Опять был самый обыкновенный день. Жара уменьшила свой яростный пыл, раскаленные небеса остыли и даже соизволили излиться живительной прохладой грибного дождика. Славный город Якутск уже вовсю ощущал приближение шелушащейся опавшей листвой и выброшенными в негодовании отвергнутыми вступительными документами осени и последующий за ней хладный упокой зимы. И потому был печален. Серые бетонные стены панельных домов мокрыми разводами оплакивали выдохшееся лето. Лужи под колесами машин и ботинками жителей и гостей славного города Якутска пузырились скорбью по уже более не жгучему асфальту. Солнце, утратившее пылкую страсть обжигающей летней плазмы, начало стыдливо прятаться за горизонт, как только наступали сумерки. Люди, взъерошив воротники легких курточек и синтетических плащей, торопливо перебегали из под одного магазинного навеса под другой. Угрюмые воробьи со скуки дрались у мусорных корзин за неопрятно рассыпавшуюся подсолнечную шелуху и липкую лужицу растаявшего пломбира.
И я опять-таки шел по своим собственным делам занятый своими мыслями. И почувствовал в свободных руках знакомую тяжесть. Пришлось торопливо вытаскивать ладони из карманов, чтобы мне не порвало куртку и ее содержимое внезапно воплотившемся из воздуха острым металлом. Вытянув руки перед собой, я с упоением пронаблюдал, как ничто сгущается в нечто, и размытое пятно приобретает грубые и функциональные черты жестокого и совершенного орудия. И вот у меня на ладонях вновь оказался Топор. Я невольно залюбовался его идеальной формой, предназначенной для рубки, раскалывания, и прочих жестоких мясницких забав. Было невероятно приятно вновь ощутить на руках беспощадный холодок закаленной стали и надежное тепло струганной березы. Ладони мои, мягкие, вспотевшие от волнения и распаренные в пластмассовом кармане пластмассовой же куртки, как нельзя крепко сжали шероховатое топорище.
Уж теперь-то тебя просто так не отпущу,- кровожадно решил я и заозирался вокруг обновленными, приобретшими стальную зоркость топора, резкими глазами.
Внезапно и очень сильно захотелось подраться. Кровь заклокотала в моих жилах. Мышцы заскрипели и рвались в драку. Волосы вздыбились и затрепетали на ветру ярости, исходящей из самого моего нутра. Кишки судорожно сжимались и разжимались. Да так что я забеспокоился, не оконфузиться бы посреди города. И это вернуло мне ясный разум. Кровавая пелена спала с глаз, мышцы обмякли и заныли, в желудке забурлили внезапно выделившиеся литры кислоты, а кожа под успокоившимися волосами зачесалась с неимоверной силой. Откат от боевого безумия был скверен.
Ох...-только и смог выговорить я, обессилено разжимая ладони.
Но топор вовсе не упал. Он все так же оставался на моих руках как приклеенный самым качественным и самым неощутимым клеем на свете. И лишь его тяжесть и шероховатость давали мне понять, что он не галлюцинация. Или очень хорошая невероятно достоверная галлюцинация. Для наглядности нереальности происходящего я повертел ладонями в разные стороны, отлично позабавившись зрелищем вытягивающегося и сгибающегося самым непостижимым образом топорища. Поняв что над ним уже начали издеваться, топор прекратил попытки влиять непосредственно на мой разум и, как и в прошлый раз, решил мне просто показать, что видит он сам своими острыми металлическими глазами.
Так то получше будет...- тихо прошептал я топору и оглядел окружение внимательным взором уже без былой кровожадности.
Люди и дома, проспект и фонари, провода и машины, все вокруг расцветало совершенно иными красками, корежило формы, изощренно трансформировалось, выделяя наружу собственную суть и самое сокровенное, тайное даже для самого себя, содержимое.
