Акритер был еврей. Не потому что еврей, а потому что фамилия А-кри-тер. Его бабушка, русская балерина в прошлом (которое теперь дремучим чем-то и незапамятным хранится по сундукам и шкапам и от старости рассыпается костюмным прахом), - проклинала евреев и радовалась, что, если внука подстричь покороче, то почти незаметно кудреватости тёмных волос. Этот факт зачастую радовал и самого Акритера. Ещё у него были чёрные глаза, нос с небольшой горбинкой и скромное телосложение.
Когда бабушка рассказывала про повзрослевшего внука телефонным подругам - жёнам всевозможных профессоров, изобретателей и преподавателей - она говорила:
- Он, знаете ли, курит так: дым сигарет по ветру; и уезжает на подножке трамвая.
В трубках слышалось театральное оханье и прицокивание.
Бабушка в последнее время всё реже рисовала себе 'от природы красивые брови', не посещала театры и всё чаще куталась в халат.
Миниатюрный театральный бинокль (с которым в детстве Акритер играл в моряка) пылился на прикроватной тумбе, дорогой меховой воротник пальто обживало семейство моли.
Но дома бабушка не находила себе занятий. Она привыкла к тому, что убиралась в квартире и готовила няня Акритера (ныне прислуга), тайком медленно и равномерно подменившая все предметы двух старинных столовых сервизов некачественными подделками. Бабушка не замечала. Или, скорее, не хотела замечать. Она повторяла всё ту же фразу, что и прежде:
- А подайте-ка нам чай, будьте любезны, в тех самых чашках!
А за счёт столового серебра уже второй год училась в вузе нянина дочка.
Когда Акритер заходил к бабушке в гости, она наряжалась в костюм и в какую-то блузку с кружевным открахмаленным воротничком, потерявшую вид. А вместо самой верхней утерянной пуговицы она непременно прикалывала брошь в виде жука-скарабея... Акритер невзлюбил эту брошь, но бабушка, как всегда, была неотразима.
Она почти в каждый приход спрашивала у него:
- А помнишь ли ты нашу колыбельную? - и, будто сама боялась забыть, начинала мягко тихо-тихо петь:
Спит котёнок в уголке.
Кошка-мама не придёт.
Видит сон о молоке,
Кошку-маму крошка ждёт...
Акритер знал наизусть и про кошку-маму, которая не вернулась, потому что умерла, и про котёнка, ничего не знающего о смерти, и про то, как кошка-мама являлась ему во снах крылатой, и они вместе пробовали взбитые сливки, приготовленные по самому лучшему в мире рецепту - из облаков. А потом котёнок просыпался... Честно говоря, Акритер никогда не засыпал от этой песни, только плакал, а бабушка на кухне вынимала из урчащего 'Саратова' сливки и из большого загадочного буфета - печенюшки.
Последний раз, когда бабушка пару месяцев назад ему пела, она забыла строчку из второго куплета. Акритер тогда не на шутку за неё перепугался; он её обнял тогда и молча, совсем незаметно (но только тсс, чтобы никто не заметил) всплакнул. А бабушка тогда ему улыбнулась и предложила печенья и сливок.
Нет, конечно, так должно было быть. Иначе нельзя. И Акритер ждал, зная, и знал, с ужасом дожидаясь того дня, когда бабушка просто-напросто не возьмёт трубку. В тот вечер он утешал себя тем, что гудки длинные по причине бабушкиных прогулок по бульварам... нет, гудки длиннее бабушкиных прогулок по бульварам... Она, кокетничая, надевала шляпу и белоснежный костюм, брала мундштук, но уже не курила, и плавно поводила руками по ветру. В пасмурные дни (которых, безусловно, по статусу города было немало) она накидывала на плечи шаль. Её прислуга - няня Акритера - иногда шла с нею рядом и предлагала посетить рынок, прикупить фруктов и овощей. Когда Акритер был маленький, они брали его с собой, и он всю дорогу мог быть непослушным и размахивать своим пластмассовым мечом, защищая прекрасную бабушку от случайных знакомств с интеллигентными пенсионерами в потёртых пиджаках и сношенных туфлях... Но на этот раз версия с бульваром отменялась: не тот был день. Пятница. По пятницам бабушка всегда оставалась дома и, как и много лет назад, пекла вишнёвый пирог, чтобы угостить соседей или знакомых, случайно забежавших на минутку, чтобы рассказать, что всё хорошо и все живы. Когда Акритер звонил по пятницам, бабушка говорила с ним сквозь смех гостей и даже просила его перезвонить попозже...
Итак, выслушав порцию долгих телефонных гудков, Акритер стал собираться в Петербург, к дворам-колодцам, к Медному Всаднику, к бульварам, к когда-то прекрасным, а ныне безвозвратно разрушенным лестничным клеткам, чтобы узнать от няни, что бабушка покинула этот мир.
- Херувимы, - мелькнуло в голове Акритера.
Только не было розовощёкого здания морга, не было чёрного ящика (как у Якубовича в программе: 'А теперь! Чёрррррный ящик - в студию-уу!!!.. Деньги возьмёте или приз? Угадайте, что там? Что там внутри, а?' 'Бери приз!' - кричит одна половина зала. 'Бери деньги!' - кричит другая половина зала, советуя поменять содержимое на невообразимые суммы. Якубович жует подаренные кем-то огурцы и хлопает глазами. 'Приз.' Итак, в чёррррном ящике - тут барабанная дробь - ...ваша бабушка-ааа!!! Аплодисменты!!!') Похороны предстояли. И заниматься ими должен был Акритер. Это он будет бледной тенью бродить по вестибюлям, он будет блуждать по ритуальному агентству в хмуром клетчатом пиджаке. Это его еврейский мозг будет недоверительно складывать в уме цены надгробий и траурных лент.
