С очень раннего утра, ещё даже не с серой, а с тёмной непроглядной зари, которую только ночь своим нюхом предчувствовала - вдруг как будильники завелись петухи. Словно все они вечером из одной кучи объелись то ли прокисшего варёного пшена, а то ль забродившего гороха, и теперь их желудки урчали тревожно, им спать не давали - вот они побудили и сами всю сонную округу.
Сначала заклекотал кочет в соседнем дворе справа. Голос у него ещё со сна не прорезался, и похож был на бульканье тягучего сиропа из зелёной аптечной бутылки, потому что по цвету тембра петух тоже казался больным: зеленоватый, бледный, с тоской.
Следом за ним тихонько, себя боясь, пропищал молоденький петушок. А фальцетик его такой слабенький, словно ему вчера ни за что гребешок поклевали соседские взрослые дядьки. И теперь он обижен на всех, он угрозами сломлен: непонятно, откуда пищит.
Ну, наконец-то: вот слева взметнул огневой голосище. Он пронёсся сквозь двор между двух тополей в направленьи на школу так быстро что я даже не успел расставить нужные запятые в этом большом предложении и только режущий ветер где-то там далеко снёс его эхом ко дворцу молодёжи.
Как всё же красиво да сочно трубят по ночам петушиные сигналки нашего дворового автокурятника.
Когда начинают светлеть небеса, сигналок сменяют первые утренние крики - ктото зовёт себе машу из общежития, кто просит чтобы жена поскорее вынесла домкрат. А больше всех кричит дворничка:- Что ты принёс?! Куда ты бросаешь!?- Я слышу её голос, оглушающий визг до верхов, и не понятно кому она обращается - мужику или бабе. А может, ко мне?
Выглядываю с балкона. В шпионской серости утра с помойки убегает такой же серенький тип, а за ним по пятам оранжевая тень, яркое пятно с лопатой наперевес, чтоб огреть его сзади. Но типчик тот уже налегке, потому что сбросил куда-то свой мусор, и огрузлой бабе его не догнать. А зло выместить хочется - ведь она в самом деле трудяга, и жалеет свой труд - вот поэтому она орёт на весь двор, приплетая к проклятьям всех родычей этого типа, друзей да знакомых. Даже молодая девчонка попала к ней под раздачу, хоть и угнулась донельзя, почти слившись с мусорными баками.- Чего тебе здесь надо?! Опять за бутылками шарить пришла!? Работать иди!!
А девку эту я знаю, слыхал о ней. Она родила трёх детишек без мужа, и нынче им едва хватает на питание да комнату оплатить общежитскую. И одеваются они в самом деле с помойки. Я как сука часто смотрю на них сверху, очень хочу денег дать, но никогда не даю, оправдываясь стыдом. Я потерял своё естество, данное господом при рождении, родах при, и эти с помойки живут много искреннее меня.
Даже вот этот гавнюк, что приходит сюда за старьём, называя себя антикваром. Как его звать? Да не знаю. Бабуля соседка говорила мне, что он миллионщик, и я теперь его так и зову. А на что ему имя? Он уже со всеми на нашей помойке переругался за место и никто с ним общаться не хочет. Со старухами поскандалил изза выброшенных кем-то, ещё в меру годных перин да подушек. А у тихих забитых бомжей отбирает консервные банки, жестянки цветмета, которым цена - медный грош. И зачем ему гроши? Жениться он, видно, не думает. Чтоб с женой не делиться. А она ему очень нужна. Вон штаны уж на заднице лоснятся от жира и висят некрасиво, будто в них до него пятерых схоронили, а он их вытянул ночью с последнего гроба. Штаны иль покойников? Он ни тем, ни другим не побрезгует. Хотя книги читает, но это лишь видимость: всё больше бросается он на журналы с голыми бабами, и чешется, и руками в мудя постоянно суётся. Озабоченный, что ли? больной? И гребный как клоп, и бескультурный собака. Приходит на помойку как на работу, суровым хозяином: но в сопли разносит весь мусор с контейнеров, и долго по его адресу слышны утром проклятия бедной дворнички, которой одной очень трудно со всем здесь управиться.
