Я сидел на скамейке, вертя бумажку в руках, и рассматривал очередь. Две спортивного вида девушки играли в бадминтон на лужайке прямо передо мной. По аллее молодая мать толкала коляску с хнычущим младенцем. Из-за угла, со стороны бассейна, доносился смех, плеск и счастливые вопли, и в той же стороне кто-то неумело, но задорно наяривал на гитаре.
- Никитин Александр Степанович, - сказал громкоговоритель на всей территории сразу - на лужайке, у бассейна и в путанице аллеек. - Вас ожидают в отделе реадаптации.
Я поднялся. Прождал недолго, всего минут сорок, а ноги успели затечь, и я крякнул, притопывая по усыпанной гравием дорожке. Поставил бумажного лягушонка на край скамейки - пусть посидит, место кому-нибудь подержит. И пошёл к невысокому, выкрашенному зеленой краской зданию, на стене которого, выведенное крупными буквами в стиле граффити, красовалось слово СПОСПОТРЕБ. И ниже буквы помельче: "От каждого - всё, каждому - всё". У входа висела, конечно, табличка, но граффити смотрелось эффектно. И почему-то внушало надежду.
Внутри оказалось сумрачно и прохладно, ровно жужжали кондиционеры, на подоконниках и вдоль стен вольготно раскинули листья комнатные деревца. Я шёл, выискивая взглядом нужную мне дверь. А, вот оно: отдел реадаптации. Здесь было всего три этажа, прямые светлые коридоры, заблудиться невозможно.
У двери никого не оказалось, и всё же я замялся, прежде чем постучать. Никогда не думал, что окажусь здесь. Да и никто никогда о таком не думает.
- Можно? - я просунул голову в дверь, не зная, чего ожидать. В споспотребе я в последний раз был лет семнадцать назад, сразу после окончания учебки, со свеженьким дипломом в нагрудном кармане пиджака, купленного специально по такому случаю. Тогда они всё сделали как надо. Теперь...
- Александр Степанович? Можно, конечно, - расцвел в улыбке вихрастый парень, сидящий за столом в центре комнаты. Вернее, даже комнатки - минимум мебели, стол, пара этажерок, заставленных какими-то безделушками, планшетная компьютерная панель. Парень поднялся мне навстречу, протянул руку. Я пожал её, мимоходом прочтя имя на его бейдже: Аксенов Виталий, замначальника отдела реадаптации. Надо же, такой молодой, а уже зам. Но имя его мне понравилось. Тоже внушало надежду.
Он предложил присаживаться, спросил, что я буду - чай или кофе. Отказываться было неудобно, хотя в очереди я выхлестал литра два минералки. Пока Виталий заваривал чай, я украдкой выглянул в окно. Оно выходило на бассейн, и там творилась такая кутерьма, что я усомнился, не пропустят ли эти ребята свой вызов.
- Вы не волнуйтесь, - Виталий улыбнулся, ставя передо мной чашку с сиротливо свисающим из неё хвостиком ярлычка. - Мы вам что-нибудь обязательно подберём.
Что у меня, на лбу всё, что ли, написано? Хотя чего уж, это его работа. Реадаптация на то и реадаптация, что довольных жизнью, радостных, беспроблемных здесь не бывает. И мне неловко было сознавать, что я теперь тоже такой. Обуза. Гиря на ноге общества. И куда меня девать такого, непонятно.
Виталий повернул панель планшета, чтобы я видел экран. Парой прикосновений к сенсорам вызвал моё досье.
- У меня тут всё про вас есть, но я уточню кое-что, хорошо? Извините, если будет неприятно.
- Ничего, - сказал я. - Мы привычные.
Виталий посмотрел на меня прямо, без сочувствия, и кивнул. Не с жалостью - с пониманием. Да, не зря парень в свои неполные тридцать ходит в замах.
- Тут указано: несчастный случай на производстве. Черепно-мозговая травма. несовместимая с дальнейшей профессиональной деятельностью. Инвалидность первой группы. Всё верно?
- Да.
- Вы простите, Александр Степанович, но впечатление инвалида вы не производите.
