Родился 25 февраля 1954 года в д. Бабичи Речицкого района Гомельской обл. Окончил историко-филологический факультет Гомельского госуниверситета. С 1985 года проживаю в г. Сураже Брянской обл.
Моя первая книга "Преодолей себя" вышла в 1988 году в издательстве "Молодая гвардия". Я автор восьми книг прозы и стихов, публиковался в коллективных сборниках, в центральных и региональных журналах и газетах страны. Работал учителем, журналистом, директором государственных и малых предприятий, заместителем главного редактора журнала "Десна". Участник У11 Всероссийского семинара молодых писателей в Дубултах в 1989 году. Член Союза писателей России. Лауреат Литературной премии им. Н.И. Родичева. Вырастил и воспитал пятерых детей.
Сергей Стешец
Пришлый
Он идёт за мной. Я не знаю - на каком удалении от меня Он идёт: на рас-
стоянии ста шагов или совсем рядом, за спиной. Его близость я мог почув-
ствовать по шороху шагов или по дыханию, но Он движется бесшумно, как
лёгкий летний ветерок, как пушинка тополя по июньской траве, и мне ка-
жется, что Он совсем не дышит - или не умеет дышать, илиЕму в этом
нет необходимости.
Он идёт за мной - я это чувствую своими лопатками, которые сверлит его пристальный взгляд, и от этого взгляда под лопатками свербит, будто искусали комары или муравьи. И вместе с Ним за мной бредёт страх - назойливый и непреходящий, неразлучный со мной и с Ним, словно этот страх - поводок, на котором Он ведёт меня через Пространство, похожее на
него - недышащее, безмолвное. Если бы было время, если бы Время было со мной, я попробовал бы поладить с Пространством, а Пространство сделалось бы посредником между Ним и мной, и, может быть, уговорило бы Его не идти за мной. Что Ему от меня надо? Ведь я знаю, что не один существую в этом жутком мироздании, в этом мироздании многое что двигается, смотрит,
дышит и слышит, а Он идёт только за мной.
Мне бы увидеть Его, и тогда, может быть, Он потерял бы интерес ко мне, но вместе с Ним идёт страх, который не даёт оглянуться, из-за которого я не рискую оглядываться: а вдруг Он, идущий за мной, не нечто безобидное и доброе, а ужасный, кровожадный монстр, который только и ждёт того, чтобы
я оглянулся.
И я иду, иду вперёд под палящим солнцем, подгоняемый Им, по полю из тимофеевки и от страха не замечаю, что под моими босыми ногами стонут белые ромашки, синие васильки и хрустят пересохшие комочки земли, рассыпаясь под твёрдыми пятками в прах, в облачко пыли. Хотя, может быть, это неплохо - превратиться в облачко пыли, свободно летящее над землёй, может быть, это лучше, чем брести и брести на поводке страха.
Если бы со мной шло Время, мы вместе с ним пожурили бы это несконча-
емое Пространство, и Ему тоже стало бы стыдно, что Он тратит время на того, на кого не стоит тратить, что надо идти за теми, кто знает, куда идёт, и, в конце концов, куда-нибудь придёт и Он. А со мной Он никуда не придёт,
потому что я просто иду по полю под палящим июльским солнцем, которое не нашло другого места, как восседать на моей голове, свесив свои лучи-ноги с моих плеч.
А может, Он - это время, которое я потерял, уже давно ищу и никак не могу найти? Может, это время отстало и бредёт за мной, а я боюсь оглянуться на него, чтобы оно не оказалось жутким монстром. А разве время
не может быть кровожадным чудовищем, пожирающим всё, что двигается,
дышит, смотрит и слышит? Оно следит за мной, подстерегает меня, ждёт, что однажды у меня кончатся терпение и страх, и я оглянусь.
Нет, это не время - это Он. Время никогда не преследует людей, время убегает от них без оглядки, чтобы его не поймали в силки и не остановили.
А за мной идёт Он, о котором я не знаю, кто он, и боюсь это узнать. Пусть
идёт, Ему ведь тоже надо брести в этом необъятном пространстве, если это Он, а не я. Но разве может за мной идти я, ведя на поводке меня?
Солнце сидит у меня на голове, свесив лучистые ножки, и его посадил туда Он. У Него, наверное, есть руки - длинные-предлинные, мохнатые, уродли-
вые и сильные. В них Он несёт солнце - раскалённое, но покорное Ему. Ему покорно всё в этом мироздании: солнце, звёзды, небо, ветер и я. Может быть, я зря боюсь Его, может быть, Он меня любит и хочет что-нибудь пода-
рить мне - хотя бы это самое солнце, Но что я буду делать с солнцем - таким
горячим? Я обожгу руки и уроню его, и оно, ударившись о землю, рассыплет-
ся в золотой прах, как пересохшие комья земли под моими пятками. Пока я
буду собирать его осколки, пока я буду искать их в густой траве, на земле будет царствовать мгла и неуютно будет мне и тем, кто двигается, дышит, смотрит и слышит, И, может быть, даже Ему, который до сих пор идёт за мной.
