Стешец Сергей Иванович : другие произведения.

Гематома

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


  
   Сергей Стешец
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЕМАТОМА
  
   - повесть-
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1.
  
   В самую уборочную страду хватил Иван Пантелеевича Крутелёва - колхозного бригадира - радикулит. С утра всё нормально было: запряг он на рассвете Воронка в дрожки и поехал на бригадный стан к утреннему наряду.
   И утро какое в конце августа выдалось! Заря - огромная, на половину белесого безоблачного неба, словно вишнёвое варенье по молоку расплылось. Радовался бригадир: даёт вёдро хлеб убрать, не сгноят его в колосе. И поспешал в поле, чтобы всех работников по местам расставить. Весело, пофыркивая, бежал Воронок, по обе стороны полевой дороги золотисто колосились яровая рожь и ячмень, колышимые лёгким, ещё тёплым по-летнему ветерком, кланялись Ивану спелые колосья. В душевном упоении Крутелёв прищурил глаза и не заметил, спускаясь с холма, довольно солидной колдобины на дороге. Колесо дрожек будто провалилось, потом тупо и сильно ударилось о край колдобины. Ивана подбросило на облучке, качнуло в сторону, и резкая острая боль стрельнула в поясницу.
   - Ах, мать твою перемать! - выругался бригадир, схватившись за спину. - Давненько не наведывался!
   Это он о своём радикулите, который с апреля не напоминал о себе, хотя привязался к Крутелёву давно - лет пять назад, может быть.
   Зимой после крещенских морозов стукнуло колхозному бригадиру Ивану Пантелеевичу ровно пятьдесят годков. Полвека, так сказать. Вроде бы и не совсем старость, но поворот к ней - определённо. Исторический рубеж, - выразился Иван за столом, когда праздновали юбилей в тесном семейном кругу с привлечением председателя колхоза "Заветы Ильича" Кондрата Ивановича Шалункова. Председатель пробыл на юбилее недолго - от силы три стопки домашней водки выпил. Поздравил юбиляра, за ударный колхозный труд вручил Почётную грамоту, на которую райком с райисполкомом сподобились, плотно закусил выпитое окорочком молочного поросёнка и распрощался.
   Крутелёв и не был в обиде, хотя на юбилей, кроме председателя колхоза были приглашены ещё некоторые видные люди из района, которые, можно сказать, это мероприятие проигнорировали. Шишка он, Иван Пантелеевич, на ровном месте, чтобы ему великие почести оказывать.
   В свои пятьдесят Иван Крутелёв, как и в молодости, мужик крепкий, кряжистый и, если бы не засеребрились виски от нежданного горя, вряд ли ему больше сорока давали бы.
   А горе у него случилось позапрошлой зимой, в феврале - умерла скоропостижно жена Дуня, которую он любил и жалел. Сорок пять лет всего Дуне было, как приклеилась к ней болезнь внутренняя, о которой даже доктора из района ничего путного сказать не могли. За три месяца сгорела ладная, всегда весёлая бабёнка, оставив Ивана вдовцом с двумя взрослыми сыновьями Васькой и Колькой. Была у Крутелёвых ещё и дочь Маша, но та умерла, ещё и в школу не успев пойти.
   Полтора года уж нет на свете кареокой Дуни, и сильно горевавший колхозный бригадир потихоньку привык к своему вдовству и даже иногда подумывал, чтобы привести в дом новую хозяйку. Ведь не стар ещё! И крепок, как пятидесятилетний дуб, который посадил в их дворе отец Ивана Пантелей в честь рождения своего первенца. Посадил и вскоре погиб, когда Ивану едва полгода исполнилось. Говорили, что знатным рыбаком Пантелей Крутелёв был. И утонул в реке в своих же сетях. Мать же Ивана замуж больше не вышла. Может, потому, что не на много своего Пантелея пережила - года на три. Отчего мать умерла - Иван не знал. И бабка Катерина, которая и вырастила его с помощью многочисленных тёток и дядек, никогда об этом не говорила.
   Женился бы Иван Пантелеевич по новой, да не было в их селе Горбатом подходящей бабёнки, которая по сердцу пришлась бы. А что касается хозяйки, то она в хате Крутелёвых была - Настёна, жена старшего сына Василия. Три с половиной года назад Иван сосватал Настёну - красивую и работящую девку - у своего кума Никодима Гусева, который тогда был председателем сельсовета. Через месяц после свадьбы Васьки и Настёны кума и свата Иван Пантелеевича арестовали и осудили на десять лет без права переписки. То ли сделал Никодим что-то, пришедшееся не по нраву властям, то ли сболтнул лишнее там, где откровенничать нельзя было, то ли примкнул к разоблачённой в городе шайке австрийских шпионов - Иван не знал, и никто ничего путного по этому поводу не говорил. Крутелёв особо не интересовался. Кум кумом, сват сватом, а своя рубашка ближе к телу. Самого пронесло - и слава Богу. А то мог Иван Пантелеевич за родственные связи, как другой кум Никодима, живший через реку в Печах, сейчас в Сибири ударничать на лесозаготовках.
   До поля, корчась от боли, бригадир Крутелёв всё-таки доехал, руководя, не слезая с дрожек, людей по рабочим местам расставил. И потиху покатил назад, чтобы дома смазать поясницу вонючей, но волшебной мазью горбатовской знахарки Зуихи. Очень помогала от радикулита мазь зловредной старухи, которые горбатовцы считали ведьмой. Зуиха, похоже, и впрямь была связана с нечистой силой, была почти полной копией Бабой Яги и, если бы она жила не в советское время, а в средние века, - гореть бы ей на костре. А после того, как в тридцатом году горбатовские комсомольцы сожгли деревянную сельскую церковь, некому предать ведьму Зуиху анафеме. Хотя и советские власти её не жаловали и два раза вызывали в райздрав для обыкновенного и строгого предупреждения.
  
   О смерти жены, о бедовом куме и свате, о Зуихе успел подумать Иван Крутелёв, пока, не спеша, ехал с поля в село. У околицы Горбатого переходило дорогу колхозное стадо, которое гнал на пастбище старший сын Ивана Пантелеевича Васька. Было Василию двадцать пять лет, а ума - у другого подростка больше. Поохивая от боли в пояснице, бригадир подождал, пока с ним не поравняется сын.
   Васька телосложением во всём пошёл в отца - такой же кряжистый, чуть выше среднего роста. И походка - такая же косолапая, как у кавалериста, всю жизнь проведшего в седле. И лицом тоже старший сын больше походил на отца, чем на мать: круглолиц, скуласт, и лоб высокий с залысинами. Только нос у Ивана Пантелеевича слегка крючковат, а у Васьки - прямой, как у матери. Но характером старший сын неизвестно в кого удался. Будто сентябрьская муха, на ходу спит. И никакого интереса к жизни - вроде как через силу живёт. А вечную тоску водкой заливает. Сильно по этому делу ударяет - до победного конца, пока домой не приволокут. Колхозное стадо уже два раза растерял, и, если бы не уважение к Ивану Пантелеевичу, сидеть бы Ваське за вредительство социалистической собственности. И что дураку надобно? Жена - красавица, работа в руках горит, дочка Верочка - на загляденье, и живёт, олух царя небесного, как у Бога за пазухой при отцовской разворотливости.
   Васька, лениво постукивая рукоятью пуги по голенищу кирзового сапога, подошёл к дрожкам. Насупленный, хмурый - темнее тучи. Вчера под полночь чуть тёпленький приволокся. Знамо дело - теперь с похмелья страдает. Дома-то у него похмелиться не выгорело. Самогонка, что есть, так припрятана - сам чёрт не найдёт. Остановился Васька, взглянул на отца из-под лобья, выговора ожидаючи.
   А Иван Пантелеевич решил сына упрёками не трогать. Всё равно толку никакого, ему отцовские нравоучения - об стенку горох, только себя накрутишь. И без того бригадиру тошно - от боли кричать хочется.
   - Сёння явись вовремя - бульбовник докосить надо бы! - строго, как нерадивому колхознику на наряде, приказал колхозный бригадир.
   - А Колька, что, не в состоянии?
   - Колька сёння на Донбасс катит по путёвке. Он эту картошку жрать не будет! - Простонав, сказал Крутелёв старший.
   Василий даже не поинтересовался отцовской бедой.
   - Ладно... - буркнул в ответ и обречённо поплёлся за стадом, пылящим на полевой дороге.
   - Вот горе-то луковое! Ни рыба, ни мясо! - Иван Пантелеевич огорчённо покачал головой.
  
  
   2.
  
   - Куда Настёна подевала мазь, мать твою перемать?! - вслух ругался Иван Крутелёв, поддерживая рукой поясницу, сновал по горнице, заглядывая на полочку, где стояли всякие пузырьки и баночки, ещё с болезни жены, в сундук. - И сама запропастилась, быццам под землю провалилась!
   Вернувшись домой, Иван Пантелеевич удивился, что никого не нашёл - ни Николая, ни Настёны. Колька, верно, друзьям отходную выставляет, а Настёна пошла на речку бельё полоскать, - успокоился колхозный бригадир, тем более, что сыскал на подоконнике завёрнутую в тряпицу мазь.
   Скинув пиджак и задрав на спине рубаху, с охами-ахами Крутелёв начал втирать мазь в поясницу. Закончив процедуру, лёг на живот на широченной кровати, сколоченной из досок, напиленных из морёного дуба. Смастерил Иван эту кровать ещё в гражданскую, купив доски за бесценок у Костьки - управляющего пана Василевского, который вместе с семьёй бежал за границу. Пан Василевский был хорошим доктором, с добрым сердцем и никакого вреда совесткой власти не принёс. У Дуни трудными были первые роды, не хотел выходить на белый свет Васька, будто предчувствовал, какая непутёвая у него будет жизнь. Доктор Василевский, считай, Дуню с того света вернул. Два года после революции его новая власть не трогала, а потом начала докучать в лице бедового Никодима Гусева - пан всё-таки. Когда к Горбатому подошли какие-то зелёные из Малороссии, воспользовавшись моментом неразберихи, Василевский бежал в Польшу. А его ушлый управляющий Костька начал за бесценок распродавать брошенное впопыхах барское имущество, пока не попался под горячую руку одного красного командира, который без сожаления и суда расстрелял его, как чуждого и вредного советской власти элемента.
   Вот, кажется, обыкновенная деревянная кровать, а свою историю имеет. И появилась она с историей и на слом пойдёт с таковой. Сколько всего связано с ней и, в основном, до последних лет - счастливого. Ласковой была его Дуня и любила мужа всем сердцем. И отошла жена на этой кровати, когда Иван её из райбольницы привёз, как безнадёжную. Слова Дуни последние хорошо помнит, которые она сказала ему перед смертью, пытаясь оторвать тяжёлую голову от подушки.
   - Женись, Ваня. Дети уже большие... Тяжело одному будет... Не старый ещё.
   Не старый... Чудно всё-таки! Какими-то другими должны быть слова умирающего человека. А Дуня сказала "Не старый ещё" и дух испустила.
   Вспомнив об этом, Иван Пантелеевич почувствовал, что на глаза его навернулись слёзы.
   - Ну вот, не хватало ещё рассупониться! - сердито сказал колхозный бригадир и прислушался к пояснице. Кажется, боль отпускала. Иван Пантелеевич поднял голову и посмотрел на пожелтевшую фотографию в простенькой рамке. Со стены ему застенчиво улыбалась Дуня. - Женился бы я, Дуняша, понятно. Да вот на ком - проблема.
   Через десять минут радикулит отпустил. Слегка ещё покалывало в пояснице, но Иван Крутелёв к таким неудобствам привык и не обращал на это внимания. Главное, что он без труда смог подняться с кровати, согнуться-разогнуться.
   Повеселевший колхозный бригадир закурил папироску, заправил рубаху в штаны и замурлыкал свою любимую песню "По долинам и по взгорьям". Теперь можно и в поле возвращаться. Перекусить бы, - подумал он, - а то под ложечкой сосёт. Но через полтора часа обед в поле - вытерпит. Колхозная повариха Клавка хорошо, сытно готовит, и свои харчи сэкономятся. Уж в чём-чём, а в бережливости Крутелёву-старшему не откажешь.
   Щурясь на ярком солнце, которое будто и не собиралось скатываться к осени, Иван вышел во двор. Уже к Воронку, щиплющему траву у забора, направился, как вспомнил, что надо сыромятный ремешок взять, а то хомут на честном слове держится. Сегодня утром, когда затягивал его, боялся, что лопнет. А ремешок-то в предбаннике лежит - там бригадир сбрую три дня назад ладил.
   К баньке, что меж четырёх сосенок на крутом берегу реки стояла, Крутелёву надо было идти через картофельные рядки. Да делать нечего - потопал Иван, по ходу прислушиваясь к своему состоянию6 надолго ли радикулит проклятый отпустил? Ведьма и стерва, конечно, Зуиха, но пусть до ста лет живёт. Без её мази Ивану Пантелеевичу туговато бы пришлось.
   Легко наклонился бригадир, поднимая деревянную куколку, в красное платьице наряженную, которую он смастерил внучке. Кукла сбоку стёжки лежала в скошенном бульбовнике. А Настёна искала, когда Катеньку в Печи к матери отправляла. После того, как Никодима арестовали, сваха Надя сразу и сдала. Поначалу ноги от горя отнялись, почти ничего не ела. Исхудала до Кощея Бессмертного. Но время - добрый лекарь, отпустило сваху через полгода. Но жить в Горбатом Надька не осталась. Оставила хату для пригляда сыну с невесткой, а сама в родные Печи перебралась к старой матери. Прошлой зимой мать её умерла, и кукует теперь кума и сваха одна. А ведь не стара ещё, только в следующем году - пятьдесят. Четверых детей вырастила, только птенцы её из родного гнезда повыпорхнули. Старший сын и младшая дочь Настёна своими семьями в Горбатом живут, а средних братьев по свету носит.
   Жалел Иван Пантелеевич сваху, но ничем помочь не мог. Была шальная мысль сойтись с ней после смерти жены, так он её калёным железом из памяти выжег. Ведь не погиб Никодим, в тюрьме сидит. Хотя... Кто его знает! Вон в Печах учителю математики те же десять без права дали, а дошёл слух, что расстреляли его. Может, добавочно, уже после приговора, что натворил?
   Бригадир вздохнул, повертел куклу в руке, сунул в глубокий карман пиджака и потопал к баньке. От одиночества попросила Надька внучку на месяц. Настёна, в дочке души не чаявшая, упёрлась - ни в какую. А Иван уговорил её мать пожалеть - с внучкой ей веселее будет. Он сваху к себе, к дочери пригласил бы жить, да не хоромы у него барские, спать положить негде. Разве что с собой рядом.
   Неприятный червячок шевельнулся под сердцем Крутелёва. Вспомнился ему один некрасивый момент из жизни, за который и перед Никодимом было стыдно и перед самой Надеждой. Это за полгода до ареста Никодима случилось. По какому-то поводу собрались они у Гусевых погулять. Ах да, на свежину Никодим пригласил. Дуня что-то приболела, Иван один в гости пошёл. Сидели дружно за столом, по тройке стопок самогонки успели выпить, половину свежины съесть, как из конторы прибежали за Никодимом. Происшествие тогда в Горбатом случилось: один пьянчужка свою жену чуть до смерти не забил.
   - Вы тут побеседуйте за чаркой, а я скоро! - сказал Никодим и побежал за посыльным.
   Всецело доверял он Крутелёву, куму своему. А Иван, что? Опьяневши, начал приставать к Надьке, которая красавицей была и сейчас таковой остаётся: мол, что за кума... Идиот, в общем счёте. Отпор от кумы, конечно, достойный получил. И хорошо, что Надька Никодиму ничего не сказала, а то пробежала бы между старыми друзьями и родственниками чёрная кошка. Молил Крутелёв у Надьки прощение, как-то с ней с глазу на глаз оставшись:
   - Прости, кума, Надежда Васильевна! Сколько жить буду, пальцем до тебя не дотронусь!
   Отшутилась та:
   - Чего ж? Дотрагивайся! Только по-родственному.
   Так что неспроста подумывал Иван Пантелеевич, чтобы сойтись со свахой. Нравилась она ему, как и дочь её, невестка Настёна. Потому что Настя - вылитая Надька в молодости. Со всех сторон хороша девка, да только дураку досталась.
   Ещё трёх шагов не дошёл до баньки Иван Пантелеевич, как услышал приглушённые голоса - мужской и женский.
   "Кто бы это мог быть?" - недоумевал бригадир и неширокими, сторожкими шагами приблизился к баньке.
   В предбанники разговаривали громким шёпотом, и старый Крутелёв, дабы утолить своё любопытство, подкрался к крошечному, в лоскут, окошку.
   - Ты хороший, Коля, душевный. И нравишься мне. Но не могу я. Как после этого Ваське в глаза смотреть буду? - узнал Иван Пантелеевич голос невестки.
   - Да нужна ты своему Ваське, как зайцу пятая нога! - А это голос его младшего сына Кольки. - У него в жизни один интерес - зенки залить. Когда он с тобой в последний раз?..
   Ну и дела! - удивился бригадир и чуть не раскашлялся, потому что остро запершило в горле. От волнения и негодования, наверное. Колька, негодник, при живом брате к его жене пристаёт! Иван Пантелеевич в растерянности огляделся вокруг себя, будто искал что-то. И искал - с чем можно ворваться в предбанник и отходить по спине шалопая Кольку. Старый Крутелёв так и сделал бы, тем более, что у крылечка баньки крепкий грушевый сук валялся, но что-то (опять же любопытство) удерживало его на месте. С Колькой всё ясно - он по девкам и одиноким бабам гуляючи, совсем распустился, совесть потерял. А вот Настёна... Такая уж она стойкая и непоколебимая, как её мать?
   - А тебе каково дело? Может, мне Васькина любовь в редкой надобности! - с вызовом сказала Настёна и тут же ойкнула, будто подавилась следующим словом. На минуту в предбаннике воцарилась тишина. Бригадир будто как растерялся, забеспокоился, с трудом преодолевая желание заглянуть в окошко предбанника. Рано, рано ещё прелюбодеев на свет белый выводить, пусть по уши в грехе завязнут.
   - Ну вот, а ты боялась! - с удовлетворённой отдышкой сказал Колька. - Хорошо?
   - Дурак бессовестный! - хрипло и возбуждённо дрожал голос Настёны. - Поцеловал - и будя! Считай, что братский поцелуй на прощанье. Отпусти!..
   - Не отпущу! Ты же хочешь! Чувствую, что хочешь!
   - Может, и хочу. Только не буду! - как-то неуверенно сказала невестка и снова ойкнула.
   В предбаннике завязалась какая-то борьба, возня. Громко, с возбуждением сопел Колька, а Настёна не кричала, не ругалась, лишь через короткое время прошептала обречённо:
   - Юбку не порви, дуралей!
   Иван Пантелеевич не выдержал, заглянул в оконце предбанника. Колька завалил Настёну на лаву и нервно, суетливо стягивал с себя штаны. Когда оголились его крепкие ягодицы, Иван Крутелёв скакнул к грушевому суку, схватил его, но, видно, неудачно, потому что тут же уронил в лопух, упав на колени, снова подхватил сук, рванул к двери бани. Но та не поддалась - была заперта изнутри.
   Бригадир разъярённым колхозным быком налетел на дверь плечом и, оборвав крючок, кубарем вкатился в предбанник.
   Колька с Настёной только начали своё греховное действо. Растерявшись от неожиданности и испуга, младший сын так и остался лежать на Настёне. Ослепительно белела в сумерках предбанника его голая задница. Пока поднимался с пола отец, Колька успел опомниться, соскочить с лавки. Суетливо натягивая штаны, он ловка увернулся от удара грушевым суком, направленным Иваном Пантелеевичем в место ниже Колькиной спины. Настёна, обезумев от ужаса, даже не оправив юбки, сжалась в комочек у стены и плакала, громко всхлипывая.
   - Ах, сволочи1 Ах, охальники!
   Старый Крутелёв схватил сына за чуб и поставил перед собой, как палач приговорённого к смерти. Тот, беспомощный, придерживал руками штаны. Иван Пантелеевич влепил сыну тяжёлую пощёчину и возмущённо сплюнул на пол.
   - Ступай в хату, блудник! Короткий, но тяжёлый разговор у нас будет. - Он оттолкнул Кольку к двери. А ты, Настёна, меня здесь дожидайся!
   Отойдя от бани вслед за сыном на три шага, Иван Пантелеевич вдруг остановился, оглянувшись на предбанник, о чём-то задумался.
   - Бабы дуры! - сказал он вслух. - И речка рядом!
   Старый Крутелёв вернулся к бане, прислушался. В предбаннике с завыванием, безнадёжно рыдала Настёна. Он запер баню на амбарный замок и пошёл по тропинке между картофельных рядков к хате.
  