От кого-то другого это был бы щедрый комплимент. Но Виталий сказал это тоном экзаменатора, намерившегося срезать студента-зубрилу. Я едва не рассмеялся. Взял с блюдца чайную ложечку и постучал себя ею по лбу. Раздался отчётливый гулкий стук.
- Фронтальная трепанация, - сообщил я. - Я на станке стоял, а за соседним работал стажёр. Куратор недосмотрел, пацан плохо закрепил ключ в патроне. При включении станка на 100500 оборотов ключ вылетает со скоростью пули. Стажёр, стервец, увернулся. Оно в меня и влетело. Вот тут. - Я показал, где. - Всё левое полушарие всмятку. У меня теперь черепная коробка на сорок процентов заполнена силиконовым физраствором. А вы говорите, впечатление не произвожу.
- После таких травм обычно ведь не выживают, - заметил Виталий.
- Обычно. Меня в клинике Сеченова лечили. Мне или помереть полагалось, или в растение превратиться. Врачи говорили, чудо. Ну а я кто такой, чтобы с ними спорить?
- Вы сердитесь? - мягко спросил Виталий.
Я если и сердился, то самую малость. А вот от этого вопроса разозлился всерьёз
- У вас же всё в досье написано, товарищ администратор.
- Написано. Но я хотел посмотреть, как вы будете об этом рассказывать. Извините.
Я промолчал. И хлебнул чаю, чтобы скрыть внезапную неловкость
Виталий провёл пальцем по планшетке, перелистывая досье.
- Насколько я понимаю, уцелевшая часть вашего мозга переняла на себя функции разрушенных структур. Поэтому вы не превратились в овощ, а сидите здесь с вполне цветущим видом. - Он подмигнул, когда я растерянно посмотрел на него. - Везунчик вы, Александр Степаныч.
- Есть немного, - не мог не согласиться я. - Только... ну... вы не совсем правы. Я не... словом... я ничего не могу.
- Вы сидите передо мной. Разговариваете. Пьёте чай. Вы совсем не похожи на человека с половиной мозга.
М-да, как-то иначе я представлял себе этот разговор. Этот симпатичный, приветливый парнишка как будто вынуждал меня перед ним оправдываться.
- Вы токарь пятого разряда, так?
- Был, - мрачно ответил я.
- Что помешало вам вернуться на работу? Вы утратили какие-то навыки?
- Все.
- Что значит - все? Поясните.
И смотрит на меня, а глаза такие честные-честные, как у мультяшного персонажа.
Я удержал досадливый вздох. Ну всё же в досье написано. Нет, пристал.
- Я больше не могу сосредотачиваться. С памятью тоже беда, иногда не помню, что с утра делал. Слова забываю.
- У токарного станка вам слова разве нужны?
- Я ключ удержать не могу дольше минуты. Не могу подогнать деталь. Бывает, в глазах двоится, а как прояснится, так посмотрю вокруг и не понимаю, где я. Да чего там, мне психэкспертиза недопуск к работе с механизмами поставила. Что уж тут теперь.
Виталий кивнул, пролистывая досье. Он наверняка читал его перед нашей встречей, но как будто сейчас пытался найти какую-то упущенную подробность.
- А почему вообще токарный станок? - спросил он вдруг. - По результатам общенационального школьного тестирования вы набрали достаточно баллов для поступления в вуз.
- На филфак, - усмехнулся я. - Да на что мне ваши вузы? Я руками работать люблю... любил. Вы же сами меня на завод и отправили, по распределению, после техникума. Ну, не вы... Вы тогда пешком под стол ходили.
Виталий улыбнулся - не обиделся. Но взгляд у него оставался напряжённым, между бровями залегла складка. Да уж, задал я ему задачку.
- Ещё вопрос. Вам ведь положена специальная пенсия как инвалиду труда. Она вас не устраивает?
- Устраивает.
- Зачем тогда вы подали заявку на реадаптацию?
- А как же иначе? - от такого вопроса я даже растерялся. - Нас же учили так - от каждого по способностям, каждому по потребностям. А иначе-то как?
- Но вы уже отдали стране всё, на что способны. И даже больше. Вы фактически отдали ей жизнь.
- Фактически... До конца бы отдал, так другое было бы дело.
Виталий побарабанил пальцами по столу. За окном раздался особенно громкий "плюх", отчаянный женский визг и сразу за этим - голос громкоговорителя, просившего Кленову Анастасию Павловну пройти куда-то там.
- Ну хорошо, - сказал Виталий. - Так что вы можете? Я имею в виду, теперь.
- Ничего.
- Так не бывает. Ремонт умеете делать? Гвоздь забить?
- Раньше умел - Я прикусил язык, чуть не похваставшись, как собственноручно выстелил ламинатом и обклеил жидкими обоями свою двушку всего за полторы недели. Её, квартиру то есть, потом Наташа забрала, когда уходила - мне машину оставила, я всё равно в другой город перебралсяс. - А теперь я молотком по гвоздю не попадаю. Ну то есть попадаю, но через раз.
- Ясно. Ещё какие-то бытовые навыки, хобби? Кулинария? Рыбалка? Сад, огород?
Я покачал головой. Не то, чтобы не умею - не могу просто. Надо сосредотачиваться, в голове держать, что ты уже сделал и что тебе ещё предстоит. А я не могу. Я на секунду замер, вдруг обнаружив, что не вполне понимаю, чего этот вихрастый паренек от меня хочет. Расспрашивает о чём-то... я отвечаю... а про что мы вообще?
- Александр Степанович?
- Д-да. Простите.
- Вы в споспотребе, - негромко сказал Виталий, глядя мне в глаза. - Муниципальный орган распределения способностей и потребностей. Отдел реадаптации.
- Да, я знаю.
Но я не знал, пока он не сказал. Споспотреб. Ну да.
- Должно быть что-то, что вы умеете. Что вы делали в очереди? Читали?
- Я не могу читать. Говорю же вам, сосредотачиваться не могу. Наверное, мог бы землю копать, - внезапно понял я и оживился. - Знаете, лопатой...
Виталий вздохнул.
- Даже если в нашу эру тотальной механизации я найду вам частное фермерство, где ещё пользуются ручными лопатами, вас всё равно отбракуют по инвалидности. Я не могу вас поставить на физический труд. И на умственный. И на творческий... Так что вы делали в очереди?
Я немного смутился.
- Лягушонка.
- Лягушонка?
- Там рекламка какая-то лежала. Я её взял и просто в руках вертел, а когда меня вызвали, увидел, что получился лягушонок.
- Оригами? - спросил Виталий. - Вы имеете в виду оригами?
Да, вроде оно так называлось.
Виталий выдвинул ящик стола, без слов сунул мне чистый белый лист. Я взял его, глядя на физиономию, смотрящую с экрана планшета - довольную, улыбающуюся от уха до уха. Я - семнадцать лет назад. С полным комплектом мозгов в черепушке. Стало горько. Вот давно не было, с больницы ещё, а тут вдруг стало.
- Покажите, - попросил Виталий.
Через минуту я протянул ему журавлика. Он положил на стол и стал рассматривать. Да, журавлики у меня хорошо получались. Главное, как будто без участия головы вообще. Я раньше их сворачивал, когда задумывался. Оно выходило само собой.
Интересно, куда он меня теперь направит? Учителем на курсы оригами? А вообще есть такие?
Виталий пожевал губу и отвернул от меня планшет. Забегал пальцами по панели. Что-то он там искал, а я сидел и ждал. Ну и надеялся, да.
- А потребности ваши каковы? - спросил Виталий, не переставая листать базу данных. - Вы сказали, что пенсии вам хватает, но, может, это не всё?
- Ну, - я смутился опять, ещё сильнее, чем когда пришлось рассказывать про дырку у меня в голове. - Да вроде нет, ничего больше не надо.
- Говорите правду.
Каким-то холодком от его тона повеяло, железными нотками. Словно опять мне оправдываться перед ним надо.
- У меня никого не осталось, - сказал я. - Мать полгода назад умерла, как раз перед всем этим делом. Так бы к ней в деревню поехал. С женой давно разведён, детей нет. А тут в городе, без работы... Я бы уехал куда, по правде. Где нет никого и где я никому не буду обузой. Хорошо бы к морю.