Он шёл и шёл за мной и день, и два, и месяц и год, Он шёл бы за мной до
скончания моих дней, а может быть, и потом, после моей смерти, если там, где и представить даже невозможно, тоже буду идти и идти. Я не верю, что
когда-нибудь остановлюсь из-за того, что не будет сил шагать полем тимофе-
евки под палящим полуденным солнцем, Я бреду, хоть изнемогла моя плоть и потрескались мои губы от жажды, как тапыр в пустыне.
И всё-таки я остановился - в низине поля возле жиденьких кустов бузины и
присел возле них, надеясь на тень, которая была тоньше и короче самих веточек бузины. Я по-прежнему не оглядывался, я даже не поднимал глаз на уровень горизонта, чтобы случайно не встретиться с Его взглядом, который, как я боялся, мог оказаться взглядом Горгоны и испепелить меня или затянуть в себя, как в Чёрную Дыру. Я разглядывал свои пыльные, покрытые
серебристо-серыми цыпками пальцы на ногах, когда освобождал свои плечи от скрутившихся в верёвки лямок рюкзака.
Рюкзак мой был полупустым, потому что, убегая от Него, глупо было бы набить его кирпичами или каким-либо другим хламом, Я копался в своём рюкзаке, как Гарпагон в сундуке с золотом. Вот алюминиевая кастрюлька -
чёрная от костровой копоти, В ней я варю грибы и чай из тимьяна, малины, ежевики, земляники. Вот эмалированная полулитровая кружка, из которой я
пью чай или молоко, если удаётся подоить Снегурочку. Вот большой столовый нож с толстым лезвием, которым я режу прутья, грибы и ещё
многое что, А ещё мне необходим нож для самообороны, если Он вдруг
нападёт на меня, Ведь Он даже сейчас, когда я сделал привал, у меня за спиной - я чувствую это лопатками, которые вспотели под фланелевой со-
рочкой и штормовкой. Ещё я слышу Его затылком - самым маминым родничком, будто там размещалось моё третье ухо. Он не дышит, не производит шороха, но я всё равно слышу его, как мироздание ночью в
беседке на кордоне, которое висит надо мной красивым звёздным небом.
А звёздное небо я вижу через шиферную крышу беседки, я его могу увидеть и сейчас, если запрокину голову и закрою глаза.
Мои мысли спотыкаются так же, как и я, когда убегаю от Него, пока мне не надоедает убегать, и я, боясь оглянуться, шепчу себе под нос и под ноги, как
капризный ребёнок:
- Чёрт с тобой! Можешь делать со мной, что хочешь, но я сяду и буду под-
слушивать, о чём шепчется ветер с луговой травой, или спрошу у муравья,
куда он тащит сухую былинку, далеко ли ему до его дома и, может быть, ему
нужна помощь. Все должны помогать друг другу по возможности, а ты не
помогаешь мне, а идёшь за мной и идёшь с неизвестно какой целью. Если ты
хочешь убить меня, то давно сделал бы это и не мучил меня и себя.
А в другой раз, когда Он загонял меня в лес, в берёзовую рощу, например, я останавливался, вытаскивал из рюкзака кастрюльку и нож и говорил Ему,
застывшему за моей спиной, не поворачивая головы:
- Не думай, что я так боюсь тебя, что буду бежать сломя голову до самого
вечера, чтобы потом до звёзд не успеть вернуться к беседке и заночевать под кустом боярышника или жимолости, чтобы меня изгрызли комары и искусали мошки. Вон, видишь под папоротником спряталась семейка лиси-
чек. Я не боюсь тебя нисколько и срежу эту семейку, потому что надо что-то есть, чтобы были силы убегать от тебя.
Я многое что говорил Ему, когда уставал от его преследования, и каждый раз говорил что-то новое, потому что мне неприятно было запомнить то, что я делаю или говорю, а если что-то запоминаю случайно, то не хочу повторять
это неразумным попугаем, потому что это не интересно ни мне, ни Ему. Я
говорю ему, потому что мне кажется: после беседы с Ним, хотя он не мне никогда не откликнется даже звуком, будто он становится добрее и не собирается нападать на меня, пока я стану отдыхать или чем- нибудь заниматься, не убегая от него. А ещё я говорю Ему, потому что не с кем
больше, как с собой или с ним беседовать. Ведь если с кем-нибудь заговоришь, ему обязательно что-нибудь потребуется от тебя, а я не
могу отвлекаться, терять бдительность, чтобы Он не застал меня врасплох.
