Недавно помер народный управитель одной маленькой иноземной страны.
Невзрачный человечек - пухлый, мордатый, и на коротких ногах - а весь его народ скорбел по нему со слезами да воем; и даже противники, казалось враги - но тоже признали себя побеждёнными его собственной смертью.
Он здорово помог бедным людям: построил в лачужных районах своей нищей странушки детские сады и начальные школы, обратил в народное достояние природные недра. А главное - он изгнал холуёв-подлипал из начальственных кабинетов, заменив их верующими соратниками.
На его скромных похоронах рыдали миллионы людей: простецких мужиков и баб, с заплатами на штанах да юбках. А банкиры, промышленники, олигархи, и прочие зубастые крокодилы страшно завидовали - что сами так не умеют плакать, и по ним никто не заплачет.
Вот как бывает: крупному человечку сделаешь большое добро, а он потом и не вспомнит его за мелочью. Зато маленький человек за крохотное добришко будет век благодарен, будто святого узрел. Насколько всё же простые люди сердечнее, чем вся великосветская срань.
Дядька Зиновий сидел в гостях у дедушки Пимена, и болтал с ним за политику.
Сидеть - это совсем не то слово, которым можно выразить отношение Зямы к дружескому сору. С недругами-врагами он ещё так-сяк: может и промолчать, если видит перед собой упрямого дурака, не надеясь его перебдеть. Но вот родненькому дружку он победы никогда не прощает: и спорит с ним до той самой поры, пока старый Пимен не достанет из воображаемой кобуры свой призрачный револьвер - сдавайся, Зяма!
Вот и теперь дядька смело носился по полю битвы в крохотной хатёнке: то стреляя как из пулемёта очередями кипящих слов, а то дуплясь залпами своих пушечных огневых очей:
- Пимен - да как же ты их равняешь в один ранжир?! Ведь раньше у нас на управлении государством был обрюзглый пьяница, трус и лентяй, похеривший свой народ в болоте водочного угара! Мы едва не утонули - а нынешний правитель нас спас, вытянул за уши.
- Хе, Зямушка, - хитро кхекнул старик, и глянул на дружка исподлобья. - Я ведь нынешнего не ругаю, а порицаю всего лишь. Конечно, он много добра сделал людям - но мог же сотворить вдвое, а то и впятеро больше. Народ оказал ему высокое уважение, выбрал на Кремль, посадил на самую красную звезду - и понадеялся, будто бы наша русская жизнь красивше начнётся.
- А что? Ты хочешь сказать - не началась? - Зиновий упёр свои сильные руки в бока, и стал над дедом словно прачка над тазом, собираясь выстирать его душу от налипшей грязи сомнений, неверия.
Старик потёр меж пальцами дряблую шею; вздохнул. Ему не хотелось дружка обижать, а себя ещё пуще.
- Зямушка, милый: я всё твоё осознаю. Што пенсии и зарплаты растут, и магазины наполнены доверху. Но вот гляжу я в телевизер, кой вы мне подарили всей бригадкой - спасибо вам нижайше - и видю на заседаниях кремля такие опухшие ряхи, что мне самому за них стыдно становится. Хоть я столько не ем и не пью.
- Дед, да ведь это всё у людей не от водки, а потому что мы жить лучше стали! - Зиновий даже схватился за голову, не зная как ещё вразумить дорогова товарища.
- А лучше ли, милый? - в ответ на возмущения воздуха стариковский голос был тих и приятен, он будто бы убаюкивал дядькину ярость. - Вон у нас в посёлке открыли ларёк с шупурмой, и с раннего утра теперь люди стекаются к этой заморской невидали. А зря - потому как от сдобных лепёшек с наваристым мясом у всех баб и мужиков здорово разрастаются телеса.
- И что теперь - запретить людям радости жизни? Пусть опять заворачиваются в голодную простыню нищих пятилеток и ползут на кладбище коммунизма?!
Зяма понимал, что проигрывает мудрому деду, который шпынял его душу своими личными переживаньями, а не газетными цитатами. Родное сердце болело у старика, а не общественное мнение как у Зиновия. Поэтому дядька и старался добрать себе аргументов криком, яростным ражем.
- Не ори, миленький, у меня уши вянут. - Пимен и вправду поковырялся пальцем где-то в густых волосьях, словно бы выбивая из ушей словесные затычки. - Ты мой коммунизм не трогай, а то я могу за него кадык вырвать. - Его крючковатые лапы крепко сцепили худые коленки, и чуть подрагивали от волнения. - В нём, голодном да холодном, душа была - сытнейшее питание для человечьего сердца. А ныноче в людях мало души: одни набивают карманы нефтью да газом, другие трамбуют желудки своей шупурмой; а третьи, сродни нашему Янке, гоняют по миру для удовольствия плоти.
- Родненький мой - я не понимаю, чего ты от меня хочешь? Как я могу унять твою боль? Откуда она? -
Зиновий и вправду почти бесился. Ему нравилась сегодняшняя жизнь - сытая да зарплатная, в отличие от прошлого голодомора, которым он сначала почитал коммунизм, а за ним демократию. Его устраивали и нынешние властители: да, воруют немерено - но ведь и в казне после них остаётся много, на школы и детские сады, на пенсии старикам и оклады рабочим. Значит, страна развивается куда надо - раз у серых начальственных крыс да мышей появились в ней огромные закрома, в виде золотых трёхэтажных нор с золочёными корками.
Нууу - если у нас крысы так жрут, то уж наверное после них и людям останется; так думал неунывающий Зяма.
А вот деду было гораздо туже: словно все его сердечные мышцы с артериями сплелись в единый змеиный нерастащимый клубок, и по ним вдруг ударила током гильотина электрического стула. Тяжкие судороги сводили его душу: - Зиновьюшка, ожирел наш посёлок, опух как с похмелья. Обратись, пожалуйста, к своим монтажным ребяткам - пусть устроят для сельчан какую-нибудь затеваху. Так чтобы до страшной блевотины, до выверта нутреца... Твои бригадные мужики горазды на выдумку. -
Сказал он так, и уснул прямо на стулке.
