной улыбкой.
- Так, может, вызвать жену сюда?! - вырвалось у Игоря.
Подполковник задумался, посидел так, что-то соображая, и улыбнулся вновь:
- А если она работает?
- Ради такого случая - отпустят! - твёрдо произнёс Игорь, внимательно глядя подполковнику в глаза. И спросил: - А как вас звать, товарищ подполковник? Или хотя бы фамилию...
- Завалишин. Владимир Петрович. Извини, что забыл сразу представиться тебе.
- Ничего, бывает, - дружелюбно улыбнулся Игорь, почувствовав в подполковнике какую-то внутреннюю перемену. - Так что, продиктовать вам адрес жены?
- А почему не сам? Долго, что ли, послать телеграмму?
- А куда её вызывать? - вопросом на вопрос ответил Игорь. - Да и на работе её легче отпустят, если сделаете официальный вызов вы. И билет на поезд - тоже с вызовом легче.
- Резонно, - согласился подполковник и смотрел на Игоря снова с теплом и с большим любопытством, хотя тот был и небрит уже 3 дня.
- Так как, вызовете? Диктовать?
- Ну, что же, давай...
Игорь продиктовал адрес жены, подполковник записал, на том беседа и кончилась. Игоря отвезли куда-то за город, в какую-то деревню Ирпень, где был "закрытый" санаторий для военных и служащих в МГБ. Поместили его там в отдельную комнату, без соседей. И тогда он вспомнил, что не брился, не мылся много дней, а с собой не было у него ни мыла, ни бритвы, ни зубной щётки, ни денег. "Вот так положение! - подумал он сокрушённо. - Что же это я так растерялся, что позабыл даже сказать ему об этом! Что теперь делать?!. Но не успел он как следует порасстраиваться, придумать, что делать и к кому обращаться, как в номер к нему явилась кастелянша и, забрав у него всё его партизанское рваньё-бельё вместе со вшами и выдав взамен всё чистое и новое, сказала, что его ждут в хозотделе, где выдадут деньги и новое обмундирование, а старое сожгут.
- Только вы бельё-то сейчас чистое не надевайте на себя, пока не помоетесь в бане, - посоветовала она, заметив, что он хочет надеть бельё за ширмой, которую она ему принесла.
- А что же мне: надеть старое обмундирование на голое тело? - удивился он.
- Эка невидаль! - проговорила она на чистейшем русском. И он понял, что она не местная и, стало быть, находится в штате МГБ. А с такими разговаривать и расспрашивать их бесполезно - всё равно правды не скажут, знал об этом ещё от отца. Но всё же решил попробовать:
- А где у вас этот хозотдел, к кому там обращаться?
Кастелянша, осторожно засовывая его вшивое бельё в большой бумажный пакет, объяснила. Тогда он поинтересовался, где баня. Она объяснила, как туда пройти. Но как только он задал вопрос: откуда можно позвонить в Запорожье, ответ последовал суровый и не допускающий новых вопросов:
- Обо всём остальном спрашивайте у начальства. У нас тут с иногородними переговорами строго. - И ушла.
"Обо всём остальном" Игорь узнал, получая деньги и новое "комсоставское" обмундирование - носите на здоровье, товарищ командир! Вот только не дали погон - какие выдавать? Не офицер, и не рядовой. После бани, одевшись в чистое белью, пахнущее крахмалом и синькой, в новую форму, ладно сидевшую на нём, он постригся и побрился в парикмахерской при санатории и, увидев в зеркале смуглого волевого человека с внимательными глазами, подумал: "Неужели и правда таким красивым стал? Если бы могла видеть Любомирка..."
Как погибла Любомирка, поведал Фриц Бобровницки, который каким-то чудом отыскал Игоря в лагере партизан, постоянно перемещавшихся на новые места из-за боёв с регулярными частями немцев.
Рассказывал Фриц долго, с мучительными подробностями. В его лесную избушку зашли немцы - дождь лил, они погреться хотели. Ну, Фриц, чтобы ублажить их, достал из погреба вино. А потом они увидели Любомирку и хотели её изнасиловать. Допустить этого Фриц не мог, кинулся защищать дочь. Да и сама Любомирка - девка ведь сильная - не поддавалась, дралась до последнего, пока не убили. На выстрелы отреагировал пёс, стал громко лаять, и немцы удалились, не желая привлечь к себе чьё-либо внимание.
Не верилось, что уже нет на свете Любомирки. И хотя пекло от боли и ненависти в груди, он всё ещё думал тогда: да как это - нет? Не может такого быть! Вот сто`ит только пойти с Фрицем туда, и из домика в лесу выбежит им навстречу счастливая Любомирка - тёплая, светлоголовая.
Но то были чувства. А умом понимал, нет больше Любомирки, и никогда уже не будет. Не будет её ласковых рук, горячих губ, призывного взгляда. Где-то в могиле лежит, не встретиться.
Снова вспомнил о жене, которую должен вызвать сюда подполковник Завалишин. Однако на этот раз никакой неприязни к Вале, к тому, что она приедет, у него на душе не было. Напротив, ему хотелось повидаться с нею. Любомирки уже нет на свете, придётся сближаться с Валентиной. Душевного разлада теперь не было, и он чувствовал, что сможет смотреть жене в глаза и ни о чём ей никогда не рассказывать. Зачем? Мутить душу ей и себе безо всякого смысла и цели? Другой Любомирки ему не найти всё равно, значит, будет жить теперь до гробовой доски с женой и незачем её обижать своими дурацкими признаниями. Любил же он её когда-то. Думается, не будет противной и дальше. И всё с этим, точка!
Вернувшись к себе в номер, он решил, руководствуясь инстинктивным чутьём, не звонить жене по телефону, не прояснив до конца странной обстановки, в которую попал. А написать ей пока лишь письмо, да и то осторожное, чтобы поняла, что он в Киеве, но ненадолго, и что встреча с нею будет зависеть от обстоятельств.
