Как человек благоразумный и имеющий кое-какой жизненный опыт, я, конечно, знаю, что некоторых вещей и явлений в природе быть не может. Невозможно, например, летать без специальных приспособлений, нельзя пройти сквозь стену, никак нельзя договориться с чиновником, невозможно предсказывать будущее (я всем этим вангам и нострадамусам не верю ни на грош), невозможно, наконец, из пустоты создавать материальные предметы.
Однако всплывает порой из глубины моей души нечто, позволяющее не то что бы серьёзно усомниться в выше перечисленных незыблемых истинах, но как бы призадуматься: а всё ли так безнадёжно? Беда в том, что мы, люди, в большинстве своём, уверившись однажды в совершенной невероятности того или иного явления, вовсе перестаём искать даже намёки на его существование.
Причём, как правило, приобретаем эти убеждения не из личного опыта, но в юном возрасте со слов более старших и опытных, каковые очень быстро приучают нас к мысли: уж им-то лучше всего и во избежание неприятностей поверить на слово. Достигнув зрелого возраста и устойчивого материального положения, мы живём размеренной жизнью, совершаем движения, заученные до автоматизма и входим в те двери, где нас ждут или куда пустят, а прочих избегаем вовсе.
Мой покойный сосед, дядя Володя, ничего не знал о существовании новой нижней волжской набережной, ибо никогда там не был. Он многие десятилетия перемещался по городу и окрестностям несколькими до метра выверенными маршрутами. Когда я рассказал ему о сём замечательном акте градоустройства, сосед был немало удивлён и, кажется, так мне и не поверил. До конца своих дней, а прожил он без малого лет девяносто, дядя Володя не узнал в яви, что городских набережных именно две: одна под другой.
Конечно описанный казус является крайним случаем не интереса ко всему, что выходит за рамки собственных мелочных проблем и интересов. Я вот например всегда живо интересовался тем, что происходит в родном городе.
В последние годы мне особенно любопытно, что случиться с привычным мне миром лет так через сто или пятьдесят, ибо в свете произошедших недавно у нас потрясений, имею кое-какие соображения и прогнозы на сей счёт. Умом-то я понимаю, что не проживу столько и ничего не увижу, ибо скорее всего в ближайшее время вымру, как вымерли мамонты вследствие скудости корма и человеческой злобы. Однако хочется таки заглянуть в будущее хоть одним глазком. Ну нет, так и суда нет. Иной прочий быстро забудет подобный бред
и займётся добыванием куска хлеба. Я же нет-нет да и пошарю глазами по окрестностям: нет ли где такой двери, в которую войдешь в начале двадцать первого века, а выйдешь в начале двадцать второго. Ерунда, скажите вы, нет таких дверей. А может и есть, только никто не ищет.
Случилось мне однажды пребывать в таком омерзительном состоянии духа, какового не припомню, несмотря на крайнюю неудачливость последних лет, со времён службы в армии. Бывают знаете ли такие ситуации, когда ощущаешь себя выжатым словно лимон, и нет никаких сил даже для того, чтобы привязать где-нибудь верёвку и сунуть голову в петлю. Вот так-то, размышляя о нестерпимой мерзости бытия, не спеша, передвигался я по центру города, удивляясь, как это меня ещё носят ноги по поверхности земли. Вечерело, уже зажглись уличные фонари. Прошедший день случился ясным и солнечным. Несмотря на довольно приятную для конца декабря погоду вокруг почти не было прохожих. Странно - обыкновенно здесь довольно людно. Впрочем,мне не было никакого дела до этих странностей, и по сторонам я не смотрел. Бывал здесь сотни раз и могу пройти по любой из улиц городского центра с закрытыми глазами. Однако на хорошо знакомом и привычном фоне моё рассеянное внимание привлекло обстоятельство невиданное и даже невозможное. В глухой кирпичной стене старого дома (ему уж поди лет сто) вдруг оказалась дверь, которой там отродясь не бывало. Более того, над дверью имелась вывеска, на каковой крупными чёткими буквами было написано: "Вход в будущее", а так же имелась приписка буквами помелче: "Специально для особо нетерпеливых и разочарованных в настоящем граждан". Обыкновенный человек, озабоченный проблемами насущными, не соблазнится подобной вывеской. Он легко усмехнётся странному чудачеству, пройдёт мимо, да и забудет. Юный поэт, верящий всему, что ныне написано в так называемой эзотерической литературе, так же едва ли войдёт в эту дверь. Скорее он поскребёт в кармане кое-какие грошики и двинется к куда более привлекательному входу в приват-клуб "Парадиз". Отчаянный и хмельной гангстер не окажется и рядом. Его прямой как штык путь направлен прямо к парадному подъезду ресторана "Юта" или какого-либо подобного заведения. Я сам, находясь в обыкновенном состоянии, ушёл бы отсюда подалее, ибо пребываю в твёрдой уверенности, что за дверью с такой вывеской меня в лучшем случае побьют, а в худшем случится невесть какое безобразие. Однако в данный момент я находился отнюдь не в обыкновенном состоянии и, повинуясь какому-то внезапному импульсу, потянул ручку, вошёл вовнутрь и даже захлопнул дверь за собой. Взору моему открылся освещённый электрическим светом коридор неимоверной длины, никак не соответствующей реальным размерам здания. Правая сторона коридора была глухая, а в левой имелся ряд дверей. Пройдя чуть далее, я убедился, что пол, вполне обыкновенный с виду, движется подобно ленте эскалатора. Мимо меня проплывали двери, на каждой имелась табличка с номером, соответствующим какому-нибудь году. Движение ускорялось. Скоро я едва успевал разбирать числа на табличках. Пора бы уж сделать какой-то выбор, иначе прихотливый случай занесёт меня Бог ведает куда. Я приметил табличку, на которой имелось число "2051". Пол плавно притормозил. За дверью я обнаружил металлический турникет и человека в синем рабочем комбинезоне с чем-то вроде пневматического пистолета в руках. Но присмотревшись я убедился, что это вовсе не человек, а человекообразное существо, грубо слепленное из какого-то серого вещества. Голова монстра более всего напоминало тыкву приготовленную для Хэллоуина: два круглых отверстия соответствовали глазам, одиночное треугольное - носу, а длинная узкая прорезь - ротовому отверстию. Вдруг этот невероятный рот разверзся и послышался гулкий бас: "Получите индивидуальный идентификационный номер". Существо коснулось своим пистолетом моей левой руки, я почувствовал острую боль, турникет как-то внезапно провернулся, поддел меня под зад и выбросил в пространство. "Вот она, печать сатанинская!" - думал я с тоской, трогая языком зудящую ранку: "Наложили". Первым моим побуждением было выковырять дьявольское изобретение из-под кожи с помощью чего-нибудь острого. Однако, как обыкновенно, убоявшись боли и крови, я отринул такое намерение. Затем оглянулся вокруг, ожидая увидеть то ли несчастных русских, закованных в кандалы, гранящих мостовую под надзором бородатых моджахедов, то ли негров в форме американской военной полиции, вовсю надругающихся над белыми женщинами прямо посреди Богоявленской площади. Но ничего подобного я не обнаружил. Вообще окружающий меня ландшафт оказался довольно знакомым. Первое и существенное отличие состояло в том, что я покинул начало двадцать первого века декабрьским вечером, а оказался, судя по солнцу, в первой половине весьма приятного летнего дня, примерно в том же самом месте, где и обнаружил проклятую дверь ( её я, кстати, никогда более не видывал). Вот только улица, которую я всю свою сознательную жизнь помнил, как улицу Трефолева, стала вдруг улицей Жарова. Другое, довольно заметное отличие - полное отсутствие на домах каких-либо вывесок, кроме табличек с названием улицы. Дома эти, каковые и в моё время были довольно старыми, сохранились почти что в своём первоначальном виде, но местами виднелись и явные новостройки. От старых домов они отличались тем, что их стены и крыши были пластиковыми, невиданно ярких, даже кричащих расцветок. Совсем исчезла городская растительность. Следует заметить, что и в моём настоящем она почти сошла на нет, здесь же этот процесс видимо дошёл до логического конца. Однако, кое-где на тех местах, на которых некогда росли липы, имелись пластиковые, наполненные землёй ёмкости, в коих произрастали совершенно невиданные в наших местах колючие кусты. Я даже первоначально подумал, что они так же из пластмассы, но всё-таки эти странные растения были живыми. Возможно, родиной своей они имели южноафриканскую пустыню и были способны выжить на месте ядерных испытаний. Мимо меня шли люди, видимым образом за полвека ничем особенным не изменившиеся. Только вот, как бы это сказать, не составляли они того привычного городского фона, каковой память почти перестаёт фиксировать, а, значит, были какие-то не такие. Одежда на них обыкновенная, летняя, но уж чересчур яркая и пёстрая. Тут, спохватившись, я обнаружил, что сам одет вполне соответственно ситуации: в свои старые лёгкие серенькие брюки, кремовую рубашку с короткими рукавами и модные штиблеты, купленные в начале осени двухтысячпервого года по случаю образования кое-каких свободных сумм. Пожалуй, мои скромные брюки выглядели на фоне красных, зелёных, жёлтых и пр. одеяний неестественно и даже вызывающе. Однако никто не обращал на меня никакого внимания. Опять же, выражение лица. Если вам пришлось оказаться среди толпы людской, то на их лицах возможно прочитать всю гамму чувств, присущих человеческой природе, ибо у каждого свои обстоятельства. Здесь же не то. Все проходящие мимо имели на лицах либо мину деловитости и озабоченности, либо никакой вовсе. В силу своего пола и естественных наклонностей, я, прогуливаясь по городу, чаще обращаю внимание на женщин, чем на мужчин, особенно летом, когда их прелести на виду. Бывает так, идешь по набережной, нет-нет да мелькнёт в поле зрения удивительная красавица. Не стану утверждать, что все обнаруженные мною представительницы прекрасного пола были все как одна неказисты, но какие-то уж больно одинаковые, словно отлитые по единому образцу. Заметил я так же полное отсутствие семейных пар с детьми. Но таки дети в этом странном мире имелись. Чуть позже мимо меня прошествовала группа детишек, идущих парами под надзором двух суровых тётенек пожилого возраста. Не было видно никаких следов автотранспорта. Видимо на этой улице его вновь воспретили.
Тем временем я помалу продвигался в сторону Богоявленской площади. Собственно это мой обычный маршрут. Пройдя улицу Жарова, урождённую Трефолева, я свернул на улицу Андропова, по коей постарался идти как можно быстрее, дабы не смущаться видом своей бывшей Алма Матер. Краем глаза только заметил, что университетское здание сохранилось совершенно в прежнем виде, но вывеска исчезла. Затем я повернул направо и пошёл по улице Кирова, которая так и оказалась улицей Кирова. В моё время здесь было множество всяческих магазинчиков, торгующих парфюмерией, обувью, бытовой техникой и пр. Тут же я обнаружил, что все вывески пропали, а в помещениях бывших магазинов, судя по озабоченному виду входящих и выходящих граждан, помещались какие-то конторы. Впрочем, точно установить это не было возможности, ибо широкие окна оказались плотно задрапированными глухими шторами. Я совершенно не знал, куда податься далее. Понятно, что не по своему прежнему адресу. Однако каким-то непонятным образом в голове моей сложился план дальнейших действий. Следовало пойти в гостиницу "Юбилейная", этот приют всех бездомных и страждущих отдыха, и поселиться там. Почему-то я не вспомнил о том, что некогда номер в этой гостинице стоил неимоверных денег, так как в начале двадцать первого века появилась тьма всякой гулящей швали, способной платить за место в гостинице какие угодно суммы. Выйдя к Знаменским, воротам я обнаружил и автотранспорт второй половины двадцать первого века. Автомобилей было довольно много. В целом они походили на прежние, но не было слышно характерного звука двигателя внутреннего сгорания, да и бензиновог угара не чувствовалось. Неужели сбылась сокровенная мечта технарей двадцатого века: автотранспорт переключился на электрический ход. Пройдя мимо торговых рядов, которые перестали быть торговыми, я вышел на Богоявленскую площадь, с которой исчез памятник Ярославу Мудрому. Вместо него под прозрачным колпаком стоял серьезный дяденька в строгом чиновничьем костюме и при галстуке. Сие изваяние было изготовлено чрезвычайно реалистично, как будто из воска или пластика, имитирующего человеческую плоть. В одной руке дяденька держал модель не церкви, но скорее какого-то промышленного здания. В другой вместо меча имелась нечто вроде замысловатого коленчатого вала. Подивившись такому нововведению, я спустился к набережной реки Которосли, откуда рукой было подать до гостиницы. С её фасада так же исчезла вывеска, однако какие-то неуловимые флюиды, витавшие вокруг этого места, явно приводили к мысли, что здесь помещается именно гостиница, а не что другое. Без колебаний я вошёл в вестибюль. Опять же не обнаружил никаких особенных изменений по сравнению с виденным ранее. Только в разных местах обширного помещения были установлены несколько работающих телевизоров, около которых имелись небольшие группы заинтересованных граждан. Приглядевшись, я обнаружил, что показывают какой-то южноамериканский сериал, возможно виденный мною когда-то. Портье, облачённый в униформу малинового цвета, находился на своём обычном месте. Он отвлёкся от созерцания мексиканских страстей и окинул меня оценивающим взглядом. Мой внешний вид его несколько удивил, но не сильно. "Командированный?" - спросил портье, но скорее всего мой ответ не интересовал его вовсе. "Ваш двадцать третий номер, второй этаж" - он протянул мне ключи: "Торопитесь, только что включили воду. Столовая здесь же на первом этаже, ближайшее Заведение здорового секса - первое здание справа от фасада, почта на площади, налево и ещё раз налево". Затем сей почтенный служитель потерял ко мне всякий интерес. В разные периоды своей жизни я несколько раз бывал в гостинице "Юбилейная" и даже примерно представляю, где находиться двадцать третий номер. Я поднялся на второй этаж, прошёл мимо дежурной по коридору, безучастно глядящей в пространство, повернул налево, обнаружил дверь с номером 23, открыл её и вошёл в помещение. По виду самый обыкновенный гостиничный номер на одного человека: стандартная полутораспальная кровать, стол, шкаф для одежды. А что это так тяготит мою руку? Ба, да это мой старый чемоданчик-дипломат, с каковым и отправился в будущее. Однако бывшие внутри учебники пропали, а на их месте оказались непонятные бумаги, пижама и домашние тапочки. С каким-то невесть откуда взявшимся автоматизмом я бросил пижаму на спинку стула, засунул тапочки под кровать разоблачился и проследовал в туалетную комнату. Её содержимое так же не поражало оригинальностью. Разве что пятьдесят лет назад стены бы покрывала метлахская плитка, а сидячая ванна
была бы чугунной. Здесь же всюду пластик, пластик, пластик весьма ярких расцветок. Уж очень напоминает мечтания научно-популярных авторов конца шестидесятых годов двадцатого века. Читал я некогда такую книжку, где пропагандировалась великая польза и универсальность пластических масс. Мол де скоро всё будет из пластика, котлеты в том числе. Ужель сбылось? По поводу котлет надо бы проверить. Вот содержание туалетного шкафчика меня удивило. В нём оказалось несколько запечатанных в пакетики разноцветных зубных щёток, кусок мыла, флакон с одеколоном(!), тюбик зубной пасты и вполне работоспособная электрическая бритва. (Позже я обнаружил в номере несколько коробок разномастного гуталина, обувную и одёжную щётки, набор кое-какой посуды.) Вообще как-то всё уж для провинциальной гостиницы опрятно и аккуратно. Вода из кранов текла вяло, но вымыться было возможно. Мыло обладало таким могучим и своеобычным ароматом, какового я не припомню со времён обилия индийских товаров. Казалось, что этот запах проникает в кожу и остаётся там навсегда. Вымывшись, я воспользовался электрической бритвой. Откупорить флакон с одеколоном не осмелился.
Решив таким образом проблему крыши над головой я подумал, что было бы не худо прогуляться и осмотреться основательней. Часы в вестибюле гостиницы показывали начало двенадцатого, голод пока не ощущался, и, не трудно догадаться, что влекомый нездоровым любопытством я направился в сторону Заведения здорового секса. Первый дом справа от фасада был мне хорошо знаком. Ещё в детстве он привлекал моё внимание уютно-архаическим видом и изразцовыми украшениями. Только совершенно не припомню: был ли дом жилым или содержал в своих недрах некую контору. Подойдя поближе я обнаружил некие изменения в облике здания: вместо прежней скромной побелки стены выкрашены в розовый цвет, а крыша в бордовый. Над входом имелась одна из весьма немногочисленных здесь художественно оформленных вывесок, стиль каковой скорее относился ко временам Ильфа и Петрова. Сверху большими буквами было написано: "Здоровый секс: государству польза - гражданам удовольствие". Под надписью была изображена загорелая девица с внушительными формами, всем своим видом выражающая готовность оказать качественные сексуальные услуги, и улыбающийся молодой человек, всем своим видом демонстрирующий способность эти услуги принять. Ободренный столь обнадёживающей преамбулой, я вошёл в помещение, оказавшееся весьма
похожим на приёмную районной поликлиники. За стеклом сидела дама средних лет в белом халате и шапочке. Она смотрела на экран маленького телевизора и никак не отреагировала на моё явление. Пришлось кашлянуть. Дама повернулась в мою сторону и сказала: "Ну что же вы стоите, давайте вашу руку, есть свободные кабинеты". Я просунул свою левую руку в окошечко. Женщина провела над ней каким-то приборчиком, посмотрела на монитор, осталась довольна отобразившимся там результатом, сказала: "Третий кабинет" и снова воззрилась на экран. В узком коридорчике я без труда нашёл кабинет номер три.