- К морю, - сказал Виталий. - К морю - это можно. Кореиз вас устроит? Это курортный посёлок в Крыму, сейчас там мёртвый сезон, людей немного. Есть свободный домик в трёх километрах от берега, купаться сейчас всё равно холодно, а вид хороший. Поедете?
- Поеду, - растерянно отозвался я. - Только как же с работой?
- А работу мы вам подберём, - сказал Виталий, и так на меня посмотрел, что я поверил. - Обязательно. Обещаю. До свидания, Александр Степаныч.
В Кореиз я добрался к концу октября - как раз хватило времени собрать вещи и продать машину. Я бы сам поехал, мне всегда хотелось рвануть в путешествие на колёсах через полстраны - но теперь, конечно, куда мне за руль, в первый же кювет съеду. До Симферополя добрался самолётом, а оттуда в Кореиз меня домчал болтливый усатый таксист, всю дорогу хаявший туристов, холодное море и цены на бензин. Хотя последнее, скорее, по извечной привычке всех таксистов - цену он мне по приезде назвал вполне терпимую, значит, не так уж и дорого ему ездить.
Домик, обещанный Виталием из споспотреба, оказался двухэтажным коттеджиком-развалюшкой. Выстроили его ещё в начале века, когда тут как грибы плодились частные дома, большинство которых сдавались туристам в наём. Вот и этот был такой - бревенчатый, с красной черепичной крышей, но за ним не очень-то хорошо смотрели, а капитальный ремонт и вовсе не делали лет двадцать. Я поднялся по скрипучим ступенькам, придерживая перекинутую через плечо сумку. Постучал.
- Открыто! - крикнул изнутри женский голос.
Не женский даже. Девичий.
На первый взгляд ей было лет двадцать, хотя потом, разглядев морщинки в уголках глаз, я дал бы ей больше. Светловолосая, худенькая, грустная немного, но улыбается. Домашнее ситцевое платье, шлёпанцы, передник. В руках она держала миску, протирая её на ходу.
- Ой, вы уже приехали. А я думала, только к вечеру. Да вы проходите! Я быстренько сейчас что-нибудь... Я Лена, - она протянула мне грубоватую от мозолей ладошку, и я осторожно пожал её.
- Александр. Не надо, я сам, - торопливо добавил я, когда она наклонилась, чтобы подхватить мою сумку, которую я от неожиданности сбросил на пол.
Лена почему-то покраснела и выпрямилась, отдёргивая руку, как будто обожглась.
- Простите... мне сказали...
- Я на самообслуживании, - отшутился я. Запугали девчонку, мол, повесят на шею инвалида. Хорошенькое дельце. Будь сейчас поблизости приветливый Виталька Аксенов. сказал бы я ему пару ласковых.
Лена просияла и сразу стала очень хорошенькой.
- Ваша комната на втором этаже. Я там прибрала, сейчас постельное бельё принесу.
- Не торопитесь, - попросил я, и она побежала назад на кухню.
Я услышал, как она тараторит, обращаясь к кому-то, но преодолел любопытство и пошёл наверх. Поднялся по крутой деревянной лестнице, такой же скрипучей, как ступеньки у крыльца. На втором этаже был санузел и небольшая комнатка-мансарда со старой, но добротной мебелью. Ни пыли, ни грязи, светло, уютно. И море за окном, внизу, далеко, в мутной белёсой дымке.
- Саша, обедать будете? - крикнула Лена.
Я как раз успел переодеться - не сказать, будто на что-то рассчитывал, куда мне, развалине, но рядом с такой милой девушкой не хотелось выглядеть совсем уж рохлей. Белая рубашка с коротким рукавом и серые брюки хорошо подошли. Только туфли на море одевать казалось глупым, но не сандалии же под рубашку, в самом деле.
- Вы пельмени любите? - Лена энергично вылила в раковину воду из большой кастрюли. Я впервые видел женщину, предпочитавшую кастрюли пароваркам, и остановился от удивления. Лена заметила это и засмеялась. - Лю-юбите. А когда в последний раз ели? Садитесь! Мама их тоже любит.
Мама, да. В споспотребе меня предупредили о соседях: пожилая женщина с дочерью. Женщина тяжело болеет, дочь за ней ухаживает. Против соседа они не возражают, даже наоборот. И если при взгляде на Лену я готов был в это поверить, то женщина... она, наверное, ни против чего уже не смогла бы возразить. В кресле-каталке, придвинутой к столу, сидела ещё не старуха, но уже и не просто пожилой человек: волосы с проседью, морщин на лице и шее не так чтобы очень много, а взгляд - пустой. И руки безжизненно лежат на подлокотниках. И губы белые.
- Знакомьтесь, это мама, - сказала Лена. Она уже вывалила пельмени, они теперь остывали на блюде и одуряюще вкусно пахли. - Конкордия Кирилловна. А это Саша. Мам, это Саша. Я тебе говорила, что он приедет.
Женщина не шевельнулась. Взять её неподвижную руку и пожать было бы, наверное, грубостью, так что я просто поздоровался, пробормотав под нос: "Очень приятно". Выражение лица у женщины не изменилось, ни один мускул не дрогнул, хотя она не казалась парализованной, просто глубоко ушедшей в себя. И глаза у неё были странные, удивительные - хотя и пустые, но очень яркие, не выцветшие, с лиловой радужкой. Если сделать скидку на её болезнь, то она, по правде, красиво постарела - похожа на Марину Александрову, какой та стала в семьдесят, и ещё на...
Я замер, чувствуя, как сам собой раскрывается рот. Как Лена сказала? Как её имя? Конкордия... Кирилловна...
- Савельева?! - выдохнул я, таращась уже совершенно хамским образом.
Лена чуть улыбнулась. С гордостью, которой и не пыталась скрыть. Кивнула.
С ума сойти!
Савельева, Конкордия Кирилловна! Первая женщина - капитан межпланетного корабля. Командир знаменитой экспедиции на Марс, той самой, в которой заложили базу первой колонии. Мать межпланетной колонизации, как её называли масс-медиа. Как же дьявольски красива она была! Высокая, волосы чёрные до плеч, и глазищи эти - да разве можно забыть такие глазищи! А как парадная форма космолётчика обтягивала её фигуру, достойную топ-модели, как ясно и твёрдо смотрели эти глаза, какой недостижимой, прекрасной и великой она тогда казалась. Не было ни одного мальчишки, у кого над кроватью не висел бы её постер в тогда ещё только входившем в обиход голографическом формате. А запуск батискафа "Смоленск", которым она командовала, стал первой программой, транслировавшейся по телевидению в полном 3D. Это случилось тридцать пять лет назад, и я не отлипал от экрана, снова и снова просматривал запись, а родители ругали меня и гнали делать уроки.
Ей было тогда тридцать два, а мне - восемь. Она была моей первой любовью. Конкордия Савельева, герой СССР и Марса.
- Это... это такая честь, - просипел я, и Лена сказала:
- Не надо. Мама никогда этого не любила. Даже до болезни. У неё Альцгеймер, - добавила она, и я тупо кивнул, понемногу приходя в себя. - Давно уже. Мы сюда шесть лет назад переехали, когда она ещё что-то понимала. Это её выбор - она хотела, чтобы подальше от людей. И чтобы море.
- Я тоже, - вырвалось у меня. - Тоже так и хотел.
- Но дом для нас двоих слишком большой, - продолжала Лена. - И когда у мамы в последний раз случилось прояснение, она обмолвилась, что хорошо бы нам завести соседа. Думаю, она для меня просила, - Лена застенчиво улыбнулась, и я почувствовал, что сам краснею, как школьник. Она же знает про меня? Про то, что у меня половины мозга нет? Конечно, знает, в споспотребе всё должны были с ними согласовать. Мне расхотелось улыбаться.
- Так что, - спросил я, - у вас тоже никого больше не осталось?
Лена пожала плечами.
- Мама всегда хотела, чтобы я пошла в институт космонавтики, по её стопам. А я слишком глупая для этого. Вот брат мой, Вадик - он умный, он ещё на первом курсе с мамой летал, потом остался стажироваться на Марсе. - Она вдруг умолкла, словно сболтнула лишнего. И решительно сказала: - Давайте пельмени есть.
И мы съели. Конкордия Кирилловна тоже, Лена скормила ей с ложки четыре штуки. Было вкусно.
Мы быстро привыкли друг к другу. Лена оказалась болтушкой, а мне нравилось её слушать, и то, как она по вечерам читала своей матери вслух романы Агаты Кристи. Сам-то я читать не мог, и мне в такие минуты даже казалось, что Лену приставили ухаживать и за мной. От этой мысли я злился - просил же, чтобы не быть никому обузой, только не обузой, вот моя главная потребность. Но Лена обо мне и не заботилась, разве что готовила и простыни меняла, а я помогал ей тяжёлое поднести или сдвинуть мебель, когда она перестановку затеяла. В доме было мало техники - планшет для кино и связи, стиралка, бойлер. Ни посудомойкой, ни смарт-печью Лена не пользовалась, не говоря уж о всяких новомодных штучках типа холодильника на искине, который сам продукты по сети заказывает. Лена за продуктами ходила на рынок, местные продавали со своих огородов дешёвые и качественные овощи и фрукты, на которые щедра крымская земля. Я впервые встретил женщину, которая предпочитала сама готовить, убирать, ходить по магазинам и делала всё это потому, что ей просто нравилось. Споспотреб должен был распределить её куда-то шеф-поваром или старшей горничной в элитном отеле, но она решила остаться с матерью, болезнь которой стала давать знать себя гораздо раньше, чем поползли первые слухи.
Конкордия Кирилловна большую часть дня проводила на террасе. Лена укрывала ей колени пледом, и женщина, проложившая трассу Земля-Марс, часами сидела, глядя на белёсое осеннее море. Море казалось таким далёким, а звёзды когда-то были такими близкими. Я иногда смотрел на неё и думал, как это хорошо, что она уже ничего не понимает. Хотя, как знать, может, именно этого она и хотела. Именно такого конца для себя, в тишине, покое, в запахе соли и криках чаек, доносимых от побережья. Наверное, да, иначе споспотреб не направил бы её именно в это место.
И я здесь тоже оказался не просто так. Где-то тут, в Крыму, была для меня работа - какое-то дело, в котором я мог ещё принести пользу. Так всё это работает. Для западных СМИ, насквозь испорченных капиталистическим стилем мышления, споспотреб никогда не был понятен до конца. Они считают, это что-то вроде такой благотворительности - приди, скажи, какой жизни тебе хочется, и получишь её, как по волшебству. Только никакого волшебства здесь нет. Потому что получая всё, что тебе нужно, ты отдаёшь всё, на что способен. И не важно, как много тебе надо, и как мало ты дашь. Потому что всегда найдутся те, кто может дать миру намного больше, чем берет от него сам. Такие, как Конкордия Савельева. На них мы и держимся, и растём.
Я утешал себя такими мыслями, но время шло, а Аксенов всё не звонил. Гостеприимство Лены Савельевой начинало меня тяготить, я чувствовал себя нахлебником, а жрать харчи задарма я не привык. Попытался подремонтировать дом, хотя бы чтоб лестница так жутко не скрипела, а то бывало, что доски расходились даже от ветра - и меня срубило на середине процесса, я скатился со ступеней и даже не вспомнил потом, как. Лена очень испугалась и долго меня просила больше так не делать. Тогда я, наверное, впервые понял, что действительно инвалид. Что мне надо бы, по-хорошему, сесть рядом с Конкордией Кирилловной на крыльце и смотреть на море. Потому что ни на что другое я уже не годен, всё. Только, в отличие от неё, понимаю это. И в такие минуты я ей завидовал.
Правда, она тоже кое-что понимала. У неё бывали хорошие дни, периоды просветления, пару раз она даже смотрела на меня почти осмысленным, цепким взглядом. тем самым, который жёг моё мальчишеское сердце много лет назад. У меня аж ноги плавились, когда она так смотрела. А однажды я услышал её голос. Не тот низкий, бархатистый, сильный голос, что звучал с экранов по всей стране, когда она через межпланетную трансляцию открывала первую колонию на Марсе. Сейчас от того голоса остался один треск, как помехи на радиоволне. И этим голосом героиня моего детства спросила свою дочь, где Вадик и когда он уже приедет. Лена сказала: "Скоро, мам", - и погладила её по голове.