Эта осторожность была вызвана тем, что его опять охватили смутные подозрения. Перед тем, как идти в администраторскую, чтобы заказать на вечер междугородний телефонный разговор, он столкнулся с быстро прошедшим мимо него офицером. Ну, прошёл человек и прошёл, подумаешь, дело большое - мало ли тут этих гэбэшников! Так нет же, не выходило из головы: где-то уже видел его. Казалось бы, ну и что с того?
Походил-походил по вестибюлю в административном корпусе, а телефонного разговора заказывать не стал - не было покоя. Мысль, что где-то уже видел это лицо, засела в мозгах, как заноза, и ныла там: "Ну, где, где я его видел? Не просто видел, а при каких-то особых обстоятельствах!"
И вдруг вспомнил: "Да это же шофёр, который меня сюда вёз из МГБ! Только он был в сержантской форме и с усами. А теперь в форме офицера и без усов! Что за маскарад, зачем? Я же его и не узнал бы никогда, если бы не обратил внимания на фурункул на его шее! Он всё головой этак вертел, словно ему тёр шею воротник. Жалел парня: больно же! А у этого, что прошёл мимо - уже пластырь на шее, а головой сделал всё то же движение: как петух в воротнике! Он это, он! Лишь усы сбрил, а может... они у него были наклеенными? Получается, он приставлен ко мне, чтобы следить за мною?"
"Открытие" ошеломило Игоря. Сразу вспомнил и "общительного" лейтенанта в самолёте, который потому и в подкидного дурака с ним играл, и всю дорогу общался, чтобы под видом дружеской любезности проводить его до самого входа в МГБ, опасаясь упустить, если Игорь что-нибудь почувствует и надумает бежать. Новая догадка окончательно убедила его, что за ним установлено наблюдение, слежка. А раз так, надо было во всём сначала разобраться, а не спешить заказывать разговор с Валентиной, который будут прослушивать. Игорь заметался и окончательно потерял покой: "Как же это я сразу не догадался, что Коркин усадил меня в самолёт неспроста, что дело с этим полётом за наградами было липой! Но что, что произошло? Где? Вроде бы не терял ничего и никаких секретов не выбалтывал - да и кому?! Вокруг были только свои. А - подозревают. В чём?"
- Говорит подполковник из наркомата внутренних дел Завалишин, соедините меня, пожалуйста, с подполковником спецотдела Ратушным.
В ухо из телефонной трубки слегка пощёлкало, а через минуту раздался напряжённый голос с придыханиями и типично украинским "гэ" в словах:
- Подполковник Ратушный. С кем я говорю?
Завалишин объяснил и перешёл к сути:
- "Личное дело" Егупова-Батюка я получил от вашего лейтенанта. С самим Батюком - беседовал. И знаете, он произвёл на меня впечатление человека искреннего, открытого.
Да я понимаю, что внешние впечатления бывают ошибочными. Меня сейчас интересует другое: а ваш майор Коркин, что за человек? Он - не мог там напутать чего-нибудь? Уж больно не сходятся концы с концами...
- Майор Коркин наш - только 4-й год, до этого он был вашим, товарищ подполковник. К нам его прислали ваши органы. Он и училище кончал в Саратове от вашего наркомата. Так что вам лучше знать, мог он напутать или нет, - уклончиво отвечал штабник. Но тут же и согласился: - А концы с концами кое в чём, может, и нэ сходяться, тут я из вамы згодэн, то есть, согласный.
- Ну, хорошо. Попрошу вас поддерживать со мною связь по телефону, если появятся какие-либо новые сообщения от майора Коркина. Я для этого, собственно говоря, и позвонил вам. Запишите номер моего телефона...
Продиктовав номер, Завалишин повесил трубку и подумал: "Впрочем, странно начал вести себя и этот Батюк. То был сама искренность, а в письме к жене вдруг такие продуманные слова и мысли, будто подозревает, что за ним следят и боится провала. Почти ничего не написал о своих чувствах, о том, как соскучился. Даже не пригласил приехать в Киев! Что за всем этим кроется? Странно всё как-то..."
Если в отношении Батюка-Егупова Завалишину всё было понятно - рос хулиганом и докатился в молодости до тюрьмы, то с майором Коркиным ясности не было: до войны оперативный работник НКВД в звании старшего лейтенанта, переведён в Киев, вроде бы "свой", по выражению Ратушного. Но узнать о нём подробнее можно было лишь от него самого, если бы он находился рядом.
В отличие от Батюка Коркин происходил из семьи обеспеченной, "благородной". Отец его был до мировой войны горным инженером, мать - из дворян, а сам вот закончил училище пограничников и стал чекистом.
О военной карьере, наущаемый дедом, он мечтал ещё в детстве. Хорошо помнил случай, когда году, кажется, в 25-м, к ним в Саратов приехал какой-то знакомый матери и спросил его за обедом, кем ему хочется быть. Не задумываясь, ответил: военным. Ему шёл только 15-й, а уже знал, чего хочет. Дед решительно поддержал: "Молодец!"
Окончив школу и отслужив 2 года в Красной Армии, он поступил в 31-м году в военное училище. Пришлось скрывать, что отец, коренной москвич, служил у "белых" в гражданскую войну, а дед по матери был статским советником. Старик к тому времени уже умер. К счастью, у матери сохранилось ошибочное извещение о гибели отца на германском фронте в 1915 году. А на самом деле он вернулся в 18-м году из германского плена - жили тогда в Москве - и сразу подался на юг, к Деникину. Больше они его никогда не видели. Потому что из Москвы пришлось выехать к дедушке Каретину, который остался в Саратове один - бабушка умерла там от брюшного тифа. В Москве их "уплотнили", подселив к ним "пролетарскую семью", и мать обрадовалась, когда дедушка Каретин позвал их к себе. Мать поступила работать на макаронную фабрику, и Олег стал считаться сыном рабочей. Это позволило ему закончить школу, вступить в комсомол.
