--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея    "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  2    "Особый режим-фашизм"
Книга 10 "Рабы-добровольцы"
Часть 5    "Жестокости "привычной" жизни" (продолжение)
------------------------------------------------------------------------------------------------- 

2

Зимин, приезжая из столовой на аэродром, каждый раз переживал - не опоздает ли Русанов к вылету. Всё тогда выяснится, и нахлобучки не миновать. Но и это - не самое главное. Права Галка: можно разбиться. Вот о чём надо говорить с лётчиком!

На этот раз Зимин настроен был решительно, а тут ещё, как на грех, подошёл комэск, когда вылезли из автобуса. Так и хотелось ему сказать, чтобы приструнил командира. Но тот сам опередил его вопросом. У Зимина сработал инстинкт защиты и всё ему испортил.

- Товарищ Зимин, а где ваш лётчик? Что-то не вижу его, уж которое утро. Ни в столовой, ни в автобусе.

- Товарищ командир, он - в лесок, по надобности...

- А-а... - понимающе протянул командир эскадрильи, глядя на уборную вдалеке, куда и ему было надобно, да лень далеко тащиться: метров 500, не меньше. - А то я подумал, уж не просыпает ли? Дело-то - холостяцкое...

- Нет, товарищ майор, - продолжал врать Зимин, - наш командир не просыпает. Он - раньше автобуса приехал, на грузовике.

- Ну ладно, готовьтесь. - Комэск направился на КП.

Зимин с радистом переглянулись и пошли получать на экипаж парашюты. Потом сходили в каптёрку и забрали для высотного полёта меховые комбинезоны и сапоги. Всё это, словно мулы, перенесли на себе к своему бомбардировщику и, отойдя от стоянки самолёта, закурили.

Техник подготовил машину к вылету давно и ожидал также давно. Принять её должен Русанов, а его всё не было. Последние дни командир что-то опаздывал и казался непохожим на себя. Раньше такого за ним не замечалось.

Зимин курил, ёжил брови. Скоро общее построение, начнут проверять экипажи, вернётся с командного пункта комэск, и всё обнаружится. Поглядывая на хилый лесок в туманчике, Зимин расстроено думал: "Сегодня что-то опаздывает, как никогда! Что у него там за краля такая? Прямо обалдел человек! Женился бы уж скорее, что ли..."

До женитьбы, видимо, было ещё далеко, Зимин это понимал. Полтора месяца - не срок для серьёзного шага. Но понимать-то он понимал, а вот что делать теперь самому, не знал. Русанов может угробить их всех, если так будет продолжаться и дальше. С одной стороны, Лёшка друг, хороший парень - не выдавать же его, в самом деле, комэску! А с другой, и Галка права: он - лётчик, не высыпается. Похудел вон, щёки прилипли к зубам. Мало ли что может случиться в полёте? Проморгает от усталости на посадке или на взлёте, и хана всем.

Зимин затаптывает окурок, ещё раз смотрит на лесок, откуда вот-вот должен появиться Русанов, и твёрдо решает: "Надо поговорить с ним, хватит!.."

В предвечности наступающего дня таял туман, пропитанный хвоей. Было тихо. Зимин представил себе плачущую жену. От этого у него что-то стронулось в душе - даже глазам стало тепло. Ведь Галка любит, заботится. А он не только не приласкал её, но и не посочувствовал ей. Нехорошо получилось!

Из лесочка показался Русанов. Виднелся он чуть выше пояса, ноги скрывал туман. Лицо его, когда подошёл ближе, показалось Зимину таким усталым, что злость на лётчика тут же исчезла. Пришёл, и ладно, чего уж...

- Привет! - поздоровался Алексей. - Мой комбез и сапоги прихватили?

- Здорово, - буркнул Зимин. - В кабине всё. Принимай скорее самолёт!

- Ага, сейчас... - Русанов метнулся к технику. - Привет, Миша! Ну, как тут у тебя, всё в порядке?

- Как всегда, товарищ капитан. Можете проверить, - ответил техник, придерживаясь официального "вы": командир есть командир.

Как ни хотелось Алексею сначала поесть, а принялся осматривать самолёт. Не важно, что машину проверяли до него техник звена, механики и техники специальных служб - лететь-то самому. Надо было ещё расписаться потом в рабочей тетради техника о приёмке - принял машину исправной. Если в полёте случится беда, она не ляжет на совесть техника грузом горечи или укора себе. Личный контроль лётчика - самая надёжная гарантия, что машина была исправной перед вылетом. К тому же, такой порядок проверки сохранил жизнь не одному экипажу. Бывали случаи, когда техник забывал снять с элерона струбцину, и никто этого не замечал. Или баки были не полностью заправлены горючим. А лётчики это обнаруживали, потому что их глаза - самые внимательные и придирчивые.

Алексей ещё раз бегло осмотрел самолёт внешне. Ни забытых струбцин на элеронах, ни чехольчика на заборнике давления воздуха для прибора скорости не было. Он попросил у техника рабочую тетрадь и расписался. Поднялся по стремянке в кабину, надел там комбинезон, сапоги, подготовил всё для запуска двигателей и спустился вниз - можно, наконец, и позавтракать.

Однако с завтраком ему в этот раз не повезло.

- Алексей! - позвал штурман. - Отойдём, поговорить надо.

- Может, потом? После полёта?..

- Нет, командир. Пока я не перегорел, давай поговорим сейчас. Потом - может не получиться.

Зимин помнил, что у Русанова - необыкновенная улыбка. Улыбнётся - и сердиться на него невозможно. Так вот, пока до этого не дошло, лучше поговорить, не откладывая.

Они отошли в сторону.

- Ну, что там у тебя? - спросил Русанов. - Поесть принёс? - Он сглотнул.

- Это - не у меня, командир. У тебя, - поправил Зимин, доставая из портфеля термос и пакет с бутербродами. - На!.. А я уж - выскажу тебе, что думаю.

- Ладно, валяй. Только покороче! - Алексей взял термос.

- Нехорошо у нас получается, Лёша.

- Что - нехорошо? - Русанов насторожился. - Ты можешь не тянуть? - Отвинтив крышку, хлебнул из термоса и зажмурился от удовольствия.

"Ещё бы! - подумал Зимин. - Накурился, небось, а тут сладкое и горячее..." Но было не до сочувствия, обиделся:

- Могу и не тянуть. Кончай-ка ездить к своей девчонке, вот что я должен сказать тебе. Пока летаем.

Русанов поперхнулся, пить перестал.

- А вот это, Саша, тебя не касается! Понял? - Держа термос возле подбородка, он смотрел на штурмана с изумлением.

- Ошибаешься, Лёша. Вместе летаем!

- Ну и что?

- А ты - не высыпаешься, вот что! Извёлся, как кобель...

- Тебе-то, какое до этого дело?

- Прямое. Либо ты, на время полётов, прекращаешь свой кобеляж, либо я - больше не покрываю твои дела!

- Вон ты как!.. - Русанов опять смотрел изумлённо, словно не узнавал. Завинчивал на термосе крышку, а пальцы подрагивали.

- А как, по-твоему, надо? Взгляни на себя в зеркало! Ты действительно похож на...

- Собираешься доложить начальству, что ли?..

- Ты, Лёшка, брось! Не ершись... - Зимин на секунду смутился. - Могу и доложить, конечно... Если нужно будет. Полёты - это тебе не шуточки! Возьму, и откажусь с тобой...

- Саш, ты - что? Боишься со мной летать?

- Дурак ты, Лёшка! - беззлобно ответил Зимин. - Не меня же будут распинать, когда машину сломаешь на посадке? Как штурман звена - я отвечаю за штурманскую подготовку в нём.

- Вот ты как заговорил!..

- А как я ещё должен? Я - честно тебе, в глаза... В следующий раз - учти! - опоздаешь, сам расскажу всё врачу!

- Ты - уж сразу комэску. Надёжнее будет.

- Можно и ему, - твёрдо пообещал Зимин, не глядя на Русанова. - Моя жена, и та понимает, где служим.

Русанов молчал. Понимал всё и он, только не хотел думать об этом теперь - хотелось есть. А времени уже ни на что не было. Но улыбнулся своей миротворческой улыбочкой и примирительно произнёс:

- Ладно, Саша, считай, что мы договорились. Больше я туда не поеду перед полётами. Думаешь, совсем уж не понимаю, что к чему? Да и не по кобелиным делам, как ты думаешь, я туда мотаюсь. Предложение сделал... Ты уж не суди строго, а?

- Да я, Лёша - что? Разве я против? Я же не считаю, на самом деле, что нужно бежать и докладывать. Ты же сам всё... - Договаривать остального не стал - повинную голову меч не сечёт, да и раздалась команда, сорвавшая всех с места:

- Третья эскадрилья, выходи стро-иться!..

Алексей передал термос и бутерброды опять Зимину, в его огромный портфель, и, продублировав команду своему звену, первым пошёл на бетонную дорожку, где всегда строились для предполётных указаний. Через минуту он уже проверял экипажи: все ли на месте, здоровы ли? А потом, по быстрому, знание лётных заданий, хотя проверяли это вчера и не по быстрому, а всерьёз, и знали: экипажи к полётам готовы. Но так уж заведено - двойной, а то и тройной контроль, чтобы исключить малейшую неточность в полёте. Здесь свято верили в формулы: повторенье - мать ученья, а инструктор - это попугай, который всю жизнь повторяет умные вещи.

Отвечали члены экипажа громко, уверенно, словно только и думали о том, как бы им обрадовать своё начальство. Мол, задание помним даже во сне, можете не сомневаться, не подведём и наяву. А вот сам Алексей порадовать своё начальство, более высокое, не успел. Последовала новая команда: общее построение полка. И командир эскадрильи махнул рукой - ладно, мол, пошли на общее. Да и уверен был, Русанов служил на севере третий год, летал по программе лётчиков первого класса. Вид, правда, что-то неважный сегодня, но это компетенция полкового врача. Проверка его ещё предстояла, и потому майор, маленький флегматичный крепыш, дав общие указания для всех, перевёл свою эскадрилью поближе к командному пункту, где уже строились остальные летающие экипажи.

Наконец, подошло ещё более высокое начальство - штурман полка и связист, оба майоры. Эти не нудили тоже - время уже поджимало. Без рвения - потому что не появился ещё командир полка - но деловито штурман продиктовал позывные наземных радиостанций, обслуживающих полёты в северной части Союза, начальник связи дал радистам диапазон и номер волны, на которой будут работать в воздухе, а лётчикам - секретный код, который нужно установить у себя на борту для опознания самолёта с земли радарами.

Майоров сменили подошедшие разом метеоролог и полковой врач. И эти не отступили от северной мудрости. Один подробно изложил характер погоды, которая будет развиваться в районе полётов - обещал, что туман рассеется, и аэродром будет принимать на посадку до 14-ти часов, а на маршрутах погода вообще будет хорошей, другой спросил, нет ли у кого жалоб на плохое самочувствие. Первому, как всегда, не поверили - его дело обещать, а самим - быть бдительными и надеяться только на себя, а второму - тоже, как всегда, не ответили. Здоровы, мол, все, молчание - знак согласия. Кто же явится на полёты больным? Жить не надоело пока.

Жалоб не было, вопросов тоже. И все проверяющие и инструктирующие доложили, что обе эскадрильи, запланированные на дневные полёты - майора Карцева и капитана Соловьёва - к полётам готовы. Командир полка привычно выслушал их и, высоченный, сутулый и худой, начал давать "общие указания" свои, самые главные и последние. И хотя это было, наверное, уже 5-е повторение, все терпеливо слушали - надо: проверено кровью. Да и уважали своего неразговорчивого "Батю" - справедлив был той высокой и особенной властью, которая и с уставами согласовывалась, и с жизнью, которую не втиснешь в рамки уставов. Полковник вдоволь повидал и в войну, и в мирное время здесь, в заполярье.

Командир полка не пережимал педаль. Опять всё шло чётко, без размазывания, потому что и его, будь ты хоть сам генерал, поджимало время. А время в реактивной авиации решали уже не минуты - секунды. Опоздал на 40 секунд с выходом на "цель" - полигон в горах для бомбометаний - и всё, бомбить уже не разрешат, график железный. Часы сверяют по точному сигналу времени. Иначе над полигоном завертится карусель, и самолёты могут столкнуться, не успев увидеть друг друга.

Пока командир полка сообщал лётчикам особенности сегодняшних полётов, врач, тоже высокий и худой, с лицом, похожим на пятнистое воробьиное яйцо, привычно двинулся вдоль первой шеренги, чтобы взглянуть на каждого лётчика лично. Бывало - редко, правда, теперь уж и не вспомнить, когда - запашок от штурмана или пилота не тот. Хоть и вчера "принял" человек по случаю рождения, а от полётов надо его отстранять. Ни дни происхождений, ни присвоения очередных званий на пути к маршальскому, в счёт не шли - жизнь людей, пусть и не титулованных пока, дороже. А зависела она в первую очередь от состояния здоровья пилотов.

- Обнюхивать идёт, обнюхивать! - прошелестело по шеренге. Лётчики улыбались: не врач, а нюхач. Дегустатор! Однако и на этого не обижались - надо.

Подполковник медицинской службы Милаковский между тем останавливался перед каждым экипажем и спрашивал:

- Как отдыхали, товарищи? Есть ли жалобы на состояние здоровья? - И внимательно глядя уже только на командира экипажа, добавлял: - Как самочувствие, настроение?

- Бодрое, товарищ подполковник! - звучал обычный весёлый ответ. Иногда необычный: "Есть жалоба на Марь-Иванну - тёщей у меня работает. Забастовала по причине выхода на пенсию!".

"С тёщами, товарищи, не ко мне - к гинекологу", - отшучивался в таких случаях врач грубовато. Знал, юмор на аэродроме ценили крапивный. "У каждого свой вкус, сказал чёрт. Сделал а-а в кусты и вытер задницу крапивой". Вот так. Или "шутил" сам, спрашивая лётчика: "С кем спали?" вместо "Как спали?".

Возле Русанова задержался:

- Что-то не нравится мне ваш вид. Как спали? - И наклонился к самому лицу Русанова: всё-таки, мол, холостяк, всего можно ждать.

Алексей нахально дохнул подполковнику в лицо, и тот, кроме запаха табака, ничего "существенного" не уловил.

- Всё нормально, доктор. Вот только штурману в шахматы проиграл.

- Ну - это не повод для серьёзного расстройства. - Двинулся было дальше, но остановился: - А с желудком у вас - как? Что-то вид ваш...

- Что вы, доктор!.. С желудком - полный порядок!

- Ну, ладно. Ы-ым!.. - Врач подошёл к следующему.
3

"Пронесло!" - довольно вспоминает Алексей в кабине и улыбается. Голова его клонится, слипаются веки... Явь путается с грёзой, и уже непонятно, то ли он спит, то ли ещё не спит.

Проходит несколько секунд. Что-то мешает ему - какое-то словно забытое и возвращённое чувство опасности. Тогда голова приподнимается, веки на миг размыкаются, и он видит: голубое - это небо, золотистые зубцы далеко внизу - горы под утренним солнцем. Зеркальный блеск разлитых луж до самого горизонта - это гладь озёр и болот. Какой погожий день, как хорошо вокруг!..

И молчит штурман.

Молчит радист. Плавно идёт машина - не подболтнёт, не накренится. И тогда опять исчезает из глаз синь неба, золото вершин, гаснут зеркала озёр. Инстинкт опасности больше не тревожит, сознание меркнет, закрываются глаза. Голова Алексея свешивается на грудь, клонится на левое плечо. Хорошо как!.. На 22-м километре разбудят...

Уснул лётчик. Привалился плечом и головой к стенке вагона в углу и даже захрапел. В пригородном поезде едет... Тело его делается лёгким, почти невесомым, и ничто уже не тревожит - мускулы на лице, наконец, расслабились. Полный покой и отдых. На 22-м километре разбудят...

Зимин увлечённо вращает рукоятками на прицеле, доворачивает машину влево на 3, потом ещё на градус - и цель идёт у него по курсовой черте точно, не сползает ни влево, ни вправо. Проходит ещё несколько секунд, срабатывает автоматика - и третья бомба, оторвавшись от самолёта тяжёлой тёмной каплей, стремительно летит вниз. Машина, облёгченная от бомбового веса, слегка "вспухает" вверх, но Зимину не до этого: надо заснять на плёнку разрыв на земле. Тёмный клубочек расцвёл внизу в пределах белого круга.

- В кругу, команди-и-р! - кричит Зимин радостно. - И третья в кругу. Сообщи "Сосне" на полигон: работу закончили.

Лётчик не отвечает, молчит. И Зимин догадывается: не хочет хвалить, пока не подтвердят результатов бомбометания с полигона. А может, занят разговором с "Сосной" и просто некогда. Так хотелось услыхать от него: "Молодец, Саня!". Ну, да ладно, разговор этот ещё состоится. Не сейчас, так на земле. Не бывает, чтобы пилот не похвалил своего штурмана, если тот отбомбился на отлично.

Самолёт плавно идёт над горами, разворачивается в бездонном небе, оставляя за собой белый след, который незаметно тает, как отмеренная кому-то судьба. Пора отдавать управление лётчику. И штурман ликует:

- Командир! Полный порядок. Выключай автопилот, веди "телегу" домой! Можешь докладывать на КП: все 3 у нас в кругу и сфотографированы. Как мы дали, а?!

Лётчик не отозвался.

- Лёшка, ты чего? Обиделся на утренний разговор?..

Пилот молчал.

- Командир, бери управление, говорю! - обиделся уже сам Зимин.

И опять ни слова в ответ.

- Лёша! - забеспокоился штурман. - Командир! Не слышишь, что ли?

Молчание.

- А может, у тебя ларинги отказали? Слышишь, но не можешь ответить? Если слышишь, качни крылом! Выключи автопилот и веди сам...

Лётчик и на это не отреагировал. Зимин подождал, заговорил опять:

- Радист! Как меня слышишь?

- Хорошо слышу.

- А командира - слышишь?

- Нет, командир, похоже, не отзывается.

- А ну-ка, вызови его ты. Может, у меня эспэу 1 повредилось?

- Сейчас проверю, - согласно ответил радист. Отключив специальной кнопкой на абонентском аппарате всю внешнюю связь, он запросил: - Командир, как меня слышите? Вас - не слышим. Переключитесь на внутреннюю связь!

Ответом было тягостное молчание.

- Командир! - закричал радист во всё горло. - Вы нас слышите? Всё, отбомбились! Берите управление.

И снова в ответ глухое молчание.

Штурман взорвался:

- Да что он там?! Нашёл время шутки играть!

И опять от лётчика не донеслось ни слова.

Радист забеспокоился всерьёз:

- Командир, что случилось?! - Голос у него стал напряжённо-тревожным.

Тревога передалась и штурману. Понял: что-то стряслось. Приказал радисту:

- А ну-ка, запроси его на волне лётчика! Сначала ты, а потом - попробую я. Давай!..

Радист предупредил:

- Штурман, ведь это - эфир! Услышат на всём полуострове, и командир полка - тоже.

- Приказываю тебе: передавай!

Радист, 20-летний сержант Сергей Диких, понял по вибрирующему голосу штурмана: сейчас не до мелких конспираций. Запахло, если не катастрофой, то уж аварией наверняка. И над всем Севером взволнованно полетело:

- "Сокол 406", "Сокол 406"! Я - ваш хвостовой. Что случилось? Что случилось? Почему не отвечаете экипажу?

Такой голос из эфира заставляет в лётных частях замереть все сердца. Авиаторы понимали, где-то поднимается паника. Пока ещё лёгкая, но паника. Где-то что-то уже "горит". Ещё без пламени - только запах, только дым! Но всё равно взорвётся. А потом будут цинковые запаянные гробы. Над кладбищем вместе с женским плачем взметнётся прощальный салют из винтовок. И, в каком-то полку, станет меньше на 3 молодые жизни. На 3 неповторимые судьбы. Но есть и другой вариант - шанс спастись на парашютах. Тут уж, у кого какая судьба... Надо только не мешать в эфире терпящим бедствие.

Радист Сергей Диких и штурман Александр Зимин, не дождавшись ответа от своего лётчика, заговорили почти разом.

- Саша, командир - не отвечает.

- Без тебя понял. Хорошенькое дело! Остаться в воздухе без лётчика!

- Да погоди ты паниковать!..

- Ладно, попробую ещё сам...

Начавшуюся в эфире панику услыхал находившийся на КП руководитель полётов полковник Селивёрстов - включился в эфир тоже:

- "406-й", я - "Сокол", почему не отвечаешь?

Русанов и на этот раз не ответил. Вместо него на волне лётчика заговорил штурман Зимин, дистанционно включивший от себя кнопку радиостанции:

- "Сокол", "Сокол", я - передний 406-го. Он молчит, не отвечает и по внутренней. Что-то произошло!

- Спокойно, спокойно, передний 6-го! Не паникуй! Отвечай: где находишься?

- Только что закончили задание. "6-й" не берёт на себя управление. Нас - не слышит и не отвечает. Что прикажете делать? - Зимин отпустил кнопку радиопередатчика.

В наушниках всех летающих экипажей раздался бас Селивёрстова:

- Я - "Сокол", всем, всем, я - "Сокол"! Прекратить всем радиосвязь! Вызываю для связи только 406-го! "406-й", "406-й"...

Командир полка вызывал Русанова долго, но тот не отвечал. Тогда полковник обратился к Зимину:

- Передний 406-го! Куда идёте?

- Курс 28, подходим к морю.

- Управлять от себя - можете?

- Да. Могу выполнять мелкие развороты.

- Тогда развернись, и возьми курс на меня, на точку. И следуй ко мне.

- Вас понял, выполняю! - ответил Зимин.

Через полторы минуты он доложил:

- Идём курсом на точку.

- Сколько осталось "водички"?

- Не знаю, прибор у 6-го!

- Знаю! - рявкнул командир полка. - Скажи примерно, по времени!

- Заправка была полной. Значит, ещё часа на полтора.

- Ну вот, а ты паникуешь! - опять рявкнул полковник, зная, что такой тон действует на терпящих бедствие ободряюще. Если ругают, значит, не считают обречёнными. С кандидатами в покойники разговаривают ласково. И сурово добавил: - Куча же времени ещё! Будешь подходить - доложи...

- Вас понял.

Голос у Зимина был унылый. Штурман понимал: ну, прилетят они на точку, а дальше - что?..

Этого не знал пока и Селивёрстов. Там видно будет... Всем экипажам, находившимся в воздухе, он приказал идти на посадку. Достаточно на сегодня. Долетались, кажется, до аварии. А может быть, и до чего-нибудь похуже. Он подошёл к телефону и набрал номер дежурного по старту в домике истребителей.

В трубке чётко раздалось:

- Дежурный по старту капитан Климчук слушает!

- Это - Селивёрстов. В воздухе находится мой самолёт с бортовым номером 32. Что-то случилось с лётчиком: не отвечает ни мне, ни экипажу. Вместо него работает автопилот. Но штурман может изменять курс. Рукоятками от своего прицела. Сообщил мне, что направил машину к нашей "точке". Прошу вас доложить обстановку своему командиру и передать мою просьбу: поднять в воздух дежурную пару истребителей. Пусть пристроятся в воздухе к моему самолёту и посмотрят, что с пилотом? Как меня поняли?

- Вас понял, товарищ полковник. Сейчас дам команду дежурной паре приготовиться к взлёту и позвоню командиру. Ждите. О результате доложу.

Через 3 минуты на КП Селивёрстова раздался телефонный звонок. Командир полка снял трубку:

- Слушаю. Селивёрстов.

- Докладывает капитан Климчук. Поднимаю в воздух пару. Сообщите на пункт наведения позывные: "641-й" - ведущий. "642-й" - ведомый. Записали? Наводите...

- Спасибо, вас понял, сделаем. - Полковник повесил трубку и выглянул в окно.

Над стартом истребителей взвилась в белёсое небо зелёная ракета. И сразу же на взлётную полосу рванулись 2 "Мига".

Дежурный штурман давал указания по телефону на пункт наведения. Там, на высоком холме за аэродромом, начали медленно вращаться огромные лопасти дугообразных антенн. Аэродром уже работал в режиме тревоги.

Подходя к родной полосе на большой высоте, Зимин увидел приближающихся истребителей. Один пристроился к самолёту слева, к самому крылу, и уравнял скорость. Зимин услыхал по радио его голос:

- "Сокол", я - "641-й", докладываю: вижу вашего "соколёнка". Привалился плечом к левому борту, голова свешена. Похоже на потерю сознания...

- "41-й", продолжайте наблюдение, я - "Сокол", - ответил Селивёрстов, помрачнев ещё больше. И тут же запросил Зимина: - Передний 406-го, вы меня слышите?

- Да, слышу, - угрюмо ответил штурман. - Нахожусь на связи всё время.

- Хорошо. Тогда введи "телегу" в левый разворот и крутись у меня над точкой.

- Вас понял. А что дальше?..

Обдумывая, полковник молчал. Зимин уныло переспросил:

- А что дальше? Что это даст?..

Если бы Селивёрстов знал, что это даст! Наверное, не тянул бы. И впервые ответил неопределённо, словно был не командиром полка, а политработником, уважающим общие слова и туман:

- Посмотрим... Будем принимать решение...

Он действительно не знал, что будет делать дальше, какое примет решение. Надеялся: "А вдруг лётчик очнётся?". Даже радовался тому, что Русанов потерял сознание при включённом автопилоте. А если бы потерял до включения?.. Шла бы теперь речь о покойниках, а не о спасении. Впрочем, покойники ещё могут появиться, это, как тут ни крути, с повестки дня не снималось. Вот он и тянул.

Да не на таковского напал. Зимин тут же поймал его за блудливый язык:

- Какое решение?..

- Командирское.

- Вот я и хочу его знать! Мне это - не безразлично! Можете вы...

Селивёрстов оборвал:

- Ты кто такой? Сиди, и жди!..

- Сколько?

- А ты что - торопишься?

- Нет! Сейчас чаю попьём!..

- Вот и попей! Остынь там маленько...

- От чего? От чая?

- От перегрева мозгов! И - заткнись! Не мешай мне думать...

Зимин замолчал.

Селивёрстов увидел из окна - штурман уже кружил над аэродромом. Мог управлять только малыми кренами - ни высоты, ни скорости изменить он не мог. Рядом, словно прилипшие по бокам, шли истребители. Разве можно на такой скорости прыгать...

Селивёрстов понимал: прыгают, если надо, и на бо`льших скоростях. Но риск сломать позвоночник при таких обстоятельствах не исключается. Всё будет зависеть от выдержки экипажа. Не забудут в горячке инструкцию - останутся полноценными, растеряются - парашюты доставят на землю калек. Либо вообще не раскроются. Чтобы открыть парашют, надо оставаться в сознании. Судя по Зимину с его языком - вон как мило поговорили! - можно надеяться, что сознания не потеряют, и разговор на земле будет продолжен. О сознательности. Впрочем, до этикета ли ему там, в воздухе!.. Остался бы живым. И не ругать он его будет, а расцелует за мужество и "находчивость". А нарушение правил радиосвязи - им обоим простят. Не часто случается. Да и не от распущенности!..

- Ну, как там дела, "641-й"? - запросил Селивёрстов невесело, словно только что надеялся на чудо, да вспомнил в последний момент, что чудес не бывает.

- Всё по-прежнему, - ответил ведущий истребитель. И вдруг беспощадно предположил: - А может, он умер? Что делать нам?..

Лицо у полковника вытянулось и стало землистым. Понял: от катастрофы уже не уйти - назревает. Вопрос заключался лишь в количестве: сколько погибнет? Один Русанов или кто-то присоединится ещё? Катапультироваться на такой высоте и на такой скорости - что по тонкому льду на озёрах ходить... Чуть зевнул, и прощайте навеки. И вообще...

Что "вообще", додумывать не стал - ничего хорошего для него впереди не вырисовывалось. Велел вызвать полкового врача, осматривавшего экипажи перед полётами.

- Что будем делать? - напомнил истребитель.

Надо было принимать решение, откладывать больше некуда. И Селивёрстов его принял:

- Передний 406-го? Остыл?.. Как слышишь?

- Хорошо слышу, - ответил Зимин безрадостно.

- Тогда слушай внимательно...

А сам всё не говорил, всё ещё на что-то надеялся. Знал: чудес вообще-то не бывает. Но в авиации - только в авиации! - всё же случаются. Любого старослужащего спроси...

- Ну? - подтолкнул Зимин.

- Слушаешь, значит?

- Ну, чего вы тянете, как нищего за х..!

- А то тяну, что побыл бы ты на моём месте!.. Сопляк.

- Согласен поменяться.

- Ладно тебе, Саша, извини...

- И вы, тоже.

- Хорошо. Разверни "телегу" на северо-восток, и дуй с этим курсом по прямой. Подойдёшь к безлюдному району, покидай вагон! Как понял?

- Вас понял: катапультироваться за посёлками, - ответил Зимин дрогнувшим голосом. - А как же передний?..

- Выполняй, Сашка, приказ, понял! - рявкнул командир полка в микрофон. - Говорил же тебе!.. Чем слушал?.. - И тут же переменил тон: - Что же мне теперь из-за него - и вас гробануть?!

- Понял, беру курс! - ответил Зимин, почувствовав, как дрожат ноги. Вон, какой оборот приняло дело! Им - прыгать, а Русанову - дальше одному, уже в "чёрном" вагоне. Билет уже куплен...

Не верилось, что больше никогда не увидятся. И всё ещё не понимая, что могло с лётчиком произойти, Зимин опять переключился на внутреннюю связь и принялся звать:

- Лё-шка-а!.. Что с тобой, очнись! Лё-шка-а-а! Кома-н-ди-р!.. Через 5 минут - покинем самолёт!..

Русанов молчал.

Зимин передал приказ радисту:

- Серёга! Командир полка...

- Знаю, слыхал. А как же лётчик?..

- Ты же слышал: не отзывается. Приказано прыгать, понял!

- Понял. А может, ещё походим?.. Горючее есть.

- Хорошо, ещё 5 минут. А потом - приготовиться, и... по моей команде. Понял?

- Понял. А как же командир? Вдруг он живой.

- Да что ты заладил!.. - озлился Зимин, ощущая в глубине души и свою вину за случившееся: "Поздно поговорил, раньше надо было!" И закричал на радиста: - Не хочешь жить - оставайся и ты с ним! Что я могу?!.

- Я понимаю теперь командира полка...

- Послушай, Серёга! Не испытывай судьбу - отвернётся! Кто намечен, тому уже... Ладно, хватит! Прыгаешь или нет?!

- Слушаюсь, - глухо отозвался радист и замолк.

Оба понимали, что произойдёт.

Радисту нужно вывалиться вниз, через люк, который закрыт пока под его ногами тяжёлой прямоугольной плитой. Наружная часть плиты является в полёте продолжением фюзеляжа. Чтобы эту плиту отодвинуть для прыжка вниз, есть специальное устройство с гидравлическими штоками по бокам. На земле, когда встречного потока воздуха нет, радист легко отодвигает плиту вниз. Открывает маленьким вентилем воздушную систему и подаёт к выдвижным штокам давление в 2 атмосферы. Штоки отодвигают плиту наружу, чтобы радист мог выйти из кабины на землю. Есть и наружное управление этими штоками - от кнопки в фюзеляже. Когда радист приходит утром на аэродром, он открывает на фюзеляже крохотный лючок, нажимает на кнопку, чтобы пустить сжатый воздух в штоки, и те выдвинут плиту наружу. А вот, если радисту потребуется открыть входной люк в полёте, чтобы выпрыгнуть из кабины, тогда малого давления в воздушной системе недостаточно. Поэтому в кабине есть ещё один воздушный вентиль - аварийный. От него к штокам подаётся давление в 80 атмосфер. Плита резко преодолевает встречный поток воздуха, выходит наружу и делает перед вываливающимся телом радиста как бы заградительный щит, который спасает его от удара встречной струи. Удар этот таков, что может разорвать до ушей рот, раскрытый по забывчивости, если радист прыгает без кислородной маски, когда высота небольшая. А может сломать и позвоночник, как хрупкую веточку. Но этого не случается из-за стальной плиты, которая принимает на себя первый удар и загораживает собою тело человека. Ниже плиты удар воздушного вихря уже мягче. И радист, не теряя сознания, открывает свой парашют.

Для открытия люка, после заруливания самолёта на стоянку, радисты пользуются обычным вентилем. Это происходит ежедневно, поэтому вентиль смонтирован в кабине почти перед лицом радиста. Он к нему привыкает, как к ручкам в дверях жилых помещений. Сел в кабину - правая рука сразу к вентилю, и кабина закрыта. Прилетел с задания, зарулили - опять правая рука к вентилю, и можно вылезать. Аварийный же вентиль окрашен в красный цвет и расположен внизу, около правой ноги радиста. Он не мозолит глаза, и потому радист не может открыть его по ошибке. Ошибка такая страшна в полёте тем, что плита выдвигается из кабины мгновенно. И самолёт, как от огромного руля глубины, словно споткнётся на полном ходу. Затем получит резкий пикирующий момент, из которого его может выхватить только опытный лётчик с мгновенной реакцией. В первую секунду, чтобы преодолеть силу пикирующего момента, ему надо будет потянуть штурвал на себя с усилием в 75 килограммов. Во вторую - с силою в 225 килограммов. А в третью - он уже не вытянет: усилие, необходимое для перевода самолёта в режим горизонтального полёта, будет за пределами человеческих возможностей. 75, 300 килограммов - это ещё возможно. Удержал, отрегулировал нагрузку триммером на руле глубины - и лети с открытым люком. Можно даже на посадку зайти и сесть, чтобы выгнать затем такого радиста из кабины и авиации навсегда: летать с олухом никто уже не захочет. Лучше войти один раз к тигру в клетку и выскочить, чем жить в ежедневном напряжении оттого, что радист ещё раз может пошутить твоей судьбой. Вдруг зазеваешься, и не успеешь!.. Самолёт отвесно, как камень, пойдёт вниз, наберёт огромную скорость, на которой никому уже не выпрыгнуть, не пошевелиться, и врежется в землю. Удар будет таким, что не останется даже крупных обломков - всё разлетится от взрыва на мелкие кусочки. Если же падение придётся в болото, сплющенный остов самолёта уйдёт вглубь торфа метров на 20. Страшная смерть.

