Семенов : другие произведения.

Афганистан. Часть 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


Оценка: 7.15*27  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман об известных событиях в Афганистане


Андрей СЕМЕНОВ

  
  
   Светлой памяти сержанта Владимира Грынышака, 29 марта 1987 года двадцатилетним пацаном шагнувшего в Вечность.
  
   Я благодарю свою маму Малыханову Нину Борисовну, сохранившую все мои армейские письма, и своего брата Семёнова Александра Вячеславовича за помощь в сборе материала для книги.
  
  
  
  

1. Государственная граница Союза ССР

  
   1985 год. Октябрь. Термез, Узбекская ССР.
   Мы сидели на берегу Амударьи.
   Широкая и полноводная Великая Река Востока отражала синеву осеннего южного неба и несла свои мутные коричневые воды мимо нас, чтобы через многие сотни километров впасть в Аральское море. Растасканная в среднем своем течении Каракумским каналом и разворованная на десятки каналов помельче для нужд ирригационного земледелия, пройдя сотни километров через раскаленную пустыню и потеряв свою полноводность, она через полторы тысячи километров от этого места окончательно терялась в солончаках Каракалпакии и не могла уже напитать собой пересыхающий Арал.
   За Амударьей вправо и влево, насколько хватало глаз, раскинулся Хайратон - перевалбаза Сороковой армии. До войны скромный кишлак, Хайратон превратился в настоящий небольшой город. По нему пролегала и в нем же заканчивалась единственная на весь Афган железная дорога, по которой завозились продукты, обмундирование и боеприпасы. В Хайратоне было все - от новеньких полевых кухонь и "Волг" в заводской смазке до квашеной капусты и иголок. Одним словом: перевалбаза, призванная питать и обеспечивать боевую и повседневную жизнь десятков тысяч человек в советской военной форме, живущих в чужой стране.
   "Мы" - это сотни четыре сержантов и классных специали-
стов, вчерашних выпускников учебных подразделений Краснознаменного Турке-
станского военного округа.
   Среди нас были танкисты из Теджена, мотострелки из Иолотани и Маров, зенитчики, саперы, связисты, разведчики из Первого Городка Ашхабада.
   Десантуры среди нас, правда, не было. Десантников готовили под Ташкентом, в Чирчике. Наш эшелон, вышедший из Ашхабада третьего дня, просто не мог их забрать, ина-
че пришлось бы де-
лать крюк в полторы
тысячи километров. Десантников забрасывали проще - прямо самолетом из Ташкента в нужную точку. Чаще всего в Кабул или Кандагар. Поэтому на плацу табунилась краса и гордость исключительно сухопутных войск Вооруженных Сил СССР.
   Краснознаменная наша, орденов Суворова и Кутузова учебная дивизия, со славой пройдя по полям Великой Отечественной и осев в туркменской жаркой глуши, выдавала на-гора каждые полгода молодое пополнение классных специалистов и сержантов для героической Сороковой Армии, доблестно выполнявшей интернациональный долг в братском нам всем, вместе взятым, Афганистане.
   На берегу реки, это я, пожалуй, слегка "задвинул". До этого берега было метров полтораста, а нас согнали на огромный плац. По периметру плац был огорожен колючей проволокой. По углам стояли сторожевые вышки, на которых прогуливались пограничники с автоматами. Как в зоне. Непонятно только было: кого они сейчас стерегли? Мы были из тех, кого в Армию призывали, а не забирали. Никому из нас не оторвали руку, когда волокли в военкомат, и конвой не отбивал наших задниц сапогами, сопровождая на службу. На сборные пункты мы явились точно по повестке и были направлены в учебные подразделения, набираться ума-разума. Афган мы выбрали сознательно, по крайней мере, не обнимали командиров за коленки и не посылали своих матерей в штаб во время отправок, и если нас и подколачивал небольшой мандраж, то страха перед войной и Афганом в нас не было ни в ком. Нас привезли сюда не прямиком из военкомата, а полгода готовили к этой войне. По ту сторону речки воюют такие же пацаны, как и мы. Так чем мы хуже? Бежать из нас уж точно никто не собирался. Если уж дезертировать, то разумнее это было сделать из военного городка, на худой конец - из эшелона, да и патронов в автоматных рожках у погранцов, скорее всего, нет: знаем, сами в караулы ходили. Но наши "братья по оружию" в зеленых погонах смотрели на нас с высоты вышек высокомерно и презрительно, как на баранов, согнанных в кошару и предназначенных на убой.
   Дезертировать никто из нас и в уме не держал: мы знали, на что шли. Войны мы не боялись. Наоборот, в восемнадцать лет каждому нормальному пацану хочется "проверить себя", доказать всем и, прежде всего самому себе, что ты не тряпка, не трус, не чмо, а нормальный мужик и достойный пацан. Война, которая начиналась в нескольких сотнях метров от плаца - сразу за Амударьей - давала к тому прекрасный шанс: иди и два года доказывай. И большинство из нас мечтало попасть служить непременно в ДШБ - десантно-штурмовую бригаду, которая, в нашем представлении, месяцами не вылезала из боев и где уж точно служили только настоящие герои, пропитанные порохом и гарью. Умелые, выносливые и беспощадные.
   И, пожалуй, никто из нас не задумывался над тем, что на другой стороне реки живет древний свободолюбивый восемнадцатимиллионный народ, со своей историей, традициями, культурой, обычаями и укладом жизни. Что Советская Армия, чью форму мы носили, и Советский Союз, по сути своей, являлись оккупантами в чужой стране, которая ничем не
угрожала нашим границам и тем более - экономическим
или политическим интересам. Что страна эта, уже вследствие своей отсталости, не могла восприниматься как равный противник: слишком несоизмеримы были силы и возможности. Нам не приходило на память то, что в прошлом веке нищие, оборванные, не всегда сытые афганцы выиграли три кампании против Британской империи. Хорошо вооруженным англичанам так и не удалось закрепиться в Афганистане, как до этого не удалось закрепиться там никому, включая Александра Македонского. Не задумывались мы и над тем, что в Афгане уже шестой год идет неравная война: у духов нет ни авиации, ни тяжелой артиллерии, ни боевой техники, однако они успешно противостоят хорошо оснащенной Советской Армии. Шестой год идет война, конца и краю которой не видно: афганцы никогда не смирятся с присутствием оккупантов на своей земле, а Советский Союз никогда не выведет свои войска, чтобы не уронить политический престиж, признав свое поражение. Шестой год в советские дома приходили цинковые гробы и матери выли от горя над такими же пацанами, как мы, которые раньше нас сидели на этом плацу, дожидаясь своей партии.
   Не будучи знатоками этнологии и этнографии мы еще не знали, что нет такой национальности - афганец, как нет и национальности американец. Что территорию Афганистана заселяют десятки несхожих между собой племен: пуштуны, узбеки, таджики, фарси, белуджи, туркмены, дари, иранцы, армяне и даже евреи - потомки древних рахдонитов, содержателей Великого Шелкового Пути. Что ни одно из этих племен никогда не признает над собой власти представителя другого племени, поэтому президент Афганистана Бабрак Кармаль
(или Боря Карманов в русском переводе), как и все его
преемники и предшественники, мог удерживать власть в стране только опираясь на иноземную военную помощь, да и то только в тех районах, где нет организованных сил моджахедов. Относясь неприязненно и настороженно друг к другу, племена эти чудесным образом договаривались между собой, когда речь шла об организации совместного отпора иноземцам. Они легко объединялись в смешанные отряды под командованием командира, чей авторитет для всех был непререкаем, невзирая на национальность. Племена эти, столь различные и непримиримые в своих интересах, мог объединить в единый народ, управляемый из Кабула, только Шах, посланный на землю и поставленный править непосредственно Аллахом. Влияние ислама на все племена было абсолютным. Только имя Аллаха давало его представителю на земле - Шаху - бесспорную и неограниченную власть над своим народом, власть, которую признавали и принимали все племена. Но Шаха свергли во время Апрельской революции, и началась бесконечная череда смены лидеров, неспособных удерживать власть в многоплеменной стране: Тараки, Амин, Кармаль... Кто следующий?
   Тем более не задумывались мы над тем, что нельзя насильно строить социализм в государстве с феодальным укладом. Из 1985-го года нам предстояло без всякой машины времени переместиться в 1364-й по мусульманскому календарю. И это не просто две разные даты. Дикость и бедность по другую сторону советской границы не поддаются никакому описанию. Это - две разные эпохи. Современность и средневековье.
   Только позже до нас дойдет, что нет и не может быть в этой несправедливой войне ни чести, ни славы, ни доблести, а есть только пот, кровь и грязь, и ежедневная тяжелая работа - работа войны. Но каждый из нас давал присягу - не пустой звук для военного человека. Поэтому мы, сидя сейчас на плацу и готовясь пересечь границу, готовились выполнить сразу два долга: воинский и интернациональный.
   А еще позже, через годы, чужеземные названия городов и мест станут для нас родными и чужие слова Кабул, Кандагар, Газни, Кундуз, Мазари-Шариф, Герат станут для нас теплыми и родными, вызывая в нас острые приступы ностальгии по прежней службе и возвращая нам, повзрослевшим и постаревшим, нашу молодость.
   Через равные промежутки времени вверх и вниз по Амударье проплывал сторожевой пограничный катер с крупнокалиберным пулеметом на носу. Облокотившись на него, курили и разговаривали между собой два стража границы. Почти возле уреза воды, рядом с мостом Дружбы, на высоченной дюралевой сторожевой вышке мужественный пограничник стойко охранял покой и мирный труд советских граждан, зорко разглядывая в бинокль вражеский афганский берег.
   "Вот служба! - подумал я. - Катайся себе на катере, кури да поглядывай на берег. Что так не служить?! А нас сейчас перебросят на тот берег, и что там с нами произойдет за два года?.. Обратно живыми и здоровыми - точно, вернутся не все".
   Солнце бойко поднималось к зениту, температура перевалила за тридцать и в "парадках" становилось жарковато. Один за другим мы стали сбрасывать кители на свои вещмешки, в которых держали все свое военное имущество: смену зимнего белья, хэбэ, сапоги, новые портянки, мыльно-рыльные принадлежности и сухпай. Большего имущества солдату срочной службы Устав иметь не позволял. К ремешкам вещмешков были приторочены скатки новеньких шинелей.
   Третьего дня наш эшелон вышел из Ашхабада. Горячей пищи в пути следования не разносили, но мы, снабженные своими старшинами по нормам довольствия, не испытывали нужды в провизии. Наш воинский эшелон пропускал все встречные и поперечные составы и на частых остановках добрые узбечки, догадываясь, что нас везут не на курорт, дарили нам лепешки, дыни и виноград. На каждой такой остановке по обе стороны вагонов соскакивало оцепление из сержантов сопровождения. И хотя к автоматам, висевшим у них за спиной, были присоединены магазины, нам достоверно было известно от тех же сержантов, что патронов в них нет. Тогда от кого они нас охраняли? Или кого - от нас? Тем более, что это были "наши сержанты", которые полгода гоняли нас в учебке, проживали с нами в одних казармах и сейчас ехали в одних вагонах с нами, и любой из нас мог взять автомат во время движения поезда - просто так, орехи поколоть. Автоматы висели на крючках в плацкартных купе. Когда узбечки подходили к эшелону, чтобы угостить нас вкусными дарами юга, сержанты, понимая, что в следующий раз отведать дынь и лепешек нам придется нескоро, деликатно отворачивались, делая вид, что возле вагонов никого нет посторонних.
   В вагонах вовсю шло празднование "Деревянного дембеля" - окончания учебки. Пусть до настоящего дембеля еще далеко, но первый шаг уже сделан: получено первое звание и приобретена воинская специальность. Мы уже не те мальчишки, которые полгода назад, робея, зашли стадом за ворота своих городков, а полноценные и обученные солдаты. Военная косточка.
   В Термез мы прибыли уже ночью. На платформе стояли армейские тентованные "Уралы", в которые по приказу сопровождавших и встречающих офицеров мы погрузились так стремительно, что я не успел полюбоваться архитектурой термез-
ского вокзала. Как только мы погрузились, пологи тентов были за нами закрыты, и под тентом образовалась темнота - хоть глаз коли. Едва колонна тронулась, кто-то из угла сказал:
   - Эй! Кто там рядом? Откиньте тент. Может, последний раз Союз видим.
   Проворные руки отстегнули застежки и подоткнули полог под крышу тента. За нами ехал такой же "Урал", обдавая нас светом фар. Стало гораздо светлее. Как от электросварки: контуры резче, а тени глубже. За бортами проплывал узбек-
ский пыльный городок. Горели уличные фонари. Поодиночке и группами попадались гражданские, у которых были свои дела и которым не нужно было отправляться завтра на войну. Судя по лицам моих соседей, все мы думали об одном и том же. Если час назад армия казалась нам эдаким "пионерским лагерем", где тебя разбудят, покормят, развлекут пусть тяжелыми и непростыми, но интересными и новыми занятиями, а офицеры и прапорщики - это что-то вроде строгих пионервожатых, то сейчас остро пришло осознание того, что игры кончились. Начинается настоящая и трудная взрослая жизнь.
   Мужская и суровая.
   Термез быстро кончился - городок небольшой. "Уралы" вышли на трассу и прибавили газу. Вокруг была глухая и темная ночь. Ничего интересного увидеть было нельзя.
   - Закрывай, - раздался тот же голос, - дует.
   Полог упал на свое место. В полной темноте ехали не-
долго: минут через пять колонна остановилась.
   - К машине! - раздалось снаружи.
   Полог снова был откинут, и мы попрыгали из кузова.
   Огромное звездное темное небо над головой. Где-то севернее горело зарево от фонарей Термеза. Включилось несколько железнодорожных переносных фонарей в руках у офицеров.
   - Становись!
   Лучи фонарей перебегали по толпе возле машин. Мы быстренько построились в кювете лицом к колонне. Не по ранжиру, а просто в две шеренги, чтобы нас удобнее было считать тем, чьих лиц из-за слепящего света мы не видели. Офицеры, стоя выше нас на дороге возле "Уралов", переводили лучи фонарей вдоль строя. Началась перекличка. Через несколько минут было удостоверено, что все в сборе, по дороге никто не отстал, не сбежал и не умер.
   - Кругом! - прозвучала команда.
   Мы развернулись. Лучи прорезали темноту поверх наших голов и осветили три огромных армейских палатки.
   - Здесь и будете ночевать. Подъем в шесть ноль-ноль. Из палаток по нужде выходить не далее двадцати метров. По одному советуем не выходить. Разойдись.
   Спеша занять койки, строй, рассыпавшись, бросился к палаткам. Нас было человек триста, а спальных мест во всех трех палатках никак не могло быть больше двухсот. Ночевать на голой земле, хоть это, может, и романтично, никто не хотел, поэтому, пока фонари офицеров освещали путь, сержанты бежали занимать койко-места. Передовые и расторопные вбежали в палатки и застыли возле входа: двухъярусные кровати уже были заняты счастливчиками, прибывшими раньше нас.
   - Чего встали? - раздалось за спиной. - Проходи! По двое размещайтесь. Это только на одну ночь. Завтра, в Афгане, на пуховых перинах спать будете. А ну, кто здесь есть? Всем подвинуться. Чтоб на каждом месте я через минуту наблюдал по два человека!
   С кряхтеньем и ворчаньем нам стали уступать места.
   - Откуда, мужики? - спросил кто-то из лежащих.
   - Из Ашхабада, - ответили ему.
   - Эй, - кто-то потянул меня за галифе, - чего стоишь? Ложись со мной. Ты откуда родом?
   - Из Мордовии, - ответил я, укладываясь "валетом".
   - Жаль, - протянул голос так разочарованно, что я едва не пожалел, что я из Мордовии, а не откуда-нибудь еще, - не земляк.
   "Ну и фиг с тобой", - подумал я и моментально уснул.
   В шесть ноль-ноль нас разбудили и к нашей вящей радости не погнали на зарядку, которая надоела всем за полгода в учебке. Возле палаток дымила полевая кухня. Возле нее стоял незнакомый майор.
   - Значит так, бойцы! - начал он. - Двадцать минут на оправку и на приведение себя в порядок, полчаса - на получение горячего чая, пять минут на завтрак. Горячей пищи не будет: сухпай у вас должен быть с собой, а обедать будете уже на новом месте службы. Через час - построение на этом месте. Не забудьте наполнить чаем фляжки. Вопросы?
   - Никак нет!
   - Разойдись.
   Через час нас построили в четыре шеренги, заново произвели перекличку и, "напра-во, левое плечо вперед, шагом - марш!", привели на этот плац.
  
  

2. Как пересекают границу

  
   Однако, стало припекать: было около десяти и солнце поднялось уже высоко. Четвертый час, с семи утра, толклись мы на этом плацу. Майор провел нас за колючую проволоку, сказал: "Вольно" и удалился. Двое пограничников закрыли за ним ворота - две деревянные рамы с натянутой "колючкой", - еще двое с автоматами залезли на вышки по периметру и... всё. Никаких команд. Впервые за последние полгода мы не получили никакой команды!
   Дело в том, что жизнь в учебке расписана по минутам:
6-00 - подъем. 6-15 - построение на зарядку. 6-20 - 7-05 - зарядка (трехкилометровый забег, турник, брусья, прыжки через коня). 7-05 - 7-25 - умывание, оправка, заправка коек (одеяло - "кирпичиком", подушка - "треугольником", полосы на одеялах - в сплошную линию). 7-30 - утренний
осмотр. 8-00 - завтрак. 8-30 - утренний развод. 9-00 - начало занятий. И так до самого отбоя. Личное время - 30 минут в день. Но и оно забито: зубрение уставов Советской Армии (если в классе не запоминаешь), подтягивание и отжимание (если на ФИЗО отстаешь), чистка оружия - просто чтоб не сидел без дела. Ибо армейский принцип: "Солдат пять минут без работы - преступник!" в учебке возведен в абсолют. Промежутки между мероприятиями 4-5 минут: как раз столько, чтобы хватило выкурить почти целую сигарету. Передвижения - либо строевым, либо бегом и непременно строем. Идут двое - обязательно в затылок друг другу. Идут трое - двое "в затылок", третий - ведет этих двоих. Все трое - в ногу. Иначе - два наряда вне очереди. На приведение обмундирования в порядок времени не отведено. Но за грязную или неопрятную форму - моментальная расплата. После отбоя стираться нельзя: после отбоя, по уставу, курсанты должны отдыхать с закрытыми глазами. Проверяющий специально это контролирует. Только через час после отбоя, когда казарма оглашается раскатистым храпом двухсот глоток, дневальный ходит и будит курсантов, которые с вечера перевесили свои полотенца с головы койки в ноги: просыпайся, иди стирайся.
   И двадцать четыре часа в сутки - в строю. Ни на минуту ты не остаешься один на один с собой и своими мыслями. Двадцать четыре часа в сутки вокруг тебя сплоченный муж-
ской коллектив, всегда готовый прийти тебе на помощь, если ты получил продуктовую посылку из дома.
   Странное дело: к такому жесткому распорядку привыкаешь легко и прочно уже через два месяца. Уже через два месяца прекращается понос от комбижира, изготовленного из переработанной нефти, и "каши-параши", предназначенной скорее для оклейки обоев, нежели для человеческого желудка. Голова полностью отключается от мыслительного процесса и привыкает только получать и выполнять приказы - точно, беспрекословно и в срок. Ты, еще несколько недель назад свободный гражданский человек, полностью растворяешься в другом армейском принципе: "Солдат должен знать только пять слов: так точно, никак нет, есть, я и ура!" А язык солдату нужен только для заклеивания писем, и на вопросы проверяющего "дяди с большими погонами", как и ожидают от тебя твои отцы-командиры и сам "дядя", громко и четко выговариваешь: "Курсант Пупкин! Жалоб и заявлений не имею!" А через полгода, напичканный "политухой", натасканный на полигоне, спортгородке и в учебном классе, привыкший отбивать шаг и горланить строевую песню громче, чем соседняя рота, намотавший сотни километров на кроссах и марш-бросках, незаметно для самого себя ты из человека, способного чувствовать, сочувствовать и сопереживать, превращаешься в Машину Войны. В выносливого, сноровистого и предприимчивого киборга, в центральный процессор которого введено только три примитивных, а потому безотказных программы: верность Долгу и Присяге, выполнение Боевого Приказа любой ценой и умение выживать в условиях горно-пустынной местности при заданных обстоятельствах. И побочным продуктом программирования сам собой появляется мощный и неистребимый "вирус", блуждающий по всем клеммам и контактам, нейронам и извилинам: каким угодно способом "отмазаться" от любой работы.
  