А позже... он будет скупо плакать во время отпевания бабушки, он будет наблюдать, как оставшиеся в живых бабушкины знакомые будут целовать её в холодный лоб... и только Акритер поцеловать не сможет...
- Всего лишь ещё одна потеря, - гладила Акритера по плечу его женщина.
Потеря? Как оторванная пуговица или улетевшие по ветру измусоленные десять рублей?.. Какая-то чушь, какие-то нелепые слова и нелепая рука на вздрогнувшем плече. Акритер от этой напасти знал одно краткое слово: уйди. Этому слову его научил отец, и слово это всегда действовало...
Потеря... А кто же теперь будет бродить по бульвару и кокетливо поглядывать в круглые очки инвалидов? А кто теперь будет готовить вишнёвый пирог по пятницам?
Она, шутя, весело твердила из раза в раз: 'Секрет этого рецепта я унесу с собой в могилу'. Акритер эти слова помнил с детства и представлял, как рядом с бабушкиной могилкой размещается второй холмик, под которым дивная кулинарная чудо-книга, заживо погребённая, рвётся наружу, к столу, к бабушкиным говорливым знакомым, хочет поделиться секретными рецептами, но никто её не слышит. Вот только бабушка оказалась хитрей и рецепт заучила наизусть...
'Колыбельная!' - уже в Петербурге спохватится Акритер и будет долго стучать ящиками стола, разыскивая ручку (грифели карандашей у него ломались и рвали бумагу), найдёт и коряво, мелко-мелко, быстро-быстро скороговоркой: 'Спит котёнок в уголке, кошка-мама не придёт; видит сон о молоке, кошку-маму крошка ждёт...' И! Нет-нет! Не может быть! Забудет начало второго куплета!.. (Позже он расспросит бабушкиного приятеля-филолога о фольклорной принадлежности этой колыбельной, на что тот, смеясь под седыми усами, ответит, что текст оригинальный, сочинённый бабушкой лично, и напомнит, что бабушка всё всегда запоминала наизусть.)
В ленинградском детстве Акритер пробегал по дубовой аллее наперегонки с ветром и врывался в подъездную дверь, пропахшим травой и велосипедной смазкой. Он топотал по ступенькам, и соседи недовольно бубнили, закрывали двери поплотнее и включали телевизоры погромче.
Акритер нажимал на кнопку звонка так, будто она должна была во что бы то ни стало навсегда уйти ниже уровня косяка (может ведь почему-то побережье Мёртвого моря быть ниже уровня моря). Открывала мать, хватая за руки:
- Что ты! Звонок сожжёшь!!!
Отец вечерами сидел под ночником с квитанциями за квартплату и головной болью. У него всегда начинались мигрени, когда ему приходилось что-то отдавать.
Мать уже несколько месяцев прятала от него новенькое летнее платье в бледный цветочек, каждый вечер взволнованно выставляя на ночной столик стакан воды и коробочку аспирина.
Отец был еврей до мозга костей. Несмотря даже на то, что принял потом мамину веру (через пару лет после того, как на место Черненко пришёл Горбачёв, пятилетний Акритер и его отец вместе приняли крещение). Пока не прочитал он вчерашнюю газету, он не решался браться за новую. Говорил мало. Наверное, жалел слов. А в шкафу у него хранилась маленькая такая еврейская шапочка на самую макушку. Но он её никогда не носил.
Он был врач и приносил с работы зелёнку. Поэтому Акритер боялся падать: его ждало озеленение. Ещё он боялся ошибаться: папин ремень был широк и плотен и каждый вечер висел на ручке шкафа. Хотя Акритера ни разу не пороли... Иногда у него даже было ощущение, что отцу до него нет дела: в дневнике расписывалась мать, сдержанно поглядывая на четвёрки и тройки.
Интерес к музыке (Акритер всегда высовывался в окно, когда юный музыкант из соседней квартиры играл на саксофоне) не довёл Акритера до добра. Пластинки с джазом были одарены недовольным фырканьем отца, а Акритер был одарен дедушкиной скрипкой и уроками игры на фортепиано. Классическая музыка ему не нравилась, ля-миноры пугали его и заставляли запираться в ванной... Если он не успевал запереться, то собственное музицирование на скрипке доводило до слёз...
- Та-аак, а теперь нарисуй скрипичный ключ, - подслушивали бабушка и мать под дверью.
-Не скрипичный, а скрипачный! - возмущённо наставлял учителя Акритер, устраиваясь на стуле поудобнее...
- Что из него выйдет? - риторически шептала мать и возвращалась к мытью тарелок.
Его дедушка носил бабочку. Большую такую красную бабочку, которую Акритер хорошо помнил. Он иногда даже думал, что тоже вот, как дедушка, будет носить бабочку и все будут смотреть на него с уважением, а он будет загадочно кивать и поднимать подбородок.
- Нравится? - спрашивал дедушка и, хрипло смеясь, обязался оставить бабочку внуку в наследство.
Когда дедушка умер, его похоронили во фраке и красной бабочке.
А потом Акритер вырос и превратился в строгого аскетичного молодого человека. И понял, что все смотрели на дедушку с поддельным уважением и даже, может быть, со скрытой усмешкой, и бабочка тоже стала казаться ему такой - боже ты мой - нелепой до жути, до невозможности просто вещью. Пятно! Большое красное пятно на репутации дедушки!