Вот о чём думали Зимин и Диких. Если бы Русанов покидал самолёт тоже, он как лётчик дал бы им команду приготовиться. И приготовился бы к клевку и сам, удерживая штурвал обеими руками заранее. Первым прыгнул бы радист, затем - штурман, и последним - пилот. Пусть после него машина падает хоть в торф, хоть в скалы. Но теперь лётчик находился без сознания и, стало быть, выводить машину из отвесного пикирования будет некому.

Прыгать начнут одновременно, по команде штурмана. И как там оно всё получится - неизвестно. У них в полку никто ещё с боевого самолёта не прыгал, опыта - никакого. Прыжки каждый год только учебные, с транспортного самолёта, тихоходного. Это не то... И Зимин, чувствуя, как становится гусиной на лице кожа, принялся наставлять:

- Серёга, как приземлишься, с места не уходи! Разожги сразу костёр и сигналь ракетами, понял? Буду выходить на тебя сам. В тундре - надо всегда вдвоём. Надёжнее. Понял, почём колбаса?..

- Ладно, - ответил радист. А про себя подумал: "Понял, чем дед бабку донял. Уцелеть бы в воздухе, на земле - не пропадём..."

Радист понимал, штурман приземлится на парашюте первым и увидит, в какой стороне приземлится он, Сергей. Открывать люк и прыгать в него - дело не такое шустрое, как у штурмана с помощью катапульты. Но ему было теперь не до штурмана. Он остро переживал предстоящую гибель Русанова. Сергей любил его. Русанов был незаносчивым, мягким. В самом последнем солдате - взять хоть того же Матвеева, эгоист, неряха, сколько раз командиру попадало из-за него от начальства! - а и в нём он видел личность в первую очередь. Не нудил, как другие, не ругал, а пробовал убедить. Шло у него это от доброты и честности. "Матвеев, я понимаю, что служба солдатская - не сахар, тяжело. Но ведь это временно! Не надо отчаиваться, всем трудно!"

Хорошие были слова. Моторист тоже понял, стал улыбаться с тех пор. А то, как волк был: чуть что - белые клыки. А у Русанова - отмяк, и со службой пошло дело нормально. Что и говорить, золотой человек командир.

Сергей не мог представить себе, не мог смириться с тем, что сейчас они выпрыгнут, а Русанова оставят погибать. И оттого, что ничего нельзя уже было изменить, ни как-то поправить, у него начало пощипывать, как в детстве, в носу, когда собирался заплакать. Крупный, медвежеватый и некрасивый, он считал себя виноватым перед лётчиком, которого покидал в беде.

Зимин установил, наконец, нужный курс и, уходя всё дальше, к безлюдному району, переключился на внешнюю радиосвязь - послушать, что передают с земли? Но услыхал не землю, а сопровождающего истребителя:

- "Сокол", я "641-й", нам возвращаться на точку?

- "41-й", я - "Сокол", продолжайте сопровождение. Один из вас - должен засечь место выброски экипажа, а другой... - командир полка словно запнулся. И вдруг хрипло договорил: - А другой - пусть пикирует за нашей "телегой". Увидит, что падает на деревню или людей, пусть расстреляет из пушек - взорвёт! Как поняли?

- Всё понял: засечь место выброски, второму - взорвать в случае надобности в воздухе.

- Правильно, - подтвердил полковник могильным голосом.

Зимин ахнул: "Вот э-то при-ка-а-з!.." И тут же переключился на внутреннюю связь:

- Лё-ша-а! Лёшка!.. - кричал он, всё ещё надеясь спасти товарища.

Русанов не отзывался.

Зимин с тоской посмотрел вперёд. Всё! Хибины. Дальше, до самого горизонта - ровная зелёная тундра в лужах болот и озёр. Ещё минута - и они с Сергеем оставят Русанова в этом железном гробу одного.

Тундра впереди с блюдцами озёр сразу подёрнулась в глазах рябью, размазалась, как во время дождя, когда смотрят сквозь капли на стекле. Как-то неожиданно для себя - уже отрешённо от Русанова - Зимин подумал: "Вот как это бывает на самом деле..."

- Товарищ полковник, старший врач, подполковник медслужбы Милаковский по вашему приказанию прибыл! - доложил Селивёрстову запыхавшийся врач, поднявшийся по лестнице на командный пункт.

- А, Милаковский, - глухо отозвался командир полка. - Как думаешь, что могло случиться с Русановым?

- А что такое? - насторожился врач. Он ещё ничего не знал. Но, взглянув на морщинистое закаменевшее лицо Селивёрстова, понял: произошло что-то ужасное.

- Потерял в полёте сознание. А может, умер... - Полковник коротко объяснил случившееся.

- Не могу знать, - пробормотал врач. Трус по натуре, он боялся не за судьбу лётчика, за себя - какие будут последствия? И пытаясь отвести удар, осторожно подкинул версию: - Может, произошла разгерметизация кабины на высоте? - Хотя уже твёрдо знал, вспомнив землистое лицо Русанова перед вылетом: выпустил его в полёт больным.

Командир полка возмутился:

- Жопа ты, Милаковский! Старая жопа...

- Почему, товарищ полковник? - врач помертвел.

- Да потому, что разгерметизация - подействовала бы на всех! А штурман и радист - чувствуют себя нормально! Машину покинут сейчас, жду сообщения...

- Как покинут?! - Милаковский сглотнул. Веснушки на лице выступили от бледности ещё гуще. Испуганно спросил: - А как же лётчик?..

- Ты что?! - рявкнул Селивёрстов, глядя на ходивший кадык врача. - Первый год в авиации, что тебе такие вещи объяснять?!

Полковник держал правую руку на сердце и, потирая под курткой грудь, трудно дышал. Мучила невыносимая мысль: "Единственный у родителей сын!.. С ума можно сойти. В 27 лет, в мирные дни..."

Милаковский внимательно следил за правой рукой командира. Селивёрстов, заметив это, подтянул на куртке "молнию", пошёл в атаку:

- Ну, чего смотришь! Ну, смотри, смотри... И у меня - сердце. Да, да! А ты что - не знал?..

- Впервые слышу, товарищ полковник...

- Да ты же 5-й год меня здесь выслушиваешь! Мой "мотор".

- Клянусь вам!..

- Не надо клясться. Думал, ты - кумекаешь хоть немного. А ты - такой же шаман, как и... Меня - списывать давно пора! И спишусь. Разве это работа - сыновей хоронить!

- Вы полагаете, Русанов - разобьётся? - Врач даже порозовел от "надежды". Если пилот взорвётся с машиной, никакая экспертиза уже не определит, что он был болен перед полётом или его сердце было в предынфарктном состоянии.

- А ты думаешь, он выберется из-под земли?

- Виноват, товарищ полковник. - Милаковский покраснел ещё больше. Снял фуражку, принялся протирать платком выступившую на лысине испарину. От нервного возбуждения он всё время сглатывал, и у него ходило адамово яблоко.

Селивёрстов опомнился:

- Ладно, кто виноват - это потом. Как у Русанова обстояло со здоровьем? Были какие-нибудь отклонения?

Будто подстёгнутый розгой, врач заторопился:

- Здоровье у лётчика - просто прекрасное! Всегда.

- А в этот раз?

- Ни одной жалобы... И потом - недавно была медкомиссия, вы же знаете. Годен без ограничений... Спортсмен.

- Я - тоже годен, считается. Ты - сегодня, спрашиваю, его видел?

Милаковский секунду поколебался, ответил уклончиво:

- Я бегло осматривал всех. Жалоб ни от кого не было.

Про себя врач с тревогой подумал: "Обратил кто-нибудь внимание на то, что возле Русанова я задержался? Скорее всего, нет... Всё происходило утром быстро, в обычном порядке. Вряд ли..."

Селивёрстов предположил тоже:

- Не мог же человек, ни с того, ни с сего, потерять в полёте сознание? Значит, какая-то причина была... Такой контроль, и все проглядели! Как это?..

- Не могу знать, - пробормотал врач. - Ищите причину в чём-то другом...

- У 7 нянек - дитя всегда без глазу. Ладно, иди, - разрешил командир полка. - Не до причин мне сейчас. Но - учти: комиссия - их будет расследовать!..

Оглушённый известием об экспертной комиссии, врач помчался с КП к санитарной машине, которая его привезла. Подбежав к шофёру, приказал ехать в полковую амбулаторию, где хранились документы о здоровье лётного состава. Хотелось ещё до комиссии взглянуть на медицинское освидетельствование Русанова - всё ли там в порядке? И если не всё, если есть хоть какая-то компрометирующая бумажка... Неужели он её проглядел? Действительно, вид у лётчика утром был какой-то подозрительный... Никогда ещё не случалось, чтобы он кого-то прозевал. Что это - невнимательность, старость?..

Сердце сверхосторожного медицинского служаки колотилось, на лбу выступили холодные капли.

- Внимание, Серёжа, при-го-то-виться!.. - подал Зимин команду радисту. Пристёгнутый к сиденью ремнями, он выпрямился, открыл рот, чтобы не так больно было ушам при мгновенной разгерметизации кабины. И не дождавшись ответной команды радиста "готов" - нервы не выдержали - рванул над головой дугу аварийного сброса крышки с входного люка. По ушным перепонкам резко и больно ударило. В кабину ворвался воздух и грохот работающих турбин. Преодолевая внутреннюю дрожь, а голосом наружный шум, Зимин крикнул радисту: - По-шё-о-л!..

Он боялся, что сейчас резко выдвинется плита на люке Сергея, машину рванёт в отвесное пикирование, и он не успеет нажать красную скобу на катапульте. Да ещё перед этим надо снять с этой скобы предохранительный кожух, отсоединить шнур шлемофона от борта...

Зимин отчаянно торопился. Не замечая боли в ушах, дёрнул шнур от бортовой фишки. Спрятал свой конец шнура под куртку за пазуху, чтобы не выстегнуть им глаз, перенёс правую руку на предохранительный кожух скобы стреляющего механизма и сбросил его. Плотно закрыл рот, хотя и был в кислородной маске, стиснул зубы и нажал, наконец, на скобу.

Под сиденьем раздался выстрел. Зимин почувствовал, как полетел вместе с креслом вверх. Тело его рвануло встречной струёй, и он, ощущая запах горелого пороха, закувыркался в воздухе, падая уже вниз и назад от самолёта. Рот его всё ещё был сжат, глаза закрыты от ветра и страха. Он не видел ни земли, ни светлого неба, а только ощущал всё время вихрь и боль в спине. В момент взрыва пороховых петард под сиденьем в трубе он, наверное, не выпрямил, как следует позвоночник...

И вдруг рёв турбин оборвался, наступила относительная тишина и стремительное падение вниз с шумом ветра в ушах...

А вот у радиста вышла заминка.

Как только штурман дал команду приготовиться, он тоже принял исходное положение и отсоединил шнур шлемофона, спрятав его конец за пазуху. Затем отстегнул привязные ремни - ему валиться вниз самому, без сиденья. А в следующую секунду чуть не лишился сознания, так больно стегнуло в ушные перепонки. Это штурман разгерметизировал самолёт. Получилось, что экипаж как бы мгновенно подбросило с высоты 4-х тысяч метров на 8. Давление воздуха в кабине, отрегулированное автоматикой под высоту 4000 метров, уменьшилось в 2 раза в одно мгновенье. Если человек готов к этому заранее, рывок переносится легче. Но Сергей приготовиться психологически не успел, и у него пошла носом кровь. А тут и команда: "По-шё-о-л!.."

Пора прыгать. Оглушённый ударом разгерметизации, Сергей вяло отсоединил кислородную маску от бортового шланга и присоединил её к шлангу парашютного баллончика (штурману хорошо, у него эта операция происходит в момент катапультирования автоматически, а у радистов катапультного устройства нет). Теперь надо было открыть выходной люк.

Сжавшись перед прыжком в комок, замерев от ужаса, Сергей протянул руку... к обычному вентилю, которым пользовался сотни раз, к которому привык в обычной ежедневности. А надо было открывать аварийный вентиль, красный - тот, что находился не перед лицом, а внизу, возле правой ноги.

Вместо резкого хлопка и ожидаемой под ногами дыры, в которую надо было падать комком на яркий свет полярного дня, Сергей почувствовал только шипение ворвавшегося в узкую щель воздуха, поднявшего в кабине пыль, и более ничего. Люк не открылся. Плита, прижимаемая снаружи ураганным ветром, лишь пружинила под ногами, но не отжималась. Не хватало силы давления в штоках. Сергей этого не понимал, сидя на корточках спиной к направлению полёта и ожидая, что плита должна выдвинуться вниз. Перед его носом образовалась только небольшая светлая щель, из которой дуло. Ничего не понимая, он в ужасе смотрел на неё. Мышеловка!..

Страх погибнуть, как зайцу в силках, подстегнул его. Он лёг на спину и, упираясь ногами в приоткрывшуюся кромку люка, принялся давить на плиту спиною и задом, чтобы отжать её против ветра и вывалиться из кабины в спасительную пустоту. Ему удалось отжать плиту от фюзеляжа, как кору от дерева. Этого было недостаточно. Тогда он немного передвинулся, чтобы образовать угол между ногами и спиной и нажать задом вниз с большей силой, используя возможность лучшего упора ногами. Но когда передвигался, прекратил давление и упустил момент. Плита в ту же секунду вернулась на прежнее место, и щель опять сократилась. "Пружина" за бортом была сильнее его.

Сергея охватила паника: "Всё, конец!" Он не думал уже, что сделал ошибку. Не понимал, что включил не то давление и что дело можно ещё поправить, если открыть красный вентиль. Он только пыхтел, надуваясь изо всех сил, упираясь затылком в ножку сиденья, а ногами в кромку люка, толкаясь в смертельных заячьих силках спиною и задом, думая, что подвела техника, стравившая в воздушной системе необходимое давление. Именно эта мысль и мешала ему опомниться, была для него роковой. Но он ещё надеялся на свою физическую силу - истинно славянская надежда, редко подводившая в отечественной технике. Сила есть - ума не надо...

Один раз он чуть было не вывалился. Он так хорошо отжал плиту, что самолёт, клюнув носом, перешёл даже на пикирование. Но скорость сразу увеличилась, давление "пружины" тоже, и Сергей не успел. Его прижало плитой к кромке люка, щель почти закрылась, хотя и успел упереться ногами, а самолёт опять выровнялся и пошёл с небольшим снижением, держа Сергея на кончике хвоста зажатым словно бы в клюве плоскогубцев. С разбитым в кровь лицом Сергей думал не о том, что у него повреждено, а боялся, что может повредить у себя под задницей проушину парашютного клапана, в которую входит конец вытяжного тросика. Тогда, если даже освободишься из мышеловки и полетишь вниз, всё равно не выдернешь тросик из проушины вытяжным кольцом. Так и будешь свистеть с нераскрытым куполом до самой земли.

"Неужели Зимин накаркал про судьбу?.."

В ушах стоял грохот воздушного урагана и работающих двигателей. Успокаивая себя: "Ведь самолёт же летит, не падает... Надо попробовать отжать ещё раз...", Сергей начал всё сначала. На этот раз расчётливее, не торопясь. И плита медленно стала отжиматься наружу. Самолёт увеличивал и увеличивал угол планирования, не чувствуя, что на его конце бьётся в конвульсиях у последней черты надежды ещё живая, не оборвавшаяся судьба.

Зимин, почувствовав свободное падение, открыл глаза, увидал на животе красную "грушу" от привязных ремней и потянул за неё. Ремни разлетелись в стороны, но его снова начало переворачивать головой вниз. Отталкиваться в таком положении от сиденья нельзя, оно было над ним. Он выждал...

Опять над головой синь неба. Тогда рывком сделал движение человека, вскакивающего с кресла, и сильно оттолкнулся ногами от упоров на сиденье - от "пола". И сиденье отделилось от него, освободив ранец парашюта, который находился в его углублении, как буханка хлеба в форме для выпечки.

"Кольцо!.. Пора дёргать кольцо!"

Правая рука потянулась к красной дуге вытяжного кольца на грудной лямке парашюта и дёрнула за неё. Секунды через 3 его сильно встряхнуло. Над головой расцвёл белый купол. Спуск сделался спокойным и тихим, поразительно тихим после грохота и пережитого напряжения.

"Жив! Спасён!" От животной радости, охватившей всё существо Зимина, бешено колотилось сердце, а телу стало жарко, несмотря на мороз, царивший в голубой высоте.

Успокаиваясь, Зимин переместил на ляжках ремни парашюта ближе к коленям и теперь не висел, как подвешенный на нитке солдатик, а смог сесть, удерживаемый сверху куполом. Посмотрел вниз. Зелено кругом, а впереди зеркально блестели озёра, болота - до самого горизонта. Над головой - бездонное прозрачное небо. Ух и здорово же это - уцелеть! Кажется, судьба отступила перед роковой дверью. На сколько?.. Неделю, год? На долгую жизнь? Ну и хорошо, что неизвестно...

Несколько секунд он буквально наслаждался - жизнью, тишиной. Поправил на лице кислородную маску и только после этого вспомнил о радисте. Хотел отыскать его в небе, но не нашёл. Надо взяться руками за лямки парашюта на уровне глаз, скрестить их и держать так до тех пор, пока развернёшься в воздухе на 180 градусов. Зимин так и сделал.

Боясь смотреть вперёд на землю, где уже должен был виться чёрный столб дыма от взорвавшегося самолёта и вечной могилы Русанова, он сначала поискал в небе купол и тёмную точку под ним, но опять не нашёл. Радиста не было и в этой части неба.

И тут он заметил в воздухе свой самолёт. Целый и невредимый, тот продолжал лететь всё тем же курсом. За ним тянулся не чёрный след смерти, а белый, инверсионный, будто сама надежда. Однако Зимин был военным штурманом, а не восторженным художником-пейзажистом. Он трезво и снова безжалостно подумал: "Значит, радист почему-то не прыгнул..." Радость его померкла: вместо одного гроба будет теперь 2.

Смерть отвоёвывала своё профессионально.

В момент разгерметизации кабин Русанов проснулся от острой боли в ушах. Но тут же впал в обморочное состояние. Как и радист, он не выдержал резкого и неожиданного удара. И - его счастье, что полёт был не на максимальной высоте - перепонки просто бы лопнули. Кровь из ушей, вечная глухота... Но сначала - длительная потеря сознания и лёгкая смерть: без испуга и ужаса, когда самолёт выработает горючее, и камнем пойдёт вниз.

Продолжая в кабине полулежать, как и прежде, ничего не поняв со сна, а теперь находясь в бессознательном положении, Русанов летел с закрытыми глазами, не шевелясь, и истребители, шедшие у него по бокам, не заметили никаких перемен в нём. Даже поза была всё той же. Вот только самолёт его почему-то перешёл на лёгкое снижение...

Вывалился, наконец, из своей мышеловки радист. Добрая сегодня судьба уступила спасительную лотерею и ему. Белый купол его парашюта хотя расцвел в небе далеко от того места, где был штурман, но всё же расцвёл, и тоже счастливо начал снижаться. А люк, из которого он выпал, сразу же прикрылся. Плиту прижало встречным вихрем, она была похожа снова на кору, отставшую сантиметра на 2 от ствола пересохшего дерева, и давала чуть заметный момент на планирование. Самолёт с Русановым плавно снижался...

Смерть не благодарят за отсрочку. И радист, ошпаренный радостью спасения, провожал улетающую от него могилу завороженным взглядом. Он и теперь не понимал, почему самолёт уходит вперёд, а не пикирует на землю. Поправив на лице кислородную маску, думал о том, что со штурманом уже не встретиться - слишком далеко тот остался. Русанову - ничем не поможешь. Выяснять причины, почему не открылся от вентиля люк - некогда. Надо спасать сейчас только себя... Не сломать ноги на приземлении. Найти сухих веток на кустарниках. Разжечь костёр. Сигналить ракетами, когда спасатели начнут кружить над тундрой на вертолётах. Делать всё, чтобы скорее нашли...

Командир истребительной пары уныло передавал на землю:

- "Сосна", "телега" в пике не вошла. Снижается со скоростью 2 метра в секунду. Угол - 10-12 градусов. Что дальше?..

- Как это "не вошла"? "41-й"! - удивлённо запросил Селивёрстов. - Хвостовой покинул "телегу" или нет?

- Покинул. Сначала выбросился передний, а хвостовой - почему-то задержался. "Телега" сделала только несколько клевков на пикирование. Но выровнялась!

- Не понимаю! - продолжал изумляться полковник на весь, слушающий их, Север. - А ты не путаешь, оба выпрыгнули или один?

Откуда было знать Селивёрстову, что радисты из его полка уже овладели секретом открытия входных люков задницей. Вот и удивляется человек. И уж совсем не мог знать о такой высокой "технологии" лётчик-истребитель. Он вообще не знал тонкостей устройств спасения на бомбардировщиках - хватало своих забот. С обидой в голосе он ответил:

- Ничего я не путаю: 2 - это 2!

- Куда идёт "телега"? - запросил Селивёрстов.

- Снижается в сторону совхоза оленеводов. Курс - 110.

И опять у командира полка сдавило сердце: "Вот тебе и безлюдный район! Видно, поторопились с прыжком вгорячах, и теперь Русанов может упасть на посёлок. Только этого не хватало! Сказано, "закон пакости". Придётся взрывать в воздухе..."

Как и Зимину 5 минут назад, командиру полка стало казаться, что у него шевелятся под фуражкой волосы. Но секунды шли, и, несмотря на то, что хотелось умереть уже самому, лишь бы не видеть всего этого, надо было решать, что делать дальше - он ещё жив тут, не умер и не списался пока в отставку. Да и не барышня, а командир, который обязан принимать разумные решения и действовать, сообразуясь с обстановкой. И Селивёрстов, не узнавая своего голоса, проговорил непослушными губами:

- Продолжайте сопровождение. Если будет падать на посёлок, расстреливайте до падения!

- Вас понял, продолжаем сопровождать. Высылайте "вертушки" в квадрат 48-74 и в квадрат 59-86. Ваши уже приземлились, обозначают себя ракетами.

- Понял вас, "вертушки" высылаю.

И на командном пункте, и в кабинах летящих истребителей установилась тишина. Оба лётчика, уравняв скорость, приблизились к самолёту Русанова почти вплотную и планировали рядом, держа наготове пушки, поглядывая через золотистые перекрестия прицелов на фюзеляж бомбардировщика, где размещались его огромные баки с горючим. Если дать по ним залп из пушек, самолёт мгновенно взорвётся. Но они видели и склонившуюся набок голову лётчика, и молили судьбу, чтобы не доводила их до выполнения приказа полковника. Пусть этот парень разбивается сам... А расстреливать - это же такое на душу взять, что всю жизнь будешь чувствовать себя палачом. Нет уж! Лучше как-нибудь без этого...

Лица были напряжёнными, глаза внимательными - как у всех лётчиков в воздухе.

Через 12 минут 641-й доложил Селивёрстову:

- "Сокол", я - "41-й", посёлок прошли. Высота - 3800. "Телега" упадёт, видимо, в море. Разрешите возвращаться.

- Сопровождайте до конца! Я - "Сокол".

- Не можем, не хватит назад "водички".

- Вас понял, возвращайтесь. Какая у него скорость? Курс?..

- Курс - 112. Скорость - 590.

Командир полка приказал дежурному штурману рассчитать по курсу, высоте, скорости полёта и скорости снижения точку в море, в которой Русанов должен столкнуться с водой, и тут же занялся распоряжениями по отправке двух вертолётов на поиски Зимина и радиста Диких.

- Столкнётся с морем вот здесь! - штурман показал полковнику на крупномасштабной карте точку в море. - За 40 километров до береговой черты. В Мезенской губе.

- Так, ясно... - пробормотал Селивёрстов, разглядывая карту. А видел уже не карту - безымянную могилу в холодном море. Без памятника и звезды. Одни свинцовые волны. И всё же, такой исход был легче расстрела. Он тоже был рад, что не будет на его совести этого смертного греха.

Вздохнув, глухо добавил:

- Пусть начальник штаба и замполит сообщат родителям о гибели. В общем, пусть в штабе займутся этим. Мне будет не до этого: эксперты, комиссии...

Полковник махнул рукой и снова закурил.

На высоте 3000 метров обморок у Русанова прошёл. Лётчик дышал уже ровно, глубоко. Пульс его наполнился, и Алексей медленно раскрыл глаза. Бессмысленно глядя в бездонное небо впереди, он почувствовал в теле слабость и закрыл веки опять. Так ему было приятнее и легче. Никаких мыслей ещё не появилось.

Но вот прошла минута, другая, покой продолжался, ничто его не нарушало, и Алексей уснул снова - на этот раз тихим, безболезненным сном, как это случается у людей после перенесённого обморока. Мускулы на лице расслабились, из-под кислородной маски проступил румянец. Находясь в спокойном сне, организм лётчика набирался сил.

Дежурный штурман рассчитал командиру полка точку, в которую упадёт самолёт Русанова, почти правильно. Но ошибка по дальности всё-таки получилась значительной. Не была учтена неравномерная выработка горючего из передней и задней групп баков. А это изрядно меняло дело, так как изменилась центровка самолёта, а вместе с ней и угол планирования.

За выработкой горючего в полёте следит по керосиномерам лётчик, и периодически включает помпу перекачки - перемещает горючее из задней группы баков в переднюю до выравнивания уровней на приборах. И центр тяжести самолёта в полёте не перемещается. Но Русанов уснул, горючее не перекачивал, и центр тяжести на его машине слегка сместился назад. Это привело и к изменению угла планирования - он понемногу уменьшался.

Из-за этого самолёт Алексея не столкнулся с морем, а перелетел через него в районе восточного берега Мезенской губы. Не столкнулся он и с высоко торчавшими береговыми скалами - прошёл в расселине между ними. Дальше была ровная и безлюдная тундра Мезенской низменности, над которой он пролетел километров 150 восточнее Каменки на таком же расстоянии. Понемногу снижаясь над болотами и топями, стекавшими на севере материка в Чешскую губу, он терял высоту.

Самолёт стлался уже над самыми болотами. На большой скорости, без шасси, он проседал всё ниже, ниже... Коснулся мягкого болотного выступа, поросшего осокой - сначала носом, а потом длинным акульим брюхом. Подскочил метров на 5 и снова начал снижаться, чтобы зарыться носом в торф уже по-настоящему, до сплющивания и взрыва. Последний вскрик лётчика должен прозвучать в чёрной болотной преисподней, которая не оставит никаких следов. Исчез человек с земли вместе со своими радостями, любовью и даже самолётом так быстро и глубоко, что тайны этой теперь не раскрыть никому.

Но... после грубого толчка о торф, лётчик проснулся. Выпрямился, увидел перед собой зелёно-болотистую землю и понял, что самолёт, видимо, коснулся этих зелёных мхов, а теперь отделяется от них, чтобы упасть снова и уже навсегда, зарывшись носом в торф.

Ещё не зная, где находится и что случилось, почему он очутился перед землёй, Русанов действовал только за счёт рефлексов, выработанных лётной практикой. Увидев, что самолёт, как говорят лётчики, "на посадке", он убрал газ, чтобы уменьшить скорость. А чтобы избежать пожара при грубом столкновении с землёй, потянул на себя оба "стоп-крана", выключил двигатели и начал сажать машину на фюзеляж, как это делают при вынужденных посадках. Однако штурвал не подчинился ему: он жил самостоятельной жизнью и дёргался в правой руке, как живой. Алексей успел сообразить: работает автопилот, его не пересилить. Перехватил штурвал в левую руку - самолёт продолжал снижаться - правой рукой выключил планку автопилота и легко потянул штурвал на себя.

Самолёт взмыл. На этот раз Алексей не дал ему отойти от земли далеко. А когда скорость погасла до посадочной, начал сажать машину нормально, как это делал всегда.

Всё-таки скорость при невыпущенном шасси была повышенной, и посадка на фюзеляж происходила грубо, с подскоками. Но это оказалось и к лучшему, резко падала "лишняя" скорость. Приземлись самолёт на большой скорости в рыхлый грунт даже нормально, и беды не миновать. Резкая остановка, клевок носом, фюзеляж превращается в гармошку, а лётчик в своей кабине сплющивается в фарш.

Ничего этого не произошло. Касаясь торфа, отскакивая от него, самолёт скользил вперёд, как огромная, приподнятая вверх, лыжа. Потом, потеряв скорость, шлёпнулся носом в чёрный торф так, что брызнули фонтанчики грязи. Проседая в болото всем телом, пока крылья не легли на кочки, не дающие потонуть, самолёт, наконец, замер.

Говорят, везёт всегда дуракам и счастливчикам. Алексей дураком не был. Выходит, был счастливчиком? За один полёт судьба пощадила его 6 раз! Не удушила, когда штурман разгерметизировал кабины - заранее надела не него согласно полётному заданию на высоту кислородную маску. А это - что кислородная подушка больному, отдающему концы. Радист спас Русанова своей оплошностью, открыв плиту в люке силой, а не вогнал самолёт в смертельное пике. Истребители не взорвали его в воздухе. Неравномерная выработка горючего уменьшила угол планирования. Болотный бугорок, ставший точкой соприкосновения на огромном ровном пространстве, разбудил его. Грубые подскоки из-за плохой посадки - "со сна", уберегли его от "гармошки". А если посчитать ещё и тот прыжок с поезда, когда посторонился железный столб, то получится цифра "7". А 7 в поверьях восточных людей - цифра везучая. Спрашивается, каким же нужно быть удачливым, чтобы "чёрный вагон", в котором лётчик уже сидел, заняв место на тот свет, к Харону, уезжал всё-таки... без него.

Обалдевший от неожиданности всего происшедшего и происходящего, Алексей сорвал с головы шлемофон с кислородной маской и, изумлённый, молча слушал, как шумят в тундровой тишине гироскопы приборов. Он был цел, невредим, и только сердце билось в груди, как большая рыба, запутавшаяся в сетях.

- Штурман!.. Радист!.. - громко позвал Алексей. - Как вы там?..

Никто не отозвался.
4

Прошло четверо суток. Сколько ни кружил Алексей возле самолёта по тундре, определить, где находится, не мог. Во все стороны простиралась ровная болотистая низменность. Хибин ни в какой стороне видно не было. Да он и не собирался уходить от самолёта, заметного на болоте. Ждал, когда спасатели найдут его сами. Был уверен: находится где-то в тундре Кольского полуострова. Расстояния - небольшие, дни - хорошие, самолёт - не иголка. Увидят.

По-настоящему заволновался он только на 5-е сутки. В воздухе не было ни одного вертолёта! Не может быть, чтобы его не искали! Ведь штурман и радист где-то выпрыгнули, сообщили.

И тут его впервые осенило: как же выпрыгнул радист, если он, лётчик остался жив? Что-то не то... Почему вообще нет самолётов в небе? Над Кольским всегда летают, во всех направлениях. А здесь - нет. И ночи холоднее, чем дома. Значит?..

"А вдруг я где-то не на Кольском?!."

"Тогда меня не найдут, надо самому выбираться. Но где же я, где? Неужто не заметил никто, куда пролетел самолёт?"

Алексей был прав. Его самолёт, прилетевший в эти места на минимальной высоте, действительно никто не засёк и не видел - ни охотники, ни пограничные локаторы, которые были от этих мест далеко. Но то, что его не ищут, считая канувшим в море, он вообще не знал и не мог даже подумать о таком.

Не мог он ответить себе и на главные вопросы. Что произошло вообще? Как мог выпрыгнуть из своей кабины радист, не угробив его и машины? Мучила неизвестность. Вокруг было какое-то гиблое место с чёрными топями. Иногда пролетит какая-нибудь болотная птица стороной, и опять ни звука. Мёртвая тишина. Алексею казалось, что он слышит даже, как летит по небу осенняя паутина.

Куда идти? В какую сторону?..

Прислушиваясь к болотным вздохам и чмоканью, он пробовал найти выход из топи, но каждый раз, стараясь не провалиться в трясину, возвращался к самолёту назад. Жилет для плавания из оранжевой резины он держал теперь всё время надутым. На всякий случай. Мало ли что... А чтобы не облепляли лицо и шею комары, засунул под шлемофон тряпку из майки - оторвал целый кусок. Тундра звенела от комарья, словно прихлынувшая к ушам кровь.

Выхода из топей, кажется, не было. Да и промокли от частых купаний патроны к ракетнице. Кончался неприкосновенный запас шоколада и сухарей, который Алексей достал из ранца парашюта. Всё складывалось очень скверно. Даже согреться было нечем на болоте, хотя в непромокаемой бумаге были и спички. Были топорик, компас и нож. Короче, вся экипировка северных лётчиков.

Стало казаться, что в его спасении в воздухе таилась какая-то насмешка судьбы. Или дьявольская запланированная игра: не суждено разбиться, значит, намечено что-то другое? Судьба только играет с ним. Но для чего? Чтобы мышка не думала, что может уйти, проявив волю? Стало быть, все 7 раз перед этим - ещё не судьба? Только её игра, насмешка? Каков же тогда конец?..

Суеверный, как и все лётчики, он боялся теперь не за себя, жаль было Таню, родителей. Даже не узнают о нём правды...

"Какой?.. - подумал он ошарашено. - Ведь я же ещё... живой. А думаю - как о покойнике..."

От фронтовиков знал: кто приговорил себя в душе, уже не боец. Мысль эта встряхнула его. Он понял: это тундра и одиночество угнетающе действуют на него. Надо уходить. Плыть, выбираться на сухое, где растут кустарники или деревья. Сидеть на месте - смерть...

Экономя "аварийный" паёк, он съел полсухаря, крошечный квадратик шоколада и закрыл от усталости и голода глаза. И тотчас представил себе заплаканное лицо Тани. Вероятно, ей сказали уже, что он погиб... Думать, что Таня плачет, Алексею было приятно. Но вдруг ход его мыслей принял иное направление...

"Погиб? Ну да. Ведь так думают сейчас, наверное, все. А, стало быть, и не ищут. Значит, я тут только теряю время и силы..."

