Стрельников Владимир Геннадьевич

посвящается Теренчук Е.М.

1.

Перед сном - музыка. Такая, которая вливается в тебя ядом одиночества, скорбью о потерянном любимом человеке, отчаянием невозможности обрести желаемое. Река этих чувств топит мое личное маленькое простое одиночество, которое не сравнить с силой и великолепием тоски и одиночества в музыке. Нет ничего по-настоящему сильного во мне. Все действительно важное приходит в меня извне: через музыку, через книгу. Из фильма, бывает. И я блажен этим потопом. Я засыпаю, переполненный чувствами, мною не заслуженными и не отвоеванными настоящими страданиями. В тех глубинах себя, куда я давно боюсь заглянуть, я закрыл такой сонм любви, какой мог бы испепелить не только меня, но и того, кого я полюбил бы. Я научился обретать не воюя.

С тех пор я только восторгаюсь и протягиваю своё сердце для дружбы родственных душ. Я нашел в этом свою тихую, спокойную прелесть. Никаких безудержных бурь. После которых потери плотно заслоняют в памяти картины полного счастливого союза влюбленных.

Я с ней тёплый, я протянул ей свое сердце для дружбы. С ней я оживаю. Рядом с ней я ощущаю тот мир, в котором я могу быть самим собой - чистым, свежим как в 11 лет, храбрым, сильным, остроумным. Без нее я гасну и становлюсь эфемерностью бытия.

Я обратил на неё внимание из-за цветастого платья, нелепым ярким пятном выделявшим ее из массы серьезных уважающих себя людей. Слишком широкий вырез для маленькой груди. Длинные мягко-рыжие волосы. То ли с ними поиграл ветер, то ли их расчесывали без должного усердия. Было в этом что-то трогательное. Взъерошенный воробушек.

Лиза только что взяла у нее заказ. Девушка что-то достала из сумки. Книга. Она читает книгу в кафе. Ещё одно дикое одиночество. Выпить ничего не взяла. Съела тарелку пеннэ аль помодорро и ушла.

В течение следующих трех месяцев она снова приходила. Не часто. Первым делом, сев за стол, она убирала в сумку плеер. Не открывая меню, заказывала пасту или роллы, всегда только с овощами. Читала, пока колдовали повара. Ела и уходила. Ничего особенного. Сейчас уже не то время, когда девушки ходили стайками (минимум по двое). Сегодня я зайду в кафе и увижу пять-шесть девушек. Каждая за отдельным столиком. Так и тянет предложить им сесть вместе. Не то что бы я верю, что, собери их какая-нибудь сила за один общий стол, сонный зал вдруг завибрирует колокольчиками девичьего смеха, развеется смог одиночества. Нет. Неприятна разбросанность их, расточительная пустота за столиками, рассчитанными на четверых. Так хочется собрать в одну коробку игрушки, раскиданные ребенком по всей комнате.

Но Рита... Риту никогда не хотелось посадить со всеми в одну коробку. Она не вписалась бы ни в одну. Может, каждый так думает про своего друга. Рита стала мне настоящим другом. И мы считаем своих друзей особенными не просто потому, что они наши друзья. А потому, что они, будучи друзьями, перестают быть для нас частью чуждой нам безликой массы. Мы все - чья-то безликая массовка, фон, на котором горят образы близких и дорогих людей. И каждый из нас для кого-то - ласковый или жестокий скрипач, как никто другой заставляющий вибрировать одну из струн души в том или ином ладу.

Я узнал, что ее зовут Рита, когда Капо представил нам ее как новую коллегу. Я много раз пытался предположить, кем она работает. Она могла прийти в кафе поздно вечером, посреди рабочего дня, утром в воскресенье. Словно работы у нее не было. Гадай-не гадай. Теперь официантка.

Поначалу Рита не разговаривала со мной. Она ни с кем не разговаривала. Я почти был уверен, что это оттого, что она стеснялась с нами заговорить. Или просто не видела в этом нужды. Или и то, и другое. С посетителями она была на удивление приветлива и солнечно-улыбчива. Она любила разговорить их, любила заставить их рассмеяться. Она не боялась их и не уставала от них. Они уходили. Приходили новые, тоже уходили. Именно это ей нравилось. Поймать смех людей, которых она видит в первый и в последний раз. Она собирала лица и улыбки не для мертвой коллекции. Она пыталась раствориться в лицах, в их разнообразии. Набрать в себя как можно больше впечатлений от выражений разных лиц мужчин и женщин. Словно хотела утопить в этом множестве какое-то одно единственное лицо.

