Ветер гуляет по полю, блуждает неустанно по зарастающим тропам, залетает в открытое окно, плутает по дому, по старым половицам, стучит створками, чёрных кур гоняет по ковровым дорожкам и вновь долетает до самых дальних сухих глинистых тропинок...
Белые кружевные занавески в небо взметаются, и вместе с ними запах печенья - только что из печи.
Одуванчиковое поле - до самого горизонта - изрезанное узенькими тропами, с прошлого приезда успело сделаться белоснежным, пушистым, и в бледных солнечных лучах носит ветер парящие стаи семян-парашютиков...
Брата она видит из окна, когда большими бабушкиными прихватками-варежками достаёт противень с печеньем горячий, когда на стол, на полотенце его ставит, как принято.
И тут же выбегает...
Встречный ветер будто хочет шепнуть ей что-то на ухо...
Облака разлетаются по небу, ввысь да и только.
А брат со скудным чемоданом потёртым. Слышит, как пустота внутри, в чемодане гудит. Как всегда, налегке.
Он всё в том же коричневом кардигане с маленькими пуговицами и с нашивкой в форме сердца на груди. Но сердце не с той стороны нашито. Сердце справа.
И белый воротничок рубашки торчит, и галстук с аккуратным узелком виден.
Сердце слева бьется неслышно. Сердце справа видно издали. Выходит, у него целых два сердца.
Младшая сестра Тоня сердце сама нашила, аккуратно, тонкой иголкой вверх-вниз. У сестры за девятый класс тройка по биологии - видно издали.
Теперь Антон только для встречи с Тоней этот кардиган надевает.
Нашивка в форме сердца алого, большие черные стежки; чемодан старый, потёртый, отцовский ещё. Руки опущенные, веки сомкнутые.
Если бы было два сердца - то еще сильнее в груди болело бы.
Стоит Антон среди трав, зажмурившись. Облака над ним проплывают, ветер пряди тёмных волос перебирает...
Сестрёнка к нему бежит, на плечи накинув бабушкину белой шерсти шаль с кистями. Ветер разгулялся и раздувает подол её холщовой юбки, и путаются руки в завязках фартука.
Она бежит по полю вслед за ветром, семена одуванчиков от лица отгоняет, улыбается - издали видно. Хорошенькая, румяная.
Она бежит через поле, а брат стоит - подходить не осмеливается...
Видит яблоню - белый налив, что над покосившимся забором нависает, видит кирпичный домик с треугольной крышей, сам прошлым летом белил...
- Анто-оон!
- Тонька...
Обнимает Антона, говорит что-то, что-то спрашивает... А брат только слушает, как ветер шумит в траве, как в трубе печной завывает...
И облака с облаками одуванчиковых семян сливаются, в небо бегут, за горизонт, куда только на старенькой белой машине деда можно было попасть (да никто сейчас не водит)...
Бабушка у них одуванчик божий; в поле одуванчиков белый дом её теряется, прячется от мира. И кажется, кругом - на много километров - только поля, поля, ленты ручьев и узкие тропы.
- Что-то случилось? Антон, посмотри на меня, что-то случилось?
Да чего она, маленькая, понять может? Сидит тут уже целый год, книжки с истрёпанными корешками читает, на старом расстроенном рояле играет, за нотными листами бегает, разлетающимися от сквозняка, бабушке подушку взбивает, обед готовит... Ничего не знает. Сердце слева? Сердце справа?
Тонечка ухаживала за бабушкой и мечтала поступить в училище искусств по классу фортепиано. Она умеет вобщем-то только две вещи: на рояле играть и капельницу ставить.
Пятнадцатилетняя девочка с серебряным колечком на мизинце...
Антон работает. Антон не любит галстуки, но ходит в галстуке, каждый день аккуратно завязывая его в дремучей прихожей перед зеркалом. Идёт на работу, поправляет галстук и льстит начальству.
Приезжает сюда каждые выходные, привозит продукты и лекарство для бабушки...