Осенённый страшной догадкой, что его не ищут потому, что считают погибшим, Алексей мгновенно догадался, что произошло с ним 5 дней назад. Он уснул. И уснул, видимо, крепко. Ребята не дозвались его и покинули самолёт где-то в безлюдном районе. Радист Диких его пожалел и, обладая огромной физической силой, выпрыгнул не аварийным способом, а обычным, отодвинув плиту силой. Зачем? А на всякий случай, чтобы не брать на душу грех. И вот этот случай и спас его - редкий случай. На аэродроме об этом никто не знает. Считают, что самолёт врезался где-нибудь в болото. А он вот, может быть, перелетел даже на материк... И судя по тому, что в небе нигде ни самолёта, ни белого следа от него, место аварии находится где-то далеко от установленных воздушных трасс.

"Надо срочно выбираться! Плыть отсюда..." - твёрдо решил он. Но солнце уже садилось, и лезть в болото на ночь Алексей не решился.

Всю ночь он мёрз. А на рассвете проверил, на месте ли нож, топорик, пистолет с патронами в промасленной бумаге, и пошёл в воду. Оружие есть - тундра прокормит. Не может быть, чтобы живая тварь не повстречалась ему в тундре, если выберется на сушу. Но... куда плыть? В каком направлении?..

"В сторону понижения низменности, - решил он. - Стало быть, на северо-восток. Дойти до места, где начнётся приметное движение воды, определить его направление... Закон - везде один: вода из болот течёт в сторону понижения местности. В какую-нибудь речку, ручей. Ручей - в реку. Река - к морю, жилью по берегам. Пешком из таких мест не выйти, только по воде..."

Он пробирался по болоту долго, приглядываясь к воде, к понижению на горизонте. Стучал зубами, отогревался на кочках и снова двигался на северо-восток, пока не набрёл на ощутимое движение воды. Впереди показался кустарник, коряги от бывших деревьев, сгнивших в воде.

"Надо соорудить плот, если появятся деревья. Из кустарника не получится. Будет не плот, а сплошная мокрая ванна, - рассуждал он. - Недолго и утонуть где-нибудь ночью, если усну".

Он долго не мог отогреться на большой кочке, которая не тонула под ним. И хотя солнце стояло в зените, и не было облаков, одежда на нём не сохла. И донимали, терзали кровопийцы-комары. Он тоскливо думал: "А всё-таки на болотах чаще гибнут не от голода. От холода, от воды. Лучше бы ударил ночью мороз. Сковал всё вокруг льдом. Тогда можно и выбраться сразу, и согреться ходьбой".

Так он и не ушёл в этот день со своей кочки. Не мог заставить себя лезть в воду. А на другой день оказалось, что всего в полукилометре от него началась суша. Сплошные болота кончились, появились чахлые деревца, и он развёл костёр. Высушился и обогрелся. Сделал небольшой плот на всякий случай, связав его прутьями и парашютными стропами, которые обрезал и прихватил с собой. Но почувствовал после этого жар во всем теле, закашлял и понял, что сильно простудился за эти дни. Тундра в сентябре - не Крым, не Сочи.

Дни потянулись холодные, пасмурные - кончилось солнышко. А он всё не мог выбраться. Кашлял, слабел. Мёрз по ночам. Разве напасёшься дров на долгий костёр? Да и сырые они после дождей. Болота же - не кончились.

И вдруг в один из ненастных рассветов ударил мороз и пошёл снег. Сначала редкий, а потом всё гуще. Алексей подумал: "Если много насыплется, придётся делать какое-то подобие лыж... Тогда иди себе в тёплом комбинезоне и меховых сапогах, пока хватит сил. Скользи...".

Часа через 2, когда вся тундра стала белой, он ужаснулся. Ведь мог столкнуться во время полёта, когда спал, с берегом на малой высоте или с каким-нибудь деревом. И тогда... Значит, цифра получилась бы не 7, а 8? Перебор?..

Падал снег. Почёсывая подбородок, заросший густой бородой, Алексей словно почувствовал на себе взгляд - не Тани, а... Машеньки. Забытые глаза девушки, казалось, смотрели на него с болью и ужасом. Вспомнился хватающий за душу вой Барбоски в ту, последнюю, встречу - ведь это же был вой по его душе! - и стало невыносимо. Он представил себя малой снежинкой, тихо опустившейся с неба, тоскливо подумал: "А что, если и в самом деле... Кто найдёт тогда на этом бесконечном саване отдельную снежинку? Недаром древние считали: Харон, если наметил, от своего не отступит - всё равно возьмёт. А может, это мне за слёзы Машеньки?.. Господи, прости и помилуй!.."

Фигурка Русанова, спотыкающегося на белых кочках и творящего неумелую молитву, стала растворяться, уменьшаться, пока не исчезла в снежной круговерти совсем. Будто и не было здесь человека. На сотни километров кругом не было. Мало ли чего спрятала тундра в болотах, засасывая в себя навеки. Разве скажет...

Пройдёт время, и тундра упрячет и самолёт, распластавшийся на мхах. Так затянет его, что не останется и следа. Болотам некуда торопиться, время для них - вечность.

Алексей испуганно и часто оглядывался. Не было следов от его ног! Ещё живой, а следов уже нет...
5

В гарнизон лётчиков на железнодорожной остановке "21-й километр" Татьяна Куликова приехала только на 10-й день после не появления Русанова у неё. Почувствовала неясную, но непреодолимую тревогу, и решила, что с Алексеем что-то случилось - не мог он так долго не приезжать без серьёзной причины. Поехала к нему сама, и не ошиблась: первый же, встреченный ею, офицер, узнав, что она разыскивает Русанова и не является его родственницей, безбоязненно сообщил ей:

- Жил он - вон в том доме, на втором этаже. Но - 10 дней назад... не вернулся из полётного задания.

Чувствуя, как немеют ноги, а душу наполняет зловещий страх, Татьяна глупо спросила ломающимся голосом:

- Ну и... как он теперь?..

- Что - как?

- Где он, что с ним?..

- Погиб ваш знакомый. Самолёт - упал в море...

- Как это погиб?! - испуганно и несогласно вырвалось у неё.

Молодой штурман Авдеев по натуре был пижоном и не заметил даже, что его красивая собеседница смертельно побледнела и находится на грани обморока. Продолжая красоваться перед нею своей принадлежностью к опасной профессии, он с неуместной бравадой токовал:

- Ну, как погибают авиаторы? Что-то случилось в воздухе. Штурман и радист выпрыгнули, а Русанов - вместе с самолётом...

- Ой, ой, мамочка!.. - задёргалась Татьяна в плаче, закрывая лицо руками и приговаривая: - Помогите... мне плохо. Я умру сейчас... - стала медленно оседать и, наверное, упала бы, если бы Авдеев не подхватил её.

- Что с вами? Что с вами?!. - испугался он.

- Мне страшно... Проводите меня к его штурману. Я хочу знать всё от него.

- Хорошо, хорошо... Он живёт в том же доме. Если только пришёл...

Авдеев подходил с Татьяной уже к квартире Зимина, когда из подъезда вышла с маленькой дочерью Галка. Авдеев окликнул её:

- Га-ля! Саша пришёл, нет?

- Ещё не пришёл, а что?

- Да тут вот приехала к Русанову его знакомая, хотела поговорить... и вот ей стало плохо...

Всё дальнейшее происходило без желания и воли Татьяны. Жена Зимина неожиданно проявила к ней живой, но какой-то недоброжелательный, интерес. Привела её к себе в дом, дала попить остывшего чая, а когда Авдеев ушёл, принялась корить, обращаясь к Татьяне почему-то на ты - видимо, угадала в ней ровесницу. Но всё равно это было для Татьяны неожиданно и неприятно.

- Ты хоть понимаешь, что это - ты, ты! - угробила Алёшу?! Да и радист, и мой муж - тоже чуть не погибли!

- Нет, не понимаю, - искренне удивилась Татьяна и самому предположению Галины, и её тону. - Я-то при чём тут?..

- Не строй из себя дурочку! Он же не высыпался из-за тебя! Всегда голодным летал! Сашка мой - приносил ему термос с какао и бутербродом - прямо на аэродром! А ты - покормила его хоть раз утром?! Вот он и потерял в полёте сознание - сил не хватило!

- Так он... потерял сознание? - Татьяна смотрела на Галку с ужасом и отчаянием, осознавая жестокую справедливость сказанных ею слов.

- А ты что же думала? Он - отдыхал с тобой, что ли! Ты же - ему спать не давала, не я! Больше часа самолёт кружил на автопилоте, а потом радисту и Саше пришлось прыгать. Вот придёт сейчас, он тебе сам расскажет...

- Господи, да я же любила его! Зачем вы так на меня?.. - Татьяна, стесняясь незнакомой ей женщины, расплакалась, но, сдерживая рыдания, казалось, давилась ими. И Галина, незлобивая по природе и жалостливая, глядя на неё, расплакалась тоже, и было непонятно, кого ей жаль - Татьяну, Русанова, себя?.. Её состояние неожиданно поняла Татьяна - удивлённо спросила, перейдя тоже на "ты":

- Ты что, любишь его, что ли?..

- Кого? - перестала плакать Галина, поражённая словами бывшей соперницы.

- "Кого, кого"? - передразнила Татьяна, утирая кончившиеся слёзы. - По ком сейчас плакала?..

- Ни по ком, от жалости.

- Это - скажешь своему Александру... или как ты его там называешь - Сашей, что ли? А меня - ты ненавидишь, а не жалеешь.

- Мне - его жалко просто как соседа, Сашиного товарища...

- А чего так набросилась на меня? Оправдываешься теперь...

- Ох, ты, какая!.. - возмутилась Галина, глядя на Татьяну с нескрываемой ненавистью. - Ты сама-то - зачем сюда приехала? Узнать, что произошло, или обвинять кого-то?

Татьяна поднялась со стула:

- Я - никого ещё и ни в чём не обвиняла. Это вы - начали с обвинений... Только мне сейчас - не до вас! Мне и жить-то уже не хочется, не то, что вас выслушивать...

- Ну и мотай отсюда! Не задерживаю...

- Всего хорошего. - Татьяна пошла к двери, но Галина остановила её:

- Вот прилетят на похороны его родители, я расскажу матери, кто его погубил! Пусть съездит к тебе, посмотрит на тебя, какая ты... - Галина спохватилась и разрыдалась до икотки.

Татьяна увидела чайник, налила ей в стакан и, тоже несчастная от горя, подавая, приговаривала:

- Ну, зачем вы так, ну, зачем? Вы же совершенно не знаете меня... А когда - похороны? Разве самолёт из моря вытащили? Что же вы этого не сказали мне!..

- Да ничего не вытащили, - оправдывалась Галина. - Прости меня, пожалуйста. Никаких похорон не будет, если даже родители и прилетят. Просто им расскажут, что можно рассказать, что известно, вот и всё. Ну, ответят на расспросы, или, как это ещё назвать?

В комнату вошёл Зимин, пришедший на послеобеденный отдых, спросил:

- Галя, что тут у тебя происходит? Почему слёзы?..

Галина, неожиданно для самой себя, подбежала к мужу и, поцеловав не то в щёку, не то в висок, полуобняв, горестно принялась объяснять:

- Это - приехала Лёшина Таня. Из Оленегорска... Хочет узнать, что у вас произошло в полёте. От тебя... Я тут, сгоряча, накричала на неё, обидела. Но - уже извинилась. - Она обернулась к гостье: - Танечка, ты не сердишься на меня? Простила?..

Татьяна, угадав в голосе Галины искренние, горестные нотки и ощущая потребность в сочувствии, которое ей в эту минуту было так необходимо, расплакалась, отвечая сквозь слёзы:

- Ну, конечно же! Какие сейчас могут быть обиды?.. Я - совершенно одна, мне так больно, тяжело... Я - действительно, виновата перед ним... и от этого мне ещё хуже... я не знаю теперь, как мне дальше жить... Я уеду отсюда... Не дай Бог, если придётся разговаривать с его мамой!..

Её лицо было мокрым от слёз и некрасивым, ноги не держали её, она обессилела, и Галина, перепуганная её страшным видом и ощущая в этом и собственную вину, усадила её на диван, успокаивала нежными и ласковыми словами, причём совершенно искренне. Татьяна, словно доверчивый ребёнок, откликалась на это и тянулась к ней, а, растерявшийся было, Зимин догадался, наконец, использовать последнее средство - налил всем по рюмке водки. Заставил женщин выпить, выпил и сам, а потом, когда обе они осовели и притихли, неторопливо рассказал Татьяне, что произошло в полёте.

- А может быть, он просто уснул, - спросила Татьяна, - а не потерял сознание?

- Да нет, если бы уснул, проснулся бы, отозвался! Мы же не сразу... сколько ещё летали вместе!.. - Последовала масса мелких подробностей. Но самой ужасной для Татьяны была из них только одна: то, что самолёт с Алёшей не упал в море, а "столкнулся" с морем, как произнёс Саша. Хотя не менее ужасной была и другая, что "всякие" поиски были прекращены уже на второй день. "Разве в море найдёшь что? Да и где, в какой точке искать?.."

Уехала Татьяна от Зиминых в твёрдом намерении покинуть Кольский полуостров навсегда - не дай Бог, начнут её отыскивать родители Алексея! Опухшая от слёз, от выпитой водки, переночевав в комнате любимого ею человека, она стала утром неузнаваемой от горя, и Галина, действительно, ей всё простила и поняла её состояние. Перед посадкой в вагон, они расцеловались на "21-м километре", словно добрые и хорошие подруги, знающие, что расстаются уже навсегда. Расплакались. Сиплый гудок, поезд дёрнулся, и живая человеческая связь оборвалась.
6

В Оленегорске Татьяна не выходила на работу целых 3 дня. А когда вышла, начальство потребовало от неё объяснений. Татьяна объяснила, в чём дело. Однако начальник строительного управления Пилипчук вместо сочувствия сурово спросил:

- Кто он тебе, муж?

Татьяна промолчала.

- Хахаль?

Татьяна расплакалась.

Увидев, наконец, как сильно она изменилась, Пилипчук смягчился:

- В общем так, раз уж такое дело. Напиши задним числом заявление на 4-дневный отпуск. За свой счёт, по семейным обстоятельствам. А я тебе его - подпишу.

Татьяна опять промолчала.

Пилипчук потоптался и, считая "вопрос" утрясённым, ещё раз взглянул на неё и вышел - дел у него было много кроме Татьяниных. К тому же, куда серьёзнее, чем бабьи слёзы. Однако "вопрос", как выяснилось, продолжался ещё 2 дня - вместо заявления на отпуск по семейным обстоятельствам Татьяна принесла Пилипчуку заявление на увольнение по собственному желанию. Тот изумился:

- Ты что мне тут, характер свой показываешь! - он зло посмотрел на осунувшуюся, подурневшую Татьяну. - Я тебе, что` сказал?..

- Не хочу я, - вяло ответила Татьяна.

- Что значит, не хочешь? - не понял Пилипчук, закипая внутри. - А контракт?..

- Жить здесь - не хочу больше.

Он взглянул на неё и всё понял - девка сломалась. А тогда и пожалел её, и отметил, что хороша собой и что жалко её отпускать. Работницей Татьяна была толковой, исполнительной. Не жаловалась ни на что. Такую бы себе в жёны, так, наверное, счастлив был бы всю жизнь. В душе у него, хотя и не бабник, защемило, принялся уговаривать:

- Ты вот что, Куликова, не горячись. Посоветуйся с Катей - вы ж подруги, вместе ко мне просились... Ну, горе, понимаю тебя. Да жизнь-то - всё равно продолжается. Зачем тебе уезжать? На юге твоём, лучше разве будет? А здесь у тебя - скоро "полярка" пойдёт. Деньги, они везде ведь нужны! Да и в девках ты - не засидишься...

- Нет, Пётр Кондратьич, не останусь тут, - твёрдо сказала Татьяна. - Всё мне здесь напоминать будет мою вину...

- Какую вину?!. - простонал он.

- Вам этого не понять...

- Что же я, по-твоему, дурнее тебя? - обиделся Пилипчук.

- Дело не в этом, Пётр Кондратьевич. Просто вы - многого не знаете.

- А ты расскажи, я буду знать, и пойму.

Она рассказала ему, наревевшись.

Он помолчал, подумал о чём-то, сказал:

- Ладно. Смотри! Подписываю твоё заявление... - И подписал. - А теперь - и ты послушай меня... Не будешь ты, Куликова, счастливой с таким характером.

- Каким это - "таким"?

- Не знаю, как тебе это сказать. Знаю другое: проще жить надо. Пропадёшь...

- Себя ведь - не переделаешь. - Татьяна вздохнула, всхлипнув в последний раз.

- Это верно. А жить надо - всё-таки проще. Жизнь - тоже не переделаешь в одиночку. Поверь мне, я тебе почти что в отцы гожусь!

- Спасибо вам за всё, Пётр Кондратьич. - В голосе Таньки были тёплые, жалостливые нотки. В душе Пилипчука что-то стронулось, защипало в носу. Он отрезал:

- Ну, как знаешь!.. Иди...

На другой день Татьяна сидела на вокзале с тремя большими чемоданами и сумкой - остальное всё раздала соседям. Билетов на поезд "Мурманск-Москва" не было. И Катя уже ушла - нужно готовить отчётность: в Управлении работала ревизионная комиссия. Куда деваться? Было ощущение, будто осталась во всём мире одна. Если не уедет - ночевать придётся в зале ожидания. Мысли накатывали, как волны на утопающего, одна круче другой. Хотелось горько расплакаться, но тут появился этот майор со своими солдатами...
7

Майор Аршинов оказался на Кольском совершенно случайно, в непредвиденной командировке. Из лагеря для заключённых под Архангельском бежали 3 особо важных преступника, которые направились к государственной границе с Финляндией на Кольском полуострове. Перейти границу им не удалось - заметили пограничники и приступили к задержанию. Беглецы оказали вооружённое сопротивление. Во время завязавшейся перестрелки двое из них были убиты, третий - тяжело ранен. В лагерь пришла телеграмма, в которой была просьба прибыть представителям лагеря для опознания задержанных. Аршинов как заместитель начальника лагеря по политической части, по-лагерному "Кум", решил поехать на границу сам, прихватив с собою двух опытных сержантов для конвоирования преступников назад. Однако конвоировать никого не пришлось, третий беглец был отправлен в тюремный госпиталь, а двух его сообщников после опознания похоронили на местном кладбище. Пришлось возвращаться назад в том же составе.

От Мончегорска до станции Оленегорск группа Аршинова добралась на местном узкоколейном поезде и стала ожидать "московского", чтобы доехать на нём до Кандалакши. Оттуда - уже в Архангельск - на пароходе. Но свободных билетов на "московский" в кассе не было, и майор, как представитель МВД, обратился за приобретением билетов к начальнику станции.

- Могу дать только общие места, - отвечал тот. - Плацкартных - ни одного...

- Да сколько тут ехать-то!.. - воскликнул майор. - Давайте хоть общие, не сидеть же нам тут!

Уже получив 3 билета, и увидел майор в зале всхлипывающую Татьяну. Несмотря на слёзы и несчастное лицо, показалась она ему необыкновенной. Подойдя к ней, он осторожно спросил, напирая по северному на "о":

- Вас не обокрали случайно?

- Нет. - Всхлипнув, Татьяна замолкла.

- А можно узнать всё же, што` с вами случилось? - продолжал "окать" майор.

Тон был вежливый, не праздный. Татьяна ответила:

- Уехать вот не могу! Рассчиталась с работы, простилась со всеми, и хоть спи теперь здесь, на вокзале. А билетов - ведь и завтра может не быть. Тут, я знаю, редко бывают на Москву.

Аршинов ещё раз осмотрел Татьяну и безошибочным чутьём угадал: женщина находится в каком-то тяжёлом, безвыходном положении. Поэтому предложил:

- Я - могу вас прихватить с собой. Но - токо до Архангельска. Бесплатно. Еду вот с солдатами из командировки. А оттуда - вы тоже можете добраться до своей Москвы. Из Архангельска - у нас просто. Да и помогу, если што... Вам ведь - до Москвы?..

Татьяна буквально просияла от его предложения. Но тут же замялась:

- А не...

Он понял её, догадливо усмехнулся:

- А зачем мне вас обманывать? Я - военный. Вижу, плачете, решил помочь. Вот и всё.

Она взглянула на него, и сразу поверила: не лжёт. Серьёзный, хотя и не старый. Лет 35, определила она. И не ошиблась: майору действительно было 35. Год назад он похоронил жену - утонула прямо у всех на глазах.

Взял, да и рассказал ей о своём горе, присаживаясь рядом. Глухо добавил:

- Видно, судорогой ноги свело. Хотя лето в прошлом году у нас было тёплое, все купались. Но, видно, судьба, - закончил он.

- А дети - есть? - спросила она.

- Есть, а как жа. Сынишка остался. В третий класс в этом году пойдёт. Уже пошёл, - добавил он, вспомнив, что наступил сентябрь.

- С кем же он у вас теперь?

- У сестры пока, в Вологде.

- А почему, пока? - не поняла она.

Он объяснил:

- Дак не век жа я буду один! Ещё не старый, авось, женюсь как-нибудь.

- Это верно, - согласилась она.

- Мой год - 21-й, весь на войне выбили, - пояснил он. - А я вот - уцелел. Так што невест - много ещё осталось. - И опять пояснил: - Воевать мне - как-то не пришлось. Вся служба прошла здесь, однако, под Архангельском. - Но объяснять, что у него за служба, почему-то не стал.

Да она и не осуждала его - мало ли, кому какая выпала доля: не всем же пришлось воевать, кто-то служил и в тылу.

- Ну, так, как? Поедете с нами? - спросил он.

- Да вот и не знаю прямо, что делать, - искренно призналась она, взглянув на карабины его сержантов. И он понял, если взять инициативу в свои руки, она поедет. Просто стесняется признаться. Значит, не порченая, как многие тут, на севере. Может, ещё и замуж согласится пойти, если поднажать потом. Кольца-то - нет... Ему хотелось, чтобы она пошла за него. Уж больно хороша была собою! И - доверчива. А такие - стервами не бывают.

Чтобы убедиться в том, что не ошибся, он принялся расспрашивать её, откуда она, как попала на север? Татьяна почему-то не стеснялась его, доверилась и рассказала. Что вышла замуж, да неудачно. Муж оказался человеком пьющим, он и увёз её сюда, а тут уже - разошлись. Об Алексее - не стала рассказывать; при одной только мысли о нём у неё начинало щемить сердце, и выступали слёзы.

В поезд, в 11-й вагон, они садились уже как хорошо знакомые. Майор отдал Татьяне свой билет, а сам прошёл в вагон со своими сержантами очень решительно, ничего не показывая, да ещё и ей помог чемоданы внести. Потом сбегал в третий вагон к начальнику поезда и вернулся оттуда совершенно довольным и весёлым. Сказал:

- Ну вот, только и делов-то. А уж в Кандалакше - будет просто; там - пароходом...

Татьяна сразу подумала, что её может увидеть там, в порту, Генка, и предложила:

- Товарищ майор, а может, вы... с этим начальником поезда... сумеете уладить дело с моим билетом до самой Москвы?..

Майор как-то поначалу завял лицом, но не растерялся:

- Да ведь я - с этого и начинал с ним. И деньги ему предлагал. Ни в какую!.. До Кандалакши, говорит, так и быть. А дальше - местов у него нет.

- Как жалко. - Татьяна вздохнула. - Уж я как-нибудь перемучилась бы двое-то суток и без лавки. А так - сколько ещё ехать-то?!.

- Доедем! - уверенно проговорил майор, повеселев. - Всё будет в аккурате. Завтра - вы уже сойдёте в Архангельске. А мне - ещё за Архангельск чуть-чуть.

- Ну ладно, - согласилась Татьяна, опять вздыхая, и стала смотреть в окно. Поезд шёл теперь по берегу озера, огибая Хибины. Каких-нибудь 2 часа, и будет Кандалакша.

За окном быстро темнело, и это успокаивало Татьяну: может, в темноте Генка и не узнает её, если случайно встретит. Она не знала, что Генки в Кандалакше не было - 3 дня назад он выехал к матери в Жданов. Надо было и ему как-то жить дальше по-человечески...

Кандалакша встретила их дождём, ветром, но Татьяна, занятая невесёлыми думами, этого не замечала, идя за майором к пароходу, на который они купили билеты. Тут уж, узнав в пути от сержантов, что майор - заместитель начальника лагеря для заключённых, Татьяна заплатила за свой билет сама - ни в какую не захотела ехать за его деньги. Как ни доверчива, а какой-то жизненный опыт всё-таки был и подсказывал ей, что можно делать, а чего - нельзя.

Генку в порту они не встретили - и вообще никого из знакомых - и Татьяна подумала: "Ну и хорошо...". Сели на какой-то маленький грязный пароходик "Двина" и зашлёпали на нём в ночь по неспокойному уже Белому морю. Где-то там, впереди, как рассказывал Татьяне штурман Зимин, "столкнулся" Алёша с водой, и затонул. Сидит, наверное, сейчас в своей кабине мёртвый, на дне моря. Возможно, она проплывёт даже над ним...

Мысль эта была настолько ужасной и тоскливой, что Татьяна тихо заплакала, лёжа в темноте. Рядом, на другой койке каюты, лежал майор, а над ними обоими - сержанты. Татьяна горько жалела теперь, что согласилась плыть с майором в Архангельск. Просто наваждение какое-то: ну, зачем ей этот Архангельск?..

Майор не спал - слышал, как плачет Татьяна. Но не поднялся к ней, хотя сержанты его давно уже храпели. Побоялся, что лишь испугает этим женщину, и всё испортит, а не утешит. Что она подумает про него? Что обыкновенный, как и все, кобель. И уж веры тогда у неё не будет к нему. А утешить её хотелось - уж очень тяжело она плакала - в подушку, боясь разбудить его.

Пароходик их швыряло крутыми ночными волнами, пытающимися утопить и луну, прыгающую в чёрных тучах над самой водой, и людей вместе с пароходом. На палубе - озлившейся судьбой - выл ветер. За иллюминатором сделалось черно, а на душе тоскливо. Как уснул - майор не помнил.

А утром ветер утих, волны пошли мельче, глянуло из-за туч солнышко, и жизнь опять показалась всем веселее. Майор сбегал в буфет и принёс с собой бутылку вина, жареную морскую рыбу. Стал угощать и Татьяну, и своих сержантов. Но сержанты отказались - была уважительная причина: ночью ходили "травить" от качки в гальюн. А Татьяна - ничего, у неё обошлось, хотя и сидела тоже бледная и измученная. Однако и она есть отказалась - "спасибо". Безо всякой причины.

Он приветливо ей улыбнулся:

- Што жа я, по-вашему, один буду кушать всё это? Угощайтесь, не обеднею. Вон, какая тяжёлая ночка нам выдалась...

Сержанты вышли просвежиться на палубу, и Татьяна перестала стесняться - отпила полстакана вина и поела. В лицо ей прихлынула кровь, и майор увидел перед собою такую красоту, что обомлел от изумления.

- Как вас звать-то? - спросил он.

- Таня. А вас?

- Павел Николаевич. Фамилия - Аршинов, - назвал он себя. И вдруг ляпнул: - А чё вам ехать-то далеко? Выходите за меня замуж, а?

Она даже поперхнулась, изумлённо глядя на его простое моложавое лицо. Нелепо спросила:

- Как это?..

- Обыкновенно, - стал объяснять он. - Приплывём в Архангельск. Подадим заявление. Чтобы вы не подумали чего... Месяц, пока будем ждать - поживёте у моих знакомых. Люди они - хорошие. Потом - сыграем свадьбу.

Татьяна воспротивилась его предложению всей душой - даже пересела от столика на свою койку:

- Да что же я, товарищ майор, тёлка, по-вашему?

- Почему - тёлка? - не понимал он.

- Да и вы сами: не бык же?! Без чувств, без любви...

Теперь он понял свою ошибку, заторопился:

- Почему же без чувства? Вы мне - очень даже нравитесь! Я вас полюблю. Тут - можете быть в полной надёже.

- А я?.. Да и старше вы меня на сколько!.. - Она серьёзно, с изумлением и обидой рассматривала его белёсые ресницы, серые ясные глаза, вздёрнутый нос, лёгкие конопушки на упругих щеках. Лицо было свежим, почти приятным, но не вызывало в ней ни малейшего ответного чувства.

Он попытался ей объяснить своё понимание жизни:

- Таня, вы только не серчайте на меня, ладно? Я ведь как рассудил: мне в жизни не повезло, и вам не повезло. Почему, думаю, нам не сойтись? Вижу - а у меня глаз верный! - человек вы чистый, хороший. Я ить тожа не из поганых; из трудовой крестьянской семьи. Токо немного вот невезучий. Всех - на фронт, а меня - назад, в этот Архангельск, почти што в родные места, но - охранять заключённых. Я, когда война началась, действительную службу заканчивал. С образованием - тожа не получилось: как была 7-летка, так и осталась. Опять жа - и без орденов остался: не на фронте служил. Ну, есть, правда, медаль за "бэзэ" и "звёздочка", но это - так, за выслугу. А когда жена в прошлом году утопла, сынишку - увезла сестра, думал, чокнусь от одиночества. А тут вот и вы... Я и предложил от души, как говорится. Так што, ежли вам это не нравится, или там дажа противно - старше ведь, верно - я же не принуждаю вас. Как хотите, дело ваше...

Он был красный от стыда и неловкости, и ей стало жаль его:

- Ну, при чём тут "противно"! Сами подумайте: так неожиданно всё. Любая на моём месте...

Он вздохнул:

- Ладно, чево там. Больша - не увидимся, однако. Как-нибудь переморгаю, старый дурак.

- Ой, Павел Николаевич, не надо так!..

- Хотя - 35 лет, какая же это старость? У нас раньше, в эту пору, мужики токо женилися, да и жили по 90 лет.

- Извините! - попросила она. Я - ляпнула, не подумав, а вы...

- А я - не раскаиваюсь, што предло`жил вам. Нет! Вы ба уехали, а я - мучилси бы ночами, што вот, мол, дурак-то, не предло`жил! Вдруг ба - пошла? Извёлси бы. Уж очень вы мне по сердцу пришлися. Как увидал, так и обомлел. Ну - ладно, теперь казнить себя не буду: я предло`жил, вы - отказали. Всё по-хорошему.

- Да почему отказала-то? - вырвалось у Татьяны.

- А што, рази нет? - В его угасших, тоскливых глазах загорелась надежда.

- Я, правда, и не обещала ничего, - поправилась она, - но и не отказывала же? Просто я - совершенно не знаю вас, неожиданно всё...

- Дак я - рази против? - повеселел он. - Я токо... знать бы, говорю: а можно мне хоть надеяцца? - Он поднялся.

Она опять испугалась:

- На что - надеяться?

Он сообразил, ответил уклончиво:

- Ну... на переписку. Хотите, я в отпуск приеду к вам? Или - вы поживёте здесь. Может, и я вам понравлюсь. А нет, стало быть, не судьба, чево уж тут. Силой девку не берут, всё верно: не тёлка! Я рази не понимаю?.. - Лицо его вытянулось, глаза опять стали несчастными. Налил в стакан вина, но передумал и вылил его в умывальник.

Она удивилась:

- Зачем это вы?

- Последнее дело пить с тоски, уж я тут - насмотрелса!..

А её это вдруг обрадовало: "Вот бы Генка так! Жили бы и сейчас вместе. Уже и ребёнок был бы, всё было бы по-другому". Глазам её стало жарко, она тихо заплакала.

- Таня, Танечка, не надо! - молил он страстным, тоскующим шёпотом и гладил её ладонью по голове - как мать когда-то. Ей от этого стало легко, сладко, она приклонилась к нему, как сидела. А он стоял и продолжал гладить большой мягкой ладонью. Бормотал:

- Да я за вас - хоть в огонь, хоть в воду. Токо скажите...

Вошли сержанты. Майор отошёл от неё, сел за столик, где сидел раньше. Помолчал, думая о чём-то своём, и вышел из каюты на палубу - курил там. Вернулся, когда уж подходили к Архангельску. О чём и возвестил, привычно окая:

- Подходим, скоро - Архангельск. - И уже конкретно к Тане: - Ну вот, скоро расстанемся. - Протянул ей какую-то бумажку: - Адресок вам на всякий случай: мало ли што?.. - Он горько улыбнулся.

В порту, когда сошли на берег, майор оставил своих сержантов в зале ожидания, что-то наказав им, а сам поехал с Татьяной на вокзал, чтобы помочь ей уехать. По дороге шутил:

- У нас тут - хорошо: доска, тоска и треска.

Татьяна лишь виновато улыбалась.

На вокзале на них обрушилась новость: поезд на Москву ушёл. Раньше - уходил вечером, по летнему расписанию, а теперь - в 16, по зимнему. Опоздали они всего на 10 минут.

От расстройства Татьяна чуть не расплакалась, майор повеселел:

- Ну и што? Я вас - в гостиницу щас устрою. Билет - купим сегодня, на завтра. Завтра и уедете, подумашь беда! Или вас там уже ждут?..

Никто Татьяну дома не ждал, она ещё не известила, что рассчиталась и едет. Решила, расскажет матери обо всём, когда приедет. И только теперь, услышав вопрос, вспомнила ненавистное лицо Сысуева и дёрнулась, словно её ужалили.

- Да никто меня там не ждёт! Дело не в этом...

- А в чём жа? - Видя её изменившееся, расстроенное лицо, расстроился и майор, принимавший все её состояния и душевные переходы на свой счёт.

- Да навязалась я на вашу шею, как гиря! - сокрушённо вырвалось у Татьяны. - Вам же - дальше надо...

- Ну, ежли дело во мне, то переживать не об чем! - радостно заверил он. - Уедем завтра и мы, подумаш, много делов! Сымем номер в гостинице и себе. Зато - ещё день буду рядом с вами!

Её поразила эта непонятная готовность и преданность: ведь и знает-то чуть больше суток, а как прилепился душой. Принялась его уговаривать:

- Если достанем сейчас мне билет, вы, Павел Николаич, поезжайте к своим солдатикам, и можете больше не тревожиться. С билетом - не пропаду, доеду. А вам - может нагореть за опоздание на службу.

