Трудно думать о любви в начале июля. В начале июля думают о том, как скорее освободиться от дел и бежать на пруд, на озеро на речку, ехать на Крымское или Рижское побережье; в общем, спрятаться от пекла, если не в прохладную воду, то под сень прибрежных ив, потому что среди выжженной голой степи не найдёшь ни одного предмета, который отбрасывал бы тень, разве только - древние, облизанные ветрами и редкими дождями валуны да чахлые деревца в лесопосадки вдоль железнодорожного полотна.
Трудно думать о любви в начале июля, Они и не думали о ней, когда встретились. Тот день в начале июля был таким жарким с самого утра, что даже воробьи, забившись под карнизы, не помышляли о дармовой добыче - брошенной кем-то среди пыльной улицы булки: они, воробьи, тихо сидели в тени крыш с раскрытыми от жажды клювами и осоловелыми глазами.
В тот день (в начале июля) было так жарко, что Он, уволившись из Института Полупустыни, не хотел идти в Институт Лесостепи, который не казался ему таким скучным учреждением, как прежнее, где Он недолго проработал, хотя был умным и добрым человеком. Он не хотел идти в новое учреждение, даже обрадовавшись: вот, наконец, я решился, я убегаю от скукомотины и занудства, - потому что было очень, ну просто невыносимо жарко.
Но всё же Он пошел в Институт Лесостепи, прикрываясь от солнца соломенной шляпой и сорвавши с шеи ненавистный, превратившийся в удавку галстук. Он пошёл, потому что боялся гнева красивой и независимой своей жены, боялся, что, если Он вернётся домой, она скажет:
- Почему ты ушёл с одной работы и не устроился на другую? Разве ты не знаешь, что у нас двое малышей, и едят они, как кукушкины дети, и, если ещё один большой кукушонок сядет мне на шею, то хоть в петлю лезь!
Странно. Можно подумать, что ей кто-то подбросил её детей, как кукушат. Он боялся своей вины, потому что каким-то образом любил жену и жалел, берёг её расшатанные нервы, старался их подтягивать каждый раз, как опытный водитель по утрам подтягивает гайки на дисках колёс.
Среди зноя, когда собаку не выманишь из конуры куриной косточкой, Он пошёл в Институт Лесостепи, потому что боялся жены и любил своих детей.
Засыпая на ходу от зноя, Он шёл в новое учреждения, не подозревая, что все сотрудники Института Лесостепи, исключая одинокую женщину, коллективным походом отправились на озеро, приняв обязательства отработать культпоходный день в одну из суббот.
Одинокая женщина - это Она.
Она не пошла на озеро, потому что боялась пылкой страсти своего начальника, который только и желал того, чтобы Она куда-нибудь с ним поехала, чтобы Она оказалась с ним наедине вне стен учреждения, потому как в институте он - директор, а Она - подчинённая; на озере же он - просто мужчина, а Она - просто женщина. И ещё не только это. Кто-то должен остаться в институте, когда все уезжают на озеро, и отвечать на телефонные звонки.
Она не думала о том, что кто-то в такой жаркий день может придти в их скучное учреждение (это Ему казалось, что это учреждение не скучное, потому что Он ещё не работал в нём, а Ей было тоскливо, Она здесь работала давно, может быть, всю жизнь), Она даже подумать не могла, что кому-то захочется заглянуть сюда, и расстегнула на кофточке - лёгкой ситцевой кофточке - три верхних пуговицы, чтобы в эту невыносимую жару было легче дышать.
Она расстегнула три верхних пуговички и обнажила маленькие упругие груди никогда не рожавшей женщины, потому что им, грудям, тоже хотелось свежего воздуха, вылетающего из кондиционера. Она обнажила свои маленькие груди не полностью, чуть ниже сосков, Она думала, что никто не захочет придти в их учреждение в такую жару, а значит, никто не может увидеть этого; к тому же, если кому-то взбредёт в голову всё же придти, Она услышит шаги в коридоре и застегнёт пуговички.
Но никто не шёл, никто даже не звонил; Она забыла о том, что расстегнула кофточку, задремала, откинувшись на спинку стула. Любой может задремать, когда вокруг тихо и жарко, и Она тоже задремала.
Он всегда ходил тихо, потому что не любил докучать людям; Он всегда ходил осторожно, потому что был добрым и скромным человеком, а все добрые и скромные люди ходят осторожно и тихо. Он осторожно прошёл по коридору и со стеснением открыл дверь именно в тот кабинет, в котором дремала Она. Он совсем не случайно открыл эту дверь, а потому, что на ней висела табличка "Отдел кадров", - все, кто приходит устраиваться на работу в новое учреждение, обязательно ищут по коридорам эту табличку.
Она не слышала, как отворилась дверь, Она не услышала, как вошёл Он - просто почувствовала сквозь дрёму, что кто-то смотрит на неё. Она видела хороший сон: Она и её муж купались на озере, когда он, её муж, еще не бросил её и не уехал в другой город с другой женщиной; было тепло и хорошо вокруг, цвели цветы и зеленела трава, а он, муж, высокий и стройный, с влюблёнными и смеющимися глазами, нёс её к воде. Она видела хороший сон, какой давно уже не снился ей, быть может, лет пять. Ей хотелось досмотреть сон, но мешало неловкое чувство: будто кто-то смотрит на неё, а Она во сне вспомнила, что расстегнула три пуговички на блузке.
Она открыла, обнажила свои бирюзовые глаза и встретилась с его взглядом - мягким, серым, растерянным. Он на самом деле растерялся, увидев Её. Он был интеллигентным человеком и понимал, что нехорошо смотреть на спящую незнакомую женщину, тем более, что у неё полуобнажена грудь, но Он растерялся, вдруг сразу всё перепуталось в его голове - наверное, от жары и неожиданности представшей картины. Он, вместо того, чтобы выйти, или, отвернувшись, извиниться, что вошёл без стука, смотрел на Неё, как в Эрмитаже или Третьяковской галерее, смотрят на мадонн Ренессанса.
Она открыла глаза и увидела, что Он смотрит растерянно-смущён- но-восхищённо, совсем не так, как смотрят другие мужчины, как новый начальник её, например; но всё равно Она была женщиной, и поэтому вскрикнула, будто в кабинет ворвался насильник; вскрикнула не громко и отчаянно, а удивлённло-испуганно: "Ой"! - и захватила изящной, тонкой, почти просвечивающейся рукой блузку на груди.
- Извините... - сказал Он, и каждый из них покраснел, как солгавшие учителю школьники.
Так они встретились в начале июля, и никто из них не думал, что в такой жаркий день из этого что-нибудь выйдет.
Они по-разному подумали друг о друге, когда прошла первая неловкость. Они вообще могли ничего не подумать друг о друге, потому что никогда прежде не встречались, хотя и давно жили в одном городе. Но Она почему-то подумала о Нём, а Он почему-то подумал о Ней, и это было совершеннейшей случайностью. Мало ли, если нам захочется подумать о ком-то другом, даже незнакомом человеке? Разве не бывает так в жизни?
Он подумал не только о том, что Она весьма привлекательна, красива, может быть, красивее даже его жены, если можно сравнивать между собой двух красивых женщин, но и о том, что Она одинока на этом свете, как глухая берёза в чистом поле. Откуда Ему было знать, что Она одинока, ведь они совсем не были знакомы? Но Он знал, он был уверен в этом, как в своём существовании, потому что в глазах Её смущённо пряталась та мечтательность, которая рождается от надежды, что скоро, может быть завтра, встретится ей кто-нибудь такой, о ком Она мечтала в холостяцкой постели и длинными зимними вечерами, что у них разгорится романическая любовь: он ей будет дарить цветы - гладиолусы (Она очень любила нежные розовые гладиолусы), он будет ходить с Нею в театр (в их городе был театр), он будет говорить ей нежные и не затасканные слова ( Она очень ценила нежные и оригинальные комплименты).