А Зиновий храбро задумался о будущем, желая осчастливить своего лучшего дружка.
Мы с мужиками не ведали про разговор дядьки и деда.
Утром следующего дня в нашей рабочей бригаде с рани началась другая потеха.
Потому что у нас очень занимательный прораб, просто клоун из цирка. Мне нравится его казусная мимика, когда он чего-либо не понимает, а Янко нарочно для него придумывает всякие шалости.
Бывают люди, которых с полнамёка не поймёшь. У прораба приятный голос, внешность седоватого простецкого интеллигента - и его общение с людьми тёплое как парное молоко. Так обволакивает своей речью, что кажется вот сейчас очутишься в бидоне со сливками, а потом белое вкусное тело оближут коровы своими шершавыми языками. Ходит он пока ещё резво для своих зрелых лет, и всем улыбаясь, здороваясь, не держит камушка в пазухе. До поры. До времени.
Но когда на нашей земле случается какая-нибудь рабочая, или бытовая беда, то в его тихой тревожной душе сразу же разгорается апокалипсный всемирный пожар. Ведь если состоялся убыток, и пропало богатство - то за это нужно кому-то ответить; а ответ для любого гражданина - дело нелёгкое, скверное, и даже подсудное.
Вот тогда нежное лицо этого доброго административного человечка покрывается дубильной корой от внутреннего огня, а парное молоко из говяжьего рта вдруг проливается коричневой пеной, эпилепсой истерики.
И наш рабочий дружок Янко очень здорово этим пользуется, то придумывая, а то и совершая наяву всякие игрушечные катаклизмы.
Прораб вошёл к нам в раздевалку, сунув голову в плечи как черепашка, гремя каблуками об пол будто панцырем; и продудел в свой рыцарский рог:
- Готовьтесь, мужики - на следующей неделе придёт вышка, и привезёт вам готовые фермы. Будете укладывать.
- А зачем же ждать? - спросил его Янко, лукаво прищурив себе левый глаз и притушив искры подступающего смеха. - Вышка вон уже стоит за забором, нас ожидаючи, а рядом и фермы на камазах лежат.
- Как?! - Прораб ошалело глянул в окно за указующим пальцем, в испуге так далеко вытянув голову, как непозволительно осторожным черепашкам.
Там за забором в самом деле собрались строительные машины; но не наши, а по чужим каким-то делам. Только мы-то об этом знали, потому что добрались сюда по просёлочной дорожке, кто пешком, кто на велосипеде - а прораб ехал вдалеке на чёрном джипе, обкатывая новую широкую трассу для начальственных машин.
- Что же вы мне раньше не сказали?! Давно они тут торчат?
Глаза у него стали словно у зайца, с которого за простой возьмут целый мешок морковки.
- Да ещё со вчерашнего вечера. Камазы приехали, когда мы со смены по домам расходились.
- Господи, бригадир - ну неужели нельзя было отзвониться!?
Всполошённый начальник быстренько юркнул в свою машинку, и по ухабам просёлка понёсся к строительной технике.
Спокойный Зиновий хоть и с усмешкой, но укоризненно покачал головой: - Что у тебя за мания над ним издеваться? Сейчас ведь опять мандюлей получишь.
- Это не издёвка. Он мне даже симпотен - когда деньги нам выдаёт. - Янко взметнул перед зеркалом свои русые кудри, и показал себе весёлый язык. - Я просто над ним потешаюсь, приучая к покою. А то ведь он от любой ерунды загорается, пылает - и потом нас за собой тянет в огонь.
- Так ты его не выучишь, он не собачка, - улыбнулся Муслим, облекаясь в свой рабочий комбинезон. - Ещё и возненавидеть может.
Ну а что же делать? - подумалось мне. - Сколько раз в жизни так было: когда властитель нервный, то и подданые следом за ним суетятся, хотя их срочное дело не стоит съеденного яйца. А вообще-то, спокойных начальников и нету на свете: потому что над ними сидят более крупные, вплоть до бога, которые могут запоганить будущую карьеру. И только трудягам не о чем беспокоиться - ведь их рабочие инструменты, лом да лопату, у них никто никогда не отнимет. Нет других силачей на тяжёлый планетный труд.
Поэтому мы в бригаде так легко и смеёмся над ненужной спешкой подобных всемирных прорабов.
Тут свои семь копеек вставил и Серафимка, заступаясь за рыжего дружка, да и вообще за всех радостных жителей нашего посёлка:
- Смех, между прочим, помогает в любой напряжённой обстановке. Вот, например, кто-нибудь закричит на меня, а я светло ему улыбаюсь - эх, дурачок, ты не понимаешь земной красоты. Он ещё больше злится, а у меня уже рот до самых ушей: и получается, что не из меня высасывают душевные силы, а я подпитываюсь мощью из дурачком разбуженных небес.
- Ну раз ты такой умный, то в субботу хватай своего Янку под ручку, и тащи его за собой к деду Пимену, - осерчал бригадир. А потом быстро потух: - Что-то тревожит меня наш вечный дедушка. Он в непонятной тоске, развеселите его.
- Можно и мне с ними? - выплеснул я изнутри, даже не успев подумать о домашних делах и заботах.
- Да иди. Чем больше клоунов, тем смешнее цирк.
Вот с таким добрым напутствием мы в выходной и отправились к старику.
Я надел свой светло-коричневый нарядный костюм, с галстуком цвета топлёного молока. Это Олёнка так настояла.
- Ты у меня в нём настоящий красавец, - похвалила она. - Пусть другие мужики ходят как бессемейные оборванцы, а мой муж должен смотреться сиятельным князем.
- У меня внутри рабоче-крестьянское сердце, - возразил я, втайне любуясь своим отражением в зеркале. Конечно, во мне нет особенной красоты смазливого личика - но зато какая мужицкая стать!
- Твоё сердечко пускай остаётся, потому что мы его таким полюбили. Но одевать тебя буду я. - Она потуже затянула на моей шее свою обручальную удавку из белых рук, и густо, с томатным соком, поцеловала в губы.