Он усмехнулся:

- От кого? Я там - самый главный, если хотите знать!..

Сказано было естественно, без хвастовства, и она поверила. Но всё равно ей жаль было его мучить, продолжала:

- Да зачем вам вся эта морока? Опять же - и солдаты будут тревожиться...

- А чё им тревожицца? Щас позвоню в порт, их предупредят, что задерживаюсь. Оне - подождут. - Он посмотрел на её чемоданы и неожиданно, даже не заметив этого, перешёл на "ты": - Да и как ты тут одна... с этим?

Ей стало тепло от его забот - улыбалась. Поняла, в надёжных руках, всё будет хорошо, завтра она уедет. Да и куда спешить-то? К Сысуеву, что ли... Все её тревоги и ночные страхи развеялись, как дым.

Увидев перемену в ней, повеселел и майор:

- Ладно, сиди тут и жди меня! - Он кивнул на вокзальную лавку. - Пойду щас за билетом, а заодно и позвоню оттуда в порт.

Не было майора минут 40, зато вернулся весёлым: и билет на завтра достал, и в порт позвонил, можно ехать в гостиницу хоть сию минуту. Однако же остановился, хлопнув себя по лбу:

- Стоп! Давай-ка мы твои чемоданы - в камеру хранения, а? Чтобы завтра-то с ними - не таскацца.

- Верно, - обрадовалась она ещё больше.

Через полчаса они сдали чемоданы в камеру, и настроение Татьяны поднялось окончательно - даже есть захотела.

- Павел Николаич, а в вашей гостинице - буфет какой-нибудь есть?

- Што, кушать, небось, захотелось?

- Ага.

- Ну, это мы и здесь можем устроить - вон ресторан. - Он куда-то кивнул.

- Нет, сначала давайте устроимся с номером, а тогда уже поедим.

- Погоди! - Он опять хлопнул себя по лбу. - А вдруг в этой гостинице нет свободных номеров, придёцца ехать в другую? Тогда мы с тобой - не скоро поужинаем!..

На улице уже темнело - осенью на севере быстро наступают сумерки. Татьяна опечалилась снова:

- Так что, сначала в ресторан, а потом - по гостиницам? А не поздно будет?

- Зачем жа ездить! - весело ответил он. - Идём щас к дежурному по вокзалу, я от него позвоню и выясню всё, в какую нам ехать.

Майор направился к дежурному, Татьяна - за ним. Однако с гостиницей у майора ничего не вышло - мест нигде не было. Повесив телефонную трубку, он возмутился:

- Чёрт знает, што! Раньше - такого не было. Што жа делать-то? Есть, правда, знакомые, но...

Она всё поняла, и его состояние, и как он будет выглядеть перед знакомыми, весело предложила:

- Идёмте ужинать, Павел Николаич! Да что я, пропаду, что ли, здесь, если проведу одну ночь на вокзале?..

Он этому не обрадовался, как она. Но, о чём-то продолжая думать, повёл её в ресторан. Зал был большой, нарядный, играла музыка, и Татьяна повеселела опять.

Повеселел и майор от каких-то своих мыслей и заказал роскошный ужин - с осетриной, коньяком. Деньги у него, как у человека, видимо, опытного, были с собою и про запас. Пока официант ходил за едой и коньяком, он успел даже побриться у парикмахера - рядом всё. Вернулся другим - свежим, совсем молодым. А когда немного выпили и потанцевали, он показался Татьяне даже симпатичным. Но главными достоинствами майора оставались для неё его честность, забота о ней и искренность. После третьей рюмки она призналась ему:

- Знаете, Павел Николаевич, как я мечтала кончить институт и работать в газете! Моя учительница в школе говорила, что у меня призвание писать. А так вот ничего и не вышло...

- А што жа помешало? - осторожно спросил он.

- Что помешало? Дурное моё замужество, что же ещё. Муж - начал пить. Вернее, не переставал после демобилизации. Как начал ещё в отпуске, так и продолжал, пока с работы не выгнали. Да и никакого института рядом не было.

- А у нас тут, в Архангельске, есть, между прочим, - спокойно проговорил майор. И деловито прибавил: - У меня и связи в городе большие. Оставайся здесь жить, а? Я тебе помогу и в институт, и на работу устроиться. Кака те разница, где жить, ежли учицца хош?

- А вытяну я: и работать, и учиться?

- Да я тя на такое место устрою, што на этой работе - буш и все свои уроки делать! А учицца - заочно. Ну - подходит?

Она опомнилась:

- Но вам-то... какая от этого польза?

- Обо мне не тревожься. Всё-таки - возле тебя... Может, пойдёшь потом за меня...

- А как нет?

- Ну, на "нет" и суда, говорят, нет, дело такое. А ежли... Дак это жа мне - счастье на всю мою жизнь!

- Эх, Павел Николаич! Не знаете вы ничего!..

- А ты скажи, буду знать.

- Да, вам - лучше сказать, зачем зря за нос водить.

- Верно. Вот и скажи.

Татьяна задумалась, печально вздохнув, сказала:

- Мне, чтобы пойти за вас, надо сперва забыть другого, которого я люблю, хотя он и погиб. Недавно...

Майор закурил, помолчал, негромко проговорил:

- Я это - очень даже понимаю. Полгода уж прошло, как Валентину свою схоронил... А всё она у меня перед глазами стояла. Токо теперь вот - отступила совсем.

- Боюсь, у меня - не отступит.

- Отступит, - уверенно проговорил он. - Мёртвые перед живыми - завсегда отступают, иначе жизнь прекратилась бы.

- Может, и так, - согласилась она.

- Но если б его щас про меж нас не было, - спросил майор, - пошла бы ты за меня?

Татьяна ответила уклончиво:

- Вы же - сразу ребёнка захотите. И моей учёбе тогда конец, верно?

- Не верно. Ребёнок у меня - уже есть. Так што не к спеху - подожду 5 лет.

- Неужто? - Она посмотрела ему в глаза.

- Подожду, - припечатал майор словом, как печатью в ЗАГСе - твёрдо, надёжно.

Она поверила:

- Ну, хорошо, устраивайте меня тогда на работу и в институт.

- На работу - хоть завтра. Но в институт - уже поздно в этом году, однако. Экзамены-то - прошли. Да и сама: подготовишься за зиму. Неудобно жа мне тебя устраивать, ежели ты - совсем ничего на экзаменах не покажешь!

- Тоже верно, - согласилась Татьяна, обдумывая свою судьбу. Понимала, продаёт себя. Но и тут же оправдывала: "Надолго ли хватает сил у людей жить по любви?.. Насмотрелась ведь не только на себя. Да и не девочка теперь, не первый, как говорится, сорт. Значит, всё равно придётся сойти и самой за второй, а то, может быть, и за третий сорт. Так ведь Аршинов этот - хоть человек, сразу видно! Опять же - институт в перспективе..."

И Татьяна решилась:

- Ну, что же, Павлик - можно мне тебя так называть? Я...

- Конешно жа! - обрадовано перебил он, наливаясь краской, словно только что весь загорелся внутри счастливым пожаром. - И Павликом, и на "ты" - это жа мне как задаток, доверенность на будущее!..

- Вот и хорошо, - договорила Татьяна без энтузиазма, покоробленная базарным словом "задаток". - Я согласна принять твои условия... - А сама думала: "Базар - так базар, зачем же морщиться? Да и майор уже произнёс это слово без мыслей о том, что я - ему продаюсь..." - Но и ты мои условия должен знать... - закончила она с жаром, красная тоже. - Если в институт я не пройду, наш уговор с тобой - не состоится. Понял?

- Понял.

- Справедливо это с моей стороны?

- Справедливо.

- Ну, тогда считай, что сегодня у нас - помолвка. И до замужества... я спать с тобой не буду. В этом - можешь не сомневаться. Я не шлюха, ты это запомни!

- Да я это сразу в тебе понял! - Майор был рад и не скрывал своей радости. - Ты - женщина честная, открытая.

- Только вот торгуюсь с тобой, как на базаре, да?

- Чесна торговля, - ошеломил он её своим ответом, - лучше красивого обману. Не мучай себя, не сомневайся...

- А ты - умный, Павлик. - Она удивлённо разглядывала его.

- Дураков в нашем роду - не водилось, это верно, - подтвердил он. Но было видно по лицу, что чем-то обижен - не смотрел больше в глаза.

- Прости... Я сейчас самой себе противна!

Видя, что настроение у Татьяны резко меняется и может поменяться совсем, майор быстро налил в рюмки, произнёс:

- Давай, за нас с тобой! Увидишь - всё будет, как у людей: никакого базара, чисто и в аккурате. Это - жизнь, а не базар. А тебе - пора уже быть взрослой, без розовых пузырей. Давай мне свой билет на Москву-то, сдам в кассу назад, зачем деньги тебе терять!..
8

Выйдя в тундре на отряд геологов с радиостанцией, Русанов немедленно отправил 2 радиограммы: одну в свой полк, другую - родителям. В обеих сообщал, что жив и здоров, но родителей ещё просил не верить извещению из части о том, что он-де погиб.

Начальник отряда геологов Семёнов, прочитав тексты, спросил, прежде чем радировать:

- Слушай, Алексей, как ты полагаешь сам: могу я такие тексты посылать в эфир?

Алексей обиженно уставился на Семёнова:

- Ведь мои старики там - плачут, сходят с ума от горя! А я им этой телеграммой - сразу всё разъясняю и делаю их счастливыми.

- Так ведь и без твоего разъяснения понятно, что ты жив и находишься в тундре у геологов на участке Семёнова.

- А кто такой для них Семёнов? Вот командир части, который, вероятно, уже сообщил им о моей гибели, это для них - мой начальник, лицо официальное.

- Может, ещё не сообщил?

- Так сообщит!

- Но он же получит сейчас тоже нашу радиограмму! И не станет сообщать.

- Но, если уже послал?..

Спорили ещё несколько минут, пока Семёнов, наконец, сдался:

- Ладно, хрен с тобой, пусть будет по-твоему... Ну, получу выговор, это же ерунда в сравнении с горем, которое может обрушиться на голову твоей матери. Верно я говорю? - Семёнов был молодым, отходчивым, тут же расплылся в улыбке. - И вообще, твоё счастье, что мы тут задержались из-за непредвиденных обстоятельств! Уже снег, скоро ударят морозы... Нас ждёт дома "камералка", а мы - всё ещё здесь!

- Спасибо тебе, Ваня! - Русанов обнял начальника. - Без вас я, наверное, пропал бы.

Радиограммы тут же были переданы в эфир на Архангельское Геолого-разведывательное Управление с просьбой превратить их в почтовые телеграммы. А затем Русанов пил горячий бульон с крошечным кусочком хлеба, чтобы не повредить кишечник, улыбался и не заметил, как его сморил сон. Ему казалось, что всё плохое теперь позади. Откуда было знать, что самые тяжкие времена для него ещё впереди...

Вертолёт из воинской части прибыл за Алексеем только на другой день. Прощался он с геологами уже побрившимся и умытым, обменялся адресами, а через 3 с половиной часа был на родном аэродроме. Однако ничего радостного, кроме телеграммы от родителей, в его жизни больше не произошло. Началось расследование, была создана комиссия, в том числе и медицинская - лётчик потерял в воздухе сознание! Кто его пустит летать после такого заявления? Да никто! А ведь отец был прав: безответственность! Я изо дня в день создавал предпосылки к этой аварии сам, привыкнув к мысли, что я классный лётчик, и ничего со мной не случится: из любого положения, мол, выберусь! А теперь ещё и врать пришлось, что не уснул. А потерял сознание. "Выбрался", называется!

От полётов Алексей был отстранён, держался замкнуто, от всех отстранился постепенно и сам, даже от своего штурмана, который сделал заявление, что не хочет больше летать с ним. К тому же, Алексею стало известно от Галки и о Татьяне - выехала из Оленегорска домой. А он - вот номер-то!.. - не знал даже ни её фамилии, ни отчества. Как после этого найти человека по имени "Таня из Жданова".

И всё-таки сообразил - как? Ездил в Оленегорск, отыскал "строительное Управление N3", где она работала, и её ждановский адрес и фамилия очутились у него в кармане. Да только дальше этого всё равно дело не сдвинулось. Письмо он написал на имя и фамилию Татьяны - страстное, любящее. Объяснил, что в недоразумении, из-за которого она уехала, никто не виноват, и она может теперь вернуться к нему, и они поженятся. Однако откликнулась на его послание не Татьяна, а её мать. Ответ матери был сухим, почти враждебным. Людмила Алексеевна извещала, что её дочь домой к ней не вернулась, и сообщать кому бы то ни было, где она сейчас находится, Татьяна ей запретила. Далее следовали вообще почти оскорбительные слова: "У моей дочери есть серьёзные причины на это, и я не намерена распространяться о них перед каждым незнакомым мне человеком, если он даже влюблён в мою дочь. Поэтому, во избежание семейного конфликта, прошу Вас не писать больше сюда".

Последней, добившей Русанова, новостью оказалось "освобождение" его от лётной должности командира звена "по состоянию здоровья" и перевод на работу в оперативный отдел штаба полка. Он это воспринял как катастрофу не только в лётной карьере, но и в личной жизни. "Всё, штабник! И Таню потерял. Что теперь делать?.." - думал он в полной растерянности.

Вот в этом его состоянии и "подъехала" к нему со своим трогательным женским сочувствием соседка по квартире. Галка Зимина, ещё совсем недавно фыркавшая на него при встречах в кухне, словно рассерженная кошка - будто он украл у неё выслеженную ею мышь - теперь вела себя с ним совершенно по-другому - предупредительно, внимательно. С мужем (слышно было через стенку) почему-то ссорилась, Алексею же сочувствовала во всём. И произошло то, чего он, ну, никак от себя не ожидал...

В одно из воскресений Зимин отправился на озеро на подлёдный лов окуней, день выдался какой-то мглистый, тоскливый, и Алексей сидел у себя в комнате и мрачно думал о своей жизни. Идти никуда не хотелось, писать - тоже. Может, сходить всё же в общежитие к холостякам? Там, небось, "расписывают" сейчас пульку... Но тут дверь в его комнате скрипнула, и вошла соседка. Почему-то вся расфуфыренная, празднично одетая. Он даже спросил, разглядывая в удивлении её "узбекское", похорошевшее от непонятного волнения, лицо:

- Ты куда это собралась? В город, что ли?

- Почему ты так решил?

- Ну - вырядилась, словно в театр!

- Муж - на рыбалке, дочь - спит, а я, по-твоему, значит, - в театр?.. - Галка смотрела насмешливо.

- А куда же тогда?

- Никуда. Просто к тебе вот зашла. Скучно одной, да и ты, знаю, скучаешь.

- Я - не скучаю, Галя, я - переживаю. А это не одно и то же. Остался вот без полётов, без права на совесть! Соврал всем, струсил на всю жизнь...

- Подумаешь, со-весть!.. Книжечек ты, Лёшенька, начитался. Но то, что из-за своей женщины ты переживаешь - это я понимаю! Была она здесь - видела я её: красавица! Так ведь сам же убедился: уехала!..

- Напугали вы её тут, вот она и уехала. - Подумав о фразе "книжечек начитался", Алексей с гневом принялся выговаривать Галке: - Да ты хоть представляешь себе, что самолёт, который я в тундре на торф примостил, целый день вытаскивали! Во-первых, еле нашли его с воздуха - снегом уже был покрыт... Хорошо ещё, что не утонул - подморозило. Вытаскивать пришлось - вертолётом! Тросами, пропущенными под доски под фюзеляжем. Потом эту махину подняли в воздух на тросах двумя вертолётами один над другим и доставили на ближайший аэродром в Африканду. Там пришлось ставить в кабину штурмана новую катапульту с сиденьем, выравнивать помятые мотогондолы. В общем, обошлось всё это государству в немалые расходы! А ты - "подумаешь, совесть! Книжечек, мол, про неё начитался..."

- Хочешь признаться, что ли?

- Ещё не решил. Думаю вот... Может, и признаюсь.

- Ну, и чем же тебе-то от этого легче станет? Возьмут, и совсем турнут тебя из армии.

- Зато совесть будет...

- Какой же ты наивный дурачок! - перебила Галка. - Прости за грубое слово. Думаешь, государству от твоей совести - легче? Оно - не переживает, как мы. Ему - ни холодно, ни жарко.

- Кто это - "мы"? - спросил Алексей, не зная, что сказать, обезоруженный Галкиными искренними "аргументами".

Галка на его вопрос тоже отреагировала с непонятной обидой:

- Мы - это женщины, о которых вы, мужчины, почему-то всегда забываете. - Тут же, переменив направление мыслей на что-то другое, она спросила: - А ты - что, можешь без женщины долго, да?

Он не понял:

- При чём тут это?! У меня же с Таней была любовь!..

Галка странно усмехнулась:

- Была, да кончилась. Заводи себе другую.

- Зачем мне другая? Вот найду Таню...

- А если это будет не скоро?

Начался какой-то пустой разговор. Алексей, не думавший уже ни о чём всерьёз, спросил, чтобы не молчать:

- И что ты мне предлагаешь?

- Я уже сказала тебе: заведи себе другую женщину. Хотя бы на время.

- Это каким же образом?..

- Разве мало у нас тут симпатичных женщин?..

- Так ведь это всё - чужие жёны, Галочка!

- Подумаешь!.. Многие из них давно разлюбили своих мужей.

Он рассмеялся:

- Кто, например?

Галка опять как-то странно усмехнулась и зарделась, похорошев ещё больше:

- Да хотя бы и я! А что?.. - вызывающе уставилась она блестевшими глазами, подавив свой смешок.

- Ты?!. - изумился он.

- Да, я. - И пояснила: - Мы тут с Сашкой даже поссорились из-за тебя.

Алексей опомнился:

- Как поссорились, та`к и помиритесь. Это же ещё не конец любви...

- Ничего ты, Лёшенька, в этом не понимаешь! - Галка деланно вздохнула.

Он уже всё понял, но почему-то неискренне спросил:

- А что я должен понимать?

- Да ты что, слепой, что ли?.. - Галка приблизилась к нему почти вплотную, словно намереваясь обнять, но, видимо, в последнюю секунду не решилась и, жарко дыша ему в лицо, смотрела горячечными глазами.

И он, опытный уже холостяк, опять спросил её неискренно:

- Когда же ты успела?.. - И был противен себе.

Вместо ответа Галка ловко его обняла, прижалась губами к его губам, а затем и горячим мыском своим внизу к его взбесившейся мужской плоти и прошептала:

- А я и сама не знаю когда. Но, думаю, что уже давно. Только поняла это - недавно, да и то с чужой подсказки.

- Это с чьей же?

- Неважно, с чьей. Важно, что я люблю тебя!

Пытаясь отстраниться от неё, он предостерёг:

- Ты соображаешь, что говоришь! И чем это может закончиться?!.

- А мне всё равно теперь... - продолжала она прижиматься и целовать его.

- Как это - всё равно? Ведь я-то - не влюблён в тебя. У меня это - просто от желания... Вспышка, вот и всё. Страсть...

- Пусть будет вспышка. Я тоже хочу тебя... И тебе не надо даже презерватив надевать - терпеть не могу эти резинки! У меня предохранительный колпачок постоянно. - Галкины руки начали расстегивать на нём рубашку, брюки, и тут уж он потерял контроль над собой тоже. Заголив на ней её платье вверх, он опытно стащил с неё лёгкие шёлковые трусики и пытался приподнять её, чтобы войти в её горячее зовущее место, но это у него не получалось. Тогда он поднял её всю, посадил на стол, она сама раздвинула ноги, взяла его плоть рукой и направила её, куда нужно, и обоим сразу стало сладко от начавшейся близости. Соскучившийся по женщине, Алексей вёл себя бурно, наслаждаясь её постанываниями и ответными притягиваниями к себе.

Вторая близость началась почти без передышки, но уже на его кровати и в обнажённом виде. Галка оказалась женщиной страстной, ненасытной, как и он, и близости следовали одна за другой под счастливые вскрики Галки.

- Хочу тебя, хочу, чтобы это не кончалось! Мне хорошо, мне хорошо с тобой! Я люблю тебя... люблю. Хочу быть твоей каждый день... каждый день... А-а! Умираю... умираю от счастья!..

А после того, когда оделись и приняли на стульях спокойные позы, произошёл тяжёлый, очень неприятный для Алексея, разговор. Начал он его сам:

- Вот что, Галочка, больше никогда этого у нас с тобою не будет! Поняла?

- Почему? Я же не прошу тебя жениться на мне.

- Неважно. Сашка - всё-таки мой бывший товарищ, поняла?

- Знал бы ты, как он относится к тебе теперь, ты - наставлял бы ему рога, не задумываясь! Ходил здесь - по твоей комнате - уже на третий день, как по своей. Словно ты - и не жил тут никогда! А меня уговаривал пойти к замполиту... Просить, чтобы отдал эту комнату нам. Мы, мол, семейные, у нас - ребёнок, нам тесно... Понимаешь: на тре-тий день!.. Да я его видеть не могу после этого! А когда ты вернулся, и я увидела твоё лицо, твои глаза и - виноватую улыбку...

Алексей перебил:

- Хватит! Я не хочу всего этого знать! И тебя - не хочу больше тоже...

- Разве я - не понравилась тебе как женщина?.. - изумилась она и обиделась одновременно, таким был её тон, да ещё и слёзы в голосе.

- Понравилась. Но это - не имеет значения...

- Дурачок! Это же - главное! Мы с тобой подходим друг другу! А мне - так не знаю даже, как и сказать: ты для меня - огромное счастье и наслаждение! И как мужчина, и как человек, если сравнивать с другими. Я же люблю тебя, и ничего у тебя, кроме этого, не прошу! Никто и знать не будет...

- Но ты мне - как человек - не нравишься. Это для тебя - важно или нет?

- Но, почему? - На глаза Галины навернулись крупные, неутешные слёзы.

- Потому, что ты - видимо, из тех, для кого все деревья - всего лишь дрова. А я - против этого!

- А если это не так? Если я тоже - просто несчастна? Со мной - что же: не надо считаться?..

- Я - вообще скоро уеду отсюда!.. - ответил он, не находя, из-за жалости, убедительных аргументов.

Галина испугалась:

- Куда это?..

- Подам рапорт на демобилизацию, если не разрешат летать.

- Но зачем же для этого уезжать? Можно ведь и здесь на работу устроиться.

- На какую? Я - в ГВФ пойду, пилотом.

- Тебя не примут. Узнают, что ты - терял в полёте сознание и...

- Я не терял его.

- А если тебе не поверят?

- Домой поеду.

- На мамку смотреть?

- Зачем смотреть? Рядом - Фрунзе, столица. Пойду работать и учиться в университете.

- Работать - можно в Мончегорске, вон, сколько объявлений!.. Ещё и "полярку" будешь получать. А заочно учиться - лучше в Петрозаводске: и ближе, и университет старый. - Она заторопилась: - Я к тому клоню, что здесь - тебе выгоднее жить... И свои все рядом, и жильё за тобою останется. Веселее ведь?..

- Это кто же - "свои"? Которые летают, как твой Зимин? Чтобы завидовать им, да водку пить?

- Во-первых, мой Зимин - не летает: его "возят", как необходимого, но всё-таки пассажира. А, во-вторых, с тобою рядом всегда буду я - преданный и любящий тебя человек. Завидовать - станут тебе, а не ты.

- А потом, когда узнают, набьют мне морду - так, что ли? Тоже неплохая перспектива!..

- Можно переехать жить в город. Я сама буду к тебе приезжать. Так, что никто и ничего не узнает - не на глазах ведь...

- Галка, да ты хоть думаешь, что` городишь? - Он чуть не расхохотался. Но, увидев её лицо, осёкся. Галина стояла перед ним растерянная, поникшая. Даже глаза у неё стали замучено-собачьими из-за охватившей её тоски. Алексей смутился, принялся прибирать в комнате разбросанные с письменного стола книги, карандаши. Поправил свою кровать.

- Алёша, а если тебе признаться и сказать начальству, что ты - уснул в полёте... от усталости? За это могут понизить в должности, но летать-то - разрешат?

- Вряд ли.

- А ты - всё-таки подумай... Посоветуйся с кем-нибудь из начальства.

- С кем это?.. С "Поршнем", что ли?

- Да хотя бы с "Панте". Он - человек умный и добрый, мне кажется. Начальник штаба, как-никак! Он эти дела лучше нас с тобою знает, и с ним - считаются.

- Ладно, Галочка, спасибо за совет. Я - подумаю...

Утерев ладонями глаза, Галина тихо вышла из комнаты. Слышно было минут через 5, как гневно гремела на кухне посуда - это Галка "успокаивалась..."

Глава шестая

1

Вот уже третий год живёт Анохин в своём бывшем райцентре на свободе. Устроился работать учителем истории в школе. Списался с Крамаренцевым, который живёт в Днепропетровске, работает на том же заводе, с которого его "забрали" в 1946 году. Вызвал к себе свою Таню из Норильска и женился на ней. Живёт с нею хорошо, счастлив. А вот у самого тут нормальная жизнь не сложилась...

В это каникульное воскресенье навалилась такая тоска, что, доискиваясь до причины этому, принялся вспоминать свою жизнь здесь, с самого приезда сюда. Недавно дали комнатёнку по закону о реабилитации. Из-за нехватки учителей преподавал сразу 2 предмета, историю и географию. Ушёл на пенсию по болезни "географ" Сухарев, и Анохину пришлось осваивать и его науку. Работы сразу прибавилось, и время полетело быстрее. А там и новый вождь, захвативший в руки все бразды правления государством, стал отвлекать от личной неустроенности своими новациями в стране. Весной началась ломка министерств и преобразование их в Совнархозы - "как было раньше, при Ленине". Однако на этом новый и энергичный ленинец не успокоился. Что-то у него там происходило в Кремле, кто-то был недоволен его "демократией" и переменами. Новый вождь не в меру коснулся святая святых "слуг народа" - их привилегий, и большинство "слуг" сразу не согласилось с ним. А когда не согласно большинство, нужно отпускать уздечку, если хочешь удержаться на строптивом коне. И Хрущёв отпустил. В "Правде" появилась огромная статья за его подписью: "За тесную связь литературы и искусства". В этой статье говорилось не столько об искусстве, сколько об отношении к Сталину, труп которого недавно был убран из мавзолея и похоронен у кремлёвской стены под фамилией Джугашвили. Нотки в статье по отношению к бывшему диктатору и "культу личности" пошли уже другие, и это насторожило Анохина. Что происходит?.. Он вспомнил, как прилетел в Москву из Норильска и сразу же пошёл на приём в ЦК - восстанавливаться в партии. Однако в приёмной партийного контроля его встретили довольно прохладно. Объяснили, что партийные билеты во время репрессий были уничтожены, учётные карточки - тоже. Надо теперь обращаться к архивам, а это работа не простая, не скорая - требует проверок и времени. Поэтому принято решение, что восстановлением в рядах партии будут заниматься товарищи на местах, то есть, там, где проводились аресты и исключения. Анохин представил себе Годунова, и в душе его загорелась старая обида. Сразу заторопился, занервничал. Москву досматривать не стал - внешне была почти прежней. Люди только вроде лучше одеты, а так всё по-старому. На месте Большой театр, "Метрополь", памятник Свердлову. Ладно, сел на поезд и махнул к себе "домой". Не терпелось узнать, где жена, почему не писала. Ну, и с Годуновым повидаться. Разоблачить его там перед новыми райкомовцами. Чтобы знали, какая сволочь руководит ими. Что таких надо из партии гнать, и не медля... Много было горячих планов и припасённых слов. После поезда добрался в свой район только под вечер. Автобусная остановка была недалеко от булыжной площади, где размещались родной райком партии, здание райсовета, милиция, типография и редакция районной газеты "За светлый путь!" Всё было рядом. Даже колхозный рынок, куда съезжались в воскресные дни со свининой и курами, гусями и говядиной раскрепощённые крестьяне. Колхозникам выдали теперь паспорта и дали возможность трудиться не за "палочки", как говорили когда-то хитровцы, а за полноценную оплату по "трудодням". Но это у Анохина было ещё впереди - посмотреть, как люди стали жить. А на первой очереди стояло получение паспорта самому. Прибыл пока с лагерной справкой, на основании которой должны ему выдать и паспорт, и воинский билет, и партийный. Восстановить на работе. Вернуть квартиру. Оформить прописку. Много чего...

Было уже темно. И почему-то не по-здешнему рано выпал снег. Собственно, не выпал ещё, а лишь выбелил кое-где крыши. Анохин прошёл мимо здания милиции. Там уже, видно, затопили печь, над белой крышей вился сизый дымок. Свет горел только на первом этаже, где сидел дежурный. А вот в райкоме светились все окна. Туда и направился со своим вещмешком за спиной. А куда же ещё? Ни кола, ни двора пока. Так что есть что сказать. Сначала Годунову, конечно, потом... Там видно будет, кому ещё потом. Главное, скорее узнать всё о жене...

Сердце учащенно забилось, когда шёл через площадь. Всматривался зачем-то в конский навоз, набившийся в трещины между булыжниками. Камни эти, освещённые лампочками с фонарных столбов, были похожи на каски солдат. Сейчас, сейчас!.. Сейчас всё узнает... всё решится... Что именно, не думал - просто повторял это про себя, как заведённый. Отряхнул перед крыльцом налипшую на сапоги грязь и, худой, как жердь, похожий на тень от человека, открыл дверь. Дверь эта в последний раз закрылась за ним и за его правдой 7 лет назад. Теперь он нёс с собой новую правду, выстраданную в лагерях и подтверждённую, наконец, постановлением Кремля. С ней - ему не страшен никто!

Ошибся он в одном. За освещёнными окнами его не ждали. Окна горели потому, что 2 уборщицы мыли полы на обоих этажах сразу. А здесь, внизу, его только окликнули:

- Гражданин, вам кого? У нас уже не принимают...

Он узнал за перегородкой сторожиху и гардеробщицу тётю Полю с её вечным клубком шерстяных ниток и ночных мыслей, упрятанных в нём. Что-то вязала и в этот раз. Смотрела на него, как на чужого.

У него сразу ослабли ноги и привычно уже начало пощипывать в носу, но проговорил, не заплакал:

- Тётя Поля, здравствуйте!

- Здравствуй, племянничек! - насмешливо ответила старушка, разглядывая его морщины и седину. - Что-то не признаю тебя... - договорила она растерянно. И тоже привычно наклонила голову набок, как курица, вглядываясь в него поверх стареньких очков в металлической оправе.

Глядя на спицы в её руках, поправил очки на носу и он. Снял с головы шапку, купленную в Новосибирске, спросил:

- А теперь, узнаёте? - И смотрел на её седенький гладкий пробор на голове, освещаемый настольной лампой.

- Ой, милай, штой-то никак... Да хто же будешь-то, не томи ты меня, старуху! - Она разволновалась, почуяв, видать, его волнение, и поднялась, всматриваясь в него. - Ить вижу, не просто ты вошёл - а откуда-то издалека!

Словно угадав женским чутьём, что принёс он с собой невесёлую судьбу, она положила вязанье на маленький столик, который стоял перед нею за перегородкой, и вышла к нему.

- Да Анохин же я! Игорь Васильевич! - выговорил он хрипло, непослушными губами. - Вторым секретарем был тут у вас.

- Ох ты, господи! - Старушка мгновенно расплакалась, губы её старчески дрожали. - Откуда ж это ты, Игорь Васильич?

Вот и все вопросы. И не он их тут задавал, а ему. Да и не там, где он предполагал. О "народном" кабинете за гардеробной перегородкой он как-то и не подумал, направляясь к райкому. О самой тёте Поле не вспоминал никогда, хотя была она первой у всех на пути перед входом в "партию". Так оно и должно быть, растроганно думал он теперь. Сначала "народ", а потом уже "партия". А вот поди ж ты, не думалось раньше...

Он, когда ехал, почему-то думал, что все его помнят в райкоме и ждут после указа об амнистии. Теперь понял, что это нелепо. Жизнь устраивает всё проще и порою оскорбительнее.

Он надеялся, что узнает обо всём там, наверху. Где его семья? Кто занял его квартиру? Когда освободит? А узнать пришлось всё внизу...

Тётя Поля вторую табуреточку принесла, поставила на электроплитку чайник. Достала стаканы из тумбочки, сахар и булку. Поблескивая стёклами очков в свете лампы, негромко разговаривала с ним:

- А ты што же, ни с кем и не переписывалси рази?

Оглядывая его уже внимательно - морщины, глаза, старушка всё шмыгала носом, утирала слёзы и не отвечала на его главный вопрос - задала вот сама. Он ответил:

- Нам разрешалось писать одно письмо в год. Только семье. А от жены - писем не было. Да и не сразу мне разрешили писать.

- Вона, значится, как!.. - раздумчиво протянула тётя Поля, поджав добрые полные губы. - А я-то думаю... Ну, и где же ты жить теперь будешь? Где остановилси-то?

- Да нигде пока. Пойду, наверно, в гостиницу.

- Квартирку-то твою, как увезли тебя, Андрей Яковлевич у жены твоей отобрал.

- Как это - отобрал?

Старушка не глядела на него - занялась чайником.

- Забрал, милай, забра-ал. Жонку твою с мальцом - перевёл на улицу Ворошилова, подале от центру. Одна комнатуха там, сказывали, с куфонькой. А твою квартеру - передал Хрипачёву. Работал здеся, на твоё место прислали. Турнули ево потом, вместях с Годуновым, значится.

- Как турнули? Сняли, что ли?

- Из партии прогнали, обоих.

- Так у вас сейчас - другой, что ли, секретарь райкома?

- Друго-ой. Ты ево не знаешь, из города к нам прислали.

- А Годунов, где же? Когда его?..

- Да не очень чтобы давно. Он ещё долго после тебя тут куролесил! Как перебралась твоя Люда с мальцом на окраину, так начал он, сказывали, к ей приставать.

- Как это - приставать? - не понимал он.

- Ну, как пристают мушшыны к одинокой женщине? - продолжала рассказывать старушка, подливая ему чаю. - Он ить у нас славилси по женской части-то. Вот, значится, и на Ворошиловскую, было, наладилси. Да ничего у ево там, будто, не получалося, и стал он твою Людмилу утеснять. Она после тово и уехала.