Ведь помойка с каждым годом всё больше растёт, раздвигается вширь, и если её не остановить, грудью встав на тропу войны против мусора, то она тихо но верно доползёт к горизонту.
Мусорные баки исподтишка прибывают в помоешное войско. Если вдруг у одного из них отваливается ржавое днище или прохудился старенький ревматический бок, то на его место тут же притопывают своим ходом, как строевые солдаты, сразу двое, а бывает и трое новых мусорных бойцов. Входя первый раз в ворота казармы, они громко гремят на весь двор щитами листового железа, может быть просто от радости встречи с друзьями - но уж больно эти полувоенные страсти похожи на объявленье войны.
Которую совсем не боится лязгающий мусоросборщик с огромной башкой и широкими захватистыми клешнями. Въезжая во двор по утрам, он звучно трубит в свой клаксон, как раньше рыцари трубили в олений рог, вызывая на бой за прекрасную даму и честь. Вот тогда наглые железные помоешники начинают от страха трястись, потому что храбрый мусорщик жестоко хватает первого из них, и его трусливый ужас передаётся всей боевой шеренге.
Глядя на мусорную войну, начинают свою мелкую свару бездомные люди - за куш на помойке; за сломанный холодильник, который хоть и проржавел донизу, но ещё кое-где блестит алюминиевыми уголками, и паутиная сетка фреонового радиатора краснеется, притягивая вожделённый искусительный взгляд, кой словно бы уже не принадлежит глазам своего бомжеватого хозяина, а сам готов вылезти из орбит чтоб отбить молотком этот антикварный шедевр цветастого лома.
Бездомные сами смешные, и так же весело за мусор дерутся: один рыжий конопатый с детскою в руках лопатой, которую вытащил из пузатого пакета со старыми игрушками - другой чёрный будто обгорелое смольё, приехавший на повозке запряжённой в бабий галдящий табор. За первого выступает его верная женщина со своею подругой: обе немного косенькие после первой чекушки, и потому очень несдержанные на язык, который совсем не похож на француский пардон. Но и из табора в ответку несётся такой хор благих голосов, что вечные помоешные собаки завесили уши, и бросив жевать, на подбитых ногах ускакали подальше.
Хотя цыгане нынче стали не те, слабаки против прежних. Когда они переезжают поблизость - покупают свой дом или строят на участке небольшие лачуги - то сменяется воздуха запах и фон звуковой. Начинает подванивать овцами, визгливыми псами и прочим бродяжьим дерьмом - из цыган уже напрочь выветрился дух лошадей, измочаленной упряжи да ядрёного жеребячьего навоза. Таборы стали осёдлы, обзавелись постоянным нищенским скарбом, и хоть они неплохо зарабатывают на гаданьях, мошенстве да самогонке, но всё их денежное довольствие не идёт впрок чавелам, потому что цель за горизонтом они так и не нашли, а то что под носом, не считают за смыслом жизни. Цыгане всё так же вертляво танцуют, голосисто поют под гитару, и плачут над страшной судьбой неугомонного лойко зобара - но подолы их платьев цветастых уже еле волочатся по земле, каблуки выбивают не пулемётную очередь а лёгкие дробины из браконьерских обрезов, и цыганистый лойко для них не вожак, не барон, а блаженный юродец. Который зачем-то уходил в небо, ища свою призрачную мечту - когда можно неплохо зарабатывать с помоек.
А вот уже и у подъездов начинает собираться народ, проснувшийся к солнцу. Первыми выходят мужики, хмуро пережёвывая оголодавшие челюсти. Серьёзные боевые желваки играют на скулах, то успокаиваясь - то вновь набирая ярости. Застиранный камуфляж топорщится на спине, там где в хребет врезается вещмешок. Обречённые бабы падают к ногам, целуя сапоги - не уходи, родненький! - и громко ревут - кормилец, на кого же ты нас оставляешь?! - Но сурово отодвинув жену сапогом и потрепав нежно по холке, мужик тяжело скажет - нельзя мне бросать дорогих товарищей, это мой долг - и вздохнёт тоскливо от уходящей нежности.