Но когда вошёл Он, Она не приняла его за того, о котором думала, из-за которого, ещё неизвестного, жила в Её глазах мечтательность; это, конечно же, был не принц из её грёз, потому что тот, о ком Она мечтала, кто должен дарить ей цветы, ходить с нею в театр и говорить изящные комплименты, представлялся Ей высоким и стройным; нет, нет - не обязательно красивым, но высоким и стройным. А Он был полноват и коренаст, хоть и с добрым, приятным лицом. Он был коренаст и чуть-чуть курнос, от Него веяло мужской силой и надёжностью. Она любила сильных людей, но пять же - высоких и стройных.
И всё равно Она подумала о Нём, и этим обстоятельством была поражена, потому что ранее ничего такого не думала, если случайно встречалась с коренастым и полным мужчиной; Она подумала, что у Него под смешными, немодными очками, (а Он был в очках - в круглых, в тонкой оправе, какие носили в начале века) - добрые, просто редкостно добрые серые глаза, - находиться рядом с этим человеком, наверное, было бы легко и покойно, с ним было бы приятно и не напряжённо беседовать, и здорово, конечно, человека с такими добрыми глазами иметь своим другом. И Она отметила про себя, что Он относится к тем людям, кто одиноко чувствует себя на этом свете. Она не могла знать: женат Он или нет, это было и не важно - всё равно Он был каким-то неприкаянным, за толстыми стёклами очков в серых глазах притаилась вселенская грусть. И осознание того, что Он тоже грустит и одинок, как и Она, делало Его как-то ближе - намного ближе остальных мало знакомых и чужих ей людей. Ей казалось, что предложи Он познакомиться, Она с радостью согласилась бы.
Они ни о чём не говорили при первой встрече, вернее, они сказали друг другу несколько фраз, но слова, которые составили эти фразы, не прятали в себе какого-то высокого или потайного смысла, они были приземлённо-обязательными - такие слова по обыкновению имеют место, когда человек переводится из одного учреждения в другое и заходит в отдел кадров.
Он что-то говорил на счёт будущей своей работы, неназойливо расспросил об Институте Лесостепи, лёгкой шуткой помянул "каракумскую" погоду; Она и не запомнила почти, что Он говорил и что отвечала Она ему; но из всего их непродолжительного диалога запечатлелось в памяти лишь то, что зовут его Александром Сергеевичем. Конечно, если кто-то переводится из одного учреждения в другое, он просто обязан представиться инспектору по кадрам, но вдруг, неожиданно для себя, и Она ему представилась, сказала, почему-то засмущавшись, что она - Надежда Фёдоровна, хотя Ей совсем не обязательно было представляться незнакомому человеку, который пришёл к ним в учреждение устраиваться на работу. Она потом подумала: зачем Она представилась Ему, Ей было неловко от этого, ведь Он мог предположить, что Она специально хотела с ним познакомиться и завязать дружбу, но со временем, которое в этот день никуда не спешило, неловкость прошла, и Она решила, что всё это произошло не случайно и не из-за жары - просто Ей понравились Его имя и отчество. А ещё у Него были редкостно добрые серые глаза, из-за них Она представилась Ему само собой, без всякого умысла или задней мысли. Он, конечно, интеллигентный, тонко чувствующий человек, и не подумает ничего дурного.
Так Она будет думать потом, когда Он, будто нехотя поднявшись со стула и, неловко потоптавшись перед её столом, словно забыв сказать что-то важное, ушёл. Он ушёл (это Она хорошо помнит) не так, как уходили другие знакомые и незнакомые люди; Он сказал ей "до свидания", как говорят из вежливости все культурные люди, но при этом едва заметно поклонился и тронул тремя пальцами край соломенной шляпы. И это Ей тоже понравилось, так как было в этом жесте много интеллигентного и даже рыцарского, а Она обожала интеллигентных рыцарей, хотя часто такие мужчины оказывались слабохарактерными, не могущими стать опорой в жизни такой одинокой женщине, как Она.
И потом весь остаток того знойного дня Она почему-то думала о Нём и удивлялась этому, потому что была уверена: если Он и нравился ей, то совсем не как мужчина, который должен дарить ей цветы, опекать её и любить, а как хороший и добрый будущий сослуживец. Она не представляла Его входящим в её калитку - именно так, как рулеткой, она вымеряла мужчин: если кто-то в её воображении мог входить в её калитку, значит, нравился ей. Но Она думала о Нём, даже когда стелила кровать перед сном, и смеялась, иронизируя по этому поводу, потому что смешно и непривычно было думать о мужчине, который в её воображении не входил в её калитку.
Он тоже думал о Ней и тоже считал это странностью, потому что и раньше встречал красивых одиноких женщин, но никогда так навязчиво не преследовали его их образы, а Она, как прилипчивое привидение, стояла перед его глазами долго - когда он ужинал, принимал ванну, смотрел телевизор и даже, когда на сон грядущий читал книгу. Хотя, по большому счёту, книгу Он не читал - он не мог читать, если Она стояла перед глазами, как запавшая в душу картина, - Он просто держал в руках раскрытую книгу.
Вокруг Него стояла удивительно благостная тишина, будто перед грозой или явлением мессии народу, по губам блуждала нелепая блаженная улыбка, какая бывает у потревоженных людей. На самом деле не было никакой тишины вокруг Него - это была тишина внутренняя, плотно укутавшая его субстанцию. И поэтому Он не слышал, как перессорились-передрались между собой дети, как, раздражённая его отсутствием в реальной действительности и глупой улыбкой, стала кричать на него жена, хлеща по ушам грубыми словами. Но эти слова были ему знакомы и привычны, как верёвочный кнут пастуха коровам, и поэтому воспринимались им без обиды. Нет, Он видел, что передрались дети, что кричит на него жена, но ничего не слышал, будто внезапно оглох.
И когда Он выключил свет настольной лампы, чтобы, насчитав сто верблюдов, уснуть, опять подумал о Ней. Вернее, Он думал о Ней постоянно, но в эту секунду предстала перед ним ярко, реально, словно привидение реализовалось в телесную субстанцию, и Он понял, в чём причина её неожиданной и абсолютной власти над ним. Виной и причиной всему были её мечтательные, подёрнутые романтической дымкой бирюзовые глаза. Он подумал, что это по-идиот- ски смешно в жёстком и практичном двадцатом веке, но мечтательные бирюзовые глаза продолжали преследовать его и во сне, Ему и не снилось будто бы ничего, кроме этих бирюзовых глаз, всплывающих в розоватом, туманном пространстве.
Они встречались часто, даже слишком часто для просто сослуживцев: каждый день Он заходил к Ней кабинет, и они подолгу говорили о литературе, новых фильмах, цветах и погоде, но никто из них до сих пор не рассказывал о себе, своей прежней и настоящей жизни. Это не было их запретной темой, бывает иногда, когда кому-нибудь одному не нравится какая-нибудь тема или ему делалось неприятно, когда затрагивали её. Но о себе они не говорили по другой причине - чтобы рассказать о себе, надо было кому-то из них решиться первому. Она не решалась, потому что не хотела жаловаться на судьбу, и Он не касался этой темы по той же причине, справедливо полагая, что женщине не может понравиться мужчина, плачущийся в жилетку. А Он очень хотел понравиться Ей.
Прошёл всего месяц, как они познакомились, как Он стал работать в Институте Лесостепи; прошёл целый месяц, которого было бы достаточно для других, чтобы не только влюбиться, но и разочароваться уже. Он целый месяц думал о Ней, и лишь совсем недавно понял, что любит Её, что, если в один из дней зайдёт к Ней, а Её не будет в кабинете, ему сделается так плохо и тошно, как никогда не было в жизни; Ему сделается одиноко гораздо сильнее, чем до того времени, когда они встретились в начале июля.
Он любил Её и не сомневался в этом ни минуты, но старался не открывать своего чувства - боялся обидеть её этим или рассердить, боялся, что, если Она догадается об этом, то запретит приходить к ней в кабинет и разговаривать о литературе, новых фильмах, цветах и погоде, а Он без этого, наверное, не сможет больше жить.
