На рассвете было пасмурно. Часам к девяти тучи разошлись, выглянуло солнышко и, хотя за окном всё так же, всегдашне мозолили несколько обтрёпанных крыш и безрадостно качалась на ветру зелёная верхушка каштана, настроение изменилось: душа ожила, и словно бы только из-за того, что мир вокруг окрасился добрым чудесным светом, словно от него каждая клеточка тела легко впустила в себя извне таинственную энергию жизни, что так бездарно тратится в жестоких и картонных сражениях наших и от нехватки которой человек чахнет и умирает.
Сильвия и Эдуард проснулись почти одновременно. Вчера они были в гостях, на празднике. Собственно, и не праздник был, а так - групповое отягощение желудков за неимением лучшего времяпровождения. Какой же это праздник, когда нет озарения и все мысли только про то, как время убить и что ещё съесть? Скинулись, собрались малозанятые люди, им, как говорится, дай только повод; посидели, лясы поточили, посплетничали, сто раз пережёванное попережёвывали, переговоренное повторили. Впрочем, ели уже не так плотно, как в первый год эмиграции, но попробовали всё! Короче говоря, состоялась обычная бездарная процедура потрата жизни. Да и с чего придумать-то лучшее, когда большая половина жизни прошла в рабстве, а вторая плывёт в золотой клетке, как дерьмо на волнах. Какие уж тут укрепляющие дух и просветляющие разум мистерии - только телевизор и застолье!
Как вина от глупой потери чего-то неосязаемого руками, но баснословно важного и ощутимого всем существом, тревожил пробуждённые души какой-то осадок, не так ли чувствует себя язычник, забывший поприветствовать Солнце или Луну.
Люди проснулись и молчали.
Властвовала тишина. Мысли хаотично прыгали с пятого на десятое и мелькали, как какие-то чудовища за стеклом аквариума с мутной водой, обрывки сновидений, воспоминаний настоящего и прошлого; то красочные, то кровавые лоскутки времени; то позабытые напрочь или своей собственной рукой умерщвлённые надежды, всё это, вся эта бесформенная масса бесконечных энергии, лишённая всякой волевой управляющей силы, масса, подобная огромному непредсказуемому зверю, а скорее - пауку, сдабривалась, как растительным маслом накрошенные овощи в винегрете, безмятежными мыслями об полном отсутствием каких-либо созидательных планов на укрепление и улучшение самого себя и о какой-либо ответственности перед кем-либо.
Сильвия - роскошная брюнетка лет тридцати восьми.
Одеяло прикрывает сочные женственные формы и мягко подчёркивает их, будто свет смягчён растром, - они бы непременно увлекли взгляд художника и понесли бы молнией его возвышенную мысль приоткрывать новый формат познания, и не суетно, а любовью, по зову и ритму сердца, к тому, чьё отражение... Но художника не оказалось, а изящная ножка, с ювелирно обработанными коготками, что незатейливо самым кончиком показалась из-под покрова, была прелестна ошеломляюще.
Длинные чёрные волосы волнами разметались по пуховой подушке, а огромные голубые глаза, нежные, волообразные, были полуоткрыты, загадочны и по-детски в полусне.
- Знаешь, что мне снилось?! - нарушила тишину Сильвия тембром Золушки, приоткрывающей заветное желание Крёстной.
Эдуард, массивный квадратный человек с львиною шевелюрой и седой спутанной бородою, полной достоинства, скосил маленькие живые глазки на подругу. Он напоминал капитана, что снизошёл услышать юнгу, - Сильвия была ему чрезвычайно мила.
Сожительствовали они уже около года и не тяготились друг другом. Для людей никому во всём свете не нужных, доживающих век 'на перекладных', по инерции, - это почти такая же удача, как для рябины перебраться к дубу! Может быть, Эдуард и Сильвия знали, к какому ужасному последствию, к взрыву, к частной катастрофе - сравнимой с чернобыльской для человечества - может привести только одно неудачно сказанное слово, жест: малюсенькое ничтожное действо, даже не действо, а так, без задней мысли напоминание о чём-то всуе...
О, как это малюсенькое ничтожное действо может быть воспринято уязвлённой душой, существующей мало того, что без всякой философии и, соответственно, без жизнедвижимых мыслей, но обременённой горечью потерь, пламенем поражений, склок, мелких предательств, унижений, неудач и склонной лепить из мухи слона.
Бывает, огромный камень находится в равновесии, и пылинка опрокидывает его.
Эдуарду и Сильвии, людям импульсивным, эгоистичным, завистливым и жадным до земных удовольствий, привыкшим жить потребителями и без всякой заботы реализовать себя в жизни и уже плохо понимающим: что это такое: реализовать себя, но обоим чертовски эрудированным, им удавалось вполне замечательно сосуществовать. Отчего? А лучше и не докапываться отчего: за плечами большая часть жизни, а горбатого могила исправит, и шутили Эдуард и Сильвия по этому поводу иногда, мол, не туда ли в рай - в за границу - они попали с бескрайних!