Антон всегда усталый, и Тонечка любит гладить его по голове, тогда он закрывает глаза и легонько улыбается...
- Что-то случилось, Антон?
- Просто очень устал...
По тоненькой тропинке бежит Тонечка в стареньких любимых босоножках к колодцу-журавлю, что среди одуванчиков прячется, гремит серебристым ведром...
...возвращается с холодной водой, чайник красный греться ставит, про книгу какую-то интересно рассказывает...
Антон сидит за столом круглым, под абажуром, скатёрку ладонями бережно разглаживает, в чашку с золотой каёмочкой бездумно заглядывает, грызёт кубик сахара, играет со светом: то включит его, то выключит.
-Вот бабушка проснётся - и к ней пойдём, поздороваешься.
Бабушке заваривает чай - из белых и розовых лепестков пионовых. Бабушка очень любит. Сахара два кусочка складывает, каши овсяной тарелку набирает.
- Ну, идём.
Среди старых резных сундуков, что внутри оклеены обоями старинными, среди вязаных крючком салфеток, среди мебели тёмной, что из века прошлого, лежит на кровати бабушка, маленькая такая, как куколка.
Бабушка у них совсем старая, помнит Сталина и припрятанную коробку с изящными перчатками своей матери, помнит кабинет отца с камином и как в их квартире был обыск...
У бабушки болезнь - бабушка лежит под капельницей. Без капельницы бабушки давно бы не было, и дух её провел бы по всем клавишам рояля указательным пальцем, взвился бы свободно в небо в кисейной сорочке с кружевной оторочкой и улетел к облакам вместе с одуванчиковыми семенами.
Кроме бабушки, у Антона и Тонечки никого не осталось. И они берегут её, как маленькую фарфоровую статуэтку. Любуются её добела седыми кудрями, слегка выбивающимися из-под чепца, любуются её хрупкими старческими ладонями...
Бабушка лежит, фотоальбомы перелистывает, цветными карандашами исчёрканные, тониной рукой много лет назад изрисованные. А фотокарточки всё чёрно-белые. Кое-где бабушка - молодая красотка. И губы красным подведены легонько - это уж она сама в юности подводила. В альбомах цветы засушены - выпадают из страниц замусоленных бабушке на одеяло, а она и не видит. И потом, откуда взялись, удивляется.
Антон за её руками наблюдает, за лицом её, за веками старыми, мягкими. Смотрит на капельницу у кровати, вздыхает. Бабушка его, как всегда, расспрашивает: а невеста есть ли, а друзья как поживают, а на работе как дела, а тётя Римма не присылала ли писем.
А он придумывает, что все хорошо, глаза опускает. А потом говорит, что устал.
И вправду устал. Врать.
И бабушка поспать его посылает, как в детстве, и Тонечке напутствует, чтоб та для брата плед достала...
Стол во дворе среди травы расположился, старый-престарый, с балясинами на ножках. От дождевой воды серым совсем сделался. И скатёрка на нём от ветра развевается, углы внутрь загибаются. А на скатёрке по канту - кружево: птицы белые небесные клювами то сходятся, то расходятся. Бабушка сама кружево плела - на коклюшках.
Чашки фарфоровые на скатерти стоят, в них ветер поёт, тихо совсем, но можно услышать. Тарелки на столе. В тарелках макароны остывают - Тонечка готовила. И курица цепкими лапками по столу расхаживает - в тарелки поглядывает.
Куриц у Тонечки всех именами зовут, и всех куриц она различает. А они - ну, все как одна - чёрные, с хохолками красными и смотрят глупыми глазками, головой вертят.
-Комиссаржевская! Чего это ты на столе? - Тоня с чайником подбегает, курицу прихваткой прогоняет.
Самую старую курицу - Антон точно знает - у неё зовут Боярыня Морозова.
Тоня хочет с ним поговорить, будто чует неладное. Из пустого в порожнее у них разговор.
Его дорога устлана погибшими бабочками-капустницами, нелепо раскинувшими крылья. Его дорога обозначена чередой деревянных столбов с проводами обвислыми. На дороге его встречается борщевик разросшийся - топорщит листья, пути не уступает. Дорога его каждый раз трудна, и каждый раз, выходя из электрички, чувствует он, как за ним дверцы щёлкают - будто пасть, как его ветром обдаёт - словно дыханием. Будто следит за ним кто-то - идёт следом, осторожничает, крадётся в траве на цыпочках, прячется за спиною и будто касается затылка. Но Антон оборачивается - и облака обнаруживает, больше никого... Будто это они упрямым белым стадом идут за ним, как за пастухом, не отстают, мордами в ладони тыкаются...
А у Антона лишь одна мысль в голове: только бы выжить, только бы выжить, только бы выжить...
Белые простыни сушатся во дворе. Ветер в них путается, к небесам их края поднимает.
Антон чашки моет, в кухне у окна стоит с полотенцем на плече, на двор смотрит, слушает, как часы тикают. А тикают они тихо-тихо, с хрипотцой. Старые часы, с башенками и боем. Но больше не бьют - бой у них из строя вышел. Молчаливые теперь. Здесь только куры да ветер - известные говоруны.
На крыльцо Тонечка выходит, передник узорчатый встряхивает, и рассыпаются по утоптанной земле пред крыльцом - зёрнышки, прыгают, по доскам лестницы стучат. Куры чёрные торопливо сбегаются...
Тонечка присаживается на корточки, следит за курами, улыбается.
Антон хмурится, чашки полотенцем отирает. Что и делать - не знает.
Надо рассказать.
Давно надо было всё рассказать.
Сразу.
Сердце стучит и прыгает в груди маленьким зернышком.
Вот она - дедова лодка. Дном в землю ушла. Вёсла в труху обратились. А было время - был дед жив - смолил лодку бережно, латал с любовью, на прицепе к реке вывозил...
Теперь лодка вместо скамейки при саде. Теперь она по новым волнам ходит - по одуванчиковым, белым, нежным. И, если сесть в неё, кажется, подхватывают её волны и несут куда глаза глядят... А ты знай на небо смотри. И пена из парашютиков - семян в лицо, будто бы от волн, разбивающихся об лодкин нос...
Вот Антон и Антонина в лодке сидят, глаза закрывают...
Если бы вёсла были, то поплыли бы они, наверняка, по полям одуванчиков в дальние дали, в сизые страны...
Гроза собирается. Ветер играет на флейте из борщевика, трубит в печную трубу 'ту-ру-ру', рамами оконными хлопает. Чёрные ласточки близко к земле проносятся, воздух крыльями стригут, бесконечности в небе описывают.
Тонечка бегает по полу босиком, окна закрывает на щеколды, куриц чёрных в дом загоняет. И бродят они по комнатам, трясут красными хохолками, скребут коготками по дощатому полу, квохчут о чём-то своём.
Бабушка волнуется, сжимает рукой край одеяла, альбом с фотокарточками к груди прижимает...
- Обойдётся... наверняка, обойдётся, - шепчет.
Куры сидят по лавкам, нахохлились, замолчали.
- Да что с тобой сегодня такое? Может, магнитные бури?
Антон морщится, как от лимона.
- А что тогда?
- Тоня... меня два месяца как уволили.
Тонечка охает и рот руками прикрывает.
- ...мне нечем больше платить за квартиру... Я ищу новую работу, но найти не могу... я уже начал занимать из денег, отложенных на твою учёбу. И... мне больше не на что покупать бабушке лекарство. И, чтобы нам с тобой выжить, я могу предложить только одно: перестать покупать лекарство для бабушки - оно слишком дорогое...
- Но Антон... - в тонечкиных глазах блики забегали, быстрые и влажные, слезливые, - бабушка ведь без лекарства... умрёт...
Тишина повисла между ними. Тишина такая, что говорить уже было неловко. Слова тают в воздухе влажном: слишком они легко тают. И слышно, как дождь стучит по крыше, будто к ним просится, как по стёклам дробит, и как калитка жалобно скрипит от ветра.
