Чтобы стать царем, нужно победить чудовище. Так судили боги.
Ночь нисходит в священную рощу подобно слепой черной жрице, и от ее неспокойного дыхания подергивается рябью зеркало в дубовой оправе, оброненное девой-охотницей на склоне горы, и край скорбного покрывала застит огненные кудри деревьев - перед молитвой ли, перед лицом скорой смерти?
Моя голова не покрыта. Я дышу ровно. В сокровенном сердце дубравы, высоко над землей, до срока увенчав себя золотой короной иззубренных крон, я обламываю молнию, расщепившую некогда живую ветвь и новой ветвью ожившую, пустившую корни, облекшуюся листвой и плодами; обламываю - и принимаюсь грызть.
Никто не смеет войти в священную рощу с оружием - даже для того, чтобы сразить чудовище, которое ее оскверняет. Мой доспех - собственная кожа, вываренная в масле, выдубленная в чанах с грязной одеждой, пригвожденная к ребрам бессчетными побоями и скрепленная для прочности ремешками рубцов. Не мне похваляться с высот шиповными подошвами воинских сандалий - мои босые ноги подбиты гладкими булыжниками дорог и острыми камнями бездорожья, как у всякого, кого гонит из дома крайняя нужда. Я искусен в поле, но не боя, а спелых колосьев, и потому меч мне бы ничем не помог. Хищная стрела грозы хрустит у меня на зубах, заостряясь. Она - от богов, и боги направят мою руку, когда придет время.
Резная чаща следит за мной горящими глазами лампад, что оставили здесь паломники, роняет, предвкушая резню, маслянистые слезы - по мне ли, по моему противнику? Я далек от рыданий. Едкий сок бежит у меня по губам, щекочет горло предвестником победного смеха. Жены пьют этот сок, отчаявшись дождаться потомства. Средство верное, ведь и я чувствую: с каждой каплей все ближе вожделенная цель, все явственнее ее черты, и чудовище уже не вовне, но во мне, словно дитя в утробе у матери или в бедре у отца.
Что ж, случалось и матери травить плод, а отцу - выбрасывать младенца. Мне ли не знать? Я - кровь от крови царя, плоть от плоти невольницы, и пусть дрогнула женская душа при виде ребенка, зачатого в боли и страхе, незыблема будет мужская решимость расправиться с рабом, посягнувшим на святыни свободных.
Чтобы стать царем, нужно родиться первенцем царской супруги. Так судили люди.
Пять законных сыновей у моего отца, пять моих багрянородных братьев. Не мне владеть садами и стадами, носить самоцветный венец или искристый пурпур. Но если угодно богам, кровь возьмет верх над судом человеческим, если же нет - вытечет прочь, напитает дубы, замутит озерцо, вмятое в горный склон сердитой рукой девы-охотницы, и я вернусь тем, кого все во мне видели: бессловесной плотью, телом без дерзких помыслов.
Так ли, иначе - я переступлю через кровь.
Клейкие ягоды лопаются под пальцами перезрелыми гнойниками, зеленое оперение облетает с древка, сыплется вниз, выдавая меня - суля моей добыче поживу. Нет при мне лука, чтобы свысока сразить чудовище метким выстрелом, каким грозовой владыка отметил свое дерево, и омела не зацветет в страшной ране, отмщая погибель воскресением. А потому волей-неволей я встречу врага грудь в грудь, хотя бы мне девять дней довелось перед тем провисеть в ветвях между мирами, и гноем зальется клейкая ягода в чужой глазнице, пронзенная навылет - до самого мозга.
Ночь ощупью бредет по священной роще под глухой шелест пророчеств, немотное волнение зеркальных глубин. Нет дна у озера, как нет дна у жажды; столько тропинок в дубраве, сколько их в каждой судьбе. Но слепой черной жрице не надобен поводырь, это она ведет - ведет на заклание жертву и потому, быть может, обнажает вдруг от скорбного своего покрывала растерзанные костры крон, чтобы в их негреющем свете я лучше разглядел чудовище и без помехи нанес удар.