Соседи его жалели - безотцовщина, но учится хорошо, не хулиганит, как другие. Мать - работящая, красивая. Дедушка, знали, из "благородных", но ничего не нажил себе, вежлив со всеми, умер тихо. Говорили, от тоски. Потому что мог ещё жить и жить, 63 - разве это старость? Были где-то ещё родители отца на Урале, да тоже, наверное, померли. Мать с ними не переписывалась, хотя дедушка Коркин был по происхождению из мещан, работал всю жизнь горным инженером. Но мать решила, лучше не искать с ними встреч: мало ли чего? Не те времена. Вот тогда и сочинила она новую биографию о родственниках, которую Олег взял потом и себе за основу.
Служить после училища он попросился к себе в Саратов: есть, мол, где жить, и просьбу удовлетворили. К 37-му году он был уже старшим лейтенантом, носил 3 кубика в петлицах. А вот дальше застопорило. Начались всюду повальные аресты, расстрелы. Кто был погрубее и не задумывался ни о чём, пробивались в должностях и званиях, как грибы после дождя. А он, наоборот: притих, боялся, как бы не вскрыли его подлинную биографию. И это приняли на службе за робость. Другим объявляли благодарности в приказах, награждали, выдвигали, а его словно забыли. Хотя был и способным, и силы воли было не занимать: отец воспитывал его по-спартански. Вырос он крепким и сильным. Но трусоватым...
По роду работы ему приходилось бывать на допросах, и он не раз видел и чувствовал - арестованный невиновен. А тому вкладывали пальцы в тиски, и он "сознавался". Число "раскрытых врагов" всё увеличивалось. Следователей и оперативников за это награждали, повышали в званиях, должностях. И тогда в среде сотрудников вспыхнул азарт: кто больше арестует в своём районе, у кого больше "сознается" врагов.
Выдвигались в этой страшной игре самые тупые и жестокие. А умные и справедливые, кто не мог этого видеть и переносить, стали исчезать. Пытаясь остановить произвол, они где-то выступали, что-то, видимо, делали, мешая тупым. И в "делах", заведенных уже на них самих, появлялись в графе "состав преступления" опасные формулировки: "пытался выгородить врага", "сознательно смягчал допросы", "утратил революционную бдительность".
Некоторые, не дожидаясь ареста, стрелялись. Их семьи куда-то исчезали. Жить стало опасно - не доверяли друг другу.
Однажды Олег участвовал в большой операции по раскрытию подпольной организации. Враги там оказались настоящие, не придуманные - "Рютинцы", как называли их по фамилии вожака, арестованного в Москве ещё в 32-м году и недавно расстрелянного: покушался на самого Сталина. Олег получил повышение в звании. На рукаве гимнастерки по-прежнему были скрещенные мечи, но в петлицах воротника появился, наконец, четвёртый кубик.
Соседи по дому, зная, где Олег теперь служит, сторонились его. Даже девушки у него не было. В 28 он всё ещё оставался холостяком и завидовал молодым рабочим, студентам. Все жили, как люди, он же пробавлялся случайными встречами.
Женился он только в 40-м, когда перевели служить в Киевский военный округ. Там его не знали, ходил в штатском, и нашлась вскоре девушка и для него - учительница из райцентра, в котором служил. Когда поженились, пошёл уже 31-й год. Время было неспокойное, в Европе лязгали стальные гусеницы Гитлера. Пали Франция, Польша. Войска Гитлера вышли к советским границам. И хотя с Германией был заключён договор о ненападении, всё равно покоя не было: ждали войны.
И она началась, в июне 41-го.
5
Допрос Сивкова Коркин повёл настолько сногсшибательно, что арестованный не мог сначала поверить своим ушам:
- Вот что, Сивков. Мне правда от тебя не нужна. Важно, что ты - власовец, понял меня?
- Не понял, товарищ майор, - честно признался Сивков, казавшийся из-за бороды и страха много старше своего следователя, хотя на самом деле был старше всего на год.
- Я тебе не товарищ! Запомни это.
- А как надо говорить?
- Гражданин майор.
- Хорошо, гражданин майор. Но я - действительно не понял вас.
- Ты - власовец?
- Да, гражданин майор. Был в Русской особой армии генерала Власова, но дезертировал из неё во время боёв на Дукельском перевале.
- Всё равно мне этого достаточно, чтобы расстрелять тебя.
- Без суда, гражданин майор? Вы это хотите сказать?
- Нет, по суду. Завтра я продемонстрирую тебе расстрел одного власовца согласно положению о фронтовой полосе. А потом мы продолжим с тобой наш разговор.
- Зачем? - не понимал Сивков опять. - Если вы решили меня расстрелять тоже.
- Ещё не решил.
- Значит, вы можете и не расстреливать меня? - Сивкова бросило в жар. А только что бил озноб.
- Вот теперь правильно.
- И что я должен для своего спасения сделать?
- Помочь мне уличить четверых мерзавцев в предательстве. Они - действительно предатели и сволочи. Но нам некогда с ними возиться сейчас, чтобы найти неоспоримые доказательства. Не для нас - мы-то знаем, что они за птицы, а для них. Чтобы им нечем было крыть. Вот ты и должен будешь сказать киевскому следователю, что учился вместе с ними в Ораве в диверсионной немецкой школе.
- Я согласен! - горячо заверил Сивков. - Но я должен их увидеть, посмотреть на них. Иначе следователь меня зашьёт.
- Увидишь, я тебе их покажу. А пока ты должен запомнить их имена, фамилии. Ну, и кое-что о них, чтобы не запутаться.
- Понял, у меня память хорошая.
- Вот и ладненько. Тебе ведь всё равно? Или будет мучить совесть? Если не хочешь, я не настаиваю. Через неделю всё равно мы всё докажем: прибудет человек из Оравы. А тебя придётся тогда...
- Нет-нет, что вы, я согласен!