   3.
  
   Колька сидел на лавке, насупившись, теребил в руке травинку, которую сорвал по пути к хате. Вот так попал, как кур в ощип! Он боялся отца, который в гневе бывал таким, что хоть всех святых из хаты выноси. Тут подзатыльников не миновать. А то возьмёт чересседельник и так отходит, что спиной синей с месяц будет. Накрутив себя, Колька разволновался и дрожащими пальцами начал крутить самокрутку.
   И откуда отца чёрт принёс? Каких трудов ему стоило уговорить Настёну. Полгода не подкатывался - ни в какую. Как же она хороша, ни с одной девкой, с которыми Колька гулял, не сравнить. И досталась - ни в коня корм. Повезло Ваське-дураку. Сегодня, в день отъезда, раскрутил Колька, наконец, Настёну, а тут батя накатился. Может, потому и раскрутил, что уезжает вечером. И всё было бы шито-крыто.
   Скрипнула дверь, и вошёл отец. Он был на удивление спокойным. Подошёл к Кольке, забрал самокрутку, продорлжил курить, держа паузу. А Кольке эта пауза, как серпом... Он ожидал отцовского разноса.
   - Ну что, кобель горбатовский, допрыгался?! Мало тебе баб, ты на братову жену позарился?! - как-то вяловато ругался Иван Пантелеевич. Говорил, а сам будто какую думу думал. Серьёзный так - аж жуть. - Вещи в дорогу собрал?
   - Давно собраны. В пять вечера Костя Кондрат повезёт.
   - Ты вот что, паря... Хватай вещи - и пошёл. Чтобы тебя через пять минут и видно не было в Горбом. Как раз к шести дойдёшь. Чай, чемодан не тяжёлый? - Крутелёв хмуро взглянул на сына. - Иди, обниму. Пусть у тебя всё добром будет, доброволец мой сраный!
   - Бать, двенадцать километров пешком... Ты что?
   - Я сказал тебе ясней некуда. Слава Богу, что уезжаешь. Не дай Бог, между братьями война началась бы. А так... Не скажу я об этом деле Ваське. Зачем мужика смущать и Настёне жизнь портить. А тебя, чтобы год здесь не было. Бабу там найди, женись. А потом уж приезжай вместе с бабой. Рады будем видеть!
   Колька знал, что перечить отцу было опасно и просто невозможно. Придётся ему топать до станции пешком.
   - Ладно, бать, уходу я. А ты это... - замялся Колька.
   - Что "это"?
   - Ты сильно Настёну не гнеми. Не она виновата. Это я к ней полгода подкатывал. И вот тебе...
   - Лады, ступай. Если б я не хотел, чтобы Васька узнал... - великодушно согласился Иван Пантелеевич.
   Колька, вынеся чемодан из спальни, в котором ничего, кроме переодёвки и сала с хлебом не было, ушёл, а Крутелёв остался сидеть на лавке. В баньку он не спешил - пусть Настёна выплачется. Вот какая закавыка с фигурами получилась. Не Колька виноват и даже не Настя в том, что случилось, а Васька. Редкий день, когда трезвый. Какая же баба такое выдержит? А тут молодая, кровь с молоком.
   Ах, как Настёна в Кольку вцепилась, будто склеили их! И как стонала! Похлещь его Дуни. А та до любви жадна была. Такое с ним, Иваном, вытворяла, что другому не расскажешь. Иван Пантелеевич, не спеша, скрутил самокрутку. Поднялся, вытащил из кармана спички. Прикурил, опять сел.
   Невестка у него красавица. Лицо правильное, чистое. Стан лёгкий, ноги красивые, будто выточенные. А уж груди... Казалось, так и раскусил бы их, как орех лесной. Очень уж аппетитные. Что говорить, поглядывал иногда старый Крутелёв на невестку и от вожделения соком исходил. Стыдно, конечно, а что сделаешь. Молодой ещё, не с одной справиться, если что.
   После смерти жены похаживал бригадир к вдовушке Марье, как сильно приспичивало. Была она на два года старше его, но ничего. Себя блюла и от любви хороших мужиков не отказывался. Женился, может быть, на ней Иван Пантелеевич женился, нужны были женские руки ещё в его хозяйстве, да уж слишком доступной и неразборчивой была Марья. Когда Иван не приходил, она другим охочим мужикам не отказывала. А Крутелёв и не ерепенился. Её дела. А так... Дала - и на том спасибо.
   "Что ж теперь-то делать? - размышлял Иван Пантелеевич. - И не скажешь никому, с сыном поймал. Может, так пусть останется. Пусть катится, как катится. Так дураку Ваське и надо!"
   Однако какой-то гадкий чертёнок зашевелился под сердцем Крутелёва. Ведь не только Коля, а и он, старый пень, представлял Настёну в своих объятиях, не раз ласкал её греховные груди, пил сок из спелых губ. Но держался, виду не показывал, что нравится ему Настёна, как женщина. Как же при живом сыне? Позору потом на весь Горбатый не оберёшься.
   Вздохнул старый Крутелёв, поднялся с лавки. Надо идти, Настёну отчинять. Эх, случай какой удобный свой интерес соблюсти. Легко сейчас прижать Настёну. Очень легко. В другой раз такого может и не представиться. Умрёт Иван Пантелеевич, такой красоты не испивши. Ведь Настёна не только Дуни, но и своей матери покрасивше будет. Но Васька... А что Васька? Ему эта красота требуется? Он скоро дол того дойдёт, что поставь ему бутылку, он и уступит жену, хоть чёрту лысому.
   Бригадир вышел на крыльцо. День какой сегодня ясный и добрый. Коси себе хлеба в своё удовольствие. Нас небе ни облачка, значит, дождю не бывать. Сколько проблем в бригаде накопилось, а тут семейные разгребать надо. А что их разгребать? Отругал Настёну, выпустил - и пошёл в бригаду. Но не всё тут так просто. Мешают ему так поступить грязные мыслишки. Очень уж ему хочется Настёну. И случай удобный подвернулся.
   В задумчивости прошёл Иван Пантелеевич по огороду. Он уже знал, что скажет Настёне. Нехорошо как-то, но это жизнь - жестокая и неумолимая. Он представил невестку в своих объятиях, и приятная дрожь прошлась по его коленям, а во рту сделалось сухо и жарко.
   Крутелёв открыл баню. Настёна сидела в предбаннике на полатях и уже не плакала. Он подошёл к ней и присел на край полатей.
   - Ну что, Настёна, успокоилась?
   Та не ответила, лишь всхлипнула. Не говорил и Иван Пантелеевич - слишком невероятным и циничным было то, что он хотел сказать, не поворачивался язык. Ещё не поздно, ещё можно было отказаться от своей задумки.
   Бригадир разозлился на себя, на свою нерешительность. Что же он? Не человек, что ли? Почему так неровно Богом поделено? Одному - клад, которым он нисколько не дорожит, а другому - ничего. Ничем он не обязан Василию, ничем. Это, скорее, сын перед ним в обязательствах. Но нет до того же, чтобы жену свою под него подкладывать. А пошёл он! Бога нет и быть не может. Если отвечать перед кем-нибудь Ивану Пантелеевичу, то только перед самим собой.
   - Ну, что молчишь, Настёна? - спросил он хрипло и строго посмотрел на невестку.
   Та продолжала всхлипывать и молчать.
   - Что если я об этом случае расскажу Ваське? А ещё лучше - твоей матери.
   Настёна уважала свою мать, как никого другого. Иван Пантелеевич знал это, и хотел побольнее зацепить невестку, поставить её в безвыходное положение - вот была первая цель его шантажа. Он предчувствовал, что поступает нехорошо, что дальше его ждёт нечто невероятное и ужасное. Но как красива Настёна! Даже сейчас, когда глаза её были на мокром месте и набухли нездоровой краснотой веки.
   - Я удавлюсь, - спокойно и твёрдо сказала она.
   И удавится. Характеру Настёна была упорного - в свою мать.
   - Ну и что? Удавишься, а дитёнок кому? Сиротой останется расти!
   С дитёнком Крутелёв-старший попал в точку. Дочку свою Настёна любила до умопомрачения, каждую пылинку с неё сдувала. Может быть, из-за этой отчаянной материнской любви и запил Василий. Из ревности. Ведь раньше, до свадьбы и до рождения ребёнка пил он в меру, не больше других.
   Настёна всхлипнула, вдруг сползла с полатей и обняла колени тестя.
   - Не говорите никому, Иван Пантелеевич! Богом умоляю - не говорите!
   - А ты о Боге думала, когда под Кольку стелилась? О ком ты в это время думала?
   Невестка заплакала навзрыд, мелко задрожали её плечи.
   - Не надо, папа... Я, что хотите, для вас сделаю! - сквозь слёзы умоляла Настёна.
   Подобных слов ждал от неё бригадир. Как он ожидал их услышать! Это облегчало его задачу. Слова, запёртые в груди, он теперь мог выпустить, не опасаясь своей совести. Да, Настёна, за всё надо платить!
   Пересохшим голосом, идущим откуда-то из живота, он сказал ей:
   - Что хочу, говоришь? Я ведь, Настёна, мужик ещё не старый. К тому же, жена умерла. Понимаешь меня?
   Она подняла голову, посмотрела на него расширившимися, изумлёнными глазами, будто услышала невесть что.
   - Вы что такое говорите, Иван Пантелеевич?.. Разве так можно говорить?
   - Можно. Всё можно в таковом случае, - как можно жёстче сказал он. - Даю тебе на размышления три дня. В противном случае, жить тебе в Горбатом и окрестностях распутной бабой до конца жизни. А так - шито-крыто.
   Иван Пантелеевич быстрым шагом ушёл из бани. Ничего в эту минуту не волновало его. Одного не понимал - зачем дал невестке три дня на раздумья? Ведь мог прямо в предбаннике взять её. Нет, нет, он не хотел так - как сучка с кобелём, сбежались-разбежались. Он желал, чтобы Настёна отдалась сама, сознательно. Он желал, чтобы после того, что случится, невестка не озлилась бы на него, а полюбила. А что?.. Ведь любила его без памяти Дуня.
   "Пусть! Пусть!.. - думал он, уходя по огороду к хате. - Так будет гораздо лучше!"
   И лишь одного боялся бригадир: как бы на самом деле не повесилась Настёна.
  