Внутри он и напоминал обыкновенный медицинский кабинет: стандартная койка, раковина умывальника на стене, стол, на коем имелась стопка салфеток и нечто вроде гигиенических тампонов. Только стены имели не свойственную подобным местам яркую и пеструю раскраску. Следует оговориться, что заинтересовавшись здоровым сексом, я вспомнил похожий эпизод из антиутопии Войновича. Собственно я и ожидал аналогичного развития событий, только дожидаться появления раздражённой служительницы не хотел, но собирался присесть на койку, пораздумать и побыстрее убраться от греха подалее. В следующий момент дверь отворилась и в комнату вошла высокая, худощавая девушка, совершенно нагая, если не считать больничных тапочек. При её появлении, я окаменел с открытым ртом и поднятыми на весу руками. Девушка посмотрела на меня, вздохнула, подошла по ближе и принялась расстёгивать мою рубашку. Оправившись от оцепенения, я сам поспешил освободится от одежды. Однако, совсем обалдевший, я оказался абсолютно не готовым ни к здоровому, ни к какому ещё сексу. Девушка указала мне жестом лечь на койку, наклонилась и ... Конечно, она добилась своего. Затем она довольно ловко помогла мне взгромоздиться сверху. Увы, процесс скоро закончился, ибо я был слишком потрясён развитием событий. Девушка не выказала по этому поводу никаких сожалений. Наоборот, на её довольно приятном лице впервые за время нашего знакомства появилось некое осмысленное выражение - облегчение. Она освободилась из моих неловких объятий, запихнула в своё трудовое отверстие тампон со стола ( вот для чего они нужны! ), ополоснула руки над раковиной и, ни слова не сказав, покинула помещение. Второпях одевшись, выскочил я как ошпаренный наружу через оказавшийся в конце коридорчика выход и опомнился только перед входом в гостиницу. Уф! Пережитое приключение отняло не мало сил, требовалась определённая компенсация. Я решил пойти пообедать. Столовая располагалась там, где некогда находился гостиничный ресторан. Это был обыкновенный городской ресторан, не хуже и не лучше прочих. Ныне ж обстановка более соответствовала привычному виду рабочей столовки, только чище. Вместо раздаточной стойки с кассой на конце, имелся ряд автоматов, в каждом из которых можно было получить отдельное блюдо. Дабы привести их в действие, нужно было просунуть левую руку в отверстие, где должно быть находился считывающий датчик. К такому жесту я уже стал привыкать. Первый автомат выдал мне тарелку борща, второй - жаркое, оказавшееся при ближайшем рассмотрении соевым гуляшом, третий - винегрет, четвёртый - стакан компота и булочку. Джентлменский набор. Я достаточно хорошо был знаком с советским общепитом. Помнится в щах, подаваемых в столовой электромоторного завода, можно было бы замачивать горячепрессованные
детали, дабы освободить их от окалины. Однако, на сей раз обед оказался вполне съедобным, даже соевый гуляш, только уж каким-то чрезмерно пряным, так что у меня слегка схватило желудок и участился пульс. Но неприятные ощущения скоро исчезли, и, приободрённый, я вышел на котросную набережную и направился в сторону стрелки. Вода в реке пожалуй стала чище,
но приобрела какой-то странный, неживой вид, как будто не вода вовсе, а силикон. Так же исчезли рыболовы с удочками, что странно, ибо в моё время эти люди готовы были опускать свою нехитрую снасть хоть в раствор карбофоса и часами наслаждаться самим процессом ничего никогда не поймав. Я прошёл под мостом и вышел к Спасо-Преображенскому монастырю, во внешнем виде коего не нашёл абсолютно никаких перемен. Возможно, что-то изменилось внутри, но установить это не было никакой возможности, так как ворота оказались наглухо закрытыми, а вывеска, приглашавшая граждан посетить краеведческий музей, исчезла. Вот зато полузаброшенный парк, располагавшийся справа в излучине Которосли, изменился существенно. Я, прежде всего, обрадовался, что он не исчез вовсе, ибо уже не чаял обнаружить какие-либо следы прежней городской растительности кроме травы на газонах. Парк оказался более упорядоченным и ухоженным. Появились разноцветные павильоны. Вероятно, там располагались кафе или какие-то аттракционы. Некогда молодые сосны достигли внушительных размеров, но тополя, деревья красивейшие и полезнейшие, пропали совершенно. На их месте были посажены как раз липы, исчезнувшие с центральных улиц. Место для лип было не подходящим, и выглядели они неважно. Впрочем, и сосны имели нездоровый вид: то там, то тут на фоне тёмно зелёной хвои резко выделялись омертвелые ветви. Чуть далее, я обнаружил расположенную явно неудобным образом станцию для заправки автомобилей. Опять же не было никакой вывески, но вид был настолько привычным и знакомым, что я ничуть не усомнился в предназначении стеклянной будки и трёх заправочных стоек. За стеклом сидел молодой человек, меланхолически смотревший в пространство. Ему видимо было лень даже смотреть телевизор, который имелся рядом, но был выключен. На стойках не было табличек с марками бензина, но только две надписи: "заправка" и "прочистка". Я, любопытства ради, подошёл поближе. Как раз подъехал грузовой фургончик. Из кабины выскочил шофер. Он выгодно отличался от уже виденных мною граждан загорелым, живым лицом и имел кое-какие старинные атрибуты профессии. В частности из-под расстёгнутой на груди рубахи виднелась тельняшка. К тому же он курил папироску, что стало здесь чрезвычайной редкостью. Шофер взял заправочный пистолет и воткнул его в недра своей колымаги. Затем он подождал некоторое время, прислонившись к борту машины. Прозвучал звонок, означавший конец заправки. Шофер вернул пистолет на место, забрался в кабину и укатил. Молодой человек в будке не пошевельнулся. Однако, чего же это он залил в бак, коли стука движка не слышно. Электролит, что ли?
Мне очень хотелось пойти дальше и посетить т.н. Стрелку, но тут в моей голове всё явственней зазвучал неведомо откуда взявшийся внутренний голос, говоривший следующие назидательные слова: "Кончай глазеть по сторонам и займись полезным делом. В это время любой приличный человек не шляется по набережной с открытым ртом, но работает. Этот чужой мир принял тебя как своего, но, в конце концов, может изменить своё отношение, если не одумаешься!" Каким же, однако, полезным делом мне здесь заняться? Честно сказать, я не уверен, что и в своём времени занимался чем-то полезным. Но интуиция подсказала, что разгадка сей тайны может быть обнаружена в бумагах, имевшихся в моём дипломате. Вздохнув, я повернул обратно. По дороге я получил (именно получил) у мороженщицы порцию любимого "Крем-брюлле", оказавшегося совсем пластмассовым на вкус. Впрочем, ко всему можно привыкнуть.
Вернувшись в гостиничный номер я извлёк из чемоданчика пачку документов и принялся их изучать. Тут я столкнулся с удивительным эффектом: хотя смысл каждого отдельного слова на каждом листе был мне понятен, связать их в нечто единое целое и содержательное не было никакой возможности. Даже нельзя было определить, к какому роду человеческой деятельности эти документы относятся. Однако, кое что осмысленное в них всё же имелось - адрес и название учреждения, для которого бумаги предназначались: "Управление комплектации", Полиграфический пер., д. 28а. Я знал, где находится Полиграфический переулок. От гостиницы почти до места можно было доехать на трамвае, да и пешком дойти не трудно. Кстати, любопытно было бы узнать: существует ли здесь трамвай.
За все свои годы я пережил три генерации городских трамваев. Первые из них,
со складывающимися как гармошка дверями я уж едва и помню. В семидесятые годы появились довольно изящные с раздвижными дверьми трамваи производства ГДР. Их главным недостатком была малая вместимость. Через несколько лет им на смену явились фундаментальные произведения отечественной промышленности, прозванные в народе за характерный вид "броневиками". Их специфической особенностью были постоянные и самопроизвольные возгорания механических внутренностей. Через некоторое время всё, что способно гореть, выгорело, и трамваи без особых приключений перевозили пассажиров вплоть до начала двадцать первого века. Заменить их на что-либо иное у городских властей видимо уже не было ни сил, ни средств.
Положив бумаги обратно в дипломат, я, с видом человека, озабоченного своими гражданскими обязанностями, бодро двинулся в сторону трамвайной остановки, каковая к великому моему облегчению оказалась на прежнем своём месте, совсем близко от гостиницы. Скоро подкатил трамвай как раз необходимого мне маршрута - третьего. Увы, это уже был не старый добрый "броневик". Вместо него я увидел трамвай, чей внешний облик был навеян ностальгическими воспоминаниями о пятидесятых годах двадцатого столетия. Однако корпуса трамвайных вагонов (их оказалось три, а не два как ранее) были пластмассовыми, и даже колёса (!) оказались из той же вездесущей пластмассы.
По такому случаю трамвай передвигался по рельсам ровно и мягко, без привычного стука и скрежета. Внутренность салона удивила меня отсутствием следов, оставляемых обычно крепкими руками городских подростков. Видимо местным властям удалось как-то обуздать эту неодолимую стихию. Тем временем электрический вагон плавно катил по Большой Хлебанской, каковую должен был проехать из конца в конец. Я смотрел в окно и что-то узнавал, а что-то и нет. В целом радикальных изменений не было, кроме отмеченных выше. Но гостиница "Которосль", славившаяся в моё время сауной, исчезла. На её месте оказалось здание, своим внешним видом резко отличающееся от прочих. Стены его были из листовой стали и почти без окон. Немногие имеющиеся окна походили скорее на корабельные иллюминаторы с толстыми стёклами. Трамвай остановился на своей конечной остановке, рядом с городским железнодорожным вокзалом. Отсюда до Полиграфического переулка было рукой подать. Однако, движимый любопытством, я заглянул на вокзал, так же почти не изменившийся внешне, но удививший своей малолюдностью. По перрону только бродили несколько молодцев с автоматами в полувоенной форме. От греха подальше я торопливым шагом направился в сторону необходимого мне переулка и скоро достиг его. Без труда отыскал дом N28а, оказавшийся средних размеров двухэтажным зданием. Никакой вывески как обычно не имелось. Собственно отступать было некуда, и я решительно прошёл внутрь и спросил у тётеньки, сидящей на вахте: "Как пройти к начальнику?" Она вежливо ответила: "Пройдите по коридору до конца и поверните на право". Я прошёл, повернул, приоткрыл дверь и спросил: "Можно?" "Можно" - ответил мне энергичный мужской баритон. Я очутился в просторном, солидно обставленном кабинете. За массивным столом сидел человек чуть более моего возраста с приятным, открытым лицом. Он протянул мне руку и представился: "Валерий Фёдорович", затем указал на кресло, оказавшееся чрезвычайно мягким и удобным. Усевшись, я раскрыл дипломат, вынул бумаги и положил их на стол. "Ага" - сказал В.Ф., рассматривая документы: "Вовремя, как раз вовремя!" Первоначально он разложил листы веером перед собой. Затем сложил их в три отдельные стопки. Потом перегруппировал их и снова сложил в стопки. При этом он внимательно изучал бумаги и, видимо, находил в них некий недоступный мне смысл. Наконец В.Ф. часть принесённых мною бумаг спрятал в ящик стола, но на их место положил какие-то бланки. Собрав все, лежащие на столе листы в пачку, он протянул её мне и сказал: "Поднимитесь на второй этаж в комнату номер пятнадцать, там вам дадут дальнейшие инструкции. Как только всё оформите, так сразу ко мне".
Покинув кабинет, я почувствовал себя уверенней и стал оглядываться по сторонам. Собственно, чтобы попасть к В.Ф. следовало миновать маленькую приёмную. Секретарское место в данный момент пустовало. Слева имелась ещё одна дверь, ведущая, как я узнал позднее, в кабинет заместителя В.Ф. Дверь эта была слегка приоткрыта, виден письменный стол и сидящая за столом женщина, склонившаяся над бумагами. В коридоре я обнаружил другие приоткрытые двери, за которыми так же были видны работающие женщины. Да, туговато у них здесь с мужиками. Впрочем, сколько себя помню, в подобных заведениях всегда так было. На втором этаже разыскал кабинет N15. Как человек, прочно осознающий свою миссию, я вошёл, с порога махнул пачкой принесённых бумаг и спросил: "Куда?" Женщина, сидящая за ближайшим столом, поманила
меня к себе. Она некоторое время перебирала бумаги с сосредоточенным видом, перекинув часть из них на соседние столы и добавив кое-какие новые. Затем меня послали в один из кабинетов на первом этаже, где процедура повторилась примерно в том же порядке. Наконец я был направлен в другую контору с подробными инструкциями, куда и как обращаться. Далеко идти не пришлось. Похоже в этом квартале скучковались несколько учреждений, связанных родственно-служебными узами. Замечу, что сия своеобразная административная игра меня вовсе не раздражала. Во-первых, я к ней привык. Во-вторых, не было крайне негативных эффектов, сопровождающих, например, волнующий поход за обретение жилищной субсидии. У чиновников, окопавшихся в районной администрации, сверхзадача была мне этой субсидии не дать, что они и пытались сделать под тем или иным абсолютно шизофреническим предлогом. По сему, выстояв три утомительные очереди в жилищном управлении, причём в крайне неудобное рабочее время, собрав соответствующие справки и пережив ужасную многочасовую очередь в самой администрации, я рисковал таки ничего не получить. При этом спорить было абсолютно бесполезно, а жаловаться некому. Хождение же меж контор с пачкой бумаг в чемоданчике оказалось обременительным только для моих ног, что и не без пользы, учитывая благотворность пешего хождения. Служащие, в основном женского пола, встречали меня приветливо и всегда давали чёткие инструкции, как поступать далее. Мимоходом я успел подкрепиться в столовой, где к стандартному меню были добавлены весьма недурные пирожки с яблоками. По окончании рабочего дня с чувством долга возвратился в гостиницу. Заняться было нечем. Я было попытался выйти в холл и присоединится к смотрящим телевизор, но кроме мексиканского мыла тут похоже ничего не показывали. Причём, кажется, все сериалы были начала века. Что-то ныне происходит в Мексике? Однако никаких информационных программ я не дождался, как и вообще каких-либо намёков на существование большого мира. Только сериалы и, похоже, только по одному телевизионному каналу. От скуки стал рассматривать окружающих. Люди как люди. Ничего особенного. Удивительно только то, что гостиница, рассчитанная на значительное количество постояльцев почти пуста. Опять же в былое время гостиничные жители, как правило, кучковались по интересам. Интересы же эти состояли в совместной выпивке и вербовке в ресторане скучающих местных дамочек. Во времена загнивающего социализма всё это было весьма азартным и не простым мероприятием. Во-первых, требовалось дать в руку дежурной по этажу. Во-вторых, необходимо было получить хоть какое-то удовольствие в тесном трёхместном номере, где на соседних койках располагались сотоварищи со своими приятельницами. В период развивающегося капитализма, процедура значительно упростилась, но требовала уже значительных средств. Впрочем, люди, могущие себе позволить в начале двадцать первого века одиночный номер-люкс, такими средствами явно обладали. Сейчас же каждый постоялец держался сам по себе и почти не проявлял интереса к окружающему миру. Даже пресловутое Заведение здорового секса, явно рассчитанное на пришлый контингент, не страдало, кажется, от наплыва клиентов. Помыкавшись так какое-то время, я не придумал ничего лучшего, как лечь спать засветло. Заснул быстро - сказалась усталость после дневной беготни. Утром, помывшись и позавтракав, отправился к В.Ф. с пачкой добытых бумаг. На сей раз пришлось подождать - начальник общался с кем-то по телефону. Разговор происходил в несколько повышенных тонах. Его содержание сводилось к тому, что такое-то действие вовсе не относится к компетенции В.Ф., но скорее к компетенции его собеседника. Однако, это была явно не ссора, но скорее оживлённая производственная дискуссия. От нечего делать я подошёл вплотную к секретарскому столу и стал изучать лежащие на нём бумаги. Внезапно за спиной кто-то кашлянул. Оказывается, явилась законная хозяйка места, которое я столь бесцеремонно занял. Это была рослая, чуть полноватая девушка или молодая женщина лет двадцати. В несколько неправильных чертах её лица виделось что-то наивное и трогательное. Я поздоровался, извинился и отошёл в сторону. Секретарша невнятно ответила на моё приветствие и не проронила более ни слова. Возможно, моё присутствие стесняло её. Тут, наконец, В.Ф. положил трубку и пригласил меня в кабинет. Он остался весьма доволен результатами моей деятельности, внимательно просматривал принесённые бумаги и одновременно вел со мной непринуждённый разговор. Этот разговор несказанно смущал меня, ибо я боялся обнаружить противоестественную неосведомлённость. Однако тем мы касались самых общих, как то: погоды, состояния местного общепита и т. п. Вообще, поражает способность отдельных людей составить солидную беседу из двух, трёх содержательных фраз. Более всего меня занимал вопрос: что случиться, когда моя бумажная миссия будет закончена. Тут судьба преподнесла очередной сюрприз, существенным образом повлиявший на мои дальнейшие приключения в будущем. В кабинет без стука вошла одна из работающих в конторе женщин и унылым голосом объявила: "В.Ф., сеть опять сломалась. Нам тяжело бегать от компьютера к компьютеру с флэшками".
"Ах, как скверно!" - огорчился В.Ф.: " В это время никого с центра не дозовёшься". Он рассеянным взором окинул стены кабинета, будто надеясь обнаружить там какую-то инструкцию на сей казусный случай. Затем он поглядел на меня и спросил с надеждой: "Может быть вы разбирайтесь в компьютерных сетях?"
"Ну-у-у" - замялся я: "Пожалуй, имею определённое представление". Мне вовсе не хотелось огорчать отказом симпатичнейшего В.Ф.: "По крайней мере можно пойти и посмотреть".
"Прекрасно!" - сказал В.Ф. и энергично поднялся с места. Затем мы втроём двинулись в помещение, где помещался конторский сервер. По дороге я с ужасом представлял грядущее разоблачение моей полной некомпетентности. Мимоходом я узнал, что женщину, принесшую весть о поломке сети зовут Валентиной Петровной, а секретаршу - Катериной. По пришествии на место,
В. П. потыкала пальцем в клавиатуру, а затем горестно кивнула на экран монитора, как бы говоря: "Вот видите!" Я же, затравленно оглядываясь вокруг, старался постигнуть особенности вычислительной техники двадцать первого века. Во-первых, то, что видимо по привычке называлось "флэшкой", не было уже старым добрым флоппи-диском, а оказалось небольшой прямоугольной пластиной, не содержащей вовсе никаких подвижных частей. Вероятней всего это была матрица запоминающих микросхем. Не было видно т.н. системных блоков. Либо они были куда-то спрятаны, либо материнская плата стала столь миниатюрной, что размещалась в корпусе монитора, или в корпусе клавиатуры. Мониторы все оказались плоским, но не той степени плоскости, каковыми они
встречались уже в моё время, но толщиной буквально с ученическую тетрадь. Впрочем, основные принципы построения компьютерных систем похоже не изменились - во всей совокупности этой хитрой механики чудилось что-то родное и знакомое. Однако необходимо было что-то делать. В минуты отчаяния затравленный разум подсказывает порой самый разумный и действенный выход. Я подошёл к хаббу, выдернул сетевой кабель, оказавшийся кстати оптоволоконным, подул на разъём и вставил кабель обратно. Сеть чудесным образом заработала. В.Ф. и даже грустную В.П. мой подвиг привёл в полный восторг. Наверное случившееся показалось им маленьким чудом. Представьте себе, что у вас поломался тонкий и крайне необходимый прибор, а вы сами не в состоянии исправить поломку. Тогда являются специалисты-ремонтники, истинные специалисты, ибо без таковых ничего бы и не работало. Они ухают, хмыкают, потрошат электронные внутренности, перебрасываются непонятными словами, крайне невежливо реагируют на расспросы и советы. Всё это может продолжаться не один день, в то время как владелец чуть не лезет на стену от нетерпения. Когда же поломка устраняется, вы уже не испытываете никакого удовольствия, ибо все силы растрачены в процессе ожидания. Я же своими решительными действиями доставил конторским обитателям великое удовлетворение. "Послушайте", - сказал восторженный В.Ф.: "Оставайтесь у нас работать. Мы всё быстро оформим. Я чувствую, что мы с вами хорошо сработаемся. А жить будите в общежитии. У нас хорошее общежитие". Перспектива не справиться со своими служебными обязанностями мало вдохновляла, но, с другой стороны, я не мог придумать никакой другой разумный выход. Посему, слегка подумав для приличия, я согласился. Оставив обрадованную В.П., мы возвратились в кабинет. Там мне вскользь было объяснено, чем я собственно должен был заниматься во вверенном В.Ф. заведении. Кажется обязанности ожидались не очень мудрёными: я должен был следить за нормальным функционированием базы данных, используемой конторой, взаимодействовать с головным вычислительным центром, обслуживающим конторскую технику, и, при случае, выполнять всякую работу, непосильную женским рукам, ибо, как сказал В.Ф., мужиков у нас только трое, включая вас. Тут мой возможный начальник оговорился несколько извинительным тоном: "Знаете ли, мы не сможем предложить вам особенно высокий оклад. Но работа у нас интересная, а со временем возможно повышение". В.Ф. многозначительно указал перстом куда-то вверх, в заоблачные выси. Ах, а здесь, оказывается, зачем-то зарплату дают. А я-то думал, всё бесплатно! Что мне весьма понравилось в будущем, так это полное отсутствие какой либо анкеты. Видимо все необходимые данные имелись в памяти микрочипа, вшитого под кожу левой руки. Затем я вновь посетил кабинет No 15, где мне вручили несколько бланков и предписали пойти по адресу такому-то и посетить там комнату такую-то. Идти оказалось опять же не далеко. В здании по указанному адресу некогда располагалась большая ведомственная поликлиника. Возможно она там сохранилась и в настоящий момент, но вывеска отсутствовала. Отыскав необходимый кабинет, я обнаружил первую, виденную в будущем очередь. Народу было не много, человек пять, но каждый из них, войдя в вожделенную дверь, исчезал за ней минут на тридцать, а то и более. Ну что ж, к очередям-то мне не привыкать. Я сел на скамейку и погрузился в ожидание. Вокруг было как-то непривычно тихо. Немногочисленные посетители передвигались по коридору с особенной осторожностью. Тянуло в сон. Я несколько раз начинал дремать и пробуждался, когда соседи начинали шевелиться. Наконец подошла моя очередь. В кабинете находилась женщина в белом медицинском халате, встретившая меня весьма недружелюбно. Она провела приборчиком над моей левой рукой, затем долго и скорбно смотрела на экран монитора. После чего она глянула на меня так, будто я сделал ей крайне неприличное предложение. Ни сказав, однако, ни слова, она вынула из стола очередной бланк, что-то на нём написала и направила меня по адресу, расположенному на сей раз на значительном расстоянии от места событий. Предварительно мне пришлось подняться на верхний этаж ради подписи, а за тем поставить штампик на бумажку в регистратуре. Передвигаясь далее по улице Чехова, я не особенно смотрел по сторонам, ибо стал уж привыкать к окружающей действительности, тем более, что видимых изменений было не так уж много. С немалым трудом я отыскал необходимый дом, совсем не удивился отсутствию вывески, прошёл внутрь и спросил у вахтерши: куда бы мне обратиться с данным документом. Подумав, она рекомендовала окошко номер четыре. Сидевшая за стеклом окошка женщина, оторванная мною от чтения каких-то важных бумаг, весьма раздражённо посмотрела на поданный листок, затем кинула мне его обратно, объявив, что на подобные запросы они не отвечают, и что вообще это не их дело. Обратный путь я проделал в состоянии крайнего уныния. Моё чудесное перемещение во времени нравилось всё менее и менее. К моему приходу первоначальная очередь исчезла. Женщина в кабинете, выслушав мой сбивчивый доклад, достала ещё один бланк и послала по другому адресу. При этом она смотрела на меня так, будто я растлитель малолетних со стажем. Похоже в моих приключениях наступил некий весьма неблагоприятный перелом. Поразмыслив, я двинулся прямиком к В.Ф. Он выслушал меня, посуровел лицом, подумал, взял телефонную трубку и попросил на некоторое время покинуть кабинет. Разговор с таинственным абонентом подслушать не удалось, ибо происходил он в весьма пониженных тонах, что было необычно для В.Ф., бодрый голос которого четко воспринимался не только в приёмной, но и в коридоре. Через некоторое время он позвал меня обратно и сказал, что всё улажено, а я должен немедленно приступить к своим обязанностям, ибо дело не ждёт. Затем лично продемонстрировал крохотное помещение - отныне моё служебное место. Комнатушка оказалась тесной, но уютной, с удобным вращающимся креслом и двумя компьютерами. На отдельном столике имелся электрический чайник и всё необходимое для приготовления чая, от чего мне сразу стало как-то теплее на душе. В.П. немедленно выдала мне десять толстенных томов документации на базу данных. Прежде чем читать их, я решил, однако, поближе познакомиться с современной компьютерной техникой. Во-первых, как я уже отмечал, исчез системный блок. Во-вторых, в моё время при включении компьютера раздавался характерный звук работающего винчестера, а так же жужжание охлаждающего вентилятора. Ныне ж техника работала совершенно бесшумно и, видимо, не содержала внутри никаких подвижных частей. С обратной стороны монитора имелось нечто вроде металлического радиатора, заметно нагревавшегося. Включив компьютер, я не увидел на экране привычной заставки операционной системы "Windows". Используемая система вероятно являлась каким-то вариантом "Linux". Божьим промыслом я был в общих чертах знаком с этой операционной системой. В конце двадцатого века было много разговоров о вычислительной технике пятого поколения, каковая вот-вот должна была явиться на свет. Компьютеры этого поколения не должны были более управляться введением команд с клавиатуры, но ожидалось, что они будут способны воспринимать устные приказы пользователя. Похоже, что до конторы В.Ф. таковая техника ещё не дошла, либо она вовсе оказалась мифом.