"И пусть, - думал Он, - Она никогда не узнает о моём чувстве, пусть я буду страдать от этого, но такие страдания гораздо легче тех, которые могут быть, когда Она, обидевшись или рассердившись, прогонит меня". . Каждое утро, просыпаясь и щуря близорукие глаза на острые лучи летнего солнца, Он думал, что новый день станет в его жизни необыкновенным и самым счастливым, что сегодня Он признается Ей в любви, и Она отзовётся ответным чувством. Он даже представил эту картину, но не думал, что будет потом, что будут они делать дальше, любя друг друга: уйдёт ли Он из семьи или они будут тайными любовниками - об этом Он ещё не думал, потому что, мечтая каждое утро, не надеялся, что так может быть на самом деле, и поэтому, когда приходил в учреждение (которое полюбил не за то, что там было интересно работать, там было так же скучно, как и в Институте Полупустыни, и Он напрасно надеялся, что будет интересно, отчего и терял к возмущению жены десять рублей в окладе; Он полюбил новый институт за то, что в нём работала Она), когда заходил к Ней в кабинет, Он забывал, что хотел открыть свои чувства. По крайней мере, если не забывал, то старался забыть, боясь, что вдруг Она обидится или рассердится на него. И всё равно Ему было хорошо и хотелось жить.
Она через месяц думала о Нём, как в первый день: что Он хороший и добрый человек, что ей легко и покойно рядом с ним, отчего Она с радостью стала ходить на работу, и жизнь её наполнилась каким-то новым смыслом; но Она думала, что не любит его, что Он ей нравится, как душевный собеседник, друг, Она по-прежнему не представляла его входящим в её калитку. Но и Она тоже, если бы вдруг Он не зашёл к ней в кабинет, расстроилась бы, начала волноваться, и ей, наверное, сделалось бы очень грустно.
И всё же Она думала о Нём больше, чем можно думать о задушевном собеседнике или даже о друге. Он ей уже не казался чересчур полным и недостаточно высоким, ей даже захотелось дотронуться до его курносого носа, выглядывающего из-под милых старомодных очков, или пригладить смешной, непокорный вихор на макушке его начинающей лысеть головы, но Она не считала, что у неё зарождается нежное чувство к Нему - ведь любой женщине хочется пригладить вихор ребёнка, когда у неё нет своих детей. Хотя разве можно сравнивать Его с ребёнком? Она не относилась к Нему, как к ребёнку, а как к равному, как к другу и умному собеседнику. Но отчего же Её хотелось прикоснуться к Нему? Может быть, ей было интересно: состоит ли Он из такой же плоти, как и все остальные вокруг, или Он был не из мира сего - не с этой планеты, как в речах своих, так и во плоти? Или, со страхом думала Она, начинает зарождаться в её сердце что-то нежное к Нему? Нет, нет! - гнала она от себя случайную и глупую мысль, - этого не может быть никогда, потому что Он не в её вкусе, потому что Она не представляла Его входящим в её калитку.
Этого не могло быть никогда ещё и потому, что Она знала, что Он женат, что у него двое детей, а с мужчинами, у которых есть жёны и дети, Она всегда держалась на удалении, не позволяла себе влюбляться, даже если они нравились ей. Значит, поэтому Она не питает к Нему более нежных чувств, чем дружеские? Нет же, нет же! - убеждала Она себя, Он ей не нравится, прежде всего, как мужчина, с ним просто приятно общаться.
Когда наступила зима и выпал первый снег - выпал на хорошо промороженную землю разом и густо девственно белый снег; когда этот снег похоронил неуют и грязь их города, и было приятно идти утром среди этой чистоты и свежести, слушать ядрёный хруст снега под своими ногами и под ногами прохожих или набрать его в пригоршни и смотреть, как он тает в твоих ладонях и чувствовать приятное жжение холода; когда наступила после занудливых осенних дождей, наконец, зима, ничего не изменилось в их отношениях. То есть, наверное, что-то изменилось. Конечно, за три месяца не могло не измениться, ведь они встречались каждый день, узнавали друг друга всё больше, и всё ближе становились их души.
В выходные они скучали друг без друга. Когда в понедельник Он заходил к Ней в кабинет и смотрел сквозь толстые стёкла очков добрыми серыми глазами, её тоска, накопившаяся за субботу и воскресенье, в один миг отлегала от сердца. И становилось вдруг тихо и покойно, так покойно и тихо, что Ей хотелось улыбнуться Ему в ответ, и она улыбалась.
Он садился как-то робко на стул напротив её стола; садился, не развязно откинувшись на спинку стула и забросив нога на ногу, как делают современные мужчины сплошь и рядом даже при незнакомых женщинах, не говоря уже о тех, кого сто лет знают, - Он по-прежнему садился как-то робко, словно школьник, вызванный за шалость в учительскую; садился осторожно на самый краешек стула и клал на плотно сдвинутые колени большие руки - крепкие, мужские, совсем не полные.
Таким образом Он садился на стул напротив её стола и несколько минут, может, даже пять, молчал и смотрел на Неё добрыми, чуть-чуть печальными глазами сквозь толстые стёкла очков. Ей было приятно, что Он не сразу начинает разговор, а смотрит на Неё так - тепло и печально, словно с иконы глядит в суетный мир сострадающий всему человечеству Христос; Ей было приятно и одновременно неловко от такого взгляда. От этого взгляда Она уже смущалась, потому что была проницательной женщиной и стала понимать, что означает Его взгляд; ведь когда Он смотрел на Неё молчаливо и нежно несколько минут, прежде, чем начать разговор, не мог спрятать свою любовь к Ней, хоть и старался это сделать.
Но если говорить об их взаимоотношениях, то они остались прежними - между ними сохранилась всё та же дистанция, которая была установлена во время их первой встречи в начале июля.
Они говорили подолгу - обычно по часу в конце рабочего дня, когда никто не приходит в отдел кадров. Сейчас во всей стране не осталось людей, которые вдруг решили бы устраиваться на работу за час до окончания рабочего дня, и по всей стране, во всех учреждениях и организациях инспектора по кадрам используют этот свободный час каждый (каждая) по своему усмотрению, и поэтому для вышестоящего начальства, или для профкома учреждения факт часовых бесед с Её стороны не вызывал возмущения, а вот с Ним всё было по-другому. Он был старшим инженером, а у старшего инженера всегда найдётся дело, если его искать, а не ждать, пока его принесёт на блюдечке начальник отдела.
Его походы в Её кабинет были замечены сослуживцами уже в первую неделю его появления в Институте Лесостепи, никто из его новых товарищей не подумал: почему Он каждый день не дорабатывает по часу? Но каждый из них задавал себе вопрос: с какой целью, ради чего Он ходит к Ней? Если Он бывает у Неё каждый день, значит, это неспроста, значит, между ними есть что-то такое, может быть, даже тайная любовь, потому что не может женатый мужчина просто так ходить в кабинет к одинокой женщине ежедневно в течение трёх месяцев.
По-разному относились к Его "походам" в учреждении. Мужчины поддерживали и восхищались, женщины осуждали, а некоторые , может быть, завидовали, хотя последнее вряд ли верно, потому что Он не производил впечатление на женщин, и, если кто-нибудь влюблялся в Него за тридцать пять лет жизни, то сначала умом, а потом уж сердцем. По-разному относились к отлучкам старшего инженера в конце рабочего дня, но никто не упрекнул Его, что Он не дорабатывает - да и кто мог упрекнуть Его, если Он за семь часов делал в два раза больше, чем другой за восемь, и вообще шли семидесятые годы, когда в учреждениях, подобных Институту Лесостепи, уже трудились, как каждому совесть на душу положит, и мало кому было дело до того, как ты работаешь.
Самым интригующим в этой истории для всего штатного расписания института, вернее, для всех тех, кто состоял в нём, был тот факт, что Он стал ходить к Ней и в конце работы с первого дня появления в институте, большинство сотрудников сходились во мнении, что это тоже неспроста - не станет же человек вдруг сразу подолгу беседовать с другим человеком, причём противоположного пола, если они не были знакомы до этого (в поезде, куда ни шло - в поезде это возможно, там все видят друг друга впервые и сразу же беседуют на любые глобальные темы, а учреждение - это не поезд, в учреждении сначала нужно присмотреться друг к другу) - неспроста Он стал ходить к Ней сразу, - решило большинство сотрудников. Значит, они были знакомы и раньше и, наверное, не просто знакомы, а между ними что-то было, и Он из-за Неё перешёл из своего Института Полупустыни, где оклад на десять рублей выше, в их институт.