   4.
  
   Три дня прошло для Крутелёва, как в тумане. Он всё время, каждую минуту думал о Настёне, распаляя себя. Он её, упругую и молодую, представлял в своих объятиях и сладко ныло под сердцем. В задумчивости сновала по хате и невестка, стараясь не встречаться взглядами с тестем. Видимо, шла какая-то мыслительная работа и у неё. Многое отдал бы Иван Пантелеевич, чтобы заглянуть хотя бы на пять минут в эту красивую и маленькую головку.
   Васька в эти дни пил беспробудно, являясь домой с работы на рогах. А отец радовался этому обстоятельству и однажды даже похмелил его. Пусть пьёт, пусть хлещет, дурак. Настёна его к себе не подпускала, и Васька три ночи проспал на Колькиной койке. Иван Пантелеевич более внимательно наблюдал за течением жизни в своей хате, сгорал от нетерпения. Он уже любил невестку и жаждал её, как когда-то жаждал свою Дуню. Вчера он долго не мог уснуть, всё думал, представлял Настёну в своих объятиях и чуть не побежал потерявшим голову пацаном в её спальню. Благо и Васька дрых без задних ног на Колькиной койке, и от его храпа дрожала хата. Но вытерпел, сдержался.
   Когда мимо него проходила невестка и обдавала жаром молодого тела, Иван Пантелеевич едва не терял сознание. Он был уверен, что и Настёна накручивала себя, думая о его предложении. Что-то странное, бесноватое сверкало в её глазах, когда она бросала на него быстрый взгляд.
   Сегодня Васька проснулся чернее ночи. Видимо, его мучило ужасное похмелье. Крутелёв-старший, хлебавший щи на завтрак, поднялся из-за стола, открыл чулан и набрал сыну целый ковш браги. Усмехнувшись, поставил ковш перед сыном. "Пей, дурак! - подумал он. - К ночи, точно, насобираешься!"
   Васька при виде браги повеселел, схватил ковш и, не отрываясь, осушил ковш так, будто это был небесный нектар. И даже не спросил у отца, чего-то тот в последнее время сделался таким добрым? И, не прикоснувшись к еде, ушёл на работу, никому не сказав ни слова. Из-за пьянки, придурок, всякую бдительность потерял. Живёт, будто у него семьи нет и красивой молодой жены. А ведь Настёна жила, цвела, будто роза благоухала. Такая красивая и аппетитная, что Иван Пантелеевич желал расцеловать каждый квадратный сантиметр пышущего здоровьем тела. Но он много прожил и был предельно осторожен. Васька, хоть и пьяница, мог заметить с каким вожделением, с какой страстью смотрит отец на его жену.
   Сегодня на планёрке бригадир сказался больным. У него практически ничего не болело, но председатель колхоза знал о его радикулите и без труда поверил. Охая и держась за поясницу, Иван Пантелеевич вышел из здания конторы, но только свернул в проулок, ведущий к его хате, чуть не побежал бегом. Икры ног налились упругостью, во всём теле играла мужская сила. Так свежо, так одухотворённо чувствовал себя Крутелёв как раз перед первой мировой, на которой он провёл два года.
   В другое время он вспомнил бы страшные дни, которые провёл на фронте, зацепил бы, наверное, и гражданскую войну, но сегодня было не до этого. Сегодня все его мысль были о Настёне. Иван Пантелеевич представлял, как придёт домой, как наберёт малинового вина. Они с невесткой выпьют и... Бригадир вздрогнул всем телом и ускорил шаг, словно боялся опоздать на важное дело, словно Настёна могла исчезнуть, раствориться в воздухе.
   В хате невестка старательно скоблила обеденный стол. После утренней управки она раскраснелась, бусинки пота, как июльская роса, жемчужно светились на её высоком лбу. Завитушка русых волос падала на глаз, и Настёна смешно сдувала е. Было в этом столько милого и непосредственного, что нежностью обдало сердце Крутелёва. Он любил невестку всем существом своим, он ощущал себя молодым и красивым. Он готов был пасть к ногам объекта своего поклонения, но сдержал себя, сел на лавку в угол и вытащил кисет. Свёртывая самокрутку дрожащими пальцами, он из-под лобья посмотрел на невестку. Та вдруг замерла и открыто, прямо посмотрела на него. В её взгляде и чуточки не было испуга. Чувственно дрожали её пухлые губы, взволнованно вздымалась молодая, упругая грудь. Всё, что хотела, она прочитала в глазах свёкра.
   - Ты подумала, Настёна, о том, что сказал я три дня назад? - подавился он собственным голосом.
   Ни слова не говоря, невестка подошла к двери и набросила крючок. Потом вернулась, взяла из его губ так и не прикуренную самокрутку и положила на стол. Села ему на колени. Он обнял её и коснулся раскрывшихся навстречу его поцелую губ. И хата поплыла перед его глазами, сплющилось пространство. Откуда-то издалека, из необозримых глубин мозга всплыла мысль, и он очнулся, отпрянул от Настёны.
   - Так нельзя, Настя. Так опасно. Бережёного Бог бережёт! - Он прошёл к двери, сбросил крючок. - Открой окно. Я закрою дверь на замок и влезу в него.
   Будто в тумане закрывал он хату на замок, потом влезал в окно. Было тяжело, было невозможно терпеть, но Иван Пантелеевич сумел сохранить холодную голову. Ничто, ничто не должно помешать их любви с Настёной, даже случайно зашедшая соседка или кто-то другой. Мало ли что?! Он не хотел, чтобы Васька случайно поймал его за прелюбодеянием, как он Кольку с Настёной.
   Он влез в кухонное окно и закрыл его на крючок, задвинул занавеску. Всё. Дома никого нет, и ключ под камень Крутелёв не положил. Никто, никто не помешает им. Ах, каким неистовым огнём горели глаза невестки, когда он её целовал! И она дрожала, трепетала всем телом, как пойманная голубица. Она желала его!
   Странно, но Настёны на кухне не было Иван Пантелеевич суетливо снял сапоги. И, путаясь в тесёмках кальсон, быстрым шагом пошёл в спальню Настёны. Он ни секунды не сомневался, что она ждёт его там.
   Занавеска в спальне была задёрнута, в комнате было сумрачно, но Крутелёв видел, что невестка возлежала на кровати нагой поверх одеяла. Он приблизился к ней и начал раздеваться, путаясь в одежде. Господи! Как она была прекрасна! Она была совершенством, которым никогда, даже в молодые годы, не была Дуня. К её телу не придрался самый взыскательный поклонник женской красоты.
   Почти теряя сознание, Иван Пантелеевич забрался на кровать. Настёна, взволнованно дыша, лежала с закрытыми глазами. Пересохшими от жажды любви губами Крутелёв касался её губ, шеи, груди. Живота. Настёна неистово выгнулась, застонала и плотно прижалась к нему. Крутелёв провалился в какую-то чёрную дыру, где мельтешили разноцветные круги, серпантин и бог весть ещё какие геометрические фигуры. Время остановилось, а пространство провалилось в бездну.
   После всего, что случилось, Иван Пантелеевич без сил отвалился на подушку, и глаза его слипались. Он ни о чём не думал и так хотел спать, будто провёл без сна целую неделю. Через пелену дурманного тумана слышал он, как Настёна целовала его грудь и шею. И прошептала:
   - Ваня... Ванечка!.. Мне никогда не было так хорошо, как сегодня!
   - И мне... - выдохнул Крутелёв. И он совсем не лгал.
  
   5.
  
   Никто в Горбатом не узнавал Ивана Пантелеевича в последний месяц. Будто подменили бригадира, будто он помолодел сразу на десять лет. Он тщательно каждый день брился, ходил, хоть и в сапогах, но до блеска начищенных, китель всегда был чист и выглажен. Куда и подевался недавний неряха, заросший трёхдневной щетиной! Исчез в неизвестном направлении и радикулит, и прочие болезни, которыми обрастает человек, когда ему исполняется пятьдесят лет.
   После смерти жены Крутелёв как-то весь осунулся, сделался нелюдимым. Всё это замечали и понимали горбатовцы, ведь свою Дуню он люби так, как другие мужики Горбатом не умели. Бабы всегда завидовали Дуне, не раз говорили в глаза, как ей повезло. И статен Иван Пантелеевич, и красив, и работящ, и пьёт в меру, и ни разу в жизни к жене пальцем не прикоснулся - в смысле, не побил. Всё правильно было - должен был он после смерти любимой жены захиреть. А вот когда воспрянул, когда засветились глаза и упругой сделалась походка... И в толк не могли взять - с чего вдруг? Вроде не замечали, чтобы он к бабе какой пристал, всё на работе да дома, но повеселел изрядно. И ещё заметили горбатовцы, что и невестка живее сделалась. Прибежит в магазин, по шустрому с улыбочкой закупится и с той же улыбкой - назад. Со всеми приветлива и вежлива, хотя раньше бирюком синяки прятала.. Вроде и Васька её не переменился, ещё пуще прежнего сандалит, а она ожила. Но пока перемены в Иване Пантелеевиче и его невестке никто не связывал с ними самими. Слишком невероятно было предполагать между ними любовь. Всё-таки разница в возрасте была огромной, да и Васька с ними жил.
   А Крутелёв бежал с работы домой, как на праздник, потому что ждали его там, как в своё время не ждала Дуня. Настёна сидела с малым двухлетним дитём и на работу в колхоз не ходила. А и позвали бы работать, Иван Пантелеевич не пустил бы. Его красавицу, его королеву - и на работу! Два мужика на шее - постирай, накорми, хозяйства у Крутелёвых немалое, а ещё - ребёнок. Нет, пусть дома сидит и любимого свёкра с работы ждёт.
   Но любовь свою они старались не показывать. На людях вместе они не бывали, никто почти не видел, как они смотрят друг на друга. А Васька... Васька во все тяжкие пьянствовать ударился, не просыхал и дня. Если возвращался с работы, не дошедши до нормы, тут уж Иван Пантелеевич старался. Поставит на стол к ужину бутылку и выпьет вместе с Васькой. Он-то чуть весёлый, а Васька - под стол. Отнесут его с Настёной, положат на Колькину койку - пусть себе спит.
   Однако и при пьяном в доску Ваське лишь один раз понаглели. Уж больно невтерпёж ночью стало. Днём-то Крутелёв-старший ездил в район на какой-то сельскохозяйственный слёт, и не смог с Настёной, как обычно, встретиться. Любили они друг друга быстро, впопыхах, стараясь не шуметь, к храпу Васьки в другой комнате прислушиваясь. Нет, это не любовь, а одни саратовские страдания. И решили они так больше не поступать, лучше перетерпеть. В обыкновенные дни Иван Пантелеевич всегда на обед приезжал. Настёна укладывала Катьку спать и полчаса для любимого всегда находила.
   Правда, в последнюю неделю пришлось уменьшить дозу любви наполовину, потому что в колхозе нашли напарника Василию, и он теперь пас коров через день. Но если сильно невмоготу было Крутелёву-старшему, он находил выход. Дважды с Настёной они ходили в лес по рядовки, где на природе находили укромный уголок. А однажды они поехали к матери Настёны Наде за Катькой в Печи. У Ивана Пантелеевича своей лодки никогда не было - рыбак он неважнецкий. Взяли они лодку у соседа и поплыли через Ипуть. Крутелёв-старший не утерпел, взял Настёну ещё в лодке на стрежне реки. За это время унесло их по течению далеко, за два километра, почти под самый город. Хохотали они до слёз, когда Иван Пантелеевич назад, против течения грёб.
   А у свахи и кумы они старались как переругавшиеся свёкор и невестка себя вести, чтобы Надя ни за что не заметила, что между ними есть какая-то тайная связь. Друг на друга не смотрели и фактически не разговаривали, будто поссорились друг с другом. Это Настёна, светлая голов, придумала. Надя за обеденным столом даже спросила:
   - Чё хмурые-то? Поцапались, что ли?
   - Да кальсоны мои новые утюгом прожгла, - не нашёлся что сказать Крутелёв. - Я отругало её, а она на меня - коршунихой.
   - Ты это, девка. Смотри мне! Он же отец тебе, как-никак! - попробовала приструнить дочь Надежда.
   Та усмехнулась украдкой и ответила:
   - А что он матерится на меня, как сапожник!
   - Подумаешь, мата в деревне не слыхала! - возмутилась Надя. - А ну-ка, извинись перед Иваном Пантелеевичем при мне!
   - Извините, Иван Пантелеевич, я больше не буду! - потупив взор и краснея, сказала Настёна. И как не рассмеялась-то?! Артистка!
   В общем, кажется, ничего не заподозрила сваха.
   - Васька-то пьёт? - спросила перед прощанием Надя.
   - Пьёт... - вздохнула Настёна.
   С тем, забрав Катьку, уехали огни из Печей.
   Ехал Крутелёв сентябрьским полем в пролётке на хутор, чтобы тёлочек колхозных поклеймить. День выдался пасмурным. Низко висело небо над землёй с тяжёлыми свинцовыми тучами, которые изредка высыпает морось - мелкую и холодную. Иван Пантелеевич был в брезентовом плаще, на морось не обращал никакого внимания, а потягивая то и дело тухнущую самокрутку, ехал себе на хутор, думу думая. День обещал быть хорошим, потому что сегодня была Васькина смена. Он по быстрому отклеймит восемнадцать тёлочку - и домой. Другого наряда сегодня председатель колхоза не дал. А дома Настя - горячая и страстная.
   Такой неистовой любви Крутелёв ещё не знал. Уж насколько Дуня не бревном была и любить умела, но до Настёны ей далеко. Настёна - это что-то с чем-то. Иван Пантелеевич за месяц пяток килограммов сбросил - это точно. И откуда у девки такой талант, такая до любви жадность. Ведь у неё, кроме Васьки, никого не было. Разве только с Колькой случай наполовину. А вот с ним, Крутелёвым, раскрылась, раскрутилась на всю катушку. Но ведь и он - не грубый мужик, как Васька, умел любить женщин и ценить их любовь.
   А сколько было у него их, женщин, до Настёны? А три всего и было, несмотря на то, что ему уже пятьдесят лет.
   Первой была Кузьмиха - двадцатисемилетняя вдовая баба. Крутелёву тогда было двадцать и, честно сказать, к тому времени он ни разу не целовался с девушкой. Отец в ту осень хотел женить его на девушке из соседней деревни. Уже и сосватали её, но девушка простудилась и умерла. Его невеста, которую Иван видел всего один раз была недурна лицом и спокойна, как бразильский удав. Поэтому он сильно расстроился из-за её неожиданной смерти.
   В тот вечер они сильно выпили с друзьями. И друзья отвели его к Кузьмихе, у которой муж погиб пять лет назад на лесозаготовках. Кузьмиха была бездетной и становилась первой женщиной для половины горбатовских парней. Зайти к ней мог любой в любое время и не получить отказа. Если она была занята, надо было становиться в очередь. Впрочем, больше трёх мужиков за день Кузьмиха не принимала, оправдывая это тем, что у неё не резиновая.
   Ивану повезло, потому что в тот вечер вдова была свободна. Он помнит, как зашёл к Кузьмихе с дрожащими коленями. Стоял в пороге и мял руками шапку. Кузьмиха с необидной насмешкой взглянула на него.
   - В первый раз?
   Он лишь смущённо кивнул головой - отнялся от страха язык.
   - Водку принёс? - спросила она.
   Иван молча поставил бутылку мутного самогона на стол. От волнения руки его дрожали. Кузьмиха решительно раздела его и посадила за стол.
   - Давай, выпьем по маненькой - и в люлю. Не люблю я такие дела рассусоливать. - Она услышала голоса во дворе. - Небось, с друзьями явился?
   От волнения, наверное, но с Иваном случился конфуз. Однако Кузьмиха была бабой опытной и очень доброй - никто от неё дурного слова не слышал. Помучившись с Иваном, она сделала всё так, чтобы гость почувствовал себя молодым и сильным. Ещё пару раз сходил он к Кузьмихе, а потом отец засватал Дуню.
   Второй у него была весёлая медсестра Вера в госпитале в Могилёве во время первой мировой войны. Тогда Ивана Крутелёва ранили в левое плечо. Организм у него был молодой и крепкий, и он быстро шёл на поправку. Из всех раненых Вера приметила его и однажды увела выздоравливающего Ивана в лес, который находился близ госпиталя. И такая между ними недельная любовь получилась, что с ума сойти. Комиссованный Крутелёв уж подумывал не ехать домой, а остаться с Верой в Могилёве. Она же, страстно прижимаясь к Ивану, сказала ему шёпотом:
   - С ума сошёл, Ваня?! Ты - женатый, я - замужем! - ошарашила она его. - Между прочим, я люблю своего мужа.
   - Как? - ничего не мог понять он. Иван-то считал, что Вера без ума любит его.
   - А вот так, - сказала Вера. - Не хватает мне этого дела только от мужа. Иннокентий понимает это и строгих мер не принимает. Он у меня интеллигент, инженером на заводе работает.
   Прощаясь с Иваном, Вера всплакнула, но он знал, что она среди раненых уже присмотрела ему замену - здоровенного краснорожего сибиряка.
   Пока вспоминал Иван Пантелеевич о своих женщинах, не заметил, как до хутора доехал. Из-за стройных берёзок высвечивали соломенные крыши. Жили на хуторе бедно и беспросветно.
  