Акритер ждал дождя. Он уже думал: вот-вот, и капли по белоснежному куполу зонта над головой... и потом на середине улицы - вдруг! - опустить зонт, отпустить - пусть бежит из человеческого мира к своим товарищам из семейства (отряда?) зонтиковых (или зонтичных?) Apiáceae или Umbellíferae. Дождь бы спас Акритера от ответственностей, промочил бы его (до сих пор) кеды, пиджак, джинсы и вернул бы домой достаточно простуженным для того, чтобы не ехать в Петербург, и - главное - чтобы до поездки не отпрашиваться с работы. Работа была в газете: статьи, очерки, 250 слов, 1/6 колонки - ни больше ни меньше.
А мечту свою он всё-таки исполнил. И саксофон у него теперь был, и вот на этом саксофоне он играл в кафе по вечерам (с ним ещё пианист и кларнетист). При этом его всегда удивляло: как это было шалюмо (или была?) и вдруг стал кларнет...
Блюз хотелось играть даже в промокших кедах. Трубача у них не было... зато на доме, в котором их кафе располагалось, был флюгер - ангел с трубой. И самая яркая звезда всегда здесь, над крышей загоралась. Путеводная - не иначе!..
Акритер ждал дождя, когда стоял на перроне...
Акритер ждал дождя в электричке, и дождь догнал его на середине пути, когда ничего уже было не изменить... Дождь змеился по стёклам, дождь ткал своё нескончаемое серебристо-серое полотно. Дождь тоже не мог никак по-другому.
Первую свою встречу с Московским вокзалом Акритер помнил и мог даже пересказать, если бы вы его попросили.
- Приходи домой, что твой сын натворил! - тревожно шептала мать в трубку, скрываясь за вешалкой, переполненной плащами и шляпами.
Акритер нажимал на выключатель, но свет - ни туда, ни сюда - не зажигался.
Подумать только! Короткое замыкание! - переговаривались в подъезде соседи, шурша халатами и шаркая домашними тапочками. У кого-то, как обычно это бывает, подгорела картошка, и потому на мрачной лестничной клетке вкусно пахло.
- А этот мальчик... как он остался жив?
- Говорят, додумался надеть резиновые перчатки...
Когда он вышел на площадку и поправил подтяжки, соседи, немного расступившись, смолкли и долго смотрели на то, как он ведёт ладонью по перилам и шлёпает ботинками по ступенькам.
- Такой маленький... как ему доверили утюг?
Акритер выбежал в туман и беззвучно заплакал, отирая слёзы кулаками. Знакомые голуби подходили к нему в надежде получить немного хлеба, но у него в карманах были только гайки и проводки, которых он теперь боялся.
Вот тогда, в ту минуту, когда он осознал, что смерть дыхнула ему в затылок, потушив своим дыханием свет во всём доме, он решился бежать... И, распугав голубей, он помчался по дубовой аллее возле дома, чтоб никогда, ни-ког-да не возвращаться.
Ему просто очень хотелось быть. Того, что кто-то другой может, как он же, вот так - быть или совсем не быть, он не понимал...
Его нашли спустя сутки на вокзале. Мама плакала, всхлипывая, а отец постоянно поправлял очки, хотя они были в абсолютном порядке.
Милиционер поделился с Акритером карамельками, и тогда мальчик, опустив глаза, сознался, что хотел уехать, чтобы смерть его не нашла, запуталась в его маленьких петляющих следах на вокзале и уехала не в ту сторону, на другом поезде, высунув из окна свою длинную косу... А если бы он и лёг на рельсы, то Берлиоз и Анна Каренина помогли бы ему подняться и пожали бы ему руку.
Это не был день Акритера. Увидев слёзы от счастья, он плакал от горя.
Так и положено: столько встречающих. Не его.
Звёздное небо, открывшееся над тамбуром ближе к середине ночи, утонуло теперь в лужах, и красные искры звёзд железнодорожных путей растворились в утреннем тумане.
Нет, это не был день Акритера. Акритер - что-ооо вы? - и не мог иметь собственный день. Даже День рождения у него совпадал с государственным праздником. Тихо, скромно тянулась его жизнь, выгибаясь золотистым саксофоном. Какой там день Акритера?
Акритер глядит, выходя из вагона, как приличная группа гражданских лиц расцветает, вспыхивает улыбками, завидев того, кого ждёт...
Акритер отворачивается и бежит прочь, прочь. Прочь! Через пропитанные слезами залы ожидания, по задушенным шарфами ветряным лесенкам, изображая занятость и спешку, сталкиваясь со смутными, блуждающими в поиске циферблата взглядами. Прочь отсюда! В туман! Там всё иначе. Там его будет ждать хотя бы такси... но, позвольте поспорить, у Акритера был его день! Был день Акритера. Каждую субботу!..
Лошади своими мягкими губами брали с его ладоней кубики сахара. Кататься на лошадях ему было запрещено, но навещать их разрешалось. Суббота - это был день Акритера... много лет назад...
Он бежал на ипподром с коробочкой бесценного рафинада, бойко постукивал сахарными кубиками и думал, что его ждут!.. Но не подозревал, что ждали не его, а сахар. Просто-напросто сахар. Сладкий такой песок. А Акритер? А что - Акритер?! Он не сахар, он не в кубиках, на что он им сдался?
Акритер был не сахар, это точно. И жизнь у него была не сахар, и даже мёдом не казалась! (Мёд в холодильнике, на нижней полочке за банкой с напыщенными большими в важных спаржевых усах помидорами; о мёде Акритер в детстве будто бы ничего не знал, и иногда, когда бабушки не было дома, он брал столовую - обязательно - ложку и, наполнив её расплавленным солнцем - продуктом пчеловодства, медленно слизывал мёд. Главное - не забыть вымыть ложку!.. Потом мёд перепрятали.) Жизнь была как бульон: водянистая субстанция с кусочками моркови, капусты... чего там ещё-то бывает? И, кажется, кто-то этот бульон пересолил. Не бабушка ли? И подавала она его всегда - в чашке. В старинной изящной аккуратной чашечке с цветочным узором и внутри - с золотистым ободком. Французский фарфор (теперь чашечка, безусловно, украдена с остальным сервизом предприимчивой няней), спасённый бабушкой от бомбёжки во время войны, был предметом роскоши, но в детстве Акритера никто, кроме бабушки, этого уже не понимал. Бульон подавался на ужин, когда за окном тонкий золотистый месяц показывал рога, и звёзды тонули вместе с накрошенными в чашку укропом и луком. Акритер бульона не любил: звёзды были ненастоящие - бабушка и няня вырезали их из морковных колец, поэтому Акритер выплёскивал бульонное небо за окно, выливал тонкой струйкой в раковину, смывал три раза в глубины канализации. Неизбежен бульон был только морозными зимами с узорами на окнах, с геометрически ровными снежинками в форточку, с температурой под минус тридцать - на улице и под сорок - у Акритера. Под одеялом жарко, без одеяла холодно. Можно попить?.. И бульон с ложечки... а потом... Акритер проваливался в сны... и блуждал, блуждал в этом чёртовом тумане! Что за город? За что Петра назвали Великим? Акритер тогда тоже - Великий! Назло всем! Тоже что-нибудь такое откаблучит! И пусть только попробуют не поставить ему памятник на дубовой аллее!
Иногда, когда не в чем отражаться, начинает казаться, что лица у тебя вовсе нет... Что?! Тогда сразу же ладони к щекам: нет, вроде бы есть лицо, вот нос тут, глаз тут, здесь бровь, шрамчик из детства - от удара об стол... Но дело в том, что это просто безликость тумана заволакивает город нежными серыми клубами. В детстве Акритер всегда думал, что туман - это большой такой пушистый кот, который приходит в город поспать и сворачивается тут калачиком. А хвост - конечно, стелется по дубовой аллее возле дома. В тумане пахло теперь дождём и чужими снами с блеклыми очертаниями силуэтов и засвеченными, как на фотокарточках, лицами. А чем ещё могло пахнуть, когда даже купола исчезли? Ладаном?..
Над головой туман... Туман по левому борту, туман по правому борту. Самолётов сегодня не будет... И корабли будут плутать в гавани, ища по запаху мокрые доски причала, и чайки будут кружить над ними и кричать.
Акритер приехал. Здравствуй, город. Позволь поглядеть на тебя. Давно не виделись...
Да убери же ты этот туман!..
Акритер вспомнил, как утром он выходил в туман и делал из клетчатых листов школьных тетрадок самолётики, отпуская их в солнечно-туманный город... и тройки за контрольные по математике уносились куда-то в неизвестность...
Днём туманный кот уходил спать, свернувшись где-нибудь клубочком. Акритер сидел на одном из кухонных стульев, пил горячий чай, смотрел в облачное небо и качал ногами, не доставая до пола. У карамелек был любимый вкус, а сахарные кубики таяли в гранёном стакане, болтающемся в подстаканнике. Папина кофемолка притягательно улыбалась с верхней полки...
Акритер решил сделать карамельный сахар и, придвинув один громоздкий стул к полкам, дотянулся до кофемолки...
Через пару минут в её жерновах исчезла вазочка карамели, а вечером у Акритера исчезло право ходить гулять на целую неделю. Акритер подумал, что ничего страшного в этом нет, потому что он давно мечтал разобрать и собрать обратно ламповый чёрно-белый телевизор, накрытый вязаной салфеточкой, по которой брела куда-то вереница белых фарфоровых слоников.
Телевизор он так и не разобрал, а слоники, кажется, идут и по сей день, если няня Акритера не увела их в антикварную лавку...
Акритер в детстве возвращался домой из школы через железнодорожные пути...
Ты-дыщ, ты-дыщ, ты-дыщ - грохотали составы.
Всю дорогу до дома он, безусловно, был поездом 'Синяя стрела' (синяя, а не красная - потому что у него была курточка синего цвета). Огромный рюкзак с учебниками постоянно некстати скатывался с плеч, и Акритер на него обижался. 'Дурак!' - говорил он рюкзаку и подтягивал лямку.
По пути к дому небо распускалось над ним веером преддождевых облаков. Пахло булочками из пекарни. И если был в кармане пятак среди билетиков на трамвай, оборванных пуговиц и гаечек, то обязательно Акритер покупал самую вкусную булочку и бежал кормить чаек на Неве.
Иногда Акритер возвращался домой, расправляя руки крыльями самолёта. Уууууу! Иду на посадку!.. Угловатые крыши домов блестели от влаги, а дома ждал горячий чай без сахара, котлета и каша. Когда у него была собака, котлете, конечно же, находилось безусловное и верное применение... Когда собака потерялась, котлеты в каждый обед стали оставаться... да и каша тоже не убывала.
- Больше никаких животных, - шептались вечером за фамильными ширмами родители, - только серьёзные вещи.
На Новый год ему подарили 'Монополию', а на День рождения (в этот день шли парады, а по телевизору показывали только про войну) - конструктор 'Стань архитектором'. Но зачем им становиться-то? Исаакиевский - стоит, Александрийский столп - возвышается, дома-утюги бороздят просторы складок пиджака-Петербурга. Шпили английскими булавками заколоты на карманах... Что ещё строить, когда уже всё построено?
Школу Акритер не любил.
Школа его тоже не любила. Его обзывали Моисеем, жидом и другими обидными словами. Учителя ставили ему 'удовлетворительно' за тёмные глаза. Уборщица на него щурилась.
При слове 'паломник' на словарном диктанте по русскому языку Акритеру представлялся их кухонный дуршлаг.
- Какие странные ассоциации, - говорила учительница, рассматривая рисунки с дуршлагом на полях.
На уроках Акритер зевал и, подпирая кулаком подбородок, слушал, как скрипит мел и бубнит старая доска под строгой рукой учительницы.
Цифра четыре была последним, что он помнил, выходя из школы прямо в май.
Голубей он кормил пирожными или песочным кольцом 'Школьник', которое, по преданию, делали из непослушных двоечников и посыпали сверху орешками.
Голуби жадно гудели крыльями у него под ногами, окружали его, вспархивая изредка вверх и снова приседая... и когда их становилось так много, что асфальт разглядеть не удавалось, Акритер отходил немного, разбегался!.. и голуби шумно взлетали в небо, одаривая кругами своего ветреного полёта площади и скверы, а головы и плечи памятников - превосходными белыми кляксами.
Когда приходил май, ребята перед школой, сбросив рюкзаки, хвастались друг перед другом жуками в спичечных коробках.
- У меня сверчок!
- А у меня шмель!
- У тебя есть майский жук?
- Не-еет...
- Как это так?! В мае у тебя нет майского жука?! У-уужас!
По возвращении домой Акритер бежал на кухню и, ловя на себе недовольный взгляд матери, переворачивал чашку вверх дном, накрывая её фарфоровым куполом балаганчик бабочек, мотыльков или жуков.
Мама молча мыла тарелки, окуная их лунные округлости в раковину и вынимая, и вешала их на сушку, как на небо...
Кухня была единственным уютным местом - с неяркой рыже-алой вазой люстры, с полатями, на которых примостились и отдыхали от жизни старые журналы, газеты, какие-то непотребные или повторяющиеся книги. И синие цветы распускались на газовой плите, и кто-нибудь ставил чайник, а из окна лился вечерний аромат скошенной травы, и все готовились к завариванию чая, выставляли на прокрахмаленную скатёрку скромный ужин, и Акритеру как-то хорошо было на душе, легко. И он даже не думал тогда, что лучше ничего и быть не может...
А мотыльки, жуки, бабочки вились под своим колпаком, без выхода, и снаружи слышно было их волшебное биение о бледные капризные стенки старой чашки.
Вот так всю короткую жизнь бьёшься, бьёшься бесполезно слабой бабочкой, настырным маленьким жучком, пока чья-то рука не приподнимет чашку. И теперь один путь: к свободе, в небо... А не этого ли ты хотел? Не ради этого разве снова и снова ударялся о стенки чашки?..
И небо начинает казаться слишком большим и скучным, небо не подходит тебе по размеру, как эта прошлогодняя пара ботинок, из которых просто напросто вырос, или, наоборот, как огромная куртка с вечным примечанием старших 'на вырост'... Скорее, да, как куртка. Износишь прежде, чем дорастёшь. И от неба, как от старого пуховика, тянет запахом чулана, молевыми и пыльными ароматами, с него сыплются звёзды, как от пуховика отлетают маленькие белые пёрышки, небо уже трещит по швам, вот-вот с него сорвётся тарелка луны и разобьётся в дребезги, сгладив мир прощальной спелой сливовой мглой. Куда тут полетишь? Глаз выколи...
И всё только наощупь, жизнь наощупь, её спокойный бледный лик, который почти неразличим, её потухшие глаза...
Такой всегда и казалась Акритеру его жизнь. И его женщина, бледная, размытая, акварельная, какая-то слабая и худая, гонимая по коридорам улиц, как осенний листок ветром, походила на его жизнь или, может быть, даже становилась воплощением его жизни...
Скучно жить, когда всё уже позади и ничего не исправить, и что-то начинать делать - уже глупо, и жить в полную силу невозможно: все силы уходят на выдувание музыки из золотистого полого тельца саксофона, силы уходят на хождение по земле, на курение лёгких сигарет и на хранение воспоминаний. Тома их, вероятно, непотребные или повторяющиеся, заполняют полки, ящики стола, полати, о них спотыкаешься в сумерках, бредя по коридору, они вываливаются из шкафа, когда вытягиваешь оттуда за рукав любимый свитер. Они накрыты фарфоровыми чашками и пахнут горячим шоколадом и, может быть, чуточку - детством...
Иногда воспоминания виделись ему сквозь чужие окна...
Окна тем утром распахивались без натуга, и пение птиц заполняло холодные комнаты, и солнце входило в балконные двери, и задёрнутые шторы сплошь пропитывались этим солнечным весенним вареньем.
В невысоком розовощёком домике с уютным крылечком, на котором плясали голуби, растворилось окошко, и в нём потянулся, одарив мир довольной улыбкой, удивительный человек в белом халате, недосягаемый, далёкий, такой же реальный. Как Баба Яга из соседнего подъезда, и такой же, как она, таинственный и недоступный.
Накануне Акритеру, который теперь в чёрном строгом костюмчике сидел на асфальте и рисовал мелом самолёты, бабушка, усадив его рядом с собой, сказала, что папу забрали херувимы.
Человек в белом халате разжал кулак, и вниз посыпалось что-то мелкое, шумящее, быстрое, и птицы налетели на рассыпавшуюся по асфальту чудо-крупу.
- Херувим, - подумал Акритер.
Родственники и знакомые, все в чёрном, ожидали в стороне, и грустные их густые голоса были Акритеру непонятны. Папу, как и позже - дедушку, вынесли из этого домика в большом деревянном ящике, который долго потом везли куда-то на автобусе без пересадок, а когда привезли - Акритер долго нюхал ладан в церкви, рассматривал иконы и обжёгся воском от свечки, которую он держал в руках. Пока все плакали о папе, Акритер плакал из-за ожога и думал, что все плачут из-за того же самого.
А потом этот ящик закопали.
На обеде были гости, зеркала были скрыты газетами и занавесками. Вместо привычных каши и котлеты Акритер получил странный несладкий кисель и какую-то непонятную смесь, из которой он долго выковыривал изюм.
Взрослые почти весь обед молчали (наверное, набили рты и не могли говорить, потому что некультурно), а по уходу гладили Акритера по голове.
- Почему ты так себя ведёшь? Ты что, не понимаешь?! Папа больше никогда не вернётся...
Акритер виновато опускал руки с игрушечными солдатиками и не понимал, почему сегодня нельзя было играть, и не понимал, что такое 'никогда'...
Стоит только почувствовать, что жив, и в потаённом уголке мозга кто-то так страшно-страшно шепчет 'Акри-иииитер' голосом скрипящей табуретки.
Однажды в детстве про скрипящую дверь кто-то из взрослых с незапоминающимся лицом, кого он почему-то держал за руку, кому он дышал в живот, сказал ему:
- Слышишь? Дверь мяукнула.
- Может, она - заколдованная кошка?
В ответ ему рассмеялись. С тех пор он всегда прислушивался к скрипам.
И дверь он не любил - потому что кошка. И туман не любил, потому что туман - большой серый кот, который забрал у него собаку...
Кошек он не любил никогда и в детстве шугал их в парадных и стрелял в них из игрушечного пистолета...
- Чайка кричит? - шепнул он, подняв голову.
Растерянно оглянувшись, он побрёл наугад, думая, что, может быть, кто-нибудь где-то в этом бескрайнем тумане объяснит ему, что дальше.
Что дальше? Что же дальше?! Пустота...
Дыханием невидимого, лёгким движением бессвязного, спотыкаясь о бордюры...
- А может быть, я сам - туман? И иду куда хочу... И ничего не вижу... и не желаю видеть...
Да, он не любил тумана. В детстве в парке он потерял в тумане щенка... Он бежал по траве, спотыкаясь о корни и кочки, в руке его был поводок, он бежал; промокли в траве ботинки, глаза были полны слёз, а он кричал и кричал имя своего пса... Повзрослев, он не заводил домашних животных, не заводил друзей, семью, понимая, как тяжело терять тех, кого любишь... (конечно, собаку потерять тяжелее, чем отца; ведь отец не сидит во время обеда под столом, не лижет ладони и не гоняет голубей по парку.)
Правда, один друг у Акритера был. Он нашёл его в тумане... Они вместе тогда стали искать собаку... и шершавые стволы уходящих в высокое туманное небо деревьев то и дело возникали на их пути...
Их голоса звенели в парке колокольчиками...
Он это помнил. Иногда он тайно мечтал, чтоб в туман его пёс вернулся к нему, виляя хвостом, радостный такой, подбежал бы к нему и - грязными лапами на чистые брюки - да ладно! - и трепать его за ухом... но Акритер боялся, что тогда туман заберёт единственного подаренного ему друга...
Два велосипеда - четыре колеса - два друга; велосипедные звонки на набережной и гневные крики родителей с верхних этажей с глупым тюлем на окнах:
- Домой! Обедать!
И крики чаек, всепоглощающие и самые главные...
И в детстве из тумана выплывали пароходы...
Стук ботинок по мокрому асфальту превращался в норму размеренной жизни. К этой норме относились также бурление на газовой плите, гудение труб в туалете и воркование голубей.
'Необходимо победить неограниченность и замкнутость,' - слушал он когда-то лекции на факультете психологии и думал, как-то бы это так их победить.
Ещё он любил осень, потому что за спиной крались всегда листопады...
В тумане листопадов не было: было всеединство пустоты и редких предметов, было пассивное следование в никуда.
Одинокий фонарь, грустный и унылый, поглядел на него и отвернулся.
- Даже фонари отворачиваются...
Как цветные карандаши, рассыпающиеся по полу, бренчит сердце. Сердце создаёт ещё один классический шум обыкновенной повседневности. Акритер даже на секундочку подумал, что да, что без стука было бы лучше...
Когда-то они с другом перед открытой в туман и тишину балконной дверью, где только колечки штор слегка побрякивают, где квартира замыкает мысли в тёмные бордовые виньетки обоев, они рисовали себя с бластерами на фантастических кораблях, где смело боролись с инопланетным злом... Когда играли, разбили мамину любимую вазу, и им запретили дружить...
Им бы ещё дышать запретили!.. Дружба крепла, они гуляли в парке, качались на качелях солнышком или кто выше и смеялись...
'Не эгоизм, а альтруизм' - жить для других, не для себя, жить нужно со всеми и для всех - говорили на лекциях по философии. Как же так? Жить для кого-то и быть у кого-то в подчинении? Нет, так не пойдёт!.. А когда он узнал, что идею космизма разработал сумасшедший аскет-библиотекарь (прим: см. философию Фёдорова)... от этого в мире ничего не изменилось; от этого Акритер бросил учёбу на четвёртом курсе. 'Хорошими психологами становятся те, кто не учился на психолога,' - вслед ему напутствовал седобровый декан.
Дождей туманный кот не любил - и сразу же уходил, волоча свой хвост по дубовой аллее.