От этого Он в глазах мужчин приобретал особый, более значительный вес, как мужчина, умеющий жертвовать ради красивой женщины; а в глазах женщин Он всё больше становился бессовестным ловеласом в очках, ради собственных утех поставивший под сомнение материальный достаток и моральный климат в семье, и недалёк был тот день, когда какая-нибудь из наиболее морально устойчивых женщин позвонит его жене - это произошло бы гораздо раньше, не будь наши женщины так обременены семейными заботами.
К Ней женщины учреждения и раньше относились с предубеждением, а теперь, когда Она накрашенными коготками уцепилась в счастье чужой семьи, презирали ещё сильнее и обсуждали со всем природным женским злоязычием, и, если не поступил к начальнику сигнал на Неё, то только потому, что тот сам не был человеком высокой морали в семейных отношениях и мог рассердиться на такой сигнал. Сердить начальника в Институте Лесостепи не желали даже самые отчаянные сплетницы, так как всем штатом оберегался покойный фон жизни учреждения.
Вот такие страсти кипели вокруг их невинных встреч, но они не замечали этих страстей, не замечали вокруг себя никого и нечего, будто одни жили на планете; им хорошо было вдвоём, хотя никаких близких, интимных отношений себе не позволяли. Она по-прежнему думала, что не любит Его, что ей просто приятно беседовать с Ним, но, бывает, что мы сами себя не знаем или в чём-то боимся себе признаться; во всяком случае, любой, даже очень приятный собеседник может тебе надоесть и раньше трёх месяцев, если ты не любишь его. Прочем, так думает большинство из нас, но никто не может поручиться, что так думают все, потому что во все времена на Руси было много чудаков, которые думали иначе, чем все остальные. Говорят, они до сих пор не перевелись.
В первый день зимы они встретились, как обычно, но часто поглядывали в окно и много говорили о погоде и природе, пока Он не сказал, что его посылают на две недели в командировку в Сибирь, где давно уже настоящая зима с морозами, и Она посоветовала ему одеться потеплее, обязательно взять с собой толстый вязаный свитер и непременно - полушубок, потому что здесь ещё можно ходить в лёгком пальто, а в Сибири уже морозы под тридцать, несмотря на середину октября.
Это Она говорила просто так, из женской заботливости, исходя из устоявшегося представления, что в Сибири всегда холодно, а ведь в середине октября там могло быть теплее, чем в тургайских степях - Она и сводку погоды давно не слушала, потому что это в Москве привыкли слушать сводку погоды по пять раз в день, а здесь её не слушали, так как погода менялась непредсказуемо: в течение какого-нибудь часа мог ударить мороз, а потом резко теплело, полный штиль разрушался страшной силы ветром, который так же через некоторое время вдруг успокаивался. Невозможно было синоптикам угадать погоду здесь, но они всё-таки пытались отгадывать, отрабатывая свою зарплату, хотя никто их сводку не слушал, не интересовался погодой в окружающем мире, потому что нет толку от того, что ты знаешь погоду на Сахалине и не знаешь у себя.
Так думал и Он, и Он не знал о погоде в Сибири, соглашался с Ней, что нужно взять толстый вязаный свитер и полушубок.
Больше они ни о чём не успели поговорить в этот день - музыкально просигналили восемнадцать часов настенные часы в её кабинете, а по этому сигналу они всегда расходились, потому что нельзя было оставаться вдвоём после окончания рабочего дня в её кабинете, потому что оставаться вдвоём после работы, по меньшей мере, подозрительно - об этом они думали, хотя и не замечали никого и ничего вокруг, будто одни жили на планете. Просигналили восемнадцать часов настенные часы, они распрощались, сказали друг другу "до свидания", а ночью Он поездом уехал в Сибирь на две недели.
И раньше в выходные дни они не виделись - это стало привычным. Они скучали друг без друга, но думали, что наступит понедельник, и они снова встретятся. На этот раз минуло четыре дня, пришёл понедельник, а они не встретились, потому что Он был далеко - в Сибири. С утра у Неё было дурное настроение. Никто в учреждении не заметил что у Неё дурное настроение, потому что Она, как и в прежние дни, вбежала в вестибюль живая и разрумянившаяся с мороза, сказала всем "здравствуйте!", и весело застучали по бетонной лестнице её каблучки; это было хорошо, что никто не заметил её дурного настроения, потому что этим Она закрепила бы их подозрение о нежных чувствах между Нею и Ним; Она заставила себя улыбнуться сослуживцам и бодро сказать "здравствуйте!", хотя ей не хотелось улыбаться - ей с утра было так тоскливо и одиноко, что Она с большим удовольствием поплакала бы где-нибудь в укромном уголочке.
Она пришла к себе в кабинет, сняла лёгкую белую шубку из искусственного меха и отрешённо села за стол, даже не размотав с шеи длинного, тоже белого шарфа и не сняв вязаной шапочки. В коридоре ходили и смеялись люди; с утра в их учреждении часто можно было слышать, как смеются и шутят сотрудники. К вечеру все уставали: кто от скучной бумажной работы, а кто и от безделья, к вечеру накапливалось раздражение, и кое-кто даже переругивался. Но с утра в коридоре было оживлённо: кто-то с восторгом говорил о вчерашней пульке, кто-то рассказывал об остроумной шалости своего отпрыска, кто-то с наслаждением делился подробностями банкета в городском ресторане по случаю чьего-то юбилея.
Это оживление, это веселье, как бы продолжающееся после выходных дней, - это легкомыслие окружающих ещё больше усугубило её тоску, пока ещё неясную Ей, то есть Она ещё не пыталась объяснить себе природу её возникновения: Ей очень не хватало чего-то, что Она даже с грустью осматривала свой непритязательный кабинет, будто это "что-то" могло завалиться за книжный шкаф или спрятаться под стулья. Ей не хотелось начинать работу, хотя накопилось много дел: надо было приводить в порядок картотеку.
Сидеть за столом и ничего не делать, смотреть в окно, мимо которого, плавно кружась, опускались на землю большие пушистые снежинки, было тоже невыносимо тоскливо - от этого тоска ещё плотнее набивалась в сердце: ничегонеделание щедро сыпало её туда и утрамбовывало так, что Ей трудно стало дышать. И тогда Она выдвинула ящик стола и вытащила небольшую книжицу в старом переплёте. Это был сборник стихов Евгения Баратынского, которого Она нежно любила, предпочитала известным классикам за душевную простоту, за обнажённую искренность. Она открыла страничку наугад, она была уверена: где бы ни остановился её взгляд - на любом стихотворении, на любой строке, - Она найдёт созвучие своему настроению.
Сей поцелуй, дарованный тобой,
Преследует моё воображенье:
И в шуме дня, и в тишине ночной,
Я чувствую его напечатленье!
Сойдёт ли сон и взор сомкнёт ли мой -
Мнеснишься ты, мне снится наслажденье!
Обман исчез, нет счастья! И со мной
Одна любовь, одно изнеможденье.
Она задохнулась, выпустила книгу на столешницу и заплакала молчаливыми слезами. Ей обнажённо открылось, что дурное настроение с утра, глубокая тоска - всё от из-за Него, что Её сжигает страстное и бесстыдное желание: пусть войдёт он - полный и неуклюжий, в смешных старомодных очках, но милый-милый, желанный-желанный - и Она бросится к Нему, и Она обовьёт его шею пылкими руками, и прильнёт к его губам долгим, жадным поцелуем.
"Мне снишься ты, мне снится наслажденье"! - прошептала Она горячими губами и вдруг покраснела, будто кто-то посторонний, чужой застал её за нехорошим каким-то, стыдным занятием. Она спрятала пылающие свои щёки в ладони и неожиданно для себя засмеялась свободно и звонко - ей сделалось легко и счастливо от этого стыда.