   6.
  
   День сегодня выдался хлопотным. Затопив с утра баню, управившись по хозяйству и истопив печь, Настёна затеяла большую стирку. С большим ушатом белья она спустилась к реке - пополоскать постиранное.
   Прежде, чем приступить к этому, присела на мостки, обняв колени руками. Можно и передохнуть пять минут. Считай, все дела сделаны и осталось лишь дождаться с хутора Ивана.
   Вспомнив о свёкре, она сладко вздохнула. Нежданно, негаданно налетела на неё любовь. Ходил себе по хате мужик - ещё не старик, но уже не молодой. И Настёна не подозревала, что в нём такая сила мужская прячется. Впрочем, врёт она сама себе. Три года назад это было, когда она только-только Катькой забеременела. Васька заявился домой пьяный и, не поужинав, завалился спать. Завтра ему надо было вставать на заре, пасти колхозное стадо. Управившись, Настёна легла рядом с храпящим мужем. И стало ей обидно до слёз. Молодой, расцветающей женщине хотелось ласки, а тут вместо этого - храп. В общем, заплакала она в подушку, чтобы свёкор со свекровью не услышали. С полчаса, наверное, проплакала, пока не услышала шум за стеной. Она замерла и прислушалась. Поскрипывала деревянная кровать и сладко постанывала свекруха. Позавидовала тогда Настёна ей. И ещё подумала: вот так бы Иван Пантелеевич и с ней, чтобы сладко застонала она. Запустила Настёна руку под ночную рубашку. Но что это за любовь - сама с собой. Одно подобие.
   Вот когда она о свёкре, как о мужчине подумала - три года назад. Когда он поймал её с Колькой и дал ей три дня на размышления, поначалу она испугалась. Как же так?! Со стариком да, к тому же, со свёкром. От позора можно удавиться. Но постепенно привыкла к этой мысли. На второй день она уже думала: а почему бы и нет? Иван Пантелеевич мужик статный, видный. И она тоже хочет постонать от удовольствия, как покойная свекровь. Видно хорошо её было три года назад, приятно. Васька- то её - ни рыба, ни мясо. Взберётся пару раз в месяц, как на лавку, - ни поцелуев, ни ласк. Сделает своё дело по быстрому и отвалится набок дрыхнуть. Ам Настёна только распаляться начала, ей бы ещё минут пяток. Однажды сказала об этом мужу, а он - наотмашь её по лицу.
   - Ты что, проститутка?
   От нечего делать пришлось Настёне начатое мужем дело до логического конца доводить самой. Чувствовала она облегчение, но и какую-то неудовлетворённость тоже. Со свёкром было всё по другому. Она только вспомнила о нём, как дрожь пошла по всему телу. Иван был ласковым до невозможности. Пройдётся нежными губами по всему телу, исцелует всю, и Настя будто в рай попадает. До того в раж её введёт, что она потом скачет безумной кобылицей не знамо куда. Свёкра в такие секунды она видит молодым и сильным - моложе и сильнее Васьки. А после всего лежит она у Ивана на груди и волоски задумчиво перебирает. Сердце его бешено колотится - тук, тук, тук. Она целует его грудь слева. Сердце успокаивает.
   Настёна пополоскала бельё, вернулась в хату. А там уже Иван сидит. Слегка выпивший и весёленький, самокрутку смалит. Она бросила ушат в угол - и к нему. За руки взяла, в глаза заглядывает. Он, как кот, зажмурился, и чуть не мурлычет от нежности.
   - Ты есть будешь? У меня щи наварены...
   Господи! Как хорошо, когда они дома одни! И на "ты", как родного, можно называть и прижаться к нему. И тревоги - как не бывало: вё на месте, всё понятно. Тревога у Настёны была такая: две недели назад должны были месячные пойти, а нетути. От свёкра она забеременела, без всяких дураков - от него. В этот месяц она ни с кем, кроме него, не спала. Три дня назад, изрядно выпивши, попытался Васька придти к ней. Начал лапать своими липкими руками, грудь хватанул так, что чуть не задохнулась от боли.
   - Поди, для начала проспись! - она оторвала руку мужа и с ненавистью отбросила её.
   - Ты как будто и не жена мне! - в голосе Ваське слышалась угроза.
   - Жена, но с пьяным спать не буду. Усвой это!
   Васька с размаху ударил её по лицу. Она зажала ударенное место рукой и спокойно сказала мужу:
   - Ещё раз ударишь - задушу спящего.
   - Пока ты меня, я тебя скорее! - зарычал он зло.
   - Васька! - подал голос из своей спальни Иван Пантелеевич. - Ещё раз Настёну тронешь, со мной дело иметь будешь! Я свою жену за жизнь не тронул!
   Васька боялся отца, как огня. Вот только раньше, когда они с Настей скандалили, он не встревал придерживаясь нейтралитета. А тут вдруг...
   - А ну вас!.. - заматерился пьяный Васька и поплёлся на Колькину койку. И три дня к Насте не приходил. Как бы чего не заподозрил. Не должно. Они ведь с Иваном осторожны, как революционеры-конспираторы. Он даже чаще, чем нужно, ей выговаривал за какую-либо оплошность и вёл с ней при Ваське строго и холодно, как полагается свёкру.
   - Нет, есть я не хочу, меня на хуторе покормили! - Крутелёв вздохнул - нейтрально так, чтобы вздохнуть, без радости и печали. - - В баньку сходить - и в кровать. Больше ничего не хочу, устал.
   - И меня не хочешь? - спросила Настёна лукаво и обняла его за шею.
   - Тебя? Знамо дело!.. Тебя, стерву, я всегда хочу. Хоть среди ночи разбуди!
   Она поцеловала Ивана.
   - Ваня, а давай я с тобой пойду в баню. Попарю от всей души!
   - Ты чего, с ума сошла?! Вдруг кто-нибудь нарвётся?
   - Не ворвётся. Васька-то на лугах, а для других - мы хату на замок. В баньку, думаю, никто не сунется.
   - Пожалуй, ты права. Ежели и сунутся, я дальше двери не пущшу. Баня - святое дело, семейное, - рассудил он.
   В баньке, оба нагие, они, конечно, не вытерпела. Куда там! От страсти чуть предбанник не разнесли. Ополоснулись и сидели молча, квас попивая.
   - Ваня, я что-то сказать тебе хочу...
   - Ну и говори, коль хочешь! - Он игриво ущипнул её за сосок груди.
   - Я серьёзно, а он... - Настёна не отбросила его руку, а нежно поцеловала. - Кажется, я забеременела от тебя.
   Ни один мускул не дрогнул на его лице, он лишь посмотрел на неё внимательно.
   - Не ошибаешься? Точно?
   - Точней не бывает. Две недели месячных уже нет.
   Он начал крутить самокрутку, молчал. Наверное, размышлял над сказанным ею. Закурил, немного покряхтел, потом, пригладивши голову, сказал:
   - Вот что, Настёна. Переспи с Васькой. Желательно, чтоб сегодня.
   - Я не могу. Ты же знаешь, что не могу. Я его ненавижу!
   - Ты что, хочешь, чтоб мы на весь Горбатый опозорились? Ты, моя любимая, смоги. Ради нашей любви смоги! И Васька, и все остальные должны думать, что это его ребёнок. Потерпи разок, Настёна. Как-никак, он пока твой муж! - Иван Пантелеевич встал с полатей и начал одеваться. Пойдём, через час Васька должен явиться. Темнеет уже!
   Поплакала Настёна украдкой, а делать нечего. Кругом прав Иван Пантелеевич, кругом. Не надо дразнить гусей. Людина такие дела в Горбатом злые, могут так ославить, что съезжать надо будет. А куда и с какими барышами ехать? Иван, как ни крути, уже старый. Радикулит вон и другие болезни. Не потянет он семью с двумя детьми на чужбине.
   Слава Богу, что Васька явился домой в среднем опьянении. Правда, неразговорчивый, ни ей, ни отцу и слова не бросил. Помылся в бане, поел - и в Колькину койку. Она пришла к нему, преодолевая отвращение, обняла.
   - Я ребёночка хочу, Вася. Ещё одного.
   - Мне и Катьки хватит! - буркнул Васька и отвернулся к стене.
   Но она всё-таки растормошила его. Господи, что она испытала, когда муж брал её! Чуть сдержалась, чтобы не укусить его и не сбросить с себя.
  
   7.
  