- Куда?

- А Бог её знает. К родным, наверно, куда ей ещё?

- Её родители, как и мои, в ленинградской блокаде погибли. От голода.

- Этого я не знаю, милай. Ты лучше спроси обо всём председателя колхоза Хитрова, если живой. Может, помнишь? При Годунове всё состоял. Щас-то на пенсии, не быват здесь. А много старик знал! Особливо об годуновских жертвах. Может, и про твою жену што расскажет.

- Ну, а сам-то Годунов, где же теперь?

- А здесь, где же ему быть. Дом у ево - хороший, большой. Куда ж от такого дому? Как выгнали ево, значится, от нас, он каким-то снабженцем в сельпе пристроилси. А потом уж ему предлог вышел: заведовать чем-то в райпотребсоюзе. Друзей везде - што кур на подворье! Этот не пропадеть, нет! Там - и председатель у ево свой, в потребсоюзе. Партейный!

- Так! - сказал Анохин, потирая руками колени и раскачиваясь. - Ну ладно, тётя Поля. Спасибо за рассказ, пойду я. - Он понял, в райкоме делать больше нечего, надо идти устраиваться на ночлег.

- Может, у нас остановисси? Мы щас двое со стариком. Дочка - уехала. С мужем.

- Спасибо, тётя Поля. Я - в гостиницу. Не хочется вас стеснять.

- Осподи! Да чем жа ты нас утеснишь-то? Места, чать, хватит.

- Мне - одному сейчас побыть надо, тётя Поля, - пытался объяснить Анохин. - Люди мне надоели. Когда вместе спят. Возьму водки... Давно я не пил... В общем... - Он махнул рукой. - Увидимся ещё.

- Ну, гляди, как знашь. Увидимси. Как не увидаться. Увидимси, коли тут будешь, - заверяла старушка, жалея его. - Ты токо не горюй, милай. Много-то - не пей, одна беда от её. Даст Бог, уладится всё.

- До свиданья, тётя Поля. - Анохин поднялся.

Поднялась и она. Проводила его до крыльца, перекрестила в спину, затворила дверь.

- Охо-хо-хо-хо! - вздыхала старушка. - Сколько горюшка-то, видать, хлебнул. Спать ему не хочется с людьми! И - не узнать стало: ста-ри-ик!..

Дойдя до освещённого места на булыжной площади, Анохин остановился в раздумье - где можно достать водки? Освещённые булыжники возле сапог казались теперь похожими на лица фронтовых солдат, стоявших в сомкнутом строю и слушавших приказ об отступлении. Уезжал - молчали в напряжённом ожидании, и приехал - молчат. Значит, всё ещё отступают?..

Жить устроился Анохин после гостиницы у Полины Аристарховны Пыпиной - снимал отдельную комнату, где жила до этого её дочь с мужем. Получил паспорт, остальные документы. Райком помог ему утроиться на работу в школе. Словом, не пропал, пристроился к новой жизни. Не продвигалось дело пока только с розыском семьи и восстановлением его членства в партии. В партию ему предлагали вступить заново. Он с этим не соглашался, писал в Москву, время шло.

Надо было съездить к старику Хитрову в колхоз - может, и вправду знает что-нибудь. Но тут выдали ему однокомнатную квартиру. После тюремных нар хотелось обставить её чем-то приятным. И снова потянулись недели - не так просто всё. Деньги у него, правда, были - "реабилитационные". За седину и морщины как "невинно пострадавшему в период культа личности". Но в райцентре не было "не тюремной" мебели, надо было ехать в город. А когда учителю ездить? У него же уроки ежедневно. В общем, купил себе самое необходимое, что было в магазине, на том и кончились его обновки. Потому и к Хитрову выбрался нескоро.

Старику было уже 75, плохо слышал. Но память была молодой - всё помнил. И понял он всё, выслушав рассказ Анохина о себе. Игорь Васильевич как в прежние времена отпустил себе бородку, длинные волосы и опять походил на Чернышевского. Вот только не с учёным разговором, а с водкой приехал. И старик, охмелев, видно, от рюмки, решительно произнёс:

- Мерзавец этот Годунов первостатейный, вот что! Я это ещё когда знал!..

- Почему же молчали?

- А что было делать, когда вся власть была в его руках? Вот и покорялись. - Лысый череп хозяина тыквенно желтел, подрагивал. - Ну, да не о том щас разговор. О своей жене хочешь узнать, понимаю...

Старик посидел молчаливым пнём, о чём-то думая, потом заговорил, глядя на закуску перед собой:

- Да. Выгнал он её тогда из вашего райкомовского дома, сам мне рассказывал. Потом прижимать стал. Мне же и говорил: "Не было ещё у меня такой, Петрович! Тоненькая, культурная вся - и в очках!" То, что в очках, повергало его почему-то особенно. И что силы в ей, что у воробья, а не поддавалась. Ему хотелось, чтобы она раздетая перед ним была. А очки чтоб - не сымала. Всё это мне вот так... как на духу... А я - понять его не мог: что за человек такой? Всё у ево с каким-то вывертом.

Анохин слушал, опустив голову. Курил.

- Да. "Распалила она, - говорит, - мне желание. Но ничего, от меня, мол, всё равно не уйдёть, куды ей девацца? Жена "врага", - говорит. - Защиты нету!"

Анохин поднялся, прошёл к ведру, зачерпнул кружкой холодной воды и жадно выпил. Сухо блестели стёкла очков.

- Што тут долго рассказывать? - Старик смутился. - Ты уж извини... сам напросилси.

- Ничего. Говорите-говорите...

- Да што говорить-то? И-эх!.. Давай дёрнем ещё по одной - твоей казённой водки. Тогда уж и доскажу.

Они выпили. Молча заели.

- Ну, так... - напомнил Анохин. - Что там... дальше-то? Говорите! Я же чувствую, что что-то случилось.

- Изнасиловал он ие, - глухо сказал старик, утирая усы рукой. - Сам потом доложил мне на радостях, када она уехала. Наставил, грит, на ие нож, она и не сопротивлялась. Мальчонка на дворе где-то бегал... Э-э, парень! Ты што жа это?.. Не-не, так-то не надо! Так я и рассказывать ничего не буду тебе. Да и то верно: зачем было? Вот старый-то пень! Ма-ать!.. - позвал Хитров старуху. - А, мать!..

Вошла старуха. Анохин сидел белый, под глазом у него дёргался живчик, а сам хватал ртом воздух.

Дали ему попить, накапали валерьянки - еле отошёл.

Рассказывать Хитров больше не стал, допили водку и легли спать. А утром Анохин собрался уезжать - надо было после обеда в школу.

Вышли на крыльцо. Из собачьей будки вылез огромный облезлый кобель. Хотел, видно, злобно бухнуть, как прежде на Годунова, но устал от своей неблагодарной работы, "критиковать" на морозе не стал - гавкнул из хриплой утробы и, позванивая цепью, тихо улёгся опять в будке.

- Тоже на пензии, - печально сказал Пантелей Петрович, кивая на нездорового кобеля. - Отслужил своё, подыхать, вроде как, собирается.

- Зачем же вы его на цепи? У него уж и зубов нет.

- А ить и верно, - удивился Хитров. О чём-то подумал, отрёкся: - Нет, сымать не стану.

Теперь удивился Анохин:

- Почему же?

- В России нельзя сымать цепь: разорвут на куски.

- Так ведь без зубов же!.. Отсидел тут у вас сколько...

- Чево же тада... Хрущ не снял? С народа. - И хитро смотрел на Анохина: "Смекаешь, парень, нет, в чём тут вопрос?" Вслух же добавил: - Он - тольки ошейник немного ослабил. Да удлинил маненько проволоку во дворе. Вот и вся ево свобода.

Спорить Анохин не стал - самому не нравилось многое. Удивило другое: сам Хитров неожиданно осмелел на удлинённой проволоке. Может, осмелеет постепенно и народ, чтобы добраться до своих "слуг", способных отпускать только ошейники? И тут же подумал: "А чего ему бояться в 75 лет? Да и свидетелей не было. И меня знает: за что пострадал".

Шли по заснеженной дороге молча. Старик решил проводить Анохина до автобусной остановки. Идти было ещё далеко, он спросил:

- Как там жилось-то тебе?

- Плохо, отец. На жизнь это похоже не было. Вашему кобелю - лучше.

- Да я так, к слову, - начал оправдываться Хитров. - Што ж я, аль не вижу! Белый весь стал. А ведь годков-то тебе - не шибко. Уж ты извини меня, старого дурака, за длинный язык. Да и про кобеля я ради красного словца смолол.

- Ничего. Кобелей у нас там... было много. И настоящих, и в мундирах. Служба у них - одна: народ не пускать из-за проволоки.

- Понимаю, понимаю, - кивал старик, - нелегко те рассказывать о таком.

- Ладно, чего там.

Возле остановки автобуса они распрощались - просто, без лишних слов, как все русские люди. Пожали руки, посмотрели друг другу в глаза, вздохнули, и всё. Старик пошёл назад - ветхий, опечаленный. Анохин вспомнил его слова, сказанные вчера перед сном, когда лежали уже в темноте: "Вот все говорят про светлое будущее. А тово не понимают, что каждого ждёть в энтом будущем самое страшное: встреча со своей смертью. Один на один, и никто этого не остановит. Жить - надо, покудова не состарилися. А нас всё - будущим манют. Штобы сегодняшний день оправдать. А ить он у многих - последний. Выходит, всю жизнь держуть Россию в очереди за будущим? Смекаешь?.. А саме - давно при коммунизме живуть".

День был пасмурный, мглистый. Анохин закурил и стал ждать автобуса. В светлое будущее уже не верил - далеко.

Жену он потом отыскал, вернее, выяснил, что живёт в Ленинграде. Вот только не могла вернуться к нему - вышла замуж. И получилось у него, как с партийным билетом: семейную жизнь - тоже начинать надо с начала. Полюбить, зарегистрировать новую семью и утверждать в ней новые идеалы. Да вот беда, он ещё старых не поменял. И опять его мучил извечный русский вопрос: что делать, кто виноват? Понимал, кто это решит, тот разберётся и в смысле жизни - главном вопросе всех умных людей. Сколько судеб на нём опрокинулось, сколько теорий накручено, а ответа всё нет, и каждый продолжает решать свою жизнь по-своему.

Сначала Игорь Васильевич хотел поехать в Ленинград - сына увидеть. А потом понял, увидеть хочет не сына, Людмилу. И передумал - не надо ехать. Может быть, съездит после, когда утихнет боль? Ехать больным и жалким, худым ему не хотелось. Да и пугала теперь эта встреча. Людмила, оказывается, подавала на развод в суд, когда он сидел. Мотив - муж "враг народа". И суд её иск удовлетворил - развёл с ним заочно. А он вот продолжает, оказывается, её любить, и удивляется себе: за что?!.

Непонятна душа человеческая. В рамки правил и в логику не всё втискивается - многое решает человек всё-таки сердцем. Да и были тут смягчающие "вину" обстоятельства, высказанные в письме: "... устала я, Игорь, жить без защиты. Каждый мог обидеть, надругаться. Я была женой врага. Подумай, как жилось мне, и не осуждай, что развелась без тебя. Не за себя я тогда боялась, за судьбу сына "врага". Дело ведь не в том, что я в твою "вину" не верила - Димка ещё не понимал ничего - а в том, что и нам с ним не было веры. Ты же знаешь, как это у нас делается.

А потом меня полюбил одинокий учитель. Мы работали в одной школе. Он старше меня на 15 лет, историк, как и ты. И семья тоже погибла в блокаде. Я согласилась выйти за него. Надо было как-то жить дальше, ведь тебе дали 25 лет! А он - обещал усыновить Димку, чтобы изменить ему фамилию. Сейчас у нас растёт второй сын. Сам подумай, куда же теперь?.."

Он перечитывал это жестокое письмо много раз. И каждый раз ловил себя на том, что не может по-настоящему обвинить Людмилу - обвинял особый режим, корёживший судьбы и жизни людей в стране. И вновь и вновь только закуривал и вздыхал.

Часто вспоминал, как познакомился с Людмилой в 43-м году в далёкой Киргизии, во фрунзенском госпитале, куда был привезён раненым с фронта. А Людмила, вывезенная из блокадного Ленинграда в тыл, училась во Фрунзе в педагогическом институте. В госпиталь она пришла на годовщину Октября с группой студентов в качестве шефов. Развлекали раненых стихами, песенками, в общем, самодеятельностью. Узнав о том, что он из Ленинграда, как и она, стала ходить в госпиталь каждый день. А потом его выписали вчистую. Не годилось для армии уже ни зрение, ни общее состояние здоровья. Поступил доучиваться в тот же институт, где училась она. Получилось так, что, как и ей, ему оставалось 2 курса закончить - война помешала. В учёбе Людмила его догнала, пока воевал. На последнем курсе - она уж на 5-м месяце была - поженились, а после окончания института вернулись в Ленинград. Ни у неё, ни у него в Ленинграде никто не уцелел. Квартиру, правда, им дали. В коммуналке. А потом райком направил его на партийные курсы в Москву. Затем попал к Годунову, Ленинград пришлось оставить. Но вот Людмила каким-то образом сумела всё же вернуться...

Анохин жил после расставания с Хитровым, будто во сне. Как во сне подошёл автобус, и он, зябко ежась, торопливо полез в него, бросив уже четвёртый окурок в снег. Ехать было далеко, тряско. Деревни на заснеженных косогорах по-прежнему смотрелись уныло, как и при Годунове, словно жизнь в этих местах и почерневших домишках застряла на месте. Не было ничего отрадного на десятки километров - всё те же голые перелески с вьющимся вороньём, всё та же молчаливая беспросветная нужда везде. Россия, которую он освобождал в войну от немцев, вот с таким же вороньём над остовами печей, торчащих в небо из разваленных домишек, теперь укрылась лишь стенами да крышами. А смотрелась - всё так же. Вороньё клубком в небе, ледяная дорога, и тоска впереди. Страна без будущего.

Письмо от Людмилы пришло уже потом, когда собственное "будущее" стало вырисовываться тоже, как тоска впереди. В райкоме партии, хотя новый первый секретарь встретил и хорошо, дело с места не двигалось. "По всей стране - так, что же вы от нас-то хотите? Подавайте заявление, мы вас мигом оформим!.."

- Но как же так? - продолжал Анохин упрямиться. - Ведь у меня же стаж! А теперь - как новичок, что ли?

- Я тут - ни при чём, дорогой Игорь Васильич! - Секретарь разводил руками. - Все документы ваши - были тогда уничтожены. Не нами, конечно, как понимаете. Теми, кто вас по ночам брал.

- Но я - номер своего билета, как и лагерный номер на шапке, запомнил на всю жизнь! Номер можно выписать и новый, конечно, я понимаю. Но стаж - вписать прежний. Обещают же мне в военкомате выдать новые удостоверения на мои 2 ордена и медаль!

- Игорь Васильич, ну, что ты, как маленький! - перешёл секретарь на доверительное "ты". - Как-то упрощённо всё воспринимаешь. На основании каких распоряжений я должен вписывать тебе стаж? Согласно каких доку`ментов? Пойми, не во мне же дело! Ты - писал в Москву? Писал. Что тебе ответили? Вот и я то же самое...

Не понимая ещё тяжести новой беды, навалившейся на него, Анохин продолжал доказывать:

- Но ведь есть же партийный архив! Можно оттуда установить мой стаж. Есть живые свидетели, наконец.

- Опять ты за старое. Пиши в цека. Там - добивайся. А я - человек подневольный, что скажут, то и выполню.

"Подневольный! - зло думал Анохин дома, вспоминая свой разговор с секретарем. - Все подневольными стали. Что за партия такая? Ни у кого нет своего мнения. Какой-то бюрократ придумал в ЦК, что надо вступать снова, и все согласны с этим. Вопреки логике, вопреки фактам и документам. Я - тоже был в неволе. Только в отличие от вас - в настоящей неволе. Но и там - сопротивлялся! Вступил в Комитет сопротивления. А вам здесь всем - кресло дороже истины! И справедливости. Вы - пальцем не хотите пошевелить в защиту своего товарища. И все вы теперь - не при чём. Киваете друг на друга. Господи, когда же всё это кончится у нас? Когда мы станем хозяевами своей судьбы? Что же это за реабилитация такая? "Вступайте снова. Мы вас мигом оформим!" Не примем в партию - "оформим". Бумажные души! О работе в райкоме - даже и речи не было: не предложил. Беспартийный для него! Теперь - даже кто соску сосал, когда я в партии был, подаст, "оформится" и будет членом партии старше меня. Как же так?"

Однажды его осенило: "А может, таким, как я, продолжают не доверять? Мало ли, какие мысли появились у нас в лагерях? Надо ещё проверить... Вот и предлагают вступать снова. Для проверочки. Сволочи! Бюрократы! У вас - и Сталин лежал в мавзолее. Рядом с Лениным. Пока мы не восстали против этого. Тогда вы его, мертвого, за ноги - и на прежнюю фамилию, в Джугашвили. Но всё равно - под Кремлёвской стеной, где почёт!"

Всё было выше понимания Анохина, всё! Жил, ходил, читал газеты, слушал радио, смотрел на лица людей - и не понимал. Хрущёв побывал уже в Польше, Китае, Югославии, Болгарии, Румынии, ГДР, Индии, Бирме, Афганистане, Великобритании. Новый год только начался, а он - уже в Венгрии! Не работник партии, турист какой-то. Недаром в народе ходят про него стишки и анекдоты. И всё время, говорили, пьёт. Разъезжает и выступает - постоянно под "шофе". Из Великобритании, рассказывали, приехал разгневанный. Булганина там принимали как главу правительства, со всеми почестями, а его - лишь как секретаря партии. Партий у бритов много, а правительство в каждой стране - это правительство. Великобритания - страна незыблемых традиций. Вот почему встречают с почестями только членов правительства. Остальные для неё - гости. И - никаких государственных переговоров с Никитой Сергеевичем. Одни угощения и развлечения. Как гостю. Сразу научили, где начинается власть государственная, а где партийная. И какая разница между ними. "Верный ленинец" до этого не понимал, почему Ленин занимал пост председателя Совнаркома, а не секретаря партии.

Не понимал новый вождь ничего и в сельском хозяйстве. Но приказал распахать целину в Казахстане. А потом выяснилось, что зерно там некуда увозить - ни элеваторов, ни дорог для перевозки не было. Урожай погибал каждый год на токах - горел. В новых целинных селах не было ни школ, ни больниц, ни благоустроенных домов, жить там было невозможно, и люди разбегались. Вместо развития целинного края, экономике государства наносился тяжелейший урон. Надо было перевозить каждый год через всю страну комбайны и автомобили, платить людям за бессмысленную работу. А немцы в Федеративной республике Германии снимали в это время урожаи в 6 раз больше, с крохотных участков земли. И не теряли при этом ни зёрнышка.

Стало распространяться телевидение. Мордатого и самодовольного вождя видела теперь вся страна. По каждому поводу - длинная речь. Обещания скорой зажиточной жизни при коммунизме. Обгон Америки. Смотреть на всё это было стыдно. Но простым людям вождь ещё нравился - "свой". "Простой" весь. "Доступный".

Анохину он тоже казался простоватым. Но видел не только его расшитую народную рубашку, но и злые кабаньи глазки, неукротимую энергию вепря. Этот ещё наломает дров!.. Хитрец, дорвавшийся до власти. Отдал китайцам Порт-Артур и порт Дальний. Финнам - остров в горле залива, политый кровью кронштадских матросов. Немцам - заводы и оборудование, полученные в счёт репараций после войны. Куда ни ездил, всем дарил. Пшеницу, сахар, икру, национальные ценности. И за всё это уже дважды стал Героем Социалистического Труда. Какого "труда"? В 54-м году, когда Анохин ещё сидел, Хрущёва наградили за то, что достиг 60 лет и... имел выдающиеся заслуги перед партией. А этой весной - за заслуги в разработке и осуществлении мероприятий по освоению целинных и залежных земель. Всех тошнило от славословий новому вождю. А может, тошнило ещё и от "химической" водки, которую начали выпускать для экономии средств. Вождь по-прежнему пил родную пшеничную, благо знал в ней толк. Остальных граждан, в том числе и Анохина, стали травить водкой из дерева. "Табуретовкой", как сразу окрестил её народ. Такую "казёнку" теперь не только за границу не повезёшь, но и к деду Хитрову в качестве угощения - не та стала водка. Разве что тараканов истреблять. "Забота" о народе - при горохе и кукурузе, которую сеяли везде - стала в основном "химической": людей приучали к химическим заменителям, а проще говоря, к отраве, которую вносили сначала в землю в виде удобрений, заменяющих естественный перегной, а потом получали картошку, огурцы и капусту, перенасыщенные нитратами.

Правда, были отменены, придуманные Сталиным, кабальные "государственные" займы и уничтожены лагеря для политзаключённых. В Норильске, пишут, сметают столбы, колючую проволоку, сортиры и бараки прямо бульдозерами. Сколько охраны освободилось для полезной работы! Сколько собак! Собак, правда, девать некуда. На границах - своих овчарок хватает, разве что для замены престарелых, как у Хитрова. Так ведь это капля в море. А вот наевших рожи стражников можно было отправлять хоть на целину, хоть на стройки. Только будто бы, не идут они на стройки, тоже чего-то ждут. Может, новых заключённых?.. Но, говорят, возвращённый в ЦК КПСС первый секретарь ЦК партии Казахстана, Брежнев, предложил сажать политических не в тюрьмы и лагеря, а в специальные психиатрические больницы, "психушки", строительство которых следует осуществлять в лесах под Ленинградом или в других глухих местах.

Больше делалось всё-таки дурного кругом, опять непонятного. Да и в журнале "Вопросы истории" появилась передовая статья, в которой редакция приводила слова Хрущёва: "В основном же, в главном, - а основное и главное для марксистов-ленинцев это защита интересов рабочего класса, дела социализма, борьба с врагами марксизма-ленинизма - в этом основном и главном, как говорится, дай бог, чтобы каждый коммунист умел так бороться, как боролся Сталин".

Переписывая эти чудовищные, предательские слова, Анохин очумело думал: "Вот и вся принципиальность так называемого коммуниста Хрущёва. Такой же говнюк, как и другие мерзавцы из окружения Сталина. Сталин у него прав в самом главном! Боролся с врагами марксизма-ленинизма. Так на кой же мне... вновь вступать в такую компанию "ленинцев"? Чтобы вместе с ними повторять, в общем хоре политических проституток, подлость про самого себя и погибших товарищей? Разве не мы писали в "Воззвании", как Сталин сделал свой партийный пост генсека приоритетным в правительстве? И что из этого вышло. Но ведь и Хрущёв при Маленкове совершил то же самое! А сняв Маленкова - пусть тоже проститутку! - с председателя Совмина, забрал себе и этот пост, превратив себя в нового Сталина. Вот почему оправдывает он теперь Сталина. Осталось восстановить лагерные бараки и натянуть новую колючую проволоку, и можно снова претендовать на руководящую роль? Боже, как гнусно устроены люди!

Продолжая жить в глухом районе, Анохин ходил днём по улицам, думал, а по вечерам пил "табуретовку". Заявления в партию о повторном приёме он так и не подал. Увидел в гастрономе плакатик с Лениным в фуражечке и с красным бантиком на груди, а под ним надпись: "Правильным путём идёте, товарищи!" - И обмер. Плакатик висел над бутылками с вином и водкой. До этого случая Анохин всё ещё собирался навестить Годунова, чтобы поговорить с ним "при народе". Но теперь почему-то оттягивал эту встречу и не шёл. Не то стеснялся чего-то, не то боялся.

Годунова он видел на улице нередко. Постарел и Андрей. Ещё сильнее оплыл и огруз, но шагал по-прежнему - сытым, уверенным в себе, боровом. Не хотелось к нему идти...

Никто не приходил и к Анохину. Обзаведясь самым необходимым, он жил замкнуто, по-холостяцки. Никто его не звал никуда, не приглашал, не надоедал расспросами. Не беспокоил и он никого, занятый невесёлыми размышлениями. Правда, пока ещё не опускался - преподавание в школе держало его в узде: следил даже за внешним видом. И в то же время знал, если бы не школа, не ученики и учителя рядом, запил бы, наверное, по-чёрному. Видел, как собирались по вечерам у продмага и объединялись в молчаливые "тройки" алкоголики, сошедшие с "правильного" круга жизни. Присоединился бы и он к кому-нибудь - водка при новом вожде подорожала, в одиночку уже не купить на преподавательские шиши.

Он всё ещё жил каким-то неясным ожиданием. Что-то должно случиться, произойти в его жизни. И ждал этого, как ждут чуда 15-летние девочки.
2

1956-й год Алексей Русанов встречал без радости - от полётов теперь далёк, "штабник", да и настоящих друзей не было. Даже Зимину не мог смотреть теперь в глаза и старался не общаться. Тот тоже - не мог простить ему пережитого ужаса. Одним словом, началась полоса почти полного одиночества и отчуждения от всех. Отвлекал себя Русанов от невесёлых раздумий лишь чтением газет - в Кремле происходили события, от которых захватывало дух.

Шли слухи, что Хрущёв, заставивший колхозников всей страны сажать горох и кукурузу, придумавший освоение безлюдных целинно-залежных земель в Казахстане, будто бы пытается подмять под себя Маленкова и захватывает постепенно всю власть в свои руки под видом усиления роли партии в деле построения коммунизма. Если, мол, Сталин подменял собою всю партию и сажал тех, кто этим был недоволен, то в настоящее время, время начавшейся демократии и коллегиального руководства государством, сажают уже только горох и кукурузу. А партия превращается в подлинного гегемона социалистического общества, и все обязаны благодарить за эти начинания Никиту Сергеевича Хрущёва, истинного ленинца и верного сына партии. Во всяком случае, газеты и радио пропагандировали именно эту мысль, благо пропаганда находилась по-прежнему в руках партии, которой руководил "коммунист N1", "дорогой Никита Сергеевич Хрущёв". Но неблагодарный народ эту мысль сатирически искажал и сочинял различные анекдоты и частушки: "Богатеем понемножку, с каждым днём, ядрёна мать: нет бензина, нет картошки, нечем жопу подтирать!"

От затеи нового "вождя" по освоению целины получился убыток в миллиарды рублей и искалеченные судьбы людей, покинувших родные места ради освоения новых. Да и сама партия в Кремле, будто бы, раскололась теперь на 2 враждующих лагеря.

Весной Алексей почувствовал, что и народ затаился в напряжённом ожидании того, кто победит, и что будет дальше?.. Вскоре выяснилось, победил Хрущёв, решившийся на открытие съезда партии с целью разоблачения "культа личности Сталина". И всё-таки Алексею, привыкшему к мысли о том, что в Кремле все заодно, "одна шайка и лейка", сплочённая круговой порукой, было непонятным, почему "Кукурузник" решился на разоблачение Сталина. Ведь это же всё равно, что рубить сук, на котором сидит сам, да и остальные члены правительства. Однако делиться такими мыслями и выяснять "вопрос" было не с кем, и Алексей продолжал томиться.

Однажды в воскресный день он засмотрелся из окна своей комнаты на курицу, которая купалась в пыли возле сарая соседей. Совсем недавно там был снег, но вот уже опять видна земля, рано оголившаяся от тёплых ветров, хотя на Имандре ещё стоит крепкий лёд. Завораживала и северная тишина, способствующая размышлениям - ни фабрик вокруг, ни заводов, всюду тундра. Ветерок сорвал с дерева сухой прошлогодний лист и бросил на дорогу. Заплаканным прошлым проплывали в бледной синеве неба перистые облака, почти прозрачные и грустные. Клин диких гусей пролетел к горизонту и скрылся.

Читать надоело, писать не хотелось - что делать? А тут воскресенье опять. Лётчики любили ездить в городской ресторан с метким прозвищем - "Магнит". Ресторан этот был в городе знаменит ещё тем, что был огромен, богат и притягивал к себе всех. В нём назначали свидания, приходили веселиться, отводить душу, плакать.

Высокий потолок, ослепительные люстры под ним, белые скатерти на столах, красивые официантки, и человек 300 народу - вроде бы ты из глухой ночи попал в сказку. Здесь флиртовали, знакомились, танцевали под хорошую музыку и пили, закусывая икрой и пельменями из медвежатины. В "Магните" всегда кипела жизнь, всегда было людно и весело. Никакой дворец культуры не мог сравниться с "Магнитом" по посещаемости - где ещё можно так отвлечься от привычной серой жизни хоть на пару часов?

Алексей закурил и проследил взглядом за показавшимся меж домов лохматым псом. Тот косолапо, левым боком вперёд, протрусил к дому напротив, остановился возле куста и поднял заднюю лапу. Обернув белую голову, казалось, с укоризной посмотрел на Алексея - чужой ты, брат, здесь и какой-то непонятный...

Алексей раздавил в пепельнице окурок и пошёл к дому командира полка: "Всё, дальше так жить - невозможно! Расскажу ему, что уснул". И рассказал. А закончив, попросил:

- Товарищ полковник, не наказывайте, пожалуйста, Зимина! А радист - и вправду ничего не знал.

- Ну, хорошо, - вздохнул Селивёрстов, поднимаясь из-за стола, за которым, опустив голову, сидел и терпеливо слушал. - Можно ведь сделать так, что штурман - как бы и не знал ничего. Всё зависит от тебя: о чём ты расскажешь, а о чём - умолчишь. Но ты-то сам - понимаешь, что тебя ждёт теперь? - Селивёрстов достал папиросу, хотел закурить, но вспомнив про запрет жены, пошёл и притворил дверь, ведущую в другую комнату. Чиркнул спичкой, прикурил - остро запахло серой и едким дымом - уставился на лётчика.

- Другого выхода - для меня нет, - тихо сказал Русанов.

- Эх, не знаешь ты жизни, Алексей, - опять вздохнул командир полка. - Стоял бы на потере сознания, ну - списали тебя. Да жить-то ведь - ещё можно с этим. А так - и в тюрьму можешь угодить, гарантии нет. Не всякая честность нынче к месту. Кому теперь от этого станет легче?

- Не знаю...

- Тебя - будут судить. Нас - начнут чернить на весь Советский Союз: дисциплины в таком-то полку нет, бардак. Ну, и пойдёт, сам знаешь, по какому сценарию. Да я - не о себе, не о своей шкуре! - махнул Селивёрстов рукой. - Тебя жалко: бессмысленно же! Вся твоя служба рухнет теперь под откос. А государству - один хрен...

- Слышал уже.

- От кого?

- Какая разница... - Алексей тоже закурил.

- Да-а, - задумчиво протянул полковник, поглаживая грудь сквозь майку. - Я считаю, что о женщине, к которой ты ездил и не высыпался из-за неё - лучше тебе вообще не говорить. Сказать только, что уставал последнее время, не высыпался, вот и всё. В это поверят: летал ты каждый день, и помногу, это знают все. Быт у тебя - холостой. Думаю, что за это - строго не будут судить. С каждым может случиться. А начнёшь про женщину - этого тебе не простят... Скажут, о государстве-то не подумал! Ну, и обвинят в преступлении... Улавливаешь разницу?

- Спасибо, так и сделаю.

- А твой штурман - тебя не выдаст?

- Ему от этого - самому будет хуже.

- Тоже верно, - заключил командир полка, снова вздыхая. Чувствуя, что лётчик своего решения уже не изменит, добавил: - Значит, мне теперь - коль ты признался - придётся завтра этому делу... официальный ход давать, так что не обижайся.

- Я понимаю... Да и шёл-то я к вам - зачем? Один человек мне как-то сказал: "Кто правды боится, сам неправдой живёт".

Селивёрстов протопал к буфету, достал рюмки, графин с водкой, в котором плавали жёлтые золотистые корочки, и они молча выпили. Дружно опять закадили.

- Расстроил ты меня, - с грустью признался полковник. - Вижу ведь: парень ты - не балованный, честный. Но - пропадёшь. Потому - что сам себе готов могилу выкопать. За ошибку, не за подлость! А дерьмо - будет жить. Оно всегда на поверхности держится. Заметное, выдвигается везде. Ско-олько у нас дерьма, если бы ты зна-ал!..

Алексей молчал.

- Ладно, - закончил полковник. - Зайдёшь завтра в штаб, доложишь мне свою историю официально при начальнике штаба. Может - одумаешься ещё, за ночь-то?..

Глядя Селивёрстову в глаза так, словно заглядывал в душу, Алексей предложил:

- Что, если я - напишу вам обо всём в официальном рапорте? Не хочется перед всеми наизнанку выворачиваться. Зайдёт в кабинет ещё замполит...

- Ну, что же, напиши, - одобрил Селивёрстов. - Так оно - со всех сторон - даже лучше: бумагу у нас любят - документ! А про девушку - помни: ни единого слова! Никому. Сразу подробностей захотят, привяжутся - народишко в штабе пакостный.

На том расстались. Утром Алексей явился в штаб с официальным рапортом, но всё разыгралось не так, как он предполагал. Селивёрстов молчал и курил. Начальник штаба тоже понимал, что означал для Алексея его рапорт. Ругать, снимать запоздалую "стружку" - поздно, какой теперь в этом смысл? Пожалуй, он даже сочувствовал лётчику - чисто по-человечески. Но был при этом ещё один человек, который, казалось, совершенно не понимал ничего или не хотел понимать - подполковник Резник, замполит.

- Да вы знаете, что вам за это полагается?! - кричал он.

- Знаю, - тихо сказал Алексей.

- Ни хрена вы, простите за выражение, не знаете! В войну - вас за такое расстреляли бы!

- Товарищ подполковник, вы на каком фронте воевали? - неожиданно спросил Алексей. Он знал, "Поршень" не воевал, был политруком батальона в школе авиатехников. Естественно, замполит воспринял его вопрос, как оскорбительный намёк, и взвился:

- Вас - это не касается! Речь сейчас идёт не обо мне! Вы - опозорили честь офицера, всю нашу армию!

Алексею стало всё безразлично - так уже с ним бывало, и тогда он не выбирал слов.

- Ну - хватит меня здесь позорить, - сказал он. - Вину я свою - не отрицаю. Вот рапорт. Принимайте меры, какие сочтёте необходимыми. А лекции об офицерской чести лично от вас - я не хочу слушать! Никого я не позорил и не собирался.