Затем я принялся изучать документацию. Увы, во всех десяти томах не нашлось ни единой страницы, содержание которой можно было бы понять. Помыкавшись так некоторое время, я плюнул и пошёл по комнатам, дабы всё узнать на месте и познакомиться с сотрудниками. Служащие в конторе женщины оказались весьма дружелюбными и охотно отвечали на мои вопросы. Работать с конторской базой данных оказалось не так уж сложно, ибо она, заключая в себе неимоверное количество разнообразных форм документов, не предусматривала никаких средств к их изменению. Всё было заложено раз и навсегда, как будто конторе предстояло существовать вечно в абсолютно неизменном виде. В общем-то, не смертельная ситуация. Для более же серьёзных случаев существовали специалисты с вычислительного центра, с которыми мне ещё предстояло познакомиться. К концу рабочего дня я почти освоился, перезнакомился с сотрудниками и даже обсуждал с переставшей дичиться Катериной особенности оформления формы такой-то. Перед самым закрытием меня вызвал к себе В.Ф., поздравил с успешным началом и вручил предписание на вселение в ведомственное общежитие. Расположено общежитие было не так уж близко, но до него можно было доехать на троллейбусе почти что от самой конторы. Побывав последний раз в гостинице, я забрал свои вещи, сдал ключи от номера портье и, не мешкая, отправился к новому месту жительства. Обилие впечатлений переполняло меня. Хотелось посидеть где-нибудь в одиночестве, обдумать случившееся, да просто отдохнуть. В общежитии я, не мудрствуя лукаво, вручил предписание вахтёрше, оказавшейся по совместительству комендантом. Она вручила мне ключ от комнаты и дала необходимые наставления, как то: где получить постельные принадлежности, как часто и каким образом менять бельё. Я поднялся на третий этаж, повернул направо и отомкнул дверь в помещение, где мне предстояло жить в ближайшее время и, Бог ведает, как долго. Комната оказалась вполне приемлемых размеров, была снабжена всем необходимым для проживания. Имелись кровать, письменный стол и шкаф для одежды. В углу помещалась раковина умывальника. На отдельном столике имелась электрическая плитка и кое какие кухонные принадлежности. Впрочем, как я в последствии узнал, на этаже имелась и общая большая кухня, две туалетные комнаты и ванная с душем. В целом обстановка напоминала классическое советское общежитие, даже лучше, ибо в советские времена жили потеснее и с меньшим комфортом. Одно только плохо: окна выходили на большую проезжую улицу. Хотя нынешний транспорт работает более бесшумно и нет бензинового миазма, но всё таки уличный шум проникает сквозь затворённое окно. Постелив свежее бельё и повесив пижаму в платяной шкаф, я некоторое время колебался: лечь ли мне спать или пойти прогуляться. Ведь было ещё совсем светло. Тут послышался осторожный стук, и ко мне вошла Катерина в домашнем халатике, с бумагами в руках. Оказывается, она жила рядом и явилась продолжить разговор, начатый в конторе. Что ж, я всегда готов по мере скромных сил помочь даме. Письменный стол был весьма небольших размеров, по этому я усадил за него Катерину, а сам встал сзади. Какое-то время мы обсуждали тонкости делопроизводства. Однако скоро я заметил, что уже не вижу содержимого бумаг, а вижу только выдающиеся катеринины выпуклости. Более того, указывая на отдельные параграфы, я невольно касался рукой этих замечательных предметов. Наконец не сдержавшись, я просто положил на них обе свои руки. Катерина замерла, но не предприняла никаких попыток сопротивления. Тут уж я схватил её за плечи, приподнял со стула и усадил на кровать, а сам сел рядом. Девушка сидела безмолвно, положив руки на колени и опустив очи долу. Она не делала никаких движений, дабы поощрить меня, но не пыталась встать и уйти. Проклиная свою неловкость и неумение обращаться с женщинами, я снял с Катерины халатик. Под ним оказался архаический предмет дамского туалета, почти вышедший из употребления уже в моё время, женская комбинация. На этом этапе я замешкался, ибо не смог сразу сообразить, как поступить с комбинацией: то ли, опустив бретельки, тянуть её к низу, то ли, схватившись за подол, тянуть вверх. Наконец со скрежетом зубовным я стащил комбинацию через верх. Затем я уложил Катерину под одеяло, разделся и лёг рядом. Тут девушка вдруг стала предпринимать слабые попытки к сопротивлению, однако не очень настойчивые, ибо я скоро лишил её остатков одежды и принялся ласкать тёплое упругое тело. Со стыдом вынужден сознаться, что оконфузился ещё более, чем в Заведении здорового секса. Видимо преамбула слишком возбудила меня, и наша любовная игра закончилась быстро и позорно. Даже не смог разобрать толком: девственна ли Катерина. Озлобленный, я вскочил с постели и быстро оделся. А что же наша Катя? Она спокойно поднялась, накинула халатик и уселась за письменный стол, дабы продолжить прерванную консультацию.
На следующий день я встал очень рано, чего чрезвычайно не люблю делать, но очень уж боялся опоздать к началу службы. Умылся, тщательно побрился и выпил пару чашек растворимого цикорного кофе (о существовании натурального кофе тут, похоже, забыли). Выйдя из общежития с хорошим запасом, я обнаружил на остановке городского транспорта значительное число граждан, видимо конторских служащих, желающих успеть к началу работы своих учреждений. По такому случаю происходило некоторое стеснение, кому-то даже не хватало места. Однако я не обнаружил того озлобления, которое, увы, нередко сопровождало подобные ситуации в прошлом. Всё происходило спокойно и организованно. Например, я не смог попасть в первый, подъехавший к остановке троллейбус, но спокойно уехал на следующем. Появившись в конторе минут за десять до срока, я, с великим удивлением, убедился, что все мои сослуживцы уже расположились на рабочих местах. Чуть позже меня явилась только Катерина, с которой я предпочёл пока не особенно контактировать. Первоначально мне пришлось не легко, ибо конторские женщины чуть не всем скопом двинулись ко мне с вопросами. Правда, вопросы они задавали самые нехитрые, на которые я, вникнув в суть дела, отвечал без труда. Позднее, по мере привыкания к рабочему ритму, у меня появилось кой- какое свободное время, каковое я посвятил наблюдению за бытом и нравами сотоварищей. Под началом В.Ф. работало несколько десятков женщин. Все они были примерно одного возраста, в классической русской литературе именуемого бальзаковским, и даже внешне казались похожими, как будто состояли в родстве. Заместительница В.Ф. ( никак не могу припомнить её имя и отчество ) очень редко покидала свой кабинет. Я так и не понял, в чём же состояли её служебные обязанности. Через приоткрытую дверь кабинета случалось разглядеть, что она либо читает какие-то бумаги, либо тихо разговаривает с зашедшими к ней женщинами. В тот же день я познакомился с третьим кроме нас с В.Ф. мужчиной, работающим в конторе, Борисом Владимировичем Лыковым. Сей муж случайно обнаружился в одном из кабинетов. В его присутствии женщины заметно притихли и как бы съёжились. Был он ростом выше среднего, сухощав, подтянут, сохранял следы военной выправки и выглядел значительно моложе своих лет, близившихся вероятно годам к шестидесяти. Позднее служащие дамы поведали мне, что он бывший военный инженер. Кстати это первое упоминание о существовании военной промышленности хотя бы в недалёком прошлом. Суть обязанностей Б.В. так же осталась для меня тайной. На моих глазах он исполнял кое-какую мужскую работу, для женского персонала не посильную, а для В.Ф. не уместную: передвигал тяжёлую мебель, ввинчивал шурупы в стенку, починял забарахливший замок главной конторской двери и т.п. В компьютерной технике он не разбирался абсолютно, да никогда ею и не пользовался. Дверь, ведущая в его личный кабинет, всегда была плотно закрыта, что странно, ибо по какому-то не писаному правилу прочие конторские двери оставались всегда слегка приоткрытыми. С самого момента знакомства, Б.В. отнёсся ко мне крайне не- дружелюбно, словно с первого взгляда заподозрил нечто неладное. Вообще при общении с ним из глубин памяти всплывало нечто, когда-то хорошо знакомое, но в последние годы почти забытое, например, словосочетание "особый отдел".
В последующие дни в конторе не произошло ничего нового и особенно интересного. Следует отметить, что не успев толком осмотреться и оценить обстановку в будущем, я ухитрился найти здесь какую никакую нишу для существования. Что-то не замечал за собой такой ловкости в прошлом. Хотя, чего не достигнешь с перепугу. Тем не менее, следует хотя бы осторожно изучить ближайшие окрестности общежития, что я и сделал в следующие несколько дней. Что сразу бросалось в глаза, так это наличие в городе громадного количества контор с колоссальным совокупным штатом. Утром, в строго определённое время, целые толпы служащих покидали свои дома и отправлялись к месту службы, а вечером столь же организованно возвращались. И это были именно конторские - их уж тут ни с кем нельзя было перепутать. В моё время городская жизнь после окончания рабочего дня отнюдь не замирала, но, по-своему убыстрялась, ибо почти каждый имел свои домашние хлопоты и проблемы. Через пятьдесят лет после семи часов происходит, воля ваша, нечто совсем странное. При полном свете дня всё вокруг становится сонным, прохожих почти нет, массивные двери присутственных мест закрыты наглухо. Даже мои соседи по общежитию разбредаются по своим комнатам, и, Бог ведает, чем там занимаются. Только комендантша, как скифский бог, восседает на своём месте и смотрит в пространство. А где же оживлённые женские дискуссии на общей кухне, где разговоры за жизнь подвыпивших мужиков в коридорах? Странно!
Сколь я себя помню, наш город отличался весьма развитой промышленностью. Пожалуй, было б лучше, если б у нас производили поменьше моторов, резины, бензина и красок, так как соответствующие заводы основательно отравляли местность. Впрочем, я уж как-то привык к тому, что ветер, дующий с севера, приносит бесподобный аромат горящего кокса, а с юга - весьма своеобычный запах продуктов перегонки нефти. Не знаю, что могло поменяться в этой области за пятьдесят лет, но такие старые промышленные монстры, как то: Моторный завод, Шинный завод и Завод синтетического каучука я обнаружил на их прежних местах. Вот чего никогда не бывало ранее, так это двойного ограждения по всему заводскому периметру, с колючей проволокой и сторожевыми вышками.
К моему великому удивлению и огорчению, оказалось абсолютно не возможным перебраться на другой берег Волги. Очень хотелось побывать в том районе, где я жил до того, как попал в будущее, но обыкновенный городской транспорт через волжский мост не ездил, а путь пешеходам преграждал вооружённый часовой. Впрочем, некоторое время спустя со мной приключился примечательный случай, и на противоположный берег я таки попал. Но прежде, чем приступить к повествованию, хотелось бы сделать следующее замечание. Из всего вышеописанного может сложиться впечатление, что во второй половине двадцать первого века какие-либо платёжные средства исчезли, и всё необходимое раздаётся гражданам бесплатно. На самом деле было не так. Как уже упоминалось ранее, мне в конторе полагался определённый оклад. Только выдавался он не наличными, а фиксировался в памяти индивидуального микрочипа. При покупке же товара соответствующая сумма снималась с моего электронного счёта и переходила на счёт продавца. Короче говоря, полностью восторжествовал так называемый безналичный расчёт. Существовала так же столь милая сердцам Гайдара и его команды частная собственность. Я не без удивления узнал, что человек, принятый мной первоначально за подсобного рабочего, является хозяином небольшого магазина напротив общежития, где я покупал почти все необходимые вещи. Хозяин вовсе не чванился своим буржуазным положением, подметал тротуар перед входом в магазин, таскал ящики с товарами и т.п. Весь штат его частного предприятия состоял из продавщицы и девушки - кассирши. Социальное же расслоение, столь болезненно ощущавшееся в начале века, никак не было видно по причине полного отсутствия предметов роскоши, могущих составлять привилегию состоятельного класса. Первые мои поверхностные наблюдения позволяли сделать вывод, что практически все жители города имели некоторый гарантированный, соответствующий чину достаток. Сверх же не полагалось ничего. Возможно, высшие городские чиновники и директорскиё корпус имели какие-то особые возможности, но они жили совершенно обособленной, неизвестной мне жизнью. К тому же круг моих наблюдений оказался сравнительно узким, так как обнаружилось, что свободное передвижение по городу вовсе не просто.
Как-то в первой половине дня я был вызван в кабинет В.Ф. Там я застал мужчину примерно одинаковых со мной лет, чей несколько разухабистый вид и специфические манеры позволяли безошибочно определить шоферскую профессию. Звали шофера Костей. Из окна кабинета был виден его небольшой грузовик, внешне напоминающий современную мне "Газель". Начальник попросил меня съездить вместе с Константином на склад, получить новую мебель и привезти её в контору. Не тратя времени доле, мы забрались в кабину и поехали. На складе же вдруг стали происходить любопытные вещи. Костя, пошептавшись с кладовщиком, кроме мебели загрузил в кузов несколько титановых лопат, пластиковые вёдра, бухту резинового шланга, ещё кой-какой земледельческий инвентарь и два мешка минеральных удобрений. Затем мы поехали, но не в сторону конторы, а в сторону моста через Волгу. Я не задал никаких вопросов, так как с самого начала почувствовал к Косте необъяснимое доверие. Через Волгу мы перебрались без всякого труда. Я обратил внимание, что при въезде на мост луч лазера скользнул по прямоугольной карточке - пропуску, прикреплённой в углу лобового стекла. За тем мы повернули на лево и поехали в тот район, где традиционно располагались садово-огородные участки. Они и оказались на своём месте, но занимали уже большую территорию и существенно укрепились, судя по основательному виду садовых домиков, приспособленных для круглогодичного проживания. Проехав некоторое время, наша машина остановилась на небольшой площади перед правлением садового товарищества. Там стоял ещё один похожий грузовичок, несколько удивительных транспортных средств, распространенных во времена моего детства, а затем куда-то исчезнувших, - трёхколёсных мотороллеров с грузовым кузовом. Костя не спеша выбрался из кабины, отомкнул двери кузова и оставил их полуоткрытыми. На площади стояли какие-то люди, но зачем они там стояли, понятно не было, ибо никто не издавал ни звука и почти не двигался с места. Я заметил одного странного человека, несмотря на тёплый летний день одетого в овчинный тулуп. Лицо его сплошь покрывала дикая растительность, имевшаяся, кажется, даже на носу. Сквозь эти кусты на мир смотрели маленькие злые глаза. Диковинный мужичок стоял совершенно обособленно от прочих и спиной жался к забору, как будто чего-то опасался. Костя закурил папироску и двинулся в обход площади. Он перебрасывался парой слов то с тем, то с другим из находившихся там людей. Так продолжалось некоторое время. Вдруг один из собеседников подошёл к нашему автомобилю, заглянул в кузов, забрал оттуда лопаты и куда-то исчез. Скоро он вернулся с ручной тележкой, нагруженной мешками. Мешки были водворены на место лопат. Это повторилось несколько раз, пока всё привезённое нами, кроме конторской мебели, не обрело новых хозяев. Костя, однако, не спешил уезжать. Он опёрся на капот, закурил ещё одну папироску, поглядел на заросшего мужика и сказал: "Да, дикий народ. Живут по законам царя Берендея. К ним так просто не сунешься - не любят городских. При случае могут и убить". Он выкинул окурок, и мы забрались в кабину, но поехали опять же не обратно в контору, а почему-то в противоположную сторону. Костя вырулил на берег Волги чуть повыше садовых участков. На этом месте с незапамятных времён был пустырь. Машина остановилась меж ивовых кустов. "Ну что, друг мой, расслабимся после напряжённого трудового дня?" - сказал Костя, выбираясь из кабины. Он пошарил средь благоприобретённых мешков и извлёк на свет бутыль с прозрачной жидкостью, в которой плавал зубок чесноку, кусочек острого перца, веточка укропа и ещё какая-то травка. На листах обёрточной бумаги он разложил свежие огурцы и помидоры, вареный в мундире картофель, несколько крутых яиц и тому подобную незатейливую, но очень приятную на свежем воздухе снедь. Налили по первой. Самогон оказался очень приличным. Оговорюсь сразу, что выпили мы весьма умеренно и основательно закусили. Тут, вспомнив Костины слова про дикого человека, я постепенно вытянул из него кое-какие интересные сведения. Замечу предварительно, что окрестные сельские жители ещё в царские времена не особенно-то пахали и сеяли в силу крайней скудости местной почвы и суровости климата. Селяне в основном перебивались всякими ремёслами, мелкой торговлей и отхожими промыслами. Ещё Чехов в своё время писал, что если встретишь в Москве человека с лотком, так он точно из Ярославля. Мой покойный дед успел в ранней молодости несколько раз сходить в столицу со строительной артелью. За годы советской власти торговля и отхожие промыслы вывелись совершенно. После крушения совхозно-колхозного строя крестьяне получили долгожданную свободу и совсем не знали, что с этой свободой делать. На первых порах они стали продавать всё, что ещё оставалось. А именно: лес, уцелевший от прежних, радикальных рубок, и, как ни странно, металлолом. За годы советские на селе скопилось немало металла. Скоро лес был сведён окончательно, а последняя ржавая болванка выкопана из земли. Вырубки заросли чёрт знает какой растительной дрянью и заболотились. Тогда какое-либо земледелие стало вовсе не возможным. Незадачливые сельские жители частично вымерли от голода и болезней, частично разбежались, кто куда мог. Оставшиеся отринули цивилизацию, стали жить по законам родо-племенного строя и не признают над собой никакой иной власти. Занимаются они меновой торговлей, очень скудной, ибо меняться им почти что нечем, и не прочь ограбить зазевавшихся горожан. В конце концов городские власти, дабы держать в узде это дремучее племя, стали просто периодически раздавать им продовольствие, некоторые необходимые предметы быта, а так же водку, ибо бедным пейзанам даже не из чего гнать самогон. Косте случалось принимать участие в таких диких походах с грузом гуманитарной помощи. Забираться ему приходилось довольно далеко, вплоть до уровня бывшей железнодорожной станции Пантелеево. О том, что происходит далее, Костя не имеет никакого представления. Шоссе, примерно в районе этой станции, перекрыто наглухо, не пускают ни пешего, ни конного, а ехать куда-то вдаль по просёлочным дорогам может решиться только самоубийца. Да и дорог этих стало меньше, чем во времена Ярослава Мудрого. Зато садово-огородное движение, некогда находившееся в загоне, очень возросло. Часть горожан, не нашедших себе применения в производстве и на государственной службе, переселилась на свои садовые участки и укрепилась там. Они смогли организовать эффективную самооборону против мародёрствующих сельских жителей. На своих небольших участках они, проявляя чудеса изобретательности, ухитряются выращивать невиданные урожаи. По сути они стали настоящими сельскохозяйственными производителями и поставляют в город существенную часть необходимого продовольствия. Но всё это только в ближайших городских окрестностях. Уже в районе Левашова начинается дикая зона. Узнал я так же и любопытнейшие подробности о городской демографической ситуации. Ещё в первой половине века начало сказываться резкое падение рождаемости в конце века минувшего. Население уменьшилось, а доля стариков на возрастной шкале увеличилась. К тому же люди почему-то стали терять интерес к семейной жизни и деторождению. Даже само понятие "семья" оказалось вдруг почти архаичным. Власти вынуждены принимать меры для исправления ситуации. В частности, заведения здорового секса, с одним из которых я успел познакомиться в самом начале своих похождений в будущем, как раз устроены ради прибавления населения. Девушки, работающие там, вовсе не являются путанами, но призваны родить детей хоть от чёрта лысого. Вот так шутка. Оказывается когда я покушался на Катеринину честь, то вовсе не свинячил, а чуть было не совершил полезное государственное дело. Не повторить ли?!