- А если проболтаешься хоть единой душе, о чём мы тут с тобой...
- Ни в коем случае. Не дурак же я, чтобы рисковать головой.
- Впрочем, тебе и не поверили бы. - Коркин закурил и предложил папиросу Сивкову. - Значит, договорились?
- Конечно, гражданин майор.
- Ну, а другого власовца, о котором я тебе говорил, мы всё-таки расстреляем завтра от имени закона. Чтобы ты видел и не думал, что с тобой тут будут церемониться, если что.
- Я вас понял, гражданин майор. Делайте, как считаете нужным. Меня это не касается, я - молчок. У нас в 37-м тоже много чего было такого, о чём не положено говорить.
- Вот и хорошо. А теперь слушай, что я сообщу тебе об этих четверых и запоминай... Потом я тебя отведу в одно место и покажу их. Правда, они немного там опухли после допросов, но ничего, друг с другом их не спутаешь.
Утром, около 10-ти часов, Порфирьев и его разведчики были поражены драмой, которая произошла у них на глазах. По приказу майора Коркина на расстрел был выведен партизан, который до этого был власовцем, но скрывал это. Однако по нелепой случайности был разоблачён, пытался убежать, но был пойман. И вот майор Коркин уже читал с листа бумаги страшные слова приговора:
- Товарищи партизаны! - звенел напрягшийся голос майора. - Именем закона Союза Советских Социалистических Республик рядовой Макарушкин за измену родине приговаривается в условиях фронтовой зоны к высшей мере наказания - расстрелу!
- Не надо, не надо! - закричал Макарушкин, падая на колени. - За что, люди?.. Я же не воевал даже. Полгода уже хожу голодным по хуторам. Ну, выдавал себя за партизанского разведчика - виноват! Так это же я с голода! Чтобы покормили... - И плакал, размазывая грязными руками слёзы по заросшему лицу и бороде. А Коркин торопливо дочитывал свой приговор:
- ... окончательный и обжалованию не подлежит. Председатель суда - майор Коркин, обвинитель - старший лейтенант юстиции следователь по особым делам Тристог, секретарь - старшина Грабовой. Приговор привести в исполнение немедленно!
Приговорённого к расстрелу Макарушкина подхватили под руки партизаны майора Коркина и буквально поволокли по земле с поляны к лесочку, где уже была выкопана яма. Плача, вырываясь, он выкрикивал:
- Ребятушки, братцы, не надо! Мне же только 24-й год пошёл, я... я курицы за свою жизнь не тронул! Не надо, отпустите меня, я жить хочу, братцы! Ну, отпустите же, у меня мать одинокая, у неё, кроме меня, нет больше никого! Ну, несправедливо же то, что вы делаете!..
Партизаны выпустили Макарушкина, и он побежал. Раздалась автоматная очередь, и парень, словно споткнувшись на подгибающихся от страха ногах, упал. Стрелял Грабовой. Чуть поодаль 2 партизана провели куда-то Сивкова, который всё оборачивался, оборачивался, а его подталкивали стволами автоматов. Разведчики Порфирьева вспомнили, как сутки назад этот Сивков расстрелял немца, почти мальчишку.
Когда к Макарушкину подошли, он ещё смотрел, перевернувшись на спину, в небо, по которому плыли облака и в синеве чернели множеством точек вспугнутые выстрелами галки. Над ним склонился майор. Он его узнал, из правого глаза выкатилась к носу большая прозрачная слеза, а затем глаза его закрылись, и голова безжизненно свалилась набок. Уже мёртвого, его поволокли за руки к яме - окончен ещё один путь на войне. Голова у мёртвого Макарушкина, свиснув на худой длинной шее, моталась. А Ивану Григорьевичу Русанову всё ещё слышались живые, горячие мольбы: "Ну, несправедливо же то, что вы делаете!.."
6
Начальника штаба, словака Корела, адъютант Коркина вызвал в землянку-тюрьму соседнего партизанского отряда, расположившегося в двух километрах. Людовит шёл туда с содроганием в душе, не веря, что арестованные по приказу майора русские командиры Лукин, Царапин, Кораблёв и Митин предатели. Он ненавидел русского майора Коркина, который отправил куда-то Егупова и захватил в отряде всю власть. Именно после его появления здесь начались все эти несчастья - расстрелы, проверки, подозрения. Люди боялись уже не нападения немцев, а проверок и обвинений "майора Сатаны", как называли его теперь словаки.
"Что за человек, откуда такая жестокость?" - думал Корел о Коркине, подходя к землянке, не зная о том, что так же тяжело думал обо всём в это время и майор Коркин, пивший в соседнем отряде паленку. А думал он вот о чём...