А вот Верочка опять вырядила своего ненаглядного Янку в атласную рубашку, под которой у него жирно бугрились накачанные мышцы. И к ним брючата в облипку, чтобы гордое мужское достоинство его духовной жизни узрели все местные девчата.
- Янко, зачем ты такие штаны надеваешь? под ними ж всё видно.
- А пусть столичные фрукты не воображают в своих ночных клубах. - Он высоко задрал нос, и стал в позе распятого на шесте голого гладиатора. - Нашим мужикам намного больше есть чем похвастать.
- Седина в бороду, а бес под ребро, - ляпнул подошедший джинсовый Серафим, которого возлюбленная Христинка облачила на молодёжный манер.
- Сам ты хиппи патлатый, - рассмеялся Янко, обнимая нас за плечи, и как обычно занимая центр дружеской компании. - Ну двинулись, братцы.
И пошли мы горами высокими, морями глубокими, лесами дремучими - а потом ещё одним глинистым буераком, и заросшей деревенской тропой. Так нам было ближе.
Что мне нравится в маленькой хате старого Пимена, так это полуденная сонная тишина. Кажется, какие бы катаклизмусы не посетили нашу Землю на излёте веков и по пришествии Страшного суда, но даже бог вместе с дьяволом, влетя с противоположных окошек, тут же положат свои зазубренные сабли на тёмный дубовый столик. И хитро раскинут игральные карты вместо кровавой войны.
Старик сам с собой играл в шахматы. Он яростно нападал на себя, так что чудился в тишине напряжённый треск его седых энергетических волосьев; а потом разворачивал доску, и защищался, слегка поскрипывая последними недоеденными зубами. И это боевое солнечное пятно у окошка, в том самом полуденном сне сумрачной хаты, напомнило мне троицу богомаза Рублёва - бог над доской, храбрый дедушка Пимен, и его незримый соперник.
- Привет, дедуня! - развязно поздоровался Янко. - Доброе утро, - тихо сказал я. - Тряммм, здравствуйте!? - прозвенел колоколец Серафимки с вопросительным знаком, видно опасаясь навязываться занятому человеку.
- Мы не помешали тебе?
Не надо было и спрашивать: в глазах старика осветилась такая пацанская радость, как будто его привели в бесплатный магазин всех игрушек. Он был бы рад и одному из нас - а тут сразу трое.
- Рассаживайтесь, мои дорогие дружки; притуляйте свои крепкие задницы кому как удобнее, - и он раскинул свои худые ручки во все стороны, словно в каждом углу для гостей держалось по царскому трону.
Янко сразу же занял последний свободный стул со спинкой, сначала начисто протерев его носовым платком. Дед с одобряющей усмешкой поглядывал на него, уже чувствуя в мужике хозяйственную семейную жилку.
- Что, милый, Верочка научила тебя штанишки беречь? терпи, не то ещё будет, пока вы не только пупками, но и душами срастётесь.
- Я сам! - гордо огрызнулся Янка. - Просто не желаю больше жить пьяницей, хулиганом и тунеядцем. Иду, дедуня, на рекорд - на подвиг рабочего человека.
- Ну и правильно, милый. В трудящемся мужике всё должно быть красиво: семья и работа, душа и мыслишки, рубаха да штаны.
Серафимка спросил, уже весело качаясь на крепкой табуретке:
- А чем ты тут занимаешься один?
- Да я редко бываю в одиночку, со мной мои раздумья, - мудро ответил дед.
- Ну и о чём можно думать, играя в шахматы? Про е-два на е-четыре? - В голосе Янки звучали покровительственные нотки великого комбинатора, приехавшего охмурить и обобрать маленькую деревеньку.
- О-оооо, - протянул дед из конца в конец своей хаты, хитровато завязывая узлы большой паутины для долгой беседы. Я внутри себя уже искренне хохотал над попавшимся в его тенета незадачливым Янкой, которому хотелось быстренько развеселить старика и поскорее сбежать на танцы. - Ты погляди только на эти маленькие фигурки, милый: тут ведь вся наша земная юдоль - властители и простолюдины, авантюристы и бессребреники, верящие и им лгущие. Редкая пёха, вся в крови да поносе, выползает ферзём.
- Дедушка, а ты считаешь нас пешками? - Взволнованный шахматным сравнением Серафим искал свою личную фигурку на поле боя. Уж если не королевой, то офицером.
- Нет, миленький. После того блага, кое вы сотворили для нашего посёлка, у вас огромные души. И они войдут в библию нашей поселковой истории.
Мы улыбчиво переглядывались, пока Пимен неспешно загонял сигаретку в мундштук, и ещё медлительнее её раскуривал. Он перестал набивать самокрутки с тех пор, как едва не пожёг себе бороду вместе с губами.
- Войти в историю. Это великая цель. Кому-то тяжёлой поступью сиятельного князя, или громкоголосого народного трибуна, или может быть таланта-творца. А кому лёгкими крадущими шажками, спрятавшись в одной из сотен замковых ниш, или на полу под кроватью королевских покоев, или может за кабинетной ширмой высокого столоначальника.
Дед с удовольствием обернулся от табака на мои ёрничающие слова. Давай, малый - словно бы шептали его упрятанные под тяжёлыми веками пронизывающие глазёнки любопытного пацана.
И тут меня поддержал Серафим, с которым я никогда прежде не болтал на эту глубоководную тему, чтобы в ней вместе не утонуть:
- А вы заметили, что одни прорываются сквозь эпоху штыком и гранатой - бросаясь под танки, круша самолёты, и доблестью смерти возрождая угасшую жизнь? - а другие тихонько, по-змеиному, вползают в хроники своих столетий, держа камень за пазухой, подмышкой кинжал, а в кармане щепотку крысиного яда: по дороге, скользкой извилистой, жаля языком всех встречных праведников и героев.