Так мы мило беседовали под сенью струй, а время перевалило за полдень. В завершение обеда, Костя с помощью электрического кипятильника скипятил воду и заварил чай. В качестве заварки он использовал смесь сушёных листьев смородины, малины и каких-то других ароматических трав. Во времена перестроечные под видом настоящего индийского чая норовили продать очень скверные южноамериканские и турецкие чаи. Возможно, турки народ трудолюбивый и искушённый в сельском хозяйстве, но хороший чай у них не произрастает. Пол века спустя, всё, что хотя бы отдаленно напоминало классический чёрный чай, исчезло без следа, как будто и Индия и Турция разом перестали существовать. Впрочем, грамотно приготовленный травяной настой - очень вкусный и полезный напиток. К чаю была извлечена банка смородинового варенья. По окончании трапезы Костя пожелал немного вздремнуть, так как не хотел садиться за руль под хмельком. Мне же спать не хотелось. Какое-то время я прогуливался меж ивовых кустов, затем, поглядывая на спящего Костю, подошёл поближе к автомобилю. Мне очень хотелось узнать, как же работает его двигатель, и что заливают в топливный бак. Прямо спросить о том Костю я не решился, ибо такая неосведомлённость выглядела бы уж слишком противоестественной. Визуальный осмотр не развеял моего недоумения. Выхлопной трубы нет, но нет и разъёма, к которому должно подключать электрический кабель для зарядки аккумулятора. Приборный щиток в кабине самый обыкновенный. Однако, я всегда весьма в общих чертах представлял себе вид этого самого щитка. Открыть капот боязно - как бы Костя не услышал. Наконец я осторожно отвинтил крышку топливного бака и принюхался. Несильный запах какой-то сложной химической смеси. Тут Костя зашевелился, и я прекратил исследования. Мы выпили ещё чая ради поднятия тонуса и поехали в контору. Возвратились мы почти что в конце рабочего дня. Никто, в том числе и В.Ф., не задал нам никаких вопросов по поводу длительного отсутствия.
Буквально через несколько дней пребывания в будущем я поймал себя на мысли, что весьма непринуждённо себя здесь чувствую. Окружающий меня мир мог бы сильно напугать и оттолкнуть тем, что являясь по форме знакомым и привычным, по сути своей был совершенно непонятным и чуждым. Однако он предлагал нечто такое, что сглаживало все видимые и невидимые негативные моменты - чёткий, устоявшийся раз и навсегда порядок. Мой прежний, отнюдь не самый уютный мир советского инженера разрушился до основания. Жизнь при торжествующей буржуазно-либеральной идее не сулила никаких надежд на выход из руин и была похожа даже не на полную катастрофу, а на какую-то чрезмерно затянувшеюся агонию. В конце концов я устал от размышлений: что буду есть на следующий день и буду ли есть вообще. Служба в конторе В.Ф. была устроена так, что казалась вечной. Возникало естественное желание врасти корнями в конторскую жизнь и служить высшим административным силам до скончания веков, не думая ни о чём постороннем. Впрочем, последующие дни обогатили меня некоторыми новыми впечатлениями, давшими пищу для размышлений. Я отнюдь не фанатик Интернета, но всегда с удовольствием пользовался услугами всемирной паутины и находил их весьма полезными. Освоившись в конторе, я захотел посмотреть: что же творится в мировой электронной сети. Однако никакой мировой сети не обнаружил. Точнее сказать, сеть-то была, но ограничивалась она явно пределами города. Выход же далее не просто был закрыт, но отсутствовал. Так называемые веб -серверы можно было пересчитать по пальцам. Имелся веб-сервер городской администрации, городского архива, высших учебных заведений и научно-художественной библиотеки. Я с ностальгическим чувством вошёл на сервер государственного университета, но с удивлением обнаружил, что имеющаяся там информация обновлялась последний раз тридцать лет назад. С тех пор ничего не менялось. На сервере библиотеки я с великим удовольствием обнаружил громадный список художественных и научно-популярных книг, которые можно было прочитать в режиме он-лайн. Правда, такие авторы, как Пелевин или Сорокин там не упоминались вовсе, но имелась практически вся русская классическая литература, книги иностранных авторов, переведённые в советский период и даже некоторые переводы времён перестройки. Однако, когда я на досуге захотел перечитать Оскара Уайлда, сервер выдал ошибку. То же самое повторялось при любой попытке извлечь какую-либо книгу из недр библиотеки. Реально существующим и абсолютно доступным оказалось лишь собрание административных актов. Вероятно, штудируя сей свод местного законотворчества, я смог бы узнать много нового и полезного, но ни малейшего к тому желания у меня не было.
Конторская жизнь не баловала особенным разнообразием. Отмечу весьма своеобычную процедуру отправления ежемесячного отчёта о нашей деятельности в головную контору. Собственно нехитрое дело воспользоваться электронной почтой, однако этот акт происходил в весьма торжественной обстановке и был поручен непосредственно мне. Присутствовали В.Ф., В.П., Б.В., наблюдавший за моими манипуляциями с великим подозрением. Даже заместительница В.Ф. по такому случаю покинула свой кабинет. Моя задача была не сложной: следовало набрать адрес главной конторы, прикрепить к письму файл с отчётом и нажать кнопку "ввод". Хотя В.Ф. вероятно знал начальственный адрес наизусть, тем не менее он извлёк из могучего сейфа красиво оформленную карточку и передал её мне. Пока я нажимал на кнопки, все стояли по стойке смирно. После отсылки сообщения необходимо было дождаться сообщения сервера, что почта достигла адресата. Тут произошла некоторая заминка, что странно для столь мощной техники. Разве что как раз в это время поток отчётности от бесчисленных контор потёк по назначению. В процессе ожидания, все, включая В.Ф., находились в каком-то трепетном волнении, как будто вот-вот расколется потолок и ударит административная молния. Наконец на экране появилось сообщение, что письмо получено и перенаправлено по назначению. Присутствующие с чувством долга разошлись по своим местам. Результат рассмотрения отчёта уже никого не интересовал. Возможно он был пустой формальностью, а возможно В.Ф. был уверен в железном порядке работы вверенного ему учреждения и совершенной невозможности самой мельчайшей ошибки. Пожалуй, у него были основания для такой уверенности - дело он умел поставить очень хорошо.
Как и положено при таком обширном и грамотно устроенном административном порядке, конторам, принадлежащим к разным ведомствам, необходимо было сообщаться друг с другом. Это вполне могло происходить по электронной сети, но почему-то такой способ считался предосудительным. Уважительный подход требовал посылки нарочного. Потому, как отдельной такой должности не предусматривалось, с бумагами посылались сотрудники из тех, кто порезвей. В.Ф. нередко посылал меня с подобными поручениями, так как, видимо, считал, что доставляет тем мне удовольствие. На самом деле походы по многочисленным присутственным местам были утомительными и нудными, в силу похожести этих заведений. Примечательным оказался разве что визит в бывшие архиерейские палаты. Некогда там помещался музей древнерусского искусства, ныне ж оказалось третье отделение главного епархиального управления. За столами сидели брадатые попы со всеми положенными их чину атрибутами. Руководил же ими архиерей. Принял меня архипастырь весьма ласково, расспрашивал о здоровье В.Ф., которого знал лично, и приказал молодому человеку в рясе, исполнявшему при нём секретарские обязанности, напоить меня чаем с пряниками. При всём при том я ни разу не видел ни одной действующей церкви. Однако церковный дух, возродившийся при Ельцине, был жив, ибо церковные праздники отмечались и вносили определённое разнообразие в монотонное конторское бытиё. Хотя выходных дней для них предусмотрено не было, в конце рабочего дня происходило торжественное чаепитие (ничего спиртного), женщины приносили разные домашние сладости, а В.Ф. произносил краткую, но прочувствованную назидательную речь.
Не смотря на то, что конторская техника работала в целом надёжнее, чем в моё время, всё-таки пригляд настоящих специалистов за ней требовался, ибо поломки изредка случались. К тому же такое устройство, как принтер, каким бы прочным оно не было, просто не могло справиться с непрерывным распечатыванием разнообразных документов. Для всяких серьёзных казусов предусматривалась помощь работников головного вычислительного центра. Бывали они у нас редко, работу свою делали быстро и со мной в особые контакты не вступали. Однако с одним из них, специально прикреплённым к нашей конторе, удалось познакомиться поближе. Звали электронщика Мишей, был он очень молод, возможно, вчерашний студент. Миша слегка картавил, стеснялся своей речи, поэтому был немногословен, чаще всего просто улыбался в ответ. Первоначально он отнёсся ко мне настороженно, но с течением времени оттаял, и между нами установилось что-то вроде приятельских отношений. Миша изредка сидел в моём закутке, мы пили чай и разговаривали о современной компьютерной и иной технике. Я же, время от времени, бывал у него на вычислительном центре. Вообще Миша некоторым образом отличался от тех людей, с коими я познакомился здесь ранее. Во-первых, он был специалистом довольно высокого уровня. Во-вторых, он знал много чего сверх своей узкой специальности и гордился своими знаниями, хотя и не афишировал эту гордость. Всё таки удивительное существо - человек. Как ни стараются сделать из него кадавра, как ни трудятся лучшие специалисты по окадавриванию, а всё в нём остаётся нечто от искры Божьей. Когда мне случалось наблюдать в эпоху расцветающего капитализма новоявленных хозяев жизни с их бараньими лбами и щучьими пастями, то невольно становилось стыдно за свой университетский диплом и кучу прочитанных книг, увы, оказавшихся абсолютно бесполезными. Казалось, только подрастут дети этих монстров частного предпринимательства, и близкий мне тип человеческой личности исчезнет окончательно и безвозвратно. Ан нет, не исчез. От Миши я получил ответы на все технические вопросы, в первую голову относительно компьютеров. Радужные ожидания начала века по поводу создания принципиально новой вычислительной техники, качественно отличающейся от предшествующей, не оправдались. Однако, определённые успехи имели место. В частности, удалось уменьшить размеры отдельных элементов микросхем и в целом повысить надёжность электронных устройств. Из разряда экзотики в повседневную практику перекочевали оптические нейронные сети. Вообще вычислительная техника сделалась комбинированной, то есть электронно-оптической. Микросхемы долговременной памяти стали более технологичными, дешёвыми и ёмкими. Таким образом, удалось отказаться от накопителей на магнитных дисках. Я сам на личном печальном опыте знаю сколь капризны и ненадёжны такие устройства. Более того, вся компьютерная схема реализуется на одной кремниевой пластине, включая т.н. комбинированные элементы. Поэтому отдельного системного блока не требуется, весь компьютер помещается в корпусе клавиатуры. Конечно, такая сверхгигантская микросхема сильно разогревалась бы в процессе работы. Однако кремниевый монокристалл пронизывают микроканальцы, частично заполненные специальной летучей жидкостью. Эта жидкость испаряется там, где имеется избыток тепла и конденсируется в том месте, где тепло надлежит отдать. Для вывода же тепла за пределы корпуса применяется активный радиатор - полупроводниковый холодильник. Плоские мониторы и в начале века не были чем-то из ряда вон выходящим. В настоящее время достигнут некий технологический предел, и более плоскими их едва ли возможно сделать.
Получил я ответ на столь волновавший меня вопрос о топливе и двигателях автотранспорта. Оказывается, в бак заливается вовсе не электролит, а обыкновенная вода, но со специальными очень хитрыми присадками. Такая вода в присутствии катализатора разлагается на кислород и водород, превращаемые топливным элементом в электричество. Колёса приводятся в движение электромотором, о чём я догадался в самом начале. Весь процесс практически безотходный, если не считать некоторое количество твёрдого осадка, удаляемого из корпуса двигателя промывкой. Электрические движки изготовляются на том самом электромоторном заводе, где я некогда работал. "Огненную" же воду производит бывший нефтеперерабатывающий завод, к настоящему времени полностью отказавшийся от переработки. Кстати сказать, о нефти, газе и прочих видах минерального топлива давно уже ничего не слышно, если не считать возобновление садоводами традиционной здесь добычи торфа ради зимнего отопления своих жилищ. Понятно, что "огненная" вода сама собой не делается. Её производство требует существенного расхода электроэнергии. Главным источником таковой является атомная электростанция, которую таки построили выше по Волге. Тут меня удивило и насторожило следующее обстоятельство. В моё время было много разговоров об экологической опасности атомных станций. Под давлением "зеленых" строительство некоторых таких объектов было заморожено. Миша конечно имел представление о радиации и её вредных последствиях, но был крайне удивлён, когда я завёл речь об уровне радиоактивного фона. Оказывается, здесь никто видом не видывал никаких дозиметрических приборов, а о каком-то исследовании радиоактивного фона и мысли не возникало. Как чувствуют себя работники атомной станции, никто не ведает, так как станция эта со всем обслуживающим персоналом составляет абсолютно замкнутое поселение, окружённое в самом буквальном смысле железной стеной. Меж собой общается только начальство, да и то только посредством электронной сети. В строго назначенное время под суровой охраной бронированные машины ввозят в пределы железной стены необходимое жителям атомограда продовольствие и топливо, а обратно вывозят отходы. Информация о том, куда всё это "добро" потом девается, строго засекречена.
Когда Миша рассказывал о столь интересных ему вещах, то становился куда более разговорчивым, совершенно забывал о дефекте речи, да, казалось, и слова выговаривал более уверенно. Моя крайняя неосведомлённость его не удивляла. Возможно, он считал всех конторских людьми дремучими.
Изредка мне случалось бывать на мишином рабочем месте в вычислительном центре главной конторы. Честно сказать, я охотно бывал бы там чаще, ибо это сосредоточие административной власти возбуждало любопытство. Главная контора помещалась в старинном здании, выходящем фасадом на набережную недалеко от волжского моста. В разное время рядом были построены ещё несколько зданий, соединённых с главным переходами. Все эти постройки занимали в совокупности целый квартал. Посторонний человек, не знакомый с внутренним устройством учреждения, мог бы основательно там заблудиться. Впрочем, посторонний как раз ничем ни рисковал, ибо его бы туда просто не пустили. Да и не каждый сотрудник мог попасть куда угодно и как угодно. Я, например, придя на вычислительный центр, каждый раз выписывал пропуск. Допуск я получал только в одно из зданий комплекса, да и то не во все его помещения. Миша имел третью форму допуска и мог продвигаться несколько далее меня. Начальник Мишиного отдела имел вторую форму, а начальник вычислительного центра - первую. Титанов, обладающих нулевой формой допуска, увидеть воочию было практически невозможно. Миша даже не знал точно, где расположены их кабинеты.
Как-то я явился в головную контору в самом конце рабочего дня. Как раз в тот день на вычислительном центре случился какой-то серьёзный сбой, каковые, как я уже отмечал, изредка имеют место. Миша работал весь день даже без обеденного перерыва. Выглядел он совсем замотанным, но как человек очень вежливый сделал вид, что мой визит вовсе не в тягость и сразу же занялся моим вопросом. Мы условились, что по окончании всех дел зайдём в местный магазин, купим чего-нибудь к ужину и отправимся домой вместе. Миша так же жил в общежитии, но в другом, расположенном недалеко от моего. Следует заметить, что внушительный административный комплекс содержал в себе не только чисто служебные помещения, но и специально для удобства сотрудников имелись магазины, прачечные, ателье для пошива одежды и камера хранения. Вот в один из таких магазиньчиков мы и направились по бесконечному, причудливо изломанному коридору второго этажа. Миша прекрасно знал дорогу. Непривычный же человек мог здесь в два счёта заплутать да ещё и нарваться на пост охраны. Когда мы проходили мимо какой-то двери, Миша вдруг подмигнул мне и предложил зайти внутрь. Первоначально показалось, что мы попали в парикмахерскую, ибо в помещении средних размеров находилось несколько кресел, а рядом с ними нечто вроде парикмахерских фенов для просушки волос. Приглядевшись внимательней я, однако, убедился, что большие, укреплённые на штативах шлемы предназначены для чего-то иного. Внутренняя их поверхность была усеяна бесчисленными штырьками с явным расчётом на то, что когда шлем опускается на голову, штырьки упираются в кожу головы. Миша, не сказав ни слова, уселся в кресло, привычным движением опустил шлем и повернул рычажок, включающий механизм. Послышался высокий, крайне противный звук, как будто заработала бормашина. Мишины руки конвульсивно дергались. Процедура длилась несколько минут и закончилась автоматически. Миша поднял шлем и встал с кресла. Руки его продолжали слегка подрагивать, а речь ухудшилась более обычного. Тем не менее, он всем своим видом демонстрировал облегчение. Оправившись от изумления, я потребовал объяснений. "Необходимо расслабиться" - ответствовал Миша: "Без этого в нашем деле никак нельзя!" Штырьки оказались вибраторами. Они генерировали колебания с частотой несколько килогерц, под воздействием которых часть связей в головном мозге, образовавшихся в результате интеллектуальных усилий, деструктурировалась. Так снималось чрезмерное напряжение. Миша был явно разочарован моим отказом подвергнуться этой замечательной встряске. Наверное, он таки считал меня партнёром по корпорации. Чиновники ни чем подобным никогда не пользовались.