Это не химера с пламенниками в ненасытной пасти - неладно скроенная, зато сшитая на совесть, и не исполненная ядом и желчью гидра, даже не сладкоречивая ценительница загадок или ее вилохвостая сестра - дурноголосая разиня. У чудовища две ноги, приученные вновь и вновь попирать жилистую от корневищ землю, втаптывать в нее поверженных вместо честного погребения. У чудовища две руки, зрячие во сне и наяву, готовые сомкнуться на шее у всякого, кто сделает лишний шаг, рвать мясо клоками, добираясь до яремных вен, лущить позвонки в поисках вязиги. У чудовища дремучая грива, свалявшаяся такими жесткими кольцами, что кажется, будто оно сплошь увешано петлистыми веревками, тошнотворным снаряжением палача. Веревки седые - чудовище успело состариться. О том же внятно говорят узловатые суставы, но узлы мышц, тут и там распирающие смрадные лохмотья, убеждают, что на легкую победу надеяться не стоит. Чудовище в силе - и оно не уступит добром.
Сколько расправ учинилось здесь до меня, сколько моих предшественников - обездоленных детищ, бесприютных изгоев, не ведающих обычая иноземцев - рухнуло с отсеченной тенью в асфодели, на миг проточив озерные омуты кипящим ключом, примешав алую медь к золоту палой листвы? Сколько молний привилось в священной роще и сколько пропало их втуне, преломленных в неурочный час, недостойными служителями, без должного посвящения - с ладонями, обращенными долу? Положу ли я конец череде неудач, обрету ли царство? Оружие мое - от богов, и луна - белая богиня кромешных мистерий - восходит надо мной с занесенным серпом, веля действовать, действовать немедленно.
Чудовище опирается на длинный нечищеный меч. Быть может, оно и ожидает нападения, но едва ли - с небес. Ему недостает ни зоркости, ни быстроты, и вот мы падаем, схватившись намертво, словно вода в лютый холод, и милосердная тьма - черная жрица древнего таинства - застит краем траурных одежд неугасимые глаза светильников, чтобы те не узрели запретного и не рассказали чужим племенам языками пламен. Славься, госпожа зверей, защитница дев, гроза святотатцев! Ты даруешь легкие роды женщинам и выкармливаешь осиротевших чад, но каково я, мужчина, разрешусь от чудовищного бремени в твоем нерукотворном храме? Погибну ли - или продолжусь, ведомый обглоданной стрелой в сражении, что со стороны видится пьяной потасовкой?
Я поднимаюсь с багряного ложа страстей - один. Заржавленный клинок тяготит меня с непривычки, перекашивает все тело на правый бок, понуждает не воздеть острие - к острию лунного серпа, а вонзить меж задубевших в земле древесных жил и без затей навалиться на рукоять сверху, по примеру прежнего владельца. Меч - только знак моего достоинства, к победе обязывает не он.
Едкая слюна сочится у меня изо рта по буйно седеющей бороде. Нечесаные космы липнут к мокрому загривку, затягиваются на нем скользкими петлями; мускулы не хотят ровно улечься под кожей. То-то порадуется лесная удавленница, разглядев; то-то прибудет упругих тетив у девственной лучницы, когда навестит она любимую дубраву возле озера! Пустая оболочка повивает мои стертые в странствиях ступни: восковая личина предка, зловещая маска призрака. Без жалости освежеванная омела увядает в глазничном колодезе, сбрасывает сусальное серебро, являя на свет золотую ветвь лозоходцев. Кто он был, этот дерзкий мальчишка, замысливший - в который раз! - одолеть кровью кровь? Убийца нечист, но и мстителя не очищает святость намерений. Быть может, убийца сам творил месть, а противник его - лишь вымещал сердце? Быть может, они - едины?
Мне смутно чудится, будто я его знал. Мгновение я пытаюсь вспомнить, потом забываю. У меня довольно забот и без сугроба истлевших костей.
Я одержим победой. Я одержал победу. Царство - мое.
Царство мое не от мира сего...
Не беглому рабу приумножать стада тонкорунных овец, высекать из литых гроздьев благовонные вина, помрачать лоб лавровым венком или топить постыдные рубцы в багрянице триумфатора. Пять моих братьев могут расти без боли и страха, а отцу незачем станет остерегаться блудного сына. Животный хохот сотрясает меня с головы до ног, отрясает с меня все напускное, все человеческое. Несколько слов еще примешивается к моему ликованию: