- А как вам кажется, Матвей Петрович, казнят петрашевцев или же нет? - спросил молодой человек в тонких чёрных усиках.
Матвей Петрович, грузный мужчина лет пятидесяти пяти, с широким красным лицом, сидел за длинным столом в обеденной зале собственного дома и в кругу своего небольшого семейства принимал молодого гостя. Обедающие ожидали, когда подадут чай.
В это время было видно, как за окном на Петербург проливается тёмный и остывший октябрьский дождь, отчего в доме царил полумрак, а из углов комнаты тянуло холодом и сыростью.
- Отчего же казнят? - как бы задумавшись, с выдохом переспросил хозяин дома. - Они, кажется, ничего антиправительственного не сделали.
- Не скажите, - как-то лукаво подмигнув дочке Матвея Петровича, Елизавете Матвеевне, которая сидела тут же за столом рядом со своей мамой, возразил молодой человек. - Поговаривают, что при расследовании заговора, которое, к слову сказать, некоторые остряки называют лишь процессом о намереньях, появился факт о желании заговорщиков создать собственную типографию.
- Будет вам, Аркадий Васильевич! - будто пугаясь слов молодого гостя, воскликнул глава семейства. - Вечно вы с фантазиями к нам приходите. Ничего такого не могло быть. Это всего лишь молодежь шалит. Кроме того, кто там? Литераторы, учителя, студенты, да отставные всякого рода. Ну, разве это заговорщики, разве это бунтовщики? Какие же это бунтовщики?! Ну, собирались по пятницам, ну читали письма там разные, ну покрикивали, но разве ж это бунт? Помилует их Государь.
Последние слова Матвей Петрович произнес таким уверенным тоном, словно он и был тем принимающим решение государем.
- Как сказать, - не унимался беспокойный гость, видимо, старавшийся произвести впечатление на домашних. - Вот декабристов государь Николай Павлович в своё время весьма странно помиловал: заменил четвертование на повешенье. Да-с... Думаю, и тут нечто подобное произойдёт. Уж после декабристов-то Третье отделение свой хлеб зазря есть не станет, а поэтому было бы странно, если бы они обеспокоили невинных.
- А правда, что в числе заговорщиков есть и автор "Бедных людей" - господин Достоевский? - вдруг воскликнула дочь, кругленькая и румяная девица.
- Совершенная правда, Елизавета Матвеевна, - любезно подтвердил Аркадий Васильевич. - Только почему это вас так взволновало?
- Как же, такой писатель и вдруг его казнят...
- Какой такой писатель? - выделано удивился молодой человек. - Я, Елизавета Матвеевна, считаю, что его литературный талант несколько преувеличен. Да, написал человек один неплохой роман, но что же из этого? Да ничего особенного! Кроме всего, мне кажется, что, судя по тому, что из-под его пера до сей поры ничего более значительного не вышло, он-то и пустился в заговорщики. Амбиции, так сказать. В отчаянье ударился человек от своей литературной несостоятельности. Даже можно сказать, что на самоубийство покусился. Ведь в наше-то время, только человек лишённый всякой надежды может решиться вступить в заговор, и уж тем более - в политический. Ведь это истинное самоистребление.
- То есть, Аркадий Васильевич, - вступила в разговор мама, в противоположность мужу и дочке сухонькая болезненного вида женщина, - вы считаете, что у Достоевского это такой новый метод сводить счёты с жизнью?
- Непременно! - с удовольствием подтвердил Аркадий Васильевич.
- Да, - грустно вздохнув, сказала Елизавета Матвеевна. - Вот если бы он так поступил из-за любви - как бы это было возвышенно! А из-за литературы... Пожалуй, это совсем даже не остроумно.
К этому времени, наконец, подали чай.
***
Лев Алексеевич Перовский, пятидесятивосьмилетний Министр внутренних дел Российской Империи, сидел за рабочим столом в своём широком кабинете и занимался своим каждодневным делом: внимательно изучал документы ему подготовленные, ставил визы, читал донесения, рапорты и прочее и прочее. Он был одет в красивый зелёный сюртук с высокими отворотами, на левой груди его поблёскивали наградные звёзды, а на шее графа висел орден Белого Орла. Перовский был хмур и озабочен. Работа не ладилась.
Утренние доклады были окончены, и теперь мартовское полуденное солнце ярко светило в высокое окно кабинета, озаряя собой почти всё его пространство. Да, почти всё. Кроме одного дальнего угла, в котором стоял одинокий, обшитый кожей, стул. По всем физическим и геометрическим законам этот угол всё-таки должен был быть освещён солнцем, но, однако же, там собралась густая и тяжёлая тень.
Перовский нервно откидывал от себя один документ за другим, тёр высокий лоб, трогал себя за выбритый, неприглядно выпирающий вперёд подбородок, и всё это продолжалось до тех пор, пока вдруг в кабинете не раздался чей-то быстрый и высокий голос.
- Добрый день, - поприветствовал голос и скоро продолжил. - Я, Лев Алексеевич, к вам. Да-с. К вам, к вам. Я тут прослышал, что вам дали некоторое новое поручение, не так ли? Решил вас навестить, так сказать. Засвидетельствовать вам своё почтение. Надеюсь, вы не против?
Граф быстро поднял глаза, и словно уже заранее зная, откуда может доноситься этот голос, уставился в тот самый тёмный угол, где совсем недавно стоял никем не обитаемый стул.