   Не получив команды, мы почувствовали себя беспомощными. Строй так и не решился рассыпаться в ожидании дальнейших распоряжений офицера. Четыреста человек "стройно", то есть строем в четыре шеренги стояли на плацу, огороженном "колючкой", охраняемом погранцами с автоматами без патронов, негромко переговаривались между собой, но не расходились. Проходили минуты: пять, десять. Наконец, самый дерзкий решил посягнуть на святость строя и закурил. "Строй - святое место!" - вдалбливали нам полгода по десять раз на дню. Четыре дня назад в учебке мы в строю боялись пошевелиться без команды, а тут - неслыханное дело! - стоит в строю и курит. Через минуту над разными частями строя показалось десяток синих дымков. Через две - беззастенчиво курил уже весь строй. Ну, а от разгильдяйства до анархии - один шаг. Кто-то вышел из строя: "А чего это мы здесь стоим, как дураки?" - и лавинообразно все четыре шеренги рассосались по плацу.
   Спасибо тем, кто не пожалел асфальта на этот плац - нам не было тесно. Четыреста сержантов, побросав вещмешки, уселись на них в кружочки по родам войск и по учебкам: танкисты с танкистами, связисты со связистами. Разведчики, зенитчики, саперы, водители, мотострелки - у всех образовался свой собственный кружок, сообразно законченному учебному подразделению.
   У нас тоже образовался свой кружок: из четырехсот сержантов только тринадцать окончили ашхабадскую учебку связи - лучшую в КТуркВО. Кроме меня и братьев Щербаничей, было еще десять человек: семь из нашей второй роты и три из первой. Щербаничи были братья не родные, а сводные. И оба - как для прикола - Славы. Только старший - Вячеслав, а младший Владислав. Разница между ними была несколько недель и не так бросалась в глаза, как их полное несходство между собой. Старший, небольшого роста, чернявый, с острым кавказским носом, похожий на нахохлившегося вороненка - его мать была чеченка, а младший - высокий, светловолосый, с открытым и честным лицом, которое не мешало ему врать с три короба, если это было нужно или к тому представился случай. Его мать была хохлушка. Мы выбрали себе местечко в уголке плаца, под вышкой с погранцом, и этим счастливым числом - тринадцать - уселись на вещмешки в круг.
   - Ну, что, мужики, надо бы подкрепиться?
   Мысль была дельная. Из вещмешков были извлечены хлеб и незаменимые консервы "каша гречневая со свининой".
   - А есть у кого-нибудь нож?
   Ножа не было.
   - Может, об асфальт потереть?
   - Зачем? - Щербанич-младший обернулся к сидевшим рядом танкистам. - Пацаны, нож есть?
   - Сами ищем, - буркнули соседи.
   Щербанич не успокоился и пошел бродить по плацу в поисках ножа или чем там можно открыть консервы. Через пять минут он нашел у разведчиков отличный нож. Наши банки были моментально вскрыты, нож возвращен разведчикам, а танкисты, не решаясь шевельнуть лишний раз языком, чтобы спросить нож, яростно терли свои консервы об асфальт. Доев свою банку и отшвырнув ее за "колючку", Щербанич-старший, сыто щурясь, обернулся к танкистам, все еще скребущим плац, и спросил:
   - Пацаны, знаете три степени чистоты?
   Танкисты не знали.
   - Грязный, очень грязный и танкист, - пояснил он им. - Эх, теперь бы поспать.
   Всё шло так весело, что никто не заметил нарастающий шум, а когда опомнились, над нашими головами прошелестели лопастями две вертушки и сели рядом с плацем по другую сторону "колючки".
   Никогда еще я не летал на вертушках. Сердце колотилось от предвкушения новизны полета и еще больше оттого, что через несколько минут я окажусь на огненной, обагренной кровью земле Афганистана.
   Через несколько минут на плац зашел "наш" майор, сержант-пограничник и какой-то грязный оборванец, обсыпанный пылью как мельник мукой, в лохмотьях, которые, если присмотреться и включить фантазию, напоминали хэбэ четвертого срока службы.
   - Становись!
   Моментально образовался прежний строй. Майор прохаживался вдоль строя.
   - Сейчас те, чьи фамилии назову, отвечают: "я!", выходят из строя и строятся, - он показал на оборванца, - возле капитана.
   Я обалдел! До меня только сейчас дошло, что оборванец
и есть "покупатель", прибывший за партией сержантов для своей части.
   "Вот этот вот... Не знаю как его назвать... Ка-пи-тан?! Там что? Все такие?! Что ж там творится-то, Господи?"
   Остальные, глядя на капитана, обалдели не меньше меня: если "там" капитаны ходят в таком виде, то что можно сказать о сержантах и рядовых? Меж тем я напряг свой слуховой аппарат, чтобы не пропустить того момента, когда мне следует выкрикнуть "я!".
   Наш строй поредел человек на двадцать пять, но своей фамилии я не услышал. Может, они ошиблись? Но нет, капитан пересчитал "выкликнутых" и повел их к вертушкам. Значит, в его списке все сошлось, и меня там не было. Майор повернулся к нам:
   - Разойдись.
   Начиная с пол-одиннадцатого, пары вертушек стали подлетать к плацу каждые полчаса. Из вертушек вылезал очередной оборванец-офицер и в сопровождении майора и сержанта-пограничника шел на плац. Нас строили, выкликали новые фамилии и очередная группа, похватав вещмешки, грузилась на вертушки. Моя фамилия не упоминалась.
   Меж тем кружки на плацу становились все уже, оставшиеся от каждого кружка два-три человека образовывали новый кружок с такими же оставшимися из других кружков. Время шло к четырем, на плацу остались только человек двадцать сержантов различных родов войск, а вертушек больше не было и, похоже, не предвиделось. Нашу догадку подтвердил вышкарь.
   - А вертушек сегодня больше не будет, - осклабился он с вышки.
   - А ты откуда знаешь? - вскинулись мы.
   - Так они после трех обычно не прилетают, а время - четыре доходит.
   - А нас тогда куда?
   - Не знаю, - пожал плечами погранец, - может, завтра полетите.
   Настроение упало. Это что же? Мы - недостойные?! Все, кто с нами был в одной партии - уже в Афгане, а мы...
   Снова ночевать во вчерашних палатках не хотелось. Ночью наверняка пригонят очередную партию, и койку придется делить, улегшись "валетом". Но еще больше не хотелось возвращаться в ненавистную и осточертевшую учебку за новым распределением.
   Не припомню, чтобы какое-то место могло мне надоесть и опостылеть так, как этот плац. Надоело все: и эта мутная Амударья, и Шайба - круглое здание таможни, и ажурный Мост Дружбы, и сторожевой катер. А погранцы на вышках - вообще вызывали ненависть и желание съездить им по сытым харям. Я и не предполагал, что так трудно попасть на войну. Зря, что ли, меня полгода гоняли в учебке, готовя для этой войны?! Зря, что ли, я изучал КШМ Р-142?!
   Командно-штабная машина Р-142 представляла из себя ГАЗ-66 с КУНГом. "Кузов унифицированный нормальных габаритов" был поделен на два неравных отсека: большой бытовой, в котором было два топчана и столик, и маленький аппаратный, в котором находились четыре радиостанции, блок селективного вызова, блок ЗАС - засекреченной автоматической связи, и система тонкой подстройки антенн, коих было ровно шесть. Когда я впервые увидел радиостанцию, которую мне надлежало изучить и на которой я буду служить все два года, я, признаться, потерялся от множества лампочек, тумблеров, кнопочек и индикаторов. Выучить такое сложное устройство за полгода, казалось, было невозможно. Но не боги горшки обжигают. Много-много часов работы на этой радиостанции и пара-тройка затрещин, полученных мной за непонятливость, помогли мне ее изучить в кратчайший срок. Под чутким руководством командира взвода и двух старослужащих я изучил ее до винтика. И хотя машина была рассчитана на устойчивый прием-передачу в радиусе трехсот пятидесяти километров, мне с нее удавалось ловить Иран (в этом не было ничего удивительного, до Ирана было рукой подать), Китай (это было сложнее, приходилось подстраивать антенну) и даже "Радио Монте-Карло" (а вот это был вообще высший пилотаж: я ловил его от озонового слоя атмосферы и мог поймать только с четырех до шести часов утра). Особенно любил я похулиганить: подстроиться на милицейскую или пожарную волну и направить пожарных и милиционеров на ложный вызов. Вычислить меня было невозможно, так как армейская аппаратура была много совершенней милицейской. Да и если бы вычислили, что некий курсант балуется на досуге с радиостанции, то что? Между мной и гражданской жизнью был КПП и попасть в режимную часть можно было только с разрешения командира дивизии или начальника штаба. Кто бы рискнул их беспокоить ради таких пустяков? Поэтому развлекался я, полностью уверенный в своей безнаказанности.
   И вот меня, такого аса радиохулиганства, такого великого спеца по связи не берут на войну!
   Оставшиеся сержанты образовали общий круг и сидели на своих вещмешках молча. Анекдоты были рассказаны, впечатления и воспоминания выговорены, настроение было скверное. Ближе всех к нам сидели три сержанта в красных погонах. Все трое были крепкие ребята, что неудивительно: если в учебке у связистов ФИЗО было пять часов в день, то пехота, кажется, весь день только этим и занималась: бегала, прыгала, подтягивалась, преодолевала полосу препятствий. Казарма пехоты находилась по соседству с нашей, и мы хорошо знали их распорядок: два раза в неделю пехота поднималась за час до общего подъема и бежала на полигон на занятия по тактиче-
ской и огневой подготовке. Каждый раз, слыша топот сотен тяжелых армейских ботинок за час до подъема, я мысленно благодарил Господа Бога, что служу в доблестных войсках связи, а не в пехоте, и мне можно еще целый час поспать.
   - Не грусти, пехота, - я хлопнул по плечу ближнего ко мне сержанта. Волосы у него соревновались в цвете с погонами и были ярко-рыжие.
   - Мы - не пехота, - поправил меня рыжий, - мы - разведка.
   Казарма разведчиков располагалась через плац от нас и, насколько мы могли судить, разведчиков гоняли даже больше, чем пехоту. Служба в связи имеет свои маленькие, но приятные преимущества: физическая подготовка была и у нас на высоте, но в самое жаркое время суток мы сидели в учебном классе, в относительном холодке, а не носились с автоматами под туркменским слепящим солнцем по сороко-
градусной жаре. Общий плац сближает. Понятно, разведчики, полгода маршировавшие по одному плацу с нами, нам были родней и ближе, чем тедженские танкисты или иолотаньские пехотинцы.
   Познакомились, разговорились. Тем более, судя по всему, служить нам предстояло вместе, в одном полку. Рыжего звали Володей, высокий чернявый представился Вадимом, а небольшого роста широкоплечий сержант оказался Эдиком. Мы бы долго еще вспоминали родную учебку, Первый городок и любимую Туркмению, только кто-то заметил, что по мосту с той стороны на наш берег поехал тентовый КамАЗ. Мы внимательно наблюдали за ним, пока он пересекал мост. Он до-
ехал до конца моста, остановился: видно, пограничник проверял документы. К нашему удивлению, он подъехал к плацу. Из кабины выпрыгнул маленький прапорщик, одетый, впрочем, более-менее прилично: пусть в неглаженое, но чистое хэбэ. Из Шайбы вышел майор и скомандовал:
   - Становись!
   - Эти? - спросил его маленький прапорщик.
   - Какие остались, - ответил ему майор.
   - Значит так, бойцы, - обратился он к нам, - чьи фамилии выкликаю, говорите громко и четко "я" и подходите (он посмотрел на погоны маленького прапорщика) к старшему прапорщику. С вещами. Вопросы?
   - Никак нет.
   К радости моей, мою фамилию выкликнули одну из первых. Еще больше обрадовало, что Щербаничи тоже попали в этот список - вместе служить все-таки веселее. Прапорщик оглядел наше воинство и как-то по-граждански сказал, показывая на КамАЗ:
   - Ну что? Пошли?
   Мы, не строем, а стадом окружив прапорщика, двинулись с плаца. Возле КамАЗа стоял сержант-пограничник и пытливо проверял военные билеты. Он сличал фотографии и переспрашивал фамилию, имя, отчество. Можно подумать, что среди нас затесался агент ЦРУ или кому-то "левому" приспичило рвануть в Афган ради прогулки. Погранец принял мой военный билет, строго взглянул на меня, сравнивая с фотографией, переспросил фамилию, имя, отчество, воинское звание, вернул мне "военник" и кивнул, разрешая залезть в КамАЗ. В кузове было так пыльно, что мне подумалось, будто водитель спе-
циально для нас лопатой насыпал песок. В чистой парадке присесть было решительно негде. До выпуска из учебки я одевал парадку только на присягу. И эту свою, положенную Уставом, парадку я надел второй, он же последний, раз в жизни и мне ее было жалко. Во что она превратится после часа езды в этом кузове? Я бросил на засыпанное пылью сиденье вещмешок и примостился на него, стараясь не задевать спиной и рукавами борта. Рано радовался: возле самого моста КамАЗ остановился, нас вывели из кузова, и уже другой пограничник пересчитал нас по головам, не заглядывая в документы. По-видимому, у него все сошлось, потому что он милостиво соизволил разрешить нам снова забраться в кузов и продолжить пересечение государственной границы СССР.
  
  

3. Афган

  
   День, проведенный на плацу возле Шайбы, оставил неприятное впечатление. Не из-за того, что не покормили горячей пищей: черт с ней, со жратвой. В конце концов, мы давали присягу "стойко и мужественно переносить все тяготы и лишения военной службы" и в армию не жрать пришли. Просидеть целый день на плацу, имея сухпай в вещмешке и сладкий чай во фляжке - не ахти какой подвиг. Какой-то не вполне ясный осадок то ли досады, то ли незаслуженной обиды остался от погранцов. "Вот стоишь ты - сытый, румяный, отутюженный, - думал я, - а перед твоим носом четыреста человек уходят на войну. Не все из них вернутся обратно живыми и здоровыми. Так какого ты на них волком-то смотришь? Улыбнись, пожелай счастливой службы, копыто к черепу приложи, наконец, поприветствуй уходящих. Ты остаешься на этой стороне границы. В чистоте, в комфорте. Воды у тебя - целая река. А нам... - я вспомнил оборванных "покупателей", прилетавших на пыльных вертушках, - ...а нам предстоит два года по горам лазить и неизвестно еще: будет ли во фляге сладкий чай или не будет даже воды?"
   КамАЗ, меж тем, переехал мост, въехал в Хайратон и оставил слева от себя Тяжбат - геройский автомобильный батальон, чьи песочного цвета МАЗы, обвешанные на дверцах бронежилетами, колесили по всему Афгану: Кабул, Кундуз, Файзабад, Герат, Газни, Кандагар. Вскоре КамАЗ остановился. Маленький прапорщик выпрыгнул из кабины и подошел к кузову.
   - Значит так, бойцы! Ночевать здесь будете.
   - Товарищ прапорщик, это уже полк?
   Я подосадовал: чем мы будем лучше тех погранцов, если будем служить в полукилометре от моста? В сущности - охранять тот же мост, только с другой стороны.
   - Это уже волк, - успокоил нас прапорщик, - до полка отсюда еще километров сто пилить.
   - А почему же мы не пилим?
   Прапорщик усмехнулся:
   - Потому что сейчас стемнеет, а к утру до полка только колеса доедут. Это Афган. Располагайтесь в кузове. Утром поедем. До завтрака будем в полку.
   Прапорщик ушел, и скоро, действительно, стемнело. Как я убедился, в Афгане вообще существует только два времени суток - день и ночь. Ни утра, ни вечера. Это у нас, в Средней полосе России, долгие рассветы и закаты со сменой красок неба: сначала оно темное, потом начинает светлеть, потом становится алым на востоке, алый сменяется белесым, белесый голубым, голубой - синим. Вечером - та же картина с точностью до наоборот. Поэтому влюбленным очень удобно наблюдать все эти рассветы-закаты. Неторопливо заходящее вдоль горизонта солнце, меняя цвета на небе, настраивает на поэтический лад и рождает светлые чувства. Особенно повезло с рассветами жителям Череповца, Воркуты и Салехарда. В Афгане ничего этого нет. Солнце встает и садится почти вертикально и весь день висит у тебя над головой, не давая тебе отбросить тень на землю. Из-за этого смена суток происходит почти моментально: ночь, ночь, ночь - десять минут - и день. Или день, день, день - хлоп! - кромешная темнота, ночь. Будто кто лампочку включает-выключает. К этому можно приспособиться, но нельзя привыкнуть.
   Наступила ночь, а мы сидели в кузове под тентом, не зная чем себя занять. Спать не хотелось. Какой дурак укладывается спать в шесть вечера? Справа от меня, так же, как и я, боясь испачкаться, сидели Щербаничи, напротив - разведчики.
   - Ну, что, разведка, - предложил я им, - разведаем обстановку?
   - И в самом деле: что это мы как дураки тут сидим? - согласились они.
   Переступая через чьи-то ноги, двинулся к заднему борту. Я спрыгнул и вляпался во что-то мягкое. Переступил ногами - и снова вляпался. Я глянул под ноги. Хорошо, что в Советской Армии выдают парадные ботинки, а не парадные туфли: ноги мои по щиколотку утонули в пыли.
   Ох уж эта мне афганская пыль!
   Мельчайшая, мельче муки самого высокого помола, она неистребима и всепроникающа. Она поднимается за движущимся БТРом или КамАЗом на несколько десятков метров и медленно, лениво оседает обратно, часами зависая в воздухе. О том, что приближается транспортное средство можно догадаться за несколько километров по пыльному столбу. Еще не видно, что это: БТР, БМП или грузовик, но отчетливо виден пыльный хвост, уходящий ввысь. Длинный, как у кометы. После "афганца" - шквалистого ветра пустыни, сильного настолько, что сбивает вас с ног, вовсе нередкого в этих местах, - как бы вы ни конопатили палатку, землянку или модуль, в котором живете, можете быть уверены, что через час эта пыль, пробившись через все затычки и уплотнения ляжет ровным слоем в два пальца толщиной на подушки, одеяла, табуреты. На всех предметах будет лежать невесомая, неистребимая, серо-коричневая афганская пыль. Когда колонна, выезжая на боевые действия, свернет с бетонки на грунтовую, все экипажи, кроме головного, вволю надышатся этой пылью, которая полетит прямо в лицо из-под колес впередиидущих. Лицо, руки, уши, волосы - все будет забито ею до полной неузнаваемости. И никогда ни на одном привале не удастся вам полностью отмыть эту въедливую пыль. Во-первых, она проникнет вам в мельчайшие поры, а во-вторых, воды у вас не пруд пруди и вся она в экипаже считана и учтена: сколько выпить, сколько умыться, сколько в радиатор. Лишней воды у вас не будет никогда! До полка, до бани. Только вернувшись в полк, можно будет, встав под горячую струю душа, попытаться привести себя в человеческий вид. Только в полку будет в достатке воды, в которую, правда, никогда не пожалеют на водокачке положить невероятное количество хлорки.
   Поняв, что на пыль обращать внимание бессмысленно - к ней надо привыкнуть на ближайшие два года - мы осмотрелись. За КамАЗом, огороженные колючей проволокой стояли ряды палаток. Под грибками прогуливались часовые в касках и бронежилетах, с автоматами за плечами. Пространство между двумя десятками этих палаток освещалось двумя неяркими лампочками, подвешенными на железных ржавых трубах, вкопанных за неимением нормальных столбов. Скукотища. Глазу не на чем отдохнуть. Палатки, часовые, лампочки - от этого несло захолустной безнадегой. Завтра и мы - наденем бронежилеты с касками и будем бесцельно слоняться между этими или другими такими же палатками, пытаясь убить скуку и считая минуты до смены. Больше ничего вокруг нельзя было разглядеть: стояла ночь - черная, как разлитая тушь. На высоком, нерусском небе горели невероятно крупные звезды. От края и до края протянулся Млечный Путь и где-то возле горизонта выплыл тонкий серп месяца. В такую ночь только воровать хорошо: ничего не видно. Окатив колеса КамАЗа, мы снова полезли в кузов. Нечего было и думать, чтобы сохранить парадки в пристойном виде. Ночевка в пыльном кузове навсегда убьет их. Из кузова можно было видеть совет-
ский берег, зарево огней над Термезом и больше ничего.
   Сна не было. "Неужели это Афган? - думалось мне. - А где же разрывы снарядов? Где свист пуль?" Мне почему-то казалось, что не успеем мы пересечь мост, как сразу же окажемся в гуще боя, а тут - глухая тишина. Словно не на войну приехали, а в далекий, оторванный от жизни колхоз. Того и гляди придут "местные" с цепями от бензопилы и дрекольем и начнется дискотека. Тишина полнейшая и темень кромешная. Ничего не видно и не слышно. Скукотища.
   Вдруг возле КамАЗа послышались приглушенные голоса. Слов было не разобрать, но можно было угадать одно, которое произносили чаще остальных: то ли "значки", то ли "заначки". Наконец над задним бортом показалась голова "местного":
   - Здорово, пацаны! Как доехали?
   Судя по интонации, абориген был настроен невраждебно.
   - Нормально.
   - Пацаны, тут такое дело... - замялся абориген.
   В это время в кузов перемахнул другой абориген:
   - Здорово, пацаны!
   - Здорово, - ответили ему.
   - Пацаны, помогите, если можете, - начал тему второй абориген.
   Мы, понятное дело, помочь были рады, только не знали - чем?
   - Пацаны, - пояснил шустрый абориген, - на дембель значки надо. Поделитесь, у кого что есть. До вашего дембеля почти два года - успеете себе достать, а по полку со значками никто не ходит.
   У меня было два значка - за классность и "воин-спортсмен", в простонародье именуемый также "бегунок". Третьего значка солдатской доблести - "отличник Советской Армии" мне было еще не положено: в Союзе его выдавали только после года службы, а в Афгане и вовсе не выдавали никаких значков. Значок этот был предметом вожделения всех молодых - именно он выделял старослужащих от черпака и выше. Если у тебя на груди - "отличник СА", то ты уже как минимум черпак и пользуешься всеми правами привилегированной касты. Мне было не жаль своих значков, с таким трудом заработанных в учебке. Я снял их с себя оба и протянул аборигену.
   - Держи. На память.
   Абориген покрутил мои значки в ладонях:
   - Ух, ты! - восхитился он. - Красный. Молодец! - похвалил он меня.
   "Красный" - это "бегунок". Синий давали через полгода службы за то, что ты полностью укладываешься в нормативы по ФИЗО, то есть перемахиваешь через коня, подтягиваешься двенадцать раз, шесть раз делаешь подъем переворотом и пробегаешь в солдатских сапогах километр за три-тридцать, а три километра - за двенадцать минут. Ну и десятикилометровый марш-бросок - само собой. За красный значок нужно было сдавать нормативы так, что язык вывешивался на плечо на манер шарфа.
   Шансов получить синий у меня не было.
   Через несколько дней после того, как мы в мае граждан-
ской кодлой прибыли в доблестную учебку связи, иначе -
в/ч 96699, командир роты построил наш взвод и объявил:
   - Товарищи курсанты! Осенью ожидается проверка из Министерства Обороны. Понятно, что из самой Москвы дяди с большими погонами поедут за четыре тысячи километров не для того, чтобы нас награждать. Поэтому наша задача - не ударить лицом в грязь на предстоящей проверке. В ваш пятый взвод мы собрали наиболее физически подготовленных курсантов. Отбирали по вашим личным делам. Короче, мужики, - подвел он итог, - через полгода из вашего взвода - шесть мастеров спорта, остальные - кэмээс. Вопросы?
   - Товарищ старший лейтенант, а как же мы готовиться будем?
   - Мне по уху. Выбирайте себе вид спорта и готовьтесь в личное время. Спортгородок, - он показал рукой, - там.
   С этого дня началась наша обработка по полной программе под командой командира взвода лейтенанта Микильченко. Нужно оговориться, что во взводе было уже два мастера спорта - по боксу и дзюдо. Было еще человек пятнадцать кэмээсников. Но остальные, увы, ничем не блистали. Мои спортивные достижения были скромные: второй разряд по легкой атлетике, полученный еще в школе. Но второй - не первый и уж тем более не кэмээс! Да и бегал я на гражданке в шиповках, а не в тяжелых юфтевых ботинках! За полгода я - хоть наизнанку вывернусь, а на кэмээсника не сдам!
   Я ошибался. Сдал. Сдал как миленький, никуда не делся. И шансов не было не сдать. Микила натаскал.
   "Орбита" - беговая дорожка спортгородка - была длиной ровно четыреста метров. Соответственно один километр, который надлежало сдавать по нормативу, состоял из двух с половиной кругов. Во взводе - тридцать человек. Микилу не устраивал результат в три-тридцать. Поэтому после двух с половиной кругов первые пять курсантов, которые, выпучив глаза от напряжения и загоняя перекошенными ртами воздух в легкие, финишировали, обогнав остальных, на подгибающихся ногах отползали отдыхать. Остальные же двадцать пять продолжали свое движение по "орбите". Сразу же после финиша первой пятерки скорость пелетона падала для того, чтобы метров через двести возрасти до прежней. Парни, озираясь друг на друга, чтобы не дать себя обогнать, бежали сначала трусцой, затем задние наддавали, передние, чтоб их не опередили, тоже ускорялись и последнюю стометровку взвод пробегал как стадо бешеных бизонов, отталкивая друг друга локтями. Снова повторялась та же картина: выпученные глаза, перекошенные рты, клокочущие от недостатка кислорода легкие, локти, направленные в бок соседа - и пятерка новых счастливчиков, держась за печень, шла в тенек наблюдать, как уже двадцать человек продолжают свой бег по "орбите". Нетрудно посчитать, что самые плохие бегуны пробегали не один, а целых три километра в то время, как их быстроногие товарищи отдыхали в тени. Мне повезло: второй разряд я получил именно за бег на километр, пробегая его меньше, чем за три минуты. Но, повторюсь, в шиповках, а не в солдатских ботинках с негнущейся подошвой. Нечего даже было думать о том, что таким макаром можно выполнить норматив кэмээсника.
   Помог все тот же Микила. Он посоветовал мне выбрать военно-прикладной спорт. А это всего-навсего прохождение на время общевойсковой полосы препятствий и разворачивание КШМ в боевую позицию.
   Через полгода на проверке я эту полосу прошел шагом на кандидатский норматив. Даже генералы не поверили ни своим глазам, ни секундомерам. Пришлось пробегать ее снова. Микила, действительно, знал свое дело. Он объяснил мне, что каждый снаряд на стодвадцатиметровой полосе имеет свой секрет и ни к чему тратить силы и время, пытаясь преодолеть полосу, надеясь только на свою дурь. Так, крохотное окошечко, в которое и проползти-то непросто, будет удобнее и быстрее пройти, если, пригнув голову, просунуть туда одновременно правую руку и правую ногу. Миг - и ты уже на другой стороне. А лабиринт вообще - проходится по прямой. Не надо по нему бегать и вилять - достаточно ставить ногу вплотную к опорам лабиринта. Ноги ставятся прямо, только корпус вихляется, но получается преодолеть лабиринт раза в четыре быстрее. И так в течение полугода отрабатывается каждый снаряд - по тысяче подходов. Зато эффект - оглушительный. Так проходить полосу препятствий, кроме меня, в Советском Союзе могли только цирковые эквилибристы.
   Норматив развертывания КШМ был четыре минуты для экипажа из четырех человек. После двух тысяч тренировок мы с Микилой на глазах у обалдевших генералов вдвоем развернули ее чуть больше, чем за две минуты. Тут у Микилы тоже были свои "фенечки" и "примочки", позволявшие экономить секунды. И снова генералы не поверили, что можно развернуть машину вдвоем и вдвое быстрее, чем то отводилось для четверых. Но не скажешь же генералу: "Товарищ генерал, дело в том, что в этой машине места нет такого, которого бы я не обтер несколько сотен раз своей хэбэшкой, оттачивая навыки. Если я за секунду поднимаюсь с земли на крышу КУНГа, то это потому, что Микила показал мне как это делать. Если я за тридцать секунд разворачиваю шесть антенн, то это потому, что телескопические трубки мы предварительно смазали маслом, и они выходят одна из другой ровно и гладко. Если мне удается быстро подключить ТА-57, проще говоря - допотопный телефонный аппарат и вынести его на пятьдесят метров от нашей замечательной машины, то это из-за того, что Микила заранее особым образом сплел концы провода, чтоб они сами ложились под клеммы, а я не поленился смазать катушку и она разматывается без усилий. Что даже веревки, которыми расчаливаются антенны, у нас сложены "восьмеркой" для того, чтобы можно их было вы-
брасывать с крыши на всю длину и они не запутаются, а Микиле останется только вогнать в землю колышки. И вообще, товарищ генерал, сегодня я разворачиваю машину ровно в три тыщи первый раз".
   Значков было не жалко. Не значки - главное. Главное, что завтра мы вольемся в боевой воинский коллектив. Как там нас примут?
   - А это уже Афган? - спросил я аборигенов.
   - Афган, - подтвердили аборигены, переглянувшись.
   - А почему тогда не стреляют? - удивился я.
   Аборигены снова переглянулись и заржали в голос:
   - Ты что же, думал, как переедешь мост, так тебя сразу же бросят с красным знаменем высоту штурмовать?
   Я и в самом деле представлял себе нечто подобное: полк, с развернутым знаменем берущий штурмом горы, в которых засели духи.
   - Успокойся, - посоветовали они, - война здесь по расписанию, а стреляют не каждый день. Даже не каждую неделю.
   - Ну, ладно, мужики, - аборигены, собрав урожай значков, заторопились по своим делам, - отдыхайте. В полку вас уже ждут, не дождутся.
   - Пойдемте покурим, - предложил я, когда они ушли.
   Мы снова вшестером спрыгнули в пыль. Возле КамАЗа прохаживался водитель - он был еще меньше прапорщика.
   - Зря вы им значки отдали, - укорил он нас.
   - Почему? Парням ведь на дембель?
   - Это не парни. Это чмыри. Кому надо - тот себе значки всегда достанет. А они толкнут ваши значки дембелям. Значки в Афгане в цене. Тут их никому не дают, хоть и положено, поэтому комплект значков стоит двадцать пять чеков.
   - Каких чеков?
   - Обыкновенных - Внешпосылторга. В Афгане солдаты и офицеры зарплату получают не в рублях, а в чеках. У вас советские деньги есть?
   У нас были советские деньги: у кого трешка, у кого пятерка.
   - Можете выбросить, - презрительно посмотрел на деньги водитель, - или до дембеля сохранить. Тут они никому не нужны.
   - А червонец? - сунулся я.
   - Червонец? - водитель с сомнением покачал головой. - Не знаю. Попробуй поменять. В некоторых дуканах обменивают советские стольники и полтинники. Может, и твой червонец обменяют. Хотя вряд ли.
   - Тебя как зовут? - Щербанич-младший предложил водителю сигарету.
   - Меня-то? Васёк.
   - А ты сколько служишь?
   - Полтора. Скоро на дембель готовиться буду. Уже и парадка готова.
   - Так чего же ты раньше значки у нас не попросил?! - изумились мы.
   И в самом деле: быть у ручья и не напиться! Привезти в Афган полный кузов духов со значками за двадцать пять чеков комплект и не воспользоваться возможностью.
   - А зачем мне? - не понял Васёк. - Я почти каждую неделю в Союзе бываю. У меня есть. Я их у погранцов вымениваю. Ладно, завтра рано вставать, идите спать.
   - А ты где ляжешь?
   - Как где? В кабине, конечно, у меня там и одеяло, и подушка. В первый раз, что ли?
   Тут Рыжий задал вопрос, который волновал нас самого утра:
   - Васёк, а что за полк-то?
   Васёк, казалось, не знал что ответить:
   - Полк как полк. Горно-стрелковый. Обыкновенный полк.
   - А мы воевать будем? - спросил я, затаив дыхание, мне очень хотелось воевать, чтобы "проверить себя".
   - Воевать? - Васёк усмехнулся. - Навоюетесь, еще надоест.
   - А полк в рейды ходит? - снова встрял Рыжий.
   - Не в рейды, а на операции, - поправил водитель, - начиная с весны и по зиму, полк вообще на операциях, ну а зимой, понятно, реже выезжает. Ладно, мужики, давай спать.
   Васёк залез в кабину и стал устраиваться на ночлег. Мы снова залезли в пыльный кузов. Наши однопризывники, памятуя поговорку "солдат спит - служба идет", уже спали, и служба их в данный момент шла легко и беззаботно. Где-нибудь дома. А что еще солдат может видеть во сне? Дом, мать да любимую девушку.
   Вскоре заснули Щербаничи и двое разведчиков, кроме Рыжего.
   - Не спишь? - окликнул он меня.
   - Не сплю. Думаю.
   - За что? За жизнь?
   - Нет. Я думаю о том, что "летать" нам еще целых полгода до наших духов.
   - Каких таких "наших"?
   - Ну, тех, которые придут нам на смену и станут летать вместо нас, когда мы станем черпаками.
   - А-а, - протянул он, - понятно. Только до них еще - как до Пекина раком.
   - Вот и я о том же. "Наши" духи сейчас возле военкоматов водку пьют да с девками прощаются. А нам еще целых полгода отлетывать.
   - Зато мы на целых полгода раньше их снова начнем пить водку, пока они тут горбатиться будут, - улыбнулся Рыжий: он, как видно, был оптимистом.
   Я сам по натуре - патологический оптимист, то есть даже в самом гадком и страшном могу находить светлые и смешные стороны, поэтому наличие соседа-оптимиста воодушевило меня. Даже настроение поднялось.
   - Это верно, - согласился я с ним. - Ты откуда родом?
   - С Украины. С Криворожья. А ты?
   - Из Мордовии.
   - Это где?
   - Шестьсот километров от Москвы на восток.
   - А у вас там кто живет? Мордовцы?
   Ну, вот: опять тот же глупый вопрос - "кто живет в Мордовии?" Люди, призвавшиеся в армию из областей, с которыми Мордовия не граничит, никогда о ней не слышали! Действительно, республика маловата и по своим размерам сильно уступает Якутии. Как только не обзывали нашу мордву: и мордовцы, и мордоване. Не говоря уже о том, что большинство путают Мордовию с Молдавией. В школе, что ли, не учились? Или географию прогуливали? За полгода службы полное отсутствие у моих сослуживцев знаний о народе, давшем миру патриарха Никона и скульптора Эрьзю, меня уже перестало раздражать. В самом деле: не доказывать же мне каждому встречному и поперечному, какой замечательный народ - мордва? Язык сломаешь, пока каждому втолкуешь. И не докажешь, что сам я - не мордвин! Раз родился в Мордовии - то все два года будешь мордвин. В Татарии - татарин. В Башкирии - башкир. Будь ты хоть узбек, хоть грузин, хоть калмык, но если ты призвался из Мордовии - два года проходить тебе мордвином!
   - Мордва там живут, - пояснил я Рыжему.
   Почему я знаю, что Кривой Рог - на Украине в Днепропетровской области, но никто или почти никто не знает: где находится Мордовия?!
   - Я слышал, в Афгане дедовщина еще хуже, чем в Союзе, - продолжил я свои мысли вслух.
   - От кого? Нам в учебке говорили, что в Афгане нет вообще никакой дедовщины - сплошное равенство и братство, старики прикрывают молодых.
   - Нашим сержантам в учебке их призыв, ну те, с кем они вместе в учебке были, - пояснил я, - письма присылали с Афгана. Пишут, что шуршат как трешницы, летают по полной.
   - Ну и что? - не смутился Рыжий. - Полгода всего и летать-то! Полгода уже отлетали. Даже и не полгода, а три месяца.
   - Почему три?
   - Считай, - начал он объяснять. - Те пацаны, которые стоят сейчас возле военкоматов, станут сержантами только через полгода. Так?
   - Ну.
   - Вот те и ну! А рядовые придут в Афган через три месяца, а это уже будет младший призыв и гонять их будем мы.
   - Голова! - похвалил я Рыжего.
   Летать три месяца вместо шести все-таки легче. Предаваясь сладким мечтам, как через каких-то три месяца я сам начну гонять молодых, я незаметно заснул.
   И никто из нас в тот вечер не заметил самого главного - самого главного и важного во всей нашей жизни и ныне и присно, сколько ее отпущено. КамАЗ с пыльным кузовом, проехавшись через мост, подобно Харону через Стикс, навсегда отрезал нас от мира живых - тихих обывателей, оставшихся на другом берегу. Никто из нас тогда так и не понял, что жизнь разделилась на две неравные доли - до Афгана
и после. Что мы уже никогда не вернемся на родной берег прежними: тихими и законопослушными. Что даже закончив войну в Афгане, мы не перестанем воевать вообще, по привычке без долгих размышлений продолжая вступать в бой, пусть очень часто и с ветряными мельницами. И до конца дней своих будем жестко делить людей на "своих" и "чужих", безошибочно различая их во всех встретившихся на нашем пути. И что отныне нам предстоит жить и за себя, и за того парня, который навсегда остался молодым, не дожив до своих двадцати лет, посмертно став нашей совестью.
   В ту ночь мы этого не заметили и не поняли, потому что это произошло с нами.
   Не поняли мы этого и через год, и через два. И только много позже, через пять, через десять лет после дембеля смутно стало доходить до нас, что мы - не такие, как все. Не может человек, нажавший на спусковой крючок по другому человеку, пусть даже смертельному врагу, остаться прежним. Многие из нас, не найдя себя в гражданской жизни, пошли на новый круг, записав на свой боевой счет Таджикистан, Абхазию, Югославию, Чечню. Зная в совершенстве только одно дело: убивать, оставаясь в живых при любых обстоятельствах, они уже не могли остановиться, взыскуя не смерти, но тех кристально-прозрачных человеческих отношений, которые возможны только на войне. Став "псами войны", мы приобрели все бойцовские повадки хищников. А такой пес, готовый загрызть любого, на кого укажет хозяин, хоть и дорого ценится, но опасен для всех.
   И для хозяина.
  