Он вздрогнул, отбросил в сторону одеяло и сел на кровати, не чувствуя сырости и холода железобетонной новосибирской гостиницы, из-за которых не хотел вставать ещё час назад. Ему надо было идти на завод, ругаться до хрипоты с хозяйственниками, ускорять сборку необходимого их учреждению прибора, но всё это надоело - оттого, что Он целыми днями пропадал на заводе, сборка нисколько не ускорялась, и вообще этот прибор совсем не к спеху их институту, без него спокойно можно было работать ещё год и два; их учреждение, если разобраться, могло функционировать без всяких приборов - ведь то, что получалось после работы с приборами, всё равно не попадало в отчёты, потому что практические результаты, полученные с помощью приборов, не могли найти применения на практике, как, впрочем, и то, что попадало в отчёты.
Теперь Ему казалось, что учреждения, подобные тем, в котором Он работал раньше и в котором работает сейчас, нужны для того, чтобы люди с высшим техническим образованием не оставались без работы, что они, инженеры, получают зарплату вроде компенсации вместо пособия по безработице, дабы не оставить семьи без средств к существованию. Он понял, что ошибся, переходя из Института Полупустыни в Институт Лесостепи, теряя при этом в окладе, но он не ругал себя за это, потому что в Институте Лесостепи встретил Её.
Он вздрогнул, отбросил в сторону одеяло и сел на кровати не потому, что решил пойти на завод, Он вообще решил сегодня целый день пролежать под одеялом, не ходить даже на завтрак и обед - ему было очень нехорошо с утра. Нет, у него ничего не болело - не беспокоил радикулит, не тревожил гастрит, не кололо от повышенного давления в висках - наоборот, Он не чувствовал своей плоти, словно был матерчатой куклой, набитой ватой: не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, а мог лишь, проснувшись, открыть глаза, чтобы сразу же закрыть их и лежать с закрытыми глазами, слушать приглушённый городской шум за окном гостиницы и шорох тараканов во встроенном в стену шкафу. Он так и лежал целый час, почти ни о чём не думая, без каких-либо зрительских ассоциаций, которые бывают, когда лежишь с закрытыми глазами, Он даже забыл о Ней и обо всём, что с Нею связано, потому что был тряпичной куклой, набитой ватой. И лишь тревога копилась в Нём, пока не подбросила его на кровати, будто к Нему под простыню заполз ёж.
Он сел на кровати, свесив крепкие, как у футболиста, незагорелые ноги, упершись в колени руками и тем самым поддерживая в равновесии своё большое и безвольное туловище. Непродолжительное время Он не мог сообразить: почему вдруг вскочил, что так растревожило его? Он посмотрел на часы, которые показывали четверть одиннадцатого, и вдруг подумал о том, что в их городе время сейчас на час меньше, что Она сейчас, верно, уже пришла на работу и сидит за своим аккуратным, полированным столом, откинув на спинку стула своё упругое тело.
Он представил эту картину, представил, что Она ничего не делает, лишь смотрит красивыми бирюзовыми глазами в одну точку, и губы Её едва заметно шевелятся, словно повторяя Его имя.
Если бы Он знал, что далеко-далеко, за две тысячи километров отсюда, в их городе, в их учреждении, в кабинете отдела кадров Института Лесостепи в данную минуту, в данную секунду именно такая ситуация, какую представил Он! Она на самом деле сидела за столом, откинув на спинку стула упругое тело, смотрела красивыми бирюзовыми глазами в одну точку, и беззвучно шевелились Её губы, повторяя Его имя.
Он почувствовал на расстоянии и представил эту картину так реально, с такими подробностями, будто, приставив к стене лестницу, заглянув в окно Её кабинета на втором этаже; но Он не мог поверить в это и лишь горько усмехнулся своему воображению, обзывая себя наивным и романтическим юнцом.
Засунув ноги в шлёпанцы, Он прошёл к окну, отдёрнул в сторону блеклую, серую однотонную штору и выглянул с высоты восьмого этажа на улицу. По Новосибирску гуляла позёмка, и ей было просторно на широком проспекте. На обратной стороне улицы по тротуару шли люди - большинство ссутулившись или сгорбатившись, укрывая лица от встречного морозного ветра в воротники пальто и шуб. И Он тоже поёжился, будто попал на улицу под студёный ветер в одной шапке и шлёпанцах - тем более, что тонко посвистывал ветер в щель оконной рамы.
От ссутулившихся на улице людей и от этого тонкого посвиста сквозняка Ему сделалось очень неуютно, Он был доволен тем, что сегодня решил не выходить из гостиницы. Он ещё несколько минут стоял у окна, смотрел на чужих, маленьких с высоты восьмого этажа людей, похожих друг на друга, как муравьи; на снующие в бессмысленном, казалось хаосе машины вдоль широкого проспекта; на сивые космы позёмки, закручивающей свежий снег, и, осознавая себя оторванным от этого мира, отторгнутым от него, Он ощущал себя пилигримом в холодном мироздании - мудрым и одиноким старцем, вечно живущим и созерцающим, не несущим добра и зла, и не чувствовал от этого печали или тоски. Ему в эту минуту почему-то было приятно ощущать себя оторванным от людей, их муравьиной суеты - на душе была светлая лёгкость от одиночества и отстранённого созерцания мироздания.
Ему казалось, что Он парит в открытом Космосе над холодной, голубой, чужой планетой - пришелец из другой Галактики, с другой планеты, где всегда сияет звезда-солнце, журчат ручьи и щебечут райские птицы, на этой изумительной, маленькой, комфортабельной планете живёт Она и дожидается Его домой из далёкого космического путешествия, дожидается с печалью и нетерпением, потому что никто, кроме них - Его и Её - на той планете не живёт. Он подумал: зачем висит над этой холодной голубой планетой, зачем в мудром одиночестве созерцает непонятную чужую суеты, когда им - Ему и Ей - так хорошо на их маленькой и тёплой планете?
Ему захотелось распахнуть форточку, вылететь через неё к облакам и лететь к Ней, но на улице было так холодно и неуютно, что он испугался замёрзнуть, удариться замёрзшим, безжизненным телом об асфальт, чтобы его плоть потом равнодушно топтали суетливые люди, прячущие лица от студёного ветра, как грешники от пристального и праведного взгляда.
Усмехнувшись своим мыслям, Он отошёл от окна, оделся, спустился в буфет на четвёртом этажа, взял кусок холодной курицы, бутылку кефира и батон, поднялся в свой номер, поставил завтрак на стол, но не притронулся к нему, а в брюках и свитере лёг на кровать и уснул под приглушённый городской шум за окном, подумав перед тем, как уснуть, о том, что в их провинциальном городе, верно, тихо, крупными хлопьями валит снег, на который задумчиво смотрит из окна Она - беззвучно шевелятся Её губы, повторяя его имя. Он уже не думал о том, что обманывает себя, отчего сон был глубоким лёгким.
Он возвратился из Новосибирска ночью, вернее - уже за полночь, потому поезд прибыл в их город четверть второго. Почему-то не было такси, не ходил ночной дежурный автобус, и Он полчаса шёл по спящему городу.
Город встретил его чудесной погодой. Высоко в небе ярко светились звёзды и молодая луна, словно начищенные пастой-гойей солдатские пуговицы и бляха (в Новосибирске Он не видел таких чистых и ярких звёзд и месяца), на улицах города редко где горели фонари, но и без них было светло, как белой ленинградской ночью.
Было торжественно тихо, и даже вечный степной странник - ветер сегодня дремал где-то за сопками, стесняясь нарушить благостный покой целомудренных просторов; с вечера выпал свежий снежок, серебрящийся под лунным светом и почти нигде не придавленный ногами прохожих. И Он наступал на этот целомудренный снег осторожно, словно извиняясь, что вынужден делать это, что не может птицей пролететь над ним, не коснувшись тяжёлым ботинком его девственного пуха.
Город спал глубоким сном, на одноэтажной окраине не светилось ни одно окно, и лишь ближе к центру в пятиэтажных домах узкими вертикальными лентами тускло светились лестничные пролёты. Где-то далеко, в центре города, гудели легковые автомашины, да рядом, справа, хрипло и лениво лаял пёс, разбуженный его осторожными шагами. Псу не отозвались другие собаки, видящие этой сказочной ночью счастливые собачьи сны.