- Что тебе снилось, душа моя?! - ответил Эдуард, смачно зевнув, борода распахнулась, как варежка, и сомкнулась опять.
- Мне, кажется... Мне приснилась твоя мама.
- Во как! Ты ж её не видела никогда!
- А ты на прошлой неделе показал фотокарточку, что из книги выпала, и сам сказал: это - мама!
- Точно! Было такое...
Эдуард не любил слушать сны, но понимал: женщине надо дать выговориться, поболтать, и рассуждал, пусть лучше со мной поговорит, чем неизвестно с кем.
- Что ж тебе сказала мама? - и Эдуард смешно проговорил скороговоркой: - Зю-зю-зю!.. - и вспомнил, так мама говорила ему в детстве, тепло гладя его по животику мягкой родной ладонью.
- Я не помню, что она сказала... Я даже не уверена, что это была она. - Сильвия не дыша перебирала хрупкие сновидения, как одухотворённый мусульманин свои чётки. - Это был какой-то дом. Странный, старый, разваливающийся дом без архитектуры... Строение... С грибком в ванной под потолком... Мокрая стена...
- Ты что там делала, мылась или стиркой занималась?!.
- Нет, нет... Мне так чудится: какая-то сырость с грибком должна там в ванной обязательно быть.
- Ну должна, значит, будет! А потом был ремонт!!! - бодро вставил Эдуард. - Долевое строительство!.. Ипотеки... Из сказки в быль, из были в пыль!
- Нет... Подожди! Стены на кухне были с обоями... Такими... сопливой наружности, не помню... не знаю этот цвет! но ободранными... их видеть было страшно!.. Желтовато-зелёные! Как во сне... Лампа жёлтая висела.
- Ну и видения у тебя после праздника! Ты вчера определённо что-то съела?!! - попробовал пошутить Эдуард и спросил: - И что ты... или вы... готовили вкусненькое на этой кухоньке?
- Мы ничего не готовили... Или готовили?! Я не помню! - Сильвия на миг прикрыла двумя пальчиками рот. - Там женщина была у плиты.
- Молодая, старая?
- Старая-старая... Очень старая...
- В халатике синем, байковом, с белыми цветочками? На ведьму немножко похожая!
- В халатике синем... байковом... с белыми цветочками... выцветшими, застиранными!..
- Так, так! - Эдуард решил немного развлечьcя.
- По-моему, так и была старушка одета. На ведьму, правда, похожая, но не злую... - К персонажам сна Сильвия относилась, как к драгоценностям. - А ты откуда про неё знаешь?!
- Совсем старушка, да?!
- Да! - воскликнула Сильвия. - Да! Совсем старая женщина!
- Это не мама, это моя бабка! - решительным шёпотом заявил Эдуард, театрально вскинув брови вверх. - Коммуналка... Кухня... Лампа мутно-жёлтая без абажура, как груша на сухой макаронине, воткнутая, как луч света нашей эпохи, в грязно-белесый и весь в трещинах потолок!
- Точно. Жёлтая... без абажура... на макаронине! Грязно-белесый потолок!.. В морщинках... - поразилась Сильвия. - Да, точно так и вижу! И старушка... Неужели, это твоя бабушка? Вот здорово!..
- Ну конечно, бабка, а кто же ещё?!. И кухня наша, на 1-м Революционном, и бабка наша, революционная!.. Вечно в халатике синем, байковом, с белыми цветочками, сколько помню себя с детства... С белыми цветочками и всегда у плиты, как прилепленная... на 'Акэ'!
- Как?
- На 'Акэ', на смерть! - пояснил Эдуард.
- Не понимаю?
- Клей такой, всё клеит. Предназначен для склеивания камней друг с другом.
- А набойку им приклеить можно? - поинтересовалась Сильвия, приспустившись на землю с небес.
- Наверное... но дешевле отнести в ремонт!
- Почему?
- Надо брать килограмм, это минимальная доза, чтоб приклеивать набойки - на всю жизнь хватит. И набойки, если не полсотни брать - дорого. Да и где ты здесь набойки видела в продаже?!
- Понятно, забыли!
- Ну и хорошо! И Слава Богу! Ну, что там ещё у тебя было?.. У другой плиты мог находиться только Семен Яковлевич, плита справа у окна. Его в 39-м арестовали за анекдотец и дали десять лет лагерей, а комнату забыли заселить, а потом, когда он отбарабанил от звонка до звонка, дали ещё пять лет ссылки, наверное, чтоб стаж не прервался! Когда он вернулся, после смерти тирана, что списала ему пару годков, в свою родную комнату, то с него потребовали оплату за все годы, что он мотал срока... Говорил, как окурок оставил в пепельнице, когда арестовывали, так тот и пролежал, дождался... Яковлевича никто не ждал, у него никого не осталось...