4. Полк

  
   Спал я минут двадцать, как мне показалось, не больше, и проснулся от толчков: меня подбрасывало и подкидывало, это КамАЗ, взревев мотором, тронулся с места. Вокруг уже было светло. Я посмотрел на часы: было семь утра. Я продрых своих законных, уставом положенных восемь часов. У духов - солдат первого года службы - сон вообще летит быстро. Только положишь ухо на подушку, как уже звучит команда "Подъем!". Даже не выспался толком, а уже надо вставать.
   Я осмотрелся. Попутчики мои были такие же помятые и недовольные, как и я сам: ночевка в сидячем положении настроение не поднимает. У меня ужасно затекли спина и ноги. КамАЗ тем временем качнулся на ухабе и вырулил на бетонку. Ход сделался мягче и почти не трясло. Через задний борт видны были бесконечные склады и ангары Хайратона, мимо которых мы проезжали. Наконец КамАЗ вышел на трассу и наддал. Это было заметно по возросшему гулу дизеля и по тому, что ход стал мерным, без тряски.
   Из всей команды, связисты и разведчики сидели ближе всех к кабине, по трое на каждой лавке. Пользуясь этим, я поднялся и, держась за борт, принялся одной рукой распутывать передний полог тента. Рыжий принялся мне помогать с другой стороны. Минуты через три нам удалось распутать ремни, и встречный поток воздуха откинул полог к потолку тента. Мы, все вшестером, ухватившись за передний борт, встали, чтобы хорошенько рассмотреть дорогу. Кузов под тентом превратился в аэродинамическую трубу, и все сержанты придерживали руками или скинули вовсе свои фуражки.
   Через передний борт, поверх кабины, как раз и открывался отличный обзор: вправо и влево лежала безжизненная, выжженная солнцем пустыня. Ровная, как стол, покрытая только частыми кустиками верблюжьей колючки и норами, из которых то там, то здесь внезапно появлялись и застывали жирными столбиками степные суслики.
   - Зырь, мужики, - показывал я рукой на очередного суслика.
   Они и в самом деле были смешные: стоит на задних лапках маленький пушистый комочек жира, передние лапки скрещены на животе, морда сонная и важная. Портфель ему - и вылитый чинушник.
   Иногда меж нор порскали тушканчики: помесь мышонка и кенгуру. Устремив вперед свои ушастые мордочки, подруливая себе длинными хвостиками с кисточкой на конце, они носились меж нор по пустыне, неожиданно и круто меняя направление. Казалось, они и сами не знали, куда скакали и куда хотели прискакать.
   Несколько раз мы проезжали мимо сгоревших остовов БТРов и БМП, ржавеющих в кювете. Иногда попадалась ржавая рама от КамАЗа или "Урала". Похоже, эта дорога была свидетелем многих веселых историй. Словом, унылый монотонный марсианский пейзаж, на который мы успели насмотреться еще в Туркмении: ровная местность вокруг, много песка, много верблюжьей колючки, суслики, тушканчики, две тонкие "нитки" трубопровода вдоль дороги с правой руки и бесконечная вереница столбов с проводами с левой. Скукотища, немногим веселее вчерашней ночевки. И в этом диком и унылом краю нам предстояло провести следующие два года?!
   Мама! Ну, почему меня не призвали в Германию или в Чехословакию?! Служат же люди в Средней полосе! Ну, на худой конец, в Забайкалье: там хоть лес есть. А тут!.. Жара, песок, тоска! Ни деревца, ни кустика, ни травинки.
   Нет, я не пожалел сейчас, что попал служить в Афган! Не пожалел на второй день пребывания, как не пожалел об этом ни разу за все двадцать месяцев - последовательно будучи духом, черпаком, дедом и дембелем. Наоборот: меня распирала гордость, что мне, в мои сопливые восемнадцать лет выпал редчайший шанс "творить Историю" и защищать интересы своей страны с оружием в руках. Даже сейчас, двадцать лет спустя, если бы меня спросили: "Вот, допустим, тебе восемнадцать лет, выбирай, где будешь служить? ВВС, ВМФ, Московский военный округ, Германия, Куба - где хочешь?", я бы ни секунды не задумывался с ответом: "Только в Афгане! И только в пехоте!"
   Но!
   Одно дело прийти обратно на гражданку и на вопросы знакомых "где служил?" гордо так или, наоборот, скромно, но с достоинством ответствовать: "в Афгане", вызывая зависть и уважение, и совсем другое - два года, изо дня в день, тянуть службу среди раскаленных песков и диких гор.
   Прямо по курсу строго на юг единственным украшением и венцом унылого пейзажа величественно вставали горы. Судя по виду (в конце октября на их вершинах еще не было снега) - "двухтысячники", они раскинулись с востока на запад, на сколько хватало глаз. Я повернулся к Щербаничам:
   - Ну, и сколько до них? - я кивнул на горы.
   Щербаничи, выросшие в Ашхабаде, считай, в предгорье, прищурились на горы:
   - Километров восемьдесят, не меньше.
   - Бью за шестьдесят, - предложил я.
   - На что бьешь?
   - На банку тушенки и пачку сигарет.
   - Замазано.
   Мы втроем повернулись к разведчикам:
   - Мажете, мужики?
   Разведчики посовещались между собой:
   - А чего тут мазать? Сорок километров, не больше.
   - Бьем? - предложили Щербаничи.
   - Бьем, - согласилась разведка.
   Мы вшестером соединили ладони вместе одна на другую. Рыжий хлопнул сверху своей. Пари, таким образом, было за-
ключено.
   Горы и оптический обман связаны между собой так же неразрывно, как океан и бриз, осока и стрекозы, трава и роса, сосны и шишки. Полгода назад, выйдя на перрон ашхабадского вокзала из эшелона, который привез призывников для дальнейшего прохождения службы, с проспекта Ленина я увидел горы - совсем рядом. Неровная гряда Копетдага нависала так близко, что, казалось, мы не успеем дойти до военного городка, как упремся в них. Отчетливо и резко были видны все гребни и расщелины. Первый городок располагался на том же проспекте Ленина, и удивительное дело: горы, до которых, казалось, никак не более трех километров, по мере продвижения к ним, неуклонно отдалялись, не меняясь в очертаниях! Мы прошли сто, двести метров, километр - горы оставались такими же далекими, какими я их увидел с перрона вокзала. Оказалось, что до них было не три, а двадцать километров. Это было мое первое и весьма шапочное знакомство с горами.
   В горах вообще трудно вычислить расстояние до цели. Не важно: для цели пути или для цели обстрела. Особенно при перепадах высот. Даже после года службы в горах все равно будешь сомневаться: правильно ли оценил дальность и выставил прицельную планку? Ничего с этим поделать нельзя. До гор было не сорок, не шестьдесят и даже не восемьдесят километров. До них было более ста верст.
   КамАЗ жал под сотню и горы мало-помалу стали приближаться. Уже можно было яснее разглядеть горные складки, поросшие скудной колючей растительностью. Минут через сорок езды, КамАЗ притормозил: мы выехали на перекресток. Дорога наша уперлась в сторожевой пост - Фрезу, службу на котором нес советский взвод и солдаты царандоя - афган-
ской милиционной армии. Дальше дорога раздваивалась под прямым углом вправо - на Мазари-Шариф и влево - на Кабул. Наш КамАЗ чихнул тормозами, снижая скорость у шлагбаума, и вывернул налево. Снова понеслась бетонка. Только горы теперь находились с правой руки, а с левой - все та же унылая пустыня. С тушканчиками и сусликами. Не прошло и пяти минут, как показался сам полк. КамАЗ съехал с бетонки вправо и метров через двести по асфальтированной дороге мы подъехали к воротам с красными звездами: КПП. Дневальный отворил ворота, и мы заехали в полк. Проехав КПП, КамАЗ встал.
   - К машине! - маленький прапорщик выскочил из кабины.
   Мы спрыгнули из кузова на землю. Я осмотрелся. Позади КамАЗа были железные ворота, через которые мы только что въехали в полк и глинобитный домик КПП с плоской крышей. От ворот вправо и влево шел каменный забор как раз такой высоты, чтобы удобно было вести огонь из положения стоя. Даже приступочка была заботливо выложена по низу. Метров через сто забор упирался в парк. С другой стороны забор через двести метров упирался в вертолетную площадку. Расположение полка, таким образом, имело всего триста метров по фронту. Сразу за КПП на высоком постаменте стоял БТР как памятник погибшим. Справа от КПП располагался штаб полка - длинный модуль, выкрашенный в синий цвет. За ним была стоянка машин связи - три КШМ Р-142 на базе ГАЗ-66 и одна командирская "Чайка" - такая же КШМ, только на базе БТР. Далее был разбит спортгородок. Рядом со спортгородком были двухэтажные здания полкового клуба и спортзала. Между клубом и спортзалом стояли кирпичный оштукатуренный экран и скамейки летнего кинотеатра, далее шли два модуля, в которых жили отцы-командиры, и полковой умывальник: довольно большое крытое помещение, в котором одновременно умываться или принимать душ могли человек шестьдесят. Слева от КПП стояли четыре солдатских модуля - длинные одноэтажные бараки из фанерных щитов под шиферной крышей, выкрашенных в тот же синий цвет, что и штаб. Перед штабом находился полковой плац, за которым виднелись два ряда больших палаток. Возле палаток под грибками стояли дневальные в бронежилетах и с автоматами, как в Хайратоне. За солдатскими палатками, на одном уровне с командирскими модулями, были две столовые - большая, солдатская, и поменьше, офицерская. Между ними стоял ларек. Перед солдатской столовой - будка чаеварки с рядами кранов, торчащими наружу, из которых любой желающий мог набрать горячий или теплый чай или отвар из верблюжьей колючки. Левее столовой стоял модуль ПМП - полкового медпункта, за которым находилось караульное помещение с гауптвахтой. И нигде не было видно ни травинки, ни зеленого листочка. Песок и щебень вместо газонов. Счастье еще, что большая часть полка была заасфальтирована, не то в пыли можно было бы погибнуть. В глубину расположение полка было метров на сто длиннее, чем по фронту. Вот на этих-то двенадцати гектарах нам и предстояло прослужить два года.
   - В колонну по три - становись! - подал команду прапорщик.
   Два десятка человек выстроились в колонну по три.
   - Левое плечо вперед, шагом марш,
   Не в ногу мы тронулись, куда было приказано: в сторону солдатских модулей. Перед ближайшим прапорщик остановил нас и "справа в колонну по одному" завел внутрь.
   Вход в модуль был сделан не посередине барака, а ближе к правому краю. В небольшом фойе, как и в нормальной казарме, располагались тумбочка дневального и двери в умывальник, сушилку, кабинет командира роты, каптерку и оружейку. Слева находилось просторное спальное помещение и смежная с ним Ленинская комната в самом торце модуля. Меня поразили две вещи: во-первых, мы были не одни - человек тридцать сержантов уже прибыли накануне с другой партией, а во-вторых - кровати были одноярусные!
   Привыкнув в учебке спать "на пальме", то есть на втором ярусе, я и подумать не мог, что в обыкновенной солдатской казарме может быть так комфортно и даже уютно: шестьдесят кроватей стояли в один ярус и к каждой полагалась отдельная тумбочка, в которой можно хранить нехитрые свои пожитки! Несбыточная мечта курсанта.
   - Строиться на завтрак.
   Это все тот же маленький прапорщик не уставал проявлять о нас отеческую заботу.
   Бросив свой вещмешок на свободную койку, я двинулся к выходу. Мой путь преградили две ноги, вытянутые в проходняк спального помещения. На табурете возле самой крайней койки, развалясь, сидел сержант, по виду - мой однопризывник.
   - Товарищ младший сержант, - лениво, через нос выдавил он мне, - почему не приветствуете старшего по званию?
   У меня на погонах было две лычки. У него - три. На одну соплю больше. Но не учебка же?! Это в учебке полагалось отдавать честь даже ефрейторам, а тут, в линейных войсках, всё решает не воинское звание, а срок службы. А этот - мой однопризывник. Я обалдел от подобной наглости: мой же однопризывник пытается меня построить! Худого слова не говоря, я двинул, что было дури, сапогом ему по лодыжке, стараясь попасть по косточке, чтоб было больнее.
   - Иди ты на фиг, - посоветовал я сержанту, - дай пройти.
   Сержант поджал ноги, скорчившись от боли.
   - Тебе - звездец, - бросил он мне в спину.
   Наша партия построилась перед модулем в колонну по три и под командой чуткого прапорщика двинулась в столовую.
   Меж тем наше появление в полку не осталось незамеченным: на пути следования кучками стояли старожилы, приветствуя нас радостными криками: "Духи, вешайтесь!" На их лицах было столько детской неподдельной радости, что, право, стоило повеситься уже только ради одолжения.
   "Вешайтесь, духи, вешайтесь!" За свою службу я слышал этот бодрый призыв так часто, что у Советской Армии не хватило бы веревок, реши я безропотно исполнять эту просьбу всякий раз, как услышу. Всерьез к этому относиться даже как-то смешно: кто послабее характером, тот повесится и без вашего доброго совета, а кто нормальный пацан - тому вся эта ваша дедовщина до лампады. Отлетает свое и сам, в свой срок станет черпаком и дедом. Это игра такая. Не нами придуманная. В дедов, духов и черпаков. Пионерлагерь какой-то! А коль скоро игра придумана не нами, то не нам и правила нарушать. Их, эти правила, нужно понять, выучить наизусть и принять как руководство к действию. В этих размышлениях я не заметил, как приплелся до столовой.
   Столовая произвела на меня впечатление, сопоставимое с атомным взрывом. Если бы Пентагон обрушил двадцать мегатонн неподалеку, я бы не взволновался сильнее.
   Две ЦРМки - два длинных ангара под профильной оцинкованной крышей на бетонном фундаменте были соединены между собой кирпичной пристройкой, в которой находились котловое хозяйство, склад, посудомойка, разделочные цеха и тому подобное. Солдатская столовая представляла собой букву "П", ножки которой были обращены на дорожку, что шла за палатками. В правом крыле обычно принимали пищу спецслужбы - саперы, разведка, связь, ремрота, РМО - рота материального обеспечения и полковые музыканты. В левом завтракали, обедали и ужинали все остальные. Проще сказать - пехота и карантин. И когда мы, "справа в колонну по одному", вошли в столовую, то ошалели от изобилия яств, стоявших на столах в ожидании наших желудков.
   Столы располагались в два ряда, в каждом из которых было семнадцать столов. Если принять во внимание, что каждый стол рассчитан на десять человек, то несложно подсчитать, что одновременно одно крыло столовой было в состоянии накормить триста сорок человек. Полковой завтрак закончился, но специально для карантина было накрыто два стола.
   Слюни текут! Разум отказывается повиноваться, когда я вспоминаю об этом пиршестве!
   Сказать, что в учебке кормили плохо - это ничего не сказать. Злой хозяин нелюбимую скотину - и то кормит лучше. Перловка, сечка, макароны - всё неизменно сварено до состояния клейстера и не солено.
   Хлеб, пропахший плесенью.
   Щи, в которых плавает недочищенная картошка и вилок капусты, разрубленный на восемь частей тремя взмахами ножа.
   Поросятам дать - так, породистые, и те откажутся.
   И мясо...
   Где оно было? Я не видел его с гражданки!
   Апофеоз - кенгуру пятьдесят шестого года забоя! Лично, находясь в наряде по кухне, нес в разделочный цех и успел разглядеть клеймо на тушке. Животное было отловлено, умерщвлено и разделано за десять лет до того, как я родился. Я ходил в ясли, детский сад, потом - в школу, влюблялся и работал плотником, не подозревая, что эта кенгуриная тушка без малого тридцать лет терпеливо ждет, когда я ее употреблю. Для кенгуру - воистину фараонов-
ский возраст!
   Будь на веки проклята ашхабадская учебка! Чтоб ты сдох в жутких корчах, майор Маронов - пройдоха, пьяница и вор - командир в/ч 96699, доблестной учебки связи Первого городка Ашхабада. От всей души желаю тебе трибунала и бедной старости!
   А тут!..
   В пятилитровых котелках прела рисовая каша! Горячая, самая настоящая! Та самая, какой последний раз меня кормила мама! И рис не переварен и даже вымыт перед варкой! На каждом столе стояла глубокая миска с мясом! С мясом!!! Тушенкой, пережаренной с морковкой и луком. На каждом столе стояло по две банки сгущенки! На отдельной тарелке потели цилиндрики сливочного масла. И не по двадцать грамм, как положено в Союзе, а по тридцать три! На два щедрых бутерброда хватит, чтоб заесть горячий кофе, который плещется в большом чайнике на краю стола. И сыр...
   А хлеб?! Белый, горячий, мягкий, свежайший! И в Союзе я не ел такого хлеба! Ни до, ни после Афгана. Это что-то!..
   Пир души!
   Праздник желудка!
   Нормальная, человеческая еда, которую никто из нас не видел с гражданки!
   И чего бы так не служить?!
   Духанка?! Духовенство?! Еще три месяца летать?! Тьфу! Пустяки, когда так кормят! Да на одной ноге отлетаю, если каждый день на завтрак сыр, мясо и сгущенка!
   Не надо ни осетров, ни черной икры, ни дорогих коньяков. Дайте солдату масла сливочного, хлеба мягкого, мяса побольше, каши приличной - гречневой или рисовой, горячего и сладкого кофе - он вам горы свернет! Он не то, что свою Родину защитит, он и чужую родину собой закроет.
   У меня от этого изобилия появился комок в горле: насколько же унижены и бесправны мы были в этой гребаной учебке! Есть такая пословица: "солдат - не человек".
   Согласен.
   Только курсант учебки - это даже не солдат. "Недосолдат".
   Нормальных солдат гоняют старослужащие. А курсанта - офицеры и, главным образом, сержанты. Те самые сержанты, которых еще несколько недель назад гоняли так же, как они нас теперь. И курсанту отводится роль бессловесного и исполнительного животного - попробуй не выполни приказ сержанта! Даже самый глупый приказ самого дебильного сержанта. Поэтому-то, други мои, в линейных войсках и не любят "учебных" сержантов. И упаси Бог попасть "учебному" сержанту в линейные войска! Все, все сержанты полка, прошедшие через учебку, будут отыгрываться на нем, вспоминая свои былые унижения и обиды. Сгниет такой "учебный" сержант в нормальном полку. Правило, не знающее исключений.
   Вы нас - в учебке, а мы вас - в войсках!
   И это даже не месть. Это - возмездие. Жестокое, законное и справедливое.
   Поразительно: в столовой можно было есть спокойно и не торопясь! Подливать себе кофе, накладывать мясо, макать хлеб в сгущенку. И все это делать солидно и степенно. В учебке мы совсем отвыкли принимать пищу как нормальные люди. Очень часто наш завтрак или обед происходил так: в отместку за то, что мы плохо прошли строем или не так громко спели ротную песню, сержанты заводили нас в столовую "справа в колонну по одному", мы занимали свои места за столами (упаси Боже сесть без команды!), звучала команда - "рота, садись, раздатчики пищи - встать!" Пищу не брали кому как вздумается, а ее раздавали раздатчики каждого стола. Звучала следующая команда: "раздать пищу". Едва раздатчики успевали наполнить десять тарелок, как звучала команда: "Встать! Выходи строиться". Курсанты выходили строиться, побыв за столами меньше минуты. Поел ты, не поел - это никого не волновало. Зато в следующий раз и шаг чеканился, и песня гремела.
   На голодные наши желудки.
   Некоторые особо хитрые курсанты пытались вынести в карманах хотя бы хлеб и сахар, но бдительное сержантское око неизменно замечало эти маневры. Провинившегося ставили перед строем и давали ему целую буханку хлеба, которую тот и должен был съесть на глазах у всей роты. А чтобы рота не скучала, пока кишкоблуд-неудачник "трамбует" свою буханку, курсантов заставляли вспомнить азы строевой подготовки - то есть обозначить отмашку рук и, подняв, тянуть носочек ноги на высоте двадцать пять сантиметров от земли. Через пару минут стояния в такой неудобной позе мышцы затекали и начинали ломить, и едок-одиночка выслушивал в свой адрес множество теплых пожеланий от всей роты. Самым мягким было "чтоб ты подавился!" Но не мог же он один слопать целую буханку в три горла? На это уходило время, которое мучительно растягивалось для двух сотен молодых парней, застывших с поднятыми ногами. Потом, заняв свое место в строю, незадачливый похититель хлеба получал свою порцию пинков и тычков от своих товарищей.
   Называлась эта процедура аутодафе красиво и романтично - воспитание коллективом.
   С тех пор я не люблю коллективы.
   Меня не ловили с хлебом и не заставляли есть буханку перед ротой, но смотреть, как твой голодный ровесник расплачивается за сержантскую прихоть, даже просто смотреть на это было унизительно. Мы, затравленные и бесправные, осатаневшие от произвола, единодушно колотили своих однопризывников, в которых видели виновников своего мучительного стояния на одной ноге.
   Надо бы сержантов...
   Потрогать своими кулаками их холеные морды! Но никому из двухсот курсантов второй роты не приходило в голову, что мы легко можем растерзать восемнадцать сержантов, как Тузик фуфайку. Разорвать их на клочки, на кусочки, на тряпочки! Сама мысль эта казалась нелепой и кощунственной. До поры...
   А ведь это была не единственная сержантская забава: сержанты подобрались сплошь - затейники и причуд у них было многовато.
   Даже для двухсот курсантов.
   Сержантам досталось в свой срок. Они получили свою долю.
   Тем временем, завтрак подошел к концу. Маленький прапорщик, тактично оставшийся на улице, вернулся с высоким капитаном - начальником карантина.
   Капитан Востриков - колоритнейшая личность! Это про таких, как он, Лермонтов написал: "слуга царю, отец солдатам". Он умел проявлять заботу о вверенных ему солдатах и сержантах, не опускаясь до панибратства. Все, что положено солдату иметь - вещевое, котловое, денежное довольствие или даже просто сон - солдат имел. Но и спрашивалось с него - тоже по полной. Главным украшением Вострикова были шикарные усы, залихватски торчащие в стороны параллельно линии горизонта. До знаменитых буденновских они недотягивали густотой, но зато многократно превосходили их в лихости. Мысленно хотелось подрисовать ему кивер, ментик и доломан, глаза искали на капитанском боку востру шашку и решительно не хватало ему коня. Серого, в яблоках. Но и без коня Востриков был красавец: кепка с офицерской кокардой была заломлена в невообразимом фасоне, вылинявшая хэбэшка с капитанскими звездочками была мята ровно настолько, чтобы, не оскорбляя Устава, подчеркнуть молодечество. Сапожки начищены ваксой, что, учитывая вселенскую запыленность, уже само по себе было шиком.
   - Здравствуйте, товарищи сержанты! - гаркнул он, осклабившись.
   - Здра... жела... това... капитан! - хором ответили мы голосами, исходившими из набитой утробы.
   - Представляюсь: ваш командир, капитан Востриков. До конца карантина вы будете в моем распоряжении. С командирами взводов познакомитесь позже, а пока выходи строиться на развод.
   Девять ноль-ноль. Полковой развод. Этот ежедневный обряд станет для нас обязательным. Если не больной и не в наряде - в девять ноль-ноль будь любезен прибыть на плац в составе своего подразделения. Весь день можешь хоть на ушах ходить, но в девять ноль-ноль - изволь стоять на плацу. Дед ты или дембель, но в девять ноль-ноль - полковой развод. Даже если ты уже почти гражданский человек, даже если КамАЗ для тебя уже подогнан и через час ты будешь в Союзе - надевай парадку и милости просим на полковой развод. Это - святое. Это - нерушимо и непреходяще.