- Вы как со мной!.. Нет, вы поглядите, товарищи, как он!..

Мешая "Поршню" завершить свой цикл, Алексей не слушал:

- Да, я виноват в том, что не выдержал - и уснул. За это - готов нести любую ответственность! Но...

- Нет, вы - не чувствуете, и не чувствовали никогда - что такое ответственность! Если бы вы...

Алексей опять перебил:

- Скажите, чего вы ещё хотите от меня? Что вам нужно? Вы можете сказать?..

- То есть, как это? Как это - что?! Товарищи, - обернулся Резник к Селивёрстову и Коровину, - вы слышите? Это же... это же просто наглость какая-то! Угробил самолёт, и ещё спрашивает!

- Самолёт цел, - глухо проговорил Алексей.

- А если бы разбился! - выкрикнул замполит зло. - Вы что`, не знаете, во сколько обходится государству реактивный самолёт?! Да и всё равно - затраты были: разве легко было вытаскивать его из болот?! Вертолёт грузовой пришлось посылать...

Алексей побледнел.

- Знаю. Но я - знаю и другое. Если бы я разбился, вы теперь - говорили бы моим старикам, каким я был хорошим...

- Вот-вот, - не удержался и Селивёрстов, - произносили бы сейчас речи на могиле.

Замполит обернулся к командиру полка, хотел что-то сказать, но не сказал. Всем стало неловко, воцарилось молчание.

Селивёрстов, словно оправдываясь, пробормотал:

- Чего теперь шуметь? Не воротишь. Надо докладывать вышестоящему командованию - оно и будет принимать меры. Что же, - продолжал он, сглаживая неловкость, - было бы лучше, если б лётчик, - кивнул в сторону Русанова, - не сказал нам правды?

- Как это, если бы не сказал?! - не понимал Резник, словно ложь у людей была для него просто немыслимой.

- Да так, - хмуро вставил своё слово начальник штаба, не глядя никому в глаза, а куда-то в окно. - Наврал бы, панте, что потерял сознание, вот те и всё. За это - его даже не наказал бы никто. А он, панте, всё-таки вот сознался. Выходит, не такой уж, панте, бесчестный.

- Может, нам теперь - хвалить его? Или к ордену представить? - ехидно спросил замполит.

- Никто этого не говорит, - буркнул командир полка. - Но и... - Он умолк.

- Но ведь надо же... что-то делать, товарищи!..

- Ну, ругай его, ругай! Легче будет? - Селивёрстов угрюмо уставился на своего замполита. - Не видишь, что ли: ему уже всё равно - ко всему готов.

- Что же вы предлагаете? - обиделся Резник.

- Я уже сказал, - начал раздражаться, обычно спокойный, Селивёрстов, - это дело - решать не нам. Как решит начальство, так и будет.

- А мы что же? В стороне?

- Да ты что, в самом деле?! - взорвался командир полка. - Крови, что ли, его хочешь? Чего ты хочешь-то, не пойму?!. Да и он тебя о том же спрашивает!

- А я вот не понимаю - вас! - налился замполит злой краской. - Такое вопиющее нарушение, а вы...

- Что я, что я?! По голове, что ли, его глажу? Да ведь и меня теперь не погладят! Ты-то - в стороне будешь...

Комиссар молчал.

- Выйди, Русанов, - тихо приказал начальник штаба Коровин.

Когда дверь за Алексеем закрылась, Селивёрстов зло спросил замполита:

- Чего ты хочешь, Леонид Григорич? Ну, скажи прямо! - Отвернувшись к окну, он договорил уже сам себе, словно всё ещё хотел убедиться в чём-то. - Его же наверняка судить теперь будут. Уволят из армии. Что ему сейчас наш крик, когда у него - душа кричит! Да и сознался ведь, сам сознался! А мог - и соврать...

- Воспитывать надо, - упрямо не сдавался замполит.

- Для чего? Если он - уже потерянный для нас человек! Для чего - воспитывать?

- Чтобы другим неповадно было!

- В назидание, значит? Так будет по армии приказ. Там этого назидания - для всех хватит! Не только для лётчиков.

- Исключить надо из комсомола! - Комиссар смотрел смело, уверенный в своей непогрешимости и недосягаемости.

- А ведь это - уже месть, панте, а не воспитание, - тихо сказал Коровин, опять не глядя ни на кого. - Чтоб и в гражданке, значит, парню не было хода. Чтоб искалечить, панте, человеку всю жизнь? За то, что сознался, сказал правду. А если бы это был твой сын?..

- Не понимаю, при чём тут мой сын? - Замполит побледнел.

Селивёрстов, садясь на стул, поддержал Коровина:

- Тебя - тоже, однако, понять трудно. Уязвлённое самолюбие тебе, получается, дороже интересов государства, не говоря уже о судьбе человека. Ну, скажи, какая польза для Советской Армии потерять этого опытного лётчика не за понюх табаку? Учили столько лет... - И тоже не смотрел больше на своего комиссара - не хотел.

На этом совещание закончилось.

Потом делом Русанова занимались в штабе дивизии. Вызывали, опять кричали и корили, и он уже привык к этому и молчал, и хотел только одного: скорее бы всё это кончилось.

Но оно не кончалось. Дивизионное начальство, накрученное "Поршнем", не решилось на самостоятельные меры и отослало "материалы" в штаб Воздушной Армии, в Петрозаводск - пусть там сами решают, что делать?..

От полётов Русанова давно отстранили, от занимаемой должности командира звена - тоже. Болтался он в полку без дела, и начальник штаба, добряк Коровин, решил, пока суд да дело, всё по-своему, как подсказывал ему многолетний опыт:

- Ты - вот что, Русанов, - вызвал он лётчика к себе в кабинет. - Поезжай-ка, панте, в очередной отпуск. Чего здесь нервы мотать? Дело это - ещё долго протянется. Так что, панте, езжай и отдохни напоследок. Пока есть возможность...

- Спасибо, - тихо сказал Алексей, опустив голову.

- Чего там, - махнул Коровин, - езжай. Ступай в строевой отдел и оформляйся. Скажешь, я приказал, ты теперь мне подчинён.

Так нежданно-негаданно оказался Русанов в отпуске. А когда дело дошло до оформления проездных документов - на какой адрес выписывать - Алексею вдруг пришла мысль отыскать Таню. Поедет в Жданов, к её матери, объяснит, что для её дочери - он не просто какой-то знакомый, а фактически муж. Нужно, мол, лишь зарегистрировать брак. Вот она и даст ему адрес Тани. Остальное - вопрос дней...

От радости и охватившей душу надежды, так необходимой ему в эти дни, Алексей, словно выпущенный из клетки, был готов свернуть горы. Господи, несколько дней, и любимая женщина будет рядом! От этих мыслей хотелось лететь, и он звонко выкрикнул:

- Товарищ капитан, выписывайте железнодорожное требование на город Жданов! А конечный пункт отпуска - Калининское, Фрунзенской области! К родителям, свадьбу играть!..

Пока начстрой, улыбаясь, выписывал новому штабнику документы, Алексей поморщился от неожиданной мысли: "Но там же эта девочка... Ниночка! Ей, наверное, неприятно будет, что я приеду с невестой?.. Ну, да что уж теперь: я ведь ей ничем не обязан. Переживёт..."

В Москве Алексею нужно было пересаживаться на поезд "Москва-Николаев", который уходил из Москвы поздним вечером, чуть ли не в полночь, и он, чтобы скоротать время, решил навестить своего случайного знакомого, обретённого им в Москве. Вовочки Попенко в своей части уже не было, ждать поезда целый день и почти целую ночь одному скучно, вот Алексей и махнул в редакцию газеты "Красный Флот", где должен был находиться Порфирьев. К счастью, тот оказался на месте, а ещё к большему счастью, тоже собирался ехать и тоже с Курского вокзала. Через пару часов они уже сидели в вокзальном ресторане. Чтобы не рассказывать о себе и не бередить душу, Алексей спросил:

- Ну, что у вас тут произошло? Почему это "Кукурузник" решился на разоблачение "великого друга и учителя всех народов"?

Порфирьев расцвёл в улыбке:

- А ты - что, ничего разве не знаешь?

- Откуда мне?.. - Алексей пожал плечами. - Я же - с севера... А что такое?

- Да там же у них, в Кремле, началась самая настоящая "подковёрная" борьба! Раскололись на 2 лагеря: группу во главе с Молотовым и группу во главе с Никитой. Ты думаешь, почему Никита внёс предложение от цека поставить председателем Совмина Булганина вместо Маленкова? А Жукова - на место Булганина.

- Так это же ещё в прошлом году было!

- Ну и что? Это свидетельствует лишь о дальновидности Никиты. Булганин - его давний сообщник и чуть ли не лучший друг. И Жуков - тоже будет теперь его человеком. Это ведь - не только крупный авторитет и прославленный маршал. За ним - армия! Военная сила.

- А в чём у них там разногласия? - спросил Алексей. - Из-за чего грызутся?

- Как это из-за чего? Из-за амбиций, власти! Молотов - считает себя умнее, государственным деятелем. А Никиту - мужиком неотёсанным, к тому же, безграмотным.

- Сам-то ты - как считаешь? Кто из них... достойнее, что ли?

- Да хрен их знает, - рассмеялся Порфирьев, наливая в рюмки. - По-моему - оба интриганы. Только первый - культурнее, а другой - хитрее. Но выучка у них одна - сталинская.

- И кто же победит, по-твоему?

- По-моему, Никита. Да он, по сути, уже победил!

- Как это?..

- А вот как. Молотов - хотел разоблачить на прошедшем съезде самого Никиту - все эти его "кукурузные" и "целинные" дела. Особенно - за урон государству, нанесённый освоением целины. Ни элеваторов для зерна не настроили, ни дорог для вывоза - всё ведь погибло. И люди там не держатся - нет жилья, нет больниц. Есть только одна Никиткина дурь и так называемый волюнтаризм.

- А почему же не разоблачил, если собирался?

- В том-то и дело, что Никита опередил его - словно опытный стрелочник на железной дороге - переводом стрелки на другую тему: на разоблачение "культа личности Сталина". И вся критика пошла по другой дороге и на другую цель. Вместо себя - он им подбросил Сталина. И тут уж всем стало не до Никиты! Читал, что поднялось после его выступления? Да ещё "Закрытое письмо"!.. Вот этот... не побоюсь - прямо-таки гениальный ход Никиты на политической доске - и спас его от крушения.

- И что же дальше?

- Опять подковёрная борьба: кто - кого. Кто победит, тот и объявит побеждённого "английским шпионом" или "уклонистом" в партии, как это любил делать Сталин.

- Ну, и кто же победит на этот раз?

- Думаю, что победит тот, чью сторону выберет себе Жуков.

- Значит, опять Хрущёв, что ли?

- Наверное, так. Молотов - силён был во внешней политике, а не во внутренней.

Разговор Алексею понравился тем, что был для него интересным после рутинной жизни в гарнизоне, а главное, многое прояснил в расстановке враждующих в государстве сил. Сам же Порфирьев - показался настолько умным человеком, что он рассказал ему о своей беде.

- Да, невесёлая история! - горестно заключил Порфирьев. - Не знаю, что тебе и посоветовать...

- Ну, а сам-то - как? Не женился?

- Нет пока. Да и не собираюсь. Редакцию нашу - хотят закрыть... Наверное, уеду работать в Днепропетровск. Там живёт и работает мой фронтовой товарищ. Пишет, что в их научно-исследовательском Трубном институте, который вернулся в город с Урала, требуется главный редактор, хорошо знающий русский язык и знакомый с техникой. Рекомендовал им меня - я ведь в Ленинграде учился до войны, в "Дзержинке".

- Военно-морское училище, что ли?

- Только не командное, а техническое. На факультете паросиловых установок.

- Значит, ждёшь вызова, что ли?

- Да нет, сам хочу заявиться туда завтра. По дороге в Севастополь, куда мне выписали по моей просьбе командировку, пока ещё есть возможность. На месте всё и узнаю...

На месте всё узнал и Русанов, прибыв на своём поезде сначала в Николаев, а потом уже, на местном пароходике, в Жданов. Не предполагал он лишь одного, что такая встреча с матерью Татьяны не могла ему присниться даже в кошмарном сне. Своим чистосердечным рассказом он вызвал у предполагаемой тёщи не радость от возможности породниться с ним, а непонятный страх, похожий на ужас. И пришлось переживать не далёкой от него девочке Ниночке, робкой и неопытной, а ему самому, казалось бы, опытному и уже зрелому офицеру. Людмила Алексеевна, которую он специально поджидал возле школы и увёл в близлежащее кафе, чтобы поговорить обо всём без присутствия "Психа", о котором был наслышан от Татьяны, наотрез отказалась дать ему адрес дочери.

- Вы что-о?! У неё же там теперь - жених, она собирается замуж!.. А у вас - сами говорите - ещё может быть суд впереди!

- Ну и что? - не понимал он её. - Ну, демобилизуют... Устроюсь лётчиком в ГВФ. Она же - за этого "жениха"... не знаю, откуда он успел взяться и где?! - не по любви, а с отчаянья! Она думает, что я погиб, как вы этого не понимаете?!.

Людмила Алексеевна всё понимала - и про настоящую любовь, и про то, что дочь идёт замуж без любви, хотя ещё есть надежда, что передумает, но всё равно она не хотела, чтобы Татьяна пошла и за Русанова, несмотря на то, что внешне он ей понравился и своей искренностью, и улыбкой. Она боялась другого: судьбы, рокового сна, который ей когда-то приснился и... шаг за шагом, похоже, сбывался во всём. Мистика? Может быть. Но именно Русанов с его обаянием и его редчайшим случаем в воздухе (даже трудно поверить, чтобы на его месте можно было уцелеть), казался ей тем "опасным человеком", за которого Татьяне никак нельзя выходить замуж. Людмила Алексеевна уверилась в том, что если уж судьба наметила его себе в жертву, то всё равно достанет. То есть, покарает за что-то либо его самого, либо убьёт Татьяну. Стало быть, вот этого, её второго замужества, и нужно сейчас избежать. А там видно будет, что делать дальше... Может, не надо ей идти и за какого-то Павлика Аршинова. С её красотой можно прожить и без замужества. Что толку, что вышла вот замуж вторично сама? Одни только неприятности. А жила бы одна, может, всё сложилось бы как-то лучше и счастливее.

- Да ведь я всё равно найду её адрес! - уговаривал Алексей. - Пойду на вашу почту и попрошу прислать мне её обратный адрес...

Людмила даже усмехнулась его наивности:

- Хорошо, что сказали. Я - тоже схожу. И предупрежу: что вы - шантажист...

- Людмила Алексеевна, а вы - что, не понимаете, что делаете свою дочь несчастной? Ведь мы же - любим друг друга, любим!..

- Да всё я понимаю не хуже вас! - побледнела Людмила Алексеевна, растроганная его печалью и болью в голосе. - Только ведь и вы - не всё знаете!

- Чего же я не знаю?!

- Я не могу вам этого сказать.

- А может, вам просто нечего сказать? - Он уставился на неё внимательными несчастными глазами. Добавил обиженно: - Либо - я вам не по душе, и вы...

Ей стало его жаль, да и чувствовала: дочь полюбила именно такого парня, который, будь всё иначе, возможно, создан для Татьяны. И она уступила:

- Ну, хорошо, Алёша, давайте поступим тогда так... Поезжайте домой и отдыхайте. Я за это время обо всём сообщу дочери. И пусть Таня решает сама. Согласны?.. - Она поднялась.

- Конечно же! - просиял он, тоже вставая, и порывисто поцеловал её в щёку. - Да она - сама, сама примчится ко мне в Мончегорск! Дорогу, тем более, знает...

- Вот и договорились. Желаю вам, Алёша, всего хорошего! - Людмила Алексеевна тоже поцеловала его, сначала обняв и печально прижавшись к нему. А уходя, расплакалась на дороге, повторяя про себя: "Ну, в точности всё повторяется, как у меня! Только у нас - Володя считал, что Я погибла, а теперь Танечка думает, что погиб этот симпатичный парень. Значит, и у них не будет добра. Значит, не надо мне ей писать ничего! Получится, буду только способствовать несчастью: приедет в Мончегорск, поженятся, а его - в тюрьму!.. Я же это всем сердцем чувствую..."

Чтобы побыстрее добраться до Киргизии, Алексей выехал из Жданова на местном автобусе в областной центр Сталино, где имелся аэродром, и всю трёхчасовую дорогу был спокоен. Лишь поднявшись в воздух и привычно почувствовав себя лётчиком и опытным человеком, вспомнил, думая о матери Татьяны, что уже видел её однажды в купе вагона, где она рассказывала какой-то старушке свою жизнь. И вдруг понял, что она его обманула, солгала, чтобы отделаться от него - ничего она дочери о нём не сообщит, не напишет. Впрочем, как не напишет и ему самому, хотя и оставил ей не только свой адрес, но и адрес родителей, на тот случай, если его будут судить и уволят из армии.

"Эх, шляпа я, шляпа! - стал ругать он себя. - Ну, зачем сказал ей, что возможен и суд! Какая же мать обрадуется такой перспективе?.. И зная, что Таня меня уже оплакала и всё пережила, не станет её даже тревожить, чтобы не причинить ей новую боль. Вот уж дурак-то, ну, прямо, законченный! Как я найду теперь Таню, где? Ни одной зацепки не выведал, доверчивый олух! А ведь мог узнать и фамилию соседей Людмилы Алексеевны, и номер квартиры, имена, чтобы написать им и попросить выяснить, где находится Таня. Очень "полезно" съездил!.. Но почему, почему она так против меня настроена? И почему всё же заплакала, когда уходила? Может, это не она против, а кто-то другой, её "Псих", например? Или какие-то обстоятельства... Ничего не понять теперь!.."

Ответов на вопросы не было, сколько ни ломал себе голову до самого Фрунзе. Была лишь чёрная тоска в душе и опустошённость. Поэтому, когда уже добрался из Фрунзе домой и переступил порог отчего дома, то не мог даже скрыть своего состояния, несмотря на проявленную вслух "заинтересованность":

- А где же ваша прелестная Ниночка? Что-то не вижу её вещей...

- Переехала в общежитие, - ответила мать. - Освободилось одно место... Я её уговаривала остаться - денег ведь не брали с неё - но она ответила, что "жить в коллективе" ей веселее.

Отец добавил:

- Она тут даже плакала вместе с нами, когда ты у нас "временно" пропал. Так что мы для неё - не очень-то весёлый коллектив.

Мать остановила отца:

- Да ладно тебе девичьи-то слёзы вспоминать! Ты вон - посмотри лучше на сына!.. - Дрожа губами, она всхлипнула: - Алёшенька, не томи: что случилось?!

Пришлось Алексею рассказать обо всём и дома. А так как родители уже пережили самое страшное, его мнимую гибель, то о предстоящем суде говорить было гораздо легче - всё-таки живым стоял перед ними, так что любая плохая новость - теперь пустяк в сравнении с недавним ужасом. Тем не менее, мать всё равно расплакалась, а отец сначала выкурил папиросу и только после этого вроде бы спокойно спросил:

- И чем же это всё может закончиться? Ты узнавал у юристов?

- Если начальство дивизии, в которой служу, возьмёт мою сторону, могут понизить в должности и оставить служить. Второй вариант - разжаловать до старшего лейтенанта и демобилизовать из рядов... Ну, и третий... - Алексей вздохнул и умолк.

- Тюрьма, что ли? - твёрдо спросил отец.

- Да.

- На сколько?

- До трёх лет. - Алексей опустил голову и закурил тоже.

- Ну вот, мать, - улыбнулся Иван Григорьевич, - твоим переживаниям, что сын - лётчик, может разбиться - конец. Отсидит пару лет - время пролетит быстро, по себе знаю - и вернётся к нам живым и невредимым! Насовсем! За это давайте и выпьем сейчас.

По неожиданно сменившемуся настроению отца, а затем и матери Алексей понял, самое страшное - позади: родители устояли. Устоит теперь и он: такой камень с души сняли. А когда после рюмки увидел и повеселевшие глаза стариков, понял и другое, насколько велик умом и духом русский человек. Коровин, например, сразу сообразил, что нужно отправить Алексея в отпуск. Отец - нашёл для матери (а стало быть, и для него, Лёшки) самое убедительное утешение: вернётся домой насовсем! Тюрьма - ещё не конец света.

Иван Григорьевич стал рассказывать, как сидел когда-то, какие страшные были времена. А сейчас...

- Ничего этого нет! - заключил он. - Вернёшься, Алёшка, домой, и тогда будем думать, что делать дальше, раз уж нашей армии не нужны такие офицеры... такие лётчики... - поправился он, - как ты. Не пропадём! Руки, ноги - есть, голова на плечах - тоже не тыква, проживё-о-м!..

Алексей повеселел. Всё правильно, жизнь - продолжается. И словно в подтверждение этой мысли, в доме появилась девочка Ниночка, разрумянившаяся от быстрой ходьбы, похорошевшая за год - действительно, олицетворение вечно молодой и продолжающейся жизни. Ей так все обрадовались, так она кстати появилась, что предстоящая Русановым беда стала казаться ещё меньше и незначительнее.

- О, кто к нам пожаловал! - радостно воскликнул Иван Григорьевич, поднимаясь из-за стола и улыбаясь.

Мария Никитична тут же расцеловала девчонку и стала усаживать за стол. Алексей поднялся тоже и стоял, не зная, как вести себя. Выручила сама Ниночка. Подбежала к нему и, обняв за шею, просияла:

- Ой, Алёша! Спаслись!.. Как я рада за тётю Марусю и Ивана Григорьевича...

- А за меня?.. - спросил Алексей, улыбаясь.

- Ну, это - само собой, и за вас, конечно! - Ниночка осмелела и, чмокнув Алексея в щёку, жарко покраснела.

Мария Никитична выручила её тоже:

- Спасибо, Ниночка, что пришла! Идём мыть руки... - И повела юную красавицу в кухню, спрашивая на ходу: - От кого же ты узнала?..

- Преподаватель физики сказал. Он же ваш сосед!..

Когда Мария Никитична с гостьей вышла, Иван Григорьевич сказал:

- У Ниночки 3 года назад бандиты убили отца. В Канте, он там таксистом работал. Сели к нему пьяные, приказали ехать за город и там убили. А выручки-то взяли - 12 рублей всего! За 12 рублей - убить че-ло-века!..

- Откуда это известно? - спросил Алексей, думая о несчастье девочки.

- Так поймали же их! Сами сознались, что у шофёра оказалось всего 12 рублей. Он им говорил об этом, а они - не поверили...

- А если бы у него была 1000, что это меняет?..

- Да ничего, конечно. Я просто к слову... Но ты её, - Иван Григорьевич кивнул вслед ушедшим, - не расспрашивай об этом, не береди...

- Что же я, не понимаю, что ли?! - обиделся Алексей.

Ниночка вернулась к столу успокоенной, села напротив и с удивлением рассматривала его. Не выдержав, спросила:

- Как же вам удалось уцелеть, Алёша?

Алексей принялся рассказывать ей про посадку на торф, тундру, о геологах. Глаза у Ниночки, слушавшей рассказ, то загадочно туманились, то восхищённо блестели. Ела она плохо, хотя и выпила рюмку вина, которым угостила её Мария Никитична. А когда Иван Григорьевич настроил гитару и попросил Алексея спеть ему любимый его романс "Гори-гори, моя звезда", и Алексей запел, Ниночка смотрела на него уже влюблёно. Она и не предполагала, что у Алексея такой сочный баритон и что поёт он, как "настоящий артист".

Видимо, Мария Никитична тоже заметила, что девочка может влюбиться в сына, и, когда он выходил покурить, подошла к нему.

- Алёша, хочу тебя предупредить, если ты посмеешь обидеть Ниночку, я не посмотрю на то, что ты - мой сын!.. Она - сиротка...

- Мам, ну, что ты?! С чего взяла...

- С того! Смотри, как у неё глаза-то замаслились да затуманились!..

- А при чём тут я?

- При том!..

Алексей погас:

- Мам, мне сейчас - не до неё. Я - другую люблю. А она там - замуж собралась...

- О, Господи!.. Прости меня, сыночек, ведь я об этом не знала. Бедный ты мой, бедный! Сколько же на тебя сразу всего выпало!..

И пришлось Алексею успокаивать её, гладить. А подействовало совсем другое средство:

- Мам! Спасибо тебе, что научила меня в детстве молитве "Отче наш". В тундре - она мне помогла...

Мать была верующей, ни на какие лекции атеистов не поддавалась и ходила в церковь даже в самые лютые для религиозных людей времена. Услышав от сына такое признание, она так обрадовалась, так просияла, что перестала бояться и предстоящего сыну тяжкого испытания:

- Я тебе, сынок, ещё одну дам. Ты - зашей её себе в одежду, если посадят в тюрьму. Уж с этой молитвой - ты нигде не пропадёшь: ни в огне полыхающем не сгоришь, ни в холодной воде не утонешь! Ты же у нас - крещённый...

- Спасибо, мамочка.

- И тебе спасибо, сынок. Теперь - я буду спокойна за тебя. Идём, - произнесла она повеселевшим голосом, - а то неудобно: там же Ниночка!.. Ты - её только до общежития проводи, но - не целуй, не растравливай. Ладно?

- Хорошо, мам, не буду. Зачем девочке голову морочить, верно?

- Ах, кабы не эти твои "новости"!.. Да о лучшей невестке для себя - я и не мечтала бы... Жалко, что не судьба.

Уехал Алексей в свою часть за 3 дня до намеченного срока - чтобы не "застрять" в сердце Ниночки, которая стала приходить в гости регулярно. Глядя на её опечаленное лицо, он тоже всё чаще и чаще печалился, думая о Тане, о том, как её найти. Иногда Ниночка вызывала у него воспоминания о другой девочке - Машеньке, перед которой ощущал себя виноватым. "Зачем же теперь новая жертва?" - рассуждал он, переводя взгляд на обмирающую Ниночку.

В Москве у Алексея появилось какое-то недоброе предчувствие. Но он его связывал с предстоящим судом: "Наверное, произойдёт всё-таки этот вариант - третий..."

А удар судьба ему нанесла, откуда не ждал: погнала его из Москвы в Лужки. Ну, так захотелось повидаться с Машенькой и попросить у неё прощения, что не было сил остановить себя - будто сама эта Машенька звала его туда. Приехал, а дом Машеньки забит двумя досками на дверях - крест-накрест. Где же Василиса Кирилловна? Неужто померла?..

Бросился к соседней избе. Вот там и шибанула его страшным ответом хозяйка:

- Померла-а... Сначала дочка Василисы, а вскорости и она сама - от горя.

- А что же с Машей-то произошло? - растерянно спрашивал Алексей. - Ведь молодая же!

- Помирают и молодые... - последовал со вздохом ответ. - Вона, скоко болезней развелося на свете!.. Марью - повалила скоротечная чахотка.

- Давно?

- В прошлом году. Весной. Чахоточны - завсегда весной помирають.

- А что же муж? Разве нельзя было вылечить? Ведь туберкулёз теперь - не смертелен...

- Дак ить Марья-то - ушла от ево, не стала с ым жить. И лечиться, навроде как, не хотела. Всё пластинку - романсом называтца - приносила ко мне слушать. Привезла иё из города, а свово патефона-то - нету. Вот и приносила ко мне. Накрутит пружину, и слушат, слушат... О чём думала, одному Богу известно, да Василисе. Но Василиса тоже не признавалася.

- А где теперь эта пластинка?

- Да у меня осталася.

- А можно посмотреть?

- Можно и послушать, чего же. Патефон справный.

Вошли в дом. Пока хозяйка протирала от пыли патефон и искала пластинку, Алексей, чтобы не молчать, спросил:

- А вы - не помните меня?..

- Почему же не помнить, помню. Лексеем Иванычем вас звать. Всё помню.

Заиграла музыка, и густой красивый голос певицы тоскливо запел:

Не уходи, побудь со мною,

Пылает страсть в моей груди,

Восторг любви нас ждёт с тобою,

Не уходи, не уходи!..

Горло Алексея перехватил удушающий спазм, скулы свело, как когда-то во время штопора, а кожа на лице стала "гусиной". Не в силах говорить, он молчал, думая о том, что если бы он приехал в Лужки на 2 года раньше, Машеньку, вероятно, ещё можно было вылечить, и она уже ушла от Еремеева.

"А когда я сбивал американский шар, она, видимо, умирала... Я тогда ещё не знал Таню".

Потом хозяйка водила его на небольшое кладбище за деревней. Подвела к могилам Машеньки и Василисы. Поразили даты на табличках:

"Мария Филипповна Еремеева (1934-1954)"

"Василиса Кирилловна Кузнецова (1910-1954)"

Дочь прожила 20 лет, мать - 44 года. "Разве это возраст? - подумал Алексей. - А Машенька-то, выходит, официально и не развелась, если похоронили её под фамилией мужа. Значит, ушла от него просто так, без документов..."

И опять в чистом воздухе летела золотистая июньская паутинка, где-то перекликались пасущиеся в камышах, невидимые журавли, кладбище казалось сиротливым и заброшенным, кресты на нём подгнили и покосились, холмики, размытые дождями, просели - ни фотографий нигде, ни свежих цветов. Где уж помнить русской деревне об умерших, когда забыта всеми при жизни. А вот Машеньку забыть невозможно, думал Алексей, глядя на излучину Оки вдали и паром внизу. Главный перевозчик на тот свет здесь не мифологический Харон, а "родная партия", в которую Алексей не хотел вступать.

Машеньку Алексею было жаль до крика, застрявшего навсегда в его сжавшейся от боли душе. С этой болью и вернулся он в часть - изменившийся, непохожий на прежнего.
3

Николай Лодочкин, считавший себя ещё недавно никому не нужным холостяком-неудачником, неожиданно преобразился - его разыскала в Днепропетровске Жанна, сама. Взяла и приехала из Харькова. Для Николая это было полной неожиданностью - даже растерялся сначала.

Жанна по-прежнему была эффектной, стройной, с огненно-рыжей гривой. Он уж и всякую надежду потерял на встречу с нею, и вдруг этот приезд без предупреждения. Всё в нём всколыхнулось с прежней силою, он вновь загорелся ожившими к ней чувствами и даже похорошел. Она заметила это, полунасмешливо, полусерьёзно спросила:

- Ну, как ты меня находишь? Изменилась?

- Ещё лучше стала! - вырвалось у Лодочкина.

- Надеюсь, ты понимаешь, что это замечают и другие? - Не глядя на него, она прошлась перед ним по гостиничному номеру и остановилась возле окна, выходящего на проспект.

Он понял, она ведёт себя нагло, и колко спросил:

- Тогда почему же ты до сих пор не вышла замуж?

Она хохотнула, разглядывая прохожих внизу:

- Долго рассказывать, Коленька. Наверное, тебя ждала.

- Зачем ты со мной так? - глухо проговорил он.

- А как надо? - Она резко обернулась. - Разыгрывать из себя влюблённую дурочку, притворяться?

- Зачем притворяться, можно ведь и помягче. - Он не смотрел на неё, сидел на стуле и рассматривал коврик на паркетном полу.

- Помягче, Коленька - это ещё будет. А сейчас, давай разберёмся во всём, как взрослые люди. Чтобы потом...

- Но ведь я же писал тебе в письмах, что...

- В письмах, Коля, это всё не то... - Она присела на диван. - Давай так, не отворачивая глаз от правды.

- Какой правды? - вяло спросил он, чувствуя, как уходит от него ощущение радости, надежда. - В чём она, эта твоя правда?

- Она, Коленька, в первую очередь, заключается в том, что я - всё ещё не люблю тебя так, как этого хочется тебе. - Жанна торопливо прибавила: - Ты только не огорчайся, всё-таки мы долго не виделись, да и расстались, сам помнишь, как. Сейчас - дело вовсе не в этом... - Она помолчала. - Дело в том, что я приехала - к тебе. Это значит, что я - почти согласна стать твоей женой. Всё остальное - во многом будет зависеть уже от тебя.

- А что от меня зависит? Как я себя поведу, что ли? - Он продолжал рассматривать рисунок на коврике.

- И это - тоже. И то, что ты - не будешь обижаться на меня, и требовать любви, пока я не привыкну к тебе. Я знаю, ты - хороший парень, много лет хорошо ко мне относишься. Любая женщина не может не оценить этого, если она не дура. Для семейной жизни - это, вероятно, даже важнее, чем сама влюблённость. Влюблённость - быстро проходит. А доброта - это надолго.

- Как холодно ты обо всём!.. - почти простонал он и, наконец, взглянул на неё.

Она улыбнулась, обнажив подковку мелких зубов:

- Потому, что мне легко это говорить. Я всё обдумала, и поэтому у меня всё рассудочно. Я не хочу лгать. Зато потом, если мы поженимся, тебе не в чем будет упрекнуть меня, можешь поверить мне в этом - я таки стану хорошей женой!

Сказанное прозвучало опять с привычным хвастовством, рассчитанным на эффект, его это покоробило, но он, снова не глядя на неё, тихо сказал:

- Я согласен, только не надо громких слов! Скажи мне, у тебя было много мужчин?

- Зачем тебе это? Хочешь себя растравить?

- Нет, но всё же...

- Ты же знаешь, я - женщина заметная, не монахиня, предупреждаю тебя сразу! Коля, мы же не дети.

- Ну ладно, тогда другой вопрос - последний. Почему ты выбрала меня, а не кого-то другого, позаметнее? Я ведь и получаю пока не много.

- Получать, Коля, ты ещё будешь. Вернее, много чего будешь иметь, поверь мне. Ты - на правильной дороге, это - таки да. Но я тебя выбрала не поэтому. Все - любят только себя и свои удовольствия. А ты - много лет был верен лишь мне.

- Откуда тебе это всё известно?.. - горько усмехнулся он.

- Неважно, откуда. Скажи, это - чего-нибудь да стоит? А, молчишь. Собственно, это и решило всё: ты - как никто из других, любил меня.

- Почему - любил? Я и сейчас люблю тебя и готов повторить тебе это 1000 раз! - горячо вставил Лодочкин.