- Да ты не бойся, малыш, - тут же успокоил его храбрый Янка. - Оболганные, и униженные в истории, высоко на небе прижимаются к богу истёрзанными на земле душами; и он их нежно баюкает, утешая что правда всё равно победит, что важен последний итог. А порочно воспетые на земле негодяи, визжа да стеная, крутятся в небе на дьявольском вертеле - но нет им спасенья. -
Тут мы втроём услышали какой-то щеняческий плач, или визг голодающего кутёнка. Оглянулись по углам, потом друг на друга, чтобы напоить молоком и накормить бедолагу: глядь - а это дед Пимен в бородёнку смеётся:
- ну, уели вы меня, продрали насмешками до самой печёнки! ажно мои уши со стыда покраснели. Значит, не желаете высоких отличий от благодарного общества?
- Не надо обещать всякую религиозную и светскую ерунду. Нам не ордена да медали на шею нужны, и не подачки с небес, а родное сегодня изменить к лучшей жизни.
- Меняйте, миленькие! - как адский пламень загорелся дед, пытаясь своими обугленными головешками подпалить нашу тугоплавкую зрелость и молодость. - Ну чего вы всё рассиживаете возле телевизеров с пивом да водочкой? со своей шупурмой? Придумайте для людей какую-нибудь новую затеваху, чтоб стряхнуть плесень с очерствелых сердец. -
В его молебных словах было море разливанного горя. Когда мы через час уходили, такие же радужные для солнечного дня, то он каждому из нас тоскливо заглядывал в глазки - как будто прощался, словно бы времени мало осталось, и за его спиной не тёмная хатка, а гроб.
- Блажит старик, - бравурно отмахнулся от надуманных забот Янко, потягиваясь к солнцу руками и всей грудной клеткой. В маленькой хате он донельзя скукожился на своей стулке - перед немощной старостью и под низеньким потолком; а тут, на просторе Земли, распрямился к небесам, опять став широким да мощным.
- Нет, Янка - дедушка прав.
Серафиму было стыдно. У него всегда так, когда кому-нибудь плохо, даже на другом окоёмке вселенной. Мы этих инопланетян можем и не знать, а у паренька между рёбрами всё равно страждет да ноет. И с какой стороны ни схватись, там и боль: потому что сердце большое - нам доктор сказал.
- Да в чём прав-то? - Янко осерчал. Ему хотелось на танцы или к любимой Верочке, и он не желал поганить себе выходной светлый день сумеречными раздумьями. - Зарабатываем мы теперь хорошо, и продукты есть в магазинах. Развлечения всякие. А насчёт того, что я вас там у деда немного поддерживал, так это для общего разговора, и для старческого успокоения. У них у всех в этом возрасте маразм начинается.
Серафим смотрел на Янку как на чужого, словно вдруг в хорошем человеке тайного оборотня узрел. Ты ли это, родной человечек - с которым я скушал пуд соли под хлеба буханку?
- Ты не был таким, когда мы строили цирк. И последние деньги выгребал из карманов, чтобы помочь ребятишкам впервые в жизни увидеть слонов с обезьянами.
- Тогда я жил один на свете. - Янко сплюнул длинную тягучую слюну на зелёную травку; и запутавшись мокрыми губами в зеленоватых соплях, резко отерев рот, тут же стыдливо озверел:
- Какого хера вы тут хотите?! Теперь у меня есть семья, и обязательно будет свой личный ребёнок! А чужие мне больше не нужны. И я не хочу тратить время на ваши сердобольные выдумки.
Серафимка возмущённо посмотрел ему вслед: - Чего это он?
- Насморк у него, простудился бедняжка. Конец апреля, а он в одной рубашонке.
- Юрка, ну а ты мне поможешь? или тоже жена и дети?
- Помогу. Мы всей семьёй к твоим услугам.
Я хотел было добавить, что и в бездну, и в огонь с водой; но не стал бросаться словами. Никто из них - даже Олёна - не стал мне ещё так дорог.
А старый Пимен по-своему прав. Ожирели люди, повидав хорошую жизнь с деньгами, с продуктами; поджирнели и души, узрев сначала по телевизору, а потом и наяву всяческие прежде запретные им развлечения.
Наш поселковый житель теперь не желает пожарить картошечку с мясом - а подавай ему готовый свинячий бекон в хрустящей лепёшке.
Вместо того, чтоб спуститься к голубой речке и искупаться в глубоководном затоне, под тёплое солнышко - он копит деньги на заморский курорт, где жаркое пекло под железным навесом, солёный песок скрипит на зубах, и долгое нудное мелководье от берега.
Но особенно завораживают мужиков да баб разрешённые журналы и фильмы, в которых голые кобельки с сучками со стонами прёхают друг дружку - и дед Пимен, к старости наконец-то познавший свою истинную любовь с Марьей, презирно называет сию вакханалию обыкновенным блядством.
Мы вот недавно всей семьёй смотрели телевизионный опрос на городских улицах. Чего, мол, хотите от жизни - великие люди? И эти великаны, выросшие на целую макушку поболее старшего поколения, посасывая свои чупа-чупсы да потягивая баночное пивко, в один голос ответили - хотим больших денег, и чтобы никогда не работать. Лишь один из десятка стыдливо и опасливо ляпнул, оглядываясь по сторонам в боязни оплеухи - мечтаю о настоящей любви и семейном счастье.
Даже мой мальчишка, которого мы с Олёной воспитываем на добрых книгах, по заветам пионеров дедушки Ленина - вдруг радостно заорал на весь дом:
- Долой учёбу! Рендровер хочу! - это такая иноземная машинка, если кто не знает.
Он, конечно, нарошно ёрничал: по-детски бунтовал на глазах отца с матерью, как бунтуют, взрослея, все революционные отроки. Да и опрос этот проводился в столице: а там давно уже в ходу жадность, подлость, лицемерие - и прочие нехорошие излишества.
Но ведь такое и до нас может дойти, доплыть по мутному канализационному потоку телевидения и радио - и тогда наш посёлок станет самой настоящей клоакой.
В общем, через пару подготовительных дней штаб тайных заговорщиков собрался в нашем уютном доме.
Олёнка давно уже слыла для моих бригадных товарищей душой компании, хотя и не имела рабочего авторитета. Зато обаяния ей хватило вдосталь, и даже через край, когда она под ревнивыми взглядами мужа здоровалась за ручку с Зиновием, Муслимом, и Серафимкой.