5. Карантин

  
   Армия покоится на двух мощных опорах: унификация и единоначалие.
   Тотальная унификация. Если у одного сапоги грязные, то пусть и у всей роты они будут грязные. Если один почистил, то пусть и вся рота почистит. Одинаковые хэбэ, одинаковые ремни, одинаковые сапоги, одинаковые мыльницы, полотенца и зубные щетки, одинаковость во всем. "Пусть безобразно, зато единообразно" - вот принцип, определяющий солдат-
ское бытие. Унификация рождает желание хоть как-то выделиться из однородной солдатской массы. Поэтому старослужащие вносят в форму одежды, пусть крохотные, но изменения: делают сапоги "гармошкой", специально наглаживают стрелку на спине от лопатки до лопатки - "годичку", признак солдата второго года службы, поворачивают эмблемы в петлицах под иным углом, нежели предписано Уставом, делают углубление в панаме в форме правильного ромба, что вызывает сходство панамы с гражданской шляпой. Только с хлястиком и звездочкой. Словом, каждый в меру возможностей и вкуса старается ненавязчиво выпятить свою индивидуальность.
   И всепоглощающее единоначалие, принцип которого, если отбросить словесную шелуху, вмещается в три слова: "командир всегда прав!" Командир роты всегда прав перед командирами взводов, а командир полка правее комбатов. И это Закон. Майор будет распекать капитана, последними словами поминая его родственников по женской линии, и капитан обязан стоять по стойке "смирно" и не вылезать со своими возражениями. Даже разумными и своевременными. И в этом есть глубокий, даже можно сказать, философский смысл: майор тоже когда-то был капитаном и так же молча стоял и впитывал в себя ор вышестоящего начальника. Поэтому теперь, получив большую звезду на погоны, товарищ майор имеет полное право насладиться звуками своего голоса при полном молчании нижестоящего. Капитану, в свою очередь, также не возбраняется отловить подчиненного ему старшего лейтенанта и выместить свою злобу на нем при полном непротивлении последнего. Старший же лейтенант, чтоб выпустить пар, просто неизбежно построит сержантский состав и в кратких, но энергичных выражениях доведет до сержантов и старослужащих содержание текущего момента. Причем подчи-
ненные старшего лейтенанта заодно узнают о себе и своих мыслительных способностях много нового и интересного.
И так - сверху вниз. От министра обороны до самого рас-
последнего солдата первого года службы.
   Армия дает человеку ограниченному и даже тупому бесценный шанс "выйти в люди". Нигде в гражданской жизни олух не сделает такой карьеры. А в армии, если у офицера нет "залетов", неснятых взысканий, если он не пьет на службе, а выпивает после нее, то карьерный рост ему гарантирован Положением о прохождении службы. Лейтенант - выпускник училища - через два года неизбежно станет старшим лейтенантом, через пять лет капитаном и так далее до подполковника включительно. И ни командир части, ни маршал, ни сам министр обороны не в состоянии сдержать его продвижение по службе. Он будет последовательно командовать взводом, ротой, батальоном. Это в Союзе. А в боевых условиях, где год засчитывается за три, звания идут в три раза быстрее! И в личное дело вносится запись: "в период с *** по *** принимал участие в боевых действиях в составе в/ч/ п/п ******". Такая запись сильно облегчает поступление в Академию и в положенный срок офицер, мягко скажем, звезд с неба не хватающий, привыкший ежедневно публично материть своих подчиненных, командует уже полком, бригадой, дивизией. При одном непременном условии: беспрекословная исполнительность. Если исполнять все, что тебе приказывают "сверху", не пытаться качать права или искать правду, то жизнь твоя в Вооруженных Силах будет легка и безоблачна. И очередные звездочки не забудут в положенный срок упасть тебе на погоны.
   И все-таки, вопреки мнению напыщенных гражданских умников, в армии умных людей гораздо больше, чем принято считать. И мудрости в воинском укладе жизни гораздо больше, чем в гражданской. Даже если на каждом шагу неподготовленного человека может удивить несуразность приказов и глупость при их исполнении, даже если в армии повсеместно "круглое носится, а квадратное катается", все равно - воин-
ский уклад создавался многими поколениями военных и не дело современников что-то в нем менять. Именно унификация и единоначалие позволяют нивелировать персональные амбиции каждого отдельно взятого военнослужащего и подчинить в полку сотни таких непохожих между собой людей воинской дисциплине, сколотить из них сплоченный коллектив и направить их волю и усилия на выполнение общих для всех, стоящих перед полком задач. И боевых, и бытовых.
   А то, что ты уникальная и неповторимая личность, со своим богатым и глубоким внутренним миром - иди, доказывай это своей маме или, еще лучше, расскажи при случае любимой девушке.
   Несмотря на простоту и суровость быта, доходящих, порой, до аскезы, распорядок жизни в Афгане был продуман тщательно и разумно. Вот и карантин являлся необходимым условием вливания вновь прибывших в армейскую боевую семью. Смысл его заключался в том, что, во-первых, еще неизвестно, чему тебя учили и насколько хорошо выучили в Союзе, поэтому необходимо проверить твои навыки ведения боя, проверить степень владения полученной воинской специальностью, уровень физической подготовки и привить тебе новые навыки - азы ведения боя в условиях горно-пустынной местности. Потому что сама тактика ведения боя в условиях Средней полосы или Европейского театра военных действий резко отличается от тактики ведения боя в горах и то, чему тебя учили в Союзе, нуждается в дальнейшей доводке и доработке.
   А во-вторых и в-главных - двухнедельный карантин позволял хоть в малой степени акклиматизировать людей к жесткому афганскому климату. Если в России при плюс тридцати люди обливаются потом и млеют от жары, стремятся укрыться в тень, скупают квас и мороженое, то тут, в Афгане, тебе придется воевать при плюс пятидесяти, без кваса, мороженого, иногда даже без воды, и тенёк для тебя никто не предусмотрел. Тенистого парка в горах не разбили к твоему приезду. Все два года ты будешь воевать при изнурительной и отупляющей жаре, опаляемый жесткими лучами солнца с повышенным содержанием ультрафиолета и рентгеновского излучения, имея возможность зайти в тень только на привалах.
   Тем временем наша партия окончила завтрак и под командой лихого капитана Вострикова потопала на плац, где и влилась в колонну карантина. Больше всего меня удивили не размеры плаца - они не были гигантскими - а то, что на плацу стояло всего около сотни человек, половина из которых были из карантина.
   - Полк на операции, - пояснил кто-то за моей спиной.
   Я начал осматриваться вокруг себя. Кроме нашей партии, прибывшей сегодня утром и одетой еще в парадки и фуражки, которые мы не успели снять, все были одеты как и положено: в хэбэ зимнего образца, сапоги и панаму. Все, кроме нескольких крепких парней в пилотках. Видеть в одном строю с собой сержантов в пилотках было не менее дико, чем если бы они надели на голову немецкие каски. Тепло все-таки. Осень осенью, а в пилотке уши быстренько обгорят на таком солнце.
   - Откуда вы, пацаны? - спросил я их.
   - Из Белоруссии. Учебка зенитчиков.
   - Парни! - изумился я. - Какого черта вас сюда-то занесло?
   В Ашхабаде, по крайней мере, за полгода учебки мы успели привыкнуть к климату, сходному с афганским. Да и сама Туркмения была все-таки рядом с границей. Мне и в самом деле казалось глупостью несусветной тащить этих непривычных к жаре пацанов из дождливой Белоруссии через всю страну в солнечный Афганистан. По-человечески мне их было жалко. Несмотря на утреннее время "белорусы" были все в поту и в мыле, как после кросса, и вызывали сочувствие.
   - Нас на Германию и Чехословакию готовили, - поделился один из них, - а потом пришел приказ и нашу партию, человек сорок, направили в Афган. Зря ты с ним связался.
   - С кем? - не понял я.
   - С Амальчиевым. Он тебе этого не простит.
   - А он что - папа римский, чтоб я у него прощения просил?
   - Полк равняйсь! Смирно! - прервал нашу беседу властный, хорошо поставленный командирский голос.
   Перед строем стоял дородный подполковник - зампотыл полка Марчук: в отсутствие всей полковой командирской верхушки он исполнял обязанности командира полка.
   Мне показалось странным называть сотню солдат полком. Сотня солдат - это, в лучшем случае, рота. Но в армии много забавного. Если рота в наряде или в карауле, а в расположении осталась пара-тройка больных, хромых и косых бездельников, то эти-то три человека на любом построении будут именоваться "рота". И когда эту троицу поведут в столовую, то подадут команду: "рота, шагом марш!", хотя три человека - это никакая не рота и даже не отделение. А так, расчет.
   Но если подумать, то именно мы, сто человек, стоящие сейчас на плацу, и были полком. У нас даже знамя было. В штабе возле входа в остекленной пирамиде под охраной и обороной часового. Хоть тысяча, хоть десять тысяч солдат без знамени - это толпа. Если толпа вооружена и хорошо организована, то это - банда. А даже пять солдат со знаменем полка - это полк! Со знаменем дивизии - дивизия! Ибо знамя - это не простой отрез красного шелка, а символ воинской чести, доблести и славы. Символ части. При утрате или уничтожении знамени командир полка и начальник штаба подлежат суду военного трибунала, а часть - расформированию.
   По малому количеству оставшихся в полку, развод не был ни долгим, ни занудным. Карантину выпало убираться в парке. Кому еще поручить скучную и грязную работу, как не молодым? Остальным было приказано "заниматься по распорядку", то есть расползаться по норам и "нычкам" и продолжать спать. В модуле мы наскоро переоделись в свои хэбэшки, сдали парадки в каптерку и с легкой душой и сытым желудком направились в парк.
   Парк по своим размерам равнялся расположению полка: техники в полку было много и ее нужно было куда-то ставить. Он был обнесен тем же каменным забором, который являлся продолжением полкового. Въехать и выехать из него можно было через отдельный КПП, не поднимая пыли в расположении. С полком парк соединялся небольшой железной калиткой как раз рядом с модулями. За неимением асфальта большая часть его была покрыта камнями и щебнем, укатанными до состояния брусчатки, меньшая, но еще довольно значительная часть, разбитая сотнями колес и гусениц в пыль и порошок, являла широкое поле деятельности для духов и дембелей грядущих поколений.
   Нормального солдата не пошлют мостить: это долго и хлопотно. Сначала нужно найти машину, чтобы съездить за камнями и щебенкой, потом нужно эту машину загрузить вручную - свободных экскаваторов не то что в полку - во всем Афгане было, может, штуки две. Потом привезти все это в парк, разгрузить, разровнять и укатать. И после целого дня тяжелой работы убедиться, что десять человек, надрывая пупки, уложили всего каких-то шесть квадратов брусчатки. Словом, длинная это канитель и солдат из своих подразделений на эту работу бесконечную, как строительство египетских пирамид, командиры отпускали крайне неохотно, находя для них занятие более полезное. А духов и дембелей не жалко было бросить на благоустройство территории парка: духи из карантина еще не раскиданы по подразделениям и за них никто не отвечает, а дембелей - их вообще как бы нет. На войну и в караулы они ходят по желанию, в наряд их не ставят, изнывая от безделья, они считают дни до дома и гадают, когда будет первая партия на отправку в СССР. Так пусть хоть делом займутся, а не фигнёй маются, подавая дурной пример и подрывая дисциплину.
   - Значит так, мужики, - заявил Востриков, построив нас в парке, - ставлю боевую задачу. Растягиваемся цепочкой на половину ширины парка и собираем мелкий мусор: бумажки, бычки, консервные банки. Доходим до противоположного забора, перестраиваемся и прочесываем местность на другой половине. Вопросы?
   Вопросов не было. Карантин растянулся в цепочку метров на полтораста и, вглядываясь себе под ноги, побрел по парку. Техники на стоянках было немного - она вся была на войне - а та, что осталась, стояла, в основном, возле забора, так что "прочесывать местность" было нетрудно. Гораздо легче, чем грузить щебень, хотя и менее приятно, чем перебирать пряники. Я тоже глянул себе под ноги и обалдел...
   В Союзе я один раз ходил в караул. К нашим автоматам прилагались два магазина и шестьдесят патронов. Сначала мы снарядили магазины патронами, затем начкар - начальник караула - лично дважды проверил у каждого количество патронов в магазине, и наконец дал команду вовсе сдать все патроны в оружейку. От греха. При этом он с помощником снова пересчитал все патроны, раскладывая их по десяткам и только, убедившись, что дебет сошелся с кредитом, сдал патроны в оружейку. На посты мы вышли вооруженные примкнутыми штык-ножами и автоматными прикладами, которыми, если взяться за ствол, можно орудовать как дубинкой в случае нападения на пост.
   В учебке нам дали дважды пострелять из личного оружия - автоматов. Один раз три патрона, перед присягой, другой - пять, перед выпуском. Мороки было еще больше, чем в карауле. В караул заступали тридцать человек, а стреляли поротно, то есть по двести. До армии я уже успел пострелять из четырех видов оружия: из "мелкашки", пневматической винтовки, самодельного поджига и рогатки. Как и всякому нормальному пацану, мне до зуда в ладонях хотелось пострелять из автомата. Почувствовать его вес, тугость спускового крючка, отдачу в плечо от выстрела. Я мечтал поймать в прицел мишень и попасть, пусть не в "яблоко", но хотя бы в шестерку. Какой настоящий мужчина равнодушен к оружию?!
   Счастье нажать на курок и промахнуться мимо мишени не стоило того, чтобы вообще брать автомат в руки.
   Нам выдали по три патрона. Командиры взводов и командир роты дважды проверили, что у каждого именно три, а не два или четыре патрона. Затем под пристальным присмотром офицеров мы снаряжали магазины: раз, два, три патрона в рожке. Потом шел доклад: "курсант Пупкин к стрельбе готов". Подавалась команда: "к бою". Очередной "курсант Пупкин" занимал место на огневом рубеже, отстреливал свои три патрона, промахивался и счастливый докладывал: "курсант Пупкин стрельбу закончил". Предъявив оружие к осмотру - проще сказать - отодвинув затворную раму до упора так, чтобы проверяющий отец-командир мог убедиться в "отсутствии наличия" патрона в патроннике и магазине, занимал свое место в строю.
   Автоматов было предусмотрительно захвачено аж по две штуки на каждый взвод. В каждом взводе по тридцать человек или пятнадцать пар стрелков. Пока двое снаряжали автоматы, предъявляли его к осмотру, докладывали, стреляли, снова докладывали и снова предъявляли оружие к осмотру, остальные двадцать восемь курсантов томились тут же в строю на сорокоградусной жаре. Если предположить, что каждая пара отстреливалась бы за пять минут, то нетрудно подсчитать, что пятнадцать пар отстрелялись бы за семьдесят пять минут или час пятнадцать. Но наши действия еще не были доведены до автоматизма ежедневными стрельбами, а многие вообще первый раз в жизни взяли в руки автомат. Поэтому стрельба велась больше двух часов, во время которых взвод стоял в строю. Злые, задерганные командиры так и забыли дать команду: "вольно, можно курить".
   Но это еще был не финал. Мы обязаны были сдать стреляные гильзы. Девяносто штук.
   Известно, что при стрельбе из АК-74 гильза выбрасывается затвором вправо сантиметров на двадцать. Но по мере нагревания ствола пороховыми газами гильза начинает вылетать все дальше и дальше. У последних пар стрелков она вылетала уже на два-три метра, и искать эти гильзы в туркменской пыли, которая немногим уступала по своим качествам афганской, было делом хлопотным и грязным. Штук восемьдесят гильз, упавших недалеко от огневого рубежа, мы нашли и представили моментально. Но десяток гильз, улетевших на несколько метров, мы всем взводом искали, просеивая горячую пыль сквозь пальцы. Вспотели, перепачкались, устали и проголодались. Чем стрелять с такими муками из автомата, я бы с большими удовольствием пострелял по бутылкам из рогатки, лишь бы не маяться три часа на солнцепеке и не шарить руками в пыли.
   Я это рассказал лишь для того, чтобы дать хотя бы общее представление о том, как в Союзе, в воинских частях мирного времени трепетно относились к боеприпасам и особенно нежно - к отчетности о количестве сделанных выстрелов. Если даже автоматные гильзы заставляют собирать и пересчитывать, то что тогда говорить о гранатах, минах, снарядах и ином прочем?!
   Я глянул себе под ноги и обалдел от того, что в щелях между камнями и щебнем, мешаясь с пылью, россыпью лежали патроны и гранаты! Самые настоящие!!! Не учебные. Гранаты - эфки и эргэдэшки были перемешаны со щебнем и мостили парк, как брусчатка мостит Красную площадь. Патроны в ассортименте - винтовочные, автоматные, 12,7-мм от НСВ, 14,5-мм от КПВТ - валялись оптом и в розницу. Я, глазам своим не поверив, поднял один, другой, третий. Нет! Все настоящие. Я потер их об рукав. Вот насаженная пуля, вот несбитый капсюль. Это не вмещалось в голове: боеприпасы раскиданы под ногами! Что из того, что они немножечко грязные и сильно в пыли? Оботри об рукав и засовывай в ствол! Как же можно так преступно-халатно и по-ротозейски поступать с боеприпасами?! Причем патроны и гранаты под ногами встречались гораздо чаще, чем окурки, пустые сигаретные пачки и опорожненные консервные банки. После той канители с патронами, которой нас мурыжили в Союзе, эти безнадзорные боеприпасы вызывали волнение. Каждый бое-
припас, из найденных под ногами, нес в себе маленькую смерть. Автоматным или винтовочным патроном можно убить, по крайней мере, одного человека. Гранатой можно завалить троих-четверых, а то и десяток: смотря куда кинуть. И все это добро, так тщательно выдававшееся, проверявшееся и сдававшееся обратно "под отчет" в родном Союзе, так щедро и безжалостно брошено и валяется под ногами, вперемежку с грунтом!
   Разгадку феномена я постиг после первой же операции: измотанные и грязные экипажи, заезжая в парк после войны, ставили на свои места боевые машины - бэтээры и бээмпэшки, и прежде чем идти в баню смывать с себя въевшуюся пыль, вычищали свои набитые пылью машины обыкновенными бытовыми щетками, выметая все ненужное и лишнее прямо под колеса. Согласитесь: какой дурак будет драить и чистить патроны, если гораздо умнее и проще получить их со склада новенькие и блестящие прямо в упаковке? Под колеса их! Чтоб не засоряли десантное отделение. И зачем жалеть боеприпасы, если к следующей операции ты обязательно получишь их в полном объеме? Новенькие и блестящие.
   На всякий случай я засыпал несколько патронов в карман - самое глупое, что мог сделать дух. Подумай я хоть пять минут, то мог бы додуматься: коль скоро эти патроны, валяясь в щебне, ждали меня лет, может, пять и никуда не делись, то, наверное, пролежали бы еще столько же в ожидании очередного придурка, который решит набить ими свои карманы?
   Меж тем незаметно мы прочесали половину парка и подошли к противоположному забору. Востриков перестроил нас, и мы стали прочесывать вторую половину, приближаясь к модулям и к обеду.
   Черт меня понес к этой стенке! Хотя - какая разница? Раньше или позже? Я обернулся и увидел трех парней, стоявших за моей спиной. Ну, конечно, это был Амальчиев сотоварищи.
   Тимур Амальчиев. Красавец, боец и заводила. Через восемнадцать месяцев он уедет домой, награжденный орденом Красной Звезды и медалью "За отвагу". Моего роста, худощавый, с длинными руками, которыми, будь он боксером, легко мог бы выполнить мастерский норматив. Темные волосы, светлые глаза, тонкий нос и тонкие губы, скривленные сейчас в издевательской усмешке - все говорило в нем о превосходстве над оплошавшим славянином.
   - Ты знаешь, откуда я родом? - сплетя кисти рук и похрустывая костяшками пальцев, спросил он.
   Биографию Амальчиева я знал слабо, и до его анкетных данных мне не было никакого интереса. Но мне почему-то подумалось, что меня сейчас эти трое будут бить: ведь не о доме родном пришли они со мной побеседовать? Цепочка карантина ушла вперед, с двух сторон меня ограждали машины саперов, сзади забор, впереди тройка кавказцев. Кричать и звать на помощь? Несолидно и чмошно. Всю службу себе испортить можно. Бежать? Куда?! Справа стоял гигантских размеров путепрокладчик БАТ-М, который сами саперы называли: "большой, а толку мало". Слева стоял гусеничный траншеекопатель. Под них не пролезешь. Впереди - трое, не прорвешься. Сзади, правда, невысокий забор, который мне, кэмээснику по военно-прикладному спорту, ничего не стоило перемахнуть в один миг. Только что это изменит? Ночевать все равно придется приползти в модуль, где меня будет ждать Амальчиев и весь Северный Кавказ. Да и построения не пропустишь...
   - Я родом, - продолжил Амальчиев, приближаясь ко мне, - с Северного Кавказа, и таких, как ты...
   - А мне наплевать, откуда ты родом! - крикнул я и закатил ему с правой в глаз.
   Не было никакого героизма в моем поступке. Я просто прикинул, что их - трое, и они меня по-любому отколотят. Так зачем ждать? Их больше. Они насуют мне по "самое не балуйся", я и рта не успею открыть. Один удар. Пусть только один - но мой! А дальше разберемся...
   Удачно попал. Амальчиев откинул голову и прикрыл наплывавший фингал рукой. Разворачивая корпус в другую сторону, я левой рукой въехал в рожу второго кавказца. Попал, не так эффектно, по касательной. К тому же, Амальчиев и в самом деле был боец. Через две секунды он выправился от нокдауна, и они стали урабатывать меня втроем "по всем законам добра и красоты". Я едва успевал прикрывать руками голову и печень.
   - Стоять! - какие-то руки разбросали нас.
   Рыжий!
   Я готов был расплакаться от радости. За его спиной маячили Щербаничи и двое разведчиков. Шесть - три в нашу пользу.
   - Вы чё, парни, озверели - трое на одного?
   Северный Кавказ, прикинув соотношение сил, поджал хвост.
   Подбежал Востриков и увидел мое распухшее ухо и разбитый рот: казалось, он готов был разорвать всех нас - ЧП! Духи меж собой дерутся!
   - В чем дело, товарищ младший сержант? - спросил он меня.
   - Виноват, товарищ капитан, - ответствовал я, - пытался забраться на БАТ и сорвался нечаянно.
   - Сорвался, говоришь? - Востриков оглядел запыхавшихся кавказцев, меня, Щербаничей, троих разведчиков. - Ну-ну. Не падай больше.
   И двинулся к цепочке карантина.
   Едва он ушел, Рыжий предложил:
   - Сегодня, через два часа после отбоя деретесь один на один. Всё. Разойтись.
   Мы выгребли на простор и с самым простодушным видом вновь принялись собирать бычки, консервные банки и весь мелкий мусор. При этом кавказцы переглядывались друг с другом, а славяне - между собой. Мол, всё в порядке.
   Не судьба нам была помахаться в эту ночь.