Однажды она заговорила. До закрытия оставалась четверть часа. Не закрыт был только один стол. Мы не хотели торопить эту пару. По всей видимости, одно из их первых свиданий.

Рита подошла ко мне. Устало облокотилась локтями на барную стойку. Вздохнула.

- Поговори со мной.

Я улыбнулся. Сказала неожиданно. Сказала легко.

- Поговорим о любви. Все остальное в этой жизни - чепуха. Не люблю под конец рабочего дня заводить разговоры о чепухе.

- А я бы лучше о чепухе... О любви, я бы сказала, надо молчать. Но сегодня - пусть. Говорим о ней. Ты любишь или тебя любят?

- И то, и то. Но это не то, - я сам засмеялся тому, как глупо выразился. - Я люблю одну девушка. А меня любит другая девушка.

- Как всегда, - улыбнулась. - Пойдем на Патриаршие. Выпьем что-нибудь. Расскажешь, почему ты не с той, кого любишь. И почему та бедняга, что любит тебя, все никак не поймет, что ты любишь другую. Я тоже глупая. Мне нужен дружеский подзатыльник от мужчины.

2.

Мы остановили свой выбор на красном. И потом мы всегда брали красное. Рита верила, что красное вино полезно. Абсорбирует токсины и даже радиацию. Когда-то Рита работала стюардессой и начала ценить свое здоровье прежде, чем оно стало уступать место болезням старости. Первый тост всегда был за здоровье.

- Почему не поговорить с ней? Прямо, как мы с тобой сейчас. Не объяснить ей. Не отпустить её.

- Я говорил, говорил столько раз, сколько раз смог остановить на себе её взгляд. Я объяснял. И я не могу отпустить.

- А знаешь, я спрашивала про другую. Про ту, которая любит тебя.

- Ульяна.

- Уьяна. Но ты все равно ответил, между прочим.

- Получается, что ответил.

- Тебе все равно. Ты даже не подумал о ней, когда я спросила.

- Именно.

- Так вот этой твоей принцессе, которую ты так любишь, ей так же все равно, как тебе все равно, что существует Ульяна, что Ульяна тебя любит до такой одури, что не видит, насколько она тебе не нужна, не видит, что в неё влюблен какой-нибудь Вася, не помнит, как ты изо дня в день своим равнодушием втаптываешь её с остатками гордости в самоуничижение; не замечает, каким ледяным безучастным взглядом она встречает и провожает ласковый взгляд Васи.

Как Элла Каган любила Маяковского! Как Маяковский любил ее сестру, Лилю! Как Лиля любила Осипа Брика! Как Брик любил литературу, и наверняка что-нибудь еще, кроме литературы! Но вернемся к Элле. Она любила и страдала, не в силах противопоставить дурманящим чарам сестры свои чувства к поэту, ищущему любви, великой в своем страдании, а не любви разделенной, готовой одарить счастьем обоих. Элла выросла, переросла. Элла стала Эльзой Треоле. Хорошей или плохой, но известной писательницей. Ее необыкновенной красоты глаза тронули Анри Матисса, врезались в сердце Шкловскому. Ее любили многие. Но любила ли потом она?.. Любила ли ТАК, как когда-то в первый раз, когда была одержима им, Маяковским? Может, - нет, никогда нет, нет и нет. А, может, потом она любила. Может, потом она НАКОНЕЦ-ТО любила, по-настоящему, без боли. Любила с уважением и благодарностью за ответное тепло. Тепло - оно самое главное в любви. Никакой огонь неразделенной любви, запертой в одном теле, не сравнится с ласковыми теплыми волнами, гуляющими от одного любящего сердца к другому и обратно, и так беспрерывно. Хотя... Я не знаю... Я здесь всегда спотыкаюсь. Пока я еще Элла, а не Эльза. Я бы пока выбрала смертоносный пожар, я бы прошла мимо слабого огонька, обещающего годы спокойствия, взаимопонимания и ласки. А если я дорасту до Эльзы? Не ударит ли мне в голову со временем желание быть снесенной ураганом, прочь от скучной приторной радости? А он, милый друг, тихий муж? Не захочет ли он свежего пламени? Кто не захочет, если подвернется в молчаливом безмятежном поле новое, разгоняющее кровь лучше пиявок, чувство? И это - не то. И то - не то. Все что-то не-то, - мы засмеялись.