- Ну и как! Судился он?
- С кем?
- Ну за квартиру, чтобы не платить!
- Что ты! Там занял, здесь перехватил! Упросил частями и тихонько расплачивался, и был совершенно счастлив, был счастлив, говорил, как никогда!
- Дикая родина, страшное время и чьё-то счастье... Хм! Нет! У другой плиты не было никого...
- Странно... А может быть, было захламлённая плита в самом углу кухни?..
- Была! Точно, стояла! Такая неухоженная... Засраная вся.
- Это майора Вихря! - загорелся Эдуард. - Майор почти не ночевал, да он почти и не жил у себя, в нашей коммуналке, но был - наш. У нас один только Семён Яковлевич пострадал. Остальным - повезло, пронесло, не коснулось, пересидели на бочке с порохом. - Эдуард, пошутив, невольно окунулся в какие-то рваные воспоминания, даже и не воспоминания, а в картины прошлого, разбитные, мутные, разящие. - Когда майор жил дома, всё равно питался в своей спецстоловой. Вот. По праздникам девок приводил и открыто занимался развратом, и вся коммуналка должна была гулять, возникать было нельзя, не участвовать он запретил!
- Нет, его не было! Ну его!
- А девки?!
- И девок не было. Кстати, а что он себе жилплощадь не увеличил, пока этот... другой... как там его, ну твой сосед, этот, ну который сидел за анекдот?..
- Семён Яковлевич?
- Да! Не знал что ли майор, что соседа ту-ту, на освоение северных просторов, а площадь - пустует?..
- Может, и знал, а может, и знал. Я ж говорю, он был - наш! Нас не коснулось больше никого... А может, он наоборот, сам усадил Яковлевича, но захотел потом доброе дело сделать? Кто знает мысли в башке с лозунгами, тем более, в вечно пьяной?! Пока грамоте человека обучат, туда столько мыслей напихают, он потом столько натворит при возможности, сам не понимая того... Всё равно, что обучить гориллу нажимать кнопки и сделать её неприкосновенной! А может, решил квартиру тому сохранить, чтоб совесть меньше мучила... Нет, это - поступок, животное на поступок не способно. Скорее всего, майор и не знал, что Яковлевича подмели, а решил, тот в полётах - Яковлевич на Север летал - и долетался! - полугражданский лётчик был. Майор, наверное, решил: часы у них для взаимных встреч не совпадают. Спрашивать и интересоваться было опасно, майору в том числе! Он хоть и животное был, но относительно честное, по-тогдашнему устою: своих не трогал. Может быть, убереглись мы от страданий благодаря бандиту в погонах, и платили мы ему за покровительство не деньгами, как если б сегодня, а рабским страхом и почитанием. Это он уважал.
- Главное - пережили!
- Пережили! Никто не спрашивал ни про кого ничего и никогда... Но через десять лет они встретились на кухне. Семён Яковлевич попал на пару дней между освобождением и новым арестом, - пепельницу даже не почистил! - а майор как раз на ноябрьские с девками гулял так, что, как говорят, дым коромыслом! Я тогда маленький был, зашёл на кухню, а там Семён Яковлевич стоит со стаканом и держит его как-то странно: два пальца согнул, а три - большой, указательный и мизинец - выпрямил забором и стакан между ними расположил, понимаешь, вот так, - Эдуард показал как, Сильвия кивнула, - держит, как какую хрупкую ёлочную игрушку в руке, подносит стакан ко рту и маленькими глоточками пьёт, то ли воду, то ли водку, при этом улыбаясь блаженно каким-то сокровенным мыслям. Я испугался, думаю: может он чокнулся в лагере, а он прервал своё питие и говорит: - 'Ты не бойся, это ничего!' - 'Я и не боюсь, - отвечаю и спрашиваю: - Что, ничего?' - 'Это я воду пью, - говорит, - волшебная она'. - 'А чего так странно стакан держишь?' - 'Чтобы выжить, - говорит, огляделся и поясняет, душевно так, тихохонько, сердечно, не как серп и молот: - Я там, - показал рукой за спину, - умереть хотел, сбросить тело и выйти из него на Свободу, устал я, понимаешь, - я кивнул, - а мне один старик помешал, сказал, дескать, кто сам тело своё сбросит, кто сам себя убьёт, тот в новой жизни, когда он опять на белый свет родится, в том же самом возрасте насильственной смертью убит будет... Хочешь, говорит, верь, хочешь нет, а Карму, это Судьбу по-нашему, человек творит сам. А я слабый был, доходяга, но, значит, ещё не совсем доходяга, потому что испугался и дотянул до утра, а утром, был выходной и старик учил меня воду пить и наказывал: 'Когда пьёшь Дух Солнца благодари и радуйся жизни!'' - 'А потом что?' - брякнул я. - 'Ничего. - ответил Семён: - Расстреляли деда утром. - и, уже уходя из кухни, на ходу добавил, довольно усмехнувшись: - А я вот - живу!'
- Какие ты рассказываешь ужасы!.. Не рассказывай больше!
- Доскажу! Встретились Семён Яковлевич и майор... Майор налил обоим и выпил за настоящее и будущее... А Яковлевич только сидел и держал стакан. Потом помолчали, ещё посидели. С виду, как ни в чём не бывало. Как ничего не произошло и время стояло. О прошлом не спрашивали, будущее не колупали, как нет его. Посидели и разошлись, один в свою комнату к одиночеству, а другой - к своим девкам гулливым, затрушенным, хотя народ говорит: шерсть на гулене всегда лучше против кормяжки. Майор, уходя, предложил Яковлевичу шлюху на ночь, задарма, но тот только рискнул отказаться, хотя и поблагодарил.
- Да нет! не было ни его, ни майора, ни девок. Было не так. Всё было без злости!.. Тяжело было, но по-доброму!
- Сейчас доскажу только, как всё разом закончилось: Вихрь перепил с горя за отца народов, когда тот, наконец, помер, и хрипло командуя, выкрикивая на всю коммуналку: 'Стой! Сюда! Сюда, сказал, иди!!!' - ушёл на чердак убийцу вылавливать, белая горячка у него уже тогда была, там и кончился, окоченевшим снесли...
- Да нет, не было никого! Ни девок, ни майора, ни даже тебя в детстве!.. Там было без злости и дурного!.. - Сильвия затаила дыхание, подушечками пальчиков отыскала ниточку сна и принялась за клубочек. - Там было тихо-тихо, тихо-тихо... Там наших злых слов вообще не было, звук если и был, то тихий, вечный, было без обиды или мести.
- Значит в какие-то будни попала на наш 1-й Революционный! - шумно выдохнул Эдуард и спросил: - Но бабка-то, была!!! В халатике, в синеньком, байковом, с белыми блеклыми цветочками и вечно у плиты...
- Была старушечка, - прошептала Сильвия.
- Окно на кухне было?
- Не было... Окна, точно, не было... - Сильвия отвечала совсем тихо, словно созерцала и остерегалась, резким или громким словом, смести прочь все свои видения. - Кухня была без окна! И была милая старушечка в халатике синеньком, байковом, с белыми цветочками блеклыми. Была газовая плита под жёлтой лампой на макаронине, воткнутой в потолок.
- Наша кухня! Точно, наша! А у плиты - наша бабка! Коммуналка, на 1-м Революционном, дом мой родной, для меня, дикаря, с одной лишь марксистко-ленинской философией в голове, можно сказать, отчий дом! Старая кочерга у плиты!.. Представляешь, сколько раз квартиру предлагали! 'Нет! - кричит. - Не съеду в удобства, пока в стране хоть один барак!' А куда от них деться?! Бескрайние! Народу-то - тьма! На всех хоромов не строят, тут подойти надо. А кому-то и барак - хоромы. Барак - это объективная реальность державы, родимое пятно, штамп в паспорте, символ - баракко. Почему до сих пор нет памятника бараку или разбитой дороге?!. Шалашу - есть, а бараку - нет! В стране с религией изобретшей вечное проклятие и анафему, обязательно должен быть памятник бараку, а так же бардаку, лому, колодкам, воровству и плохим дорогам.... А ей, бабке, хоть кол на голове обтёсывай, воплощённый аборт коммунистической идеи, только и слышно от неё: 'съеду, когда последний барак разрушите... стыдно мне, люди, стыдно!' Никогда, значит, не съедет. У неё - совесть, а у мамаши - чахотка, что важнее?! А у меня полипы, миндалины, астма... потом оказалось они от раздышки и всё излечили, но тогда... зато - в Армию не взяли! А она - не съеду! Она это слово 'барак' спокойно слышать не могла, вздрагивала, как безответно влюблённый при мысли о предмете своего сердца. Я думаю, у неё паранойя была на это слово, особая такая уникальная реакция на слово, всегда чёткая, как у выдрессированной служебной собаки на команду: 'Фу!'
- А может, она ждала, пока остальные съедут из коммуналки, всё ж центр города? - хмыкнула Сильвия и драгоценная ниточка сна скользнула прочь.
- Ни!.. Что ты! Она недальновидная была, из простых - местечко, искренняя... Пушечное мясо партии.
Сильвия не слышала: не дыша искала выскользнувшую ниточку сна, судьба сжалилась...
- Мне кажется, это было в другом городе. - тихо ответила она.
- Может быть. Это не играет роли в системе малых галактик!
За окном, в зелёной верхушке каштана весело играли солнечные лучи.
- И чем вы развлекались на кухоньке? - лениво спросил Эдуард, словно из вежливости. Он наблюдая как солнышко заплескало весь небосвод.
- Дальше. Погоди! Дальше, была твоя мама, а я ещё не знала, что это твоя мама, - Эдуард покосился на подругу, - она стояла в профиль, как-то... Как-то особенно. Молодой такой профиль, ясный, притягательный... Я бы сказала, возвышенный. Глаза добрые и чуточку прикрытые... Мне стало так хорошо, так тепло и покойно, как, наверное, в раю. И почему-то потом сразу смешно стало. Так смешно, что!.. - Сильвия прочно ухватила сон и расхохоталась открыто, долго и глубоко. - Не знаю почему, мне совсем смешно стало. Я давно так не смеялась! - она опять залилась смехом, а потом добавила: - И я сказала тебе: 'Посмотри, какой смешной профиль и нос у этой молодой очаровательной женщины!'
- Чегой-то ты в нём смешного нашла?! - недовольно буркнул Эдуард.
- Да ничего! У неё прелестный профиль, но мне во сне показался смешным, я и засмеялась, там смеялась и сейчас смешно... - Сильвию затрясло от смеха. Она захохотала... а потом выдавила: - Совсем смешно было!!! А твоя мама отвернулась, а я ей ничего не сказала... Разве плохо, когда смешно?!
- Ничего он не смешной!.. - в голосе Эдуарда мелькнула нотка раздражения. - И что дальше?
- Мне стало совсем смешно, до коликов, а ты представил: 'Это моя мама!' Тут я перестала смеяться, а она вышла. Медленно так, тихо-тихо, как облачко одинокое, как выходят совсем... Ушла, оправляя вязаную шаль на плечах.
- Слушай, - недовольно сказал Эдуард, - ты зачем маму обидела?!.
- Я?! Я никого не обидела! - удивилась Сильвия. - Не хотела я её обидеть. И потом она была совсем молодой, она была младше меня... не знаю насколько. Она мне показалась совсем-совсем молодою, я в сравнении с ней - старуха! Но во сне я была младше её, я была девочка после десятого класса... И я не хотела никого обижать. Я заметила только нос и профиль! И мне стало смешно. Кстати, у моей мамы тоже был такой же специфичный профиль и что с того?! Я всегда смеялась от этого. Что делать, если смешно! - Сильвия рассмеялась. - Я вовсе не виновата, но мне всегда интересен у человека профиль. Я тебе уже говорила про это. А у твоей мамы очень весёлый и редкий! Как буква 'зю'! Я, наверное, коллекционер, - Сильвия вновь залилась, как запела, грудным смехом.
- Сама ты буква 'зю'... Коллекционная! Что тебе дался мамин профиль! Это же нос! Что за антисемитские заявления!
- Ты не можешь мне так говорить! Тем более, я никогда не видела её так, в профиль! На той фотке, что ты показывал мне, она вполоборота. Там ничего такого не видно!
- Какого такого там не видно?
- Ничего никакого!
- А что там должно быть видно?!
- Ничего не должно!..
- А почему ты заявляешь, что это моя мама была?!
- Ты сам мне это сказал! - воскликнула брюнетка с голубыми глазами. Тембр Сильвии оставался прост и радушен, и ей удавалось вполне углубляться в увиденное, захватившее её всю во сне, и вытаскивать, как рыбак сеть, всё это себе и Эдуарду.
- Когда я тебе говорил, что это моя мама! Ты думай немного, прежде чем сказать!
- Во сне ты и сказал мне: 'Вот, это - моя мама!'
- Дурдом!.. Я во сне спал! Я сплю во сне!
- Нет, не спал! А я её никогда не видела! А ты сказал: 'Вот, это - моя мама!' А иначе, откуда мне было знать, что это твоя мама?! Фотография? Ты пойми, Эдик, я не умею по части представить целое, то что мне видно на плоскости - то и есть, чего не видно - того для меня нет. У меня по начерталке, - с виноватой улыбкой сказала Сильвия и, как на миг оступившись в зыбучих песках пробуждения, добавила: - дохлая тройка была, госоценка... Господи, как это было так давно!.. Как хорошо было! Пора надежд, студенчество, другая страна, другая жизнь!.. - она вздохнула. - Я видела только эту фотографию, поблекшую, коричневато-белую... И что я плохого сказала?! Только и сказала 'Посмотри, какой смешной профиль и нос у этой молодой женщины!' И больше ничего! Молодая женщина тихо ушла. Она должна была уйти! Я-то, при чём?! Я почти комплимент сказала, заметив, что её лицо вызывает здоровые эмоции. Ты, кстати, очень спокойно отнёсся к этому. Ты тепло добавил: 'Это - моя мама!' Мне понравилось, как ты сказал!
- Когда?!
- Когда я уже всё сказала!
- Что сказала?
- Про профиль!
- Где?!
- Что где?!
- Где ты при мне это сказала и я отнёсся к этому спокойно?! Тепло!!!
- Как где! - Сильвия улыбнулась. - Там и сказала... Где мы были все вместе: на кухне без окон, с мутной лампочкой на макаронине и невозможным потолком - на Революционном... Или где у вас ещё кухня была?!
Эдуард молчал и глядел в потолок, в серо-голубоватую субстанцию с мелкими-мелкими трещинками, кое-где грязноватыми или это были тени неровностей, и так по всему периметру, словно в паутинке... Он углядел и паутину в одном из углов, мёртвых инсектов в ней и, показалось ему, даже паучка.
- После оплодотворения самка пожирает паука, - глухо, с досадой пробормотал он.
- Я знаю, - ответила Сильвия, - ты говорил... Послушай, а твоя бабка?.. - она хотела что-то уточнить, но Эдуард перебил:
- Кто тебе сказал, что это была моя бабка?!
- Ты сказал! И только что, Эдик, ты сам настойчиво это утверждал! - удивилась Сильвия. - Старушка в синеньком байковом халатике с белыми блеклыми цветочками и вечно у плиты, как клеем для камней приклеенная. Забыла название клея.
- 'Акэ'.
- Ну да!
- Ну хорошо! Пусть бабка! Пусть моя! Пусть приклеенная! И что?! Тоже профиль?! Так у нас у всех профиль!.. И что ты ей сказала?! - плохо скрыв раздражение, спросил Эдуард.
- Ей? Ничего я ей не сказала! У меня, кстати, у самой тоже профиль ещё тот... Чего ты раздражаешься?! - Сильвия щебетала с простотой ребёнка и настойчивостью бульдозера. Я профили коллекционирую, ты же знаешь. Если ты хочешь - я буду молчать и не буду рассказывать ничего. Ты сам уточняешь! Чего ты раздражаешься?! Подумаешь, приснилось тётеньке что-то! Сон - это мало изученная область работы человеческого мозга!
- Ничего подобного, я не раздражаюсь!
Наличие снов вовсе не подтверждает наличие серого вещества, хотел сказать Эдуард, но удержался.
- Извини... Продолжай, мне-то что... Твой сон! И что ты бабке сказала?!
- А мы не разговаривали: мама вышла, а бабка взяла тряпку и начала мыть полы, а я ей стала указывать, где ещё остались пятна! Большие такие, грязные, рыжие... как следы. - Сильвия прыснула.
- Какие пятна?!
- На полу пятна. По всему полу... Как следы. Рыжие такие, большие и вонючие. Может, они образовались после гулянки с девками этого самого майора, как его... ну ты понял какого.
- Вихря?!
- Во-во!
- Лучше б ты тряпку взяла! - сказал Эдуард. - Совесть и во сне иметь надо! Она ж старушка! Очень уважаемая была, кстати сказать, старушка, хоть и из простых! Хоть и в халатике!.. Персональная пенсионерка союзного значения! Сейчас уже и не знают, что это обозначало!
- Спецкормушку, партийную подкорму, заботу о своих... Или?!
- Нет, не только!.. Но ты ей!.. Ах! Как нехорошо поступила! Ты... Ты ей указывала, где вытирать рыжие вонючие пятна?! Нехорошо, это бестактно! Ты с ума сошла! Это такое неуважение! Дикое, современное, животное... И откуда тебе было известно, что пятна вонючие?! Может, нормальные пятна. Ржавчина, например?!
- Нет, не нормальные. Мне так приснилось: ужасно вонючие пятна на полу. Как следы. Как отравленная земля следами. Ты - морщился, а я указываю твоей бабке, где их вытирать, а она на карачках, в байковом халате с блеклыми цветочками старательно тряпкой трабахает (от испанского trabaho - работать). Станет на четыре точки, поработает и дальше переползает, к следующему, куда я укажу.
- Указатель ты наш! Ты что, сдурела! Кто ты перед ней, скажи! Директор, блин! - Сильвия могла присягнуть, что в этот миг она отчётливо видела, как во всклокоченной бороде Эдика, среди седины мигнул лепесток яркого пламени и произвёл на свет клубок серо-синеватого дыма, что тут же обратился в облачко, поднялся на уровень солнечных лучиков, что заполнили комнату и светили всем, мол, бери, кто желает! - и растворился в воздухе, как не был вовсе, оставив, однако, заметный запах опалённых волос. На всякий случай, Сильвия тут же под одеялом потрогала своей левой ножкой правую ногу Эдуарда, чтоб убедится, что там не копыто.
- Тебе не кажется?.. - убедившись, начала спрашивать Сильвия, но Эдуард перебил:
- Немножко, как палёным пахнуло... Но мы вчера ничего не включали, значит: нам - показалось!
- Показалось... - с испугом и с любопытством тихо повторила Сильвия... И в следующий миг уже поверяла дальше, шаг за шагом, свой сон и была совершенно поглощена припоминанием деталей. Временами, она беспомощно глядела на Эдуарда, находясь как в прострации или в гипнотическом состоянии, откуда выбираться не хотела; иллюзия влекла, глаза её мерцали и в них отчётливо сияли невозможность остановиться или соврать. - Я ей указывала, где ещё остались эти противные рыжие вонючие пятна, а она ползала по полу на карачках и старательно вытирала их тряпкой, словно собственные следы, что напоганили, она стирая старые наработанные руки и коленки в кровь, словно страшная необходимость очистить добела эту грязь под ногами гнала её работать без остановки, и она во всю орудовала тряпкой из каких-то штанов с маршальскими лампасами!
- А что, нормальной тряпки в доме не было!..
- Я не знаю...
- Конечно, ты - не знаешь! Ты - указывала, где вытирать пятна?! Это мы знаем! А она, старая больная женщина напрягалась, ползала раком у тебя в ногах, стирая в кровь коленки и руки, и вытирала какие-то пятна! Зачем?!
- Я не знаю! Она даже не вытирала их, она их скребла, скребла, скребла, старательно помогая себе ногтями... Она их скребла пятна с таким рвением, что казалось, отбери у ней тряпку и останови её, взяв крепко за руки - она будет отскребать пол зубами.
- У ней зубов не было, она их в лагере оставила.
- Во сне у ней зубы были. Она работала, а я указывала, где ещё остались пятна. Понимаешь, она очень плохо видела!
- А куда она очки засунула?!
- Откуда я знаю?! Может, потеряла!
- Она не могла их потерять - они были на шнурке! Просто забыла одеть, а у тебя нет сердца подсказать старому человеку!
- Я не подумала!.. А ведь точно, они болтались на шнурке и карябали по полу, как кошка коготками, 'клац-клац', особенно когда старушка пыталась найти пятно на нюх и пригибалась, пригибалась, так старалась!
- Зачем?!
- Не знаю! Нам всем было не до очков, надо было отчистить... До того, как пришла к ней я, она пробовала работать только на нюх, и это было ей намного тяжелее, носом принюхиваться к полу в её-то годы! Она была похожа на старую слепую собаку, что ползает по земле в поиске пищи. А я пришла и стала ей помогать: указывать, где пятна ещё остались, и неизвестно, сколько она ещё провозилась бы без меня!
- Ну конечно, она на лекциях для таких, как ты, зрение положила, и, карга старая, ни хрена не видит, а память имеет с дыркой в мировое пространство, чтоб без бараков подавай ей страну! Только на нюх! Показать ей! Слепая старуха ползает с тряпкой, сбивая себя в кровь, а ты ей диктуешь направление. Хо-ро-шо получается! Скажи, почему ты не забрала тряпку, а?!
- Я не знаю! Она вытирала пол на нюх, как собственные следы, а я ей указывала, направляла: здесь пятно или здесь. Пойми, это тяжело на нюх искать пятна на полу в таком... преклонном возрасте. Она подползала к пятну, вытирала его и благодарно взглядывала на меня.
- Да ты ей в подмётки не годишься, а не то что пятна указывать! Нашлась необходимость, дорожный знак: 'Пьяный пешеход!..' Вот даёт! Она же честный человек, из простых! До всего сама своим горбатым умом, верблюжьим, двумя, из Красного Мухосранска в столицу на 1-й Революционный в течение века жизни, а не в пять минут! Пятна где?!.. Пятна там! Ползи сюда! Ползи туда! Ползи сюда! Ползи туда! 'Апорт!' не пробовала говорить?! - Эдуард резко сел, дотянулся до халата, что валялся на стуле рядом с кроватью, накинул халат на плечи и свесил розовые упитанные ступни над тапочками. Нервно отыскал в кармане очки, нахлобучил. Поднялся.