Эта тишина, эта холодная и торжественная красота влились в Его сердце светлой и тихой радостью, и оно билось ровно, ритмично, в такт мелодии, которая не покидала его, зазвучав, как только Он ступил на заснеженный перрон, выйдя из вагона. Знакомый, но забытый мотив это был или в Нём родился этой ночью композитор, однако мелодия была прекрасной - высокому светлому звуку скрипки нежно и томно отзывалась флейта; они так и перекликались друг с другом, пока Он шёл по городу. Концерт для скрипки с флейтой, рождённый Его воодушевлённым состоянием, неназойливо преследовал его, не мешая думать о том, что вот, наконец, Он вернулся, что сегодня не позднее девяти утра Он снова увидит Её - самую прекрасную и самую нежную женщину во Вселенной, будет смотреть в бирюзовые глаза Её, слушать неторопливый и мягкий голос Её - и ничего больше Ему не нужно для счастья.
Это состояние души Он сохранил до порога своего дома и не заметил того, как обрадовалась ему жена, отворившая дверь, Он не заметил, что жена изменилась в лучшую сторону - сделала модную причёску, купила красивый халат, и от её прежней меланхолии не осталось и следа. Он дежурно чмокнул жену в щёку, даже не подумав о том, к чему бы такие перемены, отчего эта неожиданная радость встречи, какой давно, уже лет пять или шесть у них не было.
Если бы Он обратил на это внимание, наверняка бы, заподозрил, что жене стало известно о его любви. Но Он, находясь ещё под впечатлением от ночной прогулки по городу, от концерта для скрипки с флейтой, рождённого его воображением, не замечал заискивающих, красивых, как в годы молодости, глаз жены, её порыва к нему и возродившегося её всепрощения - Он прошёл мимо жены к вешалке, снял полушубок и шапку, разулся, а жена смотрела на него как-то растерянно, и слёзы обиды стали наполнять её глаза. Но жена сдержала себя и, прикусив нижнюю губу, предложила ему поесть, удалившись на кухню.
Он ел под внимательным и опять же заискивающим взглядом жены, ел машинально, а его взгляд, скользящий по столешнице, был где-то далеко, по крайней мере, не здесь, в этой тесной кухоньке, а там - за окном, за ясной морозной ночью, за городом, может быть, даже за планетой. И на лице Его застыла какая-то младенческая, бессмысленно-мечтательная улыбка, какая бывает у умственно неразвитых детей; этот взгляд, эта улыбка так больно, так безнадёжно отозвалась в сердце жены, что она сорвалась с табуретки, стремительно, будто что-то случилось там, в спальне, куда она побежала и, упав на кровать, упав лицом на подушку, разрыдалась.
Он не слышал рыданий жены, Он даже не понял - откуда этот плач; прислушался, думая, что плачут где-то за стеной, у соседей (Он мог так подумать, потом что соседка за стеной часто плакала, когда возвращался домой подвыпивший муж), но плач доносился с другой стороны - из их спальни. И Он удивился, Он растерялся на короткое время, так как это не похоже было на его жену, потому что она никогда не плакала прежде, а всё ругалась с ним и детьми, всё ворчала, что Он мало зарабатывает, и дети такие непослушные, что такими сволочными сделались люди в этом городе. Отложив ложку, Он ещё раз внимательно прислушался и ещё больше изумился, потому что плач, без сомнения, доносился через стену их спальни, этот плач принадлежал его жене, хотя Он забыл, как она плачет.
"Что такое случилось"? - без какой-ниубдь задней мысли подумал Он и пошёл в спальню узнать причину её рыданий. Он присел на краешек кровати, осторожно, как делал это всегда, когда садился на стул ли, в кресло при посторонних присутствующих, независимо от того, знаком был с ним или нет. Он шёпотом, боясь разбудить младшую дочь, спросил жену: что случилось? Она посмотрела на него мокрыми и осуждающими глазами, в которых играли укор и сожаление.
Он тихонько, сгорбившись от неловкости, словно что-то украл, ушёл от жены в зал, постелил себя на диване. Почему Ему было стыдно, отчего Он должен стесняться своей любви, ведь, если этого стесняться и бояться, то зачем утром просыпаться, ждать нового дня, жить? Ему было жаль жену, Его поразили непритворные её слёзы, Он понял, что жена обо всём догадывается, или кто-то рассказал ей обо всём, когда Он был в Новосибирске, но и без этого однажды жена догадалась бы о его чувствах к другой. Он подумал, что и ему было бы скверно, может быть, обидно до слёз, если бы жена его вдруг влюбилась в кого-нибудь.
Но почему Он такой эгоист, почему жена не может влюбиться, если между ними нет никакой любви, если они живут рядом, как два чужих человека, волею судьбы сведённых вместе? Отчего люди так эгоистичны и не хотят другому хорошего, если сами этого хорошего дать не могут? А может, это не эгоизм жены - она любит Его, она просто забыла о своей любви и теперь, когда Он полюбил другую, опомнилась, потому что до этого не думала, что Его кто-то может полюбить и отобрать у неё, но теперь убедилась: напрасно не замечала в муже столько красивого - раз любит его другая и красивая женщина, значит, есть за что любить. Она убедилась и опомнилась, но кто докажет Ему, что это проснулись прежние чувства, а не инстинкт собственницы?
Он не пошёл к жене, хотя она ждала и надеялась, что Он скажет "прости" или ещё что-нибудь виноватое, положит горячую ладонь на плечо или ещё лучше - на грудь с левой стороны, откуда вырывается сердце; она простила Ему всё-всё, она и сама попросила бы прощение за то, что была так невнимательна и придирчива, и доверчиво прильнула бы к Нему; но Он не мог подойти к ней, потому что не был уверен: какое из двух предательств хуже - женщины, которая называется женой, или женщины, которая зовётся любимой?
Она опоздала на работу. Проснулась очень рано - наверное, в пять или в шесть часов утра, потому что долго лежала с закрытыми глазами, слушая тишину, с которой боролся ветер, слабо поскуливая за окном, а всё не рассветало. Она забыла, что на улице зима, что зимой рассветает поздно, и, если дожидаться восхода солнца, потому что день сегодня обещал быть необыкновенным, а он, день, мог стать таким только с условием, что Она дождётся рассвета. В этом Она была уверена - ведь светлое должно начинаться со светлого.
А если Он не приехал? - со страхом подумала Она и стала себя успокаивать: Он же позвонил ей перед отъездом. Но вдруг Он не купил билета, вдруг не было билета в кассе или случилось ещё что-нибудь? Эти мысли, которых не должно, казалось, быть у неё, мешали ей мечтать о сегодняшней встрече, и мысли путались, перескакивая с одного на другое.
Так Она мучилась под тёплым одеялом, пугаясь, замирая от приятных предчувствий, пока не заметила, что давно пришёл рассвет, что на часах без пяти минут девять, и теперь Она не успеет позавтракать, привести себя в порядок. Она могла обойтись без привычной утренней чашки чая, но явиться перед Ним неопрятной или просто обыкновенной, уставшей женщиной было невозможно, Она просто перестала бы уважать тебя.
Поэтому Она вскочила с кровати и засуетилась, забегала - так же в спешке перед зеркалом занималась косметикой и из-за этого ещё больше потеряла времени, потому что испортила ресницу, и пришлось всё делать заново. Потом Она долго не могла выбрать платье, и, когда выбежала на улицу через калитку, в которую в её воображении Он уже входил, было девять с четвертью. Она упрекала себя за то, что так провозилась, но не из-за боязни опоздать на работу --в их учреждении мало кто не опаздывал, - ей было стыдно перед Ним, потому что они очень ждали этого дня, считали каждую минуту, а Она так бессовестно задержала свидание. А ведь с какой нежностью сказал Он по телефону: мы встретимся через три дня в девять часов утра. Как же Он сейчас, наверное, разочарован!