- Сейчас все как-то суетно, многолицо, многактово, - продолжала она. - Для меня любовь - один акт, и действующих лиц - не больше двух. Иначе это не любовь, а сплетня о том, кто за кем ходил. Не так все любят нынче, как прежде! Теперь это какое-то нездоровое умопомешательство на том, чего мы не можем получить, потому что-либо не заслуживаем, либо это в принципе не предусмотрено для нас Вселенной. Болезнь непростая, и лечить ее надо по-хитрому. Мне пришёл в голову как раз один такой хитрый способ. Мы с тобой его опробуем. Уже начали, между прочим.

- А ты уверена, что хочешь "вылечиться"?

- Постой... Потом. Не думал, что все это напоминает наркозависимость? Тебе нужен один единственный человек, ты не можешь получить его, и тебя ломает, душу выворачивает от бездонной горечи не иметь её только для себя. И ты не осознаешь, что это зависимость. Тебе кажется, что стоит лишь тебе захотеть - сможешь остановиться.

- Ты любила?

- И да, и нет. Мне несколько раз казалось, что да. Я искренне верила, что да. Я признавалась в любви и никогда не стыдилась признаваться в том, что я тепло отношусь к молодому человеку. Только спустя годы я поняла, что ни разу на самом деле не любила.

- Как же такое можно понять?

- Элементарно. В фильмах, в книгах, через музыку о любви я ощущаю любовь в десятки раз сильнее, чем когда-либо испытывала к какому-либо живому человеку. Только годы спустя я поняла, что никогда напрямую не любила конкретного человека. Я любила его через песни, которые слушала, думая о нем; через фильмы и книги, в которых вместо главного героя видела его. Это не идеализирование. Это безжалостно аморально. Я находила живой человеческий сосуд, через который я могла бы изливать в мир те бешеные страсти, что порождают во мне одни мысли о великих чувствах, описанных или придуманных совершенно чужими мне людьми.

Мы с тобой все обсудим. Всех обсудим. Мы станем сильными, как Эльза Триоле. Такие, как Эллочка Каган никому не нужны, тем более в наше время. Наше время... Сколько его у нас, и на что мы его растрачиваем? На горе любить тех, кому мы безразличны. Я иногда счастлива этим горем. По-своему счастлива и несчастна. Именно оттого, что несчастна, я и счастлива немного. Это все же лучше, чем не чувствовать ничего, быть деревом на ветру. Успеваешь ты за мной? Я так устала... Как же я устала... Я так хочу их всех убить в себе... И посмотреть, как мне будет житься. Без постоянной леденящей кровь мысли о том, что с ним мне никогда не быть, что видеть мне, как он возьмет в жены другую и бросит "спасибо" на мое поздравление...

- Ты обманула. Ты совсем не решила ещё, хочешь ли ты избавиться от этой боли.

- Я не обманывала. Я сказала, что мы избавимся от всех терзающих нас призраков. Хочу я этого или нет. Надо. Необходимо.

- Как?

- Как сейчас. Мы будем говорить с тобой каждый день. С каждой беседой я буду острее ощущать, что ближе тебя я не найду никого, и что тебя мне достаточно. Что с тобой одиночества больше нет. Никто лучше тебя меня не поймет. Я дам тебе имя, я придумаю тебя во плоти. Ты мне будешь говорить, как глупо мне тянуться к тем, кого совсем не тянет ко мне. Тогда, когда у меня есть ты. Ты. С тобой в любую минуту. О чем угодно. Везде.

- Думаешь, пора? Сказать мне. Ты начала издалека.

- Я рада, что ты понял.

- Мне стоило бы возмутиться. Или заплакать. Быть плодом чужого воображения не сладко.

Так значит, мы вместе навечно?

- Нет. Если я встречу того, кого давно ждет мое сердце - я тебя отпущу.

- И ты меня забудешь.

- Скорее всего - да. Но я бы этого не хотела. Поэтому мы кое-что оставим о тебе. Так я сделаю тебя реальнее для себя до тех пор, пока ты мне будешь необходим. Так я сохраню тебя как вечное напоминание всех терний, через которые мы с тобой пройдем, пока будем одни. Это будет рассказ. Я бы хотела, чтобы его написал именно ты. В рассказе, написанном от моего лица, не будет желаемого мне эффекта.