6. Земляки

  
   День догорал. Прошел ужин, и солнце вертикально падало к горизонту. Заканчивался мой первый день в Афгане, и было странно, что меня до сих пор еще не убили. После обеда к нам в модуль пришел капитан - начальник строевой части полка. Из Ленинской комнаты принесли стол и табуретку, поставили их прямо посередине спального помещения, и за этим столом капитан проводил личное собеседование с каждым из прибывших для дальнейшего распределения нас по подразделениям. Когда настал мой черед, капитан раскрыл мой военный билет, увидел запись о гражданской специальности: "чертежник-конструктор" и предложил:
   - А давай к нам, в штаб?
   Предложение было заманчивое. Близость к командирам, кондиционер в окошке, прохлада в кабинете. Никакой дедовщины. Полугражданская жизнь. Знай, сиди себе, черти таблицы или скрипи перышком с тушью. Лафа! Все время будешь чистеньким, всегда сытым. Ни пинков тебе, ни тумаков.
   Только в учебке перед распределением в войска я уже отказался от еще более заманчивого предложения. Начальник связи дивизии подполковник Ильин предлагал мне идти к нему на узел связи. Мол, и чертежник я, и конструктор, и связь за полгода изучил - лучше некуда. Соблазн был действительно велик. Узел связи "Рубин" был не дивизионного значения. Союзного! Я был на нем несколько раз, когда меня посылали туда с поручениями. С него можно было соединиться с любым узлом связи Вооруженных Сил! От Бреста до Камчатки. Да что Камчатка! С Германией - ГСВГ. С Чехословакией, Венгрией - ЦГВ. С Кубой. Чуть не с космосом. Можно было даже позвонить себе домой. В любой город Советского Союза. А уж Китай и Иран прослушивались как родные. И тоже - тишина, кондиционеры, никакой дедовщины. Только связь качай. Обеспечивай.
   Но мне позарез нужно было "проверить себя". То есть раз и навсегда решить для себя: мужик я или нет? И как бы тогда я выглядел в своих глазах, зная, что мои одновзводники пойдут в Афган, а я останусь в бункере "Рубина"? В холодке, тишине и безопасности. Пацаны полезут под пули, а я в это время буду по телефону с мамой разговаривать. Это мне решительно не подходило: все под пули - и я под пули. Все в колодец - и я за всеми. А коль скоро я зачеркнул для себя штабную карьеру на узле связи союзного значения, то что значил для меня штаб какого-то полка? Даже смешно, ей-богу. Пусть кто-нибудь другой рисует таблицы, пишет тушью и сидит в холодке. Не для того я полгода изучал связь, чтобы в штабной прохладе отсиживаться.
   Ну, на нет, как известно, и суда нет. И я был распределен во второй взвод связи.
   Несколько слов об устройстве горно-стрелкового полка. Помимо батальонов, в полку есть спецслужбы - саперная рота, рота материального обеспечения, ремонтная рота, разведрота, рота связи. В разведроте и роте связи тоже есть свои взводы. А стрелецкий батальон является как бы уменьшенной копией полка. Если в полку - разведрота, то в батальоне разведвзвод. Если в полку РМО, то в батальоне взвод мате-
риального обеспечения. Так, в батальоне есть свой собственный отдельный и независимый взвод связи. В первом батальоне - первый взвод связи, во втором - второй и так далее. Вот в это батальонное звено я, к великому своему разочарованию, и был назначен. Я-то изучал серьезные радиостанции, антенны, фидеры. А в батальоне связь делали на примитивнейших Р-149. У постовых милиционеров похожие рации. Большого ума не надо, чтоб в них разобраться. Если не полный дундук, то через пять минут вникнешь, как частоту ловить, как на связь выходить. Получалось, что полгода в учебке были потрачены напрасно.
   День тягуче подходил к концу, а никакой развлекаловки не предвиделось, если не считать предстоящей ночной битвы с Амальчиевым. Распределили меня черт знает куда. Щербаничей, тех распределили в роту связи, на родимые Р-142. Они ходили довольные. Чего им не радоваться, когда с этой радиостанции они со всем Афганом могут связаться! Со всеми пацанами из нашей учебки. Других-то связистов в Афгане не было. Сержантов-связистов готовил только Первый городок Ашхабада. На любом узле связи, за любой радиостанцией Сороковой армии сидели наши однокашники. Или те, кто раньше нас закончил нашу учебку. Вот Щербаничи и ходят именинниками. А мне досталось таскать на себе эту Р-149, которую в натовских войсках называют "волки-толки" - ходилка-говорилка (walky-talky). Ни ума, ни таланта не нужно. Дай мне Бог, чтоб я с нее мог с полком связаться. Она вообще рассчитана на три километра дальности устойчивой связи.
   Настроение было похоронное. Меня, всего такого из себя красавца и умницу, засунули в пехоту. В пехтуру. При упоминании слова "пехота" в голову не приходило ни одного определения, кроме "тупорылая". Тупорылая пехота. А какая она еще может быть? "Сижу в кустах и жду "Героя". Это эмблема пехоты так расшифровывается. Звездочка, окаймленная венком.
   Ночью предстояло махаться с Амальчиевым. Судя по нему, драться он умеет и любит и башку-то он мне расшибет. Не страшно было получить по морде. Тут другое...
   Сам я вырос на рабочей окраине в хулиганском районе. Половина нашего двора успела пересидеть в тюрьме. Не драться было невозможно. Без драки не обходилась ни одна дискотека. Все праздники и гулянья неизменно оканчивались побоищем. Поэтому драться я не боялся, но ужасно не любил это занятие. Мне скучно было драться. Я знал тьму занятий интереснее драки, а кроме того, я не мог ударить человека по лицу. Не мог и все! Мне было физически больно это сделать, как будто бью не я, а меня. Я представлял себе боль другого человека от моего удара, и у меня опускались руки. Не мог я человеку нанести удар в лицо. Да, дрался. Куда было деваться, чтобы не выглядеть белой вороной? Но удары наносил по корпусу, а чаще вообще ставил блоки и уворачивался. Дыхалка у меня была - будь здоров, и противник вскоре уставал молотить руками воздух. И вот сегодняшней ночью меня, почти чеховского интеллигента, будет разделывать под орех наглый Амальчиев, а я не смогу ему ответить. Сегодня в парке я двинул ему в глаз скорее от отчаяния, нежели осознанно. Просто было жалко, что три кавказца меня отлупят ни за что ни про что. А отколотили бы - будь спокойничек! Совершенно безнаказанно - трое на одного. Вот эта их безнаказанность меня и взбесила. Есть у тебя претензии к человеку - подойди к нему, отведи в сторонку один на один, как мужчина, а не кодлу с собой приводи. Вот я и подумал тогда: "Будь что будет, пусть они меня втроем сейчас задолбят, но хоть один раз я ему врежу!"
   Сегодня в парке я впервые в жизни ударил человека по лицу.
   В таких вот невеселых размышлениях сидел я на крыльце модуля и курил. Кафельные плитки, разогретые за день, отдавали свое тепло. Рядом прикалывались Щербаничи. Чего бы им не радоваться? Не их загнали в пехоту и не им сегодня ночью идти махаться. Я отрешенно смотрел на струйку дыма от сигареты и перспектив в этой жизни для себя не видел никаких. В первый же день в Афгане я нажил себе серьезного врага. До отбоя было еще часа два, заняться было нечем, а тут еще земляки портили настроение.
   После ужина к нашему модулю стали приходить старослужащие в поисках земляков. То и дело слышалось: "Есть кто с Донбасса?", "Есть кто из Армении?", "Есть кто из Ферганы?"
   Тбилиси, Владимир, Тамбов, Ивано-Франковск, Воронеж, Павлоград, Андижан, Фрунзе, Астрахань - откуда только не было земляков?! Если таковые находились, то старослужащие обнимали его как старого друга и куда-то уводили. В модуле почти не осталось людей. За мной никто не пришел и я почувствовал то же, что чувствовал в детском саду, когда мама задерживалась на работе. Всех детей разобрали, а я одиноко сидел на стульчике к вящей досаде воспитательницы, у которой из-за меня срывалась личная жизнь. Заброшенный и никому ненужный ребенок.
   Наконец-то!
   - Мордва есть?
   Передо мной стояли два парня в потрепанных хэбэшках и третьего срока бушлатах. Странно: на улице нехолодно, градусов двадцать пять, а они в бушлатах.
   - Есть, говорю, кто из Мордовии?
   - Есть! Есть!
   Я вскочил, боясь, что земляки уйдут без меня.
   - Откуда родом? - спросил меня тот, что поменьше.
   - Из Саранска.
   - Вован, - маленький протянул мне руку.
   - Санёк, - протянул руку второй.
   - Андрей, - я пожал обе протянутых мне руки.
   - Пойдем, земеля, - Вован обнял меня за плечо.
   Между палатками и столовой в ряд стоял пяток приземистых глинобитных домиков с плоской крышей. У каждого было четыре двери: с одной стороны две оружейки, с другой - две каптерки. Вован подошел к крайнему домику и рывком распахнул дверь. В крошечном пространстве каптерки между стеллажами с матрасами и подушками под длинной вешалкой с шинелями сидело человек девять старослужащих. На трех квадратных метрах свободной площади был втиснут стол, накрытый диковинной снедью, недоступной для молодых: китайская ветчина, венгерские маринованные корнишоны, югославские карамельки, болгарский консервированный перец, апельсины, яблоки, лимонад в алюминиевых банках, сгущенка, а главное - плов, настоящий, узбекский. Из двух пятилитровых котелков исходил такой умопомрачительный запах, что я, несмотря на то, что плотно поужинал какой-то час назад, снова захотел есть.
   - Заходи, - Вован толкнул меня в спину. - Знакомьтесь, мужики - наш земляк.
   Все приветливо закивали головами, будто я был и их земляком тоже. Вован налил из чайника полкружки, протянул мне:
   - На.
   - Что это?
   - Брага. Пей.
   Я выпил. Брага была сладкая и пахла дрожжами. Я ел и пил и скоро почувствовал, что наелся и напился, и мне стало так хорошо в тесном кругу таких чудесных дембелей, которые почему-то стали двоиться. Я опьянел окончательно.
   - Саня, подойди, - сказал кому-то Вован.
   Подошел здоровый высокий парень с погонами старшего сержанта.
   - Вот, - хлопнул его по плечу Вован, - его держись. Он тебя плохому не научит. Мы уйдем на дембель, а тебе еще здесь долго служить. Санек, помоги молодому, если что.
   - Какой вопрос, Вован? - ответил Санек и протянул мне руку - Саша. Барабаш.
   - Андрей, - насилу выдавил я из себя, язык начал отказывать. - Сёмин.
   Мне показалась странной и смешной его фамилия: Барабаш - Бумбараш. Барабашка - Бумбарашка. Вслух я это вы-
сказать не рискнул, но сдержать смех не смог и он, идиотский, совершенно дебильный смех, вырвался из меня. Так смеются даунята в зоопарке. Остальные посмотрели на меня и, правильно оценив мое состояние, заржали в ответ. Надо мной. Пьяным, зеленым и глупым.
  
  

7. Губа

  
   Решено было идти на фильм, который уже начался. Показывали его в летнем кинотеатре, который располагался между клубом и спортзалом. Так как полк был на операции, то большинство скамеек пустовали, и мы легко нашли себе места. По той причине, что я уже принял дозу, то, сидя сейчас на скамейке с земляками, не совсем ясно понимал: что это был за фильм, про что он и вообще - где я нахожусь? Когда фильм кончился, мы вернулись в каптерку. Я не обратил внимания на то, что Барабаш надел на руку красную повязку, куда-то вышел и скоро вернулся. Оказывается, он был дежурным по шестой роте и ходил в штаб докладывать дежурному по полку, что вечерняя поверка проведена, лиц, отсутствующих по неуважительным причинам нет, весь личный состав в настоящий момент отдыхает в соответствии с распорядком дня. А я прохлопал и поверку, и отбой. У меня и в мыслях не сверкнуло, что меня, хватившись на поверке, могут сейчас искать с собаками по всему полку!
   Отсутствие молодого на поверке - это ЧП! И старослужащего не похвалят за отсутствие на вечерней поверке. Но это - старослужащий. О нем беспокоиться никто не будет. Может, он у земляков засиделся, а может, где-нибудь в парке пьяный спит? Найдется, никуда не денется. А молодой? Где может быть молодой, если его нет на вечерней поверке? Да где угодно! Может, в банду рванул, а может, повесился. Не вынес тягот и лишений. Поэтому, если на отсутствие в строю деда или дембеля снисходительно махнут рукой, то духа будут искать всей ротой хоть до рассвета, пока не найдут. И вся рота, не смыкая глаз, будет тщательно прочесывать все строения, вплоть до туалета и помойки, заглядывая во все уголки и закоулки в поисках блудного духа.
   Видя мое состояние и правильно рассудив, что самостоятельно до модуля я не дойду, потому что просто не найду его, Санёк и Вован взяли меня под руки. Идти было не более сотни метров, но дорогу мы проделали за полчаса, так как мне непременно необходимо было спеть. И я спел. Громко. Так, чтобы желательно весь полк слышал:
   Мы с ним росли в одном дворе, и я открою вам секрет:
   У нас с Сэмэном папа был один!..
   На крыльцо штаба вышел дежурный и нехорошо посмотрел в нашу сторону. Земляки унесли меня в темноту.
   - Тише, дурак, - зашипели они на меня, - на губу захотел?
   - А что мне губа?! - я вырывался с пьяной лихостью. - Слушайте еще одну песню.
   Когда меня поднесли к модулю, с крыльца слетел маленький коренастый лейтенантик.
   - Сёмин? - спросил он моих земляков.
   - Так точно, младший сержант Сёмин, - непослушным языком промычал я и пояснил ситуацию, - прибыл для дальнейшего прохождения службы.
   Меня мутило и хотелось спать, а не объяснять глупому летёхе, что я встретился с земляками, мы посидели, как положено, что поверка никуда от меня не денется, что их, этих поверок, было уже две сотни штук и еще пять сотен впереди, а земляки завтра могут уехать домой. Нечем было объяснять: язык отказал окончательно и я мог только мычать.
   - Спасибо, мужики, - лейтенант поблагодарил моих земляков, - дальше я сам.
   Вован и Санек хлопнули меня по плечу напоследок:
   - Давай, держись, Сэмэн.
   Я встрепенулся и успокоил их, заявив:
   - Мужчина все невзгоды должен переносить на ногах!
   Ноги мои были немного подогнуты, так что самостоятельно я мог стоять и "переносить невзгоды" только с большим трудом. Земляки пропали во тьме. Им тоже хотелось спать. Лейтенант посмотрел на меня, понял, что разговаривать со мной в таком состоянии бесполезно и коротким справа двинул мне в подбородок. Из разбитого подбородка потекла кровь.
   Он как-то неаккуратно зацепил меня за рукав и поволок в сторону караулки. Ночная наша прогулка проходила в полной темноте и при полном молчании сторон. Летёха не ругал меня, не отчитывал, а просто тянул в караулку. Мне же не хотелось ничего объяснять: я уже спал, перебирая ногами мимо палаток, мимо каптерки, в которой мы так хорошо сегодня посидели, мимо столовой и ПМП пока, наконец, не приковылял в караулку. Человек десять караульных свободной смены из курилки с любопытством смотрели: кого это привели на губу после отбоя? Капитан-начкар тоже разглядывал меня с интересом, будто я из кунсткамеры выполз.
   - Принимайте, товарищ капитан.
   Летёха сдал меня начкару.
   - Сёмин? - обратился ко мне капитан.
   - Так точно, - кивнул я, - младший сержант Сёмин.
   Объяснять еще и ему, что я "прибыл для дальнейшего прохождения службы" не хотелось, да и не моглось: глаза слипались.
   - Резво службу начал, - похвалил он меня. - Всем полком тебя искали. Ну, иди отдыхай, Сёмин. Завтра начнутся твои дни золотые. Выводной!
   В караулку вошел рядовой с автоматом. По виду - дембель.
   - В сержантскую его, - капитан кивнул на меня как на мешок с ветошью.
   Гауптвахта помещалась в одном здании с караулкой, только вход в нее был отделен высоким забором из профильных стальных листов. Импровизированный забор заканчивался колючей проволокой и "путанкой" поверх нее. У "губы" был свой небольшой дворик, в углу которого стоял скворечник сортира.
   - Бери щит, - выводной кивнул мне в сторону стопки деревянных длинных щитов, окованных железом. Я взял один, очень тяжелый. - Проходи.
   Камер было всего четыре: одна слева, для офицеров и прапорщиков, и три справа - для рядовых, сержантов и подследственных. Выводной открыл среднюю:
   - Спокойной ночи.
   Я зашел в камеру. Не хоромы, надо сказать: голая бетонная коробка с маленьким зарешеченным окошечком под потолком на противоположной от двери стене. Ни нар, ни стола, ни табуретки. Голые стены и бетонный пол. Даже параши нет. На полу, примостившись на таких же щитах, что и у меня, уже спали три сержанта. Я пристроил свой щит и лег на него. Спать без подушки и одеяла на жестком дереве было, конечно, не так комфортно, как в казарме, но на голом бетоне было бы еще хуже. Приняв наконец-то горизонтальное положение я моментально заснул. Эйфорию сменил здоровый солдат-
ский сон с неизменным сюжетом про дом родной и любимую девушку. Я даже не успел подумать о том, что сегодня, возможно, установил рекорд Афганистана и стал чемпионом Сороковой армии по скорости попадания на губу. Попасть на губу в первый же день своего пребывания в полку - да что там день! - через полсуток после приезда в полк - такое, действительно, надо уметь.
   Ох, не следовало бы мне начинать свою службу в войсках с губы! Не в добрый час я попал на нее!
   Губари делают всю самую грязную работу в полку: убирают помойку, вычищают выгребные ямы, укладывают дерн. Вся эта работа не просто грязная, а очень грязная и невероятно вонючая. После денька-другого вывода на работы, от губарей несет такой парашей, что рядом и стоять-то противно. И ведь не "отмажешься" от работы: за отказ от работы начгуб - начальник гауптвахты - добавит сутки, и лишнюю ночь ты проведешь на жестком щите в бетонной коробке камеры. Начгубов же на все гауптвахты Советской Армии специально подбирают с садистскими наклонностями, чтоб губарям было понятно - губа не санаторий. Впаяет тебе и сутки, и вторые - не поперхнется! Так стоит ли усугублять? Поэтому на губе работают все - и деды, и дембеля. За два часа работы на помойке и хэбэ твое, и сам ты пропитаешься гнусным запахом разложившихся и гниющих на жаре отходов. С этим запахом ты вечером вернешься к себе в камеру, и утешением твоим будет лишь то, что и сокамерники твои пахнут не лучше. Нет, еще хуже, чем убирать помойку - это укладывать дерн! Сперва трясешься в кузове самого грязного грузовика в полку за этим самым дерном, затем на берегу какого-нибудь ручья лопатой аккуратно отдираешь пласты плодородного слоя почвы с травкой, потом бережно, чтобы пласты дерна не рассыпались в руках и не пришлось бы все начинать заново, грузишь дерн в кузов, привозишь в полк и, нежно беря дерн на руки из кузова, укладываешь, подбивая пласты друг к другу в том месте, где укажут. При этом рукава и живот у тебя остаются крепко выпачканными в земле и траве. Но и это еще не все. После укладки ты долго и упорно носишь ведрами воду, поливая уложенный участок дерна, чтобы трава быстрее принялась на новом месте. И все это только для того, чтобы беспощадное афганское солнце меньше, чем через неделю спалило плоды рук твоих, и на месте дерна остался бы толстый слой засохшей грязи, которую предстоит убирать. Самая грязная и бесполезная работа на свете!
   При поступлении на гауптвахту у арестованных отбирались ремни и звездочки с головных уборов. Из умывальных принадлежностей полагалось иметь только полотенце и мыло. Обыкновенно, после двух-трех суток грязной работы, лишенный возможности побриться, в засаленной от грязи форме без ремня, губарь представлял из себя грязное, небритое чудовище, сродни привокзальным бродягам.
   Тем больше радости было дедам и дембелям, когда на губу попадал черпак - такой же старослужащий, но, к его несчастью, с меньшим сроком службы. В армии существует как бы две параллельных иерархических лестницы. По Уставу полковники командуют майорами и ниже, майоры - капитанами и ниже, капитаны - лейтенантами и ниже. И так до рядового. Такой порядок прописан черным по белому в умных книжках и протеста ни у кого не вызывает. Но есть и другая лестница, с более крутыми ступенями. На этой лестнице: до года ты дух без всяких прав, но перегруженный обязанностями. От года до полутора - черпак, от полутора и до приказа - дед, а после приказа об увольнении в запас - дембель. И в этой табели о рангах мои погоны младшего сержанта имели сомнительную ценность.
   "Духсостав" - это прислуга за все. Духи убираются в палатке, в каптерке, в парке, в столовой. Духов посылают по разным мелким поручениям. В зимнее время духи отвечают за то, чтоб в палатке было всегда тепло - носят уголь и топят печку. Духи веселят и развлекают дембелей и дедов, буде им сделается грустно. Словом, духам положено "летать" и "шуршать". Надо ли говорить, что и в наряды духи ходят гораздо чаще старослужащих? Обороняться духам не положено. Даже если ты мастер спорта по боксу, то со смирением прими по правой и подставь левую во время очередной экзекуции. Поднять руку на старший призыв - тягчайшее преступление, граничащее со святотатством! Это настолько кощунственно, что никому из духов и в голову не приходит "дать оборотку" жестокому черпаку.
   Отгадайте загадку: если послать восемь солдат грузить-разгружать или копать-перекапывать, а из этих восьми - шесть старослужащих, то сколько всего солдат будет работать? Правильный ответ - два духа. Причем эти два духа выполнят весь объем работы, нарезанный для восьми человек за то же самое время, трудись они ввосьмером и еще успеют два раза перекурить.
   Черпаки руководят духами. Черпаки еще совсем недавно сами были духами, их только вчера гоняли, били, угнетали, а они безответно выполняли всю работу: таскали уголь, топили печь, убирались, стирали, бегали по поручениям, рассказывали сказки, анекдоты и случаи из личной жизни на потеху старослужащим. Поэтому черпаки знают всю духовскую работу очень хорошо. Целый год они постигали науку обустройства солдатского быта и теперь с готовностью преподают ее молодым. Через пинки и колотушки. Ни одно, даже самое малейшее нарушение, самая незначительная небрежность не в состоянии укрыться от ревнивого и бдительного ока черпаков. Вдобавок, впервые за последний год, им негласно разрешено пускать в ход кулаки и этим своим правом черпаки пользуются чрезвычайно охотно и при любом случае. Черпаки - самые злые люди в Советской Армии. На них, на черпаках, Советская Армия и держится.
   Злость черпаков обусловлена двумя обстоятельствами. Первое: будучи сами угнетенными еще совсем недавно, они отыгрываются на духах, стремясь восполнить вынужденную ущерб-
ность своего униженного и бесправного положения за це-
лый год - первый год службы в Советской Армии. Угнетая вновь прибывших духов, черпаки восстанавливают тем самым утраченное и забытое самоуважение и утверждаются в глазах своего и старших призывов в новом своем качестве, качестве свободных и равноправных старослужащих солдат. И второе: черпаки - самый "оторванный от дома" призыв. Духи - те совсем недавно, всего несколько месяцев назад, были дома и ели мамины пирожки. Деды - эти скоро, через каких-то полгода будут дома. Вон, уже и парадки на дембель готовят. У дедов уже "горит свет в окошке" и "виден берег". О дембелях и говорить нечего: случайные люди в рядах Вооруженных Сил. У них уже сейчас полугражданская жизнь. Они могут себе позволить выйти на построение в тапочках или без ремня, а то и не выйти вовсе, сославшись на то, что живот болит или охота спать. Дембеля, считай, одной ногой уже дома. А черпаки... Год, самый тяжелый год службы, позади и впереди еще целый год! И никакого просвета впереди! Еще целый год подъемов, отбоев, тревог, построений, приемов пищи, караулов. Еще целый год в строю. Еще целый год войны. Еще целый год без девушек, без товарищей, с которыми дружны с детства, без дискотек, без городов, без троллейбусов, асфальта, парков, тенистых улиц и газировки. Еще целый год без дома, без мамы! А впереди на целый год - только выжженная пустыня и дикие горы без единой зеленой травинки.
   Деды - они добрее черпаков. Они уже вволю намахались кулаками, успели за полгода своего черпачества выместить зло и выпустить пар. Для них главный вопрос и смысл жизни - подготовка к дембелю. Как достать подарки для мамы и любимой девушки? Как лучше подогнать парадку? Как попасть в первую партию? Но все равно, они ревниво наблюдают за соблюдением солдатских обычаев и своих привилегий, и контролируют черпаков.
   Армейский парадокс. Один из многочисленных парадоксов Советской Армии. Черпаки гоняют духов, не жалея ни своих кулаков, ни духовских грудных клеток. Казалось бы, должна возникнуть лютая ненависть и желание отомстить. Ан нет! Духи, становясь черпаками, не мстят черпакам, ставшим дедами. Редкие исключения, правда, встречаются, но это лишь исключения, подтверждающие общее правило. Черпаки, объединившись с дедами, совместно угнетают духов.
   Дембеля - высшая ступень солдатской иерархии. Они никого не угнетают. Для этого есть черпаки. И есть деды, чтоб смотреть за черпаками. Дембелям смотреть не за кем. У них уже подготовлены парадки, подарки родным и дембельские альбомы. Ничто земное не интересует их в полку. Ничто их более не держит в армии, кроме отсутствия в военном билете записи об увольнении в запас. Они уже все знают, все видели и ничем их не удивишь. Они одеты хуже всех в полку, так как износили отпущенные им Богом и Управлением тыла комплекты обмундирования и пары сапог. Поэтому дембеля из толпы выделить проще простого: летом он в зимнем обмундировании и в сапогах, а зимой - в летнем обмундировании и панаме. Уважая пройденный ими славный боевой путь, в наряды и на операции их берут исключительно по доброй воле и личному пожеланию. Их уже как бы и нет в полку. Они уже гражданские люди, и упаси Боже духа обратиться к дембелю: "товарищ сержант". Беды не миновать. Можно и на кулак нарваться. К дембелям обращаются как к граждан-
ским - по имени-отчеству.
   На губе, понятное дело, в массе своей сидят дембеля. И от греха подальше, и чтоб не маячили, подрывая своим курортным видом дисциплину. Вообще, отношение к солдату со стороны офицеров меняется со сроком службы, как спектр меняется от инфракрасного к ультрафиолетовому. Вновь прибывших духов офицеры встречают с распростертыми объятия-
ми и с поистине отеческим радушием. Предлагают смелее бороться с дедовщиной и обещают свою помощь и поддержку в этой борьбе. А в случае неуставных взаимоотношений, проще сказать, если кто-то из молодых налетит на кулак черпака, просят докладывать им "хоть ночь-полночь". Но хотя офицеры и тростят чуть ли не на каждом построении о том, чтобы духи докладывали о лютости дедов и черпаков - можете быть уверены, что офицеры первыми перестали бы уважать духа, который пришел бы и честно рассказал замполиту о том, что творится в палатке или землянке на самом деле.
   После того, как дух становится черпаком, офицеры смотрят на него уже искоса: "а чего он отчебучит?" Фантазия солдатская не знает границ, и ожидать от черпаков можно чего угодно. Когда черпак превратится в дедушку и его авторитет в роте возрастет до уровня заместителя командира роты по неуставным взаимоотношениям, на него уже смотрят как на явного, но еще не разоблаченного преступника. Деда обязательно нужно хоть раз макнуть на губу, чтоб не забывался и нюх не терял. Ну, а когда солдат становится никому ненужным дембелем, более того - вредным и всем мешающим дембелем, так как на его место могли бы прийти трудолюбивые духи, - вот тогда его в роте терпеть уже решительно невыносимо! Губа создана для дембеля, как конура для собаки. Туда его!
   Губа - последнее армейское жилище дембелей. Там у них лежбище!
   Но что самое забавное: когда выпущенный с губы накануне отправки домой, выглаженный и нарядный дембель, простившись со знаменем части, пойдет к КамАЗу, то провожать его выйдут и командир полка, и замполит, и комбат, и командир роты. То есть, все те, кто отравлял его жизнь последние полгода. Каждый будет жать руку, обнимет на прощание, и признается, что такого замечательного солдата у него никогда не было. Еще один армейский парадокс.
   Можете себе вообразить ситуацию, когда на губу попадает не дембель, не дед и даже не черпак, а дух?! Дух на губе - это самый бедный человек в мире. Он работает за себя и за того парня. При этом, как самый молодой, заканчивая работу после всех, обязан успеть раньше всех вымыть руки и накрыть на стол, встречая с работы утомленных старослужащих. Дух на губе - это дембельское счастье. Восемнадцать часов в сутки он будет "шуршать" за всю ораву, не требуя благодарности и только считая в уме минуты до окончания ареста.
  