Вчера были тяжёлые грустные проводы, и дети испуганно жались по стенке вдоль широко накрытого стола. Играла гармонь с поломанными ладами, а бабы выли под неё такую же разбитую мелодию. Надев белые рубахи, мужики провожали свою судьбу на жестокую смерть.
И вот сегодня они уже стоят на дворовом плацу, готовые к битве. Мужики собрались в магазин за водкой. Выпучив беспамятные глаза в бледное небо, они уже представляют как будут снова сражаться с зелёным змеем. А потом, спелёнутые, уляжутся всей нынешней когортой вдоль дворового забора, стеная от ран да увечий.
Их больше всего - как родных да любимых - жалеют слабоходячие старички. О чём они думают, сидя на скамейке у дома или вперившись молча в окошко? о покое наверно, и об уличных новостях. Они своей мозговой и телесной медлительностью похожи на кошек, что лежат на подоконниках, просто созерцая окружающий мир и не стараясь на него повлиять.
Для дедушек с бабушками время суеты да свершений прошло. Трудовые авралы сгинули в прошлое, где остались их сильные руки да ноги, а семейная беготня закончилась, когда их дети сами стали родителями. И вот теперь, распушив хвосты своих длинных седых волосьев, старики тихо мурлычут себе под нос, в одну точку уставившись неподвижными взглядами, будто их зрачки для крепости посадили на клей поликлинишные терапевты, к которым они иногда ходят советоваться про давление и желудок.
А всё же внутри них тоже возникает броуновское движение, мельтешня разных дум в муравейнике мыслей. Это когда у подъезда начинается свара соседей - или чужих, незнакомых, прохожих. Так интересно становится зреть скандалистов, что старики трепатенько спешат подойти или выглянуть, наблюдают шпионят подслушивают; но почемуто всегда остаются в неведеньи, если на драку приехали власть и милиция - те ведь думают, что они без понятий уже, глуповатые, забывая опрашивать.
Больше всего бабушки с дедушками обожают встречать медбольничку с крестом, если она приехала по чужую душу. Столько предположений сразу роятся в мозгу, словно пчёлы жужжа - столько гипотез, озарений и парадоксов, что не каждому гению под силу скопить за всю жизнь. Ставятся мигом любые диагнозы, потому что у кого-то уже там кололо, здесь стреляло, и тут частенько прихватывало - так что ни вздохнуть, ни пукнуть. И как бы врачиха не повторяла, что это всё ересь, ненаучное заблуждение малой грамоты - а старички всё равно готовы сгореть за своё, как несломленый бруно джордан.
Последними, в сладких снах отоспавшись, на улицу выбегают дети - ангелы с крылатыми душами. Им целый день придётся насильно носиться по двору, потому что внутри каждого уже заведённый моторчик, который остановить может только какая-нибудь болезнь - вроде гриппа, ангины - да и то на довольно короткое время. Ребятишек совсем не тревожат бытовые неурядицы дня: об этом должны беспокоиться мамы да папы, а дети хотят набираться чудесных впечатлений, и немножечко знаний о мире.
Через сто лет наш район будет совсем другим, для нас волшебным. Исчезнут в кирпичной пыли две электроподстанции, потому что бродяга ток станет передаваться по воздуху. Ароматные вехи наступающего века сметут веником нашу вонючую помойку, в которой сейчас понедельно прессуются десятки тонн мусора - а тогда его начнут перерабатывать в своих желудочках маленькие квартирные миксеры. Трёхэтажную школу разрушит компьютерная грамматика, что подаст нам все цивильные знания как на блюдечке - прямо с наушников. За детьми будут ходить роботы вместо воспитателей детского сада - вот и ещё один предстоящий пустырь. А дома? взамен этих скученных многоэтажек вырастет один огромнейший вавилон до седьмого неба, в котором квартиры смогут крутиться по розе ветров, по временам года, и даже от настроенья хозяев; а сквозь полы да потолки пробьются чудные зелёные рощи, прелестей жизни побеги.
Только люди останутся прежними - мужички, старички, ребятишки. И по утрам к последнему сотому этажу будет снова звенеть этот крик: - Маша!!! Я жду тебя у подъезда!!