- Вадик остался на Марсе, - тихо сказала Лена, когда Конкордия Кирилловна успокоилась и задремала в кресле. - Ещё когда они вместе летали, мама вернулась, а он остался в колонии. Сначала часто звонил, но межпланетная связь очень дорогая, так что потом стал только видеозаписи передавать на флэшках с почтовыми кораблями. Потом реже и реже... От него уже два года нет никаких вестей. Он жив-здоров, я знаю, нас держат в курсе. Просто очень занят. И... в общем... за эти два года маме стало хуже.
Она замолчала. Я тоже не знал, что сказать. Лена взяла ридер, включила, стала читать "Десять негритят" вслух. На столе лежали салфетки, и я, заслушавшись историей, сам не заметил, как стащил одну и стал заворачивать уголки и сгибы. Опомнился, только когда Лена прервала чтение, и я увидел, что она смотрит прямо на меня.
- Это оригами, да? - спросила она. - Вадик тоже такое делал. Меня пробовал научить, но у меня не выходило. Ничего у меня никогда не выходило. Я бестолковая.
И стала читать дальше.
Перед Новым Годом я решил возвращаться. Споспотреб молчал, Аксенов игнорировал все мои запросы, и надо было ехать разбираться на месте. Опустевший Кореиз спускался к морю серо-снежными шапками, а само море штормило и тревожно гудело, особенно по ночам. Лена уговаривала остаться, но мне казалось, что из вежливости, и я так же вежливо сказал, что меня ждут дела. Она не спросила, какие. Неловкое это оказалось прощание, ещё хуже, чем с Наташей когда-то.
- Хоть печенья возьмите на дорожку, - попросила Лена. и я не стал отказываться, чтобы не обидеть её ещё больше.
Мы сидели на кухне, она шуршала пергаментной бумагой, заворачивая печенье, которое сама испекла. Конкордия Кирилловна сидела в своём кресле у окна - зимой на крыльце становилось холодно, и Лена подкатывала её к окну поближе, оставляя форточку открытой. Тёплый ветер крымской зимы шевелил седой волосок у Конкордии Кирилловны надо лбом. У неё выдался плохой день, вернее - обычный день, и она была далеко, на Марсе, вела корабль к звёздам и к своему сыну. Я смотрел на неё, думая о том, что, хоть судьба и обошлась с ней недобро, люди и страна сделали всё, чтобы возместить потерю. Я недолго пожил у Савельевых, но успел убедиться, что Лена хорошая дочь, а это место - хорошее последнее пристанище. И было одновременно и горько, и радостно от мысли, что страна не забыла её заслуги и в награду подарила ей это пристанище, этот покой.
Вот только достаточно ли вам этого для счастья, Конкордия Кирилловна? Того счастья, которое вы заслужили больше любого из нас.
Я посмотрел на свои руки. Они, действуя, как всегда, по собственному усмотрению, стянули со стола лист пергаментной бумаги и сложили журавлика. Он получился желтовато-белый, полупрозрачный, красивый даже. За такого было не стыдно. Я потянулся и положил его Конкордии Кирилловне на колени.
- До свидания. Спасибо вам, - сказал я и повернулся за печеньем Лены и своей сумкой.
И успел дойти до порога, когда низкий, бархатный, чуть хрипловатый голос сказал:
- Вадик?
Лена ахнула. Я обернулся. Конкордия Савельева сидела в кресле, глядя на море. Её бессильные руки, когда-то приведшие человека в другие миры, держали пергаментного журавлика. Она сказала:
- Вадик, сынок? Это ты? Ты вернулся?
Лена заплакала.
Я медленно опустил сумку на пол. На миг меня пронзило чудовищной пустотой, тупоумием - я забыл, кто я такой, что случилось, где нахожусь и кто эта женщина в инвалидной каталке передо мной. Но миг прошёл, и я вспомнил. И понял. Я всё понял. И Витальку Аксенова, и смысл, и всё. Всё.
Я подошёл, встал на колени у инвалидного кресла и взял Конкордию Кирилловну за руку. Она посмотрела мне в лицо - внимательно, цепко, своими невыносимо яркими лиловыми глазами. Эти глаза лучились счастьем.