"Нет, брат, в таких делах, если уж взялся, нельзя останавливаться на полпути! Тем более, пока нет здесь ни высокого начальства, ни контроля. А потом сам чёрт не разберётся в этой каше на чужой земле, это тебе не в Киеве!" Он пытался убедить себя ничего не бояться - сам теперь хозяин тут всему. Но, с другой стороны, став командиром соединения вместо Батюка, он чувствовал, что у него нет таких организаторских способностей, как у его предшественника. Тот незаметно для окружающих устранял замеченные недостатки, умел управлять огромным хозяйственным организмом отряда, создавать климат, в котором люди сплачивались, воевали и побеждали. Он же вот, всего этого, не умеет! И потому берёт глоткой и устрашениями. Коркин понял, что прежний командир был для людей отцом, батькой, несмотря на молодой возраст. Он был Батюком. Он требовал от партизан содержать в чистоте котелки и ложки, кухню и сортиры не потому, что был занудой или педантом, а потому, что понимал: если люди начнут маяться желудками в условиях партизанской жизни, то они уже не вояки. В лагере всего несколько врачей, нет аптеки, нет стационарных амбулаторных изоляторов. Он следил за расходованием продуктов питания и вовремя принимал меры, чтобы продукты поступали в лагерь бесперебойно, держал специально заготовщиков. У него были ответственные за инструмент и гвозди плотники. Этих людей никогда не пускал на операции - нужны были для других целей. Они сами заботились о том, чтобы всегда были гвозди, топоры и пилы, они могли соорудить рамы и двери, лавки и столы для новой землянки, новую столовую в кратчайшие сроки. Были у него и "банщики", и "бельевики", санитары, постоянно боровшиеся с вшивостью и эпидемиями - сортиры всегда поливались хлоркой, а любители ходить не в сортир, а "до ветру" строго наказывались. Для боевых же действий была хорошо организованная разведка. В отряде было много специализированных групп: разведчики, взрывники, механики, которые ремонтировали повреждённые миномёты, автоматы, гранаты. И вообще среди трёх с лишним тысяч человек каждый знал своё дело, не было путаницы даже на складах: в одном складе была мука, в другом картошка, в третьем тротил, в четвёртом мины и так далее. Во всём был порядок. А с отлётом Батюка всё это почему-то развалилось, перепуталось, начало давать сбои. Только землянки и кухни на новом месте, куда добрались через 9 дней, были созданы быстро и по-деловому. Потому что ответственные за это люди сами, без понукания, пронесли в тяжелейших условиях и пилы, и топоры, и гвозди. А вот новых гвоздей уже никто не добывал - некому стало вовремя об этом позаботиться: оказалось, "завхозы" ушли с другим отрядом, на свидницкое направление. Прервалась и связь с ними. Коркин понял, Батюк не допустил бы этого, придумал бы и без радиостанций какой-нибудь способ связи. А он вот придумать не мог. Не мог и командовать большим количеством людей - не было у него такого таланта. Да, для всего нужен талант и понимание, что на войне важно не только искусство продуманного ведения боя, но и хозяйственный тыл войска. Без горячей еды, без землянок, печей и сортиров, исправного оружия много не навоюешь. Да и взаимоотношения между командиром и подчинёнными - дело тоже не простое. Батюк был выдержан, терпелив и спокоен. Коркин же срывался на каждом шагу, грозил расправами, суетился. Понимал всё это и не мог остановиться. И мучился страхом перед разоблачением. А это толкало на репрессии: думал запугать ими, устранить с пути потенциально опасных свидетелей. Как офицер особого назначения он имел кое-какой "опыт" в подобных делах в конце 30-х годов.
Главным на его пути был Батюк: он встречался где-то в Бельгии с белогвардейцем - отцом Коркина, и вообще препятствовал захвату власти и славы. Устранить его можно было лишь одним способом - подозрением в предательстве. Но это ещё требуется обосновать и доказать. Надо было "заразить" таким подозрением далёкое начальство, которому нелегко будет разобраться в этом, не имея в эти места прямого доступа. На этом Коркин и построил свой расчёт...
Радиограммы послал страшные, но короткие. Не было, мол, времени на обдумывание и на длинные шифровки, да в радиограммах и не размазывают про такое. О себе тоже не сообщил ни одного лишнего слова - лишь попросил позаботиться о семье в случае гибели. Это, по его мнению, должно было произвести впечатление на Ратушного. Поймёт: обстановка, в которую Коркин попал, была накалённой, если уж стал вопрос о возможной гибели. Значит, Коркин вёл себя до последнего вздоха геройски и думал не о себе, а о деле. Это поймут и остальные тоже.
Как вести себя дальше, надеялся, покажут события. Они и показали. Когда удалось уйти с Шимонки, он снова всё взвесил и отправил Батюка за Карпаты, передав с лётчиком хитрую записку о необходимости проверки Батюка.
Да, он продумал в своей записке каждое слово. Он не обвиняет, он только сомневается, а условий для проверки у него нет. Значит, предпринимайте что-то сами. Проверяйте. И на это время задержите подозреваемого у себя, держите его под контролем, чтобы не мог навредить, если он действительно враг. Коркин выигрывал время. Он придумает ещё что-нибудь, чтобы сохранить за собой этот пост чуть ли не комдива. Ну, а если проверка всё-таки подтвердит невиновность Батюка, он готов его поздравить. А пока служба есть служба, не его вина, что возникла такая сложная ситуация, когда в партизанские отряды хлынули со всех сторон всякие люди, в том числе и подозрительные. Он обязан тут за всем следить, а не сидеть, сложа руки.
Да, это всё должно быть понятным в штабе, это его не тревожило. Но, если проверки по Батюку ничего не дадут, настанет момент, когда спросят и с него: "А в чём вы усомнились конкретно? Почему возникло подозрение, что Егупов-Батюк предатель?" Вот что не давало покоя Коркину. Нужно было уже сейчас продумать ответ на такой вопрос.
Ну, во-первых, можно будет сослаться на сообщение одного из партизан - допустим, убитого в бою старшины Гришакова - о подслушанном разговоре Батюка с каким-то человеком, приходившим на Шимонку и ушедшим ночью. Конечно, это слабоватый и недоказуемый аргумент. На основании доклада старшины Коркин, разумеется, не мог арестовать командира. Но, с другой стороны, сомнение всё-таки у него, Коркина, ведь могло появиться: вдруг Гришаков сказал правду, а он, старый особист, не принял никаких мер, пропустил всё мимо ушей! Значит, оставить всё это без внимания он не имел права. А тут вскоре немцы обложили нас на Шимонке - буквально через 2 дня после ухода от Батюка того таинственного человека, быть может, и связника. Подозрение после этого усилилось, вот и дал знать штабу об этом радиограммой. На всякий случай. Надежды на спасение было мало - погиб же вот Гришаков, мог погибнуть и сам. Поделиться своими сомнениями на месте смог только с одним человеком, старшим лейтенантом Тристогом. Остальное руководство в отряде - это личные друзья Батюка, им довериться он был не вправе: в отряде заварилась бы каша, раздор. Вот, мол, как всё происходило, какая обстановка вынудила его к той ночной радиограмме.