- Умею ли я писать хорошо?

- Не важно, насколько дурной получится рассказ. Хорошо мы не напишем. Главное в нем - дружеский подзатыльник от мужчины. Пусть мужчина и выдуман мной.

- Я даже не знаю, с чего его начать. Ты хоть раз писала что-то кроме сочинений и анализов текста в университете и школе?

- Нет.

- Как быть?

- Я знаю. Начни с любви. С любви к музыке. С самой сильной нашей любви начни. С того, что бесконечно и бескорыстно. С того, в чем нежность и ярость, тепло и холод. С музыки.

- А потом?

- Придумай, как мы встретились и подружились.

- А конец?

- Конец - за мной. Когда-нибудь я закончу рассказ сама. Но все остальное сделать должен ты, только ты.

- Я понял. Ты меня убьешь в себе, как и всех остальных. А этот рассказ будет для тебя гербарием засохших призраков тех, кого ты любила.

3.

Есть место, где можно безнаказанно убить человека и жить дальше спокойно и счастливо без терзаний. Иногда я люблю закрыться там от всех и замереть под потоками печальной музыки. И вспоминать одного за другим. С каждым разом убивать все легче и легче. Они уже не так притягивают как раньше, когда я была наивной и впечатлительной. Я была гиперэмоциональна. Как во мне умещалось столько переживаний, влечений, чувств?.. И каждое увлечение существовало отдельно от всех остальных, отдельно от всего мира. Были только он и я. Его образ и я. Конечно, бывало, что в моей с ним истории он не участвовал ни словом, ни духом. Но каждый однажды узнал, сколько значил он в моём мире. Узнал прежде, чем быть убитым. Или после того, как был убит. Я написала всем.

Я приводила их в эту комнату и говорила с каждым сколько душе угодно. Некоторых я никогда сюда не приводила. Одна мысль о нем так меня волновала, что от одной фантазии, что мы можем сидеть рядом и говорить, было бы невыносимо трепетно в груди. Даже сейчас, спустя столько времени, представляя, что я могла бы взять его за руку, у меня сжимается сердце. И я не думаю, что в настоящей жизни возможно вызвать подобные ощущения. Может, я бы вообще ничего не почувствовала, даже если бы не только коснулась его руки, но и могла бы обнять. Лавина чувств от одного только соприкосновения рук заполнит только то место, где безнаказанно можно убить человека и где можно говорить с кем угодно, даже если в настоящей жизни этот человек не знает о твоем существовании.

В этой небольшой комнате стены, пол и потолок покрыты темно-синей тканью. Стены и потолок усыпаны небольшими лампами, дающими мягкое приглушенное мерцание. Они никогда не перегорают. По углам расставлены темно-синие кресла, возле одной из стен - широкий темно-синий диван. И тут и там разбросаны мягкие синие подушки. Справа от дивана - маленький высокий столик, на котором чаще всего стоит кувшин с водой, один бокал и блюдо с виноградом. Летом - черешня. Иногда конфеты, красное вино. Горячий чай. Не пытайтесь найти здесь что-нибудь ещё. Все, что здесь есть - я перечислила. Ни одной картины, ни одной статуэтки или случайно завалявшейся пуговицы - ничего. Ничто здесь не отвлекает.

Когда-то в этой комнате я придумала себя друга. Противоположного пола. Я поделилась с ним своей душой. Той частью, которой я не дорожила, которая меня тяготила. Он обрел плоть и кровь для меня. Он не был фантомом. У него даже было имя. Я его обманула. Я просила его уйти, когда найду то, что ждала. И когда я сказала, что я нашла, что надо, он молча ушел. Оставив в память о себе один неоконченный рассказ. Он ушел вместе с той частью моей души, которую я ему отдала, создавая его. Что мне и надо было.

Я быстро заметила, что все, к кому я прирастала душой и сердцем, покидая меня, забирали с собой часть меня. Только так я стала жестче, тверже. Где та влюбчивость и наивность, те искренние порывы, которые были нераздельны от меня? Они все ушли с кем-то.

Тогда я решила. Отрезать лишнее, самое опасное. Пока не источилась незаметно. Я знала всегда что я хочу в себе оставить, а что - лишнее, беспомощно-бесполезное.