  

8. Благословение

  
   В шесть утра раздался скрежет открываемого замка. На пороге стоял вчерашний выводной.
   - Подъем! - оповестил он нас. - Сдавай щиты на улицу.
   Мы, кряхтя, ухватили свои спартанские лежаки и понесли их складывать на место. Хотелось спать. Во рту было противно. Тело какое-то не свое. Недосып и похмелье одновременно у восемнадцатилетнего неокрепшего организма. Я мечтал, что, вернувшись обратно в камеру, расстелю хэбэ прямо на полу и доберу еще хоть час, хоть полчаса оздоровительного сна.
   Ага! Помечтал.
   Во дворик гауптвахты зашел капитан-начкар и приказал выводному:
   - Двое метут двор, остальные занимаются строевой подготовкой.
   Посредине дворика был расчерчен квадрат для занятий строевой. Все губари - и сержанты, и рядовые, коих было только два человека, - потянулись к квадрату. Убираться не хотел никто.
   - Ты и ты, - выводной повелительно ткнул пальцем в меня и в щуплого белобрысого сержанта, - схватили метелки и скребки и через пятнадцать минут я тут наблюдаю идеальный порядок.
   Мы вдвоем пошли за метлами, стоявшими в углу дворика. Вдруг выводной окликнул меня:
   - Младший сержант! Иди-ка сюда.
   Я подошел.
   - Что-то я твою рожу раньше не видел. Ты из какой роты?
   - Со второго взвода связи.
   - Постой, постой, - начал соображать выводной, - ты из карантина, что ли?
   - Ну да, - кивнул я.
   - А когда приехал?
   - Вчера.
   - И уже на губе?
   Я снова кивнул, мол: "да, нехорошо получилось". Лицо выводного вытянулось от удивления и восхищения.
   - Ну ты даешь! Откуда родом?
   - Из Мордовии.
   Выводной присвистнул:
   - У нас в полку не так много мордвов, но те, что есть - все губари! Сынок, - он похлопал меня по плечу, - тебя ждет большое будущее. Теперь я могу спокойно увольняться в запас: смена пришла!
   Как в воду смотрел. За двадцать месяцев в Афгане на губе я провел более сорока суток.
   - Эй, ты! - выводной подозвал черпака-рядового и кивнул на меня. - Возьми у него метлу. И чтоб чище мёл.
   - Тебе еще рано, - пояснил он мне, - ты еще наработаешься. Отдыхай пока, копи силы. Сидеть тебе, чую, придется много и трудно. На, кури.
   Выводной протянул мне сигареты и спички. Мы уселись с ним на крыльце губы под навесом, наблюдая, как трое ходят по квадрату, а двое метут дворик.
   - Тебя как звать-то, мордвин?
   - Андрей.
   - Витек, - выводной протянул мне руку, - Миронов. Или Мирон, как тебе проще.
   Я пожал протянутую руку. Таким образом, мы и познакомились, и поздоровались.
   - Эй, ты! - выводной подозвал толстого сержанта с выбитыми передними зубами. - Жиляев! Ты что, не видишь - младший сержант пить хочет? Сгоняй-ка в прапорскую столовую за сладким чаем. Зурабу скажи - для меня. Две минуты. Время пошло.
   Жиляев опрометью бросился из дворика - дверь на половину караула не закрывалась
   До меня не сразу дошло, что младший сержант, истомившийся от жажды - это я сам и есть. Мне стало неловко, что старший призыв должен из-за меня бегать за чаем. Выводной, очевидно, обладал способностью к телепатии:
   - Ничего, - прочитал он мои мысли, - ему полезно. Чмо.
   "Чмо" явно относилось не ко мне, а к Жиляеву.
   В армии, помимо духов, черпаков, дедов и дембелей, существует пятая каста, принадлежность к которой не определяется сроком службы. Каждый отдельный представитель этой касты называется "чмо". Человек, морально опустившийся, человек, мешающий обществу, человек московской области, чемпион московской олимпиады - десятки расшифровок у этой аббревиатуры, не меняющих ее страшного смысла. Чмыри - это такая же каста, как индийские бханги - "неприкасаемые". Чаще всего грязные, небритые парии, выполняют они всю духовскую работу до самого дембеля.
   Вообще, налет цивилизации в человеке, все то, что мы называем объединяющим словом "культура", все это очень тонко и зыбко. Культура, то есть совокупность знаний и умений, правила хорошего тона и взаимной вежливости, мода и стиль, галантность и гигиена - все то, что в нормальной жизни видится мощным пластом - в условиях, когда человек поставлен перед необходимостью ежедневного и ежеминутного выживания, вся эта "культура" на поверку оказывается тоньше той пленки, которая отделяет в яйце белок от скорлупы.
   Упаси вас Бог попасть в касту чмырей!
   На моей памяти, за двадцать месяцев службы в Афгане, в банду рвануло четыре человека. Трех из них я знал лично. Все до одного они были чмырями! И всех полковых чмырей, которых я встречал, объединяла одна общая для всех черта: полное отсутствие морально-волевых качеств.
   Есть тьма способов быть причисленным к лику чмошников. Самый простой из них - перестать следить за собой. Перестать умываться, бриться, стираться. Товарищи, на первых порах мягко, а потом все настойчивей, станут делать тебе замечания. А когда на щеках образуется перманентная щетина, хэбэ засалится, а руки покроются цыпками от грязи, ты сам, незаметно для самого себя превратишься в чмо и даже не заметишь, что отношение сослуживцев к тебе уже давно изменилось и не в лучшую сторону. Что разговаривают с тобой пренебрежительно и даже офицеры отводят от тебя свой взор, чтобы не омрачать настроения. У нас в учебке был такой - курсант Кокурин. Здоровенный плечистый детина перестал следить за собой и начал покрываться слоем грязи. В скором времени его одновзводники, устав намекать и делать замечания, стали обращаться с ним как с чмырем, и парень полетел в пропасть. Его кулачищами можно было сваи заколачивать, но даже самый щуплый курсант мог походя пнуть его совершенно безнаказанно, как котенка. Кокурин даже не подумал бы отвечать. Бывало, в редкие минуты отдыха, кто-нибудь из курсантов скажет: "Пляши, Кокурин", и Кокурин рад стараться - пляшет, веселит курилку. Когда шло наше распределение по войскам, и решался вопрос: кто поедет служить в Афган, а кто останется в Союзе, Кокурин снова отчебучил. На батальонном построении встал перед комбатом на колени и, хватая его за ноги, весь в слезах, стал умолять не отправлять его в Афган. И ведь сработало! Не отправили. Впрочем, не один Кокурин цеплял майор-
ские коленки. Три вполне достойных пацана, все полгода курсантской службы тянувшие лямку не хуже других, перед строем на коленях просили оставить их в Союзе. Еще пять минут назад равные нам, стояли они на коленях на глазах у четырехсот курсантов двух учебных рот и, размазывая сопли и слёзы, лепетали о маме. Удивительно, но и этих тоже оставили в Союзе. Хотя, если вдуматься, зачем они нужны в Афгане? Этой же ночью всю троицу всей ротой пинками и кулаками произвели в чмыри. До самой нашей отправки оставались они париями, не имевшими права сесть с нами за один стол в столовой.
   Другой способ попасть в чмыри - это парашничать. Кормили в Афгане не то что сносно, а очень даже неплохо. С учебкой разница поразительная! Если в будние дни на стол для десяти человек полагалось две банки сгущенки, то по воскресеньям ставили все пять. Не говоря уже о мясе, сахаре, рыбе. Если на складе не находилось сгущенки - давали сыр. Хлеба - "от вольного". Его, горячего, белого, свежайшего можно было брать сколько душе угодно. Призвавшись в апреле с весом в семьдесят четыре килограмма, я, будучи бесправным духом, в первую мою афганскую зиму наел загривок до девяноста! И даже при такой обильной кормежке находились отдельные типы, которые лазили по чужим бачкам и котелкам! Едва освободится какой-нибудь стол - они тут как тут: смотрят, что недоедено, и подметают остатки. Собой они пополняли ограниченный контингент чмырей.
   Был еще третий, самый распространенный способ заделаться чмырем. О нем мне тут же рассказал грозный выводной гауптвахты Витёк Миронов. Оказывается, они с Жиляевым были из одной роты - шестой. Как и мои земляки.
   В полку - ходи хоть на ушах. Кочевряжься и выкаблучивайся в свое удовольствие. Если никого это не задевает и никому не мешает, то все отнесутся к твоим художествам с глубоким пониманием и сочувствием - каждый с ума сходит по-своему. Но на операциях будь любезен соответствовать! Потому что каждый рассчитывает на тебя, как и ты вправе рассчитывать на каждого. И твои соседи справа и слева ждут от тебя, что твой автомат будет работать в нужное время, отвлекая на себя часть огня моджахедов. И его не переклинит, не перекосит, не застрянет патрон в патроннике. Ты будешь вести огонь по противнику наряду с остальными твоими товарищами, а если попадешь во врага метким выстрелом - то будешь совсем молодец. Потому что если ты не ведешь огонь, то пули, предназначенные для тебя, полетят в кого-то другого. А кому нужны лишние пули? Поэтому, как бы ни было тебе страшно - воюй. Примеривайся к местности, переползай, прячься за укрытиями, но огня вести не переставай! Тебя всегда поддержат, но и ты обязан поддерживать свою роту огнем. И в этом - простое и жестокое проявление закона "один за всех и все за одного". А если у тебя "заслабило", если во время боя на тебя напала "медвежья болезнь", если автомат твой не участвует в общей перекличке, значит, в кого-то из твоих соседей стреляют чаще, чем могли бы и вероятность ранения или - не дай Бог - смерти для твоего товарища возрастает. И возрастает она - по твоей вине. Значит, пусть косвенно, но ты становишься виновником ранения или смерти твоего соседа, а значит, перешел на сторону душманов! И когда стихнет стрельба, того, чей автомат не стрелял во время боя, будут бить всей ротой. Страшно и жестоко. Руками, ногами, прикладами - чем придется. Потому что такому уроду - не место в строю. И на войне не место. Его место - возле сортира.
   Или бывает и так. На операции каждый пехотинец несет на себе порядка двадцати килограмм груза: каска, бронежилет, автомат, БК - боекомплект, - гранаты, ракеты, саперную лопатку, воду и так далее. Как ни ужимайся, как ни старайся выкинуть ненужное и лишнее - все равно, меньше восемнадцати килограммов не получается. А идти приходится не по шоссе, а по горам и сопкам. По каменистым тропкам. По песку, в котором вязнут ноги, по щебню, в котором легко можно сломать лодыжку. И каждый несет на себе свой груз, наматывая километры и копя нечеловеческую усталость. Все идут измотанные, злые, ожидая, когда же, наконец, будет привал или хотя бы обстрел, чтобы можно было перевести дух. И тут один боец, вконец выбившийся из сил, начинает петь такую песню: "Всё! Я больше не могу! Я устал! Оставьте меня здесь! Пристрелите меня! Я больше никуда не пойду!" И так он ноет и стонет, плачет, умоляя его пристрелить или бросить тут, на этом самом месте, что это начинает уже и раздражать. А настроение - не из веселых: вымотались все, а не один он. Все уже давно в поту и мыле, все несут равный вес и все одинаково устали. Шутить никому не хочется, да и сил на это уже нет.
   Что за бред?! Как можно пристрелить военнослужащего Советской Армии?! У кого на это поднимется рука? И бросать его никак нельзя. Если даже трупы своих убитых товарищей, какова бы не была усталость, доносят до брони, чтобы родным было кого оплакать и похоронить. Если, несмотря на свинцовую усталость, несмотря на почти полную потерю сил, даже трупы стаскивают с гор, то как можно бросить в горах живого человека?! Вот и Жиляев на одной из операций "расклеился". Сначала с него сняли вещмешок. То есть кто-то, такой же уставший, стиснув зубы и проклиная жиляевскую немощь, понес на себе два вещмешка. Несмотря на то, что с него уже сняли груз, Жиляев ныть и стонать не прекратил и продолжал свою песню в том духе, что мол, оставьте его здесь или пристрелите, только не мучайте больше. Тогда у него взяли автомат, каску и бронежилет и Жиляев шел уже как на прогулке - вовсе без всякого груза. Ему бы угомониться, прийти в себя и, устыдившись, взять и оружие, и весь свой груз обратно, так нет! Он уселся на камень и заявил, что дальше не сделает и шагу, а останется тут.
   Всякому человеческому терпению положен предел, а у измотанных на пятидесятиградусной жаре солдат его и так оста-
валось немного. Взбесившись от подобной наглости и малодушия, три деда начистили ему морду и дальше волокли его, подбадривая пинками. Километра через два спустились на "броню", туда, где есть вода и можно вытянуть уставшие ноги. И тут уж все те, кто нес вещи Жиляева - его автомат, каску, бронежилет и вещмешок, - долго и тепло его благодарили. А сам сержант Жиляев немедленно и бесповоротно был переведен в чмыри и приравнен к духам до самого своего дембеля. Больше на операции его не брали, и летал он вместе с духами своей роты, не вылезая из полка.
   Выслушав рассказ Витька про Жиляева, я мысленно поблагодарил Микилу за то, что нас так гонял в учебке и про себя дал торжественную клятву обращать больше внимания на ФИЗО. Костьми лягу, но на операции "умирать", как Жиляев, не буду!
   Меж тем порядок во дворике был наведен. Теперь уже пять человек ходили по квадрату. Выводной, понимая, что губари хотят курить, дал из своих запасов каждому по паре сигарет. Все закурили, не прекращая движения по кругу так, чтобы стук сапог по бетону был слышен в караулке начкару. Вернулся Жиляев с фляжкой чая. Протянул фляжку мне. Пить мне действительно хотелось после вчерашнего. Я отвинтил крышку и из вежливости, как старшему по сроку службы, предложил Мирону. Тот отказался.
   - Пей. Тебе нужнее. Вчера с земляками отдыхал?
   - Ага, - честно признался я.
   - Хорошие у тебя земляки. Мы с ними, считай, два года отвоевали.
   Выводной глянул на часы и окликнул губарей, ходивших по квадрату:
   - Ну что? До завтрака гулять будете или пойдете по камерам?
   - А во сколько завтрак?
   - Как обычно. В восемь тридцать.
   Еще два часа отбивать ноги по квадрату никому не улыбалось.
   - Не-е, Витек. Давай уж лучше закрывай по камерам. Дай только перекурим еще по одной.
   - Дело хозяйское, - философски изрек Мирон. - Пять минут на перекур.
   Мне было непонятно: что это за губа такая? Захотел, зашел в камеру, захотел - вышел. Я спросил об этом у Мирона.
   - А что тут такого особенного? - пояснил он. - В караул ходит только наш батальон. Сегодня я охраняю, а завтра, может, меня станут охранять. От губы никто не застрахован, поэтому нужно сочувствие иметь и понимание. Все мы служим вместе, вместе на операции ходим. Чего делить-то? Свои же пацаны. Если начкар нормальный, то вечером можно даже в кино сходить. Понятно, что не на первый ряд, а так, чтобы тебя никто из офицеров не видел.
   Пользуясь добротой выводного, после завтрака мы вышли во дворик покурить: Мирон снова дал каждому по две сигареты. Солнце пекло уже вовсю, полковой развод кончился, и чем нам предстояло заниматься, было еще не ясно. Наверное, сейчас погонят убирать помойку.
   Я наслаждался жизнью: сигарета в зубах, свежий воздух вместо душной бетонной коробки и главное - бачки сегодня мыл не я. В желудке переваривался завтрак: пусть мяса в нем было не так богато, как в полку, но свои законные тридцать три грамма сливочного масла и сладкий кофе я получил. Чего еще духу надо для счастья? Мою радость от жизни прервал знакомый голос - Востриков.
   Он появился в караулке сразу же после полкового развода и теперь шел на губу в сопровождении начкара. Ой, как мне было стыдно перед ним: Востриков - мужик, видать, хороший и незлой, а я его так подвел, усевшись на губу!
   - Где этот разгильдяй? - его громкий командирский голос разносился далеко за пределы караульного городка. - Где этот нарушитель воинской дисциплины? Подайте мне этого возмутителя спокойствия!
   Я струхнул. Если простой летеха зарядил мне вчера в челюсть, то что со мной сделает капитан? Вдобавок, востриковская увертюра не обещала мне ничего светлого и радостного.
   Два капитана, начкар и Востриков, зашли во дворик губы.
   - Вот он, - кивнув на меня, сказал начкар.
   - Сёмин? - обратился ко мне Востриков.
   - Так точно, товарищ капитан! Младший сержант Сёмин! - отрапортовал я.
   - Молодец, Сёмин, - похвалил меня Востриков, - хорошо службу начал! Далеко пойдешь.
   Востриков повернулся к начкару:
   - Так я забираю у тебя этого охламона?
   - Забирай. Меньше народа - больше кислорода.
   Мне выдали отобранные ночью ремень и звездочку с панамы. По пути к модулю карантина нас встретил тот самый коренастый лейтенант, который ночью сдал меня на губу.
   - Товарищ капитан! Лейтенант Тутвасин... - козырнув, начал он.
   - Товарищ лейтенант! - перебил его Востриков. - Что у вас на плечах вместо головы? О том, что сержант из карантина отсутствовал на вечерней поверке, знали только мы, и это было наше внутреннее дело. А теперь, благодаря вам, об этом знает весь полк. Вместо того, чтобы провести с младшим сержантом индивидуальную разъяснительную работу, - Востриков стукнул кулаком о ладонь, показывая, каким образом со мной следовало провести разъяснительную работу, - вы поволокли его на губу и тем самым ославили вверенный мне карантин на весь полк! Где ваш взвод?
   - Готовится к занятиям по тактической подготовке.
   - Вот и занимайтесь! А ты, - Востриков посмотрел на меня, - если пропустишь еще хоть одно построение, будешь иметь бледный вид и макаронную походку. Ясно?
   - Так точно, товарищ капитан! Ясно!
   Действительно, ясность была полная. Если Востриков таким макаром отстирывает лейтенантов, то с младшим сержантом он церемониться и вовсе не будет.
   Востриков снова повернулся ко мне:
   - А ты чего тут встал? Иди, готовься к занятию, получай оружие.
   - Есть! - радостно козырнул я и побежал в модуль.
   Было чему радоваться: вместо вонючей и душной "губы" я снова оказался в чистом модуле с мягкими постелями, среди своих пацанов. И пусть мне предстояло несколько часов бегать и ползать на жаре под ярким солнцем, это было во сто крат лучше, чем сидеть в бетонной коробке на голом полу, задыхаясь от вони потных тел и духоты. Да и какая сейчас жара? Так... Градусов тридцать-тридцать пять. Разве это жара? Это курорт!
  
  