Нравственная сторона дела не смущала Коркина. Что он, собственно, плохого сделал Батюку своими сообщениями в штаб, что? Ну, усомнятся в нём, ну, начнут проверять, так зато живым останется! А здесь и погибнуть не долго, разве не так? Выходит, нет добра без худа! Попроверяют и отпустят. Ну, не в партизанский отряд, конечно, такого никогда ещё не было, Коркин об этом знал, прослужив столько лет при штабах в особых отделах. Если уж в ком сомневаться начали, то тень сомнения прилипает к этому человеку хуже грязи, не отстирывается и не стирается - как можно стереть тень? Да, военная карьера будет испорчена, это так. Но зачем она ему, не военному человеку? Всё равно ведь не присвоили бы ему генерала и без тени. Вернётся домой живым и невредимым, ещё и работу хорошую получит: награждён "боевиком", командовал партизанской дивизией! Тем более что он его и на второй "боевик" вписал. Правда, могут не принять в партию, припомнят ему судимость в прошлом, тогда, разумеется, в большие люди не пропустят, но ведь это всё ещё только предположения. Могут в партию и принять, это будет зависеть от его поведения. Так что, выходит, он ему особенно и не навредил тем, что "капнул" на него и занял его место. А вот жизнь ему на войне сохранил, это точно!
Знал, фарисействует. Но продолжал убеждать себя в том, что искренне имеет право усомниться в лояльности Батюка. Говорит, что бежал из Дахау? Но оттуда побегов не было и не могло быть. Как тогда попал аж под Ораву? Без помощи самих немцев это сделать было невозможно. Но то, что в Ораве немцы устроили для русских пленных, а может, и для власовцев, диверсионную секретную школу, это факт установленный. Не из этой ли школы вышел бывший узник Дахау Игорь Егупов-Батюк? Есть основания так думать? Есть. К тому же понимал немецкий, и как-то раз, слушая с радисткой Анной немецкую передачу, переводил ей, о чём говорят. Значит, он с немцами общался не только как узник, разве не так? А может, и эта Анька знает немецкий, но лишь притворялась, что не понимает! Иначе, зачем же настроила приёмник на немецкую волну? Послушать их известия, не понимая языка, так, что ли? Нет, не просто всё...
Это был уже "перебор" - ведь перед собой же говорит, не кому-то! Господи, до чего изворотлив человеческий ум, чего только не накрутит, чтобы доказать себе свою правоту. Как ни в чём не бывало, Коркин продолжал размышлять и в следующие дни:
"Ладно, товарищи, может, я и ошибся, усомнившись в Егупове - допускаю. Но это же - прекрасно, что ошибся! В Ораве действительно была немецкая школа для диверсантов из наших узников лагерей. Поэтому я и акцентировал внимание на этот факт - ведь Егупов приехал из Оравского района. Но раз всё хорошо, я рад этому вместе с вами. И давайте поставим на этом точку, товарищи! Это в тылу хорошо рассуждать обо всём без спешки, а на моём месте вы повели бы себя точно так, как и я, если бы у вас появились сомнения. Такая работа. И вообще, в нашем деле от ошибок никто не застрахован".
Плохо было вот что. Коркин не знал, как поведёт себя Батюк. Вдруг на проверках пойдёт, как медведь, напролом, ничего не боясь? И тогда ни у кого не останется никаких сомнений - виновные всегда жмутся от страха, юлят. А Батюк был вежлив и сдержан лишь до определённого предела, за которым взрывался и становился бесстрашным. В этом Коркин убедился лично - не смог запугать парня, только ошеломил, да и то ненадолго. Вот и начнёт он там выламывать им коленца: требовать свидетелей его подвигов и дел, а не слов. И все эти свидетели - Корел, Царапин, Лукин, Митин и Кораблёв, которых он выдвинул в командиры и с которыми делил тут радости и горести вместе - поднимутся на его защиту непрошибаемой стеной. А что тогда?..
Сколько раз от этой мысли делалось Коркину не по себе, а ничего изменить не мог. И тогда понял, что нужно быть последовательным и дальше, не допустить ни единой ошибки, мелочи, которая может обернуться против него. Изводимый страхом разоблачения своего социального происхождения и своей клеветы на Батюка, он беспрестанно думал над тем, как ему устранить теперь опасных для себя свидетелей. Перевести их в другие партизанские отряды? Но как? Да ведь, если захотят, найдут и там. Сделать так, чтобы на них легла тень подозрения? Тогда они будут заняты собственными оправданиями, и им станет не до Батюка - своя рубашка, как говорится, ближе к телу. Но как, как это сделать, чтобы там, в штабе уверовали, что все они связаны одной верёвочкой, а потому и заступаются друг за друга? Он понимал, что долго тянуть с этим нельзя, иначе его опередит там, за Карпатами, настырный Батюк. Но ничего не придумывалось, хотя его мысли и были заняты только этим все дни.
Когда человек постоянно думает о чём-то одном, к нему обязательно приходит открытие. Так открылась и для Коркина простая, как и всё гениальное, идея об аресте друзей Батюка и отправке их в другой отряд под конвоем. А в своём отряде заявить, что получены сведения о том, что все арестованные им люди - предатели, завербованные немцами ещё в концлагерях и обученные в специальных школах для внедрения в партизанские отряды. Можно даже назвать им секретную школу диверсантов в Ораве или в Дрездене. Пусть Анька запросит словацкий Центр коммунистов, и те подтвердят, что такие школы существуют. Ну, и окончательно ошеломить всех известием, что их командир Егупов тоже арестован и проверяется во Львове. Так что, мол, все они, возможно, из одной шайки. После такого сообщения не пикнет уже никто - окаменеют от страха. Вот и выходит, что нужно держать всё на страхе, другого пути нет. Если страха не будет, всё развалится и рухнет, можно не сомневаться.