Когда начинались дожди, Акритер надевал тряпичные теннисные туфли, забывал дома дождевик и брал подмышку зонтик. Они с другом входили тогда вдвоём в какую-нибудь самую грязную большую лужу и закрытыми зонтиками начинали замерять её глубину, воображая себя геологами.
Когда они играли в милиционера и вора, то дома у одного из них обязательно пропадали конфеты или печенье, и тот, кто был милиционером, брал у бабушек и мам показания:
- Так... так... во сколько вы вышли из кухни?.. как много конфет лежало в этой вазочке?.. вы узнаёте кого-нибудь из этих людей? (здесь выкладывались фотографии их класса) Хм... да, мы найдём преступника... Да, да, у меня уже возникают догадки...
Если они играли в велогонку 'Le Tour de France', то мама Акритера начинала откладывать деньги на новые педали или колёса и заполнять аптечку бинтами или зелёнкой, которой после смерти отца в доме ничуть не убавилось, и угроза озеленения оставалась неизменной...
Ботинки взрослого Акритера остановились у рассыпанной брошенной (или не найденной) в тумане авоськи. Апельсины раскатились в стороны, и он, подобрав три из них, принялся жонглировать.
- Та-та-тара-татата-та-та-ра, та-та-тара-татата-та-та-ра!.. - ещё он очень любил цирк.
Они придумали игру 'клоунада' и по очереди изображали Чарли Чаплина, неуклюже падая, наигранно чихая (а для создания специфической походки приходилось доставать из чулана старые отцовские ботинки), смеялись и корчили рожи, а соседки-бабульки в ужасе хватались за сердце, шептали, шамкая:
- Ой-йой-йой, такими и останетесь.
- Круто!!! - говорили они и так и ходили с 'рожами' до обеда.
Когда Акритер улавливал своё отражение в витринах, он вспоминал, как они с другом строили рожи продавцам в витрину булочной, а потом покупали заказанный родителями хлеб и, румяный, с хрустящей корочкой (особенно если это была сайка), уминали его по пути, не донеся до дома...
Кто знал, что дружба, как хлеб, может закончиться? И после неё осталась лишь сухая тронутая плесенью корка... После окончания школы друг не звонил.
Акритер распахнул старые стеклянные двери, помутившиеся временем, снами и шагнул на непрочный балкон... Туманный кот, как и прежде, растянул хвост по дубовой аллее. Акритер сделал глубокий вдох, до того глубокий, что ему не захотелось открывать глаза и возвращаться назад, к книжным шкафам и рабочему столу из красного дерева. Квартира спустя много лет дышала пылью и потому жадно, как и Акритер, втягивала в себя свежий воздух...
Когда длинные шторы до самого пола в детстве Акритера были ещё пока тёмными, а не выгоревшими на солнце, он раздвигал их, путаясь в тюле, и тоже выходил на балкон... свешивал ноги вниз сквозь бордовые прутья, ел мороженое-пломбир и думал, что скоро придёт мама, разогреет куриный бульон, который очень вкусно пахнет, но при этом очень неприятный на вкус... и тогда он выплеснет бульон из кухонного окна, пока мама не видит, и пойдёт гонять мяч или выкатит на улицу велосипед, спустив его вниз на скрипящем стареньком лифте, и помчится вдоль по дубовой аллее!..
Акритеру вдруг нестерпимо захотелось того самого бульона... и мороженого захотелось... и покататься на велосипеде... и притвориться, что не было этих семнадцати минувших лет, чтобы снова в младшие классы с порванной от тяжести лямочкой рюкзака!.. Но тогда пришлось бы притворяться, что не было у него тех многих вещей, которые он полюбил: дорогих сигарет, парадных ботинок со стучащими как у Штирлица каблуками, прыжков с парашютом и поездок на горном велосипеде по выходным, ноутбука, собственной квартиры и возможности безнаказанно выбираться на крыши... Акритер дорожил тем, что у него есть, и по вечерам, возвращаясь с работы, не забывал поднять взгляд к высокому звёздному небу и улыбнуться... Иногда небо было низким, а Акритер соответственно был высоким, отчего ему казалось тогда, что звёзды можно достать, что вот подставишь руку - и они, тут как тут, скатятся на ладонь серебристыми мерцающими бусинками... и когда он уже собирался поднять руку, он обязательно спотыкался... и начинал ругать себя за то, что не смотрит под ноги. И мама раньше:
- Бог ты мой! Почему нельзя смотреть под ноги?! Ну что ты всё глазеешь по сторонам?! - она вытирала ему слёзы, присев перед стоящим Акритером и бережно прижимала его к себе. Уже бежал отец, его ботинки стучали... потом он хватал Акритера на руки и нёс так до больницы... Коленку тогда пришлось зашивать. Мама сидела рядом с ним, когда доктор орудовал иглой и вывязывал тайное послание узелками на нити, которой зашивал рану. Мама держала Акритера за руку и шептала на ухо, что нельзя открывать глаза...
Только когда отца не стало, Акритеру разрешили достать из кладовки велосипед...
Когда у Акритера умерла мама, было уже не смешно.
Акритер на похоронах смотрел в небо, в свежие утренние облака и представлял, как меж них в большой деревянной лодке проплывают мама, отец, дедушка, как последние двое налегают на вёсла. Может быть, именно потому, что они уплыли, Акритер и был евреем только по фамилии. А бабушка, как истинная русская, вешала на окно низкие занавески, расшитые красным крестиком. Бабушка всегда вышивала птичек и говорила, что на ночь они вместе с занавесками сближаются и сходятся клювиками, а днём, увы, должны быть разлучены. Одним словом, птицы были ночные.