Так было на самом деле: Он пришёл в институт раньше - как раз в ту минуту Она выскакивала из-под одеяла. Он не пошёл в свой кабинет, а затаился в холле, неподалёку от её кабинета, прислонившись к стене. Он сделал вид, что курит утреннюю сигарету - в Институте Лесостепи мужчины обычно начинали день с долгого, на полчаса, перекура, во время которого успевали обменяться всеми новостями. Он курил с отвращением, потому что это была, может быть, десятая сигарета с утра. От курения тошнило, кружилась голова, но Ему необходимо было курить, чтобы никто не подумал, будто Он специально караулит Её. Он напряжённо вслушивался: вот-вот бойко зацокают по бетонным ступенькам её сапожек - мелодию её каблучков Он знал наизусть, как любое музыкальное произведение и, как любимое музыкальное произведение, мог сыграть через пятьдесят лет.
Шло время, а долгожданная мелодия не взлетала, и уже стали сходиться сотрудники, которые приветствовали Его, расспрашивали о командировке - мешали его ожиданию. Двое покурили с Ним, и теперь надо было уходить к себе в кабинет, потому что любой догадается: неспроста Он курит сигареты одну за другой в непосредственной близости от отдела кадров.
Он едва не заплакал от обиды, Он подумал, что Она не любит его; если нежно разговаривал по телефону, то из чувства служебного товарищества. Но почему Он так плохо думает о той, которую любит, почему не подумал, что Она могла заболеть - ведь на улице зима, и так легко простудиться? Он сказал себе, что подождёт полчаса, а потом позвонит Ей домой. И пусть усмехаются сидящие рядом сотрудники, пусть злорадничают и сплетничают - всё равно все обо всём догадываются, и Он не станет больше скрываться, плевал Он на общественное мнение - Он и так слишком много отдавал обществу и почти не думал о себе. Хоть один раз в жизни Он имеет право поступать так, как ему хочется?
Через полчаса Он набрал номер её телефона, но из трубки, вместо её голоса, пробивались длинные гудки. Он не знал, что это время Она подходит к институту, и в недоумении зажал виски ладонями - так больно было думать о том, что Она его не любит.
Он сидел так, отключившись от всего, чем наполнен этот поднебесный мир, несколько минут и не слышал, как Его позвали к телефону. Его позвали несколько раз, пока Он не очнулся и не подошёл. "Здравствуй, милый"! - сказал в трубку самый бархатный голос в мире. Он ничего не ответил, Он швырнул трубку на рычажки и, не сказав никому ни слова, выбежал из кабинета.
Ни Он, ни Она не подумала: почему за три месяца, не прикоснувшись друг к другу даже случайно, они вдруг обнялись и отдались глубокому и жадному поцелую, как страстные любовники после долгой разлуки? Разве к месту было о чём-либо думать?
Его дети выросли, и вчера младшая дочь вышла замуж. Он был весел на свадьбе и даже поцеловал жену, когда гости закричали "Горько!" родителям жениха и невесты. Он был весел и возбуждён, потому что радовался за дочь и ещё - потому что завтра соберёт чемоданы и, наконец, переедет к Ней.
Пятнадцать лет назад, когда Он и Она признались друг другу в любви, они договорились, что поженятся, когда его младшая дочь выйдет замуж. Пятнадцать лет они любили друг друга, как юноша и девушка, не заходя в своих отношениях дальше объятий и поцелуев. В летнее время Он раз в месяц назначал ей свидание в небольшой рощице за городом, готовил к этому дню сольный концерт: учил наизусть стихи Блока, Бальмонта, Цветаевой и Ахматовой, разучивал на гитаре новые песни. Он была его благодарным слушателем, восторженно рукоплескала и за каждый номер платила поцелуем. Им страшно было целоваться, потому что они боялись перейти границу, но в самые опасные моменты, когда, казалось не срезаться было невозможно, благоразумие не покидало их. Вернее, Он давно и с радостью срезался бы, но Она, играя выдуманную ею самой роль благородной женщины, не желающей разбивать чужую семью и делать несчастными двух детей, всегда была начеку. И после таких свиданий они каждый раз возвращались в город неудовлетворёнными и в то же время преисполненными гордости, что в очередной раз сумели выстоять перед плотскими соблазнами.
Она всегда плакала, когда возвращалась домой после каждого такого свидания - все тело её стонало, как у наркомана во время ломки, из-за неутолённой страсти. Она злилась на себя и Него, но больше на себя, потому что это Она придумала их платоническую игру и строго следила за соблюдением её правил. Он должен вырастить своих детей - так Она решила, и до того времени они должны оставаться чистыми перед ними и его женой. Как это смешно и по-детски, как это надуманно и пошло! - думала Она всякий раз, возвратившись со свидания. Ведь все вокруг знают об их любви, и ни один человек в городе не поверит, что они - не любовники. Его жена ненавидела Её, его дети шарахались от Неё, как от ведьмы, но Ей легче было выдержать их презрение и ненависть, потому что Она была честна и чиста перед ними. Никто в наш прагматический век не поверит в романтическую любовь между двумя седеющими людьми, поэтому Его ещё десять лет назад уволили из Института Лесостепи за аморальное поведение, а Ей объявили строгий выговор.
Но они были горды, что сумели возвыситься над всеми, возвыситься над собой.
Он взвращался из соседнего города, куда на служебном "уазике" (Он теперь работал в Совете по кино) отвёз жену, дочь и зятя. Был жаркий июльский день - такой же знойный июльский день, как и когда впервые встретились Он и Она. В машине было душно, лучи солнца, казалось, прошивали тент насквозь - даже пластмассовая головка рычага переключателя скоростей была горячей.
"Искупаться бы сейчас"! - подумал Он, тем более, что впереди узкой лентой блестела на полуденном солнце речушка.
Конечно, очень здорово было бы сейчас забраться в прохладную воду степной речушки, подпитываемой ключами. Он даже представил, как это будет, и почувствовал между лопатками приятный холодок. Но сегодня отказывал себе в этом удовольствии, потому что пятнадцать лет ждал этого дня, часа, когда, наконец, обретёт Её всю и сам будет всецело и навсегда с Ней, с той, которую на протяжении полутора десятков лет любил светлой и самоотверженной любовью.
Он не подозревал до встречи с Ней, что может любить вот так, не переступая вожделённой грани, ни день, ни месяц, ни год - пятнадцать лет. И кто его знает, как бы у них пошло дальше, если бы они были любовниками или мужем и женой (ведь Он не раз хотел оставить семью, но Она противилась)? Наверное, стоило жить на свете до пятидесяти лет, чтобы дождаться этого счастливого дня.
Он не хотел признаваться себе, но ему было страшно представить: как это будет? Как разденется Она? Как разденется Он? Какими будут их ласки? Они пятнадцать лет сдерживали себя, научились бояться телесной близости. И вот теперь надо сбросить цепи с сердца, ума, губ, рук - цепи привычные, как жизнь. Смогут ли они переступить через боязнь, через сексуальный аскетизм, который воспитывали в себе полтора десятка лет? Но они же страстно хотят этого, они об этом мечтали уже не тайно, каждый внутри себя, а открыто и вслух, поэтому сумеют преодолеть могущие родиться в решающую минуту стеснительность и страх. Для этого надо просто забыть о прошедших пятнадцати годах и вернуться к тому дню, к тому утру, когда Он вошёл к Ней в кабинет, возвратившись из командировки в Новосибирск.
Она задолго, за месяц - с того дня как подала заявление в ЗАГС Его дочь - готовилась к этому свиданию. Два года назад она сделала капитальный ремонт в своей квартире, и в ней было довольно уютно. Но всё равно месяц назад она оборвала обои в комнате и наклеила новые, переставила мебель, выбросила старую узкую кровать и купила новую, двуспальную - румынскую, с пологом.
У Неё все было готово с вечера, чтобы устроить для Него и для себя настоящий праздник: Она купила хорошего итальянского вина, вернее, его привезла из Алма-Аты соседка, принесла с рынка много мяса и много фруктов, с утра стала возиться с тестом, чтобы испечь праздничный пирог, и хлопоты по кухне отвлекали Её от тревожных мыслей, скрашивали томительное ожидание.