9. Тактика

  
   Когда я забежал в модуль, карантин уже получал оружие и выходил строиться. Щербаничи и разведчики, с которыми мы пересекли границу, окружили меня возле тумбочки дневального:
   - Ну, что там?!
   - Ну, что?
   - Как на губе?!
   - Сильно гоняют?
   Я оглядел их, счастливый от того, что снова нахожусь среди них, но марку не уронил - как ни крути, а теперь я уже не просто дух, а дух бывалый, сидевший на губе.
   - Губа как губа, - похвастался я, - ничего особенного.
   Щербанич-старший пихнул мне в бок что-то твердое:
   - Держи. Твой автомат и подсумок.
   Этот Афган не переставал меня удивлять! Как будто попал на другую планету, где жизнь течет по своим, особым законам. Будто не в родных Вооруженных Силах течет эта жизнь, а в некоем загадочном и недоступном простым смертным Эльдорадо: кормят от пуза, даже на губе, патроны и
гранаты в парке валяются под ногами вперемешку с булыжником, автоматы раздают всем встречным и поперечным. В Союзе процедура выдачи оружия происходила несколько иначе: дежурный по роте под присмотром бдительного старшины, выдавая курсантом закрепленные за ними автоматы, записывал номер каждого в "книгу выдачи оружия" - прошнурованную, пронумерованную и скрепленную печатью части и подписью начальника штаба. Получая автомат, каждый курсант расписывался напротив своей фамилии в том, что он получил АК-74 именно того номера, который указан в книге. В роте сто восемьдесят курсантов в шести взводах и при них восемнадцать сержантов, которые тоже получают оружие. Понятно, что за пять минут все оружие не получат. Процедура растягивалась на час. Перед полевым выходом час получаем оружие, после полевого выхода час сдаем. Ошалевший дежурный, метался по оружейке и судорожно сверял номера
на автоматах с записанными в книге прежде, чем потный и уставший курсант ставил его обратно в пирамиду. То и дело орал: "Куда прешь?!", "У тебя номер не сходится!", "А где четвертый магазин?", "Куда ты ставишь, я у тебя еще его не принял!". Крик, гам, неразбериха. А тут даже не я этот автомат получал, а мне его, как белому человеку и пострадавшему от произвола, товарищ принес. Дежурный по роте единственное, что сделал для контроля, так это вышел на крыльцо модуля, пересчитал стволы за правым плечом каждого сержанта и крикнул Вострикову:
   - Пятьдесят четыре, товарищ капитан.
   Востриков, красавец, даже усом не шевельнул в сторону дежурного: пятьдесят четыре - так пятьдесят четыре. Хоть сто пятьдесят четыре, хоть шестьсот шестьдесят шесть.
   Дежурный, поняв, что если будет мелькать на крыльце дальше, то может и нарваться, вернулся к тумбочке дневального, достал из нее книгу выдачи оружия (очень похожую на свою подружку в Союзе - прошнурованную, пронумерованную и скрепленную полковой печатью - только незаполненную, с девственно чистыми листами, будто в этой роте оружие не получал никто и никогда) и сделал запись о том, что сего дня двадцать седьмого октября месяца года от Рождества Христова одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого капитан Советской Армии Востриков получил из оружейной комнаты ремроты автоматов системы Калашникова модификации АК-74 ровно (цифрами и прописью) пятьдесят четыре штуки. Через минуту дежурный по роте забыл и про автоматы и про Вострикова, увлеченный жирной мухой, которая колотилась в стекло оружейки.
   Строй застыл, ожидая дальнейших приказаний. Кончилась возня, смолкли шепотки. Сто восемь глаз преданно глядели на капитана. Возле капитана крутились двое: уже знакомый мне лейтенант Тутвасин, который меня вчера вечером сдал на губу, и долговязый, нескладный какой-то старлей с пушками на воротнике - артиллерист. Если Тутвасин покрутился, покрутился возле Вострикова и занял, наконец, свое место на правом фланге, как командир первого взвода карантина, то старлей никак не мог для себя решить: оставаться ему возле начальника или идти в середину строя, где и положено стоять командиру второго взвода. Он, наверное, решал бы эту дилемму дольше Буриданова осла, если бы Востриков не надломил бровь:
   - Старший лейтенант, встать в строй!
   - Есть! - откозырял старлей и встал на место.
   - Младший сержант Сёмин! - это Востриков обращался ко мне.
   - Я! - гаркнул я из второй шеренги.
   Единственным моим желанием сейчас было, чтобы Востриков забыл о моем существовании до конца карантина, а еще лучше - до самого дембеля.
   - Пока вы вчера, товарищ младший сержант, с земляками пьянствовали, ваших товарищей распределяли по взводам. Вы - во втором взводе. Встаньте в свой взвод.
   - Есть!
   Радости моей не было предела: я залез в первый взвод по привычке строиться по ранжиру, а ростом меня Бог не обидел, и весьма горевал, опасаясь, что Тутвасин, будучи моим командиром взвода, пожалуй, устроит мне светлые денечки. А с нескладным старлеем можно и ужиться. Тем более, что он артиллерист и дела пехотные ему должны быть до лампады. Я встал во второй взвод. Рядом с Щербаничами и разведчиками.
   Тем временем Востриков повернулся к строю, критически оглядел нас и спросил:
   - Товарищи сержанты, сейчас будет занятие по тактиче-
ской подготовке с боевыми стрельбами. Кто из вас видит автомат первый раз в жизни?
   Строй заржал. Шутка понравилась: до присяги три патрона стреляет даже стройбат, ну, а мы-то - козырные пацаны. Не только стрелять из автоматов, но даже и разбирать их уже умеем.
   - Тогда так, орлы, - продолжил Востриков, - автоматы без команды с предохранителя не снимать, патрон в патронник не досылать. Увижу заряженный автомат - приклад об башку разобью. Вопросы?
   - Никак нет! - дружно гаркнул строй.
   - Вы, четверо, - Востриков показал на левофланговых, - быстренько из оружейки принесите два ящика патронов. Остальные - нале-во! Левое плечо вперед, шагом МАРШ!
   Строй стал заворачивать мимо модуля к полковым воротам. Из мазанки КПП выполз дневальный, распахнул ворота с красными звездами. За воротами стояли два "Урала".
   - По машинам! - скомандовал Востриков, когда вернулись четверо, посланные за патронами.
   К нашему удивлению, на этот раз в кузове под тентом было чисто: чистые скамейки и выметенный пол кузова радовали глаз. Едва последний залез в кузов, как "Урал" тронулся.
   Немедленно был откинут передний полог, и встречный ветер залетел под тент, как в аэродинамическую трубу, для того чтобы вылететь через задний борт.
   "Сытый желудок, хорошая компания. Что еще нужно для службы? - размышлял я, не вслушиваясь в разговоры однопризывников. - А для счастья?"
   Вопрос был философской глубины и я об него споткнулся, не зная ответа. Для начала я решил, что не уверен насчет всего "счастья", но сейчас неплохо было бы познакомиться с красотами Афгана и местными достопримечательностями.
   "Урал" поехал вдоль каменного забора полка, обогнул парк и выехал на какую-то скверную дорогу, от тряски по которой выворачивались кишки. Мы еще не знали, что по афганским меркам - это проспект. За задним бортом открывался прекрасный вид на унылую безжизненную пустыню, которую мы пересекли вчера. Пустыня эта перетекала своими барханами на восемьдесят километров к северу от полка до самого Хайратона. Смотреть на нее не хотелось: от пустыни веяло какой-то скукой. Я встал к переднему борту. Тут пейзаж был немногим краше: прямо по курсу высились дикие горы и уходили вправо и влево до горизонта. Ни травинки, ни кустика на них тоже не было. Такая же пустыня, только поставленная вертикально. Километрах в трех от полка обнаружилось какое-то селение. "Урал" подъехал ближе, и можно было ясно разглядеть пять-шесть крохотных глинобитных домиков, огороженных глиняной же стеной на манер крепости. "Урал" въехал в крепость, но пробыл там только несколько секунд - ровно столько, сколько потребовалось, чтобы въехать в одни ворота и выехать в другие. Но этого времени оказалось достаточно, чтобы разглядеть весь кишлак. Глиняная стена, которую, судя по ее виду, возводили еще во времена Тимура, во многих местах обвалилась, а ворот было не двое, а четверо, так как кишлак располагался на перекрестке. Поперек нашей дороги шла другая, из желтого кирпича, стертого, выбитого и запорошенного песком: остатки Великого Шелкового Пути или Старая Кундузская дорога. Века назад вела эта дорога из Кундуза в Хайратон, Мазари-Шариф, Шибирган и дальше, в Газни и Иран. Полторы-две тысячи лет назад стоял на этом месте шумный караван-сарай, который содержали евреи-рахдониты, и где купцы, шедшие навстречу друг другу из Европы и из Китая, находили отдых для себя и воду для верблюдов. Но много мутной воды унесла Амударья в пески Средней Азии за эти годы. Не стало ни купцов, ни рахдонитов, ни караван-сарая. Остались только верблюды и нищий никчемный кишлак Ханабад. Советские войска построили Новую Кундузскую дорогу из бетонки чуть севернее Ханабада, и само название кишлака - "Ханский Город" - в двадцатом веке звучало издевкой над блистательным и благополучным прошлым. Тоже мне - город! Шесть ветхих халуп, притулившихся к полуразрушенному глиняному забору.
   Я сел обратно на скамейку и просидел так до самого полигона. "Урал", то и дело потряхивая нас на колдобинах, забирал все выше и выше в гору. Наконец он остановился, укатав нас с непривычки до тошноты. Проехали мы никак не больше десяти-двенадцати километров.
   - К машине! - Востриков подал команду.
   Пассажиры обоих "Уралов" попрыгали на землю.
   - Становись!
   Мы построились повзводно, и я занял свое законное место во втором взводе, подальше от злобного гаденыша-Малька.
   - Внимание, товарищи сержанты, - обратился к нам Востриков, - сейчас мы немного поиграем в войну. Занятие по тактической подготовке с первым взводом проводит лейтенант Тутвасин.
   - Есть! - с готовностью отозвался тот.
   - Со вторым взводом... - Востриков оглянулся на неуклюжего старлея. - Вы что оканчивали, товарищ старший лейтенант?
   - Артиллерийское командное, - развел руками старлей.
   - А в каких частях в Союзе службу проходили?
   - В корпусной артиллерии.
   - Это на стопятидесятидвухмиллиметровых?
   - Так точно, товарищ капитан.
   - Понятно, - вздохнул Востриков, - автомат видели только на присяге и в карауле.
   - Так точно, - подтвердил старлей.
   - Тогда так. Со вторым взводом занятие проведу лично.
   Первый взвод под командой Тутвасина потопал в свой угол полигона.
   Полигон располагался в самом предгорье. Уходя почти отвесно ввысь, внизу горы переходили в сопки, которые толстыми извилистыми щупальцами уходили еще ниже на несколько километров - к пустыне. На широком гребне самой большой сопки был оборудован полковой полигон: смотровая вышка из глиняных кирпичей, две цепочки бетонированных траншей для стрельбы и на директрисе огня два ряда автоматических мишеней: грудные за двести метров и ростовые за четыреста. Совсем далеко, метров за восемьсот стояла еще одна пара ростовых мишеней - для снайперов и пулеметчиков. При попадании мишени ложились и через несколько секунд подъемный механизм возвращал их в прежнее положение. Метрах в пятидесяти правее вышки был вкопан Т-62. Ход из танкового капонира вел в отрытую тут же землянку. Это было жилище полигонной команды, которая ремонтировала мишени, чинила подъемные механизмы и несла караульную службу.
   Востриков оглядел наш взвод:
   - Внимание, товарищи сержанты! Сейчас мы с вами будем отрабатывать действия мотострелкового взвода в наступлении. Мотострелковый взвод наступает по фронту в сто пятьдесят метров. Расстояние между соседними бойцами пять - десять метров. При действии в наступлении всем и каждому сохранять это расстояние. Не разрывать и не сокращать дистанцию. Вопросы?
   Вопросов не было, так как все было предельно ясно. В учебке мы это отрабатывали. По команде Вострикова взвод растянулся цепочкой и с автоматами наперевес пошел на штурм противоположной сопки. Это было не особенно сложно: спустились с одной сопки и, стараясь держать ровную линию, поднялись на другую. Даже не запыхались.
   - Молодцы! - похвалил нас капитан. - Усложняем задачу. Таким макаром, как написано в Боевом уставе, только сбежавших зэков ловить. Понятно, что противник будет вести огонь на поражение по наступающей цепи. Для уменьшения вероятности попадания пуль и осколков наступление ведется следующим образом: передвижение каждый солдат осуществляет не по прямой, а зигзагообразно, максимально пригнувшись к земле. Передвижение осуществляется короткими перебежками. Восемь-десять шагов пробежал - упал. Выждал четыре-пять секунд - продолжил движение. Вопросы?
   Маневр был сложнее предыдущего, но вопросов не было. Вот только падать в чистой хэбэшке в пыль не очень хотелось. Добро бы просто в пыль. Так нет! Вся она перемешана с колючками и острыми камнями. Проползи по ней метров двадцать - все колени и локти раздерешь в клочья до крови. Эх! Где ты, Россия?! Вот где ползать-то! Упал в мягкую травушку-муравушку и ползи как по шелковому матрасу. В Турк-
мении мы как-то ползали разок на тактике. Потом долго доставали колючки из живота.
   Взвод без энтузиазма снова развернулся в цепочку, утешаясь мыслью, что тяжело в учении - легко в бою, не мы первые, не мы последние тут ползаем. По команде капитана мы пове-
ли наступление обратно на полигон. Перебегая и падая, мы спустились в ложбину между сопками, перебегая и падая, поднялись на сопку. Захватив штурмом полигон, мы были грязнее чертей: мало того, что хэбэшки были в пыли и колючках, так еще и пыль смешалась с потом и растеклась по лицам грязными разводами, придавая нам совершенно зверский вид.
   - Молодцы! - снова похвалил нас Востриков. - Еще более усложняем задачу. Одним из главных элементов наступательного боя является ведение огня по противнику. Огонь ведется следующим образом: при перебежке намечаете себе цель, ложитесь для стрельбы, двумя-тремя глубокими вдохами выравниваете дыхание, ловите цель в прицел и даете одну-две очереди. Противник наверняка заметит вспышку от вашего автомата и будет ожидать, когда вы поднимитесь с данной точки для того, чтобы прицельным огнем убить вас или ранить. Поэтому (примите это как закон) никогда и ни в коем случае не поднимайтесь в атаку с той точки, с которой вели огонь! Следует перекатиться или переползти на три-пять метров вправо или влево и только оттуда снова подняться и продолжить наступление. Напоминаю, что передвижение по полю боя осуществляется перебежками, как можно ниже пригнувшись к земле. Вопросы?
   - А куда стрелять, товарищ капитан? - решился переспросить кто-то из строя.
   - Хоть в воздух. Главное - не попасть в спину вырвавшимся вперед. Выберете себе кустик или камень - его и обстреливайте. У нас сейчас не огневая подготовка, а тактическая. Цель занятия - привить вам и закрепить навыки перемещения на поле боя при действии в составе подразделения, а не прицельная стрельба. Еще вопросы?
   Вопросов больше не было.
   - Внимание, взвод. Сейчас вы получите патроны. Снарядите по два магазина. Один - в автомате, второй - в подсумке. Без команды автоматы с предохранителя не снимать, затвор не передергивать.
   Подтащили ящик с патронами, сбили крышку. В ящике оказались две тяжелые цинковые зеленые коробки и больше ничего. Хоть зубами открывай. На крышке каждой коробки стояла маркировка: "ПС 5,45 1080 шт.". Востриков достал из ящика небольшую плоскую железяку, закругленную на одном конце и с острым лепестком на другом. Несколько человек по очереди попытались открыть цинк - бесполезно.
   "Напризывают в армию криворуких! - я посмотрел на открывавших с презрением. - Большую консервную банку открыть не могут! Была бы там тушенка - вмиг бы расковыряли".
   - А ну, дай, - я оттер плечом очередного сержанта, который безуспешно возился с цинком, - смотри, сынок, как дядя делает.
   Я взял железяку и попытался проткнуть цинк. Железяка соскользнула, и я ободрал себе костяшки пальцев об угол коробки. Тогда я снова приладил железяку, направив острый лепесток в крышку. Хлопнул сверху левой ладонью - и только отшиб себе ладонь. На крышке появилась крохотная вмятина. Вострикову надоело смотреть, как тридцать человек мучают одну коробку, и он прекратил наши жалкие потуги, в несколько взмахов вскрыв крышку. Под крышкой оказались плотно уложенные бумажные кубики, в которые были упакованы патроны. В каждом бумажном кубике по тридцать штук. Аккурат, чтобы хватило снарядить магазин. На два магазина хватило немногим, и Востриков так же ловко вскрыл второй цинк. Я взял две пачки патронов и уселся снаряжать магазин. Первые несколько патронов вошли легко, но дальше дело застопорилось: сжимаясь, пружина в магазине сделалась тугой и приходилось прилагать большие усилия, чтобы запихнуть очередной патрон. Похоже, у остальных были такие же трудности и самый сильный не смог затолкать больше двадцати патронов. Видя наше бессильное усердие и, видимо, догадавшись, что конца краю этому не будет, Востриков взял чей-то магазин, присел на корточки и, набрав в левую ладонь пригоршню патронов, показал, как надо снаряжать. Уцепив правой рукой магазин в верхней его части, капитан вставил патрон в гнездо, придержал его большим пальцем и несильно стукнул магазином о коленку. Под тяжестью патронов пружина осела, и новый патрон без труда сел на место. Подавая левой рукой новые патроны, Востриков ритмично постукивая себя магазином по коленке, быстро и без труда снарядил магазин: стук-стук-стук-стук - и готово! Я бы и прикурить не успел за это время.
   - Понятно? - Востриков поднялся и бросил магазин владельцу.
   По такой методе дело пошло веселее, и через пару минут мы снарядили оба магазина.
   - Становись! - подал команду Востриков. - Засечем время. Норматив - четыре минуты. Взвод! К бою!
   По команде мы бегом растянулись в цепь.
   - На рубеж - гребень соседней сопки, в атаку - вперед!
   Если честно, мне было страшно. Остальным, наверное, тоже. Я не показывал этот страх, но он возник во мне. Пусть война была ненастоящая и спереди нас не поливали огнем душманы. Но настоящими были автоматы в руках и патроны в примкнутых магазинах - тоже были всамделишные. Каждый такой патрон, пулей вылетев из ствола, мог прихватить с собой чью-то жизнь.
   Навсегда. В вечность.
   На стрельбах в учебке возле каждого стрелявшего стоял офицер или прапорщик и внимательно следил за каждым движением курсанта. Если курсант допускал оплошность, то его немедленно отстраняли от стрельб и отбирали патроны. Да и патронов-то тех было - смех один. По три штуки в одни руки. А тут - с места в карьер. Вот тебе автомат, а вот тебе шестьдесят боевых патронов. И над душой никто не стоит. Востриков при всем желании не смог бы уследить за тридцатью движущимися цепью сержантами.
   Краем глаза уловив, что атака уже началась и мои соседи двинулись вперед, я пригнулся и побежал по-заячьи зигзагом, будто хотел запутать следы. Пробежав метров шесть я плюхнулся на землю. Терять было нечего: хэбэ уже все в грязи, все равно стирать, а рожей моей можно было пугать грешников в аду. Я упал на землю и моментально десятки колючек и камешков, прокусив ткань хэбэшки, воткнулись мне в грудь и живот. Справа и слева послышался стрекот очередей: та-тах, та-тах.
   "А чего же я не стреляю?!" - мелькнуло в мозгу.
   Рывком дернув затвор на себя, я изготовился к стрельбе. Ничего примечательного, никакой достойной меня цели я не увидел в горячке и выпустил пару очередей в никуда. Лишь бы строго вперед и лишь бы ни в кого не попасть. Не ставя автомат на предохранитель, я подкинулся и снова пробежал десяток метров, все так же петляя. Внимание мое было сосредоточено на том, чтобы не отстать от цепи и не вырваться вперед, поэтому я вертел головой во все стороны для ориентации в пространстве. Стрельба боевыми патронами - дело серьезное и разгильдяйства и невнимания не терпит. Можно влепить кому-нибудь в задницу пару пуль и угодить под трибунал, а можно и самому получить от такого же "вояки".
   Наконец цепь спустилась в ложбину и пошла наступать вверх по сопке. Наверняка с расстояния можно было представить, что здесь идет ожесточенный бой: тут и там раздавались автоматные очереди, будто наши автоматы переговариваются между собой. На вершину я выполз одним из первых: спасибо Микиле и хорошей физической подготовке. Первыми на сопку поднялись - надежда Сухопутных Войск и Сороковой Армии - выпускники нашей учебной дивизии: разведка, связь и пехота из Иолотани. "Белорусы" безнадежно сдохли. Это был не первый подъем на сопку, сказалась усталость, а парни, видать, в горах впервые, "ходить" не умеют, да и с физподготовкой у них в учебке было не так сурово, как у нас. В норматив, разумеется, мы не уложились.
   - Отбой! - за спиной возник Востриков. - Автоматы - на предохранитель. Отсоединить магазины. Отвести затворные рамы. Приготовить оружие к осмотру.
   Взвод снова построился, все отсоединили магазины, передернули затворы, выплевывая из автоматов патроны, и отвели затворные рамы назад. Востриков проходил вдоль строя и смотрел: не остался ли у кого патрон в патроннике.
   - Осмотрено, осмотрено, осмотрено, - то и дело проговаривал он, передвигаясь от одного сержанта к другому. "Осмотренный" отпускал затвор, щелкал курком, ставил автомат на предохранитель и вешал его за спину на ремень. На сегодня война окончена.
   Боже! Как же я устал! Гудели ноги, ныла спина, едва шевелились руки. Все тело было разбито и разломано. Самое лучшее сейчас было - прилечь и подремать минут сто.
   - Взвод! Становись!
   Востриков не устал ни капли. Чего ему?! Не он штурмовал сопку. Не он бежал, падал и стрелял. Он шел сзади цепи как на прогулке и налегке. Ни автомата, ни подсумка.
   - На рубеж - смотровая вышка - шагом марш!
   Взвод в колонну по три стал спускаться с "отвоеванной" сопки в ложбину для того, чтобы подняться на полигон. На заплетающихся ногах мы приковыляли к вышке. Казалось бы - ничего сложного и тяжелого: три раза спустились с сопки и три раза поднялись. Вроде и расстояние преодолели не особенно большое. Глубокая, метров сорок глубиной, ложбина и два склона в нее примерно по полтораста метров. Ну да: склоны были крутоваты, но и за три "штурма" мы пробежали никак не больше километра. Что ж так запыхались-то?
   Нет! Плохо я думал о Вострикове! Глупый и никчемный дух, я преждевременно и необоснованно винил его во всех своих несчастьях. В том, что устал, в том, что весь грязный с головы до пяток, в том, что мне еще восемнадцать месяцев тарабанить до дембеля.
   А Востриков, красавец, пока мы играли в войну, послал один "Урал" в полк и приказал привезти из столовой горячую пищу.
   Война - войной, а обед по расписанию!
   В трех тридцатишестилитровых термосах плескался горячий борщ, прела сечка, перемешанная с тушенкой, и пузырился яблоками и черносливом компот. Да что так не служить?! Обед тебе привозят прямо в "поле"! В одном мешке, сброшенном прямо на землю, лежал белый и пушистый хлеб, в другом - стопка синих гетинаксовых тарелок - шестьдесят штук: на нас, на офицеров и на водителей. Для первого, второго и третьего был только один черпак. Но это уже не проблема. Проблема в другом: не было ложек. Ложки были у старослужащих и дальновидных водил "Уралов", которые из уважения уступили их офицерам, да еще у четверых уроженцев Средней Азии. Вот умны-то! Наверное, и ночью не расставались со своими столовыми приборами. Остальным пришлось есть, по-собачьи схлебывая борщ через край тарелки и подбирая кашу языком, держа тарелку на весу. Куда было лить компот - непонятно. Его налили прямо в облизанные тарелки.
   После обеда резко потянуло на сон и не меня одного. Взвод, одолеваемый истомой, привалился к вышке и вытянул ноги.
   - После вкусного обеда, по закону Архимеда, - начал Щербанич-старший, - полагается курить, чтобы жиром не заплыть.
   Он достал из кармана пачку "Памира", но после беготни и ползанья сигареты оказались раскрошенными. Я сунулся за своими - та же история. У всех сигареты оказались наполовину выпотрошенными. Эх, дурни! Надо было из кармана переложить их в подсумок! Глядишь, сохранней были бы. Но не убиваться же из-за этого? Забили сигареты выкрошившимся табаком и закурили.
   Ах! До чего приятно и хорошо было сидеть, вытянув ноги под вышкой, выпускать из легких синий дымок и смотреть вниз, на далекий полк, на кишлак Ханабад, на далекую пустыню, за которой текла Амударья и начинался Союз. И не надо было бегать и стрелять. Война на сегодня окончена. Вот поспать бы еще.
   Востриков, волшебник и колдун, прочитал общее настроение.
   - Перекур - сорок минут.
   Цены нет такому командиру! В самом деле - нечестно и безжалостно гонять наевшуюся молодежь на штурм никчемной сопки. Докурив, я отбросил бычок, сдвинул панаму на нос и отошел в царство Морфея. Никаких снов не было. Я закрыл глаза и улетел. Не успел я смежить веки, как меня уже толкали в бок. Из мира покоя меня снова призывали на действительную военную службу!
   - Оу! Вставай! Строиться!
   Оказалось, что после обеда прошли не сорок минут, а больше часа и взвод, прочищая грязными пальцами глаза, поднимался на построение.
   - Просыпайтесь, бойцы!
   Востриков ходил вдоль строя такой же бодрый и свежий, как утром.
   - Сейчас немного постреляем и в полк.
  
  