Как было отмечено ранее, мне вроде бы без особенного труда удалось приспособиться к существованию в будущем. Однако такая простота в большинстве случаев бывает обманчивой. Мир, который я обнаружил, перескочив вдруг пятьдесят лет, имеет свои несомненные преимущества. Надоедает, знаете ли, постоянно сожалеть о прошлом и мучительно размышлять о грядущем, которое смертельно пугает уже тем, что никак нельзя разобраться в настоящем. Здесь же такие коллизии исключены в принципе, ибо реально существует только день нынешний, в котором я пообщаюсь с В.Ф., Катериной и другими женщинами, возможно, встречусь с Мишей и Константином, побываю с поручением в соседних конторах, после работы решу кое какие мелкие бытовые проблемы, поужинаю да лягу спать. И нет никакого повторения на следующий день, так как и нет никакого следующего дня, а есть только один бесконечный день, чёткий распорядок которого намертво прописан в самом высоком административном акте. Но имеется такой момент, который в повседневной суете перестаёт замечаться, а по тому цениться, но на самом деле весьма существенен. Я говорю о свободе выбора. Человек - существо крайне не свободное, а человеческое общество вообще напоминает сложный механизм, в котором мы суть шестерёнки, годами крутимся согласно всеобщему коловращению, в какой-то момент ломаемся и выбрасываемся вон. Однако всю свою сознательную жизнь я знал, что кое- какие степени свободы у меня имеются хотя бы в потенциале. В будущем же воцарился абсолютный регламент, определяющий даже второстепенные детали человеческого бытия. Казалось бы я не прикован цепями к своему койко-месту. Но что прикажите делать, коли все вокруг живут так, будто исполняют некий строжайший устав, определяющий каждый шаг и каждый вздох. Я вот некогда очень любил бродить по городу и окрестностям. С возрастом всё это конечно приедается, да и ничего особенно нового не видно. Оказавшись в обстановке непривычной, я вновь почувствовал вкус к прогулкам и исследованию окружающей местности. Вот только не просто это всё оказалось. Свободное передвижение по городу ограниченно. Пуще того, в ночное время - комендантский час. Идёшь, бывало, часов в семь по полудни вдоль волжской набережной, погода наиприятнейшая, веет тёплый ветерок, даже колючки в бетонных ящиках, кажется, источают лёгкий цветочный аромат. Вроде бы всё прекрасно, но тревожит душу затаённая тоска. Спрашиваешь себя: а какого дьявола ты тут шляешься, когда все прочие либо трудятся на своих рабочих местах, либо отдыхают после напряжённого рабочего дня, готовятся к следующему. Уж начинает казаться, что немногочисленные прохожие разглядывают меня из-под тишка: что это за чужак здесь затесался. Наконец, комендантша, в обыденной жизни ко всему довольно равнодушная, подошла ко мне и поинтересовалась: где это ты, голубчик, пропадаешь почти каждый вечер? Да гуляю вот, воздухом дышу. Ах, гуляешь. А кто это тебя гулять посылал? Отоврался я как-то, но эту суровую тётку, похоже, не убедил. Были и другие случаи, весьма меня насторожившие. Подслушал я как-то разговор Константина с В.Ф. Собеседники старались говорить тихо, но, видимо, разгорячились, и я всё услышал. Костя, для которого семейные отношения отнюдь не потеряли смысл, очень не хотел, чтобы его отца отправили в дом престарелых. Как я понял, здесь любой человек, достигший определённого возраста, должен был помещён туда вне зависимости от состояния здоровья и пожеланий родственников. Более всего меня удивили Костины аргументы. Он утверждал, что отец очень болен и всё равно долго не протянет. Костя готов представить соответствующие справки. "Да я всё понимаю" - отвечал В.Ф.: " Но порядок есть порядок. Тут уж не поспоришь". Такая вопиющая язва развивающегося капитализма, как безработица, оказалась через полвека полностью побеждённой. Но не все жители города могли найти себе применение в качестве служащих, инженеров, рабочих или частных предпринимателей. Для таких ещё в моё время были учреждены общественные работы. Казалось бы всё прекрасно. Мне приходилось видеть людей, облачённых в специальную униформу, занимающихся, скажем, починкой тротуара. Но почему работают они в сопровождении вооружённого охранника и двигаются только по его команде. Вообще, как-то уж больно размножились человеки с ружьём. Конечно, вокруг стало много спокойней: никакой тебе преступности, никакого хулиганства, но уж слишком неуютно. Для охранительной службы отбирают самых здоровых молодцов, каких только удаётся найти. Живут они в специальных казармах и составляют, видимо, отдельную корпорацию.
Плюнув на вечерние прогулки, я проводил время лёжа на койке и размышляя о том, куда же меня таки занесло, и каким образом демократическая лабуда конца двадцатого века привела к таким странным последствиям. Уж не помню кто обозвал советскую партноменклатуру новым эксплуататорским классом. Вероятно, это здравый подход, так как позволяет объяснить произошедшее после прихода к власти Горбачёва. Сформировавшись и осознав себя, новоявленные социалистические баре стали смотреть вокруг и думать о том, хорошо ли они стригут шерсть со своих подданных. Бывая в заграничных командировках и просматривая недоступные для простых граждан иностранные кинофильмы, они вдруг с удивлением обнаружили, что у их западных собратьев стрижка происходит куда как бойче. К тому же капиталистический мир казался им более прочным. Там каждый уважающий себя буржуа мог тыкать своим богатством в разные стороны, а им приходилось тайком таскать домой балыки из спецраспределителя и вообще осознавать, что реально-то это всё наше, но формально вроде бы как народное. А вдруг отдать потребуют. Так часть партноменклатуры прониклась буржуазно-либеральными идеями. Причём наши либералы оказались либеральней иного западного. Любой американский политический деятель, за которым собственный практический опыт и громадный опыт предшественников, знает, что если он начнёт проводить в жизнь либеральную идею последовательно и до конца, да ещё другие займутся тем же, то это приведёт к скорой и неотвратимой катастрофе. Вообще, что бы там не говорили о продуктивности и естественности капитализма, но этот строй апеллирует к самой тёмной, животной стороне человеческой натуры. Каждый представитель т.н. "свободного" мира оказывается помимо воли вовлечённым в какую-то бесконечную крысиную гонку, наказанием за проигрыш в которой является если уж не смерть, то медленное угасание на помойке. Конечно, человек не крыса и с перепугу за себя и близких много на что способен. Создавать сложные приборы, наконец. Но суть от этого не меняется. Пускай коммунизм - утопия, но это великая мечта всего человечества, уходящая корнями в седую древность. Коммунизм взывает к человеческому в человеке, к возможности не драться за каждый кусок, а более или менее разумно распределять продукты производства среди трудящихся. По крайней мере это некий далёкий идеал, к которому можно бы было стремиться. У буржуазного общества никаких далёких идеалов нет. Их представления о будущем, кои можно извлечь из литературы и кинофильмов, составляют войны, катастрофы, мор и всеобщее одичание. Один знакомый, споря со мной, утверждал, будто бы они так нарочно себя пугают, дабы перенасыщенная холестерином кровь бегала быстрее. Конечно, ускорять кровь - это хорошо, но должны же быть хоть какие-то позитивные представления, а их нет вовсе. Обкомовских ублюдков все вышеперечисленные соображения совершенно не волновали. Им хотелось лишь нажраться и прочно монополизировать свои кормушки. Ради этого они бестрепетно предали великое государство и великую идею, за которую их отцы и деды претерпели невиданные муки и лишения. Никакие нравственные или патриотические чувства не колебали их, ибо до конца уверовав в буржуазный либерализм, они стали относиться к соотечественникам именно как к крысам. Однако была у нас весьма многочисленная прослойка, каковая в умах граждан часто смешивается с партноменклатурой в единое целое, но, тем не менее, она отдельная и более древняя. Я имею в виду чиновников. Российские чиновники, что бы там о них ни писали в литературе, никогда не относились к своим согражданам как к крысам. Скорее, не побоюсь сказать, они обращаются к сакральной стороне человеческого бытия. Не приходилось ли вам задумываться о происхождении чиновничьего сословия. На первый взгляд кажется, что они появились на исторической арене как бы сами собой. Во времена первых московских государей чиновники были уже довольно многочисленными, хотя само их название появилось позднее, после петровских реформ. Впрочем и впоследствии мелких чиновников называли по привычке приказными. Причём я подразумеваю именно администрацию, а не дворян, которые воевали, и не воевод, которые сидели по своим местам. Воевода же, управляя подчас весьма обширной областью, не ходил сам с палкой по курным избам, но имел солидный штат исполнителей своей воли. Царь имел своё правительство, дробившееся на отдельные министерства - приказы. Управляли приказами ближние бояре, но сидели в них люди более мелкого пошиба, и было их немало, исходя из обширности державы. Приказные не могли образоваться из ничего, учитывая крайнюю сословную замкнутость. Значит, они имели свои корни во временах великих московских князей, а быть может и киевских. Меня всегда занимал вопрос: куда подевались служители языческого культа - волхвы после введения христианства на Руси. Конечно какую-то их часть постружили лихие княжьи молодцы, вроде пресловутого Добрыни Никитича, но не всех же. Почему бы не допустить, что волхвы, люди грамотные и умеющие так сказать работать с людьми, тихой сапой не перебрались в княжескую администрацию. Вполне вероятно. Этим объясняется столь трепетное отношение российского чиновника к порядку, им насаждаемому. Он, чиновник, не воспринимает писанные на бумаге параграфы, как нечто временное, но как элементы единого мирового порядка, ниспосланного непосредственно из небесной канцелярии. Таким образом эта могущественная прослойка, перетекая из одной общественной формации в другую и без всяких потерь переваливая через потрясения эпохи, добралась до советского времени. Четко сохраняя свои тысячелетние традиции, они век от века умножали своё число и силу. У меня есть подозрение, что советские чиновники восприняли рыночную экономику без особенного энтузиазма. Не то чтобы они не могли к ней приспособиться. Более того, не одно государство мира не способно существовать без прожорливой, всевластной армии чиновников. Однако для советских все эти реформы оказались каким-то посторонними, не ихними. Тем более, как люди практические, они понимали, что гайдаровский либерализм и есть самая настоящая утопия, нигде в мире невиданная и невозможная. Я думаю, что наши чиновники на определённом этапе осознали: коммунизм - это так же и их великая мечта, конечно такой, каким они его понимали. Лёжа на койке и глядя в потолок, я всё более укреплялся в мысли, что в моём родном городе, полвека спустя после разгула рыночного безобразия, была осуществлена великая чиновничья мечта, был построен некий вариант своеобычного административного коммунизма. Но каким образом?! С чьей помощью? Ведь не бывает же так, что взяли и рассадили миллион людей по ящикам какого-то канцелярского шкафа, а они и не рыпнулись. Куда, наконец, подевался весь окружающий мир? Ну не может же случиться, да не высится наш город посреди безбрежного океана подобно горе араратской. Всё-таки какая-то связь с соседними регионами имеется, но очень строго контролируется. Да и я вроде бы считаюсь приезжим откуда-то извне. В гостинице вместе со мной жили приезжие. Почему я не поинтересовался тогда: откуда они? А как поинтересуешься, если каждый сидел в своём углу и на прочих не смотрел? И каков предлог для разговора? Хоть бы кто сигарету стрельнул или спросил, как пройти в библиотеку. Миша охотно рассказывает о всяких технических вещах, но спросить его: от чего вокзал охраняют так, будто ожидается прибытие гога и магога на вечерней электричке, почему-то язык не поворачивается.
Я ведь вырос неподалёку отсюда в пятиэтажном, большом, добротной довоенной постройки кирпичном доме, именуемом в народе "аркой" или "эсковским". Помню очень своеобразную, провинциальную застройку улицы Гражданской, ставшей впоследствии Проспектом Октября. Давно уж такой застройки нет в городе и следа. Нечто подобное я видел только в Костроме, когда был там в середине восьмидесятых. Своё первое знакомство с городом начинал я с окрестных старых кварталов. Двух и трёхэтажные дома моего детства порушили непонятно из каких соображений ещё в семидесятые годы. Только вот этот приземистый, может быть ещё купеческой выделки дом с лепными львиными мордами пережил все катаклизмы и реформы. Солидно купцы строили, на века. Мимо этого квартала я проходил сотни, даже тысячи раз, но внутрь ни разу не зашёл. Почему? Не было необходимости? Там никогда не жил никто из знакомых? Ну не был, да и точка. Не случилось. А ныне внутрь просто попасть невозможно. Добились этого очень простым способом: все промежутки между домами загорожены металлическими решётками, а на дверях подъездов кодовые замки. Вообще любопытны сами по себе принципы оградительности, практикуемой в человеческом обществе. Вот ведь не высока ограда, а перелезть неловко. За всю свою сознательную жизнь я ни разу не вошёл в дверь с надписью "Посторонним вход воспрещён", как будто она заминирована. Не убили же б меня там, а в крайнем случае лишь обругали. Ругательства ж нам, закалённым в канцелярских очередях, как ветерок. Но не вошёл, не нарушил запрета. Значит барьеры-то не на улице, а у нас в головах. Сизмальства помещаются они туда и почти не исчезают со временем, но всё новые громоздятся один над другим, превращаясь в невероятный клубок железных колючек. Но когда-то это были мои барьеры, с которыми я вырос и сжился. А здесь всё какое-то узнаваемое, но тем не менее чуждое. Даже добродушные гипсовые морды на фасаде старинного дома кажутся ныне хищными, готовыми укусить. Эйфория по поводу моего ловкого водворения в будущем исчезла совершенно, и как в детстве, когда мне случалось оказаться в непривычном месте среди чужих лиц, стало страшновато.
Страх. Он словно паутина свисает с потолка. Воздух давит тяжким бременем. Мне постоянно кажется, что общежитские постояльцы по вечерам собираются перед моей дверью, обсуждают чего-то шёпотом. Я время от времени вскакиваю с койки и осторожно выглядываю наружу. Какого рожна! Ни кому не интересна моя дверь, ни я сам, как таковой. Да будь у меня хоть три ноги, едва ли это вызвало бы заметный ажиотаж у равнодушных соседей. Разве что комендантша поинтересуется: а есть ли на то разрешение от начальства. Воспользоваться что- ли Мишиным шлемом. Однако боязно, как бы совсем крыша не съехала. Мише-то что - он привык.
В сущности ничто вокруг не предвещало каких-то осложнений. День следовал за днём. Никто меня не преследовал. В конторе близился квартальный отчёт, и, в связи с этим, наблюдалось некоторое оживление. Коллегам явно не до моих переживаний. Хотя немудрёные служебные обязанности вызывают у меня всё большее и большее отвращение, но уж на кнопку "enter" я в нужный момент нажать сумею, в любом состоянии духа и тела. Но есть среди моих разнообразных способностей одна особенная. Уж больно я чувствителен к грядущим неприятностям. Нередко предчувствие обманывало, но случалось мне удивительно точно предугадывать неотвратимую беду, даже не наблюдая каких-либо её внешних признаков. Толку от такой прозорливости мало. Пусть увидел я загодя занесённую над головой длань судьбы - всё равно убежать не- возможно. Чувствовал, ох, чувствовал я некое скрытое напряжение. Вот-вот разрядится оно чем-то жутким, а спрятаться негде. Нет здесь мне места, да и быть не может.
За день до квартального отчёта, почти в самом конце рабочего дня, В.Ф. вдруг предложил мне прогуляться по дороге домой, благо погода была чудесная. В таком предложении вообще-то не содержалось ничего настораживающего.
В.Ф. - человек не гордый, любит и умеет поговорить с подчинёнными на всякие отвлечённые темы, при этом никогда не опускаясь до панибратства. Ранее он всегда отбывал домой в полном одиночестве, но быть может у меня с начальником намечается некая новая степень взаимного доверия. Мы вышли из конторы, миновали полиграфический переулок и двинулись вдоль Большой Хлебанской. Погода действительно была великолепной. Бабье лето в этом году удалось чрезвычайно. На улице тепло, но в меру, без докучливого зноя. Ярко светило солнце. Похоже на конец мая, только трава на газонах несколько пожухлая. Тем не менее меня начал пробирать озноб, хотя никакого ветра не было вовсе. Что-то непременно должно произойти - я прямо печёнкой это чувствую. Какое то время мы шли абсолютно молча и миновали уж перекрёсток с улицей Толбухина. Вдруг В.Ф. приостановился, ласково посмотрел на меня и спросил:
- Кто вы такой?
- Помилуйте, - ответствовал я, изо всех сил стараясь поддерживать шутливый тон: - Уж вы-то это знаете даже лучше меня.
-Нет, конечно, вы знаете о себе всё, а я о вас очень мало, но имею некоторые предположения. Позвольте их изложить. Когда вы явились в нашу контору, то данные, содержащиеся в памяти вашего индивидуального микрочипа, были в полном порядке. На самом деле в них имеются некие понятные только специалисту противоречия, но всё это не важно, ибо подделать микрочип или позаимствовать его у кого-то абсолютно невозможно. Конечно вы никакой не вражеский агент, так как никаких вражеских агентов... - Тут он осёкся, замолчал на некоторое время, а затем продолжил: - Вы - человек, несомненно, в здравом уме и твёрдой памяти, довольно образованны. Тем не менее, вы не знаете абсолютно элементарных вещей, каковые должны быть известны даже ребёнку. Поймите, человек не находится в пространстве и времени как бы в состоянии свободного полёта, но связан с текущим моментом невидимой, но очень прочной нитью. С течением жизни образуются тысячи и тысячи таких нитей, связывающих индивида с каждым мгновением его бытия. Может быть со временем связь становиться столь прочной, что двигаться далее уже не возможно. Вы же производите впечатление человека, у которого все эти нити разом оборваны. Вас ничто не связывает с настоящим. Отсюда следует очевидный вывод: вы явились из какого-то другого времени.
Подождите, - упредил В.Ф. мои протестующие жесты, - позвольте мне высказаться до конца. Итак, откуда же вы явились. Из прошлого или из будущего? Если бы вы явились из будущего, то знали бы о нашем времени гораздо больше чем я. Вам бы было известно не только содержание настоящего момента, но и его последствия. К тому же подготавливаясь к своему путешествию, вы бы постарались запомнить как можно больше сведений о нашем времени, а временам более дальним уделили бы мало времени. У нас знание истории вообще не слишком-то поощряется, как смущающее умы и подающее скверные примеры. Вы же хорошо знаете прошлое, удивительно хорошо. Вы - русский по национальности, родились и жили в нашем городе. Это очень трудно скрыть. Вы обладаете некой суммой знаний и навыков, которые позволяют вам, хотя и не вдруг, работать с современной техникой. Специалисты главной конторы проанализировали ваше поведение и пришли к выводу: вы скорее всего родились где-то в середине века минувшего и явились к нам из самого начала века нынешнего.