- Пятна, говоришь! Да ты знаешь, кем она была! - значительная пауза повисла на поднятой вверх руке. У тебя никакого... Этого... - он пытался изобразить чего-то в форматах пантомимы и геометрии, бесполезно подыскивая слово... Рука повисела в воздухе, стремительно ринулась вниз; хрупкое крякнуло в пространстве изломами: - Она - заслуженный профессор новейшей истории. Она лекции пятнадцать лет читала о победах, с перерывом на Колыму, тоже лет на пятнадцать! А на пенсии она директорствовала детским садиком для особо, - слово было подчёркнуто интонацией, - особо одарённых детишек! Ты знаешь, что это за садик был, в столице-то мира?! Ты знаешь, чьи там были существа?! И никакой квартиры себе на нём она не слепила! То ли стерва, то ли дура, то ли запутанный человек: 'покуда бараки - в удобства не съеду!' Карга старая... Вернулась с Колымы - первым делом партбилет восстановила! А ты её - раком по следу! Пятно здесь, пятно там! Апорт! На нюх! Здесь-тута-тута-ка! И она на трёх колах суетит в нужном направлении, четвёртый руководит инструментом! У неё ж суставы больные, понимать надо! Ей либо сидеть, либо лежать без движенья! А ты её раком по следу! Колокольчик не догадалась повязать на шею! А?!
- А почему ты сам не взял тряпку!
- Потому что это в твоей глупой голове происходило, а не в моей!
- Но это же... Ну я же не виновата... Я рассказываю, как было. - Сильвия попыталась вставить несколько слов в оправдание вины, но у неё получилось только беззвучное хлопанье голубыми глазами.
- Значит она - рачком-с, профессор из простых, а ты, инженер-химик по диплому там и безработная номер такой-то здесь, указуешь: 'Клеопатра Семёновна, пятно здесь!!.. Пятно, здесь! Пятно - там! Направо! Кругом! Вот тут-та-ка пропустить изволили пятнышко, а это - невозможно! Позвольте, Розалия Ивановна, подтереть, и сюда пожалуйте! И здесь, Альберта Заслоновна, и тут пятнышко изволили проглядеть, вонючее - страх, дышать - невозможно... И поскорее шевелите поршнями, а то задохнуться полная перспектива нам! Извольте рачком-с ползти и не филонить?! Без удобств, а я... помогу!.. Старость, не радость...' Чем ты указывала?! - прогремел Эдуард: - Пальчиком или указкой?!.
- Ножкой... - выдавила Сильвия.
- Ножкой!!! Ну ты вотще! Ты откуда родом?! Из какого говнопака выкатилась?! - Эдуард задохнулся, перешёл на крик, а в голосе сверкнули истерические нотки.
Нечёсаные львиные космы и спутанная борода задымили клубами над огнём, из глаз сыпались искры, вид был бессмысленный и жалкий, как у ребёнка, который сделал не по возрасту глупость и взрослые и дети смеются над ним.
- Знаешь что, мало того, что ты дура набитая, - Сильвия глядела на злого Эдуарда огромными испуганными глазами и совершенно не могла понять: что случилось; её доброе сердце недоумевало, она растерялась и замкнулась, как медлительный ученик от грубого окрика тупого учителя, и уже совсем ничего не могла сказать в своё оправдание, а только лишь лихорадочно думала: 'Ой! Что делать?! Не заболел ли Эдик с вечера? Может съел что-нибудь не то?!' - мало того, что тебе снится чёрт знает что, - громыхал незнакомый Эдуард, - так ты ещё рассказываешь, идиотка, это всем подряд и кому не лень, и вслух! Взрослая женщина, опыт, морщины, а в голове семнадцатилетняя дура! Думай, хоть иногда! Хоть бы меня постеснялась! Кто тебя за язык тянет?! Что тебе мои родственники сделали! Профиль смешной... Халатик с цветочками! Вонючие пятна! Следы! Мне про твоих ничего такого, между прочим, не снится и не приснится - я тебе отвечаю!!!
Эдуард яростно запихнул ступни в мягкие домашние тапочки, подаренные ему Сильвой к февральскому празднику, яростно завязал махровый, цвета морской волны, поношенный, но ещё крепкий халат. Так же яростно и беспомощно поправил на переносице обеими руками очки. Затем левой рукой исступлённо рассёк воздух со всей безнадёгой перед свершившейся катастрофой, сверху от плеча к бездне и молча, и стремительно вышел из комнаты.
- Господи, какие у него волосатые икры... - мелькнуло у Сильвии.
Зло хлопнула дверь.
В вазе качнулись цветы, вздрогнула вода, по шторам прошла судорога.
Бум-м-м! - отозвалось на два этажа вверх и два вниз.
Ху-у-у! - прошелестело эхо.
Опрокинулась ваза, упала на пол, раскололась на мелкие куски.
- Я их не видела никогда!.. Я спала. - Одними губами, беззвучно кричала и кричала Сильвия мёртвой двери... Взгляд кинулся к окну: привычные крыши и зелёная верхушка каштана купались в тёплом солнечном свете.
- Ой, какая же я дура! Почему мне так не везёт в жизни! - лепетала Сильвия. Она зарылась лицом в подушку и горько-горько зарыдала.
Из кухни донеслось злое, сухое бряцание чашки о блюдце.
Сильвия не слышала ничего: она содрогалась всем телом, горестно уткнувши лицо в подушку, и безутешно рыдала, рыдала, рыдала.