- Помнишь, она сама говорила? - хмурится Антон, громко спрашивает.
- Но как же?.. - шёпотом Тонечка.
У Антона лицо злое делается, страшноватое, с каким-то взглядом диким:
- А что ты мне делать прикажешь, Тоня? Умирать? Умирать?! Лечь на кровать, руки на груди сложить, фотоальбомы листать и ждать своего часа?! - тарелку хватает, замахивается, запускает ею об пол; бьется тарелка, разлетаются по полу белые осколки, оскаливаются с пола.
- Зачем ты... - начинает Тонечка и в комочек сжимается на стуле, лицом в ладони утыкается.
Антон ещё много говорит, и кричит, и тарелки бабушкины любимые бьёт, ругается громко, переставляет стулья с места на место...
...пока не начинает плакать...
Заплакав, úз дому выходит, тропинкой узкой бредёт. В дождь. Без зонта. Ботинками хлюпая.
Молнии пару раз силуэт его освещают промокший. И в покое оставляют, в ночь тёмную отпускают, порывами ветра в спину толкая.
- Ночь моя, чёрный пёс у открытых дверей. Ночь моя, забери меня, ноченька. Что ж ты скалишься? - шепчет Антон, к небу обращается. А в лицо ему дождь, дождь, ливень косматый.
- Господи, не хочу умирать. Не хочу умирать по собственной воле. Забери меня так, рабу грешную... дай мне уйти незаметно. Или дай мне мужества, Господи, дай сил самой с этим справиться...
Тонечка осколки тарелок собирала, ладонь острым краем порезала. Руку тонким бинтом перевязала, бантиком перевязку украсила. Антон виновато на неё смотрит. Из-под дождя вернулся - мокрый до нитки. А она ему одежду сухую приготовила, плед дала, чай с малиною сделала, печь растопила...
Сидит с ним рядом, шёпотом говорит:
- А собака у нас... двух щенков принесла. Чёрные совсем, как она сама. Слепые ещё, маленькие. А бабушка и не знает... - и улыбается тихонько так, будто не случилось ничего. - Правда, она совсем не разрешает их гладить... И знаешь... смотрю на них, когда они спят и сопят во сне... и кажется, что в мире, кроме нашего домика, ничего больше нет...
- Так и есть... совсем ничего...
Потом молчат долго. Тоня по-детски ногами качает.
Антон признает, что слабость это - бабушку без лекарства оставлять. Обещает хоть куда-нибудь устроиться - хоть курьером, хоть почтальоном...
Всё-таки сердце у него есть. Хотя бы одно. Хотя бы нашитое.
В лодке дедушкиной вода после дождя собралась. И облака теперь в ней отражаются. Будто путешествовать на ней собрались: по полям, по лугам, по лесам и городам.
А утром приходит туман... Густой такой и плотный. От него на душе нежно и грустно. И ощущение такое, будто домик с треугольной крышей оказался внутри большого белого одуванчика. И что же тогда? Стóит скользнуть по полю ветру - и унесёт их домик высоко в небеса...
Ноги в тапочки - совсем легко, шёпотом. По половицам мимо окон открытых. И поле молчит. Принимает, значит.
В ночной сорочке белой, в белом чепце... травы за подол цепляются. Шагом неуверенным. В туман, в никуда. Уходит, чтобы не мешать жить. Тропинками узкими уходит. Медленно бредёт. Оглянуться нельзя - а она обернётся всплакнуть... да домик уже скрылся в тумане... и впереди только тропы-тропы... а позади пустота...
...и зачем всё это было?
...и кому это было нужно?
Воспоминания, запертые в старом фотоальбоме, туфельки-лодочки и нитка янтарных бус... Лодка в поле...
... что это было?..
И было ли?..
Тянутся, тянутся разбухшие от ночного дождя ароматные тропы. Молчит поле. И только явственно где-то внутри ощущается - пустота...