Однако теперь на стуле удобно устроился молодой человек неприятной и какой-то совершенно распущенной наружности, в бордовом сильно потёртом сюртуке и несвежем белье. Он нахально положил ногу на ногу, вертел в пальцах что-то похожее на деревянный крестик, и как-то пакостно улыбался кривым, с тонкими губами, ртом.
Наступило короткое молчание.
- Что же вы? - вновь начал молодой человек, поднимаясь с места и направляясь к столу. - Или уж не рады меня видеть?
Дойдя до стола, он бухнулся в кресло, всё так же вызывающе закинул ногу на ногу и, словно замечтавшись, запрокинул голову и начал рассматривать потолок, временами почёсывая свой длинный и тонкий нос.
- Какой же человек, - начал Перовский, - будет рад тебя видеть? Ни одно существо на свете тебе не радо. Неужто ты думаешь, что я тебе вдруг обрадуюсь?
- Но, но, но, - пригрозил гость. - Если я вам не нравлюсь, это ещё не значит, что меня можно обижать. В конце концов, не я, а вы ко мне в своё время обратились, Ваше сиятельство, так что будьте любезны, сохраняйте уважение хотя бы для вида.
Перовский промолчал и в ожидании стал смотреть на незваного гостя.
- Вы, я вижу, работаете? - продолжил молодой человек. - Так я ненадолго. Я только так, кое-что сказать, дать пару рекомендаций и пожеланий.
- Я слушаю, - устало сказал Перовский.
- Так вот-с, Государь, насколько мне известно, оказал вам высокую честь и дал вам, а не Третьему отделению, как это обычно бывает, некоторое поручение. Верно?
- Допустим.
- Кого вы хотите привлечь в качестве исполнителя? - осведомился молодой человек, но сразу поправился. - Впрочем, знайте, мне это не так уж и важно. Наверно это будет Липранди, Иван Петрович? Верно?
- Он был у меня сегодня с докладом, - ответил Перовский. - Да, я ему поручил это дело.
- Что ж, очень хорошо. Он своё ремесло знает. Но меня более волнует другая персона, которая обязательно будет впутана в заговор против Его Императорского Величества.
- Ты думаешь, что там обязательно раскроется заговор? - встревоженно поинтересовался граф.
- Непременно. Непременно заговор. А по-другому никак нельзя. Заговор большой, серьёзный, - тут пришелец поднялся с кресла, и осторожной, кошачьей походкой зашёл за стол, и, наклонившись к самому уху Перовского, заговорил, а точнее даже зашипел. - И за раскрытие этого заговора кое-кто сможет получить великую благодарность от Государя, а заодно утереть нос кое-какой "птице".
- Что же ты хочешь? - невозмутимо спросил граф.
- Мне нужна смертная казнь. Непременно казнить надо будет всех.
- А если не окажется улик? Пока, насколько мне известно, была лишь безобидная шалость. Какая-то литографическая записка...
- Улики будут, - продолжал шипеть молодой человек. - Но главное мне надо, чтобы их казнили.
- Зачем такое упорство?
- Достоевский, - прошипел молодой человек. - Мне нужен Достоевский.
- Писатель? - удивился Перовский.
- Да, именно он.
- Зачем же?
- Это моё дело. Главное, чтобы была казнь.
Тут зрачки молодого человека похолодели, сузились до щёлок и стали походить на змеиные. Из кривого его рта, из-за ряда гнилых зубов вдруг показался тонкий, расщеплённый надвое язык. Он попытался лизнуть им щёку Перовского, но тот с силой отпихнул его.
- Пошёл прочь! - прокричал граф.
- Хорошо, хорошо, - заулыбался гость, тут же вернувшийся внешностью в первобытное своё состояние. - Я ухожу.
Молодой человек демонстративно направился к стулу.
- Видите, я ухожу. Но прошу вас: помните о моей просьбе.
Перовский ничего не ответил, а гость ловко впрыгнул на стул, вновь скрестил свои ноги и мгновенно исчез.
***
Сперва что-то лязгнуло, затем полоса жёлтого света проткнула густую темноту девятой камеры, но лишь на секунду. Вслед за ней, её заслоняя, в отверстии дверной форточки появились два чьих-то хмурых глаза. Они зорко осмотрели "каменный мешок Секретного дома", и, не углядев ничего подозрительного, исчезли, позволяя привести форточку в исходное положение.
Писатель тревожно спал. Было только шесть часов утра, и до восхода солнца оставалось ещё много времени. Однако сегодняшний восход был обречён стать грандиозным. Он обещал сделаться для писателя самым важным, поворотным в его жизни, если не стать последним вообще. На девять часов утра на Семёновском плацу была назначена казнь его и его товарищей. Но писатель спал и пока ещё не ведал об этом.
Наконец, после непродолжительного скрежета замков и засовов, дверь в одиночную камеру распахнулась, и сначала в ярком проёме появились двое, а затем спёртый гнилой воздух тесного помещения наполнился сопением, грубыми голосами и светом. Первым порог камеры переступил смотритель, он что-то держал в руках. Следующим за ним в камеру проник комендант.
- Номер 9! - обратился к Достоевскому смотритель, седой низкорослый мужчина лет пятидесяти с одутловатым лицом и в баках землистого цвета.
Достоевский приподнялся на жёсткой койке и, щурясь, начал тереть руки.
- На вот! Умывайся, одевайся и на выход!
Что-то упало на койку поверх шерстяного одеяла.
В это время жандарм ловко пронёс в камеру таз с водой и наполнил из него умывальник. Там же он оставил мыло и полотенце. Затем зажёг лампу и удалился.
Достоевский всё ещё сидел на койке и не мог сбросить с себя дремоту. Ему, уже который месяц пребывающему в заключении, постоянно снились страшные и безобразные сны, переходящие временами в явь. Порою, от длительного одиночества и словно в горячке, ему казалось, что его камера, сырая, грязная и облезлая, с плесенью и паразитами, оживает и принимается двигаться и шевелиться: пол накреняется, стены, будто игральные карты, разъезжаются, и потолок обваливается на него со всего маху и придавливает насмерть. Но тут он вскрикивает, просыпается и всё вокруг - как прежде: грубая обстановка, тусклый свет, едва пробившийся через затемнённое и перекрытое тремя рядами решёток оконце, пустота и отчаянье. Посещали его здесь и видения. Видения разные, как будто знакомые, но невнятные, размытые, прозрачные. Как будто приходил его младший брат - Андрей, и старший - Михаил, но писатель не мог разобрать - видится ли это ему наяву или снится. И теперь, пробудившись, он сидел на своей койке и быстро моргая, пытался сообразить: наяву ли всё это происходит, или это его очередное болезненное видение? Дело в том, что на допросы Следственной комиссии его три месяца как не вызывали. Столько же по времени не интересовались им и ни в какой другой степени, словно он был уже давно и заживо погребён в этом проклятом Секретном доме, без имени, без звания и без тела. Будто и не было его совсем никогда - человека по имени Федор Михайлович Достоевский.
- Ну что смотришь? - нетерпеливо вопросил комендант, человек с какой-то крысиной физиономией, в мундире и усах. - Говорят - собирайся!
Только когда Достоевский поднялся с койки, чиновники оставили его и вышли, заперев за собой дверь.
Первым делом писатель направился к умывальнику. Там он умылся холодной водой и постарался привести себя в порядок перед выходом, насколько это было возможно после восьми месяцев заключения. Достоевский был не брит и от нехватки солнца болезненно бледен. Лицо его было осунувшееся и изнеможённое. Под глазами чернели тени, волосы были всклочены, а на лбу двадцативосьмилетнего писателя уже начали проявляться глубокие морщины. Подойдя к койке, он оглядел то, что лежало на ней. Это было его весеннее платье, в котором его арестовали.
"Что это может значить? - подумал он. - Неужели приговор?"
Эта мысль очень взволновала его. Он постоял в нерешительности с минуту, недоумённо смотря на свое истёртое лёгкое пальто, поношенный сюртук и бельё, но, наконец, словно опомнившись, и, словно бы заочно извиняясь перед тюремщиками за то, что заставляет себя ждать, быстрыми движениями скинул с себя грязную мешковатую арестантскую робу и облачился в своё платье.
На улице было ветрено, и стоял мороз. Мороз тяжёлый, сырой, петербургский. В весеннем наряде писателю было несладко. Он чувствовал, как ледяной воздух обволакивает его, как он вплетается в ткань одежды и как та начинает застывать и похрустывать при движении. Но всё равно, всё равно он был рад! Он уже столько времени не видел ничего, кроме своей страшной каменной ямы и маленького сада Алексеевского равелина, в котором Достоевский насчитал семнадцать деревьев. Подумать только - целых семнадцать! Ранее он даже не замечал ничего подобного на воле. Там ему, кажется, и дела не было ни до деревьев, ни до природы вообще, а тут эти семнадцать деревьев, - как они были дороги ему! В какой яркий контраст вступали они своей изумрудной листвой, которую он видел через маленькое оконце своей камеры, с той серостью и мраком, что царили в Секретном доме. Но теперь уже зима, той листвы давно нет, а в будущем его ждала полная неизвестность.
За воротами крепости Достоевского ждала высокая и чёрная тюремная карета. Писатель ещё не знал, что таких карет в это утро к воротам подъедет ровно двадцать одна, точно по числу приговоренных. Внутри неё уже сидел жандарм, рядом с которым и поместили писателя. Он осторожно сел и постарался заглянуть в окно захлопнувшейся дверцы, но от мороза всё окно заиндевело, и ничего разглядеть было невозможно. Тогда Достоевский попытался очистить стекло, но конвоир одернул:
- Не полагается! - сказал он, и как-то комично нахмурил брови.
Писатель с досадой отодвинулся от окна и начал тревожно и от холода тереть руки.
Карета не трогалась с места ещё с четверть часа, но вот, кажется, кучер прикрикнул, ударил лошадей, и колонна из тюремных экипажей мрачным караваном двинулась в путь. По обе стороны от этой печальной вереницы скакали кавалеристы с поблескивающими на морозе обнаженными саблями.
Всю дорогу Достоевский не находил себе места. Он ничего не боялся, как можно было бы предположить, потому что с самого начала этих событий и до последнего, наивысшего момента был твёрдо убеждён в своих мыслях и поступках. Теперь его скорее беспокоила неизвестность и близкое будущее, перед которым он вскоре и неизбежно предстанет. Долгое одиночное заточение и выросшее в нём чувство ограниченности и бесправности только теперь и с какой-то неестественной и сокрушительной силой обрушилось на него. И это случилось тогда, когда, как казалось, всё дело шло к окончательному решению и полной развязке. Странно было даже предположить, что он совершенно не думал ни о чём таком в равелине. Словно там притупились все чувства его. Раньше ему казалось, что всё это ошибка, некоторая трагичная случайность, и в один прекрасный момент всё обязательно и счастливо разъяснится. Но теперь, когда, по всей видимости, судьба была для него предрешена и ему вскоре будет представлена его окончательная участь, писатель испытывал нервозность и недоброе волнение.
Проделав свой путь, кареты, одна за другой, начали въезжать на заснеженный Семёновский плац. Колёса тонули в свежем глубоком снегу, отчего запряжённым лошадям, понуждаемым возничими, приходилось прикладывать все свои усилия, чтобы не нарушать торжественность хода и равномерность прохождения каравана перед собравшейся публикой.
Наконец карета остановилась, дверь её распахнулась и Достоевскому приказали выходить. Он вышел как бы в задумчивости и рассеянности. Но это настроение вмиг спало, когда он увидел, что рядом, из соседних экипажей начали выходить его товарищи. По плацу, нарушая тишину и разрушая важность и строгость мероприятия, которые следовало бы соблюсти по задуманной церемонии, начали разноситься радостные и весёлые приветственные выкрики. Достоевский почти сразу узнал Петрашевского, Спешнева, Дурова... Многих других. Словом почти всех, с кем он виделся на тех собраниях кружка по пятницам, и с кем был коротко знаком.
Конечно, он увидел, как все они сильно изменились за время долгой разлуки и заточения. Бледные и худые (на многих их прежний костюм буквально висел как на дощечной вешалке), измученные и небритые, но по-прежнему всё те же бескомпромиссные "заговорщики" и "бунтовщики" которые совершенно не изменились глазами, взгляд которых всё также горел страстным и озорным огоньком необходимых перемен, желаемых ими для любимой России.
Двое конных, один из которых генерал-адъютант Сумароков - распорядитель казни - сразу же подъехали к осужденным и прекратили стихийно возникшие суету и шум.
- Стоить в шеренгу! - приказал генерал.
Осуждённых построили.
Только теперь Достоевский заметил ту обстановку, в которой очутился, и от которой недобрые мысли, одна злее другой, начали сверлить его сердце.
Военные выстроились на плацу в каре. В середине этого построения возвышался деревянный эшафот с траурной тканью по периметру. Рядом, слева от эшафота, в мёрзлый грунт были вкопаны три грубо оструганных деревянных столба.
Мимо осуждённых просеменил замёрзший тощий священник с красным носом, и, возглавив колонну, взятую в оцепление конвоем, повёл её на эшафот.
- Что же это? - недоумевая, шёпотом сам себе пробормотал Достоевский.
Впереди идущий Спешнев обернулся и показал кривую улыбку. Впрочем, писатель заметил, что в глазах его друга появилась странная, невиданная доселе печаль.
По короткой лесенке их возвели на помост. Отсюда, с эшафота Достоевский увидел, что народу, несмотря на скверную погоду, на площади собралось довольно много - ведь Петербург давно не видел зрелищ подобного рода.
Вдруг, как будто специально подгадав момент, над простором площади поднялся холодный порывистый ветер, и вслед ему, тревожным аккордом по плацу разнеслась громкая и длинная барабанная дробь, после которой всё как будто замерло в оцепенении. И только ветер, колючий и злой, как нарочно, продолжал бесноваться на открытых пространствах площади, безжалостно трепал человеческие фигурки арестантов, одетых в лёгкие весенние наряды, рвал чёрную ткань помоста, бросал комья снега в лица солдат и с силой, словно в истерике, бился о деревянные столбы.
На эшафот с бумагой поднялся аудитор и, повернувшись спиной к осужденным и лицом к войскам и народу, принялся читать. Голос его был слышен плохо, предложения сбивались, слова и звуки уносил в небо ошалелый ветер. Аудитору даже приходилось придерживать свою форменную шляпу, защищаясь от этого яростного проявления природы, которая, как бы противясь затеянному здесь человеками страшному делу, всячески старалась помешать ритуалу. Аудитор читал много о Государе, о Следственной комиссии, о порядке рассмотрения дела, о чём-то ещё, пока вдруг, будто прорезая тишину, словно рассекая морозный воздух и оглушая весь плац, вдохнув заранее поглубже, назло ветру громко ни возвестил:
Ветер стих и, заглушая выдох толпы, на плац вновь высыпалась барабанная дробь.
В эти минуты всё зарябило в глазах Достоевского и сразу, будто в калейдоскопе, начало сваливаться и мешаться: все эти серые шинели военных и синие мундиры жандармов; этот белый снег и чёрная толпа люда, что пришла поглазеть на казнь; эшафот, спина аудитора. Низкое, только еле осветленное изнутри восходящим солнцем небо, принялось давить на него, как срывающийся потолок той самой, девятой одиночной камеры Секретного дома. Он беспомощно огляделся по сторонам, но ничего не увидел. Глаза его не могли зацепиться ни за один предмет - кругом была пустота.
***
Иван Петрович был сильно озадачен тем, что его так неожиданно и срочно вызвали к шефу жандармов. Курьер застал его в гостях и этим несколько обескуражил, потому как Иван Петрович Липранди на данный момент не имел при себе ни вицмундира, ни форменной шляпы. Послав за этими предметами своего гардероба, а затем, облачившись в них и наскоро подкрутив усы, пятидесятидевятилетний чиновник особых поручений при Министерстве внутренних дел стремительно направился по известному адресу в дом возле Цепного моста. Там его приняли, и без доклада ввели в кабинет графа. Граф стоял у камина, и, как показалось Липранди, был задумчив. Но, как только Иван Петрович переступил порог, он круто обернулся и сделал несколько шагов навстречу гостю.
- Иван Петрович! - всплеснул руками граф Орлов. - Очень рад вас видеть.
Липранди отдал короткий поклон.
- А у меня к вам есть дело, - добродушно начал граф, положив руку на плечо чиновника и начиная подводить его к столу.
- Я вас внимательно слушаю.
- Вы садитесь, - указывая на кресло перед столом и желая быть любезным, предложил граф, между тем занимая своё привычное рабочее место. - Но дело моё имеет в сути своей несколько неофициальный характер. Я бы даже сказал характер интимный и личностный. Вы меня понимаете?
- Не совсем, - честно признался Липранди.
- И дело это, между прочим, касается и вас, - заметил граф и кончиками пальцев коснулся своих роскошных свисающих как у сома, пепельного цвета усов.
Наступила пауза.
- Но для начала, Иван Петрович, я бы хотел искренне поздравить вас и поблагодарить за прекрасно проведённую операцию. Я читал ваши рапорты, доклады - вы всё проделали превосходно. И этот, как его, ваш Антоннелли... Хо-хо! Ловко сыграл роль Иуды. Вошёл же шельмец к ним в доверие. Этим делом вы оба навсегда вошли в историю Отечества!
На лицо Липранди набежала неприятная тень, словно ему было стыдно за такие похвалы.
- Я лишь выполнял высочайший приказ, - робко заметил он.
- Знаю-знаю, - заверил шеф жандармов. - Но вот ведь какая штука, Иван Петрович... Сейчас заседает Следственная комиссия, и, представьте себе, она находится, мягко говоря, в некотором замешательстве.
- А что такое? - осведомился Липранди.
- Понимаете ли... Дубельт, между прочим, ваш друг и бывший сослуживец, член этой самой комиссии, рапортует мне, что ничего существенного, так сказать, физического свойства, они найти не могут. Только намеренья и не более того. Да, представьте себе. И заговорщики молчат.
- Ваше сиятельство, - серьёзно заговорил Липранди, - осмелюсь заметить, что это не совсем верно, касательно физических улик. Насколько мне известно от упомянутого вами Антонелли, в кружке часто поднимались вопросы об организации собственной типографии. Сперва только о литографии, но впоследствии перешли уже на совсем открытый разговор о типографии.
- Что вы говорите! - заинтересованно воскликнул граф. - И эта информация верна?
- Совершено верна.
- Вот оно как? - граф встал и прошёлся по кабинету. - А как вы думаете, сумели ли заговорщики уже организовать эту самую типографию? Так сказать, уже собрать её и ввести в дело для дальнейшего подстрекательства масс на неповиновение?
- Если же и не собрать окончательно, то в значительной степени быть готовыми к тому, так как большая часть деталей у них уже имелась, - заверил Липранди.
- Даже так? - вновь удивился шеф жандармов. - А позвольте узнать, Иван Петрович, а почему же об этом решительно ничего не было сказано в ваших рапортах?
- Ваше сиятельство, осмелюсь возразить вам, но в качестве предположения об этом указанно было, и даже Следственная комиссия, насколько мне известно, отдельно допрашивала заговорщиков по этому вопросу.
- Нет-нет, - чуть улыбнулся граф. - Я, наверно, не совсем точно поставил свой вопрос. Я хотел лишь уточнить, что если вам известны такие подробности о существовании улик в физическом их смысле, то, скорее всего вам, быть может, известно и местонахождение оных?
- К сожалению, нет, - коротко ответил Липранди.
- Ах, как досадно, - огорчился граф. - Ведь понимаете, какой заговор тогда пропадает? Согласитесь, есть и бунтовщики, есть и мысли вольные, есть и слова неосмотрительные, и бумаги разные тоже имеются... но ведь это так - ничего особенного. А вот если бы нашлось что-то посущественней... Ведь если бы, скажем, нашлась та самая типография, то, готов биться об заклад, Государь наш, Его Императорское Величество, наверно не помиловал бы заговорщиков. То, что Военный суд вынесет обвинительный вердикт, и как следствие его - смертную казнь, это дело, можно сказать, решённое. Но - Государь? А вот что бы мог сказать Государь, если бы типографию обнаружили?.. Тогда не нашлось бы у бунтовщиков заступника на всей земле. Как вы полагаете?
Липранди молча пожал плечами.
- Да, а ваше имя и имя вашего агента, при таких обстоятельствах, конечно, навсегда осталось бы в истории на виду, как людей талантливейших - организаторов превосходной операции по изобличению ужасной крамолы в Государстве Российском.
Тут граф как бы задумался и вдруг со вздохом сказал:
- Мало ли крови видела наша Россия из-за пустяковых, казалось бы, дел? Мало ли крови?..
- Да, не мало, - как-то с горечью тихо подтвердил Липранди.
- Ну, что ж, - занимая своё прежнее место за столом, заключил граф. - Не имею больше права задерживать вас, Иван Петрович. Ах, только вот ещё одно об этой злосчастной типографии. Вы уж извините меня, что об ней и об ней только и толкую, - шеф жандармов слегка улыбнулся, но потом серьёзно продолжил. - Есть у меня одно подозрение, что недели через три, по приказу вашего начальства, Перовского Льва Алексеевича, полиция самым тщательным образом обыщет квартиру одного из арестантов. Полагаю, что это будет квартира неслужащего дворянина помощника Спешнева. И будут они там искать ту самую типографию, при выявлении которой всем заговорщикам грозит неминуемая смертная казнь. Да. Однако же, если полиция её там не найдёт, то пусть арестованные положатся на Божью волю, и быть может, обойдёт их чаша сия. Конечно, граф Перовский будет очень раздосадован возможной будущей неудачей. Но тогда жизни человеческие будут сохранены. Ну а ваши имена, уважаемый Иван Петрович, с агентом вашим Иудой, будут в этом деле несколько подзабыты...
Тут глаза их встретились, и наступило глухое молчание. Нарушил его вновь граф.
- Это собственно всё, зачем я вас вызывал, Иван Петрович. Добавлю лишь, что если вам в будущем понадобиться моё покровительство, то думаю, вы можете смело рассчитывать на него.
Липранди встал. В его глазах одновременно читались смятение, волнение и напряжённый ход мыслей. Но потом вдруг всё разом прекратилось, он отдал короткий поклон и вышел из кабинета.
***
Аудитор, закрываясь от ветра, продолжал читать свою страшную бумагу. Теперь этот, уже прочитанный один раз приговор, он относил по отдельности к каждому, кто стоял на эшафоте. Но Достоевский его уже не слушал. Он смотрел замёрзшими глазами куда-то в даль и не мог ничего сообразить. Как же это так выходит, что вот они стоят, двадцать один человек, молодые, живые, и вдруг через какие-то минуты все они окажутся мертвы? И нет уже надежды, что это может как-то измениться. И вся эта публика, что собралась на площади, тоже осудила их и согласна с тем, что эти двадцать один человек должны сейчас умереть. Вот именно сейчас и на их глазах. И никто, никто не захочет их защитить.
Не сама смерть, а эта подкатившая к сердцу безысходность до глубины души поразила писателя. Это окончательное решение сильных мира о том, что сегодня кто-то должен обязательно умереть, а также молчаливое согласие на это всех прочих - вот, что было страшнее всего.
Но тут что-то яркое и тёплое тронуло глаз Достоевского. Он попытался уловить этот предмет, как свою единственную спасительную соломинку, и перед ним, как бы вырастая и озаряясь неясным, странным свечением, из белой морозной дымки возникли пять золотых куполов Введенского храма, что стоял неподалёку от плаца. По такой пасмурной погоде они, кажется, не должны были светиться, но они светились. Писатель так поразился этому открытию, что взор его крепко зацепился за них. Достоевский смотрел заворожённо на эти солнечные, переливающиеся, словно в янтарной дымке, купола, и что-то зарождалось в его душе, что-то очень важное и глубокое. Он это чувствовал, но ещё не мог понять, что это было. Он не заметил, сколько прошло времени. Он так же не заметил, как вновь и вновь била по плацу грозная барабанная дробь, как аудитор зачитал и его имя и лично ему, Фёдору Достоевскому, объявил смертный приговор - в те минуты он ничего этого уже не видел и не слышал.
Не замечая того, он вдруг невольно и задумчиво в голос вымолвил:
- Мы будем вместе с Христом.
- Горстью праха, - насмешливо добавил стоящий рядом Спешнев.
Достоевский обернулся, кротко посмотрел, но ничего не ответил.
Приговор, наконец, был зачитан полностью, и всё было кончено. Судьба стала предрешена. Аудитор, несмотря на сопротивление ветра, выполнил свой долг и медленно спустился с помоста. Вместо него на эшафот быстро взбежали несколько палачей, чтобы совершить гражданскую казнь. То ли от мороза, от которого они уже успели изрядно продрогнуть, то ли от непонимания важности происходящего, они как-то быстро и без должного значения сломали над осуждёнными подпиленные шпаги, и со звоном бросили к ногам их обломки. Затем пришёл черёд священника, всё это время стоявшего рядом.
- Желает ли кто-нибудь из вас исповедаться перед смертью? - обратился к осуждённым худой и тщедушный старец в чёрных одеждах.
Стоящие на эшафоте ответили ему молчанием. Лишь только на молодом лице двадцатилетнего и белокурого Николая Кашкина, мелкого чиновника из министерства иностранных дел, было заметно некоторое замешательство и внутренняя борьба. Ему как будто бы и хотелось исповедаться, дабы хоть на лишнюю минуту, но оттянуть свой ужасный конец... конец своей только начинающейся молодой жизни, но и он промолчал, глядя на твёрдое решение своих старших товарищей.
Священник обошёл всех, и все целовали крест. Даже колкий и едкий во всём, что касалось религии Спешнев, и тот приложил губы к холодному металлу.
***
- Вам ведь ничего поручить нельзя! - шумел молодой человек неприятной и распущенной наружности. Он расхаживал взад и вперёд по кабинету Перовского и был совершенно взбешён. Глаза его горели, волосы стояли торчком, а руки то и дело хватались за воздух, словно пытаясь кого-то схватить и тут же задушить.
Перовский сидел мрачный за своим столом, оперев голову на руку, и молчал. И было от чего ему пребывать в таком состоянии: перед ним лежал рапорт полковника Станкевича, которого не далее как вчера сам Лев Алексеевич направил на квартиру Спешнева, дабы отыскать злосчастную типографию.
- Ну, ваше сиятельство! - голосил молодой человек. - Как же так?! Как теперь быть-то?! Такое дело пропало! Ведь всё же было подготовлено, всё сообщено во-вовремя: иди, да бери, что нужно. Но нет ведь! И тут, и тут злой рок против меня. Ох, несчастный я, обойдённый...
- Поделом тебе, - не поднимая глаз, глухо вставил министр.
Тут молодой человек остановился и как бы ощетинившись, подступил к столу Перовского.
- А вот так говорить вам, ваше сиятельство, совсем не следует, - в глазах молодого человека вспыхнули злые огоньки. - Зачем же вам ссориться со мной напоследок?
Наступило короткое молчание. Перовский вопросительно и, кажется, чуть испуганно поглядел на своего гостя, а тот как бы кривляясь, спохватился:
- Ах, да, конечно, вы же не знаете!
Перовский вздрогнул.
- Ну, разумеется, не знаете, - продолжил наглый гость, и рот его искривился в злой усмешке. - А я вам всё-таки кое-что открою.
- Не смей! Не говори ни слова! - прокричал министр.
- Отчего же?! - продолжал ухмыляться злодей. - Через три года вы потеряете должность министра, ну а через шесть лет - не только должность, но и жизнь. Да, уважаемый Лев Алексеевич, вашего времени осталось совсем не много!
Сообщив это, молодой человек со сладким удовлетворением вкусил эффект, который он произвёл на министра своим откровением и, как ни в чём ни бывало, продолжил своё хождение. А эффект и вправду был превосходный: Перовский безвольно откинулся на спинку своего кресла, ему будто бы не стало хватать воздуха, и она начал слабеть.
- А не говорили ли вы, ваше сиятельство, об этом деле кому-нибудь? - вдруг остановившись, деловито осведомился молодой человек, совсем не замечая тяжёлого состояния вопрошаемого.
- Вижу, что нет, - сам себе ответил молодой человек и задумался, ухватившись за свой острый подбородок. - Нет, нет, тут не всё просто так. Не всё тут просто так, как кажется. Уж не вмешались ли в наше дело люди совсем посторонние?
***
Приговорённых принялись переодевать. Тёмные весенние плащи и пальто одно за другим спадали с плеч, а вместо них осуждённых стали облачать в странного и глупого вида белые смертные рубахи с капюшонами и длинными, достающими почти до самой земли рукавами.
В этот миг, глядя на своих товарищей, Достоевский с содроганием почему-то вспомнил о тех страшных видениях и призраках, что посещали его по ночам в одиночной камере. Только на сей раз всё было значительно мрачнее и зловеще - всё происходило наяву среди белого дня, а люди, окружавшие его, были живы.
- Господа, как же глупо, наверно, мы теперь смотримся в этих скоморошьих нарядах! - вдруг раздался крепкий голос на эшафоте. Это воскликнул чернобородый Петрашевский, которой к тому же постарался рассмеяться, то ли от отчаяния, то ли, чтобы подбодрить своих друзей но, однако же, смеха не вышло.
- Строить в тройки, - мрачно приказал Сумароков, сидящий, на будто бы врытой в снег серой лошади.
Сердце, словно бешенное забилось в груди у писателя. Зрачки его расширились, по телу прокатилась холодная, и в то же время, обжигающая волна. Вот оно - начало.
Первую тройку под конвоем свели с эшафота и подвели к столбам. Осуждённых быстро привязали верёвками, а длинные, безвольно болтающиеся рукава рубах связали за столбом. От выстроенных войск, под чёткие команды унтер-офицеров грозно и неотвратимо надвигаясь на осуждённых, отделилось шестнадцать стрелков. Они промаршировали по снегу, пылью поднимая его в воздух.
Опять и опять бьют барабаны.
- К заряду! - отдали приказ.
Слышен лязг оружия, слышно, как щёлкают затворы, как шумят, выгоняя воздух из начищенных дул, шомпола.
- Надвинуть колпаки!
На осуждённых накинули белые капюшоны, и теперь они согнувшиеся, искривлённые, сползающие по столбам к земле с трудом стали напоминать людей.
- На прицел! - прилетела последняя команда.
Ружья поднимаются, приклады упираются в плечи, поднятая для отмашки сабля искрится в студёном воздухе и... тут наступает тишина.
Достоевский смотрит, и ему кажется, что время остановилось, и ничего уже вокруг больше нет. Нет ни ветра, который так беспощадно куражился над осужденными и аудитором, нет мундиров, нет солдат. Нет ни холода, ни снега кругом. Нет даже огромного каменного города с его многочисленными жителями. Ничего больше нет. Всё пропало. Остались только три белых согнутых фигурки у деревянных столбов, на чьих балахонах вот-вот появятся взрытые мокрые багровые пятна, извещающие, что близкие друзья ушли навсегда. Писателю кажется, что всё это уже как бы и не всерьёз, и всё это только сон, или шутка и пустяки. Ему даже странным видится то, что он всё ещё стоит на эшафоте, а не вместе с теми тремя. Почему же всё это так несправедливо, зачем он должен чего-то ждать?
И залпа всё нет и нет. А быть может правда, что время замерло, остановилось, застыло от этого странного жгучего и сырого петербургского мороза?
Конечно, тогда Достоевский ещё не знал, что казнь не состоится. Он не знал, что весь этот кошмар скоро кончится, и что всё это действительно только бездарная инсценировка, страшная шутка, грубый фарс и ничего более. Он не мог знать, что через мгновение на плац галопом на коне ворвётся адъютант, что вновь разразится барабанная дробь, только на этот раз заставляющая как бы возвернуть назад все события этого утра: по команде поднимутся ружья, отвяжут приговорённых, вновь вернут на помост аудитора... Достоевский ещё не знал, что всех их сегодня не убьют, а оставят жить для того, чтобы чуть позже сослать в Восточную Сибирь. Тогда писатель ничего этого ещё не знал но, однако же, уже чувствовал, что именно сегодня и именно в этот самый день он отнюдь не умрёт как простой смертный, а, как человек, - родится заново.
***
Граф Алексей Федорович Орлов в кабинете Императора Николая Павловича заканчивал свой очередной и будничный доклад. Окончив его, и получив согласно сказанному новые распоряжения, он, было, собрался уходить, как Николай почти в дверях остановил его.
- Послушай-ка, любезный Алексей Федорович, - начал Император. - Я гляжу, ты сегодня в каком-то даже чрезмерно весёлом настроении находишься, не так ли?
Граф Орлов осторожно улыбнулся в ответ.
- Позволь узнать, и в чём же причина твоего благостного настроения? - продолжал интересоваться Император.
- Так, ничего особенного, Ваше Величество, - лукаво улыбаясь, ответил граф, отчего его гладкие щёки даже как-то зарделись.
- Врёшь, плут! Думаешь, я не знаю? - встав из-за стола и погрозив пальцем, сказал Николай. - Думаешь, всех надул, всех вокруг пальца обвёл? Врёшь, брат. Ну, не надо, постой оправдываться. Тут давеча, до тебя... Ты, может быть, даже столкнулся с ним в коридоре, был у меня с докладом твой, так сказать, соперник по ведомствам - Лев Алексеевич Перовский. Так ты знаешь, жаловался: ускользнула, говорит, его рыбка. Да. Раньше похвалялся мне, что улики по петрашевцам хоть из-под земли достанет, и уж уверял, что почти достал их, и тут - ах, и нету ничего. Тебе об этом ничего не известно?
- Никак нет, Ваше Величество.
- Ну, так вот, пришёл к нему вчера рапорт о том, что, дескать, проводили они повторный обыск на квартире одного из заговорщиков, и опять ничего не нашли, а ведь сведенья были верные, что в первый раз-то они чего-то не углядели. И что самое интересное, что, кажется, до них был там тот сыскной агент, Липранди. Тебе-то он известен. И вот, выходит, что процесс по заговорщикам уже почти прошёл, суд намечен на сентябрь, а комиссия ничего предъявить не в состоянии. Так вот, хотел узнать, уж не радуешься ли ты неудаче своего коллеги?
- Как я смею, Ваше Величество. Ведь мы оба служим Отечеству и Вашему Императорскому Величеству! - с жаром заверил граф Орлов. - Между нами нет, и не может возникать никакого личного соперничества, когда на карте стоит спокойствие и порядок в России.
- Рад это слышать, - одобрительно вымолвил Николай. - Ну что ж, ступай тогда. Впрочем, постой.
Граф обернулся и стал терпеливо ждать.
- Мне давеча, тот же Перовский говорил про какую-то типографию, за которой он собственно и охотился и которую он так и не нашёл...
Император задумался и отвернулся к окну.
- Но даже без неё дело с заговорщиками так оставлять нельзя, - продолжал Николай. - Непозволительно, пока я на троне, допускать подобного рода суждения и вольнодумства, которые сейчас благоденствуют и имеют поддержку в некоторых слоях моих подданных. И тебе это, Алексей Федорович, я ставлю в укор. Поэтому я прошу тебя усилить свою работу. Не забывай, что служение Отчизне, государству, должно проходить с рвением, с надрывом, с безоговорочным согласием пожертвовать всего себя ради Родины, если на то нужда будет. И ещё помни, что власть, которую даровал мне Бог, всю её я направлю на сохранение и преумножение нашей Империи, а равно и против врагов наших, будь то они внутренние, желающие подорвать и разрушить Отечество и самодержавие, или будь то они внешние - хищными взглядами смотрящие через наши границы на наше богатство. А посему, несмотря на то, что смертной казни, может быть, и не состоится, но я проведу один фокус в назидание как нынешним, так и будущим заговорщикам, желающим по недоумию чинить злое против Государства Российского... Всё, Алексей Федорович, и не забывай о том, что я сказал тебе.
Некоторые данные почерпнуты из книги "Пропавший заговор. Достоевский и политический процесс 1849 г." И.Л. Волгина, и книг других биографов.