Тут В.Ф. умолк, как бы давая мне время обдумать всё сказанное, и некоторое время мы опять шли молча. Что я мог ему возразить? Формально здесь ко мне не должно быть никаких претензий: документы в порядке, служебные обязанности исполняю более или менее. Однако дела мои совсем швах. Тут всё та же игра, в которую я довольно наигрался, только ещё в более жёсткой форме. Когда я в своё время приходил к чиновнику с некоей надобностью, а он мне отвечал: мол де ничего ты не получишь, ибо такие у нас правила, то уже тогда ничего я ответить не мог. Прав В.Ф., ох как прав. Крайне скверно оторваться от естественного хода вещей. Пускай в соответствии с этим самым ходом ты когда-нибудь неизбежно умрёшь, распылишься в пространстве, но когда то будет. Оторвавшись же от своего времени, рискуешь залететь в такие дебри, что и представить жутко. Кой чёрт толкнул меня в эту проклятую дверь? Шёл бы себе домой, попил чаю да и спать лёг. А там глядишь: всё бы как-нибудь устаканилось. Мало что ли я за сорок с лишним лет снискал на свою голову приключений. Так нет же, влез в такую круговерть, что и чертей поди в пекле знобит. Вместе с тем я вдруг почувствовал некоторое облегчение, ибо ситуация хоть каким-то образом развивалась. Тем временем мы с В.Ф. повернули направо, вышли на котросную набережную, миновали гостиницу и поравнялись с Богоявленской площадью, где нашим взорам открылась курьёзное изваяние, занявшее место Ярослава Мудрого. Терять было нечего, и я напрямую спросил: кому же это памятник. Оказалось, что здесь увековечен Святозар Моисеевич Хлебанский, бессменный многолетний руководитель крупнейшего городского промышленного объединения "Универсальный мотор", в честь которого улица много лет бывшая Большой Октябрьской сменила название. Дабы как-то оживить разговор, я восхитился необычайно высоким качеством исполнения скульптуры. "Почему же скульптура?" - спокойно сказал В.Ф.: "Это и есть самый настоящий С.М.Хлебанский, точнее его специально препарированная мумия". Тут у меня свело челюсти, и вновь мы двинулись далее в полном молчании. Таким образом, не спеша, не глядя по сторонам, думая о чём-то своём, дошли до так называемой "Стрелки". Место это весьма примечательное и хорошо мне с детства знакомое. Собственно Стрелкой называется небольшая песчаная коса в том месте, где Которосль впадает в Волгу. Некогда на ней обильно произрастал ивовый кустарник и имелся очень удобный городской пляж. Потом местные власти решили это место украсить и упорядочить, для чего в первую очередь уничтожили кустарник. Берега, оставшиеся без естественной защиты, тут же стали подмываться течением. Пришлось регулярно их подсыпать и укреплять. Я подозреваю, что укрепительные мероприятия влетели в копеечку, но моим мнением, как и мнением прочих горожан, власти в то время интересовались мало. Незабвенный хозяин области, Ф.И.Л., почему-то питал слабость к весьма экзотическим предметам градоукрашательства - цветомузыкальным фонтанам. А может и не он, а кто-то из городских чиновников подвигнул его на такую своеобычную затею. Факт тот, что в городе появилось несколько произведений фонтанного искусства с цветной подсветкой и музыкальным сопровождением. Сделаны они были, как водится, весьма топорно и скоро захирели. На Стрелке учинили аж три фонтана, один из которых был особенно большим и цветомузыкальным. Какое-то время около него по вечерам устраивались танцы. В конце концов музыка поломалась, фонари сгорели, а фонтаны оказались просто бетонными резервуарами, наполненными водой. В пору известных потрясений, когда прежнего областного владыку с позором согнали с места, властям стало уж вовсе не до фонтанов. Когда же всё кое-как успокоилось, и появились некоторые непроеденные средства, то они были пущены на другие, не менее помпезные и бесполезные предприятия. Ныне ж нашим взорам открылась удивительная картина. Фонтаны оказались не только восстановленными, но и значительно улучшенными. Посреди главного фонтана возвышалось причудливое сооружение из бронзы, символизирующее то ли тропические заросли, то ли дебри подсознания неизвестного автора. Пятьдесят лет назад весь этот бронзовый баобаб ночкой тёмной выдернули бы вместе с бетонным основанием и увезли в неизвестном направлении. Теперь же никто не смел покуситься даже на ничтожную клёпку, да, видимо, никому это было и не нужно. Мощные струи устремлялись вверх самым прихотливым образом. Но самое главное - подсветка. При основании фонтанов она была довольно тусклой и хорошо смотрелась только поздно вечером. По прошествии десятков лет власти подошли к делу весьма основательно и установили в основании фонтана мощные лазеры с отклоняющимися лучами. В облаке водяных брызг разноцветные лучи вырисовывали потрясающие картины, яркие, прекрасно видные даже в солнечный день. Но странное дело: никто из прохожих не решался полюбоваться таким великолепием вблизи. Стрелка была абсолютно пуста. Даже на участок нижней набережной, к ней примыкавшей, никто не рисковал ступить, как будто там имелись невидимые ограждения. В.Ф., ничуть не смущаясь, подошёл к лестнице и начал спускаться вниз. Я последовал за ним. В полном одиночестве мы прошли всю Стрелку от начало до конца и уселись на скамейку возле главного фонтана с тем расчётом, чтобы ветер не сносил на нас брызги. Играла удивительная музыка. Не представляю: какое устройство могло бы издавать подобные звуки. Будто сам ветер играл на водяных струях как на струнах. Наверное так мог играть знаменитый водяной орган, созданный ещё во времена античные, и вызывавший неизменный восторг у слушателей. В.Ф. заговорил мягко:
Поверьте, мы вовсе не хотим вам зла. Если бы потребовалось предпринять жёсткие меры, то они давно уже были бы предприняты, и, уверяю вас, вы бы не смогли их избегнуть. Дело даже не в том, что как вы сами прекрасно понимайте, мы с нашими современными техническими средствами способны контролировать каждый ваш шаг и каждый вздох. Вам не к кому обратиться за помощью. Ситуация полностью контролируется. - Тут он открыл кожаную папку, которую всегда носил с собой, и положил мне на колени стопку бумажных листов. На листах оказались отчёты некоторых моих знакомцев, подробно описывающие общение со мной. Впрочем, сиё меня никак не удивило. Я бегло просмотрел бумаги. Тут были отчёты Б.В., конторских женщин, Катерины, Кости - шофера, Миши, да вообще всех, с кем я более или менее продолжительно имел дело. Костин отчёт был составлен грамотно, основательно. Весьма поразил меня вывод. Костя писал, что сразу почувствовал: мне можно доверять, а, следовательно, такой человек не может быть своим. В Катеринином отчёте моё внимание привлекли трогательно - наивные фразы типа: "...он положил мне руку на..." - или: "...он взял губами мой левый сосок...". Мишин отчёт был составлен хоть подробно но вяло и никаких выводов не содержал. Ох, не сделать ему административной карьеры. Однако, Миша к ней кажется и не стремиться. Я собрал листы и вернул их В.Ф.. Говорить ни о чём не хотелось.
- Видите ли, - продолжил В.Ф.. - Вы здесь ни кому не мешаете, но, вместе с тем, представляйте собой явление весьма необычное и даже с научной точки зрения невозможное. Нас крайне интересует, каким образом вы умудрились перескочить через несколько десятилетий и явились к нам снабжённые индивидуальным микрочипом, подделать который никак не возможно. Ведь такой микрочип придаётся человеку сразу после рождения, уничтожается вместе с трупом и содержит практически все данные о носителе, вплоть до генома. Как вы понимайте, такое из ряда вон выходящее обстоятельство должно быть полностью изучено и осмыслено, особенно на предмет извлечения практической пользы. Я бы не стал вас торопить. Уверен, что рано или поздно вы начнёте сотрудничать с нами. Деваться вам абсолютно некуда. Тем не менее, хотел бы вас попросить прийти завтра на работу вовремя. Предстоят очень важные и ответственные дела. - Тут В.Ф. поднялся, вежливо попрощался и ушёл. Жил он недалеко от Стрелки. Я же некоторое время сидел на скамейке невидящим взглядом глядел на переливающиеся струи, за тем так же поднялся и побрёл по набережной в сторону общежития. Голова была совершенно пуста. Добравшись до общежития. Я прошествовал мимо неподвижной как скифский идол комендантши, проигнорировал Катерину, порывавшуюся что-то у меня спросить, упал в своей комнате на койку и забылся беспокойным сном. Снились мне жуткие кошмары, но какие именно - не помню. Плохо помню и то, что произошло на следующий день, хотя процедура отправления квартального отчёта оказалось весьма впечатляющей. В конце рабочего дня даже состоялось небольшое чаепитие, во время которого В.Ф. торжественно зачитал приветственное послание из главной конторы. Что же здесь происходит в конце года? Вынос знамён что ли! Но меня уже мало волновал годовой отчёт, хотя я имел некоторые шансы увидеть его воочию. Ожидание, особенно когда ничего хорошего не предвидится, для меня всегда процесс крайне мучительный. Однако всё это составляет жизнь с присущей жизни надеждой и каким - никаким разрешением ситуации. Когда же ожидать нечего и надеяться не на что, то жизнь останавливает свой ход, время прекращается, остаётся лишь отвратительное ощущение медленного падения в бездну и тошнота, связанная с этим падением. Таким образом, все последующие дни слились для меня в один полный безнадёжностью день. Зато у меня состоялось несколько примечательных разговоров с В.Ф., каковой по-прежнему обращался со мной отменно ласково и не понуждал к тому, что он назвал сотрудничеством. Он был уверен, что так или иначе, но сотрудничать я буду, и не торопил события.
Из разговора с В.Ф.:
-... прогресс, говорите. Очень любопытный термин. Однако давайте-ка подробней рассмотрим, что составляет его содержание. Возникновение христианства некоторые называют величайшей нравственной революцией всей человеческой истории. Правда всё то, чему учил Иисус, было известно людям и до него. Предположим, что он наиболее полно и недвусмысленно сформулировал основные аксиомы нравственности и указал конкретный путь личного спасения. Первоначально его последователи составляли весьма не многочисленную секту, одну из очень многих восточных сект. Позднее же учение стало стремительно распространяться, овладевать умами. Первые христиане поняли пример Христа весьма конкретно и жаждали обрести Царствие Божье через личный подвиг мученичества. Римские власти никого особенно мучить не желали. Разве что такие одуревшие от личной власти психопаты, как Нерон, пытались улучшить освещение римских улиц с помощью пропитанных постным маслом христианских мучеников. Вообще же язычники обычно старались не воевать с пришлыми богами, но стремились как бы привлечь на свою сторону и включить в общий пантеон. Так что христианам порой приходилось провоцировать власти, дабы вызвать репрессии. Ну не хотел правитель, сидящий где-нибудь в африканской тьмутаракани, пытать христиан. Зачем ему. Мороки много, а доходу никакого. Так нет же, прямо в лицо тыкали: давай де мол пытай. Правда все эти затеи быстро прекратились, когда христианская церковь сумела договориться с властью. Тогда начались совсем иные забавы. Так называемые ведовские процессы ассоциируются вероятно у вас со средними веками. Однако это явление очень древнее и характерное для совершенно различных культур. Вспомните хотя бы колоритную сцену охоты за колдунами в "Копях царя Соломона" Хаггарда. Ведьм преследовали ещё в языческую эпоху. Сам ритуал восходит к тем временам, причём уличённых в колдовстве уже тогда сжигали, ибо прочие способы считались неэффективными. Христиане, дорвавшись до власти, тут же сделали ведовские процессы массовыми. К тому же они уничтожали языческие храмы, разбивали статуи богов, преследовали уцелевших языческих жрецов. Умудрились даже сжечь крупнейшую александрийскую библиотеку и растерзать учёную женщину Гиппатию, ибо по их разумению она занималась не тем, чем следовало. Ещё позднее на исторической арене явились другие распространители света предвечной истины --мусульмане, и началась вселенская свара. Истина насаждалась с помощью меча, огня и стенобойных приспособлений. Случались и внутренние разборки. Во времена альбигойских войн, когда единоверцы сражались друг с другом не согласившись в отдельных деталях вероучения, целые французские провинции совершенно запустели. Вместе с тем евразийские религиозные распри нельзя признать абсолютно выдающимися хотя бы по масштабу причинённых бедствий и разрушений. Примерно в тот же период в Китае происходили вещи не менее страшные. Когда княжества воевали, победитель считал своим долгом произвести некоторые акты устрашения. Например, заживо зарывали в землю десятки тысяч людей. Причём делалось это не ради идеи и даже не из-за личной жестокости, но всего лишь для того, что бы подчеркнуть значительность победившего, дабы запомнили. Что одни совершали в порыве религиозного исступления, другие в ещё больших масштабах во исполнение некоего ритуала. Любое великое и грозное дело возможно превратить в ритуал и тем лишить всякого содержания. В чём же вы тут видите прогресс? Или возьмём научно-техническую революцию 19-20 веков. Произошла она отнюдь не в результате нравственного самоусовершенствования человечества, но потому, что высшие силы установили произойти ей именно в это время и в этом месте. А какие ожидания будоражили отдельные восторженные умы. Человек мнился богоравным, с помощью достижений технического прогресса покоряющим бездны космоса, постигающим тайны мироздания, освободившимся от оков бренной плоти и достигшим личного бессмертия, наконец. А каков конечный результат. Вот вы, например, не бессмертны, можете сойти в могилу от банального гриппа, не говоря уж об опухоли. Фундаментальная наука сотворила в итоге такие громоздкие, замысловатые и невразумительные для неспециалиста теории, что абсолютно нереально разобраться: что там из чего следует и каков окончательный вывод. К тому же все эти теории стало невозможно применять на практике. Вы едва ли согласитесь отказаться от таких бытовых удобств, как центральное отопление, электричество, газовая плитка на кухне, телевизор, ватер-клозет и т.д. Всё это несомненно полезные вещи, весьма облегчающие наш с вами быт. Однако ради них была создана колоссальная промышленность, истощившая природные ресурсы, невероятно загадившая окружающий нас прекрасный мир и поставившая под сомнение самоё существование человечества во всё более и более отравленной отходами среде. Согласитесь, уж слишком большую цену пришлось заплатить за удобный стульчак в туалетной комнате. Наконец наивысшие достижения техники двадцатого века связанны не с желанием облегчить человеческое существование, а с наиболее изощрёнными способами массового убийства. Этот разговор можно было б продолжать и продолжать, но мне не хотелось бы чрезмерно занимать ваше внимание. В заключение хочу задать риторический вопрос: не стоит ли решительно отринуть скомпрометировавшие себя идеалы прогресса и обратиться к другим, например, идеалам вечного, универсального порядка?!
- Помилуйте, В.Ф.. Мне трудно возразить что-либо по поводу ваших исторических примеров. Да, наверное, всё было и есть так, как вы говорите. Но человек, какими бы недостатками он не обладал, - существо подвижное. Без движения жизнь человеческая немыслима. В основе же всякого движения находиться некая первопричина. Что бы человек двигался, к чему -то стремился, он должен осознавать конечную цель движения, иметь мечту. Отнимите мечту у человечества, и оно погибнет ещё быстрее, чем от отравления промышленными отходами.
- Позвольте узнать, какая мечта двигала создателями атомного оружия. Уж не желание ли увидеть, как в атомном огне горят заживо десятки тысяч жителей Хиросимы. А ведь Манхатанский проект был удивительным сплавом дерзновенной мысли учёных и колоссальной технической и экономической мощи государства. Возглавляли его выдающиеся администраторы. Допускаю, что творцы атомной бомбы опасались, что оно может раньше оказаться в руках беспощадного врага. Однако, согласитесь всё-таки, что имел место страх, а не мечта. Да, страха ради человек способен на удивительные свершения. Тем не менее, я хотел бы вас уверить, что мы вовсе не против мечты, беспокойства за свою жизнь и жизнь близких, загробного воздаяния, наконец. Но хотелось бы, что б эти мощные, порой непродуманно применяемые стимулы находились под надлежащим контролем, дабы разумно использовать их во благо всего общества.
Что бы я мог предложить В.Ф. в качестве т.н. "сотрудничества"? Честно рассказать, как шёл однажды в тоске по улице Трефлолева, наткнулся на непонятную дверь, вдруг вошёл в неё, затем проскочил в другую дверь с табличкой "2051", чудесным образом перенёсся на пятьдесят лет вперёд, да ещё человекоподобный монстр засунул мне под кожу ИИН, подделать каковой не- возможно. В.Ф. конечно очень умный и образованный человек, но подобным сказкам поверит едва ли. Не читал он в детстве Л. Кэррола, а если и читал, то в более зрелом возрасте и ином контексте. Увы, не приходит мне в голову никаких идей. Некогда попадая в тяжелейшие ситуации, я хотя бы мог представить, как ловко из них выберусь. Ничего не получалось, как обычно, но всегда была надежда, а там как-то всё само собой устраивалось. Как может устроиться чего-либо в моём положении, ума не приложу. Бежать некуда, никто не поможет. Может воспользоваться очередным выездом с Костей, найти около какой-нибудь грязной лужи куст цикуты, да пожевать. Эта травка поди и на вкус неплоха. По крайней мере, был во времена моего детства такой случай. Один заблудший пионер оказался посреди непролазного болота, из которого не смог выбраться. Мучимый голодом, он почему то из всех болотных злаков избрал именно цикуту, причём, как показало вскрытие, сжевал целый куст. Однако, насколько я осведомлён, отравление токсинами цикуты сопровождается сильными и продолжительными судорогами. По легенде великого греческого мудреца отправили к праотцам именно с помощью настоя цикуты. Ужели афинские лабазники, приговорившие Сократа к смерти, в течение получаса тупо наблюдали дёргающиеся старческие конечности. Ужас какой. Нет, так не годиться. Отравление бледной поганкой ещё более мучительно, да и встречается она не часто. Может быть попробовать Аконит, но дозировка мне не известна, да и не растёт он в окрестностях города. Редкая трава. Только в ростовском районе можно отыскать его близь ручьёв, да и то не вдруг. Однако, прочь мысли о ядах. Как ни тяжко жить, но хочется почему-то.
Из разговора с В.Ф.:
- ... от чего вы решили, что я не верю в чудеса, или в то, что называют паранормальными явлениями. За свою жизнь я не видел ничего подобного, но готов допустить, что природа не исчерпывается моим личным опытом. Какие основания, скажем, есть у меня не верить в то, что Христос ходил по воде аки посуху и воскрешал мёртвых? Наши с вами предки не считали зазорным верить в это, а они немалого добились. Вопрос, который мы дискутируем, заключается не в сути того или иного явления, но в его приоритете. Мир, нас окружающий, очень жёстко упорядочен, иначе люди, обуреваемые своей неуёмной и не управляемой энергией, просто уничтожили бы друг друга, предварительно всё вокруг себя основательно загадив. Много чего может произойти в нашей жизни необычайного, но ничего и никогда не происходит случайно. Скептический еврейский народ, находившийся в состоянии глубокого идеологического кризиса, слишком озабоченный практическими вопросами торговли и политики, конечно не возможно было убедить словами. Поэтому Христу были приданы т.с. специальные технические возможности, и его агитация имела успех. Такой успех, что Синедрион поспешил казнить его вопреки воле римской администрации и собственных властей. Существовали ли в своё время такие дамы, которые летали на мётлах, лишали коров молока и занимались прочими бытовыми пакостями? Может быть и существовали. По крайней мере не все женщины улетели в неизвестном направлении, и кой-какое молоко осталось для нашего блага. Мало кто сейчас знает, что рубеж первого и второго тысячелетий, был временем серьёзных религиозных шатаний, расцвета самых невероятных ересей. В Европу разными путями проникла восточная мистика. Собственно на Востоке она в этот период задержаться не могла, ибо мусульмане, доминировавшие там, очень строго следили за порядком. В Европе же, где политическая и идеологическая власть находилась в разброде, мистика нашла самую благоприятную почву. Вы прекрасно знаете, что на людей, особенно малообразованных, пустые слова оказывают слабое действие. Так что вполне возможно, что в средние века магия вовсе не сводилась к трюкам бродячих фигляров. Все эти явления всколыхнули светскую власть и церковь, дали стимул к практической деятельности. Так в невероятных муках, по колено в крови рождалась великая европейская цивилизация. В восемнадцатом веке, времени расцвета практической науки, промышленности и политических потрясений, магия прекратила своё существование за полной ненадобностью. Двадцатый век, не смотря на впечатляющие научно-технические достижения,
явился вдруг ренессансом мистики. Это, по моему глубокому убеждению, также не случайно. Эзотерика была для прошлого столетия символом, серьёзным предупреждением, дабы чересчур возгордившиеся человеки не переоценили своих скромных возможностей. Экстрасенсы, телепаты и пр. возможно существовали в реальности. По крайней мере, спецслужбы СССР и США какое-то время занимались этими явлениями практически. А вот в то, что с нами сейчас произойдёт что-то паранормальное, или происходило в недалёком прошлом, не верю никак, ибо не было на то никаких конкретных указаний от начальства.
В октябре погода резко испортилась. Подул холодный ветер, зачастили унылые осенние дожди. Я купил себе плащ ужасного зелёного цвета (самый неброский из всех имёющихся) и зонт. Тут, кстати, впервые превысил свой электронный бюджет. Однако добродушный хозяин магазина открыл мне кредит, а В.Ф. выдал некоторую сумму в счёт аванса, прочитав предварительно краткую лекцию о разумном расходовании средств. Расходные средства меня уже не интересовали - я и питаться-то почти перестал, довольствуясь куском хлеба и стаканом чая. Каждый шаг, малейшее движение сделались мучительными. Наверное, я начал сходить с ума. Когда случалось бывать на улице, то, уж не говоря о прохожих, даже в домах грезились мне сотни глаз, наблюдающих настороженно. Колючки в бетонных ящиках шевелились и тянулись к моим ногам. Наверное, чтобы описать моё состояние, нужно представить ужас ребёнка, который вдруг случайно обнаружил, что его знакомая во всех деталях детская комната - всего лишь неловко сделанная декорация, а привычные лица ближайших родных - маски, за которыми скрываются ужасные монстры. Вдруг я стал каждодневно прогуливаться по улице Жарова, словно надеясь обнаружить там выход из этого чужого мира, даже зашёл как-то в тот самый дом, где некогда обнаружил вход в будущее, бродил там по коридорам, заглядывал в приоткрытые двери, смущая работающих там людей. Конечно, ничего там не обнаружил. Вероятно, каждый мой шаг фиксировался и соответствующим образом интерпретировался, но мне было на это наплевать. Кажется, В.Ф. начал проявлять некоторое беспокойство. Что они медлят, на что ещё рассчитывают? Как-то я вновь оказался на улице Жарова. Все ощущения отмерли. Оставалось только одно: вот-вот прямо из асфальта разверзнется ужасная административная пасть и поглотит меня со всеми потрохами. На коже уже чувствуется её обжигающее дыхание. Собрав самые последние силы, закрыв глаза я двинулся вперёд на негнущихся ногах и... со всего маху влетел в широкую кожаную грудь здоровенного мужика, вышедшего из двери под вывеской "Яртелеком" и направляющегося в сторону припаркованного невдалеке автомобиля. "Куда ж ты прёшь, му...к?!" - спросил мужик басом. Вероятно, он подкрепил бы свои слова тычком внушительного кулака, но, увидев мое неимоверно счастливое лицо, отвернулся и прошёл мимо. Вечерело, уже зажглись уличные фонари. Ноги вязли в грязной снежной каше. Проехал автомобиль, оставив за собой облако зловонного выхлопа. Из-за освещенных окон ближайшего дома доносились причитания О. Газманова. Мимо шли люди нередко с хмурыми, озабоченными насущными проблемами лицами, но такие родные и знакомые. Ужель я вернулся?! А было ли в яви чудесное путешествие на полвека вперёд? Вот на мне по прежнему старое пальто, а в руке чемоданчик - дипломат с учебниками. Кажется, даже во рту сохранился вкус пирожного, съеденного чуть ранее в кафетерии. Но уж больно реалистично вспоминается мне конторская жизнь, разговорчивый В.Ф., дотошная Катерина, откровенный Миша, рубаха-парень Костя. Такое, пожалуй, и после палёной водки не пригрезится, каковую я, кстати, никогда не употребляю. Как бы там ни было, откинув всяческую меланхолию, я рысцой побежал к автобусной остановке (откуда только силы взялись?). Поскорее бы добраться до своей холостяцкой берлоги. Там уютно, тепло, имеется удобная ванна с горячей водой и какой - никакой кусок хлеба. А все мои проблемы нерешённые как-нибудь со временем да и устроятся. Главное - я здесь в своей жизни и на своём месте, которое ни на что другое не сменяю. Для чего же мне дано было столь странное видение? Предупреждение ли это? Но я на ход истории повлиять не умею да и не испытываю к тому желание. Может быть, просто возможность заглянуть в будущее, подготовиться. Однако, едва ли я проживу пятьдесят лет. Уж и здоровье не то, да и, самое существенное, нет никакого желания к долголетию. Единственное, что могу здесь придумать, так это записать свои фантастические приключения. Может быть, кому и пригодится.
Из разговора с В.Ф.:
- Итак, поговорим о гуманизме. Это слово возможно перевести как "человечность". А знаете ли вы, кто первый употребил этот термин в привычном для нас смысле и в связи с чем? Судя по недоумению на вашем лице, не знаете. Гуманизм в умах людей более или менее грамотных ассоциируется с такими историческими личностями, как Петрарка, Эразм Роттердамский, Томас Мор и пр. Их и называют гуманистами. Однако, едва ли вы вспомните: называли ли они сами себя так, или кто-то назвал их таким образом позднее. Попытаемся всё-таки разобраться, в чём состоит человечность этих беспокойных итальянцев, голландцев, немцев, англичан. Согласно официальной религиозной доктрине того времени земная человеческая жизнь объявлялась второстепенной, всего лишь подготовительным этапом к событию несравненно более важному - вступлению в жизнь вечную, либо в Царствии Божьем, либо в адском пламени, в зависимости от земных заслуг. Гуманисты попытались вернуть этому ничтожному мгновенью вечности, от рождения до смерти, античный смысл, в соответствии с которым это-то мгновение и является самым важным. Человек является на свет, достигает зрелости, совершает некие поступки, может великие, может обыкновенные, производит на свет потомство, стареет и, умирая, исчезает практически без следа. Остаётся лишь бледная бессмысленная тень, вечно скитающаяся в подземельях Аида. От некоторых, правда, остаются грандиозные свершения. Непонятно только, какова от них практическая польза для покойного. Гуманисты оставались христианами и не отрицали посмертного воздаяния. Однако они хотели видеть в земном существовании нечто большее, чем кратковременный переходный период. Не могу не отметить, что подавляющее большинство человеков, ради которых был затеян весь сыр бор, не имели не малейшего представления о содержании дискуссии. Они пахали землю, занимались ремёслами, торговали или откровенно паразитировали на себе подобных, коль предоставлялась такая возможность. Они истово молились в надежде, что Бог, как добрый барин вознаградит за усердие, и потихоньку в домашней обстановке предавались всяческим непотребствам, рассчитывая, что Он ничего не заметит. И очень мало задумывались о смысле жизни. По крайней мере, если это и случалось в юном возрасте, то скоро проходило. Может быть, гуманисты старались на потребу политической элите. Мор и Эразм возлагали многие надежды на юного Генриха Восьмого. Он сторицей воздал им в более зрелом возрасте, приказав отрубить Мору голову. Этот потомок бастарда, без особых на то оснований возложившего на себя английскую корону, чья династия явилась среди кровавой свары и не менее кроваво канула, был озабочен только своими непомерными властолюбием и сластолюбием. Вопросы вечности его не интересовали вовсе. Выходит гуманизм эпохи возрождения - это милый клуб по интересам, где немногочисленные члены собираются на досуге и обсуждают свои отвлечённые проблемы. Прочие же их не трогают, если не слишком мешают. Вообще, что же такое человечность, в то время, как человеки убивают друг друга с поводом и без повода, когда пытка считается основой судопроизводства, а изощрённые публичные казни являются любимейшим развлечением толпы. Откуда столько внимания горстке учёных чудаков. Может быть они повлияли на дальнейший прогресс человеческого общества, о котором мы с вами как-то рассуждали ранее? Некоторое время спустя, был выдуман т.н. материалистический гуманизм. Материалисты отменили вечность для отдельного человека, так что по неволе пришлось укладываться в краткие пределы земного бытия. Зато было объявлено, что существует некое естественное направление развития всего человечества. Якобы оно развивается в сторону этого самого гуманного состояния, т.е. люди стремятся стать человечнее, чем они являются в настоящий момент. Тавтология, не правда ли? Предполагалось, что со временем исчезнут войны, унижение одного человека другим, появиться изобилие предметов потребления, будут побеждены болезни, а может быть и самоя смерть, человечество заживёт в счастливой гармонии само с собой и с окружающей природой. Наконец, в двадцатом веке в России было решено перейти от слов к делу и реализовать тысячелетние чаяния на практике. Для начала была уничтожена часть сограждан, как явно не способная воспринять гуманистические идеалы. Затем расстреляли часть основателей движения, за недостаточную гуманность, должно быть. Ещё более сгноили в лагерях. В конце концов сей дивный град позорно рухнул к великому удивлению окружающего мира, под жуткий вой ворвавшихся в политику извращенцев, невесть откуда наплодившихся непримиримых националистов и почти при полном равнодушии большинства граждан. Обратимся теперь к другому полюсу дискуссии, не материалистическому. Считается, что он находится, аккурат, в городе Вашингтоне, столице Соединённых Штатов Америки. Не буду касаться предыстории этого феномена. Разговор тут долгий, да и она знакома вам. Отмечу лишь, что в США, в двадцатые годы двадцатого века, такими авторами, как Файт, Бэббит, Гарнет и Левин было объявлено грядущее торжество гуманистической этики. Чем же это закончилось? Периодическими жесточайшими избиениями всех несогласных с великодержавной политикой. Ну да уж это ладно. Тут все грешны. Американцы может быть в двадцатом веке оказались самыми жестокими, но не оригинальными. Вот только героями провозгласили они не фермеров, не инженеров, не честных и трудолюбивых коммерсантов, наконец, но гангстеров.
Как вам Дилинджер, как национальный герой Соединённых Штатов. Или Ал Капоне, не говоря уж о Голландце Шульце. Это был изверг с явно ненормальной психикой. Однако о нём в конце века сняли несколько фильмов, и авторы одного из них, весьма апологетического, вложили в уста своему герою чуть ли не гуманистический пафос. Можно долго говорить на эту тему. Однако, не хотелось бы чрезмерно занимать ваше драгоценное внимание. Отмечу лишь, что как бы мы не старались с вами вникнуть в суть понятия гуманизма, она всё время ускользает, либо превращается в свою логическую противоположность.
Есть во всей дискуссии момент, на котором соглашаются и материалисты, и идеалисты, и коммунисты, и буржуазные либералы. Момент этот - место человека в природе. Оно, несомненно, наиглавнейшее. Всё для человека, и ради него. В книге Бытия написано, что Бог, создав человека из праха, тем не менее поставил его верховным над прочими тварями. Так как никто из этих тварей не представил письменных возражений, приходилось верить на слово. Материалисты, относившиеся к Писанию, как к выдумке лукавых иудейских священников, выводили верховенство человека из его явного превосходства над любым известным живым существом. Превосходство это заключалось в том, что человек способен безнаказанно уничтожать всё, что бегает, ползает, плавает, летает, и как угодно пакостить всё, до чего может дотянуться. Потому он и венец творения. Не могу удержаться от риторического вопроса: не состоит ли основной подвох обсуждаемого предмета в законности места человечества на самой вершине земного бытия, т.е. является ли человечность самоценностью? Всё то, что когда-либо приводило народы в движение, не имеет к гуманизму никакого отношения. Может быть это сумма инстинктов, может импульс свыше, может просто непомерное стремление к власти отдельных активнейших личностей, а может всё вышеперечисленное в комплексе. Но всегда разговоры о человечности будоражили умы, оказывали влияние на идеологию, а идеология необходима любому организованному обществу. Я бы очень хотел в нашем частном и откровенном разговоре наконец прямо высказать то, что очень хотели высказать но не решились многие мои предшественники. Окружающий нас космос не создан для человека. В мире царствует порядок, но не ради людей. Порядок сам по себе, и служить ему есть предназначение, наивысшая точка развития и счастье человека. Человечество со всеми его странными философскими системами, фантазиями, причудами и сомнительными претензиями на вечность минет, не оставив по себе никакого следа. Не стоит жалеть об этом. Быть может на смену ему придут другие дивные существа и будут они служить мировому порядку другим непонятным нам образом. И они минут. Живите настоящим, не заглядывайте в бездны. Когда-нибудь, спокойно осознав своё ничтожество, вы на кратчайший миг сольётесь с неумолимым потоком бытия, растворитесь в нём, и время остановит движение своё.
О том, что мы видим.
Это впечатление посетило меня не совсем внезапно. Уже несколько раз появлялось в моей голове что-то такое, причём как ассоциация на одну и ту же телевизионную заставку. Появлялось и исчезало, смытое повседневной суетой. Что совпало , слилось именно в этот вечер? Может быть одиночество , не совсем , увы, крепкое здоровье, недавние и весьма печальные размышления о жизни минувшей и жизни настоящей, просто скверная погода? Не знаю. Демонстрировалась, судя по всему, панорама вечернего и ночного Нью-Йорка. Использовалась техника так называемой "лупы времени", когда изображение, записанное на видеоплёнку в течение часа и более, прокручивается за несколько минут. Как же это здорово выглядит! Тысячи , нет миллионы разноцветных , переливающихся огней. Наверно ничего не подозревающие жители сотен домов включают и выключают свет в своих квартирах по каким-то сугубо бытовым соображениям. Но какое же неотразимое великолепие - это цветное перемигивание , созданное бешено вращающимся моторчиком видеомагнитофона. Фары бесчисленных автомобилей , которых вовсе не видно из-за большой скорости воспроизведения, сливаются в фантастические жгуты. А знаменитый цепной мост, оказывается, весь обвит сверкающими гирляндами электролампочек, как новогодняя ёлка. И над всем этим неимоверное небо, окрашенное догорающим закатом , облака, бегущие ( именно бегущие, а не плывущие) за рамку телевизионного экрана. Тут я подумал: " Чёрт побери, если бы было можно оказаться на крыше одного из этих небоскрёбов ( по слухам там даже рестораны случаются) или присесть на веранде пентхауза ( смутно представляю, как выглядит этот самый пентхауз , но, возможно, там имеется что-то вроде веранды или хотя бы широкого балкона ), попивать охлаждённое легкое белое вино ... Стоп, стоп, стоп! Во-первых это абсолютно не реально. Во-вторых..." Тут мне, конечно, надоело всё это писать, и рукопись надолго была отложена в сторону.
Несколько месяцев спустя я обнаружил исписанный листок в ящике стола и теперь силюсь вспомнить: что было во-вторых. Во-вторых, телевизор - это хитрый маленький ящик, точнее полезный бытовой приборчик, который подобно миксеру или микроволновой печке придаёт пище нашего ума более удобоваримый и привлекательный вид. Я не в состоянии оказаться на месте какого-нибудь обывателя Нью-Йорка, который быть может расшиб себе лоб об ржавую железку этого самого моста, перебравши местного дешёвого пойла, который видит там не только цветные лампочки, но и плевки и птичий помёт. Хотя расшибание лба - это тоже не стандартный опыт. Скорее местный житель видит сверкающие гирлянды из окна своего замечательного кара, и для него они пустота, ничто, ибо привычны.
Я сорок с лишним лет прожил в Ярославле почти безвыездно. Это хороший город, хотя порой меня смертельно раздражает. И мост через Волгу с гирляндами электрических лампочек имеется. Но, убей меня, не помню: всегда ли там бывают эти гирлянды, или только по праздникам. Куда подевалась моя детская непосредственность восприятия окружающего мира?! На что я её променял? На сомнительный жизненый опыт. Помнится мне жил я на квартире покойного деда, окна которой выходили на широкую шумную улицу. Вечером улица освещалась яркими фонарями. Но наши окна заслонял своими ветвями гигантский тополь. О, какие чувства побуждала во мне поздно вечером игра теней, отбрасываемых колеблющимися ветвями. Тогда даже визг проезжающего запоздалого троллейбуса воспринимался как глас потустороннего мира. И тополь тот ныне срубили, и дед давно умер, и в квартире нашей живут посторонние люди. В те годы стоило мне в ясную ночь взглянуть на полную луну, и какая-то сила неодолимо тянула за волосы выше и ближе к этим неясным теням на сверкающем диске. Не случайно луна так притягивает влюблённых, маньяков и прочих неустойчивых личностей. Однако, я не слишком бы хотел оказаться на месте Армстронга, ступающего по лунной поверхности. Полёт на лунной ракете - это не полёт на крыльях мечты. Хотя, наверное, всё-таки интересно. Представьте себе: лунный диск приближается, увеличивается, и вот это не просто кусок жести на небе, но поверхность подобная земной, со своими горами и долинами. Если верить кадрам кинохроники лунной экспедиции, то вся луна состоит из чего-то подобного серому песку или шлаку. Есть тут какая-то измена, придуманная хитрыми американами для изничтожения романтических настроений, как бесполезных для современного производства.
Дневное и вечернее небо над Ярославлем едва ли можно описать и на многих страницах. Ныне мне лень выйти на балкон взглянуть вверх, хотя оно всё такое же, как и много лет назад и будет таким же несчётные годы. Даже зловредные дымы главного городского отравителя - моторного завода могут быть удиви тельно красивыми. Облака же могут иметь тысячи видов и форм. В определённое время при определённом освещении они просто душу переворачивают. Тогда небо похоже на поверхность расплавленного металла , местами схваченного серой коркой остывающего шлака, по разломам которой виден огонь раскаленного варева. Ночное небо заслуживает отдельного разговора. Увы. В городе оно тускло, ибо воздух пыльный. Надо уехать в деревню и в ясную ночь выйти в поле. Тогда можно увидеть великий тёмный купол и звёзды. Иногда звёзды сравнивают с отверстиями. Купол-то неба прикрывает наш уютный маленький мирок, а за ним - Бог знает что такое. Звёзды совершенно не имеют размера, так они далеки, в отличие от предметов ближнего мира, которые все имеют свой размер. Глядя на ночное небо начинаешь отчасти ощущать великую тайну бытия - бесконечность.
Как ни странно, но на меня сравнительно малое впечатление производит многократно воспетое и действительно великолепно красивое диво природы - закат. Но самый конец заката, когда над горизонтом остаётся узкая яркая полоса, исчезающая на глазах, всегда вызывал у меня очень странное и острое ощущение. Не правда ли, похоже на гигантскую крышку, медленно захлопывающуюся над нашим мирком. Здесь впечатление противоположно вызываемому звёздами и луною. Если ночные светила подчёркивают необъятность мира внешнего, то закат - ограниченность мира внутреннего, т.е. нашего, земного. Может быть ежевечерняя крышка захлопывается с тем расчётом, что вечный день был бы нестерпим для слабого человеческого сознания. Впрочем, некоторые люди и ночью бывают суетными и деятельными. Я, например, пишу эти строки между двумя и пятью часами по полуночи. А иные день и ночь сидят в своей коробке, будучи искренне этим счастливы. День сменяется ночью, ночь - днём. Кап, кап! Кажется это и есть вечность.
Впрочем начала своего мы не помним, а конца не заметим. Это ли не вечность в ассортименте для уютной коробочки бытия. Я снова выхожу на балкон и смотрю во двор, залитый мертвенным светом уличного фонаря. Почему этот свет называют мёртвым? Он просто белый. Но он мёртвый, и серебристый прах на деревьях траве и полусонных существах, запоздавших на пустыре. Даже Сверкающий червь Лотреамона не живёт в этих грустных руинах. Червь - морской монстр. Наш постный воздух ему не годен. Вообще творчество французских писателей удивительным образом связанно с морем. Не случайно уже на первых страницах песен Мальдорора - обращение к Океану. Сам я видел море только однажды, когда отправился отдыхать в Сухуми по туристической путёвке. Такая поездка - род долговременного расстройства желудка. Но не будем о сём. Поговорим о море. Первоначально я был разочарован. Вкус морской соли для меня, человека привыкшего к пресной воде лесных рек и озер, оказался злой шуткой. Пляжи в Сухуми галечные и с непривычки крайне неудобные. Вода - мутная из-за множества стекающих сверху речек и ручьёв. Да и что такое море - ну много воды, да ещё противно солёной. Великих Кавказских гор я также не увидел. Они были где-то далеко, за необозримой зелёной стеной. Но и ровного места в Сухуми почти нет. Кругом причудливо вырастающие друг из друга зелёные холмы. Разглядев эту особенность, я, естественно, захотел взобраться как можно выше. Сделать это было весьма трудно, т.к. кругом всё позастроено, позагорожено или заросло такой колючей зарослью, что и живым оттуда не выберешься. Наконец на довольно крутом склоне я обнаружил промоину, по которой и начал карабкаться наверх. Был ясный, очень жаркий день. Однако вдыхая морской воздух жару переносить легче, и мне достало сил добраться до гребня холма. С этой точки мне открылся вид, поразивший как взрыв. Весь Сухуми стал виден, как единое целое. Внизу были реальные человеческие дома, перед которыми я и сам-то был мелковат, но сейчас стал велик и мог бы потрогать руками их крыши, если конечно имел бы достаточно длинные руки. Любой предмет немалых размеров с высотой теряет свою внушительность, съёживается, становится игрушечным. Собственно ради такого эффекта я и готов взобраться повыше. Но никакая высота не способна умалить Великую Морскую Чашу. Кажется, взлети хоть до неба, она останется такой же величественной, необъятной. И никогда не увидишь другого берега. Там, за горизонтом поди не турки живут, как учит географическая наука, но если и есть где-то противоположный край Великой чаши, то за ним начинаются земли неведомые, населённые баснословными существами, да и вовсе тот самый провал, живым не понятный, ибо то - область мёртвых. Цвет моря описать невозможно. Лучше самому поехать и посмотреть. Кажется, что морская чаша наполнена огненной жидкостью, но не солнечной, а какой-то особенной: нигде не виданной. Удивительно яркое южное солнце над морем - это не то самое беспощадное солнце пустыни, сжигающее всё живое, но мягкое, доброе, солоноватое морское солнце. Я долго стоял и смотрел на блистающую Чашу. Затем же мне захотелось взобраться выше на самую вершину холма. Благо времени было достаточно. Дело это оказалось не простое из-за разных неожиданных предметов цивилизации. В одном месте я чуть было не повис на заботливо протянутой колючей проволоке. Однако по мере подъёма следов деятельности человека встречалось всё меньше. Растительность вокруг была удивительная. Дубы, кипарисы, смоковницы, заросли ежевики на безлесных местах. Даже сосны какие-то особенные, с невероятно длинными иглами. Вот наконец и вершина холма. Увы, меня ожидало разочарование. На вершине этой, на самой макушке, оказалось аккуратное маленькое поле, засеянное табаком. Обойдя же табачное поле, я обнаружил нечто совсем феноменальное - гигантскую шахматную доску, но не с белыми и чёрными квадратиками, как обычно, но со светло-зелёными и тёмно-зелёными, да местами крошечные домишки под красными крышами. Таков был вид открывшейся передо мной долины. А далее - опять бесконечная зелёная стена. И никаких тебе сверкающих вершин. Жаль.