Ему, может быть, только это и надо.
Но сегодня, копаясь в рюкзаке, я не хотел говорить Ему ни одного слова, даже безобидного и ничего не значащего, потому что было так жарко, что
смага приклеила мою верхнюю губу к моей нижней губе, и я вряд ли разорву
губы, не смочив их водой,
А вот она, и вода - в пластиковой бутылке из-под козельской минералки,
которая лежала в рюкзаке рядом с солью в банке из-под майонеза, спичками
и алюминиевой ложкой. Больше в рюкзаке ничего не было, кроме большого полиэтиленового пакета, который я носил с собой, надеясь, что когда-нибудь для чего-нибудь он пригодится, даже при условии, что у него оторвалась одна ручка. Рюкзак был большой и старый, выгоревший на солнце. В него я
мог затолкать много разных вещей, которые могут попасться мне, пока я убе-
гаю от Него, но мне, правда, большой необходимости в них не было. Зачем тащить на спине то, в чём нет необходимости?
Бутылка из-под козельской минералки - светло-голубая и примятая в двух
местах. Но это совсем не важно. Важно то, что она наполовину наполнена водой, которую я набрал в роднике в берёзовой роще, где я вчера незадолго
до заката резал лисички. Грибы я потом сварил в кастрюльке над костром,
который разложил возле беседки на кордоне, и с удовольствием съел их.
Но с ещё большим удовольствием я выпил грибную юшку - немного горь-
коватую из-за лисичек, но очень питательную. Поэтому ночью выпил много воды, которую набрал в роднике.
Удивительно, но, откручивая голову пластиковой бутылке, я обо всём этом вспоминаю, хотя не люблю вспоминать о разных глупых и неважных вещах.
Я хотел бы вспоминать что-нибудь существенное, но не могу это сделать, как
ни стараюсь.
Я не понимаю, почему это нужно и важно для меня, но чувствую, что это
так, потому что в противном случае Он не шёл бы за мною по пятам, не упус-
кая бы меня из внимания и на минуту, будто без меня невозможно Его суще-
ствование, хотя, что касается моего существования, очень сомневаюсь, что
я есть. Но если я сомневаюсь в своём присутствии в реальной действитель-
ности, то почему абсолютно уверен в том, что Он есть и что Он идёт за мной,
хотя я его никогда не видел и не слышал, а только чувствовал.
Я с большим трудом расклеил свои губы, чтобы протолкнуть между ними
Вода была слишком тёплой для того, чтобы получить наслаждение, но в любом случае оставалась водой - мокрой и живительной, которая, коснув-
шись сухого, пылающего, будто натёртого наждачной бумагой горла, при-
несла облегчение и уменьшила ненависть к жизни и к Нему, стоящему позади меня с раскалённым солнцем в руках. Мне почему-то стало жаль Его,
я представил Его огромным, достающим макушкой до редких перистых облаков, обросшим, как йети густой бурой шерстью - его ладони, на кото-
рых лежало солнце, дымились, а по размазанным из-за моего неведения
чертам лица струился горячий пот - до того горячий, что от лица его струил-
ся парок. Мне почему-то стало жаль Его, я бы, не оглядываясь, чтобы не
дай Бог не встретиться с Ним взглядами, протянул Ему воду, но, во-первых,
чтобы выпить воды, Ему надо было уронить солнце на мою голову, которая
после этого сама может превратиться в солнце; а во-вторых, проблематично напиться такому огромному монстру полулитром воды.
Он, не оставляющий меня без своего внимания и на секунду, видимо, уми-
рал от жажды, потому что я почувствовал лопатками, а потом своим прож-
жённым солнечными лучами темечком, что Он выпустил из рук солнце,
которое, крутясь и радуясь обретённой свободе, золотым воздушным шари-
ком понеслось к зениту, чтобы светить оттуда не только мне, истязая меня
жарой, а всему сущему, что двигается, смотрит, дышит и слышит.
А Он, желая задобрить меня, повесил над моей головой белесый зонтик
тучи, держа его одной рукой, как раб, прислуживающий падишаху в аравий-
ской пустыне, а вторую руку протянул мне, вымаливая, как подачку, глоток воды. Я не мог отказать тому, с которым не расстаюсь никогда, даже ночью
во сне, и, не поворачивая головы и на два градуса, протянул Ему бутылку с
водой. Рука моя дрожала, потому что я по-прежнему боялся Его.