- Хватит обниматься, нас ждут великие дела. - Я поглубже натянул свою кепку на нос, чтобы они не узрели моих смеющихся глаз.
- А чего это ты дома в головном уборе? - удивился Серафим, и самую чуточку постучал пальцем у виска.
- На всякий случай. Если кто-нибудь из гвардейцев кардинала заглянет к нам в окна, то под шляпами никого не узнает. Олёнка и вам подарочки приготовила - раздай, пожалуйста.
Мне было весело. Я как фонбарон кивнул перстом на жену: и она, тоже почти хохоча, вынесла им на кухонном блюде прекрасные шапочки. Зиновий, с улыбкой покачав головой, одел на свою лысину мою тюбетейку - Серафимка, взвизгнув от радости, нацепил на уши милицейский картуз - а Муслим, оправив ладонью усы, покрылся кавказской папахой, которую я выпросил на денёк у его отца.
- Вот теперь мы настоящие бунтовщики, - сказал я, и пригласил всю нашу тайную камарилью к оранжевому абажуру. Где уже в вазах да плошках лежали разные сорта печенья, варенья, и сгущёного молока.
Серафимка ждал этого. Ему ужасно нравились Олёнкины приготовняшки, и он безо всякого стеснения подвинул сладости к себе поближе.
- Вот винни-пух, - буркнул незлобиво Зиновий, положив в рот небольшой кусок сдобного хвороста. А Муслим вилкой отщипнул себе тёмной пахучей халвы.
- Товарищи! - проникновенно сказал я. - Братцы, сейчас перед вами с докладом выступит наш уважаемый бригадир.
Зиновий встал; оправил костюм словно вождь, и застенчиво извинился: - Простите за невнятные слова, мужики - но мне легче командовать на работе, чем в мирной жизни. В общем, затосковал наш замечательный дедушка Пимен, наслушавшись и насмотревшись удушающих новостей: о людской жадности и воровстве, о трусливой безответственности, и про то как люди губят друг друга за деньги и власть. Он сильно испугался за чистую душу нашего родного посёлка, и просит нас так встряхнуть его поджиревшее сердце, чтобы оно стучало на тыщу ударов в минуту. Ну в общем, как во времена великих свершений - а не в момент сонного поедания своей свинячьей лоханки. - Зяма снова стыдливо одёрнулся, оглянувшись на Олёнку с большими синими глазами в дверях. - У меня всё, дорогие.
Все молчали. Если бы в этот возвышенный миг мы начали что-либо говорить - да хоть бы и браво - то сами собой рухнули б нам на голову подрубленные лишними словесами сияющие небеса. А так в сердце каждого как бутон распустилась цветная радуга, и кинула свои связующие ножки-мосты.
Первой очухалась от мечтаний Олёна: - Скоро день Победы, можно придумать необыкновенный праздник.
- Вот! - вскинулся Серафим быстроногой лошадкой. - Я тоже об этом думал. Давайте организуем шествие.
- Ну да, - разочарованно поддакнул Зиновий, хрустнув хворостом меж зубами. - Опять с флагами, снова по кругу из конца в конец - потом напьёмся и по домам. Тоска зелёная.
- А зачем ходить кругами? - Муслим хлебнул из чашки, запивая вкусную халву. - Помните, когда мы с лешим искали клад возле старой часовни, то он рассказал легенду про замученных фашистами наших солдат, партизанов. Можно воззвать к людям, чтобы поставить там памятник.
После его негромких слов над оранжевым абажуром как будто бы что-то вспорхнуло. Было ли это веяние любопытного ветра из форточки, или может на подстанции перебои со светом - но вернее всего, что нас услышали души тех самых бойцов, до времени ещё неизвестных, и не захороненных по присяге и по обряду.
- Братцы, - шепнул Серафим, - а давайте проложим туда дорогу, грунтовую узкоколейку - бензопилами, кирками, лопатами. И всем посёлком станем там на колени, в благодарность за наше спасение.
- эта молитва должна быть всеобщая, - тихонько поддержала его Олёна, уже качая на руках капризную ляльку. - Но не церковная, а сердечная, самыми простыми словами.
- А чтобы это выглядело красиво, без глупых речей и кургузых переживаний, мы можем представить спектакль для людей. - Глядя на умную жену, мне тоже захотелось вставить свой пятиалтынный.
Зиновий снял тюбетейку, пригладил ладонями огустки волос за ушами; и потом радостно потёр руки:
- Ну вот, мои дорогие - уже обрисовывается фигура нашей будущей затевахи. Выпьем за громкий успех безнадёжного дела, и за прояснение в мозгу нашего гордого, но ужасно обидчивого товарища Янки. -
Мы сдвинули чаши с вишнёвым компотом - и чокнулись. Из угла комнаты на нас благословенно смотрела улыбчивая Олёна, с дочкой на руках.
Посёлок взбудоражила эта непонятная новость, до дробышек сердца. Раньше все ходили по улицам с флагами, нетрезво и радостно пели священные песни, очумело и бездумно пользуясь майскими праздниками как бессрочными выходными.
А тут им предлагают прокладывать куда-то длинную тяжёлую дорогу, срубая деревья, выкорчёвывая пни - а потом ещё и становиться на колени перед давно ушедшими в иной мир древними призраками.
Нет: наш народец, конечно, уважал погибших солдат - и был им благодарен за жизнь, за хлеб с маслом и зрелищный телевизор в углу. Но я и сам, честно сказать, увлёкся этой идейкой встряхнуть человечьи души, только потому что оказался средь организаторов - просто гордыня взыграла. Смотри бог, какой я великий: сотни людей подымаю на бунт, в пику твоей полурабской смиренности.
Вот такая горделивая какашка овладела мной; в то время как крылатый Серафим, по ночам, клеил на фасадах состряпанные вместе с Зиновием восклицательные афиши:
- Внимание - внимание! 1-ого Мая приглашаем жителей на всеобщее поселковое собрание - по вопросу празднования дня Победы! Оправдательной неявкой будет считаться только смерть! -
Упоминание смерти на плакатах должно было сподвигнуть селян на тревожный вопрос - уж не война ль с иноземцами?