А что? Все знают, для чего он был прислан сюда - не только координировать действия партизан, но и проверять их, это может подтвердить Корел. Самое удобное время будет напомнить ему, что и расстрелянные 2 словака, на которых он просил у него бумагу, звенья одной, общей цепи. Да он заткнётся сразу же, когда узнает, что Егупов арестован, а не отправлен в тыл за наградами. Но его самого пока трогать нельзя. А там видно будет, смотря, как оно пойдёт всё. Сначала нужно нейтрализовать командную четвёрку русских. Вызвать потом Тристога, напеть ему в уши, что нужно, и поторопить: время, мол, горячее сейчас, не терпит проволочки. Он прижмёт их, умеет, и выдавим показания, какие мне нужны. На свете мало людей, которые под страхом смерти не оговорили бы себя. А тогда зачитать их показания партизанам - сам Корел ахнет! И сказать: "Вот вы сомневались, нужно ли расстреливать людей, не выполнивших приказ. Решайте теперь, что делать не просто с не выполнившими боевой приказ, а с предателями! Правосудие сейчас - в ваших руках!"
Конечно же, согласятся на расстрел - сами потребуют. А от Корела - одного-то единственного! - можно будет избавиться по-другому: в первом же бою.
Что, подлость? Слишком много жертв? Ну, тогда сиди, дурак, и жди, когда на тебя все накинутся! Зачем тогда было заваривать эту кашу? Поздно, Олег, поздно. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Жребий - давно брошен, трус в карты не играет! Зато, в случае удачи, всё достанется тебе. Оценят, и какую вражескую группу раскрыл, и отряд сохранил, да ещё какие боевые дела выполнялись под твоим началом! Тут даже геройской звездой попахивает, если толково потом изложить, что проделано соединением за всё его существование.
Период сомнений кончился, когда обосновались на новом месте - построили землянки, столовую, баню. Немцев близко не было, самое время настало действовать самому. И он приступил. Тут уж продумал и предусмотрел всё до мелочей, применив и психологическую хитрость.
Сначала нужно арестовать несколько человек в открытую - чтобы об этом знали все, шушукались и боялись проверок. За каждым какой-нибудь грешок да водится. Вот и пусть каждый думает о себе. А тут взять и отпустить этих арестованных как оказавшихся после проверки невиновными. Создастся впечатление, что проверки выполняются справедливо. А затем тихо арестовать командную четвёрку и объявить, что все четверо сознались в своём предательстве. И опять поверят все: сами сознались! Невиновных-то вон выпустили, а этим, как прижали фактами, деваться стало некуда. Главное же, во время арестов проявить твёрдость и решительность, иначе пропадёт сам.
И он, хлебнув паленки, отважился на эти решительные действия. Голова кружилась от страха - по голой бритве ведь пошёл! Но вида не подавал. Сначала арестовал с помощью Грабового и его дружков 4-х рядовых партизан по доносу сбежавшего партизана - донос был состряпан Коркиным, который и вынудил этого Гмырю сбежать, пугнув его арестом. Получилось, что тот якобы написал донос, испугался и сбежал, боясь быть арестованным за это. Коркин стал допрашивать арестованных по одному в командирской землянке в присутствии Корела: пусть слушает! Их приводили, и он допрашивал каждого.
Корел ничего не понимал:
- Что происходит, пан велитель?
Он показал ему донос.
- Того не може`т бить!
- Может. У меня есть серьёзное сообщение из штаба: в отряде завелись предатели.
- Но я не вьидел у Анны такой радиограммы! - не соглашался Корел. - Надо приглашат на допрос того, кто написал это, - ткнул он пальцем в донос.
Коркин приказал вызвать в "штаб" партизана Гмырю. Однако посланные вернулись с сообщением, что Гмыря куда-то ушёл с вещами, даже зеркальце своё прихватил, которое висело на стене для всех.
- Ясно! - многозначительно произнёс Коркин и продолжал вести допросы тонко, изобретательно. Но обвиняемые сумели доказать лживость обвинения, и он отпустил их на свободу, извинившись за то, что не знал о бегстве Гмыри.
Корел удовлетворённо вздохнул, но недовольно проворчал:
- В таких случаях нелзя торопит горячка. Надо било сначала всё вияснит с этот Гмыря.
- Не торопитесь с выводами, - огрызнулся Коркин. - Вы многого ещё не знаете.
- Так скажите! - огрызнулся и тот.
- Потерпи немного, скоро скажу, - пообещал Коркин. И через 2 дня, показав Тристогу липовую шифровку, арестовал четвёрку командиров, тут же отправив их в другой отряд.
- Там их будешь допрашивать, здесь тебе не дадут! - сказал он Тристогу. - Только не цацкайся с ними, рассади всех отдельно! Я уже договорился с соседями: есть там у них такая землянка для пленных. Но охранять её будут наши, понял?
- А кто мне будет помогать, чтобы развязать им языки? - по-деловому спросил Тристог.
- Грабовой с одним хлопцем, не беспокойся.
Тристог не видел, как проходил арест. Он был тоже продуман Коркиным до мелочей. По его заданию Грабовой подошёл вечером к Кораблёву, когда тот направлялся в сортир, и доверительно произнёс:
- Товарищ командир, можно вас по секрету?
- Чего тебе?
Коркин посвятил Грабового в то, что получена секретная шифровка о том, что в отряде орудуют предатели, которые будут арестованы на днях. Он приказал распустить осторожный слух о намечающемся аресте и понаблюдать, как при этом они себя поведут. С Кораблёвым же рекомендовал поступить особо: "Скажи ему, что у меня донос на него от Митина, и что я хочу его арестовать. А потом последи за ним: если пойдёт ко мне, ничего не предпринимай. Если же соберётся удрать из отряда, немедленно найди меня, понял? Такой был уговор. И Грабовой выполнил всё в точности:
- Тише вы! - прошептал он Кораблёву. - Майор хотят вас арестовать. Ему шо-то написал на вас Митин. Только ж, той, не выдайте меня, шо предупредил вас! Я ж это с уважения к вам...