- Выпей, преследующий и прилипчивый, как жизнь, которой не радуются!
Она, хоть и тёплая, но мокрая, как и полагается быть воде, - сказал я Ему, но
никто не выхватил бутылку из-под минеральной воды из моих рук - даже
налетевший секундным порывом ветер. - Ты за непонятно что недоволен мной или за неизвестно что обижен на меня? Или у тебя нет рта, нет губ и зубов, через которые можно пропустить хотя бы тёплую, но всё же воду?
Несчастный! Подойди ближе ко мне, я плесну водой в твоё лицо, которое
мне даже представить трудно. Я плесну в твоё лицо, и, поверь мне, даже от
этого мне станет легче!
Размахнувшись, я резко бросил воду из бутылки в его мохнатое и уныло-
злобное лицо. А может, я ошибаюсь, и лицо у Него круглое, гладкое и добродушное, как у солнца, но не когда оно в летнем зените, а когда сентяб-
рьским вечером готовится ко сну за дальним сосновым бором. И мне пока-
залось, что Он облегчённо вздохнул за моей спиной. После этого меня уже
не тяготило его присутствие - в эту минуту Он казался мне добродушным
надсмотрщиком, а не злобным конвоиром.
Вода не только погасила пожар, разгоревшийся во рту, в горле, в пищеводе,
но и спровоцировала острый приступ голода, Я всё время забываю о том, что
голоден. Я не ел бы неделю, месяц, я не ел бы до скончания века своего, а
заодно мироздания, если бы не требовал этого желудок, если бы мне не нужны были силы убегать от Него - того, кто повесил, как зонтик, тучу надо
мной. Пока он добрый, пока висит над головой серо-голубая туча, похожая
на двух тонкорунных овец, слившихся вместе, как сиамские близнецы, надо
успеть поесть, ибо снова выскочит на небо проглоченное тучей солнце, и
жажда вновь натрёт наждаком моё горло, склеит смагой мои губы.
В рюкзаке я не найду ничего съестного, даже если потрачу на поиски весь
день до вечера. Если там можно за что-то ухватиться зубами, то только за
ложку, И пусть она алюминиевая, если съесть её полностью, голода не
утолишь.
И в шаге от того места, где я сидел под зонтом на время ставшего добро-
душным конвоира, заприметил несколько кустиков щавеля. Это, пожалуй, единственная пища на всей планете, потому что бузина ещё не поспела, от
её зеленовато-серебристых ягод глаза вылезут из орбит, и маленькими, не-
прикаянными метеоритами улетят в Космос. Я почти не ощущаю этого мира, почти не чувствую его, но если я и видеть этот мир не смогу, то он превра-
тится в такой же абсурд, каковым являюсь я.
Щавель был сочным и кислым до того, что на правую сторону своротило
мою скулу и пришлось вправлять её на место. От щавелевой кислоты обожглись нежные стенки желудка, будто я хлебнул по ошибке уксусной эссенции.
И во сне Он висел надо мной - таинственный и недоступный пониманию, и
во сне я лишь осязал его присутствие и его укор, прожигающий мою спину
между лопатками, как кумулятивный снаряд броню. Лишь один глаз его я
ощущал - столкнувшийся с моим взглядом во сне; этот глаз был огромным и раскалённым до бела, будто этот июльский день был кузницей, а небо с
раскалённым до бела глазом - солнцем-горном. Несмышлеными щенками
солнечные лучи лизали моё лицо тонкими, острыми и алчными языками. И
мой сон ничем не отличался от моей яви. Разве что во сне за мной не стоял
Он. Нет, он стоял, я просто не заметил. Потому что он всегда существовал
рядом со мной и опекал меня. С любовью или терпеливой местью?
Разве я могу ответить на этот вопрос? Лучше уж я проснусь, потому что кончился щавель, который я жевал и во сне, и Он теперь не будет терпеливо ждать, Ему тоже надо насытиться, если Он хочет быть в этом мироздании и
продолжать прицеливаться алчным оком к моей плоти. Нет, не моя плоть Ему нужна, Ему нравятся мои мозги - серые и мягкие, и Он уже глодает их -
всё время, пока преследует меня. Я это иногда чувствую. Я чувствую: когда Он откусывает от них студенистый кусочек, у меня от боли разламывается
голова.
Зачем Он это делает? Он - маньяк, которому нравится измываться над тем,
кто двигается, смотрит, дышит и слышит?