И легкомысленный Серафим, потакая слухам, как обычно проболтался: сначала Христинке в мгновенья любви; а та уже дальше понесла языком своим верным подружкам. Так что к первомаю о подробностях военного замысла тихо квохтала вся женская половина посёлка, и громко кукарекала половинка мужская.
Больше всех возмущался Жорка Красников со своими дружками:
- С какой стати я должен в свои выходные и праздники надрываться на бесплатной работе? На это есть государственные трактора и бульдозеры, пусть они и ишачат! -
Его возмущённый крик стыдливо - как и умеют такие добродушные богатыри - перебивал тихий голос Артёма Буслая: - Нет, Жорик - тут ты не прав. Немножко поработать можно, чтобы не позориться перед людьми и солдатами. Если все пойдут, то и я с ними. -
Всем, кто его слышал, чудилось почему-то: - Артём, а если врагам будут головы отрывать? - ну и я оторву. - А пощадят если? - ну и я пощадю. - Ужасно симпатичным увальнем был этот Буслай.
Зато бандитская группировка нетрезвого Тимошки, мне кажется, не поддавалась дружескому вразумлению. Он как-то давно, на страшных алкогольных рогах, весь в соплях и покаянии, зарёкся пить перед своей женой Натальей, пред малолетними детьми. И теперь два-три раза в год срывался только на большие праздники: а майские слыли для него отцом, сыном, и святым духом.
- свят-свят-свят, - шептались зрелые бабы, когда он в миг своей водочной революции собирал вокруг себя всех местных драчливых забулдыг. - опять грабить идут, - пугливо ворчали в ночи старушонки, слыша под окнами крадущие шаги, и звон собираемого цветного лома. - Вразуми ненасытных чад твоих, великий господь, - просил за них на проповеди отец Михаил.
Я почему прежде всего рассказываю про Жорку и Тимоху, вроде бы сляпеньких и неуважаемых мужичков? - потому что в нашей тихой поселковой юдоли они самые горлопанистые задирули, и их крик, вой, или визгливый стон, может поднять в атаку всех настоящих мужиков, застенчиво, с большой мощью тела и духа стоящих за спинами крикливых задир.
Так всегда бывает, когда люди до поры до времени живут в рабстве.
Рабство государственное довлеет над человеком масштабно, и в противоборстве рождает народных героев, великих бессмертных. Бунт, восстание и революция, как зачинаются? - сначала в клоаках, подвалах, на кухнях, тихо сидят мужики и беседуют о жизни; но с каждой выпитой рюмкой прорывается злость на судьбу, зреет ярость. У большинства она снова прячет запазуху свои острые зубки. Но даже малая горстка отважных бунтарей способна поджечь эти трусливые сердца - потому что толпа всегда недовольна самой райской жизнью, и в любой подходящий миг способна к разгрому рабского мира.
В нашем посёлке была совсем другая кабала, местечковая душевная, которая мельче и хитрее. С приходом новых времён власть многое людям позволила, и разрешила: делай что хочешь, губи кого можешь - ходи не по маленькому, а по большому. Гадь гад. Отпущены цены, свободки, моральки. Отпущены души. И если одна из них имеет чего-то побольше для тела, то рядом соседние в зависти - в тоске и тревоге, в погоне за ней.
Эта кабала пострашнее. Ведь крупно бунтовать негде, и силой бравировать не с кем: воюй у себя внутри, хоть досмерти бейся с собой - а никто твою душевную смерть не оценит, и медальку не даст. Врагов убивать руки-ноги научены памятью предков. Но трудно убить свою продажную душу - чёрт её знает, во что она заново возродится.
И вот если бы таких мелких хануриков, как Жорка и Тимоха, можно было умертвить, возродив в великанов духа Георгия и Тимофея, да ещё на глазах всего посёлка - то восторженные селяне пошли бы за нами.
Наконец-то наступил праздник. Как долго мы его ждали.
Ах первомай - ах сладкий май! Люби, народ - народ, гуляй!
Зрелые бабы и молодые девчата принарядились в самое лучшее, и шли, играючи, по улицам - весело распевая песни о любви безответной, негаданной. Сарафаны и платья всех мыслимых фасонов, для любых ног и коленок, открыли нескромным мужским взглядам всё, что до поздней весны было упрятано под тяжёлыми одеждами завистливой к чужой красоте прокурорши-непогоды. Женщины походили на вольных лошадок, пришедших попастись на широкий простор.
Маленькие ребятишки, радуясь праздничному торжеству благословенных родителей, сумасбродно скакали по посёлку из края в край словно размузданные жеребята. То и дело слышалось их лёгонькое ржание, призывающее друзей и подружек к игре - к салкам, горелкам и пряткам.
А в это время мужики, набившись в большой зал Дворца Культуры, огненно и мощно рыготали друг на друга, пуская яростные стрелы из своих конских зубастых ртов:
- Иии-гооо!
- Что вы тут устраиваете самодеятельность?! На ваши хотелки есть власть, и она приказала петь песни да радоваться, а не строить тупиковые дороги в лесные дебри!
- Поддерживаю! Даже если там, у барской часовни, в самом деле сражались и погибли солдаты, то надо вызывать компетентные органы. Там могут быть мины и бомбы!
- Ииии-гогоооо!
- Сам ты орган - и самый вонючий на теле! Нас просят только расчистить бурелом до места солдатской битвы, и поклониться им за спасение жизней. А вы тут развели целый симпозиум, о том кто кому должен!
- Да они просто лентяи! Лучше с пивком и таранькой целый день у телевизора пролежать, под бабьим бочком, чем ломаться с кирками да пилами. Свой хребет берегут, тунеядцы!