   Середина октября выдалась промозглой. Дожди за дождями, будто небо намерилось устроить на земле второй Всемирный Потоп. Люди ходили, не снимая Сапогов. Но больших холодов ещё не было, и даже трава на лугах зазеленела, будто весна наступила. Однако такая сырая погода была для Ивана Пантелеевича и его радикулита хуже некуда. Он всё-таки допёк Крутелёва, и бригадир третий день отлёживался дома. За ним ухаживала Настёна. Иван Пантелеевич был не против поболеть ещё неделю.
   Коров, чтобы сэкономить корма, выгоняли ещё на луга и сегодня как раз была смена Васьки. Старший сын Крутелёва в последнее время очень изменился. Пить он стал значительно меньше, на удивлении отца и жены несколько раз возвращался домой трезвым. Но зато сделался нелюдимым, лишь односложно отвечая на вопросы родственников. Курил почти беспрерывно и какие-то думы думал. Горькая складка пролегла на его лбу. О чём он размышлял - одному Богу известно. В своей спальне он не спал и даже не пытался войти в неё с того дня, как Настя уговорила его переспать. На Настёну не обращал никакого внимания, будто и не женщиной она была, а каким-то бесполым существом. Даже вчера, когда орна сообщила ему, что забеременела, и усом не повёл. Только взглянул на неё как-то тоскливо и обречённо.
   Настёна принесла Ивану Пантелеевичу горячий чай, заваренный на малине, поставила на табуретку, стоящую у кровати. Крутелёв поморщился.
   - У меня радикулит, Настёна, а не простуда!
   - Ну и что? Бережёного Бог бережёт! Пей, пей!
   - Закрой дверь на крючок и иди ко мне! - лукаво усмехнувшись, сказал он6.
   - У тебя же радикулит! - Она присела на кровать и поцеловала его.
   - Пожалуй, завтра пойду на работу.
   - Выздоровел, что ли?
   - Немного легче. Так ты накинешь крючок7
   - Ещё как накину! Я, знаешь, за два дня как по тебе соскучилась!
   Через десять минут Настёна уже одевалась. Застёгивая кофточку, она улыбнулась Ивану Пантелеевичу.
   - Ну ты и зверь, Иван! Любому молодому фору дашь!
   - А то!.. - Сладко потянулся Крутелёв.
   Настёна присела на краешек кровати.
   - Кажется, Васька догадывается о наших отношениях.
   - Быть не может. Вроде нигде не прокололись.
   - Счастье, как и горе. Оно хорошо видно. Особенно тому, кто сам несчастен. - Настёна вздохнула и поднялась. - Пойду, кур загоню. Вечереет уж. А то порассядутся где попало.
   Не успела Настёна выйти во двор, как явился председатель колхоза Аким Муравьёв. Он был страшно зол, этот лысый, аолный мужик - ровесник Ивана Пантелеевича.
   - Ты дома, Иван? - спросил он и прямо в грязных сапогах прошёл в горницу.
   - Здорова, Аким Авдеевич! - поприветствовал его Крутелёв, поднявшись на локтях.
   Раздражённый Муравьёв, увидев лежащего больного, немного успокоился.
   - Ты как себя чувствуешь?
   - Да уже полегче, завтра на работу выйду.
   - Это хорошо. Я чего к тебе явился, Иван... Опять твой охламон бел натворил! - Председатель вскочил с кровати. - Коров подрастерял, и самого нигде не видно.
   - Не может такого быть! - разволновался Иван Пантелеевич и покинул кровать. - Он на работу ушёл трезвым, как стёклышко. Кто его в лесу напоит?
   - Может, может. Мужики уже коров к ферме сгоняют. Доярки шум подняли. Оно и правда. Дел у каждой невпроворот, а доить некого!
   - Счас, счас, Аким Авдеевич. Едем. Вот оденусь и едем. Я его хренову мать! Я его следом за Колькой на шахты отправлю! - Суетился Крутелёв.
   Они с Муравьёвым ехали лугом, которым три мужика гнали больше десятка колхозных коров.
   - Сколько собрали? - крикнул им председатель колхоза.
   - А двадцать две, - буркнул один из мужиков.
   - Ёшкин кот!.. - выругался Аким Авдеевич. - Девятерых не хватает! Слышь, Иван, а где твой охламон может быть? Где он любит прохлаждаться?
   - Да есть местечко одно. Большая опушка в лесу, а на ней - дуб. Я его там дважды находил. - Иван Пантелеевич управлял пролёткой и свернул направо - к лесу.
   - Ехаем туда! - согласился председатель. - А вы... Один гони коров, остальные - оставшихся девятерых искать. Бегите к реке, они там будут. Небось, пить захотели!
   Уже смеркалось. Сумеречный воздух будто застыл, и в нём ничего не двигалось, кроме председательской пролётки. Свинцовые облака тяжело висели над землёй, меж ними кое-где выстреливали последние красные лучи заходящего солнца. По всему было видно, что ночью обещал зарядить дождь - мелкий и нудный, каков шёл предыдущих дней, наверное, пять. До дуба, до опушки было примерно полкилометра.
   - Погоняй, погоняй, Иван! Надо засветло успеть! Может, какая корова-дура там, возле него шляется. - Председатель закурил папиросу. - Останется в лусу - волки загрызут.
   - Какие, Аким Авдеевич, волки?! Последнего в Горбатом лет пять тому видели!
   Председатель недолго, с минуту молчал.
   - А ты, Иван, его пугой, пугой, чтоб не повадно было! Ты уж не обижайся, но мы его поганой метлой - из колхоза!
   - Ага, погоните... На поруки опять возьмёте. Для галочки о воспитании несознательного колхозного элемента! - Крутелёв тоже был зол на Ваську. Но вместе со злостью было и что-то другое: как-то неприятно покалывало под сердцем, будто тяжёлое предчувствие какое-то.
   Выскочили на опушку, и Иван Пантелеевич обомлел от ужаса: в вечерних сумерках было видно, что на нижнем суку дуба кто-то висел. Не очень-то разглядишь, но вроде труп походил на Ваську. По опушке гулял лёгкий ветерок, и труп не сильно раскачивался, как затухающий маятник.
   Крутелёв-старший соскочил с пролётки и со всех ног бросился к дубу.
  
   8.
  
   После похорон и поминок Васьки сидели Иван Пантелеевич и Настёна в хате. Коптила керосиновая лампа, пуская по стенам призрачные тени, в сумрачном воздухе дрожала тишина. В горнице на столе перед ними стояла выпивка и закуска, каждый из них был уже достаточно пьян. Настёна-то по жизни практически не пила - так, так пригубит на праздники чего-нибудь. А сегодня... Сегодня на поминках она пила много, хотела напиться. Получилось наполовину. Ноги не идут, а Глова ясная, как будто не пила вовсе. А вот Крутелёв был пьян и изрядно.
   Докурив самокрутку, Иван Пантелеевич задавил её прямо в стол. Налил себе в стакан мутного, хлебного самогона, выпил залпом. Он его выгнал, потому что скоро должно быть двадцать пять лет Настёне. А оно вон как вышло, на другой случай пригодился. Эх, Васька, Васька!
   Крутелёв выпил и не притронулся к закуске - занюхал рукавом. И опять давай крутить самокрутку.
   - Он, оказывается знал. Знал, обо всё догадывался. Когда ты ему сказала о ребёнке, я видел его глаза! - сказал Иван Пантелеевич. У пьяного, у него не получалось скрутить самокрутку.- Будто пропасть разверзлась перед ним.
   Настёна вдруг заплакала. Она часто плакала эти два дня после того, как повесился Васька. Сквозь слёзы пробормотала:
   - А Колька так и не приехал. Телеграмму-то сразу дали.
   - Может, не было на месте? И такое бывает... - У Ивана Пантелеевича были такие страшные глаза, будто внутрь его упавшие. Таких глаза Настёна у свёкра никогда не видела, даже когда его жена умерла. Подкосило его это горе, подкосило. И седины в голове стало вдвое больше. Во все стороны торчит пятидневная щетина - тоже наполовину седая. Осунулось и лицо. Он в задумчивости смотрел на Настёну, а из глаз его сочились пьяные слёзы. - Это за грех мой Бог наказал! За грех! Что же мы с тобой натворили, Настёна?!
   - Натворили... Однако не я была приказчиком. Ты всё решил.
   - Я... - согласился Крутелёв. - Кабы знать, где упадёшь...
   - Всякое в жизни бывает, Ваня. Что, люди не разводятся-не разбегаются? Что, женщины мужиков не бросают? И не все вешаются! - трезво рассуждала Настёна.
   - Так-то оно так. Но ведь ты это... с отцом. Грех это! Страшный грех! Он ведь страдал всё это время, страдал! А мы с тобой... - Иван Пантелеевич вытер слёзы. - А мы с тобой того... Будто в насмешку.
   - Выходит, и я виноватая?
   - А то... Погнала бы меня поганой метлой, пристыдила бы как надо. Мужик ведь тварь такая. Дали - взял, не дали - умылся.
   - А если бы ты Ваське с матерью рассказал - каково мне было бы? Заместо Васьки вешайся? - Настёна опять заплакала, но свёкор не обращал на это внимания.
   - Не рассказал бы. Что я, дурак? А ты ведь совсем не супротивилась...
   - Да люблю я тебя, давно люблю! Ещё до того, как... Я, может, мечтала о тебе. Слышала как ты с Евдокией Николаевной ночью. Думала: мне бы так. А тут и случай подвернулся. Но я сама никогда бы не посмела. Никогда!
   - Ладно, Настёна. Что слёзы пускать? Ваську уже никак не вернёшь. Как ни крути, я кругом виноват. Ты в себе вины не ищи, слышишь! - Крутелёв встал из-за стола, покачнулся. - Что делать будем, Настёна?
   - Не знаю, - всхлипнула она.
   - Я не смогу с тобой, понимаешь? Пока не смогу. Перед глазами Васькины глаза стоят. Как он посмотрел тогда, когда ты о ребёнке сказала! Знал он, догадывался. А мы... - Иван Пантелеевич безнадёжно махнул рукой.
   - Я Катьку возьму и сегодня же к матери уеду. Будем в Печах жить. Будем ждать, пока ты не позовёшь. А не позовёшь - что делать-то.
   - Правильно, Настёна. Поживи с недельку. А на девять дней приедете с матерью. Там видно будет. Я ведь тебя, стерву, тоже люблю. Как никого доселе не любил! - Крутелёв так грохнул кулаком по столу, что упал на пол стакан и разбился.
   Но он выдержал без неё всего три дня. Явился в Печи к обеду, мать только еду на стол поставила. Сваха Надя пригласила его к столу, поставила бутылку самогона.
   Крутелёв молча разлил самогон, не чокаясь, выпил.
   Как же он постарел за это время! Впали щёки и горячечным огнём горели глаза. Он по-прежнему не брился, и отросла уже небольшая борода. Веки припухли, сделались цвета столового бурака. Видно, пил три дня беспробудно.
   - Вот что, Настёна... Возвращайся домой. Тяжело мне одному. Хозяйство некормленое, хата грязью заросла, - сказал он, не глядя на неё.
   - Ладно. Пообедаем - буду собираться.
   Выскочила из-за стола мать. Праведным гневом сверкали её глаза.
   - Никуда не пойдёшь! Не пущу!
   - Это чего так? - устало спросил Крутелёв. - Пойми, Надя. Я же мужик, ничего по дому не умею. За мной присмотр нужен. И Настёне так легче будет прокормиться с дитём. Пропаду я без неё, Надежда.
   - А и пропадёшь - так тебе и надо. Вы что, совсем без совести? Васька из-за вас повесился. А вам никакого уроку? Распутники проклятые!
   - Ты что такое говоришь? - не поверил своим ушам Иван Пантелеевич.
   - Знаю, что говорю. Весь Горбатый знает, что ты с моей Натальей вытворяешь! Только для вас это секрет. И пузо у неё от тебя - приметила я в бане.
   К Надежде подошла Настёна, положила руки ей на плечи.
   - Люблю я его, мама, кто бы что ни говорил. И не оставлю до смерти! Пошли, Иван, мне собираться недолго.
   Дома в горбатом и вправду творился бедлам. Два дня Наталья наводила порядки, мыла, стирала. Девять дней по Ваське справили честь по чести, и даже Надежда приехала. Она хорошо знала свою дочь, её упёртый характер, мирилась и больше упрёками не допекала. Раз повернул так Бог - пусть живут. После девяти дней ожил и старый Крутелёв. Он начал поправляться, повеселел. И стали они жить, будто ничего не случилось. Освободил их Васька, и больше они ни от кого не прятались.
  
   9.
  
   Но одна беда одной не ходит, она с собой другую водит. В конце октября похоронили Ваську, а незадолго до Нового года пришла телеграмма с Донбасса. Погиб Колька - на шахте взорвался газ. Убитый новым горем Иван Пантелеевич уехал за телом, а Настёна осталась на хозяйстве.
   Был морозный декабрьский день. Выпавший позавчера снег затвердел и сверкал на солнце всеми цветами радуги. Зимнее солнце сверкало ярко - на него больно было смотреть. Весело скакали по улице вездесущие воробьи, теребили пышную рябинку два снегиря. Ребятишки по случаю выходного повысыпали на улицу с санками и дощечками - возле клуба была крутая горка. Клуб стоял на горе, где раньше была церковь, которую в начале тридцатых годов порастащили по брёвнышкам комсомольцы-безбожники.
   Настёна, с утра управившись, поприличнее оделась - в полушубок и ярко-красный платок - сходила в магазин, и оттуда уж - на кладбище. Сегодня два месяца, как повесился Васька, и она, как ни крути, вдова. К тому же, он - отец Катьки, которую она без ума любила и которую забрала на время мать. Как-никак Настёна беременная - пятый месяц пошёл, и им с Иваном Пантелеевичем в связи со смертью Кольки предстояли хлопотные дни.
   Они с Иваном больше не таились людей, хотя и не выпячивали свою любовь. Вместе на людях они бывали редко: за два месяца один раз ходили в кино и один раз - на собрание. Может быть, и посмеивались некоторые за спинами, но в глаза ни бригадиру, ни его невестке-любовнице ничего не говорили. И мать Настёны, сваха и кума Крутелёва, обречённо приняла реальность таковой, какая есть. Тем более, видела, что дочь счастлива, как никогда до этого не была. Любовь зла...
   До кладбища было недалеко - метров триста от клуба. Поэтому Настёна дошло быстро. Без труда нашла могилу Васьки. Её занесло снегом, и её пришлось разгребать его руками. После этой работы она вытряхнула стопку с могилы, наполнила её самогоном, прикрыла куском чёрного хлеба. Иван Пантелеевич до прихода зимы успел смастерить у могилы сына лавочку, и Настёна присела на неё. Возле могилы Евдокии Николаевны было одно свободное место, но Крутелёв-старший не разрешил хоронить там Ваську - держал для себя. А где она, Настёна, ляжет, ежели придётся? Она уж возле своей матери.
   Тоскливо сделалось Настёне от мысли, что и она когда-нибудь умрёт. Неминуемо умрёт. Человек может не родиться, а уж умрёт обязательно. Почему так мир устроен? Зачем? Она вот такая молодая, в двадцать пять лет, жила бы и жила без устали и любила бы Ивана. Разве плохо? Но однажды она умрёт.
   Настёна достала из сумки стопку, наполнила наполовину.
   - Давай, выпью с тобой, Васька, а то от тоски можно удавиться!
   Она выпила и закусила куском сала с хлебом. Покачнулась от порыва ветра берёзка неподалёку от могилы, посыпался на землю махровый снег. Настёна стряхнула его с платка, с плеч, погладила могилу.
   - Это ты поздоровался со мной, бедовый? - спросила она вслух. - А ведь не должно так быть. Ты на небе - сорок дней давно прошло. Но кто знает, где ты: на небе, в пекле или вообще нигде. Никто тот свет не видел, никто оттуда не возвращался. Что придумают люди, в то и верят.
   Настёна спрятала самогонку, хлеб, сало, стопку в сумку. Сумрачно вздохнула.
   - Не буду больше пить, извини. У меня ведь ребёнок будет - вредно ему. А то вырастет такой алкаш, как ты был. И я ведь к этому делу привыкать начала, Ивана поддержуючи. Только не идёт мне водка-то, тошно мне от неё. Как тебя, пьяного, вспомню, ты уж извини, блевать хочется.
   Она встала, обошла могилу, смела варежкой снег с креста. Над головой загалдели галки. Она задрала голову, начала выговаривать им:
   - А вы летели бы отседова, не докучали! - Опять села на лавку. - Слышь, Васька, скоро тебе пополнение будет. Колька-то на шахте сгинул. Газ у них там, под землёй, взорвался. Страшное это дело! Сколько сот метров под землёй, и вдруг взорвался. Однако тело всё не сгорело, тело почти целое осталось, раз Иван за ним поехал. Завтра привезёт. Рядом с тобой положим, сё же тебе веселее будет. За что Ивану такое? Два сына - и оба в один год. Думаешь за грехи его? Думаешь, из-за меня?
   Некоторое время Настёна молчала, потом начала доставать из сумки самогон, хлеб, сало. Налила на этот раз стопку до краёв.
   - Выпью ещё! Уж больно тошно мне. Тоска такая, Васька, что сердце щиплет, прижимает. Будто умирать собралась. А нельзя мне. Надо Ване ребёночка родить. Ведь он теперь, считай, ни с кем остался. Ни тебя, ни Кольки, ни Евдокии Николаевны. Так вот. Ну, пусть тебе земля пухом! Хоть и говняный ты был, а всё же человек. - Настёна залпом, по-мужски выпила и давай хватать хлеб. Ну никак не привыкнет к самогонке - до чего противная! - Винца бы сейчас, да попила я его с Иваном, пока тот от твоей смерти отходил. В магазине могла купить, да Иван мало денег оставил. На Донбассе они важнее.
   Минуту она жевала хлеб, сало. О чём-то задумалась.
   - Дурак ты, Васька! Кому ты согрозил? Мы с Иваном живём дальше, как и жили. Даже проще. А ты где?
   Опять посыпался снег с берёзы. Настёна испугалась, вскочила.
   - Ты там, что ли? Наверху? - Но, перекрестившись, села. - Ветер гуляет. Слышь, а Катька вдруг заговорила. Всё уж лепечет. Однако...
   Настёна, подумав, плеснула ещё полстакана.
   - Вот теперь хватит. Итак, уже меньше полбутылки осталось. Я чего... Ты ведь Катьку не любил. Что была она, что не было. Сколько раз ты её на руки взял? А ни разу, пожалуй. При живом отце сиротой росла. А ведь во всём ты, Васька, виноват. Отчего повесился? Ведь н ответишь мне. А я сама знаю. Ежели бы ты волку меньше меня любил, разве легла бы под отца твоего? Сне ласки хотелось, нежности. А ты пьяный каждый день и, чуть не так, - кулаком под глаз. Эх, Васька, Васька! Ведь начиналось вроде ничего. Я даже думала, что уже люблю тебя. А ты...
   Настёна затолкала еду в сумку, поднялась.
   - Пойду я, Васька, извини. А то сама возьму и удавлюсь вон на этой берёзе. Тоска! Иван вернётся сам не свой. Опять его из горя вытаскивать! Эх, жизнь...
   Настёна пошла с кладбища. Слегка кружилась голова от выпитого, а солнце по-прежнему было ярко в глаза. Звонко хрустел снег под ногами.
   Настёне, чтобы свернуть в свой проулок, надо было обойти магазин. А у магазина на гранитном валуне сидела старая цыганка - укутанная так, что одни чёрные глаза сверкали. Старухе было не менее восьмидесяти лет, но глаза у неё были молодые, будто у двадцатилетней. Встретилась Насия с ней взглядами - и мурашки по спине побежали. Будто в самую глубину её души цыганка заглянула. Заглянула и всё наружу вытащила.
   - Остановись, милая девушка, я тебе погадаю! - сказала древняя цыганка.
   - Да у меня и нет ничего, чтобы расплатиться! - ответила Настёна. И вдруг опомнилась. - Вот, в сумке водка, хлеб, сало. Возьмите!
   Старуха молча поставила сумку возле своих ног и схватила Настёну за руку.
   - Ой, милая девушка, как же черно! Вокруг всё черно. В центре огонёк горит яркий-яркий, а вокруг всё черно. Любишь ты одного человека. Он старше тебя гораздо, но ты любишь его без ума, хоть и нельзя любить. Бог этой любовью недоволен. Две смерти он вам послал, но ещё много горя у вас впереди будет. Уходи от него, милая девушка! Уходи!
   Настёна вырвала руку и побежала за магазин к своему проулку. Упала, поднялась, дальше побежала. Растрепался платок на её голове, но она этого не замечала. В глазах её метался неописуемый ужас.
  
