Мой отец... Я расскажу вам подлинную историю его смерти. Не жизни, а смерти, потому что его жизнь была самой обычной, средней. Типовой. Да. Нигде не участвовал, не состоял, не привлекался. Вырос, выучился, вернулся в родное село, работал агрономом. Все реальное, взаправдашнее, жизненное, что он мог рассказать, касалось озимых, полей, центнера с гектара... И всех нас это полностью устраивало. Нас - его семью.
Но не его. Мечтатель, балабол, врун, в душе он жил совсем другой жизнью, не той, что выдалась ему в действительности. Каждый день детства, оставшийся в моей памяти, несет с собой хоть частичку, хоть отблеск, но чаще всего лавину, батиных словоизвержений. О том, "как было бы здорово...", а дальше могло быть все, что угодно, начиная от "... быть великим ученым" и, не заканчивая, "...путешествовать вместе с солнечными лучами по Галактике".
Я окончил школу и уехал в город учиться. По студенчеству, приезжал, конечно, к родителям, но та связь, что крепит ребенка к папе и маме, все истончалась и удлинялась, отпуская меня все дальше и дальше от крыльца родного дома. Мой былой юношеский стыд за прилюдное мюнхгаузнечество отца, сменился на покровительственное умиление молодого и сильного над пожилым и до-сих-пор-смотрите-каким-бодрым.
***
Все изменилось в тот год. Я приостановил учебу в аспирантуре, поехал на строительство Гаманской ГЭС, отработал там осень, зиму, весну, познакомился с Аней, сломал ногу. Наша бригада, в том числе благодаря мне, получила переходящее Трудовое Красное знамя Ленинского комсомола, так что меня, как передовика, провожал на лечение весь коллектив. Куда провожал? Ну, мать, узнав о происшествии, приехала за мной, и, как всегда молча, просто собрала мои вещи. Анька уволилась и поехала со мной. Они с мамой сразу сошлись - два спокойных и твердых характера узнали и сходу притерлись друг к другу.
Так что мне предстояло провести целое лето в родительском доме.
Отец поначалу стеснялся молодой красивой девушки в своем доме, был непривычно тих, деликатен; за столом вел исключительно светские беседы. Я тихо посмеивался, глядя на то, как он ерзает на стуле во время очередного обеда, как прикусывает себе язык. Мама, очевидно, сумела под старость лет крепко ему внушить что стоит говорить при будущей невестке, а чего - нет.
Но всю эту дипломатию разрушил огород. Анька - такая же деревенская, как и я. Вполне естественно, что, коли моя будущая жена проводит лето у своих будущих свекров, то она будет помогать им по хозяйству. Как только выяснилось, что я могу свободно передвигаться по дому и двору на костылях, мои мама и невеста вплотную занялись грядками, освободив, наконец, мои неблагодарные уши для полета батиной фантазии.
Он же, заполучив, наконец, слушателя, первым делом потащил меня во двор:
- Ты просто упадешь! - глянул на мою загипсованную ногу, суетливо оглянулся - не слышала ли мать этих крамольных, в присутствии ее несчастного дитя, слов; не увидел, но на всякий случай добавил, - но ногу не сломаешь.
Я хихикнул и поковылял за ним.
Там, во дворе, за хлевом, меня ждал сюрприз - новый пристрой к летней кухне.
- Заходи, Валя, заходи, ты сейчас такое узнаешь! - он торжественно распахнул передо мной дверь.
И что? Темное узкое пространство, полки с инструментами, засаленные книжки на полках. Батя - балабол, но мужик рукастый, в том что он построил эту кладовку ничего удивительного не было.
- Знаешь из чего сделал?
Я непонимающе огляделся: сделал что? Полки? Он что-то конкретное имел в виду?
- Да кладовку! Я давно уже хотел сделать каморку для инструментов, да все лес мне не выделяли, помнишь? Я тебе говорил.
Пришлось неопределенно пожать плечами. У меня на уме были кандидатская и дела моей гэсовской стройбригады, так что если отец мне что-то и говорил, то из головы давно уже вылетело.
- Ну, так слушай! Я председателя замаял, он и говорит: "Ладно, Василич, разбери флигель на мехдворе, все равно его сносить, а брус себе забери". Понял?
Теперь понял. Колхозный мехдвор находился рядом с конторой, которая, в свою очередь, занимала - не много ни мало - бывшую помещичью усадьбу. То есть эта батина кладовка была собрана из бревен старого дореволюционного флигеля.
- Ух, ты! - я посчитал должным выразить свое восхищение.
- Во-во-во! - отец схватил меня за плечо, потом вспомнил, одернул себя, - ты садись Валя, вот скамья, я здесь часто... Ну, знаешь, твоя мать... Такая уж "твою мать".