Тут встал со своего почётного места дедушка Пимен, тихий голос которого был слышен всем замолчавшим мужикам: - Знаете, миленькие мои, я тут вспомнил одну симпотную побасёнку: мы не сеем и не пашем, а валяем дурака - с колокольни хером машем, разгоняем облака. - Он прошкандылял к самой сцене под одобрительные смешки, и обернулся в зал: - Мне уже много годков. Были и благостные поступки, и гадостные. Но когда я приду босиком, без своих валенков, к богу, и он спросит о моих добродетелях - то я с улыбой расскажу ему про войну, про двенадцать убитых фашистов, и они перевесят ему любую брехню про меня... А што вы можете предъявить добрым людям? свои отрощенные пузья да сраки, как у Жорки Красникова? Гляньте - сам мелкий как клоп - а жопень до земли отвисает.
Жорик сильно обиделся на позорящий хохот мужиков:
- Дед, не берись за меня! Пожалуйста. Опять ухватился как чёрт за грешную душу.
- Нет, милый - это ты выпестовал в себе жадного и прожорливого чёртика. Как бы он и тебя самого не сожрал.
Тут из задних рядов Тимошка, из упрямства и авторитета перед своими товарищами, попытался ещё как-то перечить деду:
- Даже если мы завтра не выйдем, то время вспять не повернётся! Возложим цветы на площади, и хорош. Лучше целый день семьям подарим.
- Ошибаешься, миленький. Коли завтра слабяем, то значит что проиграли мы свою войну.
Пимен так туманно намекнул - про войну, про свою - что в душе зародились сомнения: - а способен ли каждый пусть и не умереть за родину, а просто на ратный труд? всего-то на один выходной?
Я слегка подтолкнул сынишку, мелко упрятанного за широкими спинами; поднял вверх, и посадил его на плечи:
- дяденьки! А ведь мы не дорогу пойдём завтра строить! Мы будем патроны подносить тем солдатам, и гранаты, чтобы они от фашистов отбились. И кто не пойдёт вместе с нами, тот с фрицами заодно, полицаем за бочку варенья и корзину печенья! -
Если бы это ляпнул я, то мужики б посмеялись, не обратив особого внимания на взрослые напыщенные слова.
Но из звонких уст маленького мальчонки, одного из пионеров-героев, которые в ту войну сражались наравне со своими отцами, такие слова были сродни обвинению в трусости и предательстве.
Расходились все молча, пожёвывая надутые челюсти: словно там, меж зубами, были запаяны капсулы с ядом. Только два нетрезвых мужика ещё переругивались друг с дружкой.
Каждый в эту ночь решал сам за себя, так и не договорившись до общего.
И вот ранним утром следующего дня стоим мы, значит, на опушке густого леса, и смотрим по сторонам, пряча глаза.
Нам очень стыдно, потому что на рабочую сходку поднялись десятка три мужиков: наша компания дядьки Зиновия, бригада слесарей с элеватора, трое охранников мебельной фабрики, и Муслимовы родычи. А могли бы собрать на трудовой бой целый гвардейский батальон, если б умели болтать так же зажигательно, как трибунные говоруны.
- Эх, - вздохнул один из нас, самый воздыхающий; и передёрнул плечами от утреннего холодка. - Сейчас бы прилечь в тёплую кровать, где жена уже нагрела своей жопкой уютную вмятину.
- Ага, - ухмыльнулся другой. - И чтобы она ещё слегка пукнула под нос, для ориентира.
Тут уже грустноватые поначалу, чуточку подмёрзшие мужики, стали подтанцовывать, размахивая руками - и шутить друг над другом. Всё это действо было похоже на токовище самых разнопёрых птиц - от мелких тетеревов с глухарями до высоких фламингов, и от красноносых гусей до чёрных журавликов. В весёлом танце немного оттаяли наши сердца.
Дядька Зиновий поднял ладонь к глазам, закрываясь от встающего солнца:
- Ну наконец-то - парит наш серебристый орёл!
На взгорок от деревни выехал гусеничный трактор Мишки Чубатого. Так наверное, в старину, первые колхозники встречали невиданные фордовские тракторишки, купленные за золото у жадных империалистов.
Когда он подобрался к нам поближе, к самым ногам, едва не наезжая своими железными траками на наши кирзовые ботинки, то Минька заглушил тарахтящий движок. Из кабины не спеша, чуть подсев с непривычки, вылез дедушка Пимен. Он постоял чуток на блестящей гусенице, обозревая окрестности утренней красы; а потом, раскинув руки и распушив седой гребень, пал сверху в крепкие мужицкие объятия:
Мы все рассмеялись над дедовскими стишками. И такая радость влилась в наши души, что ни вздохнуть, ни пёрднуть. Так бывает после хорошей драки, когда много рёбер поломано, и хочется втянуть в себя побольше воздуха, но раненые лёгкие уже не пускают.
Тут вам запах водорослей, вперемешку с подгнивающей осокой от реки; и от лесной опушки черёмуха, торгующая себе место под солнцем; и первые всходы зерновых на засеянном поле, пахнущие молоком как волосья ребёнка - и даже аромат чёрного мазута на оранжевых боках Мишкиной тарахтелки.
- Ну ладно вам, героические болтуны. - Зиновий вздохнул, в последний раз оглянувшись назад, на посёлок. - Раз больше ждать некого, то пойдёмте работать.
Ну и правильно: можно сколь угодно вздыхать, но от этого люди в подмогу не народятся.
И мы вошли в тёмный лес, средь густых дебрей которого уже лежала асфальтовая дорога, проложенная в прекрасных мечтах. Зиновий взял себе напарником лешего Бесника, с маленькими лешачатами; и они впятером стали тянуть верёвки, отмеряющие правую и левую обочины будущей неширокой тропы - нам для шествия вполне хватило бы с десяток шагов от края до края.
Остальные разделились напополам, на две бригады: похватав инструменты из тракторного прицепа, которые Минька привёз с лихвой, с большим запасом для непришедших лентяев, мы стали в сумрачной тишине, в полусотне метров команда от команды.
И зазвенел лес: включились бензопилы, огрызнулись топоры, в землю врезались лопаты да кирки. Сороки с дятлами, что ещё наблюдали за нами поблизости, тут же умотали в свою тёмную чащу.