Дома обрастали охочим до людских эмоций мхом-вампиром, несвойственным для наших краем сугубо средневеково-рыцарским плющом, покрывались ржавчиной или особым монопластовым лаком, устремляясь ввысь в будущее отсвечивая зеркально-пластмассовыми боками или же наоборот ссутуливались в грязные затаенные землянки. Фонари, обзаведшись злодейского вида коронами из бронзы и искусным, но зловещим орнаментом, зыркали с вершин багровыми горящими глазами. Некоторые вырастив белые резиновые перчатки на гибком шланге приветливо махали всем прохожим. Прочие же просто кровоточили или бились в жестком приступе необъяснимых судорог, сопровождая все это неистовым морганием лампы и оглушительным гудением. Машины, обзаведшись острыми обломками хищных зубов вместо решеток радиаторов и слизывая шершавыми жестяными языками капельки крови с бамперов, голодно скалились и красными глазами фар оглядывали людей бредущих по обочине. Некоторые, прогнув натруженные спины и источая едкий запах рабочего пота, кричали по ослиному или слабо ржали. Малая часть же сверкая леденцом, карамелью и гнусного вида маслянистой сыпью похотливо покачивалась на амортизаторах и сладострастно скрипела. Неровный асфальт проспекта выгибался, вздувался пузырями, проседал в скверно пахнущие гнилые болотца, зацветал благоухающими кустами, и даже раскалывался прямым порталом в неведомые зловредные миры. Но более всего происходило жутких метаморфоз с людьми, с этими славными жителями и гостями не менее славного города Якутска.
Наряды, кожа, плоть, внутренности, скелет облетали с них подобно страницам секундного календаря, обнажая средоточие души. В которой стальным прутом крепко сидела несгибаемая память совести- самый что ни на есть беспристрастный судья всех совершенных и даже надуманных человеческих поступков. Я видел, как некоторые обнаженные души, совсем малое количество, сияли светом чистой незапятнанной жизни, не имея в запасе ни грана грязного поступка. Иные же раздевшись от всего материального, ужасали мой стальной взор уродливыми прыщиками мелких, но гнусных проступков и отвратительнейшими язвами подлостей и предательства. Несколько душ багровели незаживающими ранами смертных грехов. Но большинство же было серым. Не светлые, ни темные, никакие души, подобно теням в сумраке предутреннего тумана сновали и бурлили вокруг как невкусная серая вермишель в столовском вареве, лишь по недоразумению называемым супом.
Людишки...-неожиданно даже для себя самого, снисходительно подумал я.
Кто же ты тогда сам...?- шептал-вопрошал топор, ехидно отсвечивая тусклый отблеск ослабевшего солнца лезвием мне прямо в глаза.
Я же...- начал было я и задумался. Интересно, какого цвета моя собственная сущность? Я сузив глаза до бритвенной остроты, впился взором в свои ладони. Но ладони оставались ладонями. Даже топор заметно побледнел и в самой середине ставшего прозрачным топорища я увидел нечто удивительное, но ладони никак не желали обнажаться, так и оставаясь самыми обычными ладонями.
Эй, потише...- испуганно зашептал и затрепетал на моих ладонях грозный и всемогущий инструмент.
Но я не внимал его шепоту. Я вообще ничего не видел кроме своих потных, раскрасневших ладоней, заполнивших все мое сознание, весь мой личный космос. Острота взора была уже запредельна, до боли стиснутых век, до хруста выгнутых хрусталиков, до макового зернышка сжавшегося зрачка. Взор острый не невозможности, способный препарировать саму душу, разрезающий причины и следствия, рассекающий прошлое от будущего. Мир вокруг, материальный-духовный, живой-мертвый, добрый-злой, трещал и развоплощался до фундаментальных основ. До самих предвечных, установленных самой неистовой и древней энергией вселенского созидания, причин. Даже атомы воздуха окружавшие мои ладони уповая на мое милосердие, обнажались, разгоняя муть электронного облака и доверчиво раскрывая свои протонные сердцевины. Но ладони были прежними. Более не способный выдерживать неимоверного напряжения я расслабился и измученно выдохнул и мне вторил усталый выдох самого мироздания.
Что со мной...?- был мой вопрос топору.
Топор промолчал.
Что я?- был мой второй вопрос.
И топор опять же оставил меня без ответа.
Я...-прошептал топор и начал стремительно испаряться. Размываясь под моим укоризненным взглядом в смутную полупрозрачную тень. И испарился. Подлец...
Меня обдало тучными сноровистыми каплями грязи, вылетевшими из под колес промчавшегося мимо лихача. Ругнувшись и попытавшись отскочить, я угодил в еще большую лужу и еще больше испачкал брюки. Выбравшись на сухое место, подальше от наглых машин и подлых луж, я принялся было счищать особо крупные капли грязи, прилепившиеся в брюкам и полам куртки, как неожиданно сильно удивился виду собственных ладоней. И так долго стоял и с таким вниманием все оглядывал их, пока кто-то из прохожих не буркнул мне в спину обидное 'еще один обдолбанный наркоман'. И лишь тогда, устыдившись, я спрятал ладони в карманы куртки, и как был грязным, так и ушел.