Когда Акритер прибегал из школы, грохоча рюкзаком, и рассказывал о том, как какой-то Мишка с каким-то папой запускали воздушного змея, Акритер начинал восторженно, с энтузиазмом, но потом переходил на спокойную речь, на медленный слог... и начинал плакать. Бабушка тогда тоже незаметно пускала слезу и обнимала его:
- Хороший мой...
Бабушка выносила туманному коту миску молока и оставляла её у подъезда. Молочко пей, внучка не трогай, котик. Дома она следила, чтобы прислуга сметала пыль с длинных книжных полок и иногда, за вязанием вспоминала, как она была балериной...
Но теперь, когда бабушки нет, кто защитит от туманного кота? Кто даст ему молочную взятку?..
Прошлое ускользало от него красною нитью, на которой свисали к нему через года обрывки воспоминаний: игрушечный самолётик, украденный и разбитый мальчишками из соседнего дома; красное яблоко (один из отцовских постоянных гостей, влюблённый, кажется, в маму, доставал из кармана свёрток каждый раз, когда приходил, и каждый раз внутри оказывалось бордовое яблоко-сердце идеальной формы); бумажные журавлики, которых с такой ловкостью выгибал из каких-то особо важных отцовских бумаг дед; золотистый колокольчик, который висел на ошейнике у собаки... и другое, прочее, лишнее, хранящееся в памяти долгие годы, начинало отступать. Красные нити обрывались - воздушные шарики улетали в небо.
Как-то в детстве, в поле, по траве, в промокших от росы штанах, бежал Акритер за воздушным змеем, привязанным к катушке красной нитью, но упал (пусть и совсем не ушибся) и выпустил катушку из рук... А красная нить возьми да и размотайся... Акритер лежит, а змей улетает... Акритер плачет, а змей всё летит...
И туман. И на много километров вокруг - туман, куда ни пойди. Туман, безвыходный, бесповоротный, густой, как бабушкина каша, и грустный, как осень. И в нём только теряться и теряться, сливаться с ним, превращаясь в туманного кота, и стелить хвост по дубовой аллее...
По ночам Акритер больше не читал про путешественников и не плакал в подушку. По ночам он мужественно смотрел кошмары. Они повторялись: туманный кот проглатывал его вместе с фонарём, улицей, стайкой осенних листьев, а он только и успевал уронить раскрытый для обороны красный зонт...
Раскачиваясь на старых скрипучих качелях, Акритер пытается вернуть своё детство. Он зажмуривает глаза, он поджимает ноги, он ловит лицом тот самый ветерок, что когда-то приносил ему ароматы трав, ароматы ужинов и библиотек... Но ветер теперь несёт запахи рек, парадных, ветер тоже вырос и ему теперь дозволено гулять не только во дворе: ветер пробегает под страшными нависающими арками четвёртых дворов, ветер бьётся в простынях, выпутываясь из них и взмывая высоко в небо, ветер снимает шляпки с прохожих... Ветер забыл, какие запахи он дарил Акритеру в детстве...
И туман расступается... Туманный кот торопливо уходит. Постой! Куда же ты? Я тебя боялся в детстве, помнишь? И теперь хочу бояться! Но кот поджимает хвост, кот семенит по дубовой аллее, убегает от человека, который - из страха - сумел его полюбить, уходит гулять сам по себе. И как его остановить? Привязать что ли красной нитью? Запереть его в квартире, приволочив туда за хвост? Спрятать под курткой, уместить в нагрудный карман? А уместится ли туман под фарфоровую чашку?.. Хотя и чашки уже нет, и мотыльки бьются в спичечных коробках других мальчишек... Да и разве теперь перевёрнутая чашка с жуками ли, бабочками, туманом будет казаться чем-то запрещённым, неправильным и потому особенно приятным? Акритер видел сотни квартир, где переворачивают чашки вверх дном, и пугался бледного мёртвенного фарфорового молчания. И эта новая жизнь, увенчанная новыми знаками - саксофоном, путеводной звездой, клетчатым пиджаком - уносила его куда-то вдаль от старой квартирки, от безмятежной дубовой аллеи, от перевёрнутой вверх дном чашки, и Акритер зажмуривался всё сильнее, чтобы не видеть, он затыкал уши, чтобы не слышать. И тихо-тихо шептал одно единственное слово: нет... а жизнь уходила, и детство скукоживалось до размера конфетного фантика, и бабушка хрупкой престарелой антикварной балеринкой легла в деревянный ящик, и фарфоровая кружка, которую так любил Акритер, в тот самый момент наверняка скользнула из чьей-то пухлой чужой руки и разбилась...
И мир тоже скукоживался, мир становился мал, тесен, противен, мир мешался под ногами, мир затекал дождевой водой в кеды, мир ставил и ставил оконные кресты и, рисуя на салфетках таблицы для крестиков-ноликов, превращался в клетку с тонкими ржавыми прутьями, чем-то похожую на лестничную, где только посторонние в стареньком скрипучем лифте с искоркой медового света в руках проезжают вниз или вверх...
А бабушка не оставила завещания: видимо, она не планировала так рано умирать и даже не собрала чемоданчик для похорон. Как, злорадствуя, говорили соседи, Акритеру предстояла долгая затратная волокита, чтобы доказать свои права на владение этой квартирой, на владение собственным детством, огрызком карандаша и старым футбольным мячиком, фотокарточками родителей и скорлупками грецких орехов, закатившимися под кровать.
А змей всё летит в небо с бабочками, жуками, мотыльками... змей улетает и теряется в бледно-сером веере облаков...