Кто прокладывал лесную просеку, тот знает, какая это головная муть. Деревья надо валить только на открытое пространство, а не друг на дружку, иначе их потом с запутанными ветками никак не растащишь. Если сосна упала на берёзу, а берёзка на дуб, то из них получается такой любовный треугольник с ревностью и изменами, что человеку, даже с бензопилой, трудно разобраться в их суковатых объятиях. Того и гляди: легко могут треснуть по голове толстым дрыном, чтобы никто чужой не лез в их древесные отношения.
- Побере-гиииись!! - то и дело раздавались угрожающие возгласы мужиков с разных сторон; и дед Пимен, который шкандылял со своими подсказками из одной бригады в другую, опасливо гнул к земле свою седоватую гриву.
- Дедуууню берегииите!! - кричал откуда-то издалека дядька Зиновий, и его пронзительный глас поддерживал гортанный рык лешего.
- Берегё-ооом!! - озывались мужики, выискивая горящими очами в сероватой полумгле маленького ушастого гномика по прозвищу Пимен - и закрывали его широкими плечами от всяческих напастей. Даже самому невысокому из мужиков хотелось слыть в этот миг героическим великаном и работягой.
- Харэ, миленькие мои, - через пару часов крякнул изрядно вспотевший старик. У него самую малость тряслись руки, и костылик выводил на земле зигзаги. - Надо перекурить, чтобы не пасть смертью храбрых.
Один из мужиков, чуток горбоносенький, спросил искренне, без насмешки: - Скажи, отец, по правде - а перед фашистами было страшно?
У Пимена загорелись глаза, как наверное, и в те минуты, когда он становился к гашетке своего родненького пулемёта:
- Не тот страх, что в штанах - а тот, который глушит сердце. Ты, малый, можешь всерьёзку обгадиться, до поноса - но не должен бросать свой окоп. Иноче враги дотянутся до твоей семьи, до жены и детишек.
- Потому и говорят люди, что чем больше детей, тем отечество крепче. Есть за кого воевать, - густо затянувшись толстой папиросиной, сказал другой мужик, конопатый, и уже подгорелый неизвестно на каком солнце.
А молодёжь кучковалась отдельно от зрелости, и болтала всё больше о музыке. Их забавляли только роки, рэпы, и прочие стихотворные баттлы.
Но всю эту разговорную трепотню вдруг разбили переливы гармоники, похожие на фальцет петушащегося перед дракой трусоватого пацанёнка. Его тут же поддержал баян, старший брат - который пошлёпал младшего по плечу, и приготовился к соревновательному боксу. Чуть погодя, как видно изрядно отобедав и уже выпив рюмочку, вступил на чемпионский ринг и отец, под видом загулявшего аккордеона.
Они все вместе выдали такой праздничный залп, что пробудились даже хладные сердца.
- Где это веселятся? - завистливо спросил кто-то, сожалея, что он сам не в гостях у кого-то.
- Да вон идут, от посёлка! Вы только гляньте, ребята! - крикнул Муслим, самый глазастый из горцев.
Все мы, торопясь, вышли на опушку.
В самом деле: от восточной околицы последних домов к нам двигался целый отряд мужиков. И в то же время от западной окраины к ним на слияние топала другая команда, ещё большей силы.
Это было похоже на рать, выходящую биться с вражьей ордой. На плечах пилы, топоры, кирки да лопаты - из сердца пламень.
- Сколько же там народа? - Полковник Рафаиль поднял ладонь ко лбу как богатырь с картины Васнецова.
- Всего человек двести, уважаемый, - радостно ответил ему Серафим, в нетерпеньи постукивая каблуками-копытцами.
- Какое до них расстояние? - Подошедший Зиновий спросил это строго и гордо; но потом почему-то разулыбался.
- Шагов пятьсот, бригадир! - рапортнул весёлый Буслай, уже узрев в первых рядах своего ненаглядного Жорку.
- А что за музыку они играют?!
- Военные песни!!
Даже отсюда было слышно, как звенело над утренним полем, под солнцем: - Вставай, страна огромная... - И казалось, будто справа и слева, со всех сторон, из земли подымаются не зелёные всходы, а вновь рождённые люди.
- Красиво идут. Охватывают нас клещами как дружина Невского на Чудском озере.
- Да не. Вон на перепутье они сольются - и пойдут свиньёй, как тевтонские рыцари.
- Хорошо хоть не по зимнему льду, а то бы утопли.
Мужики потешались: им приятно было смотреть на всю эту музыкально-военную симфонию, спешащую на помощь.
А дед Пимен отёр ладонью правый глаз, втайне от всех; и благословительно молвил: - Я прощаю Жорку с Тимохой за опоздание. Симпотно покаялись, стервецы.
Когда вся рать притопала к нам, то начались добрые шутки: про ранних жаворонков и про сонливых сов.
- Ну, дедуня - с такой оравой мы теперь вдвое больше сена для твоей любимой коровки запасём! - схохмил Жорик, подмигивая, и явно намекая на что-то секретное, и даже интимное. - Не выдоишь за день - устанет рука.
Пимен ничуть не обиделся на весёлый мужицкий ржач: наоборот - ему было приятственно побыть в центре внимания.
- Ну и шут же ты, Жорка, - с усмешкой мудреца отозвался он, как-то по лёгкому держа костылик в руке - словно бы показывая, что в нём ещё много огненной детородной силы.
- Да, я шут - это правда. Но подо мной, таким низким, лежит всё величие мира.
Жорик выпятил грудь, и погладил себя по отолстевшему пузечку.
Один из мужиков, с красивой рыжей бородкой, его поддержал: - Нам, крылатым, грунта не трэба - земли нэмае, так буде нэбо.
Чуть в стороне к Зиновию, с которым рядом грузно топтался леший Бесник, подошёл капитан Май Круглов. Он пожал обоим ладони; и слегка поморщился - лешему всё ещё не удавалось соразмерять свою силу с человеческой.
- А ты тут как: поработать или для охраны порядка?
Май, одетый в рабочую спецовку, вздёрнул повыше фуражку со звездой: - Мы и руками поможем, и приглядим, чтобы не задавило. Я с собой трёх милицейских привёл.
- Ну что же: тогда пойдём сортировать всю эту разношёрстную компанию - по двадцать мужиков на каждые полста метров.