Мне надо опять от Него убегать, как только я проснусь. А я, конечно же,
уже проснулся, потому что солнце в золотистом халате, как хирург, тыся-
чами скальпелей разрезает мои глазницы, и из них, как кровь из капилляров,
брызжут слёзы. Они солёные, я осязаю их вкус, когда они брызгами попада-
ют на мои губы, и я их слизываю, Мне надо убегать, но я не спешу назло Ему, а медленно раскручиваю верёвки рюкзака, превращая их обратно в
лямки.
- Ты нервничаешь и спешишь гнать меня впереди себя, как пресытившийся
волчище несчастного зайчишку в разрывающимся в клочья крошечным сердечком? - говорю я Ему и бросаю через своё плечо прямо Ему в лицо
пучок щавелевых листьев.
- Я люблю тебя и охраняю! - услышал я хрипловатый от жажды, чужой -
не мой голос. И, наконец, по-настоящему просыпаюсь. Я это понимаю,
потому что лямки рюкзака по-прежнему скручены в верёвки. Я даже рюкзак
не завязал, потому что неожиданно для себя уснул.
Я, наконец-то, проснулся и понял, что не было никакого хирурга с тысяча-
ми скальпелей, не было никаких золотых слёз - глаза мои сухи, потому что я
не умел плакать, как Он, преследующий меня, разговаривать. Но тогда кто
сказал мне "Я люблю тебя и охраняю", если этого не говорил я? Да и не мог
я этого сказать, потому что не люблю себя и не охраняю. Я не верю, что это
сказал Он. Если бы Он любил меня, то давно отпустил бы, как несчастную
канарейку, на волю, не докучал бы своим присутствием и не гнал бы по ми-
розданию, как ветер осенний лист по земле.
Нет, это не Он сказал "Я люблю тебя и охраняю". Это сказал не знаю кто в моём сновидении.
Я устал думать о Нём, потому что ничего больше не делаю, как только это.
Я злюсь на Него, на себя и на таинственный голос, который я не знаю. Я суетливо подхватываю рюкзак, забрасываю его на одно плечо, так и не
раскрутив верёвки в лямки. Я заполошенно хватаю рюкзак, забрасываю его на одно плечо, как котомку, и бегу по полю тимофеевки, обжигая пятки о
траву, будто солнце подожгло её, и она горит невидимым огнём без дыма.
И Он бежит за мной неуклюже и обречённо. Может быть, я зря боюсь Его?
Может быть, Он не специально бежит за мной, потому что не знает, куда
бежать?
На лугу, прикорнувшем у самого леса на полуденном солнце, как зелёный
кот на завалинке, паслись коровы, Они всё время здесь пасутся под присмот-
ром пастухов, которые каждый день разные, потому что это частное стадо.
Я не понимаю - откуда это знаю, я многого не понимаю из того, что знаю,
но не расстраиваюсь и не мучаюсь из-за этого - мне недосуг, пока Он плетёт-
ся следом за мной, изнывая от жары, как и я.
Лучше бы Он шёл за кем-нибудь другим, за тем, кто знает, куда и зачем
идёт! А со мной Он совсем измучился и своей прилипчивостью измучил меня. Может быть, если бы Он не был так настырен и не прилип ко мне, я в коне концов однажды куда-нибудь пришёл. И я упорно бреду, потому что
откуда-то мне известно, что путь мой не бесконечен, что он когда-нибудь
кончится, и мы оба упадём без сил в траву и умрём в одночасье и друг в
друге.
Где бы я ни ходил, волоча Его за собой, когда солнце приплывёт в зенит,
в ту точку, откуда оно начнёт спускаться за сосновый бор, прихожу на этот
луг, приютившийся, прижавшийся, как зелёный котёнок к кошке-матери, к
лесу. Потому что в этот час на лугу всегда это стадо коров щиплет лениво
сочную траву, отбиваясь метёлками хвостов от оводов - таких же приставу-
чих и докучливых, как мой конвоир.
Ещё не доплетясь по разбредшегося по кустам стада, с расстояния тридца-
ти шагов я рассматриваю среди пёстрых коров - чёрных и буланых, черно-белых и бело-рыжих - белую, без единого пятнышка корову по кличке Сне-
гурочка. Снегурочка - единственная из тех, кто двигается, дышит, смотрит и
слышит, любит меня, доверяется мне, и кого я не боюсь. В этом абсурдном
и неуютном мироздании все боятся друг друга, кроме нас со Снегурочкой.
Снегурочка замечает меня издалека, воодушевлённо машет белоснежной
кисточкой хвоста - приветствует меня и отходит от пастухов, лежащих в тени осины, выбежавшей за какой-то надобностью из леса и остановившаяся