Я долго и непривычно пристраивался на низкое сидение, а попутно прикидывал: сколько времени потребуется, чтобы выслушать батю, и хватит ли у меня сил, для того, чтобы вернуться-таки к злосчастному плану диссертации. Но мое внимание перехватили сразу же, как только я перестал подстанывать и ерзать на жестком сидении:
- Валя, ты пойми, это не просто бревна, это не просто флигель.
Я старательно изобразил внимание на лице, и вот оно - главное. Отец вытащил с полки, всучил мне стопку исписанной бумаги.
Что это? Три, четыре листа, исписанных крупным красивым почерком. Кляксы, перечеркивания, многие слова были полностью вымараны. Я попытался прочесть.
А, вот оно. Это дневник, вроде, листы из очень старого дневника. Желтая бумага, выцветшие чернила, яти тут и там. Нормально его прочитать, из-за всех этих помарок, было невозможно, но даты... август четырнадцатого года. Понятно.
Я решил повториться:
- Ух, ты!
- Видишь? Ты понял, а? Нет, ты не понял!
- Да все я понял. Ты нашел дореволюционный дневник во флигеле. Здорово. Можно отдать в муз...
- НЕТ, ТЫ НЕ ПОНЯЛ! - в этом выкрике и "да куда ты прешь, сосунок", и "я же вижу как ты ко мне относишься", и "эх, сын, я надеялся, что хоть ты меня поймешь".
Я стыдливо одернул свое раздражение, нетерпение:
- Прости, бать, объясни.
- Ладно. Кто командовал русской армией в четырнадцатом?
-Э-э-э, - ничего себе вопросец.
Какой-то усатый генерал, это точно. Кто, кроме специалистов и студентов-историков может ответить на этот вопрос? Империалистическая война никому не интересна, я даже не могу припомнить, какие там вопросы на экзамене по истории, посвящены этой теме.
- Эх, ты! - батя махнул рукой, его голос обрел отеческие, покровительственные нотки. Он, не глядя, выхватил с полки засаленную книжку.
- Открой и читай.
"История революции. Том седьмой. Империалистическая война".
Ага. Я порылся в книге:
- Ренненкампф?
- Да! А теперь смотри сюда, - он ткнул пальцем в листы старого дневника.
В том месте, куда он показал, было написано: "Ренненкампф".
- И?
- Да ты что, не видишь? Это же я написал!
Точно. Это слово было написано современной авторучкой, вот и свеженькая клякса рядом. Да и батиным, вроде почерком - не таким каллиграфическим, как старый текст.
- Ага, вижу. И?
- А знаешь, кто в действительности был командующим?
- Э-э, Ренненкампф?
- НЕТ! Нет, черт тебя возьми!
- В смысле? Батя, да успокойся ты и объясни, нормально.
- Да как же можно быть таким тупым?! Не зря тебя из аспирантуры поперли, это мать все твоя...
Он одернул себя, прикусил язык, выбежал из кладовки.
Да-а. Раньше он не был таким. Он всегда был нормальным человеком. С причудами, да, но чтобы вот так...
Я перехватил костыли, чтобы встать и поковылять в дом. Пора вернуться к нашим энергоустановкам. Легко сказать "встать". А со сломанной ногой это процесс совсем не быстрый и очень болезненный. Особенно если вы сидите ниже, чем обычно. Тут нужно...
Батя забежал обратно.
- Валя, прости. Я, понимаешь, я никому, думал тебе только, вообще никому не говорил. А тут... Ну, ладно, я плохо объяснил. Слушай сюда.
Я отставил костыли обратно. Отец - мой самый близкий человек после матери и Ани. Надо его выслушать, надо дать ему возможность выговориться.
Надеюсь, это не займет много времени.
- Я могу менять прошлое.
Ух, ты, вот это заявление. Батя не обратил внимания на мое лицо, дернувшееся в недоверчивой ухмылке.
- Именно так. Я могу менять прошлое. Все исправления, которые я вношу в этот дневник тут же воплощаются. Понимаешь? Никакой не Ренненкампф не был командующим русскими войсками! Командовал Литвинов, так было всегда! Это я внес исправление! Понимаешь?
- Ну, вроде того, - очередная особенно сильная фантазия или же...? А? Что делать если "или же"?
- Да ты же мне не веришь! Вот смотри, я уже не один раз проверял! Все очень просто: ты должен зачеркнуть старые слова, вписать новые. И все! И, понимаешь, учебник меняется! Я-то помню, я-то знаю, как было раньше, на самом деле, а больше никто. Никто! Я могу доказать. Прямо сейчас, здесь! Хочешь?
- Э-э, давай, - стоит ли доказывать больному, что его фантазия - всего лишь фантазия? Но он же напирает. Да и часть меня все равно не верила в то, отец действительно... того. Ну, перенапрягся, слишком сильно поверил в то, что сам же и придумал. Бывает так с людьми? Или нет?
- Скажи, скажи, что написать.
- Напиши, что меня на ГЭС премировали десятью тысячами рублей, - моя тайная мечта. Такую премию, в действительности, выдали генеральному, но почему бы не простому труженику-ударнику?
- Да нет. Можно исправлять только про Империалистическую. Только про то время. И только в этом флигеле, в этих стенах. Я все проверял, видишь сколько уже исправлений?
Да, уж, вижу.
- Ну, тогда не знаю... Давай, что революция произошла в четырнадцатом году. И бескровно. Пусть царь сам отречется.
- Черт, да нельзя это. Не работает. Про войну надо.
- Ну, тогда... Что война быстро закончилась, наши победили.
- И так нельзя. Надо исправить то, что уже написано. То есть то же самое, но своими словами.
- Я тогда не знаю. Надо же разбираться в вопросе.
- Ладно. Я знаю. Я поставил Ренненкампфа, и он нормально справился. Но парней много положил. Много бессмысленных жертв допустил. Вот, открой здесь, двенадцатый параграф Гумбиен-Голдапское сражение, двадцатое августа, абсолютная победа русской армии. Видишь?
"Потери русской стороны составили... что в три раза превосходило потери немцев".
- Это Ренненкампф зря. Этим графьям, мясом бы все задавить. Солдаты для них не люди. А если бы не было напрасных жертв, то эти парни, выжившие, быстро бы немца задавили да домой делать революцию поехали. Согласен? Пишем?
- Хорошо. Давай.
Батя достал из кармана штанов свои заляпанные очки, авторучку, и, старчески отодвинув листки дневника подальше стал вычитывать.
- Ага, вот здесь... Так, эти, эти, не нужны, Нахичеванский не нужен...
***
Строки закрутились перед глазами.
"...Поражение центрального корпуса создавало серьёзную угрозу 8-й армии, и Притвиц отдал приказ об общем отступлении. Однако генерал Ренненкампф и его штаб не смогли оценить масштаб успеха, и первоначальный приказ о преследовании был отменён. Армия оставалась на месте полтора дня, отдыхая и подтягивая тылы, и возобновила наступление днём 9 (22) августа. Инициатива была упущена..."
***
Я очнулся в отхожем месте. Как очнулся - грохнулся, загреб всеми конечностями воздух и больной ногой в том числе... Черт! Боль, боль, боль!
Красные пятна, красные пятна везде.
- Аня! Аня!
Я оказался в глупом положении - над дыркой, со спущенными штанами, орущий от боли. Но беспомощность моя была такой, что иного выхода не было: только звать на помощь.
Черт, куда подевался стульчак, который сделал мне батя?
Анька не шла. Они с матерью, может, в магазин пошли? А как я в туалете очутился? А?
Я привстал сам, уцепился руками за стенки, подтянул себя вверх... Справился.
Боль.
Ничего не соображаю. Вопросы потом, надо дойти до дома, таблетки. Таблеточки мои, таблетки. И прилечь на часа четыре, диссертация подождет. Подождет.
Я вывалился из сортира, кое-как заковылял, штаны застегнуты только на ремень, ширинка расстегнута... Черт с ней. Все кто есть дома, все, что в ширинке уже видели, а правила приличия буду соблюдать когда уйдет эта чертова боль...
Крыльцо. Черт!
Сени.
Дом. Наконец-то.
Мать, оказывается, была здесь, в горнице.
- Мам, я свалился, больно! Дай таблетки. Мам!
Я крикнул погромче, мать вздрогнула и повернулась ко мне. Сразу все поняла, помогла сесть, подала таблетки, воду. Сглотнул, выпил, предвкушая отступление этой проклятущей боли.
- Мама, а Аня где?
Мать посмотрела на меня, пожала плечами, отвернулась.
- А папа? Где папа?
Она вздрогнула и так же молча махнула рукой в угол.
Папа. Батя.
Отец.
Там, в углу.
На полке.
Фотография.
Боль ушла. Или нет - я как мог проковылял к углу.
Батя.
Бумага, свернутая треугольником.
Развернул, желтый кружок упал, поскакал, покатился по полу. Медаль за отвагу.
"Ваш муж и отец... спасая своих товарищей из горящего танка... фашистская гадина... отомстим... четырнадцатое июля тысяча девятьсот сорок третьего года".
***
Так умер мой отец. На войне, которой никогда не было. Не было в действительности. По-настоящему не было. Понимаете? Не было ее. Не было.
Но об этом знаю только я.
В августе четырнадцатого года, русское наступление провалилось - не были использованы все человеческие резервы. Германия смогла сопротивляться, огрызаться, еще очень долго, и разозленные победители распяли эту страну, вручив все козыри одному проходимцу. И он все начал заново.
Оказывается войны, как кино, можно делить на серии. Первая серия, вторая серия. Батя умер во второй, той, которой не было.