- Да ты что? - остолбенел Кораблёв. - Не может этого быть!
- Я человек маленький, хотел только предупредить, а может быть или не может, то решайте уже сами, - ответил обиженно Грабовой и скрылся в темноте за кустами. Но не ушёл, а приготовился проследить за Кораблёвым.
Коркин продолжал ждать Грабового в своей землянке, сочиняя липовую радиограмму для Тристога, полученную якобы из-за Карпат, где Егупов выдавал, видимо, своих сообщников. Майору было страшно: "На этот раз не рядовых валить: ну, как не дадутся и начнут перед всем отрядом орать! Поднимется бунт, и тогда уже мне не сдобровать: не сошлёшься же на промашку Штаба, который дал такое распоряжение. Тут, скажут, либо преднамеренная слепота, либо что-то похуже. Начнут копать, вспомнят, что это не первый уже случай, и закрутится колесо. А за такие дела..."
Дальше не хотелось и думать. Арестовывать всех четверых он решил одновременно - вызовом к себе в землянку якобы по срочному делу. Да под самое утро, когда все будут крепко спать. А здесь, на случай вооружённого сопротивления, хлопцы Грабового уже предупреждены, что делать: сразу прикладами автоматов по башке, затем свяжут всех по рукам и ногам, заткнут во рты кляпы, погрузят на подводу и увезут в соседний отряд.
Так всё и получилось. Первым возмутился Царапин:
- Да ты что, майор, совсем, что ли, охренел тут со своими подозрениями и арестами! Да я тебя, сука, сам арестую за такие дела. А ну покажи, блядь, свою радиограмму! Или я иду сейчас за своими разведчиками...
Коркин достал из планшета составленную им по всей полагающейся форме радиограмму, положил на стол с размаха - будто припечатал - и гневно выкрикнул:
- На, читай, предатель! А за оскорбления... - Он дал знак Грабовому и его хлопцам.
Всё произошло почти мгновенно: все четверо командиров получили по удару прикладом в головы. Люди Грабового заранее выбрали себе удобные позиции за их спинами и ударили по сигналу Коркина. Потерявших сознание связали, погрузили на подводы и увезли.
Дальше нужно было объяснять Тристогу, что Егупов был отправлен не за орденами, а арестован. И вот, мол, результат его признаний там - смотри "радиограмму". Почему-то разговор с Тристогом представлялся Коркину самым тяжёлым. А на деле вышло настолько всё просто, что не верилось, до чего слепо привыкли верить всему даже юристы. Тристог не усомнился ни в чём, а узнав, что арестованные "оказали сопротивление", пообещал:
- Ну, ничего, у меня они сопротивляться долго не будут!.. - И тут же, прихватив людей Грабового, ушёл в соседний отряд с ордером на арест "завербованных немцами".
2 дня после этого в соседнем отряде слышались из землянки-тюрьмы душераздирающие крики. Корел уже обо всём знал, но с вопросами к Коркину не обращался - только ходил чернее тучи и не здоровался. А потом партизаны привели с собой группу разведчиков Порфирьева с власовцем Сивковым. Это было, ну, прямо подарком судьбы, не меньше. В голове Коркина родилась блестящая идея. Вчера ночью он её осуществил - лично водил Сивкова к соседям, чтобы показать арестованных. А утром, вернувшись в отряд, продемонстрировал ему расстрел Макарушкина.
И теперь сидел в чужом лагере, пил паленку и думал обо всём, поджидая Корела, которого собирался ошеломить сначала "признаниями" Сивкова, затем "признаниями" арестованных и, наконец, уже в своём отряде, показом ему второй рации и секретного радиста. Вот, мол, откуда у меня радиограммы и вся секретная связь, Анька твоя мне не нужна вовсе, делал, мол, только вид, что нужна. Всё это должно было произвести на эмоционального Корела сильное впечатление, а может, даже вызвать шок. Ну, что же, ему это только на пользу. Вот паленку пил, наверное, зря, но не мог удержаться - слишком были натянуты нервы все эти дни, трясло изнутри.
Привыкнув ко лжи с детства - лгал дед, когда жили в Москве, лгала мать все годы жизни в Саратове, лгал сам, скрывая своё происхождение - Коркин уверовал: "Лгут все. И вообще люди в своём подавляющем большинстве негодяи и мразь, которую не стоит жалеть. Не ты, так тебя!" Цинизм и ложь стали его сущностью, чуть ли не второй натурой, хотя генетически он не должен был стать подлецом: ни среди Коркиных, ни среди Каретиных подлецов не было. Их формировала эпоха, построенная на лжи и предательстве. Поэтому Коркин всю жизнь лгал и никого и никогда не жалел. Таким уж вырос. Вот почему он готов был и теперь распорядиться чужими жизнями с лёгкостью и без сомнений, словно речь шла о 4-х муравьях, а не людях. Но вдруг до его полуопьянённого сознания дошёл иной смысл поступка, к которому он готовился: он хочет расстрелять, лишить жизни не просто каких-то людей, к судьбе которых он безразличен в силу своей жизненной позиции, а защитников Родины, то есть, не фашистов, не врагов, а своих, которые нужны России для её же спасения. Мысль эта не то, чтобы потрясла его новизной, а испугала новой мерой ответственности так, что выступил на лбу холодный пот: "Ведь за это же четвертуют, повесят, если узнают, что я поступил, как фашист, уничтожив своих! А во имя чего?" Отвечать на такой вопрос Коркину не хотелось даже перед собой, так поразительно ясно увиделась им мера своего падения. Из-за личного честолюбия, славы, кусочков металла, из которых делают ордена. А ведь у этих есть не только Родина, но и матери, жёны, дети.
"А Кораблёв? - словно шилом кольнул оправдательный довод. - Он ещё хуже пал! Стал наговаривать на товарища..."