   10.
  
   Назавтра с Донбасса вернулся Иван Пантелеевич. Разгрузили гроб с Колькой, занесли его в хату. А в хате вместо Настёны соседка Варя копошилась у печи. Ничего не понял Крутелёв.
   - А где Настёна?
   - В Печах. Вчера после обеда прибежала ко мне, как сумасшедшая, ключ от хаты мне дала. Она сильно выпимши была. Варя, говорит, покорми хозяйство сёння и завтра. А мне сильно к матери, говорит, надо. Что у них там стряслось - не знаю. - Соседка недоумённо пожала плечами.
   В недоумении пребывал и Иван Пантелеевич. Тут Колька в гробу лежит, плакальщицы понашли - не отлучиться. А вдруг с Надеждой, кумой, что случилось? Слава Богу, Аким Авдеевич подошёл, председатель. Попросил у него коня, послал пятнадцатилетнего мальчишку в Печи узнать, что у них там? И два часа мальчишку ожидаючи, не находил себе места.
   - Ну что там? - бросился он к мальчишке, когда тот вошёл в дом.
   - А ничего, дядь Вань. Только у Нсатёны температура высока, горит вся.
   "Вот он, какой Макар!" - только и подумал Крутелёв.
   Никогда из них, ни Надежды ни Настёны не было на похоронах Кольки. Оно понятно, если дочка простыла, горит вся - не бросишь же. К тому же, и внучка с кумой.
   На второй день похорон собрался Иван Пантелеевич в Печи. Река уже крепко схватилась льдом, и он решил шагать напрямую. Каких-то четыре километра, он их часа за полтора отмахает. Попросив Варю вечером покормить хозяйство, Крутелёв тронулся в путь. За четыре дня он весь осунулся и опять зарос щетиной, потому что не брился. Новое горе так опрокинуло его, что он едва поднялся. Слёзы все выплакал ещё в поезде, по дороге в Донбасс. От Кольки осталась одна головёшка, и он не уверен был, что похоронил своего сына, а не другого человека.
   Всё. У него не осталось ни жены, ни детей. Ему не нужно было бы жить дальше, если бы не Настёна, которая носила под сердцем его ребёнка. Этот ещё не родившийся ребёнок был последней зацепкой в его жизни. И ещё... Ещё - любовь к Настёне. Несмотря на всё случившееся, он по-прежнему любил её, как никого другого не любил. И пусть Бог, если он есть, наказывал его за это, наказывал страшно, он не отступится и будет любить Настёну. Он дождётся своего ребёнка, которого тоже будет любить всем сердцем. А Бог... Раньше он не признавал его. А теперь думал, что он есть, но он ненавидит его всеми фибрами души.
   Иван Пантелеевич по тропке, проложенной среди заснеженной целины, спустился к реке, обошёл прорубь, в которой бабы полоскали бельё, и пошёл дальше по менее приметной тропке, по которой ходили люди, два или три человека, в Печи. Солнце выкатывалось к зениту, и было тепло для середины зимы. Крутелёв даже варежки не одел и, вместо полушубка, был в фуфайке.
   Спорилась дорога, и приближались Печи. Пригревало солнце, и рыхлел снег. По всему видно, что придёт оттепель. Из-за хорошей погоды немного поднялось настроение у Ивана Пантелеевича, не так гложило сердце из-за Колькиной смерти. Вот уж чего он не ожидал, так его погибели. Мечтал, что женится Колька, следующей осенью в отпуск приедет. Сколько он на той шахте проработал - всего ничего, а погиб вместе с другими четырнадцатью. Мы предполагаем, а Бог располагает.
   В Печах все были на месте. Сваха сидела перед прялкой в горнице, сучила пряжу. Настна возлежала на кровати вместе с Катькой. Невестка была бледной и как будто высушенной. Будто гнело её что-то тяжёлое и неисправимое. Из-за Кольки, что ли, переживает? Так не было между ними большой любви, каковая с ним, Иваном Пантелеевичем, так - распутство от скуки. И температура, видимо, у Настёны спала, ибо не белая лежала бы, а красная.
   - Наше вам в хату! - Поприветствовал женщин Крутелёв, раздеваясь на кухне.
   - Здравствуй, - хмуро отозвалась Надежда, продолжая сучить пряжу. Настёна промолчала и даже к стенке отвернулась, будто и не он пришёл, а чужой. - Есть хочешь?
   - А и поем. И выпью, если угостишь! - Иван Пантелеевич присел за стол на кухне.
   Надежда тяжело поднялась ( у неё начинали побаливать ноги), выставила на стол картошку, солёные огурцы и опята. Из чулана принесла бутылку самогона. Села напротив и молчала, с каким-то сожалением глядя на свата.
   "Что у них тут происходит? - недоумевал Крутелёв. - Будто горе какое-то!"
   - Давай, Надежда, моего Кольку помянем. Вы ведь на похоронах не были. - Он повернулся в сторону невестки. - А ты, Настёна.
   Та по-прежнему лежала, отвернувшись к стене, рядом с ней затихла Катька. Будто обидел её чем, Иван Пантелеевич.
   - Мне наливай, а её не трогай, - сказала сваха. - Какая-то болезнь гложет её. Аж страшно! Как бы не случилось чего. Молчит и молчит. Будто онемела. Хорошо, что ты пришёл. ЯЧ не знаю, что делать-то.
   - Ну давай, за Колькин упокой. Позже разберёмся, что к чему.
   Иван Пантелеевич выпил три стопки, Надежда - одну. В напряжённой тишине закусывали.
   Тут вдруг поднялась с кровати Настёна, подошла к ним.
   - Пошли, Иван, прогуляемся. Поговорить нам требуется. - Она стала одеваться. - На улице тепло?
   Время к обеду, а Настёна, видимо, на улицу не выходила.
   - Для декабря теплей не бывает. Капли с крыши падают. - Оделся и Крутелёв.
   Они шли по улочке в направлении колхозного склада. Это была не центральная улица, здесь вряд ли можно встретить много людей. Наконец, после некоторого молчания, заговорила Настёна:
   - Ваня, нам надо кончать с этим делом.
   - С каким? - не понял её Иван Пантелеевич.
   - Мы должны расстаться. Мы не можем с тобой встречаться. Это неправильно.
   - Почему?
   - Да потому что нельзя. Я твоя невестка. Это грех. И Бог наказывает нас, прежде всего тебя. Двух смертей за два месяца мало? - Настёна старалась не смотреть на него.
   - Пожалуй, из-за нашего греха повесился Васька. А Колька при чём? Колька - это случай, совпадение. Его смерть не имеет никакого отношения к нам.
   - Не знаю, не знаю. Только со мной постоянно дурное предчувствие. Оно мучит меня. Мне кажется, что Васька и Колька - это только цветочки, не последнее испытание, которые ждут нас впереди. Я боюсь, что случится беда с тобой или со мной.
   Крутелёв оглянулся и обнял Настёну за плечи. Та сбросила его руки.
   - Не надо, Ваня. Никода больше не надо. Я говорю это абсолютно серьёзно.
   - Но ты же под сердцем носишь моего ребёнка! Я всех потерял - жену, детей. Будущий ребёнок - это оправдание моей будущей жизни. И моего греха оправдание.
   - Да, это твой ребёнок, и никто от тебя его прятать не собирается, - сказала Настёна. - Но... Если он тебе дорог, ты должен отпустить меня. Я боюсь. Я очень боюсь нашего будущего горя. А оно будет, если мы с тобой не расстанемся.
   - Что с тобой случилось? Откуда эти страхи?
   - Пока ты ездил за Колькой, я встретила одного человека. Совершенно чужого, не из Горбатого и не из Печей. Она рассказала всю мою жизнь. Прошлую и будущую. И мне сделалось страшно! - Настёна остановилась. - Пойдём назад!
   - Ты встретила старую цыганку Алю. Её семья живёт в городе. Это обычная, оседлая цыганская семья. И только их бабка гадает и предсказывает. Разумеется, она могла услышать о нас. Вполне возможно, что её в тот день рассказали. И причина была для разговора - Колька погиб.
   - Нет, Ваня. Ты, как хочешь, а я больше не могу. Уходи сегодня! Богом прошу, уходи! - Настёна поправила платок и ускорила шаг.
   Больше до самого дома, Настёна не произнесла ни слова. Она не ответила ни на один вопрос Крутелёва, застегнувшись на все пуговицы от него. Иван Пантелеевич хорошо знал её, он понимал. Что она сегодня не запустит его в свою душу.
   Крутелёв даже в хату не зашёл попрощаться с Надеждой, а сразу ушёл к реке. На душе у него было так пакостно, что он заплакал. Остались ещё слёзы.
   Но через неделю Настёна вернулась в Горбатый. Она с порога бросилась на шею Ивану Пантелеевичу и горячо зашептала:
   - Ну и пусть! Пусть погибнешь ты или я, но без тебя мне не жить. Понимаешь, я без тебя не могу! И пусть!
  
   11.
  
   В начале июня 1941 года Настёна родила девочку, которую Иван Пантелеевич назвал в честь покойной жены Дуней. Перед родами как-то натянулись, охладели их отношения между свёкром и невесткой. Зимой он хотел расписаться с Настёной, чтобы не рос их ребёнок полусиротой, звал её в сельсовет, но она наотрез отказалась.
   - Я не хочу быть твоей женой, которой ТВ станешь понукать.
   - Я буду тебя на руках носить!
   - Нет, пусть останется так, как Бог определил. Я твоя невестка и по совместительству - любовница. Меня это устраивает! - сказала Настёна.
   Смерти сыновей не прошли даром для Ивана Пантелеевича. Он постарел и сделался почти седым. Прежде живые его серые глаза потускнели, запали глубже, выглядывая из-под погустевший бровей, как два испуганных зайчонка. Он вдруг бросил пить и ударился в чтение, за зиму перечитав почти всё, что было в сельской библиотеке. И ещё у него начались мужские проблемы. Раза три его организм давался сбои в этом деле.
   Но Настёна, у которой скоро должны быть роды, сильно не расстраивалась из-за этого и, сама того не замечая, удалялась от старого Крутелёва. Очень редко они говорили по душам, отделываясь друг от друга дежурными фразами, которые всегда есть, если люди живут вместе. Январь и февраль, чтобы сэкономить дров с ними жила сваха Надежда. Она в их взаимоотношения не вмешивалась. Тихонько, молча готовила обеды, вязала или забавлялась с внучкой Катькой. В марте, забрав внучку, опять уехала в Печи.
   Настёна понимала, что тает её любовь к Ивану, просачивается сквозь пальцы. Так когда-то было с Васькой, когда она собиралась рожать Катьку. Может быть, это временно, может быть, после рождения всё станет на круги своя. Первый признак уходящей любви - она стала замечать недостатки у Крутелёва. Оказывается, он шумно ест и неприятно храпит. Она стала замечать морщинки на его лице, ей не нравилась его пегая седина. И с этим она ничего не могла поделать. Зато о том, кто рос в её животе она думала всё чаще и с большей нежностью. Она уже представляла дочку родившейся - маленькую и красненькую, какой была Катенька. Она была уверена, что родится дочь, потому что плод не отнимал у неё красоты, наоборот, Настёна сделалась ещё милее и привлекательнее.
   Как она и предполагала, родилась дочь Дуня. Настёна боялась этих родов из-за предсказания старой цыганки Али, из-за того, что это было дитя греха невестки и свёкра, из-за чего покончил жизнь самоубийством Васька. Он догадывался, от кого она забеременела Настя и не захотел позора. Верно, он сейчас на небе и размышляет, как больнее отомстить ей.
   Настёна подумала, что надо пойти на кладбище, поговорить с Васькой и умилостивить его, тем более, что она на могиле его не была с декабря. И пошла. Незадолго до родов собрала сумочку и пошла.
   - Ты куда? - спросил бывший дома Иван Пантелеевич.
   - На кладбище. К Ваське.
   - Ну, ну... - только и сказал Крутелёв.
   Она пришла к двум могилам - Васькиной и Колькиной. Братья лежали рядом, хотя при жизни не дружили, относились друг к другу неприязненно. Настёна повырывала дурнотравье, которое дружно пёрло из могил. "Надо бы цветы посадить, - подумала Настёна. - Хотя бы ноготков".
   Но она была уверена, что вряд ли посадит цветы, ведь они с Иваном не были на могилах даже на Радуницу. Крутелёв ездил за племенными коровами в это время, а Настёна без него на кладбище не пошла. Там было много народу, всё Горбатое, и пересудов она не обобралась бы. Она бывала только в магазине, но чувствовала, что горбатовцы её возненавидели, как никого другого. На чужой роток не накинешь платок. И Настёна решила плевать с высокой колокольни на все пересуды и сплетни. Им с Иваном хорошо вместе жить - и ладно.
   Настёна разложила выпивку и закуску на могиле Васьки. Выпив и закусив кусочком колбасы, она пригорюнилась.
   - Ты прости меня, Васька. Так получилось в нашей жизни. Что за штука, любовь, чёрт возьми! Я не могу ответить на этот вопрос, и ты, верно, не ответишь. Вот бывает она и куда-то девается. А ты ведь мне не противен был когда-то. А потом... Ты уж прости. И не трогай, пожалуйста, ни меня, ни дитёнка, которого рожу. Ведь, как ни курти, а это сестра твоя будет.
   Настёна выпила ещё полстопки и шла с кладбища.
   Ваську Дуня родила прямо в поле, а Кольку горбатовская повитуха приняла, но Иван Пантелеевич не хотел рисковать Настёной и отвёз её на колхозной полуторке в райцентр. Отправив машину домой, он и ночевал перед роддомом в кустах, благо, что ночь была июньской и тёплой. Жил у него в городе хороший друг, мог у него переночевать, но не пошёл - волновался за Настёну. Были у неё дурные предчувствия, которыми она делилась с ним, но он не верил. Ничто ему не говорило о беде, он уверен был, что всё будет хорошо. И всё равно волновался.
   Настёна от бремени разрешилась легко, через час после того, как отошли воды. Была счастлива она, на седьмом небе от счастья был он.
   Как ни странно, но рождение дочки снова сблизило их. Иван Пантелеевич души не чаял в Настёне и дочери, взял в колхозе отпуск, что в первые, самые трудные дни помочь Настёне. Всё самое страшное позади, ребёнок родился здоровым, хорошо брал грудь. Предчувствия его мать обманули. Потом, недели через две после родов Настёна сказала Крутелёву:
   - А теперь мы можем расписаться, чтобы у Дуни был отец.
   - Да, - обрадовался Иван Пантелеевич. - И ты не пожалеешь об этом?
   Она ничего не ответила, облачко печали пробежало по её лицу. Она вспомнила разговор с Крутелёвым в день, когда тот забрал её из роддома.
   - А какое отчество дадим дочке? - спросил Иван Пантелеевич, собираясь в сельсовет. Она удивленно посмотрела на него.
   - Евдокия Ивановна, конечно. Ты же её отец!
   - Я это, Настёна... Ежели моё имя дать, что люди скажут? Они сразу скумекают, от чего Васька повесился. Может, от греха подальше Васильевной её запишем? - замялся Крутелёв.
   - А мне плевать, что люди скажут! И если тебе не всё равно, то мы уедем в Печи. Прямо сегодн. Но моя Дуня, как и полагается, будет Ивановной!
   - Извини, - сказал он и смирился.
   И всё бы у них было хорошо, если бы за день до крестин, которые они назначили на 22 июня, Настёна не встретила у магазина цыганку Алю. Та будто ждала её, просверливая из-под низко повязанного платка пространство чёрными глазами. А когда приблизилась Настёна, она даже поднялась с гранитного валуна. А Настёна, увидев её, весело подбежала.
   - Ничего не сбылось из того, что ты предсказывала! - сказала она вместо приветствия. - И ребёнок здоровый родился, и мы живём душа в душу!
   - Дай Бог, дай Бог, - сказала цыганка. - Только разве мы властны над временем и своими судьбами? Увы, нет.
   - Что ты этим хочешь сказать?
   - Ничего. - Цыганка отвела в сторону глаза. - Я ничего не хочу сказать. Мы с тобой видимся в последний раз, милая девушка. Через неделю я умру.
   Несмотря на то, что 22 июня началась война, ребёнка они покрестили. Через три дня и сами расписались в сельсовете. Но ровно через неделю, 28 июня, вернулся из Города Иван Пантелеевич - на совещании был в райкоме.
   - Ты слышала, что сегодня утром цыганка Аля померла?
   Настёна в уме сосчитала дни. Выходило, что семь. И неприятный холодок пробежался по её спине.
  
   12.
  
   Хмурым ноябрьским утром к Ивану Пантелеевичу пришли два мужика, которых Настёна не видела раньше. Настёна как раз недавно проснулась и растапливала печь, а Крутелёв сидел на кухне у стола и курил самокрутку. Было прохладно и тихо. Дуня ещё спала, и слышно было, как монотонно тикают настенные часы. За окнами было сумеречно - только-только начинало светать. И вдруг - стук в дверь.
   Мужики ввалились в хату и поздоровались. Они и смотрелись вместе смешно, эти мужики: один - высокий и широкоплечий с длинным крючковатым носом, в полушубке, а другой - маленький, вёрткий, нос картошкой, а глаза - карие, шустрые - был одет в какое-то куцеватое кожаное пальто.
   - Если я не ошибаюсь, ты и есть Иван Крутелёв? - спросил высокий и широкоплечий.
   - Он и есть, ответил Иван Пантелеевич. - И по какому поводу вы пришли?
   - Пошли, выйдем на минуту на улицу, - предложил маленький. По всему было видно, что он верховодил в этой маленькой компании, потому что, выходя, высокий почтительно уступил ему дорогу.
   Иван Пантелеевич накинул на плечи полушубок, на голову - лисью шапку, а ноги засунул в рыжие валенки и вышел следом за ними. Настёна разволновалась. Время было военное, тёмное и мало ли какие варнаки с дурными мыслями могут шастать по Горбатому? Но делать нечего - села чистить картошку. На столе горела коптилка, но проку от неё было мало, больше света исходило из русской печи, отсвет пламени которой гулял по лицу Настёны и по стенам, от чего та - простоволосая и небрежно расчёсанная - казалась ведьмой.
   Немцы пришли в их село в середине сентября, как раз во время бабьего лета, когда было тепло и уютно на дворе. Ивана Пантелеевича наши в армию не призвали, может быть, по возрасту, и два месяца они жили тихо, никуда не высовываясь, и поддерживая друг друга. Немцы встали в селе небольшим, человек в десять гарнизоном и начали организовывать полицейский стан. Звали в полицаи и Крутелёва, но он не пошёл, сославшись на плохое здоровье. Но всё равно дураков и бездельников человек двадцать набрали. Ровно ничего не происходило в Горбатом первые месяцы войны, если не считать, что ликвидировали колхоз и увезли в город три еврейские семьи, которые жили здесь испокон веков.
   Дуня росла ладненькой, крепкой и за полгода даже одной детской болезнью не болела, тьфу, тьфу. Урожай в Горбатом убрали ещё перед приходом немцев и разделили между колхозниками, а теперь Иван Пантелеевич выходил на какую-то немецкую работу, но очень редко. Хата их была большая и крепкая, но стояла на самом отшибе у берега реки. Так что немцы поселиться у них не рискнули. Крутелёва они не трогали, потому что никогда тот не был коммунистом, а активистом - по мере сил. И хотя он иногда бывал крутоватого характеру, никакой подлости никому не сделал, и поэтому врагов у него не было.
   Обо всём этом успела подумать Настёна, пока муж отсутствовал - наверное, минут десять. Она уже не волновалась за него, потому что слышала за стеной хаты мирное бубнение - мужики разговаривали с Крутелёвым. И скоро вошёл Иван Пантелеевич - раскрасневшийся с мороза.
   - Чего они приходили? - спросила Настёна, откидывая прядь волос со лба.
   - Вечером мне уходить надо, - сказал Крутелёв. Он разделся и скрутил самокрутку. Вид у него был задумчивым и каким-то неучастливым к жизни. Давно его е видела таким Настёна.
   В августе и сентябре между ними опять вспыхнула шальная любовь, когда они и дня не могли прожить без любви друг к другу. Такая любовь, что Настёна боялась опять понести. А потом всё успокоилось и потекло размеренно. Её иногда казалось, что, живя со старым мужем, она сама стареет не по дням, а по часам. Было грустно и обидно. Но махнула на это дело рукой - пусть течёт, как течёт, главное в военное лихолетье - выжить.
   - Куда это тебе уходить? - не поняла его Настёна.
   - На Кудыкину гору! В заработки пойду! - со злостью сказал Крутелёв.
   - Какие заработки_ опять не поняла она.
   Он сел на лавку и вдруг успокоился. Но успокоение его было обречённым.
   - Так скажешь, когда будут спрашивать, куда я делся,- сказал он. - Ты думаешь, чего меня оставили здесь? В подполье работать.
   - В подполье? - с недоумением спросила Натсёна.
   - Ну в партизанах. Больше ничего сказать тебе не имею права. Конспирация! Чай-то готов? - опять нервно спросил Иван Пантелеевич. Видно было, что никуда из своей тёплой хаты он уходить не хотел.
   Прихлёбывая чай по-купечески вприкуску с сахаром, он сказал:
   - Приготовь мне клунку - картошку, хлеб, сало, яйца, табак и переодёвку
   Весь день Крутелёв нервно расхаживал по горнице взад-вперёд. Курил и думу думал. Разве что немного поиграл с Дуней.
   Настёна не понимала: зачем ему, на ночь глядя, идти в лес, жить там в голоде и холоде, рисковать своей жизнью? Немцы, говорят, уже под самой Москвой, неизвестно, сохранится ли эта самая советская власть, за которую надо воевать даже здесь, в тылу. Настёне было всё равно. Немцы семью её не трогали, давали жить, как тебе угодно. Что ещё им надо?
   - Заберёшь из Печей мать с Катькой. И живите вместе - легче будет! - сказал Иван Пантелеевич, наконец, присев на лавку.
   - Не ходил бы ты никуда, Ваня! - неуверенно попросила Настёна. - Кто тебе что сделает?
   - А и не ходил бы, да убьют.
   - Кто убьёт?
   - А свои и убьют. Скорей, чем чужие.
   Вечером, когда стемнело, Иван Пантелеевич ушёл в лес.
   До Комариного урочища, где наши оборудовали партизанскую базу, было двенадцать километров. По темноте и бездорожью Крутелёв надеялся дойти к утру. По штатному расписанию партизанского отряда был он командиром взвода. А это уже кое-что, всё-таки офицерская должность. За свою жизнь он уже отвоевал два раза - два года на первой мировой и горж прихватил в гражданскую. В девятнадцатом году он воевал в отряде Щорса. Он знал, что такое война, смерть, военные лишения и очень не хотел снова влезать в эту шкуру. Он тихо и спокойно жил с Настёной и Дуней, любил их и думал, что так будет до старости. Но в райкоме он дал согласие воевать в партизанском отряде. А что ему оставалось делать? Сказать, что хочет спокойно жить при немцах? Где бы он сейчас находился?!
   Было морозно, под ногами поскрипывал снежок. Пощипывало морозом уши, и Иван Пантелеевич распустил шапку, подвязал её. Километра три он уже отмахал - и ладно, можно поворачивать назад. Крутелёв усмехнулся. Придут партизаны ночью и за предательство подстрелят, как вальдшнепа. А как он надеялся, что про него забудут, что сорвётся что-нибудь у партизан, и он до конца войны просидит на тёплой печи! А что? Человек он хозяйственный и рачительный, продуктов у него заготовлено и припрятано на чёрный день столько, что на два года хватит. Он думал, что война - дело сложное и страшное. И ещё, что она будет долгой. Интуиция его никогда не подводила. И сейчас она говорила о том, что в партизанском отряде его не ждёт ничего хорошего. От этого предчувствия и ноги плелись едва-едва. Сейчас бы повернуть налево и уйти на станцию. Сесть бы в поезд и уехать куда глаза глядят. А куда они глядят? И ходят ли сейчас куда-нибудь поезда? Война кругом, и нигде его не ждут, кроме как в партизанском отряде.
   Базу Иван Пантелеевич отыскал к утру, когда уже начало светать. Часа два кружил по Комариному урочищу, пока не набрёл на землянку. Долго стучал, пока ему не открыли дверь. Из всех партизан, там был один горбатовский заведующий складами, пятидесятидвухлетний Ефим Колодяжный - тщедушный и жадный мужичонка, которого Крутелёв недолюбливал. У Колодяжного были хитрые зеленоватые глаза, который постоянно бегали взад-вперёд. На собеседника Ефим никогда не смотрел - куда-то в сторону.
   По всему было видно, что Колодяжный, натопив буржуйкой землянку, дрых без задних ног. Вояка называется!
   - Ну ты и дрыхнешь! Хоть самого выноси! - сказал Иван Пантелеевич, присаживаясь у буржуйки, чтобы согреться. Но она уже была холодной.
   - А кого мне бояться? Даже волков не осталось в округе! - буркнул заспанный Ефим.
   Заставив Колодяжного топить буржуйку и варить суп из картошки с салом, Иван Пантелеевич проспал на полатях до обеда. За это время подошёл ещё один партизан - из Бесстужево, что в десяти километрах от Горбатого. Этого коренастого сорокалетнего мужика Крутелёв не знал. Отобедав, Иван Пантелеевич с бесстужевским мужиком, которого звали Мишей, сходил в схорон и принёс оттуда оружие. Остаток дня они чистили автоматы и винтовки. Когда придут другие партизаны, отряд должен быть в полной боевой готовности. Потом легли спать, распределив часы дежурства.
   А под утро... Под утра должный дежурить Колодяжный сладко спал у буржуйки. В землянку ворвались немцы с полицаями и скрутили всех троих. Бестолковый Ефим даже крючок на дверь не набросил.
  
   13.
  
   Три дня держали партизан в городе, в гестапо. Били и пытали их много и нещадно. На Иване Пантелеевиче места живого не было - одни сплошные гематомы. Кажется, и два ребра сломали, потому что, когда он вдыхал воздух, было очень больно. Крутелёв, одуревший от боли, и рад был что-то рассказать о партизанском отряде, но он ничего не знал, кроме схорон оружия и пропитания. Человек он маленький - кто бы ему доверил тайны, но этого не понимали в гестапо. Он рассказал следователю о том, где спрятаны продукты питания, но ему этого было мало. Ему фамилии и количество партизан подавай. А где Крутелёв их возьмёт? Иван Пантелеевич даже командира отряда не знал. Кто назвался бы, тот и был им. Хотя подозревал он, что это тот, в кожанке, председатель райисполкома, который к нему приходил. Но это лишь догадка. Когда уж сильно били Крутелёва, он рассказал немцам о своей догадки, но это новостью для них не стало.
   Крутелёву так было плохо, что предложи ему гестаповцы стать полицаем, он согласился бы. Он согласился бы сам пытать Колодяжного и Мишу, только бы перестали бить. Но никто не предлагал ни того, ни другого. Били три раза в день. И главное - обидно. Партизаны - называется! Ни одного раза в немцев не пульнули1 Проклятый Колодяжный с его сном! Если бы не он, если бы он хотя крючок на дверь накинул, Иван Пантелеевич немцам живым не дался бы. Он усмехнулся про себя. Кривит он душой. Дался бы. Ещё как дался бы! Он до сумасшествия хотел жить и мучительно размышлял, как выкрутиться из этой ситуации. Ничего не придумывалось, кроме одного - предательства. И на последнем допросе он предложил немцам свои услуги.
   Следователь гестапо цинично рассмеялся ему в лицо.
   - Полицаев у нас, как собак нерезаных, а вот хорошего, наглядного урока нет. Повесят вас на площади в вашем селе в назидание другим!
   Иван Пантелеевич не верил в такую перспективу, всё-таки немцы были цивилизованным народом. Не могут они варварски повесить их. Попугают и отпустят. Или заставят шавками им служить. А Крутелёв не против, лишь бы живым остаться. У него молодая жена и дочка. Жизнь только начинается. Не может такого быть, что его вдруг не станет. Он вспомнил страстные руки Настёны и улыбнулся сквозь боль.
   "Вернусь я к тебе, Настёна, обязательно вернусь. И ты будешь ещё обнимать меня и целовать! Мы ещё с тобой сына родим!" - думал Иван Пантелеевич.
   Подняли их рано, лишь рассветать начало. Три дня партизаны жили в разных камерах, А тут собрали их вместе в грузовую машину под тентом и четырёх охранников приставили. День был такой морозный и яркий, в такую погоду никому не охота помирать. Куда их повезут? Крутелёву не верилось, что в Горбатое вешать. Он наделся, что повезут их в другую тюрьму или в концлагерь - он уже слышал о немецких концлагерях. А может быть, отправят в Германию работать у какого-нибудь бюргера или на военном заводе снаряды точить или делать автоматы. Ведь он же говорил следователю, что не успел ни одного немца убить, что они только-только собрались на базе. Не может такого быть, чтобы их везли вешать.
   Но машина свернула на улицу, которая переходила в дорогу на Горбатое. Ну и пусть в Горбатое, это ещё ничего не значит. Сейчас привезут их в село и передадут Никодиму Крутелёву - его однофамильцу, старосте горбатовской полиции скажут:
   - Принимай этих охламонов в свой полицайский отряд!
   Им выдадут белые повязки, винтовки, и они будут служить немцам. Но зачем столько охранников - аж четыре? И ещё немецкий офицер в кабине. Нет, их определённо везут вешать. Вон и руки за спиной связаны, чтобы, не дай Бог, не убежали. Сказал же следователь, что в "назидание другим". А Иван Пантелеевич не желает в назидание. В назидании другим он никак не желает.
   И Крутелёв стал думать: есть ли возможность у него сбежать? Броситься бы сейчас на немцев, а что толку? Руки у него связаны! А если вдруг вскочить и выброситься из кузова? Его, конечно, пристрелят, но зато не повесят. А какая, на хрен, разница? Васька его вон сам повесился - и ничего, - с тоской подумал Иван Пантелеевич. Больно сжало сердце. Так больно, что Крутелёв едва не задохнулся. Ну не хотел он умирать. Не хотел. Не герой он - за Родину, за Сталина! А почему бы и нет. Всё одно умирать, так лучше по-человече- ски.
   Иван Пантелеевич посмотрел в проём кузова. Виднелась деревушка Стоки. Всё, осталось всего три километра. И прощай жизнь, прощай Настёна, прощай Дуня! Он ещё один раз увидит жену. Ведь, если будут сгонять на площадь народ, она тоже там будет. Как же ей будет вынести его казнь? Он был уверен, что Настёна его любит. Не так страстно и безоглядно, как раньше, как год назад или в нынешнем августе, но любит. И каково же будет ей, когда она увидит его тело, дёргающееся на виселице?
   Представил эту картину Крутелёв и холодок подобрался к его сердцу. Я не хочу умирать, я не хочу умирать! - кричал весь его организм, ещё молодой, ещё способный на многие подвиги. Может быть, пожалеть Настёну, может быть, броситься из машины, чтоб пристрелили? А если их не вешать везут, если что-то другое? Если осталась хоть маленькая надежда на жизнь, надо за неё цепляться. Он всегда успеет умереть. И какая разница - от пули или на виселице. Проклятая цыганка Аля! Это ты всё нагадала! Ты!
   Машина остановилась на площади Горбатого. Арестованных вывели из машины. Площадь была полна народу. Иван Пантелеевич увидел виселицу на три петли, сделанную из свежего леса. Виселица была очень аккуратной. Немцы всё делали аккуратно, даже виселицы.
   Среди народа на площади Крутелёв искал глазами Настёну. И пока не нашёл. Неужели не пришла? Нет, нет, такого не может быть. Немцы согнали всех, кто мог ходить. А он бы очень хотел, чтобы Настёны здесь не было. Может быть, она ушла к матери в Печи? Может быть, ушла. Он так надеялся на это.
   Их поставили на табуретки, повесили серые плакаты с небрежными надписями "Партизан" и накинули на шеи петлию Каждрму по табуретке и петле. Иван Пантелеевич поднял глаза и встретился с болючим взглядом Настёны. Она была бледна и губы её обидчиво дрожали. Чистые глаза наполнены слезами. В руках она держала Дуню, его дочь. Хоть Дуня остаётся на память о его жизни на земле. Настёна вдруг бросилась вперёд, к нему, и высоко закричала:
   - Ваня! Ваня!
   Но шеренга полицаев остановила её. Крутелёву сделалось абсолютно всё равно. Умирать, так умирать. Он ничего не может изменить. Это судьба, отчего-то страшная. Он не слышал, что говорил немецкий офицер, который приехал с ними, на чистом русском языке о партизанах. Он, набрав полные лёгкие воздуха, громко крикнул Настёне:
   - Я люблю тебя! Дуню береги!
   Полицейский тупым носком сапога ударил по табуретке под ним. Земля вдруг завертелась разноцветными кругами. И вдруг сделалось темно.
  
   14.
  
   Настёна пролежала без движения в горнице на кровати до шести часов вечера. Она не плакала, потому что не было слёз, и конкретно ни о чём не думала - так. Какие-то бессвязные отрывки, размытые лица. И не было сил собрать в единой эти отрывки и лица. Иногда она засыпал на пять-десять минут, потом снова просыпалась - и по новому кругу. Рядом с нею спала Дуня, прихватив губами материнскую грудь. Она будто понимала состояние Настёны и за пять часов просыпалась всего один раз.
   Наконец, к Настёне пришло чёткое понимание реальности: Ивана нет, и больше никогда не будет. А почему? Почему не будет. Ведь, если есть тот свет, то они могут встретиться. Из-за своей грешной любви они обязательно попадут в ад и там встретятся. Настёна особо не верила в Бога, она училась в советской школе, а отец её и вовсе был воинствующий безбожник. Но теперь она хотела верить в Бога ради одного только - чтобы встретиться на том свете со своим Иваном.
   Рука у неё затекла, но она боялась неосторожным движением разбудить Дуню. Три мужика ушло за один год - все Крутелёвы, и со всеми она была, как с мужчинами. Пусть с Колькой не до конца - помешал свёкор, но всё же... Он своё дело успел сделать. Три мужика. Отец и два сына. Получается, что она распутница, каких свет не видел? Бог, наверное, есть и наказал её. Но почему он умертвил их, а не её? Ведь это она своей бесстыжей красотой убила их.
   Будто железным обручем сжало сердце, и она больше не захотела думать о прошлом. А о будущем как-то не думалось, она не представляла его без Ивана. Наверное, не наложит на себя руки, будет жить дальше, растить дочек. Ведь ей всего двадцать шесть лет - вся жизнь впереди. Скорее всего, и мужики будут, может быть, и не один. И все они погибнут. Она почему-то так думала. Все, кто связывается с ней, ищут свою погибель. Надо подумать, может быть, и не стоит больше ни с кем встречаться, а пойти в монахини.
   Настёна усмехнулась. Она так любила быть с мужчинами, что последнего не произойдёт. И пусть сейчас ей не хотелось никого, даже Ивана, если бы он был жив, она знала, что время лечит любую болезнь - и душевную, и сердечную.
   Нет, нет, так нельзя думать, так думать стыдно, если труп Ивана висит на площади. Как сказал немецкий офицер? Пусть висят пять дней, и никто не имеет права их снимать. Но это же нехорошо, это неправильно, мёртвых нужно хорониь, чтобы они не досаждали своей смертью живым!
   Настёна убрала руку из-под Дуни, которая с полминуты похныкала, и поднялась с кровати. Если она решила жить, то надо шевелиться. Скотина не кормлена, в хате холодно. Есть не хотелось, но надо, потому что может пропасть молоко. А потом она должна любыми судьбами похоронить Ивана. Всё в этой жизни должно быть по-человечески. И, если наоборот, то получается, как у неё, три трупа за год.
   Первым делом Настёна растопила печь и изжарила сало с двумя яйцами. Заставила себя перекусить ради Дуни, и её чуть не вырвало - такой противной показалась еда. Потом управилась по хозяйству. К этому времени проснулась Дуня. Покормила грудью девочку. Она не плакала и не капризничала, будто понимала всё.
   - Нет у нас, доча, папки, нет! - Настёна вздохнула. Она решила отнести Дуню к соседки и идти на площадь.
   Взяв с собой санки, литру самогона и закуску, она пошла к клубу. И умоляла Бога, чтобы у трупов дежурил Витяй - её одноклассник. Парень он был невредный, даже, можно сказать, добрый и как в полицаи попал - тёмный лес. Скорее всего, из-за того, что в тридцать седьмом отец его попал в тюрьму. А может быть, по какой другой причине. Чужая душа - потёмки, да, к тому же, этот вопрос Настёну не волновал.
   Бог хоть немного, хоть в малом послушался её - у трупов дежурил Витяй, и она без боязни подошла к нему.
   - Витяй! - сказала без предисловий она. - Это нехорошо, когда трупы не похоронены.
   Она боялась, что вдруг Витя скоро сменят.
   - Понятное дело, что нехорошо. А я что могу сделать? Хочешь, чтоб завтра меня, как их? За любовником пришла?
   - За мужем, - ответила Настёна, поморщившись. Она вытащила из сумки самогон и закуску, протянула их Витяю. - Выпей, Витяй м подумай на досуге. Вроде ты нормальный человек, не басурман какой.
   - Выпью, - согласился с ней Витяй. - А то замёрз совсем, зуб на зуб не попадает!
   Он опрокинул бутылку в рот и в один присест прямо из горлышка вылакал третью часть. Медленно, будто нехотя, закусил салом.
   - Вот что, Настёна. После дежурства я всё равно собирался уходить. Уйду в лес к белорусским партизанам, они под Белынковичами стоят. - Витяй хлипнул простуженным носом. Не могу я немцев служить после того, что они сотворили. Придётся из-за тебя прям счас уходить. Хороший был дядька Иван Пантелеевич! Не вредный.
   - Хороший, - согласилась с ним Настёна.
   - Но как ты со стариком спала?
   - Витяй, он любого молодого за пояс мог заткнуть. Понятно тебе? Помоги мне труп из петли вытащить.
   Витяй выпил ещё и помог ей. Положили труп на санки и пошли в разные стороны: Витяй в Белынковичи, а Настёна в сторону дома. Решила она спрятать Ивана у соседки в дровянике, а дня через три-четыре, когда всё успокоится, похоронить.
   Полчаса они с соседкой закладывали труп Ивана Пантелеевича дровами, а потом, забрав Дуню, Настёна пошла домой. Легла спать, но не спалось - чудилась всякая дрянь6 не то черти, не то нелюди. За окном разыгрался ветер - начиналась метель. Настёна взглянула на ходики - половина десятого вечера. На душе было тревожно. Она подумала: когда обнаружат, что труп прпал, обязательно придут к ней. Как бы не накликать беды! Зачем она сделала это? Висел бы и висел Иван, что ему сделалось бы? Трупам не больно. А так... Немецкий офицер за пропажу трупов грозил расстрелом.
   Настёна вся побледнела, побежала в горницу, схватила с кровати Дуню, начала одевать её, укутывать. Собралась за пять минут. Посадила дочку в саночки, заскочила к соседке, попросила присмотреть за хозяйством, пока она с матерью вернётся, и побежала к реке. Добежала, наверное, минут за десять.
   Вовсю разыгралась метель. Но Настёна её не боялась, она знала прямую дорогу до Печей, как свои пять пальцев, могла с завязанными глазами пройти. Через часа полтора до полночи будет у матери.
   "А туда заявятся, скажу: знать ничего не знаю, я после казни в Печи пошла. И мать подтвердит", - думала Настёна, спускаясь к реке.
   Было темно, хоть глаз выколи. И если бы не белый снег, было бы, как в могиле. Настёна двигалась по льду, местами переметённому, местами гладкому и чистому, как зеркало. Перебираясь через очередной перемёт, она вдруг ухнула, как в пропасть, лишь веревочку саночек успела отпустить.
   Натёна ухнула в занесённую снегом прорубь, в которой бабы полоскали бельё. И сразу же пошла ко дну - потянула тяжёлая одежда и валенки, которые набухли водой. Но она выплыла и стала хвататься за край проруби. Но руки скользили и обрывались. Она пыталась впиться в лёд ногтями, но её снова потянуло на дно. Уходя вниз, она попыталась снять валенки. Это у неё получилось. Она снова начала всплывать, но головой ударилась в корку льда. Руками начала обшаривать лёд, ища прорубь, но не находила. Ей не хватало воздуха. Хватанув открытым ртом воды, она пошла на дно, чтобы уже никогда не вернуться. Где-то далеко-далеко, в самой глубине сознания мелькнула последняя мысль: "А ведь предупреждала цыганка..."
   Назавтра, ближе к обеду, две горбатовских бабы пришли на Ипуть полоскать бельё и у проруби нашли саночки с замёрзшим насмерть ребёнком. Такие саночки, с выкрутасами, были только у одного человека в Горбатом - у Ивана Пантелеевича.
  
  
  
   2008 г. г. Сураж
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   45
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"