- 1000, Коля, не надо. Хватит и одного, я тебе верю! - Она наклонилась к нему и поцеловала в щёку.

Он вспыхнул от этой секундной нежности и сидел счастливый, обалдевший, не смея пошевелиться.

- Я устала, Коля, от мужской подлости, - продолжала она, сменив настроение. - И хочу теперь покоя, уверенности. Мне кажется, всё это - я найду только с тобой. Вот и всё. Но! Сильных мужчин возле меня - не допускай. У меня голова от них может закружиться! - Она опять рассмеялась.

- Ладно, - тихо сказал он, поглаживая её кисть. А потом перецеловал все пальцы. Тогда она обняла его голову, прижала к себе, и так они молча посидели, оба печальные, сочувствующие и, казалось, понимающие друг друга, как это бывает у товарищей по несчастью.

В тот же вечер она ему отдалась.

В остальные дни к тяжёлому для них разговору они больше не возвращались. Жанна держалась весело, дружественно - от жёсткой отчуждённости, с которой она приехала, не осталось уже и следа - была дружба. Правда, говорить о любви - ещё рано, и он, понимая это, не нарушал условий, на которые согласился. Где уж тут было нарушать, если он только и мечтал теперь о близости с нею. Да и не знал, не для проверки ли - подойдут друг другу, нет? - отдалась ему Жанна. Зато знала, что делала, она. Слабых духом всегда губят соблазны, превращающие их в безвольных рабов.
4

Суд над Русановым, причём, "показательный", состоялся сразу же, как только он вернулся из отпуска в полк. Победил, таким образом, не здравый смысл, а политические амбиции института комиссаров в армии, потому и суд был "выездной", продуманный заранее во всём - "показать" офицерам наглядно, что бывает с теми, кто пытается быть независимым от партии. Выездная сессия суда военного трибунала приговорила подсудимого Русанова, учитывая его "чистосердечное признание и раскаяние в содеянном", к демобилизации из рядов Советской Армии и к двум годам содержания в исправительно-трудовом лагере без поражения гражданских прав после отбытия наказания. Это "мягкое", по мнению военного обвинителя, решение суда было воспринято аплодисментами лишь "Поршнем", который тут же перестал хлопать, как только понял, что никто его не поддерживает. Лётный состав полка встретил приговор с молчаливой враждебностью. А когда с Русанова публично сорвали погоны 2 судейских майора - с мстительным наслаждением, с "нитками" - комэск Булыжников негромко произнёс, вызвав в зале гул одобрения:

- Сволочи! Кто же после этого будет говорить вам правду? Да никто. Никогда!..

Русанова повели из клубного зала на выход 2 конвоира. И тогда все офицеры поднялись со своих мест и провожали его стоя. За дверями, на улице, Алексея встретила выкриком Галка Зимина:

- Алё-ша-а! Я здесь... Пиши мне на Мончегорск, "до востребования"! Если будут сюда письма от родителей, я их тебе перешлю! Буду помнить о тебе каждый день...

Он тоже запомнил её несчастные, потемневшие от боли и слёз глаза. И понял, она, не пропущенная в зал как лицо, не имеющее к суду военного трибунала никакого отношения, видимо, долго поджидала его здесь. Может быть, вспоминала, как приглашала когда-то его на "дамский вальс" в этом зале, и вот дождалась... Он был бесконечно благодарен ей, хотя и не любил её. Но так дорог был её горячий женский порыв, что и его душу пронзило доброе чувство к ней - чуть слёзы не выступили. И он, обернувшись от зарешёченного тюремного "воронка", к которому его подвели стражники, крикнул ей тоже:

- Спасибо тебе! Я не забуду твоей доброты... Одна только просьба: сохрани мою библиотеку и мои рукописи! Ладно?.. Никому не давай читать!

В "воронке" его отвезли в Мончегорск, на станцию. Там пересадили в вагон со специально отгороженным для арестантов купе, и конвоиры повезли до Оленегорска, где ещё совсем недавно жила Таня. Затем, точно так же, только на поезде "Москва-Мурманск", его привезли в "столицу" Кольского полуострова, где продержали почти месяц в маленькой местной тюрьме. Лишь после этого, скопившихся со всего полуострова, заключённых переправили вместе с ним по морю в Архангельск на вонючей морской барже без названия, прикреплённой тросом к пароходу "Светлый путь Октября". Какой-то матрос дал Алексею свежую газету, когда заключённых привели из тюрьмы в порт. "Известия" сообщали, что из Египта отплывают на пароходах английские войска, что новое республиканское правительство Египта национализирует Суэцкий канал. Алексей неблагодарно подумал:

"Англичане плывут к себе на родину, а вот нас сейчас, как баранов, погрузят на тюремную баржу и повезут в неволю. Может, и газет не увидим опять, снова будем в неведении, что на белом свете делается... А родители не будут знать, что делают с нами".

Хорошо, что Алексей побывал в отпуске и видел, родители готовы к новому испытанию судьбы. Без этого "утешения" он, наверное, чокнулся бы ещё в тюрьме от унижения и горьких мыслей о матери. Теперь же, сидя в тёмном трюме и прислушиваясь к тяжким вздохам моря, бьющего крутой волной почему-то всё время в левый борт, он размышлял: получили дома от него письмо или ещё нет? Мать всё равно будет плакать...

Рядом лежал арестант-шофёр, сбивший в Кировске, 3 месяца назад, пьяного прохожего - тоже получил 2 года лагерей для "исправления". Какого, от чего? Да и сам, от чего должен исправляться - от какой подлости? Остальные заключённые были тоже из рабочего люда, попавшего в беду. Кто подрался с начальством по пьяному делу, кто "способствовал" по своей халатности аварии в цеху - не заметил, что оборвался электропровод и лежал на полу. Из-за этого вспыхнул потом пожар. Держались отдельной кучкой в трюме и уголовники-рецидивисты. Раздобыли где-то карты и резались в "буру" и "очко", но потом их укачало на волнах, и они тоже, вместе со всеми, блевали. Алексей же, привыкший к резким подъёмам и спускам в воздухе, не был подвержен "морской болезни", но всё равно горестно думал: "Вся жизнь теперь кувырком! Недаром в поговорке: каков характер, такова и судьба... Что делать, как изменить хоть что-то?.."

Что делать, как жить дальше и чем заниматься, выяснилось лишь в конце лета, в Архангельске, куда их, обмаранных, привезли, наконец, в барже. Там, сойдя на берег и разминая затёкшие ноги, Алексей и спросил конвоира:

- Куда же нас теперь? Дальше-то...

- В исправительно-трудовой лагерь N3, я слыхал, - ответил тот. - На лесоповал, стало быть. Тут - это дело известное...

Полную же ясность внёс в предстоящую Алексею жизнь майор МВД Аршинов, "Кум" исправительно-трудового лагеря N3, к которому он попал на "приём", словно очередной новый больной к главному врачу особой лечебницы.

- За што осу`жден? - спросил тот, заполняя стандартную карточку на "з/к N1732/8. Русанов Алексей Иванович. 1927".

- Уснул в полёте.

- Как это? Тут у тебя, в формуляре, уголовная статья номер...

- Устал от полётов, - перебил Алексей. - Замотался... А самолёт - был на автопилоте.

- Ты - што, лётчиком был, што ль? Каку занимал должность?

- КаЗэ.

- Не понял...

- Командир звена. Абревиатура: Ка-Зэ.

Аршинов, не стесняясь, рассмеялся:

- Ну, а здесь - ты будешь называться наоборот: Зэ-Ка. Тоже бревнотура. Токо означат - "заключённый". Или "зэк", ежли ещё короче. Лес будешь валить - брёвна, значицца, поставлять для страны.

- Понятно.

- И чем же кончилси твой полёт?

Русанов рассказал. Аршинов отреагировал с восхищением:

- Во, бляха, чево токо в жизни не быват: это жа нада - у-це-лел!.. Дак я и по глазам твоим вижу: щасливчик ты!..

- Дальше уж некуда! - невесело усмехнулся Алексей.

- А я те говорю: щасливчик! У меня глаз на людей точный - ниде ты не пропадёшь! Ищё не раз вспомнишь мои слова...

- Ну, что же, я - не против. Спасибо, как говорится, на добром слове!

- Не пропадёшь, уж это - я те говорю точно! Ты жа - не политический, да и не уголовник, похоже. Потому и срок у тя пустяковый. Зато жизнь тут - узнаш сразу со всех сторон! Ежли бы ты, к примеру, потом писателем стал, то и материалу у тя было бы на 100 лет вперёд - таки тут случаи и судьбы - и книги у тя вышли ба интересны!

- Почему вы так решили? - заинтересовался Алексей, с удивлением разглядывая майора. Несмотря на корявую речь, в нём угадывался острый природный ум.

- Да ничево я не решил. К примеру, говорю. У тя - было и небо, таки полёты, а теперь-то - и лагеря... Институт имени Горького те позавидует!

"Прямо провидец какой-то! - продолжал Алексей удивляться своему собеседнику. - С одной стороны, беспардонен, хамоват, а с другой - вроде не глуп и, наверное, даже начитан, если про институт Горького осведомлён".

- Знаш, скоко у нас тут этих лагерей? - продолжал майор. - И трудовых, и с особым режимом, и дажа 2 женских!

- Кто же в женских-то сидит? - опять удивился Алексей. - Ведь это же сколько надо женщин арестовать, если сразу 2!

- А рази мало в стране воровок, фарцовщиц, наводчиц, спекулянток?! Дажа проститутки есть. Эти - как правило, молодые и красивые. Работать не хотят, обслуживают холостяков из охраны. И не токо холостяков... - Аршинов самодовольно усмехнулся. - Без хороших баб - служить в этих местах, кто жа захочет?..

- А "плохие" - это какие же? - спросил Алексей со скрытой иронией. Аршинов этого не заметил, мрачно сказал:

- Убийцы.

- И много их? Убийц... - тоже серьёзно уточнил Алексей.

- Хватат и тако`ва дерьма, особливо среди воровок. Но я тебя - в мужской лагерь пошлю. К хорошим мужикам, - сострил "Кум". - Бывши колхозники, шофера, попавшие в аварии. Буш старацца - мы те дажа срок можем скостить. Щас вот - выпускам как раз из всех лагерей осу`жденных по политическим статьям - амнистия всем, кто по "58-й" в основном. Ну, и други статьи есть. Тысячи нар освобождаюцца! Упадёт и план выполнения лесозаготовок, и премиальные... пока новых-то зэков пришлют. Ворьё - работать не любит...

Алексей понял, освобождение политических заключённых, посаженных Берией при Сталине, майору не в радость. И тут же подумал: "Но слухи, что скоро появятся новые политические в лагерях - кто? сторонники Молотова и Маленкова? - значит, идут, если майор так говорит. Выходит, "подковёрная" борьба в Кремле, как назвал её недавно Порфирьев, продолжается и, видимо, действительно, завершится победой Хрущёва. "Кукурузник" неспроста наградил маршала Жукова четвёртой звездой Героя - видимо, и впрямь хочет, чтобы Георгий Константинович принял его сторону в кремлёвской драке. Опять прав Леонид Алексеевич... Молодой, а дальновидный! Вот только бы самому теперь в "политические" не попасть, раз в них "нужда". С моим характером это недолго..."

С драки началась жизнь в лагерном бараке и у Алексея - майор Аршинов его обманул, сказав, что определит в бригаду к "хорошим мужикам". На самом деле лагерным укладом жизни правили уголовники. Хорошо ещё, что в мурманской тюрьме Алексей понравился опытному заключённому и тот его "просветил", как надо держаться с уголовниками, чтобы не подмяли под себя:

- Во-первых, оне - одиночек не боятся. Стало быть, надо идти на хитрость. - Сосед принялся тихим голосом объяснять, в чём заключается эта хитрость. А закончив, добавил: - Верь мне, способ этот - проверенный, я его сам видел в действии. Но - годится он токо для сильного человека и с характером. Да и всё равно: шпана - начнёт свой спектакль с тебя.

- Почему так думаете? - удивился Алексей.

- У них - тоже глаз намётанный на сильных и независимых новичков. Покорят такого с ходу, остальные - сами покорятся им, как овцы. Но главный у них - это барачный пахан. Помни об этом...

Вспомнил о своём наставнике Алексей после того, как получил на лагерном складе новые сапоги, тёмную робу и был приведён вместе с тремя новичками в барак. Глаз у шпаны, действительно, оказался намётанным, и свои грабительские действия старожилы-урки начали именно с него - хорошо, что он заранее догадался продать часы тюремному охраннику, и деньги были в тот же день проедены и пропиты. А здесь, в бараке, считая себя человеком сильным и не из робких, Алексей был вынужден воспользоваться добрыми советами, как только урки к нему подошли. Его задача сводилась к тому, чтобы не дать пырнуть себя ножом, получить разрешение у пахана к драке-спектаклю один на один и потом отметелить на глазах у всех вооружённого урку так, чтобы зауважали после этого не только его ловкость и силу, но и мужество человека, готового на всё.

Грабить его начали 2 довольно немолодых и хлипких на вид блатаря. Помня о том, что голый, без боксёрской перчатки, кулак это такое же грозное оружие, как и воровской кастет, если действовать им стремительно и молниеносно, Алексей на ходу решил, что обратится к пахану за разрешением драться сразу с двумя, а не с одним. "Тогда разрешит наверняка", - подумал он безбоязненно и тут же притворился похожим на овечку.

Уголовник, который был постарше на вид и потемнее кожей, сказал:

- Ну, шо, мужик, будем делать обмен или ты возражаешь? - Он бросил к ногам Алексея перевязанный шпагатом тёмный узел.

Алексей миролюбиво ответил:

- Если размер ваших сапог не меньше 43-го, можно и обменяться.

Вор ростом поменьше и поблондинистее насмешливо прохрипел:

- А ты возьми и померяй, мы номеров ни на одних сапогах не видали.

Алексей развязал узел, достал из него старые, расползающиеся сапоги, снял с себя новые и стал надевать старые. Как он и предполагал, сапоги были малы. Этого ему только и нужно было. Надев на себя свои сапоги опять, он громко спросил:

- Кто в этом бараке "бугор"?

- Ну, я, - отозвался барачный главарь уголовников или "пахан", из которых лагерное начальство и назначало обычно бригадиров. На вид ему было лет 40, обладал золотыми "фиксами" во рту. - Шё дальше?

- Раз я - "мужик" для вас, - подошёл к нему Алексей, - значит, должен работать и за себя, и за них, так? - Он кивнул на уголовников, стоявших возле своего узла с тряпьём.

- Ну, так, - согласился пахан. - Шё из этого следует?

- А то следует, что в его сапогах, - снова кивок в сторону "шестёрки", - я много не наработаю. Жмут! Согласен?

- Согласен, - серьёзно, без издевательской улыбки произнёс пахан. И обратился к блондину-шестёрке: - "Валет", принеси ему сапоги, шёбы не жали. Человек желает харашё работать.

- А де я ему такие возьму? Других у миня нету. Я ж не виноватый, шё он таким вымахал, гад! - "Валет" приблизился к Русанову. - Ну, ты чё залупаешься, мужик? Поноси пока эти... Или ты хочешь по моргалам схлопотать?! - В голосе была угроза.

На помощь к "Валету" подошёл "брюнет". Достал из-за голенища нож.

- Кому говорят, падло?! А ну, сымай "корочки"!

Алексей повернулся к пахану снова:

- Я - хотел с ними всё по-честному. Так или нет?

- Ну?.. - полувопросительно ответил пахан, не понимая, куда клонит новичок.

- А они?..

- Шё - они?

- По-моему нарушают кодекс уголовной чести.

- Так это ж надо ещё доказать... - увёртливо нашёлся пахан.

- Хорошо, - согласился Алексей, оценивая физические возможности шестёрок ниже своих, - тогда разреши мне это доказать при всех. Только по-честному, без вмешательства кого бы то ни было!

- Не понял тебя... - вновь увернулся пахан.

- Объясняю... Если эти двое... дорожат своей честью и готовы это доказать тоже, то они должны принять мой вызов и драться со мной до смерти! Либо придётся признать перед всеми, что они - просто "шестёрки" и никакой чести у них - нет! Понятно я говорю?

- Ну... понятно... - Пахан чему-то даже заулыбался. - Разрешаю... но только не до смерти...

Алексей резко обернулся к шестёркам:

- Ну, суки, признавайтесь: честно или не честно предлагать мне ваши негодные сапоги?!

- Ты чё-чё?.. - попятились уголовники, белея лицами. Однако вовремя увернуться не успели: "брюнет" получил в левый глаз такой сокрушительной силы удар, что рухнул без сознания и выронил нож.

Присев, Алексей подобрал "перо" и тут же вскочил, резко приблизившись к "Валету":

- На колени, сволочь!.. Зарежу, как барана, если не станешь!

Уголовник попятился:

- Ну, ты, чё в самом-то деле, чё?.. Хевра! - крикнул он уголовникам на нарах. - Ну, чё же вы?..

С нар поднялись несколько уголовников, но Алексей был с ножом, и никто из них пока не решался приблизиться к нему. "Валет" же успел за это время отбежать и спрятался за их спины. Тогда Алексей выкрикнул, обращаясь к пахану:

- Это что, уголовная гордость?

К Алексею подошли и стали с ним рядом трое "своих", с которыми его ввели в барак. И тогда пахан цыкнул на свою опозорившуюся шпану:

- "Валет", ты шё делаешь, падла?! А ну, по местам все!..

Урки полезли на свои нары, а "Валет" начал канючить:

- Останимси же без спирту, "Бугор"! Ты шё, не понимаешь, да? Я ж договорилси с каптёром, шо даст за новые сапоги бутылёк спирту!

- Увянь, я сказал! Ты шё, не видишь, шё нарвался не на "мужика", а на волка? Иди на своё место, говнюк, я с тобой разберусь... - И уже к Алексею: - Как тебя звать, кореш?

- Алексеем.

- О! - рассмеялся пахан, разряжая обстановку. - И меня - Алексеем. Значить, будем теперь дружить, тёзка! Держи "пять"! - подал бригадир руку, искренне радуясь тому, что всё кончилось мирно. Добавил, поглядев на стоявших рядом с Алексеем новичков: - Идите на свои места, хлопцы, "Валет" вам покажет... Но спирт - всё равно за вами. Не забывайте...

На Руси всем известна древняя, ещё с монгольского нашествия, поговорка: "Сила силу ломит". Уголовники понимали это и выбрали временный мир. Старые порядки в лагерях, шла молва, уже не одобрялись начальством, за кровь можно было схлопотать большой дополнительный срок, поэтому лучше сводить счёты в тихую, когда не будет свидетелей.

Через неделю Алексея чуть не убили на лесной вырубке, где он отлучился в кусты по большой нужде. Видимо, за ним следили и начали к нему подкрадываться уголовники из соседней бригады, но их заметил напарник Алексея, направившийся вслед за ним. Закричал, и "мокрушники" - их было двое - убежали. Получилось, что Алексея спасла простая случайность, и он вспомнил слова "Кума": "Щасливчик! Ниде ты не пропадёшь, у меня глаз точный!.."

И всё-таки жизнь Алексея в лагере стала после этого случая напряжённой - держался всегда начеку, на нервах. Жаловаться? На что? На кого?.. Однако за него заступилась опять сама судьба, подсунувшая ему гитару. Её прежнему владельцу ампутировали на левой руке мизинец и безымянный палец после травмы на лесоповале, и он не смог больше развлекать барак своей игрой. А узнав, что отец Алексея хорошо играет на гитаре, а сын так и не научился - война помешала - заключённый с радостью предложил:

- А давай, научу тебя! Слух - есть?..

- Да вроде бы есть, песни-то пою.

- Ну, тогда подходи по вечерам... Я ведь был по профессии музыкантом в Орле. В струнном оркестре народных инструментов работал.

- А за что же сюда попал?.. - удивился Алексей.

- За "нанесение телесных повреждений" жене. Застал её после гастролей с любовником. Дали 2 года. А теперь вот - сам получил телесное повреждение на всю жизнь - остался без специальности...

Учителем Сергей оказался хорошим. Толково объяснил и даже ухитрился показать, какие бывают аккорды, как нужно "подковыривать" струну, "защипывать" или "глушить", когда надо. Алексею учиться понравилось, и он, обладая хорошим слухом, быстро освоился и стал даже петь "блатные" песни, а потом и любимые романсы, которые играл дома отец. Барак полюбил нового гитариста, и о следующем нападении на Алексея не могло уже быть и речи - барачное "кодло" разорвёт за него на куски.

В конце сентября бригада, в которой Алексей трудился на лесоповале, перекочевала в район Верхне Золотницких болот. В руках всегда бензопила "Дружба", а рядом - надёжные парни из "мужиков", такие же "зэки", как называли их в здешних лагерях с общим названием "СЛОН", которое означало "бревнотуру" от слов Северные Лагеря Особого Назначения. Ну, "особыми"-то они были раньше, когда построены были только в Пертоминске и Холмогорах как пробная советская каторга, а потом уже разрослись во все стороны, будто раковые метастазы от первых безжалостных "клеток". Людей в них за людей не считали, истребляли и на болотах, и в карцерах тысячами, словно комаров, которых было ещё больше. И хотя Сталин, при котором этот "СЛОН" разрастался, уже умер и осуждены все его дела и творения, государственные бумажки всё равно шли в Управление этими лагерями на "бревнотуру" "СЛОН". Дешёвый лес нужен был государству и при Хрущёвской "демократии". А кто же его столько повалит и добудет, как не заключённые? Количество лагерей в "СЛОНе", говорили знающие люди, не уменьшилось.

Красно-ствольные "мачтовые" сосны стояли и на делянке, где "исправляли" свои характеры и зловредные души бывшие шофёры, рабочие и колхозники, а с ними и не нужный больше государству военный лётчик Русанов. Слишком рано он усвоил сущность жизни при социализме, перерастающем в коммунизм, потому и не нужен.

Из соседнего болота тянуло древесной гнилью и гуденьем миллионов комаров, от которых есть только одно спасение - грязные плотные накомарники из марли, пропитанной "репудином", либо костры из сырой хвои. Возле дыма можно покурить, сбросив с головы надоевшие накомарники.

Стоя в затуманившейся от насекомых низине, Алексей смотрел на запад, где садилось далёкое багровое солнце. Дни уже были короткими, солнце закатывалось за кронами сосен в половине четвёртого - недавно только обедали... Алексей смотрел на закат из-за высоких кустов, расположенных на песчаной гривке на уровне головы, и увидел длинную сеть паутины, подрагивающую в разрыве между кустами - она тянулась в длину шагов на 8 и казалась красной в лучах заходящего солнца. На ней хорошо были видны сотни прилипших мошек и комаров. Сеть подрагивала от их усилий вырваться, но не отпускала из своих клейких тенет. Пауков видно не было, но они где-то, конечно, прятались...

"Как кремлёвские вожди, обещающие нам спасительную зарю коммунизма", - неожиданно подумал Алексей и чертыхнулся, чтобы не думать более о крамольной мысли, пришедшей ему в голову. Знал, за такие сравнения не только не скостят ему срока, а помножат его на 3 и добавят к прежнему. Бог, мол, троицу любит...

Однако, как и всё запретное, мысль оказалась прилипчивой и продолжала вертеться в голове, жужжать там, словно комар, и привела к размышлению: "Ведь и отец когда-то мучился почти в этих самых местах. 21 год прошёл с тех пор - счастливое картёжное очко, как сказали бы уголовники. А что изменилось? Ровным счетом ни-че-го! Даже бараки остались от того времени. Видно, недаром говорят учёные, что в России и судьба передаётся человеку по наследству - от родителей к детям, внукам, настолько генетически прочен режим угнетения. Где же выход? Бороться можно с отдельным человеком, с комаром, но не со слюною пауков, из которой они сплетают свою идеологическую паутину..."

- Руса-но-о-ов!.. Давай сюда-а, пе-реку-у-ур!..

Ощущая себя бессильной мошкой, Алексей полетел на дымок от костра, к которому дружно слетались другие зэки. Десятки тысяч их здесь, на севере. А всё равно - мошки...

Откуда было знать Русанову, что в Москву в это время прибыл полковник Селивёрстов, ехавший в отпуск в Сочи, в санаторий имени Ворошилова, принадлежащий министерству Обороны. Прямо с вокзала Селивёрстов отправился на такси в это самое министерство, которым командовал теперь маршал Жуков. К Булганину со своим "вопросом" Селивёрстов не поехал бы, а вот к Жукову, который, возможно, ещё помнил Русанова, решился.

Однако в пропускном бюро на нижнем этаже министерства Селивёрстова поджидало разочарование.

- Вам в какой отдел, товарищ полковник? - спросил дежурный офицер.

- Да я, собственно, ещё не знаю... Хотел спросить сам, с кого надо начинать?

- Вы - по вызову? Кто вызывает?..

- Нет, я - по личному вопросу.

- Ваши документы!..

- Вот, пожалуйста...

- Так, командир авиаполка... Ну, и к кому же вы по личному вопросу?

- К маршалу Жукову.

- Ого! Сразу к самому министру Обороны! Он - личными вопросами не генералов не занимается. - Дежурный майор возвратил Селивёрстову удостоверение личности.

- Но у меня вопрос к нему - государственной важности! - нашёлся полковник.

- Так бы и говорили сразу, - изменил тон майор. - А то - "по личному"... - Дежурный написал что-то на листке, взятом из стопки, и, вручая его Селивёрстову, сказал: - Вот вам номер телефона адъютанта маршала Жукова. Созвонитесь с ним, - майор кивнул на будки телефонов-автоматов вдоль стены зала, - и, если он ответит вам, что готов выслушать вас, тогда я выпишу вам пропуск. А не примет сегодня, назначит другой день, тогда и придёте...

- Благодарю! - Селивёрстов кивнул и направился к автоматам, чувствуя, что ничего, видимо, из его затеи с "личной встречей" у него не получится - Москва всегда была главным центром бюрократии. Да и сам Жуков может не согласиться с тем, что вопрос этот - "государственной важности".

В будке полковник заколебался ещё больше: "Хоть Русанов ему тогда и понравился, да ведь всё равно - "букашка" в масштабе страны! Как ему объяснить - да ещё по телефону, не видя глаз и лица! - что подрыв доверия к государству у лётчиков - дело всё-таки государственной важности! Как?.."

Селивёрстов себя знал, не сумеет он в двух словах объяснить такую сложную мысль, что самым ужасным бедствием для любой армии, не только для Советской, может стать решение лётного состава не говорить больше своим командирам правды. С этой мыслью он не справился даже на бумаге, когда после суда над Русановым сел писать личное письмо Жукову. Получилось какое-то мычание, срам, а не письмо. А ведь в душе - чувствовал, понимал, что дело это государственное. Потому и решил изложить всё при личной встрече. Маршал - человек умный, на словах - поймёт. А вот что` поймёт сейчас по телефону его адъютант?..

Селивёрстов от расстройства вспотел и вышел из будки.

"Нет, надо это дело сначала обмозговать в курилке: что и как ему сказать, чтобы он всё-таки принял..." Найдя туалет с мужским силуэтом на двери, Селивёрстов закурил и уже спокойно подумал: "Ну, чего я боюсь, словно мальчишка какой? Уйти, не солоно хлебавши? Обещал Русанову, что не забудем, походатайствуем... А сам - в штаны с первых шагов! Нет, так не годится..."

"А что, если сказать этому адъютанту всё честно и просто? Если не дурак - а Жуков не должен держать дураков - то может и принять. А там уж, с глазу на глаз, как-нибудь сумею объяснить ему суть... Не толпа же у него там из посетителей! Может, всего один я и буду..."

Селивёрстов вернулся в телефонную будку, легко дозвонился до адъютанта Жукова и просто и естественно ему представился:

- Товарищ генерал, я - командир полка бомбардировщиков с Кольского полуострова. Недавно посадили в тюрьму моего лётчика - Русанов его фамилия. Хороший офицер и честный человек. Маршал Жуков, кстати - знаком с ним лично. Ему лётчик тоже понравился. Сбил воздушный американский шар. А теперь с этим капитаном беда. Признался, что уснул в воздухе, когда шёл на автопилоте... Замотался человек, устал! Вот и уснул. Посадил машину в тундре на брюхо. Самолёт - цел, уже отремонтирован и летает. Никто не пострадал. Сначала все думали, что в полёте была кратковременная потеря сознания, и кончилось тем, что медики списали Русанова с лётной работы. Даже выговора не было никакого! А он вот признался, что в полёте уснул, и его осудили за это на 2 года - где-то лес валит, под Архангельском...

- Ну, а что Жуков-то может сейчас сделать! - перебил Селивёрстова генерал.

- Как это, что? Жуков - это ведь Жуков, не какая-нибудь букашка! А у меня лётчики после этого случая - ни один! Представляете? - никогда больше не скажет командованию правды! Да и сама эта история с Русановым - поползёт теперь из полка в полк, из одной Воздушной Армии в другую. Понимаете? Я сам-то - человек простой, не умею объяснить этого; что с одной-то стороны, лётчик, вроде, и виноват, и наказывать его надо. А вот с другой, сажать его в тюрьму за это - всё-таки не правильно. Вреда от этого государству - в 100 раз больше, чем пользы. Впрочем, пользы-то, я полагаю, и вовсе нет: как опытный и отличный лётчик - он государству нужнее, чем лесоруб. Да и средств на него уже сколько затрачено, чтобы он стал лётчиком первого класса! Короче, не умею я вам объяснить толком всего этого по телефону, токо чувствую, что дело это - всё ж таки государственной важности, а не какой-то пустяк. Поэтому и прошусь на приём к министру Обороны. Я с ним - тоже маленько знаком... Хотел на словах... писать о таких вещах - я не умею...

- А сам лётчик этот... Русаков - подавал кассацию в Верховный суд?

- Подавал. Ответа - пока нет...

- Хорошо. Сейчас я позвоню, чтобы вам выписали пропуск ко мне, и постараюсь подсунуть вас Жукову на 5-10 минут, чтобы вы и ему - вот точно так же, как и мне - всё изложили. Он поймёт, если уж я понял... Как ваша фамилия, напомните, пожалуйста?

- Моя - Селивёрстов, полковник Селивёрстов. А лётчика - Русанов, а не Русаков. Капитан. Спасибо вам большое...

- За что? Решение примет Жуков, не я. И какое - я этого сказать пока не могу. Главное - настаивайте при встрече на государственной важности вопроса, а не на том, что лётчик хороший и несчастный. Поняли?

- Спасибо, понял.

- Ну, а я, со своей стороны, подготовлю Георгия Константиновича к правильному восприятию вашей информации. Старайтесь, в общем-то, как мне - покороче и толково. А начнёте вытягиваться, волноваться - он этого, кстати, не любит - и запутаетесь.

- Теперь - не запутаюсь! - пообещал Селивёрстов, повеселев.

- А случай-то - редкий! Думаю, Жукова он заинтересует... Ступайте в бюро пропусков. - Адъютант положил трубку.

В приёмной Жукова Селивёрстов просидел более часа. И хотя из кабинета маршала вышли 2 каких-то генерала и никто больше после них не входил, министр Обороны не принимал Селивёрстова. Тот уже подумал, что Жукову не до него - маршал с кем-то без конца разговаривал по телефону, но слов было не разобрать. Видя, что полковник нервничает и томится, адъютант стал рассказывать ему, что маршал занят последние дни важными государственными вопросами и сильно устаёт.

- Понимаете, Англия и Франция не могут смириться с потерей контроля над Суэцким каналом. Мы располагаем сведениями, что новое государство Израиль может вторгнуться в этот район под предлогом освобождения своей древней территории, а Франция и Англия как новые союзники Израиля поддержат его своими вооружёнными силами. Если этот военный конфликт возникнет, мы - должны быть готовы к нему и выступим на стороне Египта. А для этого - потребуется что?..

- Подтянуть наши вооружённые силы поближе к району конфликта? - полувопросительно, полуутвердительно ответил Селивёрстов, перестав нервничать.

- Правильно, - улыбнулся ему генерал. - Вот этим Георгий Константинович и занят теперь.

- Для этого ему нужно держать в боевой готовности авиационные и десантные части в Закавказье. Я там служил...

- Не только в Закавказье, - перебил адъютант. - Сейчас происходит что-то непонятное и в Венгрии. Затевают какую-то подпольную возню венгерские националисты.

- Значит, боевая готовность в Молдавии и Западной Украине?..

- Возможна отмена и летних отпусков офицерам вообще, по всему Союзу на какое-то время. Много сложных вопросов у маршала.

- А я вот... еду как раз в отпуск, - признался Селивёрстов расстроено. - Жена сидит сейчас у своей сестры: здесь, в Москве. Ждёт меня...

- Ну, этот вопрос пока ещё не решён... - успокоил генерал собеседника.

Оба они в этот момент не знали, что Жуков выкроил всё-таки время и на решение "мелкого" вопроса - судьбы отдельного лётчика. Он позвонил в Военную Коллегию Верховного суда СССР, объяснил ситуацию главному военному прокурору, согласовал с ним возможность положительного решения возникшей проблемы при рассмотрении кассационной жалобы лётчика, и затем принял полковника Селивёрстова. Указывая ему на стул перед собою, предупредил:

- Я очень устал, товарищ полковник, поэтому излагайте мне всё кратко. От своего адъютанта я уже в курсе вашего вопроса. Лётчика Русанова - помню. За то, что он оплошал, надо было его понизить в должности, а не судить. Но так как всё уже сделано, предстоит много чиновничьей волокиты. В должности лётчика - мы его восстановим. Я уже договорился с военным прокурором. Он понимает, что дело это государственной важности и обещал мне, что пересмотрит в порядке надзора за кассационной жалобой. И, вероятно, освободит из заключения, отменив прежнее решение суда. Ну, а теперь - я слушаю вас. Расскажите мне - только подробности. Которые считаете важными с государственной точки зрения...