10. Вечер трудного дня

  
   Востриков послал левофлангового за старшим полигонной команды. Когда тот, лениво переваливаясь, подошел, капитан приказал:
   - Поставь-ка нам грудные и ростовые и дай две плащ-палатки.
   Насчет мишеней у сержанта не было проблем - поставим, как же! А с плащ-палатками он заартачился.
   - А плащ-палаток нет, товарищ капитан.
   - Рожай, - отрезал Востриков, - а то одеяла сейчас на землю положишь.
   Через пять минут стояли мишени и были принесены две плащ-палатки: такие старые и дырявые, словно не по мишеням, а по ним вели упражнения в стрельбе.
   - Ну, кто смелый? - спросил Востриков, когда плащ-палатки были уложены на огневом рубеже.
   Патроны после штурма сопки остались у всех, но смелых не находилось. Хоть пострелять из настоящего автомата хотелось всем, но никто не желал быть первым.
   Стеснялись.
   - Разрешите, товарищ капитан?
   Это Рыжий подал голос.
   - Окажите любезность, товарищ сержант.
   Рыжий вышел из строя, примостился на плащ-палатке и, недолго целясь, двумя очередями снял две мишени - грудную и ростовую.
   - Молодец, - похвалил его Востриков, - ты не просто автомат видел, но и держал его в руках. Следующий.
   Вторым всегда проще. За одним первым обязательно потянется полтора десятка вторых.
   - Разрешите?
   - Разрешите?
   - Разрешите мне?
   Понеслось со всех сторон.
   - Разрешаю, - одобрил Востриков, - но по очереди.
   Когда очередь дошла до меня, я почти строевым шагом вышел из строя и доложил:
   - Курсант... Младший сержант Сёмин к бою готов.
   - К бою! - скомандовал Востриков.
   Я подбежал к плащ-палатке, олицетворяющей огневой рубеж и, как и было показано, выбросил правую ногу в сторону, оперся левой рукой в ткань и лег, раздвинув ноги, стараясь правую положить на одну ось с автоматом.
   - Младший сержант Сёмин к стрельбе готов!
   - Огонь! - скомандовал Востриков.
   Ага! Легко сказать: огонь. А куда?! Если стоя грудную мишень еще видно за двести метров и можно рассмотреть ростовую за четыреста, то лежа не видно ничего! Грудная едва торчит из земли, а ростовая через прицел кажется тоньше волоса. Кое-как прицелившись, я дал по две очереди в каждую. На мое удивление - попал в ростовую, промазав по ближней грудной.
   - Младший сержант Сёмин стрельбу закончил! - доложил я Вострикову.
   - Разрядить оружие, поставить на предохранитель, встать в строй.
   - Есть!
   Я отсоединил магазин, передернул затвор - патрон из патронника отлетел в сторону - и встал в строй. Востриков подошел ко мне.
   - А ты не так уж и безнадежен. Не только бражку пить умеешь, но и стрелять немного.
   Из скромности я не стал уточнять, что по второй мишени попал случайно, но поклялся сам себе, что обязательно научусь стрелять.
   За какой-то час отстрелялся весь взвод. Первый взвод стрелял рядом, по своей линии мишеней. После стрельбы Востриков усадил карантин чистить оружие. Я сунул палец в затыльник приклада: как и ожидалось, пенал с приспособлениями для чистки там и не ночевал. Беда не великая. Я оторвал подворотничок - все равно стираться - и стал оттирать пороховой нагар с поршня затворной рамы. Щербаничи и разведчики, усевшись рядом со мной в кружок прямо на землю, взяли с меня пример: оторвали свои подворотнички, такие же грязные, как у меня, и драили ими свои автоматы.
   Я оттирал свой автомат от грязи и копоти, со злостью, которую испытывал к себе и своей страсти к рисовке: "Надо же, какой выискался! Дай-ка мне! Дай-ка я покажу!" - думал я про железяку, которой так неудачно пытался открыть цинк. Кому из нас в восемнадцать лет не приходилось переоценивать свои возможности? Но тут моя самоуверенная беспомощность была видна целому взводу!
   Глупый, глупый дух, я не думал тогда, что убогая и примитивная железяка-цинкорез - удобнейшая на свете вещь для открывания всего, что запаяно. В умелых руках, конечно. Что никаким консервным ножом нельзя открыть цинк с патронами. Все будет соскальзывать. Даже прочным штык-ножом будешь колупаться с ним четверть часа, тогда как цинкорезом, специально для того и придуманным, можно открыть все, что угодно, в считанные секунды.
   Пройдет совсем немного времени, и я освою этот прибор для взлома консервов до совершенства. Двадцать месяцев цинкорезы будут с нами в палатке, землянке и на операциях. Весь срок службы патроны, запалы и консервы будут вскрываться исключительно цинкорезом, и я привыкну к нему до такой степени, что, вернувшись домой, долго не смогу открыть консервную банку некогда привычным консервным ножом.
   Но это будет чуть позже, а пока настроение у меня было "ни в конную армию".
   - Вас куда распределили? - спросил я у братьев и у разведчиков.
   - В роту связи, - похвастался Щербанич-младший.
   Парням повезло. Полковая рота связи - это не второй взвод связи с примитивными рациями. Рота связи - это аппаратура. Та самая, на которую мы учились. Это возможность выйти на связь с любым полком, с любой точкой в Афгане. Пусть крохотная, но возможность поговорить с Союзом, где за такой же аппаратурой сидит выпускник нашей учебки. Рота связи - это, наконец, возможность поймать что-нибудь запретное, какую-нибудь западную волну. Это возможность первым в полку узнавать все самые свежие новости, о которых никогда не расскажут на политзанятиях. Да что там говорить?! Рота связи - это жизнь, а батальонный взвод связи - жалкое существование. Так и сгниют мои молодость и талант, никем не востребованные в пехоте. Двадцать месяцев я буду таскать простейшую Р-149, пока мои однокашники будут работать на нормальных радиостанциях с мощными антеннами.
   - Не переживай, братуха, - Рыжий хлопнул меня по плечу, - вместе службу тянуть будем. Меня во второй развед-
взвод направили. Так что служить будем в одном батальоне.
   Утешение, конечно, хоть и слабое, что буду служить дальше с Рыжим, с которым на одном КамАЗе в Афган приехал. Только я связист, а он разведчик. Разные подразделения, как ни крути. Разные палатки. Разные деды. Разная служба. И не с Рыжим, а со Щербаничами я был в учебке в одной роте.
   - А вас куда? - спросил я остальных разведчиков.
   - Эдика - в какой-то Шибирган, - пояснил Вадим, - а меня в разведроту.
   - А где это - Шибирган?
   - Говорят, километров двести от полка. Дикое место. Колонна раз в месяц. И больше ничего.
   - Тоска, - посочувствовал я Эдику.
   - Тоска, - согласился он. - Вы все вместе в полку будете, хоть иногда друг друга увидите, а я...
   Действительно: ему было хуже любого из нас. С Рыжим мы будем служить в одном батальоне, к Щербаничам тоже можно будет иногда зайти на дежурство - разве они откажут мне в удовольствии "половить" на хорошей радиостанции? А Эдика засунули в какую-то дыру! Слава Богу, что не меня. Уж лучше второй взвод связи.
   Все познается в сравнении. Минуту назад не было человека в полку, более меня обделенного жизнью и горько пенявшего на свою несчастливую судьбу. Но стоило мне узнать, что Эдик распределился еще хуже меня, то мое собственное положение показалось мне чуть ли не завидным. Всегда приятно, что кому-то еще хуже, чем тебе. От этого на душе как-то легче делается.
   Как хорошо, что существует такая вещь как чистка оружия. Занятие нетяжелое, требующее прилежания, а не физической силы, оно позволяет вот так вот, сесть в кружочек и вести неторопливые разговоры. И не надо бегать, ползать и стрелять. Сиди себе и надраивай автомат до блеска. И делом занят, и пот не капает. Но все хорошее когда-нибудь кончается.
   - Карантин, становись! - это возник Тутвасин, отряженный Востриковым. - По машинам!
   "Уралы", съехав по серпантину вниз, через кишлак Ханабад доставили нас обратно в полк.
   - Орлы! На сегодня занятия окончены. Приготовиться к построению на ужин. Вечером в летнем клубе будет кино. Сёмин!
   - Я!
   - Если вечером я тебя не буду наблюдать в строю, то до конца службы ты будешь бедным человеком. Вопросы?
   - Никак нет.
   - Вольно, разойдись.
   Когда строй рассыпался и народ пошел отмываться перед ужином, ко мне подошел Рыжий:
   - У тебя сухпай остался?
   - Остался, а что? - не понял я.
   - Давай вместо ужина постираемся?
   - Зачем?
   - Чудак! Секи сюда. В карантине пятьдесят четыре человека. Так?
   - Ну?
   - Вот тебе и "ну"! А кранов всего восемь.
   - Ну?
   - Баранки гну. Раздели пятьдесят четыре на восемь.
   - Ну?
   - Вы, мордвины, все такие тупые или тебя одного в армию делегировали?
   - Я не мордвин. Я русский, - поправил я Рыжего, - ты толком объясни: чего хочешь?
   - Если стираться после ужина, то очередь до нас часа через три дойдет. Тогда будешь выбирать: или идти в кино в мокрой хэбэшке, или сидеть в модуле? Врубился теперь?
   - А-а, - протянул я, - ну, так бы сразу и сказал.
   - А я тебе "так сразу и сказал": давай постираемся до ужина.
   - Смотри-ка, - похвалил я Рыжего, - хохол, хохол, а соображает.
   Я разыскал Щербаничей и вывалил им резоны не ходить сегодня на ужин. Те согласились, что кино будут показывать, когда стемнеет и сидеть в ночной прохладе в мокром хэбэ не полезно для духовского здоровья. Таким образом, когда сорок восемь молодых сержантов отбивали шаг, маршируя на ужин, шестеро самых умных, во главе с хитрым хохлом, стирались в умывальнике.
   Знаете, за что я люблю Афган и весь Краснознаменный Туркестанский военный округ? За то, что там удобно стираться. Я это понял еще в учебке. Постирался - и ни в коем случае не выжимай! Встряхни пару раз и вывешивай. Через двадцать минут все высохнет. Я засекал. После того, как ты повесил невыжатую хэбэшку, с которой в песок под ногами стекают ручейки воды, времени у тебя останется как раз на то, чтобы сходить обратно в модуль за сигаретами и спичками, вернуться и, не спеша, выкурить сигарету.
   Всё!
   Готово. Можно снимать с веревки и надевать на себя сухое и чистое хэбэ. А так как ты предусмотрительно не перекручивал его, выжимая воду, а повесил, дав воде стечь самостоятельно, то оно у тебя уже вроде как немного поглажено. Без морщин и складок. Носи, солдат, чистое и немятое.
   Рыжий как в воду глядел. Колдун, наверное.
   Из столовой карантин возвращался всё так же печатая шаг, но с постепенным ускорением ритма. Наконец, дойдя до поворота к модулям, строй сломался и сержанты уже непри-
крыто побежали к модулю, сдергивая с себя на ходу грязные хэбэшки. Первыми в умывальник ворвались расторопные азиа-
ты. Разбрызгивая воду из кранов во все стороны, они совали в раковины свои задубевшие от грязи хэбэ и судорожно снимали штаны, опасаясь, что пока они отняли руки от крана, их место может кто-нибудь занять.
   Мы вшестером философски покуривали, глядя на азиат-
ские страсти в умывальнике. Наши хэбэ уже подсыхали на заходящем солнце.
   Кто-то положил мне сзади руку на плечо и прервал мои воспоминания об учебке. Я недовольно обернулся. За моей спиной стоял Амальчиев. У меня сжались кулаки, готовые снова расквасить ему шнобель.
   - Мужик! - одобрительно обратился он ко мне. - Раз на губе сидел, значит не чмо и не стукач. Давай, мир. Меня Тимур зовут.
   Я недоверчиво посмотрел на протянутую для закрепления дружбы руку и, пожимая ее, не удержался и переспросил:
   - А те двое - из твоей команды?
   - Да ладно тебе, - примирительно махнул рукой Тимур, - на, угощайся. Тут такие только офицеры курят.
   Он протянул мне пачку "Ростова".
   Это была правда. В доппайке некурящим выдавали по два килограмма сахара, а курящим восемнадцать пачек сигарет. Только солдатам и сержантам выдавали сигареты самые дешевые, пятого класса, а офицерам - с фильтром. Я отбросил свой окурок и вытянул из пачки две сигареты: одну себе, другую - за ухо, про запас. Амальчиев ничего не сказал на такую мою наглость: сам же предложил угощаться, ну, вот я и угостился.
   До фильма было часа два, до отбоя - и того больше, заняться было нечем. Пока курили, высохло хэбэ. Курить больше не хотелось, разговаривать тоже и я решил, что на сегодня интернационального долга наисполнялся на полигоне, насилу отстирался после него, теперь пришла очередь выполнить долг сыновний и написать матушке, которая уже, вероятно, впала в панику, не зная, куда распределили сына после учебки.
   Пусть мне было только восемнадцать лет, но во мне уже хватало ума, чтобы уяснить для себя, что родным и близким о своей службе нужно писать только правду. И только с три короба. Настоящим шедевром было мое письмо из учебки, где я описывал приезд в нашу часть Маршала Советского Союза. Нет, там не все было сплошное вранье. Маршал действительно приезжал в наш военный городок. Я его даже видел живьем. Метрах в двухстах из кустов, куда я забился, чтобы меня, не дай Бог, не обнаружили. Маршал был солидный, высокий, с золотыми погонами и золотым шитьем на кителе и фуражке. Вокруг него роилось десятка полтора сопровождающих генералов - тоже в золотом шитье. И наш командир дивизии, которого я видел в первый и последний раз в жизни, тоже суетился среди них, выпячивая себя как радушного хозяина и ревностного служаку. Потом генералы расползлись по городку - не Маршалу же, в самом деле, инспектировать? Я вернулся в казарму и стал достирывать чехлы для фляжек всего взвода, для чего, собственно, меня и оставили в казарме, а не потащили в класс.
   Я выстирал эти несчастные чехлы прямо под краном в умывальнике, для ускорения процесса стараясь не шибко расходовать казенное мыло, и вышел за казарму, чтобы просушить их на туркменском солнышке. Не успел я красиво разложить чехлы на скамейке, как возник генерал и поинтересовался, чем я занимаюсь. Умнее вопроса трудно было придумать! По лицу, по форме, по манере держаться, по всему моему виду было ясно, что я позавчера призвался, мокрые чехлы, так небрежно мной постиранные, не оставляли никаких сомнений в сущности моих занятий, но нет же! Надо было специально подойти и спросить: "Чем занимаешься, сынок?"
   Ну, оробел я, оробел. Не каждый день ко мне подходят генералы. Я до того дня генералов только на картинках видел. Заикаясь и проглатывая слова, я доложил "дяде в полосатых штанах", что курсант второй роты Сёмин постирал чехлы для своего пятого взвода и теперь занимается их просушкой.
   - А-а, ну-ну, - одобрил генерал и пошел своей дорогой.
   И о чем тут писать на родину? Что в этом было героиче-
ского? Что престарелый олух подошел к олуху молодому, задал глупый вопрос, получил такой же ответ и с глубокомысленным видом отправился восвояси? И что бы подумала моя родня, прочитав такое письмо? Правильно: что в армии я занимаюсь стиркой и просушкой всякого барахла и вообще меня используют исключительно на подсобных работах за неимением у меня иных способностей. Так низко уронить себя в их глазах я не мог и потому родилась примерно такая нетленка:
   "...а когда я стоял в наряде дневальным, в нашу часть с проверкой приезжал Маршал Советского Союза. Он, такой, заходит в казарму, а я стою тут на тумбочке, но не думай, я не испугался, а как заору во все горло: "Рота, смирно! Дежурный по роте - на выход!" У маршала и у генералов аж уши заложило. Маршал улыбнулся в усы, подошел ко мне и спросил: "Сколько служишь, сынок?" Я ему сказал, что только призвался и служу всего месяц. Тогда, мама, он пожал мне руку, как взрослому, троекратно облобызал, подарил кожаный портсигар и... прослезился. Приеду домой - покажу тот портсигар..."
   Про свое попадание в Афган тоже нужно было написать в этом роде. Нельзя пугать родных и близких словами: "Мама, я служу в Афгане". Это будет означать, что мама и бабушка, не взирая на свою партийную принадлежность, следующие два года проведут на коленях в церкви и перед иконами, молясь за мое благополучное возвращение. А что было писать? Писать, как мои товарищи, про то, что после учебки, получив сержантские лычки, попали служить в Венгрию и Чехословакию? Замыленный сюжет. Любой дух, попадая в Афган, начинает плести про Венгрию и Чехословакию. Те, кто с фантазией, начинают плести про Польшу и Германию. Асы вранья - про Монголию. Идти тем же тривиальным путем было не для меня.
   Венгрия и Чехословакия напомнили мне, каким образом я сам попал в Афган.
   Полгода назад по повестке я, как и положено гражданину СССР, верящему в Конституцию, пришел в райвоенкомат "с вещами" и с полсотней таких же лысых призывников был посажен в Ленкомнате "до дальнейших распоряжений". У нас отобрали паспорта и продержали в Ленкомнате с утра и до закрытия военкомата. Перед закрытием нам вручили военные билеты вместо отобранных паспортов и отпустили по домам, приказав явиться "послезавтра к восьми ноль-ноль".
   Придя домой и пролистав за ужином своей военный билет, я с радостью обнаружил, что уже призван на действительную военную службу и она у меня с сего дня идет полным ходом. Вечером, собираясь с пацанами на дискотеку, я захватил с собой военник и показал им с ликующим видом: дескать, вы - чижики желторотые, а я уже целый солдат Совет-
ской Армии и скоро, того гляди, выбьюсь в маршалы, пока вы тут, на гражданке, водку пьянствуете и девчонок озорничаете. Пацаны признали свое ничтожество и мое превосходство, так как у них были "серпасто-молоткастые" документы, а у меня самый настоящий военный билет со звездами и водяными знаками на каждой странице.
   Первый шаг к беспощадному покорению женских сердец мной был сделан раньше их. В те славные года патриотически настроенные девушки не принимали приглашения на свидание с парнем, если он не отслужил в армии, справедливо полагая, что он либо больной, либо слабак. А я уже одной ногой, считай, в Армии!
   Следующий день я помню смутно, потому что меня тошнило. Пацаны, желая выказать свое уважение, подливали и подливали мне на дискотеке. Хотелось спать и болела голова.
   К назначенному сроку я снова был в военкомате.
   "Вот он я! Берите меня", - хотелось крикнуть всем этим офицерам и прапорщикам. Наивный, я по простоте душевной думал, что в армии работает тот же принцип, что и на зоне: "раньше сядешь - раньше выйдешь". Глупое, неразумное дитя.
   Встречал я людей, призвавшихся 30 июня и уволившихся в запас 1 апреля, то есть прослуживших всего двадцать два месяца. Встречал я и других, тех, кто прослужил по двадцать шесть месяцев. Их было в разы больше. Приказ министра обороны о призыве на службу и об увольнении в запас означает, что с такого-то и по такое-то начинается призыв-увольнение. То есть, согласно Конституции СССР, в эти три месяца призывают и обязуются уволить. А как персонально ты, гражданин Пупкин, сумеешь под себя скроить эти сроки - это государство не волнует.
   К восьми ноль-ноль, малость оклемавшись после гран-
диозной попойки в честь новоиспеченного рекрута, сиречь меня, я заявился в заношенной одежде и со стареньким рюкзачком в ставший уже родным райвоенкомат. К моему разочарованию, мне было объявлено, что сбор моей команды N18 назначен на республиканском сборном пункте в Рузаевке на пятнадцать ноль-ноль. Но машин нет, и путь в соседний городок мне предстоит проделать самому и за свой счет.
   Впервые тогда во мне шевельнулась мыслишка о том, что с нашей армией не все в порядке, если призывники должны прибывать в нее своим ходом, но оспаривать приказ не стал. С автостанции я благополучно уехал и не менее благополучно прибыл в "железнодорожные ворота республики" - город Рузаевку. На часах было двенадцать, сбор был назначен на три, сборный пункт - рукой подать от вокзала. На это время было нужно куда-то себя деть: глупо провести последние три часа гражданской жизни на сборном пункте, среди сотен сверстников, которые мочи нет как надоели на гражданке. Эти последние, Богом данные три часа надо провести так, чтобы потом было что вспомнить, хотя бы первые полгода.
   Мама, добрая душа, дала мне с собой в дорогу четвертак "на всякие неотложные нужды". Бутылка водки стоила пятерку. В кабаке - восемь. На четвертную можно было гудеть в этом кабаке два дня. На вокзальной площади Рузаевки располагалась шикарная, по провинциальным меркам, гостиница "Юбилейная" с одноименным рестораном-кабаком на первом этаже. Желая убить время, я отправился туда и, опи-
раясь на свои двадцать пять рублей, смело заказал бутыл-
ку водки и салат. Я рассчитывал аристократически провести последние вольные три часа за бутылочкой белоголовой, которая грезилась мне как некое бренди, но бутылка кончилась под недоеденный салат как-то быстро. До времени "Ч" было еще почти два часа, а на столе были только едва тронутый салат и пустая бутылка из-под "Пшеничной". Разумеется,
я, ощущая себя вполне нормальным и даже почти трезвым джентльменом, заказал другую.
   Не помню: осилил ли я ее или только ополовинил, но последнее, что запечатлелось в мозгу, это "хмелеуборочный комбайн" на выходе из кабака с двумя сержантами в милицейской мышиной форме, которые раскрыли свои объятья, принимая меня как родного.
   Дальше - большой провал и отрывки из диалога с сержантами:
   - Ты куда?
   - Туда, - промычал я, неопределенно махнув рукой в сторону, где по моим расчетам находился призывной пункт.
   В употреблении водочки мной было сделано сразу несколько роковых ошибок. Во-первых, я закурил после употребления. Это ускорило всасывание и усилило действие алкоголя. Во-вторых, я не рассчитал пропорцию выпитого к массе тела и не сделал поправок на возраст. И в-третьих - я к литру "Пшеничной" не присовокупил ничего, кроме овощного салата. После таких стратегических просчетов, для Советской Армии было бы в высшей степени легкомысленно ожидать того, что в ее ряды вольется трезвый и дееспособный новобранец. Я катастрофически и необратимо опьянел и слабо представлял себе происходящее. Одна, лишь одна мысль еще жила в моем умирающем сознании: добраться до сборного пункта, во что бы то ни стало, доложить о прибытии, а там - как фишка ляжет.
   - Куда "туда"? - уточнили милиционеры.
   - В армию! - я глянул на них мутными глазами, как на полных недоумков. Куда же еще может направляться пьяный юноша среди бела дня?
   - А-а. Ну, иди, - согласились хмелеуборщики, - счастливой службы.
   Очнулся я в вытрезвителе, связанный в положении "ласточка", вероятно, из-за буйности характера, проявленной при задержании и водворении.
   Вывихнутые руки, привязанные к согнутым ногам за спиной, дерматин кушетки, уткнувшейся в лицо, сопли, пузырящиеся из ноздрей и мои истошные вопли:
   - Дайте мне хоть в армию от вас уйти!
   Сделав скидку на мою молодость и узость кругозора, в вытрезвителе меня даже не били. В шесть часов утра пришел гражданин начальник, а в семь часов меня чуть не с оркестром проводили в сторону сборного пункта. Предложение довезти меня до места на красивом сереньком фургоне с мигалкой и красным крестом на боках я из гордости отверг. К радости моей и удивлению, в кармане брюк лежала целехонькая трешка! Хватит и на выпить, и на закусить. В восемь ноль-ноль я, почти трезвый, колотил в железные, с красными звездами, ворота сборного пункта. Слева от ворот была сторожка, дверь которой раскрылась и на порожке возник прапорщик. Его лицо показалось мне смутно-знакомым.
   - Тебе чего? - спросил он меня.
   - Мне - в армию! - стараясь держаться прямо, заявил я.
   - А-а, это ты? - прапорщик, вероятно, узнал меня. - Заходи.
   Кому неприятна популярность? Смотри-ка: еще и недели в армии не служу, а меня уже прапорщики в лицо помнят! Так и до генералов я скоро доберусь.
   - Товарищ прапорщик, - я сунул ему под нос повестку, когда мы прошли в сторожку, - вот тут ясно написано: "команда N18"...
   - А ты не помнишь, что вчера вытворял? - как-то грустно переспросил прапорщик.
   Я не помнил, будучи уверен, что милиционеры забрали меня прямо от кабака. Плохо я думал о милиции и хорошо - о Советской Армии! Прапорщик мне тут же и пояснил, что вчера, около пятнадцати ноль-ноль, я колотил в эти самые железные ворота со звездами и кричал: "Пустите в армию", тогда как нормальные, в меру выпившие призывники, проходили на сборный пункт чуть левее: через ворота сторожки в сопровождении родителей. И даже попав внутрь, когда меня под локотки втащили за ворота, я не успокоился и продолжал барахтать ногами. Я ходил из строя в строй, в поисках "своих", заверил всех родителей, которые провожали своих детей, в том, что "мы вернемся с победой", выпил с каждой семьей, которая ставила в строй рекрута, облобызал всю родню, стоящую около плаца, сыграл на всех гитарах в округе, и куда я пропал после этого, не знает даже главный военный прокурор.
   Срамота! Стыд и срам. Даже в армию уйти по-человече-
ски - и то у меня не получилось. Жизнь - жестянка! С первой попытки - завернули, со второй попытки - я сам себя завернул, с третьей... Вот только бы хоть она оказалась удачной.
   - Товарищ прапорщик, - обратился я к привратнику, - а что это за команда была: N18?
   - Венгрия, - лениво пояснил прапор, - зенитно-ракетные войска.
   - А у меня теперь какая?
   - Команда 20-А. Сухопутные войска. Послезавтра - в это же время. Вопросы?
   - Какие вопросы? - это я уже спросил у закрывшихся дверей.
   Я вернулся от воспоминаний к реальной жизни, зашел в модуль и достал из вещмешка тетрадь с вложенными в нее конвертами. Мне предстояло создать новый шедевр вранья, чтобы успокоить матушку и всю родню заодно. Я сел в Ленкомнате и написал заранее приготовленную фразу:
   Здравствуй, мама.
   Всё. Дело встало. О чем писать дальше, я не знал.
   Дела у меня идут хорошо, служба тоже идет нормально.
   Глубокие мысли, но надо переходить к главному и успокоить родительницу. Перед самой отправкой из учебки, темной ночью, когда все патрули спят в комендатуре, я сорвался в самоволку и с переговорного пункта позвонил домой. Телефона дома у меня никогда не было, поэтому в бланке заказа я указал деревню. Трубку взял дед и в короткой трехминутной беседе я его клятвенно заверил, что распределился никак не в Афган, а куда - военная тайна и напишу об этом с нового места службы, если командир разрешит. Венгрия и Чехословакия отпадали. Монголия была чуть лучше, но врать, так врать. Красиво и с размахом.
   По распределению я попал в Индию. Младшим военным советником при посольстве. Буду служить на радиостанции, которую изучал в учебке. Служба у меня теперь в штатской одежде, под кондиционером. За окнами джунгли, в которых прыгают обезьяны и бабуины.
   Хорошо придумал! И про Индию, и про джунгли, и про бабуинов. Какая, в сущности, разница - Индия или Афган? Вот только джунглей не было верст на триста, а бабуины не прыгали по веткам, а стирались в умывальнике.
   Так что ты зря волновалась за то, что я попаду в Афган. Видишь теперь, как все удачно получилось. Вот только отпусков здесь не дают и посылки из дома не принимают. Но и так у меня всего полно, а едим мы с посольскими в гражданской столовой.
   Вроде все. Как освоюсь, напишу еще.
   Кого из нашего двора взяли в армию?
   Передавай всем привет.
   До свидания.
   Я успел запечатать письмо в конверт и написать адрес, как пришли земляки. Они уже были слегка "на взводе".
   - Пойдем, земляк, отдохнем, - Вован по-братски обнял меня за плечи.
   - Не могу, пацаны, - начал оправдываться я, - Востриков обещал мне голову оторвать, если не увидит меня в строю. А скоро уже идти на фильм.
   - Детсад, ей-богу! - вздохнул Санек. - Взрослые мужики, а как маленькие, все за ручки держитесь. Вы еще в пары постройтесь, когда в кино пойдете.
   - Да ладно, тебе, - унял его Вован, - тут такое дело: мы завтра уезжаем. Надо бы посидеть напоследок.
   - Куда? - не понял я.
   - Как куда? Домой! Домо-о-ой. Понял?
   У меня упало настроение: только, можно сказать, познакомился с земляками, и вот они уезжают на дембель, а я остаюсь в полку. Без земляческой опеки. Но проводить земляков было все-таки нужно.
   - Ладно, мужики, - согласился я, - я с фильма "свинчу" и приду в каптерку.
   - Добро! - земляки хлопнули меня по плечу и ушли по своим дембельским делам.
   Все время до фильма я провел как на иголках, не решаясь сорваться в каптерку шестой роты. Востриков вернулся после ужина и я постарался попасться ему на глаза, чтобы мужик не переживал напрасно - тут я, тут, товарищ капитан. Мы строем пришли в летний клуб, и я выбрал себе место с краю послед-
него ряда, чтобы, когда пойдут титры, рвануть к землякам.
   В каптерке уже не просто шло веселье, а стоял алкогольный угар. Был накрыт такой же стол, как вчера. Шестая рота провожала своих дембелей. Все были мне знакомы по вчерашнему загулу. Мирон, сменившись с караула, спал прямо за столом, уперев в него руки и положив на них голову. Пять дембелей и три деда сидели вокруг стола уже изрядно поднабравшиеся. Все говорили разом и никто не слушал другого. Учитывая мое вчерашнее разобранное состояние и уже имея кое-какой опыт, в этот раз я отделался половиной кружки браги. Дембелям и дедам вольно колобродить хоть до утра, а мне сегодня еще в строй вставать. Нужно быть в форме, а не болтаться жалкой и беспомощной сосиской.
   На вечерней поверке Востриков, выкликая мою фамилию, недоверчиво посмотрел в мою сторону, убедился, что я в строю, прочитал еще пять-шесть фамилий и объявил:
   - Отбой - сорок пять секунд.
   Сорок пять? Если отбой, то духам и двадцати много! В учебке мы сотни раз отрабатывали "отбой-подъем" и свои движения по раздеванию-одеванию довели до автоматизма.
   Три самых сладких слова для молодого бойца: "отбой", "обед" и "письмо".
   Востриков еще и лба не успел бы перекрестить, как я уже был под одеялом. Кайф какой - на первом ярусе! Вспомнилось, как в учебке сержант, давая команду отбой, желал нам спокойной ночи.
   - Взаимно, - хором отвечала ему учебная рота.
   - День прошел! - констатировал сержант.
   - Слава Богу - не убили! - соглашались с ним сто восемьдесят курсантов.
   "День прошел, - сказал я сам себе, - и слава Богу - не убили".
   День был насыщенный событиями. Да и на тактике подустал.
   Я заснул раньше, чем смежил веки.
  

Продолжение следует


Оценка: 7.15*27  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"