Она пятнадцать лет ждала этого дня, когда Он войдёт в её калитку, переступит порог её дома (Он ни разу не был у Неё в гостях, Она его не приглашала - боялась приглашать, потому что дома легко было переступить ту грань, которую Она определила между ними), повесит шляпу на вешалку и переобуется в тапочки - их Она купила для Него ещё пять лет назад. Они прямо в прихожей обнимутся и замрут в страстном и продолжительном поцелуе, не боясь кружения в голове, не сдерживая своих чувств и желаний.
Она до мельчайших подробностей представила, выстроила, выст- радала их сегодняшнее свидание, Она знала, что должно произойти в каждую следующую после поцелуя минуту: Она пригласит Его в комнату, где уже будет накрыт праздничный стол, они сядут за стол друг напротив друга (обязательно напротив, а не рядом, чтобы образовалось расстояние, пространство между ними, в котором будет накапливаться желание близости), Он откроет шампанское и скажет тост - Он очень красиво говорит тосты. А потом... Потом они обязательно будут танцевать медленное и задушевное танго: Она положит свои руки Ему на плечи, близко-близко приблизит свои глаза к Его глазам и во время танца осторожно, почти неуловимо будет прикасаться к Его губам.
И сейчас, нарезая салат, Она думала об этом: о предстоящем свидании, которое должно стать их свадебным вечером, обязанным закончиться брачной ночью. И сейчас, как и всегда прежде, Её воображения хватило до того момента, с которого начиналось интимное - им надо будет укладываться в постель вдвоём, как мужу и жене. Она боялась думать об этом, не то, чтобы представить, как всё произойдёт, и всегда - и сейчас тоже - на щеках её загорался стыдливый румянец. Она останавливала свои грёзы, прокручивала их в обратную сторону и снова прописывала сюжет свидания от минуты, когда Он входит в калитку до той запретной минуты, о которой думать боялась и которую со страхом торопила пятнадцать лет.
У Неё всё было уже готово, когда Он подъезжал к городу, выжимая из мотора старенького "уазика" всё, что можно выжать. Она почувствовала, что Он уже подъезжает, что через десять, может быть, пятнадцать минут скрипнет калитка, а через некоторое время ласково зажурчит мелодичный звонок. Она испугалась, что осталось так мало времени, вскочила с кресла, в котором сидела, успокаивая сердце, подбежала к зеркалу, стала поправлять причёску, хотя та была идеальной, зачем-то стёрла с губ помаду и снова принялась красить губы. Это получалось у неё плохо, потому что дрожали от волнения руки, - Она разнервничалась, сломала помаду и от досады едва не заплакала, и только мысль о том, что нехорошо в такой день встречать Его заплаканной, успокоила её.
Пристально всмотревшись в своё отражение в зеркале, Она отметила, что хороша для сорокапятилетней женщины - красива и даже эффектна, - но Ей не стоило так долго задерживаться у зеркала, потому что уже через минуту рассмотрела несколько морщинок под глазами, которые не удалось спрятать под косметику и ещё - две складки на шее, особенно приводящие Её в отчаяние.
Ну и пусть, пусть! - с горьким вызовом подумала Она и отошла к окну. Всё равно Он её любит, и у них есть ещё время быть счастливыми.
Она прошла к окну и выглянула на улицу, предчувствуя, что скоро должен появиться Он, но увидела напротив своего дома его запылённый, сиротливый какой-то "уазик" и испуганно вскрикнула, услышав журчание звонка. Как долго и нетерпеливо ни ждала Она этого звонка, он застал её врасплох.
Ноги Её вдруг стало ватными, руки словно прилипли к подоконнику, и Она, вместо того, чтобы бежать открывать дверь, затаилась, будто позвонил непрошеный гость. И только после второго звонка, такого же короткого и робкого, как и первый, Она пришла в себя.
Всё было так, как Она предполагала: поцелуй в прихожей, шампанское, тост и медленное, задушевное танго. Всё было так, но только внешне, потому что поцелуй получился каким-то неловким и торопливым, тост коротким и сбивчивым, а во время танго они не осмелились смотреть в глаза друг другу, и Она так и не приблизила свои губы к его губам. Их долгожданное, выстраданное пятнадцатью годами терпения свидание не принесло удовлетворения ни Ей, ни Ему. Во всём виновато наше волнение, от долгих ограничения и ожидания мы превратились в семнадцатилетних, стеснительных и неловких любовников, - подумал Он, подумала Она. - Мы, конечно же, справимся с этим.
Но с каждой минутой, приближающей их к вечеру, они чувствовали себя ещё более неловко. Она удивлялась этому и, сама того не замечая, всё пристальнее и пристальнее всматривалась в его лицо. И не узнавала. В своих мечтах Она представляла Его по-прежнему неуклюжим и интеллигентным, вежливым и интересным собеседником с добрыми серыми глазами под круглыми, старомодными очками, но перед ней сидел на стуле, вернее, на краешке стула, обрюзгший, бесцветный какой-то толстяк с двойным подбородком, с потеющей лысиной, в модных очках, но совсем-совсем обыкновенный, с уставшим, потухшим взглядом.
Как же так? - ошеломлённо подумала Она, изумившись метаморфозам, произошедшим с возлюбленным. - Ведь мы часто встречались, в последнее время не расставались надолго, и я ничего не замечала?
Нет, нет, глупости всё это! - убеждала Она себя. - Я по-прежнему люблю Его, а это всё от переживаний.
Но как ни старалась, обрюзгший пожилой мужчина не хотел превращаться в романтического и милого, курносого крепыша.
Он не думал о том, что любит Её, что сегодня - самый счастливый день в его жизни, Он слишком долго ждал его, чтобы чувствовать себя разочарованным. И если не было прежних восторга и волнения в его сердце, как на свиданиях в маленькой рощице, то это от усталости - слишком канительными были последние дни, связанные с замужеством дочери. Может быть, виной всему выпитое вместе с водкой шампанское, которое расслабляет, притупляет мысли и воображение. Надо скорее выключить свет, лечь в кровать - и всё пройдёт, исчезнут усталость, разочарование перед таинством долгожданной близости. Но Он не сумел сказать Ей об этом, потому что по-прежнему был интеллигентным и нерешительным человеком.
И Она подумала об этом, как о спасении. Переборов странное, родившееся в этот вечер сопротивление в себе, Она сказала, как можно ласковее: "Будем спать, милый?", но не могла не услышать в своём голосе ноток фальши.
Он тоже почувствовал какую-то неестественность в сказанной Ею фразе, натужность ласковых слов, составивших эту короткую и такую желанную фразу, но списал это на значительность, неординарность события, к которому они шли пятнадцать лет. И, чтобы сгладить возникшую неловкость, чтоб снять напряжение, Он вышел на кухню покурить.
Когда Он вернулся в комнату - в тёмную и почему-то чужую комнату, - Она уже лежала под одеялом, с недоумением и страхом ожидая Его.
Она плакала: сначала молча сглатывая слёзы, потом, не в силах сдержать себя, - навзрыд. Он в растерянности лежал рядом и боялся утешить Её прикосновением руки. Тяжёлая тоска сдавила его сердце, и лишь мужское самолюбие не позволяло Ему составить Ей компанию. Хороша картина: рыдающие навзрыд седеющие любовники, - горько усмехнулся Он.
Закурив сигарету, Он сел на край кровати и задумался, пытаясь понять: почему столь страстно желаемая, на пятнадцать лет отложенная близость между ними получилась такой стыдной, поспешной, обыденной, как исполнение неприятной обязанности? Разве должна быть такой близость между людьми, давно и горячо любящими друг друга?
Докурив сигарету до фильтра, Он задавил Её в пепельницу, даже не взглянув на притихшую свою любовницу, оделся и осторожно вышел.
Когда фыркнувшая за окном машина начала удаляться от её дома, Она обречённо вздохнула и спокойно подумала о том, что надо постараться уснуть - ведь завтра на работу. Но этого Ей не удалось сделать, может быть потому, что в небольшой комнате было накурено и душно.
Она встала и открыла фрамугу окна, но в неё не пахнуло ночной свежестью. Даже ночью зной не покидал землю: жарким выдался июль.