Глава седьмая

1

Жанна уехала от Лодочкина в июне, а в октябре он приехал к ней в Харьков на свадьбу и привёз с собою мать и свою старшую некрасивую сестру. Дуняша и в юности не привлекала к себе людей, а после ареста отца и конфискации имущества подурнела и вовсе - в дом пришла настоящая бедность, которая, как известно, не красит даже симпатичных девушек, а уж старых дев, да ещё в возрасте, тем более. Всякая женщина, если плохо одета, начинает стесняться и становится от этого словно деревянной. Неуклюжесть Дуняши за свадебным столом делала её похожей на истукана в женской одежде. Сначала гости тихо подсмеивались над нею, а когда подвыпили, перестали вовсе обращать на неё внимание. Однако Николай страдал из-за этого, потому что чувствовал униженным и себя.

Вздыхала и мать, тихо бормоча себе под нос: "Нехорошо, нехорошо!.." А что "нехорошо", не сказала. И если б не сестра с её истуканьей бесхитростностью, Лодочкин так и не узнал бы, что мать имела в виду. Но Дуняша взяла да бухнула:

- Не на своей женщине женишься, вот маманя и не довольна. Глянь, какие рыжие все, да чёрные гости-то!..

Национальный предрассудок, глупость, а из головы не выходило, и был Лодочкин невесел на своей свадьбе, как и не веселы все, кого эта свадьба кровно касалась - не так всё шло, как мечтал. А тут ещё и Тур, приехавший на свадьбу по телеграмме, добавил горечи своим утешением:

- Ничего, Коленька, не обращай внимания на весь этот еврейский кипиш, всё будет хорошо, потерпи.

- Ну, зачем вы так!.. - обиделся Николай.

Но терпел. И свадьбу эту, и гостей, и шум, дурацкие разговоры, с которыми к нему лезли новые родственники. Потом терпел сборы в дорогу, проводы - Тур уехал в Днепропетровск сразу после свадьбы. Свободно вздохнул только в вагоне, когда поезд вырвался из Харькова и за окном стала пластаться в неторопливом кружении степь.

А приехал, начались заботы с жильём. Временно поселился на частной квартире в доме Вовочки Попенко - встретился случайно на проспекте, рассказал, что ищет квартиру, тот и предложил:

- Живи пока у меня: у матери - целый дом! Демобилизовался я, живём вдвоём - брат в армии служит, офицер.

- А сколько будешь брать в месяц? - спросил Лодочкин, повеселев.

- Боишься, заломлю дороже других, что ли? - обиделся великан.

- Да нет, что ты!

- А зачем же тогда спрашиваешь?

- Да так как-то... вырвалось. Ты извини.

- Бывшие однополчане всё же. Живи так, ничего я с тебя брать не собирался.

- Ну, извини, Вовочка! - покраснел Лодочкин. - Спасибо тебе от всего сердца!

- От это - другое дело! - расползся Попенко в улыбке. - От там, видишь магазин N5? Беги сейчас туда, попроси, штоб тибе быстренько дали, без задержки, значит, бутылку коньяку, и пойдём отметим нашу встречу! - Он дал Николаю 30 рублей и, опираясь на красивую палку, захромал к ближайшей скамье.

Так оказался Лодочкин с молодой женой в доме бывшего лётчика-испытателя Попенко. Мать великана не очень была рада новым жильцам, и Вовочка, посоветовав им не обращать на старую внимания, перевёл разговор на другое:

- А помнишь, Коля, как ты Лёшку Русанова за ухо укусил? Ну, й набрались же мы тогда! Тура ещё встретили, помнишь?..

- Павел Терентьевич тоже в этом городе живёт, - осторожно заметил Лодочкин, не испытывая радости от воспоминаний Попенко. - Секретарь райкома!

- Та знаю, - отмахнулся Попенко весело. - Хто б мог подумать: Тур - секретарь! "Лей-вода"!..

- Люди с годами меняются, - опять осторожно заметил Николай. - В армии - человек бывает не на месте, а в гражданке... Павел Терентьевич кандидатскую диссертацию скоро защищать будет!

- Откуда ты всё знаешь? Встречаешься, что ли?

- А я инструктором у них в райкоме работаю, - сказал Лодочкин негромко и покраснел.

- Так шо ж ты, чертяка, мне голову морочишь? Так сразу б и сказал! Ха-ха-ха-ха! - привычно закатился Попенко неповторимым смехом. - Матуся! - заорал он. - Не переживай, они долго у нас не задержатся: Николай - в райкоме работает!

- А при чём здесь... - хотел обидеться Николай.

- Та ты шо, не знаешь? - добродушно хлопал Попенко Лодочкина по плечу. - Через полгода, ну, от силы - год, тебе ж квартиру - как из пушки дадут! Ты шо?!. Своих - там не забывают. Наливай!..

Жанна смотрела на Попенко с весёлым восхищением - простой, открытый! Не верилось, что был испытателем - уж очень речь... Муж рядом с ним казался ей откормленным сурком. А этот - медведь!

- Женятся, усе - женятся! - шумел Попенко. - Себе, что ли?.. Наверное, последний остался. - И отрешённо задумался, как это делают пристрастившиеся к выпивкам люди.
2

Любимое детище Тура, областное книжное издательство, созданное им и уже работающее, начало выпускать первую продукцию. Это были серые, невыразительно оформленные, сборники стихов местных поэтов, повести областных писателей, скучные и длинные, с картинками городских художников. Но они, тем не менее, шли в продаже и, как это ни странно, приносили доход. Их рекламировали местные газеты, радио, а читателям, видимо, хотелось познакомиться со своими писателями, и дело пока шло.

Директор издательства Павел Иванович Тарасочка, разбиравшийся, казалось бы, только в пиве и ничего не смысливший в книжном деле, в хозяйственной стороне вопроса разобрался, однако, быстро и уразумел главное - не пропадёт он и на этом посту. Во-первых, его начали приглашать в дома писателей, художников и поэтов, желающих двигать культуру родного города, то есть печатать свои произведения или оформлять обложки этих произведений. Они-то давно знали, что занимаются не только приятным делом, но и доходным. Наиболее предприимчивые из приглашающих тут же обещали Павлу Ивановичу по 10% от будущих гонораров, и он, перемножив кое-какие цифры, легко сообразил, что это принесёт ему такой годовой доход, какой на пивзаводе ему и не снился. А сообразив это, сообразил и другое - стал включать в тематический план издательства по выпуску книг только "своих" авторов. А во-вторых, и это было ещё не всё, не предел возможностей в открывшемся ему Клондайке. В редакцию политмассовой литературы хлынули авторы, на которых хоть и не очень разживёшься в материальном смысле, зато легко можно было сколотить себе капитал политической неуязвимости. Это были мелкие и крупные партийные руководители города и области, честолюбцы, желающие печатать свои "труды" ради славы "значительных людей", либо для защиты по ним диссертаций на учёные степени кандидатов и докторов исторических наук. И хотя писали им эти "научные работы" подлинные кандидаты наук - за обещания дать вне очереди квартиру или устроить на тёпленькое место жену - "труды" типа "Роль большевиков на Екатеринославщине в 1918 году" никто в магазинах не покупал и не читал. Сама эта "политмассовая литература" считалась макулатурой, которая желтела на полках от времени, а потом как убыточная списывалась на переработку бумаги в "обёрточную" для продуктовых магазинов. То есть, какие-то копейки от тиражей этих книг всё-таки государству шли, но убытки, если их суммировать по всей стране - не один же Тарасочка издавал "политмассовую литературу" - превышали всякий здравый смысл не только в голове Тарасочки. Ну, а если об этом знал и прощал всем государственным издательствам сам Кремль, то и Тарасочка не стремился избавляться от убыточного отдела в своей вотчине. Напротив, в голову Тарасочки приходила иная мысль, плодотворящая. Он понимал, имея у себя за спиной такую пуленепробиваемую броню из авторов, пишущих о "Роли большевиков" (не важно, что не они сами трудились над тысячами таких "ролей") - жить и спать можно спокойно до тех пор, пока есть все эти, партийно-поддерживающие его, столпы от науки. Впрочем, Тур, этот "крёстный отец издательства", прямо сказал однажды, что Тарасочка может рассчитывать на любую поддержку в случае какой-либо неурядицы или беды. Тёзка и секретарь райкома, Павел Терентьевич Тур тоже писал какой-то "десерт" или что-то сладкое от науки. И Тарасочка, восседая теперь на равных с лучшими людьми города, в лучших ресторанах, заважничал - и он значительная персона.

В-третьих же, как выяснилось, у директора издательства есть и собственный золотой ручеёк, из которого ему уже начало капать в карман - родная касса издательства. К ней ему указал тропинку, едва различимую между статей и параграфов, сам бухгалтер, Антон Петрович Кирьянов. Если всё делать с умом, то тропинка эта - надёжная, без волчьих ям на пути и подвохов. Даже личную подпись при получении денег ставить нигде не надо - всё шло из рук в руки. Подписи Тарасочка ставил Кирьянову в других бумагах, когда обходили заминированные поля параграфов. Ну, а там даже опытный подрывник-ревизор не сразу сообразит, что и к чему? А и сообразит, так "вверху" - всё равно простят, если что. Да и сам не дурак: "Не знаю... Спрашивайте бухгалтера..."

А бух был человек пронырливый, этот - многое знал. Знал, например, что выгоднее всего - переиздавать старые книги, имеющие спрос: "Королеву Марго", "Декамерона" или "Графа Монтекристо". А так как Кирьянов любил литературу с "клубничкой" и, как щедринский князь Микаладзе, "был охоч до женского полу", то и остановил свой выбор на "Королеве Марго". Дефицитную книгу переиздали 200-тысячным тиражом, положили в кассу издательства круглую сумму, перекрывшую все убытки от плановой "партийной" продукции, а премию за перевыполнение денежного плана поделили между ответственными работниками. Неплохо прилипло тогда и к пальцам тёзок. Оно бы и дело с концом - в отчётных бумагах всё было тихо, не взывало к вопиению, но вот сам бух, к сожалению, неумеренно пил. А когда завелась в его карманах настоящая живая копейка и зашевелилась там призывно и трепетно, он начал себе "позволять..." Подвела, видно, сластолюбивая натура.

Сначала - "позволял" (за недорогие подарки) с крутобёдрой уборщицей, которую сам выбрал себе в штат и ходил к ней, одинокой и беспартийной женщине, на дом. А потом, когда уборщицей этой пренебрёг, "позволял" уже по ночам в директорском кабинете - с другой, из круга, как полагал, более высокого. Собственно изменилась и плата - здесь ценились только дорогие подарки, да ещё с обильной марочной выпивкой; живая копейка это пока выдерживала.

Но не выдержала обиды крутобёдрая уборщица Катя. А так как старый бабник от живой копейки и хмеля стал хвастливым и болтливым, то Катя и узнавала обо всём от самого первоисточника. Знала она не только про живую копейку за "Королеву Марго", но и про другую, которую бух делил со своим завхозом от продажи "на сторону" казённого картона и ледерина. Сведений из пьяного источника вытекло много, и Катя решила однажды воспользоваться ими, когда увидела буха на директорском диване с другой. Воспользовалась бескорыстно - сообщила о природе живой копейки главному редактору.

Главный - был человеком больным, честным. К тому же, сам подозревал буха в разных махинациях и чревоугодии за казённый счёт. И как сотрудник более грамотный, нежели беспартийная уборщица Катя, и такой же бедный и обойдённый в тайных премиях бухом и директором, сообщил обо всём уже письменно, и "куда надо".

Разразился скандал, который нельзя было скрыть: служба ОБХСС нагрянула без предупреждения, установила крупные хищения и передала материалы в прокуратуру. Из прокуратуры незамедлительно сообщили в горком, оттуда - в обком, и беда пошла в наступление: не пресечёшь, не остановишь - поздно. Из обкома дали команду Павлу Терентьевичу, крёстному отцу новой фирмы: "Проверить, и доложить!" Сам-де подбирал туда кадры, вот и проверяй...

Запахло жареным.

Первым почувствовал этот загробный запах директор Тарасочка. Чуть не на коленях взмолился:

- Павло Тэрэнтиевычу, спасайтэ! Шо хотить зи мною робить, алэ до тюрмы - нэ доводить! Трое ж дитэй, и онуки е!..

У Павла Терентьевича от раздумья набряк вареник.

- Хорошо, - произнёс он, - скажи мне тогда всё честно: ты - брал?

- Брал, Павло Терентьевичу, брал, - преданно моргал Тарасочка.

- Много?

- Та не очень...

- А следы - есть?

- Ни, слидов - нэмае, Павло Тэрэнтиевычу, вы шо? Рази ж такой я ото дурак, шоб слиды та й розпыскы. Из рук - у рукы, нихто й нэ бачив!

- Вот это - хорошо! - обрадовался Тур. Он понял, бухгалтер ничего не докажет, и жалеть его теперь нечего. А вот грязного Тарасочку - надо пожалеть: тащить его из грязи, ох, как он может ещё пригодиться! Люди, вытащенные из дерьма, этого не забывают потом. Что толку турнуть и его? Нет, этот - теперь лучше любого нового будет.

И Тур решил: Тарасочку - спасать, а бухгалтера - в жертву. Чтобы высокое начальство было довольно: закон - соблюдён, даже с кровью, поблажек нет никому. Однако из Тарасочки тоже надо живой клок с шерстью выдрать, не гладить же его! Испугать так, чтобы колики начались, как у роженицы. Чтобы помнил, стервец, что такое партийные аборты...

- Хорошо-то, хорошо, - добавил он, - да не совсем. Как же ты мог, сукин сын! Я ж тебя на такой пост рекомендовал! С пивной бутылки - на культуру! А ты...

- Виноват, Павел Терентьевич, бес попутал. - И испугался, засучил на кривых ногах: - Шо ж мине ото будит, а?.. - Тарасочка простонал.

- Не знаю, что будет, - пугнул Тур. - Теперь этим делом следователь будет заниматься. Что следствие покажет... А пока, видимо, придётся тебя... от руководства издательством... отстранить. Сумеешь доказать свою невиновность - восстановим, не сумеешь... Что же, я, что ли, за тебя буду отвечать? Мне - своя шкура дороже. Шо ты мне: кум, сват?..

Вот этого говорить, пожалуй, не надо было. Тарасочка от страха и горя сник, словно из него воздух выпустили, почернел лицом, а затем у него как-то странно отвалилась челюсть и вроде перекосило лицо. В кресле сидел не руководитель, а, казалось, труп. Тур испугался и начал звонить в "Скорую помощь".

Санитарная машина приехала минут через 20. У Тарасочки не прощупывался пульс. Его тут же раздели, уложили на диван - тот самый, на котором бухгалтер себе "позволял". Сделали укол, стали массировать грудь. Да чего там, когда человек уже холодный и синий весь - это же и так видно: инсульт. Павел Иванович был из себя тучным, кровавой комплекции, спортом никогда не занимался. А "пивбол", как он шутил ещё недавно при весёлой, хотя и не молодой жизни, в счёт не шёл. Вернее, шёл, но только не в ту сторону: инсульту - он лишь помогал. А так как Павел Иванович к тому же чувствовал себя последнее время персоной глубокой, то употреблял уже и вещи позабористее пива. Вот и могилёвская...

Глядя на синюшного директора на диване, Тур с завистью и скромным восхищением думал: "Красиво умер. Легко. Как коммунист на посту". - И тут же и казнил себя: "Зря я его так..." - и тут же и оправдывал: "Кто ж его знал, что он такой трус? Думал, мужик на пиве и жуликах сидел. В переплётах бывал, выдержит. А он вот - р-раз, и издательский переплёт не выдержал - лопнул".

Прошло ещё минут 10, и врач констатировал смерть пациента. Редакторы в кабинетах сразу притихли, ходили по коридору на цыпочках, дружно курили. Из кабинета директора остро пахло лекарствами, люди были потрясены.

- Накройте его чем-нибудь... - сказал врач, обращаясь неизвестно к кому.

Накрыть было нечем, поэтому сняли со стола красное покрывало, к которому директор питал пристрастие при жизни, и накрыли его им, словно революционера, погибшего на каторге. Так и лежал он на диване животом-горой вверх, неподвижный, монументальный в своём роковом конце. Павел Терентьевич не успел спасти его для себя и для государства - смерть опередила гуманные намерения. Теперь надо искать на освободившийся пост новую подходящую кандидатуру.

"Может, оно и к лучшему, что вместе с клоком шерсти судьба выхватила и душу, - философски думал кандидат исторических наук Тур. - Всё, что ни делается, говорят, к лучшему..."
3

Получив распоряжение из Управления лагерями о том, чтобы заключённый Русанов Алексей Иванович, 1927 г.р., русский, был немедленно отправлен в Москву, в лефортовскую тюрьму, майор Аршинов сообразил: "Так это же, видимо, на пересмотр судебного решения в пользу заключённого! Значит, у этого лётчика есть в Москве "волосатая рука"! Значит, с ним - отношений лучше не портить, и писать на него характеристику положительную. Тех, кого освобождать не собираются, в Москву, на личное присутствие, не вызывают".

Убеждённый в правильности своей догадки, Аршинов заглянул в настольный календарь и обомлел: "21 декабря 1956 года! День рождения Сталина! Да если бы Иосиф Виссарионович был сейчас живым, да этого Русанова - задавили бы ещё на допросах! А теперь вот - освобождают... Я же говорил, что - "счастливчик", мать его в душу! Говорил. Ну, так кто оказался прав? Как всегда, майор Аршинов".

Аршинов придвинул к себе телефон, набрал номер дежурного по вахте, приказал:

- Заключённого Русанова, как только приведут с работы, ко мне в кабинет! Аршинов.

- Слушаюсь, товарищ майор!

Так, в день рождения Сталина, Русанова привели вечером в административный корпус лагеря к майору Аршинову. И тот, изображая на лице радость, произнёс:

- Ну, што я тебе говорил в первый день, когда принимал?

- Не помню, гражданин начальник.

- Я сказал тебе, што ты - счастливчик! И я - оказался прав. Понял, нет?

- Ничего пока не понял, гражданин начальник.

- Экой же ты недогадливый!.. В Москву тебя вызывают. Так што готовься к пересмотру твоего дела. Завтра - сам повезу тя в Архангельск. Сначала - на катере, до морского порту, а там, дальша, повезут тя на поезде.

- Да ну?! Вот здорово!.. А кто повезёт?

- Ну, не я жа! Для этово у нас есть специальны сопровождающи, спецвагон. Кто у тя там, в Москве? - Майор показал глазами на потолок.

Русанов удивился:

- Никого...

- Так я те и поверил! На чьё имя писал кассацию?

- Ни на чьё, просто в Верховный суд.

- Ну ладно, не хош, как хош, но я - всё одно рад за тебя!

- Можно узнать, почему повезёте меня в Архангельск вы лично? Разве нет других сопровождающих?

- Ты не рад мне, што ли? - насторожился Аршинов.

- Да нет, мне всё равно. Просто сочувствую вам... Вон погода, какая скверная! И море штормит...

- А, ты вон об чём!.. Не надо мне сочувствовать... Я в Архангельск - с радостью!.. У меня там невеста... Под новый год как раз, понимаш? Там и останусь на праздники. Я ить ишшо в отпуску не был за этот год: то события в Венгрии, то в Египте...

- Вы разве не женаты?

- Жена у меня - померла. А эта - вторая будет. Красавица! Я тя - познакомлю, должна встречать меня.

- Ну, что же, удачи вам!.. - Русанов приветливо улыбнулся, впервые увидев майора таким счастливым и добродушно разговорчивым.

- Ладно, иди. Встретимся утром, на причале - тебя приведут...

Утром, когда Русанова привели на пристань, шторм усилился до 5 баллов, и катер, на котором его ждал Аршинов, мотало на волне, как лёгкую пробку. Конвоир, приведший Русанова, спросил:

- Не утопнем, товарищ майор?

- Типун тебе на язык! А это - што?.. - Майор кивнул на привязанные к леерам спасательные круги.

- А сколь температуры в воде? - дипломатично спросил конвоир.

Аршинов сделал вид, что не расслышал. Знал, в холодной воде срок жизни тех, кто в неё попадёт, 80 минут, не больше. Однако, чтобы не молчать, обратился к Русанову:

- У меня на щасливых - глаз точный! Садись...

Русанов прошёл по сходням внутрь большого морского катера, закрытого, словно кабина самолёта так называемым "фонарём" или прозрачным "плексом", вставленным в переплетения "рамы". За Алексеем прошёл и конвоир. Ветра внутри не было, показалось, что тепло, но Русанов всё же спросил:

- А не получится, что придём к Архангельску, а там в заливе - лёд?

Аршинов усмехнулся:

- Не боись, я вчера звонил в Архангельский порт, просил, штобы сообщили о нашем прибытии моей невесте - дал им номер телефона, фамилию - а заодно спросил о ледовой обстановке. Сказали, што льда пока нет, шла вчера токо шуга, с северу.

В разговор влез конвоир:

- Всё одно, товарищ майор, в это время, хоть море и тёплое считается, Гольфстрим, а надёжнее было б ехать в Архангельск на вашем "газике"!

- Ну, да, "надё-жнее", - передразнил Аршинов подчинённого. - Дорога туда - какая щас? Завалена снегом, через леса`. Кто её там расчищат? Никто! Да и длиннее. Застрянешь, на ночь глядя, а ночью - морозы! Што тогда?..

- Да я - ничё, - стал оправдываться конвоир. - Токо и морем ведь не слаще. С ноября по май, написано в инструкциях, Белое море покрывается дрейфующим льдом!

Русанов как бывший лётчик, знающий метеорологическую обстановку вокруг Кольского полуострова, добавил:

- А некоторые бухты и Онежская губа, бывает, затягиваются и неподвижным льдом.

Аршинов озлился:

- Да вы поглядите на волны! Откуда вам лёд в этакой шторм? Раскаркались!..

Русанов буркнул:

- Мне всё равно: морем ли, по дороге - срок везде идёт. Но - в Двинской губе - шторма может и не быть. Я там часто зимой лёд видел. Когда летал... - добавил он. - И особенно - возле Архангельского порта: пресная вода - быстрее замерзает!

- Ладно, потопали!.. - приказал Аршинов старшине первой статьи, сидевшему за рулём.

Тот повторил команду мотористу, высунувшемуся из трюмного люка, мотор затарахтел, и, кто и что говорил, не стало слышно. Зато хорошо всё было видно. Катер то проваливался вниз, где накапливалась ледяная "шуга", то вздымался на гребень злопенной волны, откуда далеко были видны сплошные валы с белыми барашками. Ни одной чайки нигде, лишь стоны и свист ветра кругом. Стало жутковато, и все замолчали, каждый думая о своём.

На траверз Пертоминска перед Архангельском вышли к часу дня - катер здесь уже не швыряло, как пробку, но стало сбываться предположение Русанова: дорогу к порту преградил вскоре сплошной лёд. И рулевой матрос объявил:

- Всё, товарищ майор! Дальше не пройти, катер - не ледокол.

- А ледокол - нельзя вызвать по рации?

- Можно, - дипломатично ответил старшина, - только, кто я такой для начальника порта?

Аршинов понял, надо идти по льду пешком, спросил:

- А сколько осталось кило`метров до порта?

- Километра 3, от силы - 5, не больше, - ответил рулевой, посмотрев на карту.

- А лёд - прочный, как считаш?

- Кто же его знает...

- Ладно, щас проверим... - Майор поднялся, чтобы сойти с катера на лёд.

Русанов посоветовал:

- Наденьте на себя спасательный круг!

- Зачем?

- На всякий случай. Вдруг лёд не выдержит...

- Бережёного - и Бог, што ль, бережёт? - усмехнулся Аршинов. - Так я - неверуюшшый...

- Тогда возьмите хотя бы верёвку, - кивнул Русанов на причальный моток, висевший на крюке на стене.

Рулевой презрительно поправил Русанова:

- Не "верёвку", а линь!

Аршинов послал обоих на 3 буквы и стал выбираться из "кают-компании" на борт.

Глядя на него, Русанов снял со стены спасательный круг, надел его на себя через голову, затем снял с крюка "линь" и вышел из каюты на борт тоже. В это время майор спрыгнул с борта на лёд, вроде бы и не грузно - держался руками за край борта, повиснув над льдом - но тут же провалился и ушёл в воду чуть ли не с головой, барахтаясь в ней и хватаясь за кромки льда руками. Русанов закричал ему тоном приказа:

- Держите верёвку! Смотри на меня, ну!.. Бросаю-у... - И бросил линь майору прямо на голову.

Барахтаясь, майор намокал всё сильнее и не мог прекратить движений руками, чтобы схватить линь. Тогда Русанов крикнул:

- Хватай верёвку зубами, зубами!..

Майор успел схватить линь зубами, но уже тонул, выбиваясь из сил. Русанов же стал тащить его из воды и, боясь соскользнуть с борта, заорал на рулевого:

- Бросай ему круг, чего смотришь?! А ты... - рявкнул он на конвоира, - помогай мне! Чего все остолбенели?..

Наконец, бросив майору круг, они еле вытащили его из воды на борт, втянули в кубрик, в тепло. Тут уж майор командовать стал сам:

- Русанов, достань из моего портфеля водку! А ты, - посмотрел он на рулевого, - помоги мне раздецца... Ты, - обернулся к конвоиру, - неси всё мокрое к мотористу на горячий движок! Да отожми сначала...

Пока майор пил водку, греясь изнутри, сушил своё барахло на движке, одевался, прошло более часа. Кончив, спросил:

- Во скоко темнет?.. - И сам же ответил: - В половине четвёртого. Значит, действуем дальша так... - Он обернулся к рулевому. - Заводи мотор и двигай к левому берегу... Тут - метров 200 всево, не больша. Лёд - рыхлай, тонкай... Пройдём! А дальша - по берегу, пешком. До порта!

- А мы как же? - спросил рулевой, имея в виду себя и моториста.

- Пойдёте назад, домой.

- Так будет уж темно, то-варищ майор! - испуганно заговорил матрос. - И шторм... в открытом море-то.

- Тогда причаливай к берегу и жди, когда погода уляжется.

- Может, попробуем протолкнуться не к берегу, а к порту? - предложил старшина. - Если лёд, говорите, рыхлый. Какая разница: 200 метров идти или 3000?..

- А горючево у тя - хватит?

- Конечно! Если на всю обратную дорогу запас взял.

- Давай, пробуй!.. - обрадовано согласился слегка охмелевший майор. - Это - дажа лучше. Может, ты радируешь и диспетчеру, што подходим, а? Там меня женщина ждёт...

- Сделаю всё, товарищ майор! Прорвёмся!..

И стал напористо, осмысленно прорываться, отыскивая плёсы среди тонкого льда, а где их не было, ломая лёд стальным бушпритом катера. Медленно, но верно катер приближался к морскому порту. Связь с диспетчером рулевой поддерживал непрерывно.

Подсохший Аршинов счастливо говорил в ухо Русанову:

- Спасибо тебе, Алексей! Ежли бы не ты, я, наверно бы, утоп. Обалдуи-то мои - растерялись... Пока пришли бы в себя, я уж захлебнулся бы - и на дно!.. Так што с меня - магарыч, как говорицца. Вот причалим, я тя с невестой моей познакомлю, и - в ресторан!

- Спасибо... - кивал Алексей согласно.

- А может, ты щас выпьешь маленько, а? Там у меня, в бутылке, немного осталось...

Алексей согласился и с этим - выпил, закусил копчёной колбасой, от запаха которой уже отвык. А тут и катер причалил - всё, дорога окончена. Сходя на берег, майор объяснял:

- А там, в устье Двины, ещё один порт - речной. В городе - есть площадь, на которой царь Пётр Первый устроил городской бал в честь строительства судоверфи. А штобы людям не танцевать в грязи - прошли как раз дожжы - приказал...

- Соломы настелить? - перебил Русанов, улыбаясь.

- Откуда знаш?

- Читал. Я историю люблю...

- Вот с тех пор место это и называтца - "Соломбала".

В зале ожидания для пассажиров никого не было - порт, видимо, в эти дни не работал: шторм, лёд. Но буфет действовал. Вот к нему и повёл Аршинов Русанова с конвоиром, отпустив старшину к морскому начальству на доклад.

- Вы - подождите меня здесь, - предупредил он, сияя от какой-то внутренней радости, - а я поищу свою Татьяну Владимировну и позвоню на вокзал: спрошу, когда идёт московский и в какой вагон сдавать нам тебя? Деньги ты, - повернулся он к Русанову, - получил ещё вчера, за все месяцы - полный ращёт. Так што не пропадёшь в Москве. Ну, а здесь - угощаю тебя я! Я - щас, быстренько...

Майор удалился, а где-то на улице громкоговоритель на столбе объявил:

- А теперь послушайте старинный русский романс композитора Зубова "Не уходи" в исполнении народной артистки Советского Союза Надежды Андреевны Обуховой.

В открытую форточку донеслась в зал сначала печальная музыка, а затем и глубокий грудной голос певицы: Не у-ходи, побудь со мною...

Русанов от неожиданности замер и, чувствуя, как обрывается у него всё внутри, дослушал романс до конца, думая об умершей Машеньке, о своей вине перед нею, и видел паром, отодвинувшийся от берега Оки, на котором осталась Машенька навсегда. Ему хотелось плакать, а слёз не было - их не было у него с 13-ти лет, когда объездчики на лошадях уничтожили в нём детство, а вместе с ним и способность облегчать душу слезами.

Вернулся майор. Спросил:

- Што произошло, Русанов?.. На тебе лица нет.

- Отправьте меня, пожалуйста, на вокзал, я не хочу в ресторан. Мне - нужно побыть одному...

- Ладно, - согласился расстроенный чем-то Аршинов, - мне тоже щас не до ресторана. - Он повернулся к конвоиру: - До отправления поезда на Москву - ещё 2 часа. Сдашь его, Барсуков, майору железнодорожной милиции Татаринцеву - вот тебе пакет с документами на заключённого. А я - подъеду чуть позже, следом за вами, понял? Скажешь, пришлось искупаться в ледяной воде - сохнет, мол.

- Слушаюсь, товарищ майор, сдать заключённого и пакет майору железнодорожной милиции на вокзале Татаринцеву, а вы - подъедете, как обсохнете, - повторил приказание конвоир.

- Можете ехать! - Аршинов приложил перед солдатом руку к шапке. А Русанову - просто подал для пожатия: - Счастливово тебе пути, Алексей! Не попадайся к нам больша... Ну, да я тя - ещё провожу...

Выходя из зала ожидания вместе со своим стражником, Алексей не узнал шедшую ему навстречу Татьяну, одетую в меховую зимнюю шубку - лишь почувствовал приятный запах духов. Не узнала в темноте и она его, одетого в лагерную робу. Да и спешила после того, как ей позвонил на работу диспетчер порта и сообщил, что в порт прибывает на катере майор Аршинов и просит её срочно прийти в диспетчерскую. Она ещё не знала о том, что другой диспетчер, вчерашний, забыл позвонить ей, хотя и получил точно такую же просьбу, только не по радио, а по телефону.

"Господи, что ещё там стряслось?" - думала она, не понимая, почему ей нужно прибыть в порт, а не самому Павлу приехать к ней на дом, где она снимает квартиру. Она чуть не столкнулась с ним в зале. И только после того, как узнала его, начала, увидев рядом с ним каких-то людей, не с изъявления радости от встречи, а с тревожного вопроса, о котором всё время думала:

- Что случилось, Павел Николаич?!.

- Ничего не случилось, - опешил Аршинов от такой встречи. - Приехал вот к тебе на целу неделю, новый год вместе встречать. Токо сдам щас железной дороге тут одново... - Аршинов хотел сказать "бывшего лётчика Русанова", но, вспомнив, что Татьяна говорила ему тоже о каком-то лётчике, которого любила и который погиб, на ходу перестроился, чтобы не бередить ей старую рану, и договорил по-другому: - ... заключённого, и сразу к тебе. А ты... я вижу - не рада мне...

- Ну, что ты, что ты!.. - перебила Татьяна. - Я рада тебе. Просто, я подумала, что с тобой что-то случилось... Звонил диспетчер...

Она ему искренне улыбалась, и он ожил:

- А, кстати, и случилось! Если бы не этот заключённый, я уже был бы покойником пару часов назад.

- Что ты!.. - испугалась она. И он стал ей рассказывать, как всё произошло, и заторопил её с собою на вокзал: - Щас возьмём такси, я ево токо провожу там - неудобно всё-таки, он же меня спас... Заодно и тебя с ним познакомлю. Это - не вор, бывший офицер. Его в Москву, на пересмотр дела вызывают. Так што вот такие дела, Танечка!

- Нет, Павлик, давай сделаем немного по-другому. Мы - берём такси, оно подвезёт тебя к вокзалу, а меня - сразу домой. Пока вы там сдаёте своего заключённого, прощаетесь с ним, я - готовлю дома ужин и жду тебя! Ну, как?..

- Годится, - радостно согласился Аршинов, - токо выпивку - я беру на себя. Конфеты там и прочее... Так, чтобы ты - ни об чём этом не заботилась. И - это... хватит называть меня при чужих на "вы"! Зачем мне эта конспирация!

- Так тебя же нет по месяцу и больше, вот я и...

- Што у тебя на работе? Не мешают готовиться к лекциям в институте?..

- Всё хорошо, не мешают.

- Может, перейдёшь всё-таки с вечернего обучения на заочное, а? Переедешь ко мне, поженимся...

- Переведусь после окончания первого курса, я же писала тебе! Вот тогда и поженимся... А сейчас - я хочу... мне надо... прочнее войти в учебную подготовку. И вообще в новую колею жизни.

- А до свадьбы, значит, опять - как чужие? - спросил он со вздохом.

Она улыбнулась:

- А вот это - зависит в большей степени теперь не от меня!

- От кого жа?.. Ой, не поправляй, знаю: надо говорить "же", а не "жа".

Она снова поощрительно улыбнулась:

- Станешь внимательнее ко мне, да нежнее, я, наверное, тоже оттаю. А тебе - нужно отвыкать от своего выговора, да и от лагерных привычек, что ли.

Он мгновенно повеселел:

- Ладно. Даю тебе слово офицера, што исправлюсь! - Мимо ехало такси, он громко и радостно выкрикнул: - Эй, останови!.. (окончание следует) ----------------------
Ссылки:
1. СПУ - самолётное переговорное устройство. Назад

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Размещен: 10/11/2012, изменен: 10/11/2012. 260k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: не читать очень плохо плохо посредственно терпимо не читал нормально хорошая книга отличная книга великолепно шедевр

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"