Скоро Сухуми мне смертельно надоел. Надоела невиданная растительность,
надоело буйство красок и запахов, надоел хозяин-армянин и его суетливая супруга. По вечерам сухо трещали цикады, а за освещенными окнами шевелилась чужая, непонятная жизнь. Места мне здесь не было. Отъезд явил великое облегчение. Москва после неизменно ясной сухумской погоды встретила меня свинцовым небом и моросящим дождём. Вдыхая бензиновый московский воздух, подставляя лицо холодным каплям, я был почти счастлив.
С течением времени столь острые впечатления случаются все реже и реже. Из
города-то я никуда не выезжаю, да что там из города - из своего района. Звёздное небо и ночное светило меня более почти не тревожат. Телевизионный экранраздражает, как источник всякой мерзости и скверны. Наверное, пришла пора обобщений. Выше я рассказал о собственных впечатлениях, ныне же хочу
поразмыслить о том, что видят другие люди. Тут я конечно буду переносить
личный опыт на окружающих. Однако я не вижу более разумного способа отве-
тить на вопрос, поставленный в заглавии, ибо никто из людей не может извлечь
из себя какие-либо впечатления, подобно магнитной дискете, и передать мне для просмотра. Остаётся надеяться, что собратья мои смотрят на мир такими же
глазами и испытывают при этом такие же чувства. Как писал А. Камю: " Если вы в сотый раз видите игру того же актёра, это не означает, что вы с ним знако-
мы лично, но увидев его в сотый раз вы быть может глубже поймёте его игру".
Итак, что же мы видим? Есть среди окружающих человека предметов один,
который все мы, вне зависимости от пола, возраста и привычек видим чуть ли
не каждый день от рождения до смерти и никогда не теряем к нему интереса.
Предмет, известный чуть ли не с начала цивилизации, поразительный своей
обыденностью и нехитро устроенный, однако всегда необходимый, возбужда-
ющий временами литературные позывы и мистические размышления. Я имею
в виду зеркало. Что же мы видим в зеркале? Первоначально некое подвижное существо, иногда привлекательное, иногда вызывающее лёгкое раздражение.
Я-то с самого начала знал, что это существо есть я сам, но истина сия вызывала в детском уме неуловимое сомнение. Не от сюда ли нередко встречающийся в литературе лейтмотив, что отражённое в зеркале только притворяется точной
копией человека, но в один прекрасный момент может прервать свою нудную
работу копировать все наши движения и зажить самостоятельной жизнью. Как
часто мне хотелось проткнуть рукой поверхность зеркала, как поверхность воды, и проникнуть в иной мир, обнаружить там всё то, чего так не хватало в довольно-таки не уютном мирке моего детства. В нашей семье имелось большое, старинное, в резной чёрной раме зеркало, чрезвычайно пригодное для таких опытов. Однако подвига сего совершить мне не случилось. Подозреваю, что и другие дети испытали нечто похожее, но всё это прошло вместе с детскими болезнями. Другая причина моего детского интереса к зеркалу была связанна с искусством фотографии. Всё-таки фотография - удивительная вещь. Окружающий мир чрезвычайно, порой утомительно подвижен. Вырвать из чреды образов один и зафиксировать его нет никакой возможности. Вопреки расхожему мнению художник не может этого сделать с помощью холста и красок, да это и не является его сверхзадачей. А фотограф может, что и поразило меня в моих первых фотографиях. Замечу, что совершенно особенный эффект создаётся глянцевой поверхностью фотографии. Там не просто застывший кусочек мира, но как бы упакованный в целлулоидную плёнку
(именно целлулоидную, ныне совершенно вышедшую из употребления -
полиэтиленовая плёнка, повсеместно её заменившая, не даёт такого эффекта).
Таким же особенным, целлулоидным был взгляд моего изображения. Я хорошо
помню, что подолгу неподвижно стоял около зеркала и пытался увидеть свой целлулоидный взгляд, уловить в зеркале фотографию. Но не уловил. А воспитательницы детского сада уже тогда пришли к выводу, что я ребёнок с трудной психикой.
Детство скоро кончается, гораздо скорее, чем предписанно физиологической наукой. Непрочная оболочка, данная человеку при рождении для защиты от неотвратимого ветра земной жизни, не долго остаётся невредимой. Да случается, что её и вовсе не бывает. Такой человек либо быстро гибнет, либо до конца дней своих остаётся калекой. Бывший ребёнок, насильственно лишённый детства, начинает подражать взрослым, чаще всего неловко, но азартно. Как-то незаметно все эти надуманные проблемы становятся вполне реальными. Вот уже и приходится зарабатывать себе хлеб насущный, уметь опередить слабейшего, да сильнейшего не раздразнить. Все причуды и мечты детства отвергнуты и забыты. Человеческое общество так уж устроено, что для каждого индивида необходимо примкнуть к какой-либо кучке себе подобных и занять среди них достойное место. А чтобы примкнуть, так надо соответствовать. Необходимо сорвать с себя всё лишнее, раздражающее соседей и облечься в униформу необходимого и достаточного. Предположим, что человек преуспел в этом: и примкнул, и занял, и облёкся. Так что же он увидит в зеркале? Да ничего не увидит! Пустоту. Так же как не видит он окружающих предметов, когда в сотый раз проходит тем же маршрутом, в то же самое время, а вокруг ничего не изменилось ни на йоту. Казалось бы сам процесс глядения с возрастом усложняется: мужам приходится бриться, оценивать степень ущерба физиономии после бурной дискуссии, прекрасным дамам накладывать косметику, удалять нежелательные новообразования, заклеивать царапины и т.д. Однако лица в зеркале не видно, а только отдельные функциональные детали. Кого из нас в определённом возрасте не волновали великие проклятые вопросы: о смысле жизни, о границах мира, о его начале и конце? Да кто на них ответил?! Всё забыто. Тем более, что бесполезно в практической жизни. Кто из нас, особенно во время разрушения детства, не задавал себе вопрос: для этой ли затхлой, пыльной, суетной, а порой несчастной, мучительной, невозможной жизни создан человек? Ну так те, кого эта жизнь прямо не уморила, смирились, заняли своё место, не чрезмерное, но достаточное, чтобы жить и воспроизвести себе подобных. Только та обезьянка, что беззлобно кривлялась в ответ на гримасы маленького человечка , испугалась и убежала, а более никто к обратной стороне зеркального стекла не приближается. Наверно этим странным жителям зазеркалья вовсе не интересно нас разглядывать. Однако такая своеобразная пустота зеркала продолжается не слишком долго. Начиная с определённого времени, отдельные детали зеркального образа начинают складываться в нечто цельное. Что мы сможем в конце концов увидеть в зеркале? Своё лицо? Да. Но лицо кошмарным образом переменившееся. С него как бы начинает обваливаться внешняя оболочка и обнажается сухаякость остова. Короче говоря, мы видим смерть. Не случайно в представлениях различных народов смерть, как правило, персонифицирована, имеетопределённый облик и атрибуты. У европейцев по сложившейся традиции смерть принимает облик скелета, облачённого в гробовой саван, с косой и клепсидрами. У других народов это так же некое демоническое существо, снабжённое орудием убийства. Как же пригрезился человечеству этот образ?В былые времена человек мог погибнуть в бою, на охоте или от случайной царапины в силу отсутствия антибиотиков. Можно сказать, смерть была обыденнымявлением. Те, кому выпало наблюдать агонию может быть ближайшего, хорошоизвестного им сотоварища, едва ли видели рядом с умирающим какое-точудовище с серпом или молотом. Так где же они его увидели? Возможно в зеркале. Увы, в наиболее по-житейски активный период человек вовсе не замечает пустоты зеркала, ибо не слишком-то и интересуется своим образом. Но интерес к нему появляется вновь, когда вдруг открывается возможность его разрушения. И разрушение это скрыто в самом человеке, как проросток скрыт в зерне до поры, до времени. Вот откуда и человекоподобный супостат с косой,скрывающийся до определённого момента внутри телесной оболочки. Когда же он выходит наружу - оболочка разрушается. Тогда жалкие останки того, что ранее было личностью, выносят вперёд ногами и закапывают, как нечто лишнее.
Что происходит в тот момент с другой стороны зеркала? Кто ведает! Как писал тот же Альбер Камю: "У человека нет опыта смерти". Зачем этот человек, столь бойко писавший о том, стоит ли жить или не стоит, не смог ничего написать, после того как его земная оболочка, наткнувшись на непреодолимое препятствие, схлопнулась, раздавив изъеденные туберкулёзом лёгкие? Это было бы самым великолепным окончанием трактата о том, что мы видим, которое, увы, никогда не будет дописано.
29 Марта 2000г.
Образ власти.
Сказка.
В очень, очень давние времена, где-то на Востоке, в государстве обширном и богатом правил могущественный султан. Взойдя по смерти отца на престол, он
подавил многовековую смуту, действуя где силой, а где и хитростью, расширил пределы государства и обогатил подданных. Славнейшие государи Европы и Азии добивались его дружбы и опасались вражды. Красивейшие женщины простирались перед ним во прахе, а мудрейшие из мудрых в один голос превозносили ум и прозорливость властелина. Но шли годы, и, как это часто случается с людьми, имеющими многое, султана посетила скука. Многогласая
хвала наконец вызвала раздражение, прелести гаремных красавиц не волновали более угасающую кровь, а власть стала в тягость. Однако государь вовсе не облачился в лохмотья дервиша и не возвёл на трон дровосека, как о том повествуется в старинной сказке. Годы, проведённые на троне, научили его простой истине: султан теряет власть вместе с головой. Оставалось смириться и влачить бремя ненужной власти. Султан забросил правление, шумные игры и услады, дозволенные смертным. Почти всё время проводил он в потаённых комнатах дворца, неподвижно сидя на шёлковых подушках, не принимая никого кроме особо преданных и доверенных царедворцев. Среди блестящего двора правителя, в толпе учёных, поэтов и мудрецов, выделялся человек, пользовавшийся особенным почётом. Он был очень стар, и ни кто не знал ни подлинного его имени, ни рода. Придворные звали его просто мудрецом. Султан ценил ум и знания старика, а более того ценил в нём тонкого собеседника. Много часов провели они обсуждая мудрость древних и политику настоящего времени. Мудрец хорошо знал своего господина и умел безошибочно угадывать состояние его души. Султан же порой раскрывал сердце перед старым учёным и поверял ему всё то человеческое, что было скрыто под обликом грозного властелина. Мудрец был единственным придворным, которого султан терпел в часы уныния и скуки. Однажды они вдвоём прогуливались между благоухающими розовыми кустами дворцового сада. Правитель был особенно молчалив и печален. Мудрец, помолчав немного, начал так: "О, могущественный, я знаю, что тебя утомила власть. Ну что ж, пожалуй, я смогу освободить от её тяжёлого бремени, но так, что ты не выпустишь из рук тайных нитей управления государством. Прикажи и в тайне будет создано твоё подобие - кукла, в мельчайших деталях повторяющая черты повелителя. Её туловище я сделаю из меди, лицо и кисти рук - из слоновой кости, а глаза из горного хрусталя и сапфира. Внутри будет находиться механизм, который заставит куклу двигать руками, головой и глазами. Мы облачим её в парадные одежды и поставим в тронном зале на помосте. Придворные будут ловить взглядом малейшее движение механических членов, истолкуют их, и поверь, о повелитель, этого будет достаточно". Султан кивнул головой и усмехнулся.
В великой тайне мудрец приступил к исполнению задуманного. Некоторое время спустя истукан, облаченный в златотканые одежды был установлен в тронном зале. Каждое утро приветствовать государя собиралась толпа важных
сановников, великие послы соседних держав приносили дары к подножию трона. А в это время живой правитель, укрывшись за занавесом, незаметно наблюдал за происходящим, и усмешка не покидала его губ. Он видел, как бессмысленные жесты механической руки заставляли волноваться и суетиться придворных, как пружина, скрытая внутри медного тела, приводит в движение механизм огромного государства. Султан был немного разочарован, но всё же на душе было легко, как будто исчезла давившая её тяжесть. Шло время. Жизнь государства шла своим чередом, и никто из многочисленных подданных не усомнился в могуществе и мудрости государя.
Однажды, как обычно, укрывшись за занавесом, султан наблюдал за толпой, теснившейся в тронном зале. Занавес был устроен так, что сидящий за ним человек мог хорошо видеть и медного истукана и всё, что происходит вокруг него. Внезапно султана привлекло лицо куклы. Он привык к бессмысленному, механическому движению её глаз. Но в этот момент ему вдруг показалось, что мёртвые зрачки глядели живым человеческим взглядом. Они следили за визирем, докладывающим повелителю о состоянии дел в государстве. Султан покинул своё убежище и удалился в потаённый покой. У него были крепкие нервы, и он не придал значения видению. Но в этот момент безотчётный страх закрался ему в душу. Самое главное, он не ведал причины своего страха, не знал против кого направит копья преданной стражи. Такого чувства султан не испытал даже во время борьбы за трон, когда в любую минуту могла прерваться жизнь. Старость! Неужели старость всему виною? Он заметил, что не может более спокойно находиться укрывшись рядом с истуканом, во время торжественных приёмов. Когда зал пустел, и султан в одиночестве выходил из своего убежища, подходил к двойнику, он видел, что перед ним обыкновенная
кукла. Можно было отомкнуть дверцу в медной спине и видеть зубчатые колёса и стальную пружину потаённого механизма. Но гул голосов переполненного зала, шелест шёлковых одежд заставляли холодный металл жить странной и удивительной жизнью. Казалось, что истукан живо реагирует на слова и жесты склонившихся перед ним людей. Когда страх усилился, султан понял, что не может просто приказать уничтожить двойника. Не было сил снова занять законное место на троне, глядеть в глаза лукавых царедворцев, железной рукой смирять дерзких и награждать усердных. Тогда, подавив сожаление, султан приказал тайно умертвить мудреца. Великая тайна, соединявшая двух людей,
осталась одному - живому. Но облегчение не приходило. Султан дни и ночи проводил в секретной, лишь одному ему известной, комнате дворца. Огни светильников освещали осунувшееся лицо правителя, глаза, смотревшие в никуда. Однажды ночью тяжкие шаги прервали беспокойный сон затворника. Затрещав рухнули запоры, и в дверном проёме встала тёмная фигура. Пламя на конце пропитанного маслом фитилька высветила её черты. Султан с ужасом узнал своего медного двойника. Тяжело ступая механический султан шагнул в глубь комнаты. Человек, приподнявшийся над ложем, схватил обнажённый меч, лежавший рядом и ударил приближавшуюся массу. Клинок, наткнувшись на твёрдую медь, зазвенел и сломался.
"Кто ты?" - спросил султан.
"Я - Власть" - вымолвил истукан, вращая сапфировыми глазами: "Я пришёл уничтожить тебя, жалкое моё подобие". Тяжёлою ногой наступил он на горло оцепеневшему правителю.
В последующие дни толпа склонялась, повинуясь жесту механической руки, а в потаённой комнате гнили останки могущественного владыки.
***
Совершая утренний туалет, Хольдмарк напевал про себя популярную песенку. "А ведь только я один во всём мире знаю её подлинные слова" - думал он при этом. Некоторое время назад среди купленных по случаю бумаг обнаружилась часть архива покойного поэта, прославленного при жизни стихами, воспевающими любовь и наслаждение её дарами, так же крайне эпатажными выходками, а ныне объявленного классиком, недооценённым современниками. Среди бесчисленных счетов, записочек от случайных подружек оказался и черновик оригинального текста песни. Внимательно изучив его, Хлоьдмарк с удивлением убедился, что автор по крайней мере треть первоначально написанного вымарал, а оставшуюся часть существенно переработал. Зачем он так поступил? Может быть в этом суть напряжённого творческого процесса, включающего не только чарующие мгновения полёта на крыльях воображения, но также нелёгкий труд по отсечению всего лишнего и исправлению несовершенного. Однако первоначальный вариант несомненно великолепен, а окончательный - сух и банален. Может того пожелал автор музыки, за которым как правило остаётся последнее слово? Бог знает. Во всяком случае по глубокому убеждению Хольдмарка текст совершенно замечательный, особенно уничтоженная его часть, а музыка так себе. Некоторые считают, что так же недавно почивший в бозе композитор был всего лишь ловким ремесленником, как блины выпекавшим расхожие мелодийки, легко подхватываемые публикой и ещё легче забываемые. Как бы то ни было, песня впервые прозвучала из уст несравненной Черри Уайлд, кинодивы и певицы, сразу же стала чрезвычайно популярной и не забыта в настоящий момент.
Найденные документы заняли почётное место в личном хольдмаркском собрании раритетов. Он скрыл от знакомых подробности их обретения. Якобы бумаги были куплены в течении нескольких лет у коллекционеров и на частных аукционах. Черновик же текста песни Хольдмарк немедленно уничтожил, не сделав даже копии, предварительно выучив наизусть. Теперь, разглядывая в зеркале свою довольно бесцветную физиономию перед тем, как выйти на улицу, он думал: "Вот эта голова воистину есть сосуд драгоценный, содержащий в себе удивительную тайну, столь ценную для отечественной культуры и привлекательную для широкой общественности. А ведь сосуд-то не прочен. Не дай Бог, что-то случится со мной. Может, я стану жертвой несчастного случая или нападения злоумышленников. Какая будет потеря!" При этом он вспоминал судьбы авторов интриги. Поэт умер сравнительно ещё не старым, иссушив душу и тело пьянством, скандальными романами, а, главное, изнурительной подёнщиной, необходимой для покрытия расходов на первые два излишества. Композитор же напротив ловко вёл свои дела, дружил с властями, знал меру, хотя пожил всласть, и оставил по себе солидный капиталец, пущенный на ветер его единственным наследником с какой-то невиданной доселе скоростью и размахом, к великому удовольствию скучающей публики.
Некогда Хольдмарк и сам нежданно стал обладателем довольно значительного наследства. Незабвенный его родитель владел оптовым складом, удачно играл на бирже и содержал сына в страхе божьем, рассчитывая, что в надлежащее время тот достойно займёт его место в семейном бизнесе. Внезапная смерть отца избавила сына от необходимости получить университетское образование. "Многие знания лишь приумножают печали" - резонно рассуждал Хольдмарк. К тому же перспектива в течение неопределённого срока быть на побегушках у адвоката или конторского начальника никак его не прельщала. Не лучше ли воспользоваться тем, что подарила судьба. Тут Хольдмарк довольно успешно начал прожигать наследственный капитал, но вовремя остановился, сообразив, что не имеет ни сил, ни умения приспособиться к нищете. Разместив оставшиеся средства и умерив потребности до разумных и достаточных, он решился вступить на стезю артистическую. Тембр голоса у него был довольно высоким для мужчины и неприятным, дикция неряшливая, толпы он боялся. Поэтому нельзя было надеяться блистать на подмостках. Рисовать Хольдмарк не умел абсолютно. Даже такой незамысловатый предмет, как фарфоровая ваза выходил в его изображении противоестественно асимметричным. Оставалась литература. Проявив не свойственное его рассеянной натуре трудолюбие, наследник оптового торговца обогатил мир образцами искусства поэтического, прозаического и драматического. Однако неблагодарные соотечественники не проявили особенного восторга и не пали к ногам новоиспечённого писателя. К тому же Хольдмарк с неприятным удивлением обнаружил значительное количество самоуверенных молодых людей, осаждающих редакции модных журналов в надежде пристроить свой очередной бесспорный шедевр. Повсюду конкуренция и злоба завистников. Путь же к успеху не возможен без солидных знакомств или хотя бы тайного благоволения стареющей супруги главного редактора. Из всего написанного удалось опубликовать несколько стихотворений и коротких рассказов в провинции. Ни одна из его пьес поставлена не была. Что ж, Хлольдмарк не воспринял постигшую его неудачу как личную трагедию. Ну не стреляться же из-за не напечатанного рассказа. Вообще, если присмотреться к теории и практике самоубийства, то сразу выяснятся следующие обстоятельства. Во-первых, сводят счёты с жизнью очень своеобычные личности, испытывающие болезненное влечение к смерти. Если разобраться непредвзято, столь эксцентрические поступки не так уж нелепы и имеют под собой солидное обоснование, однако таковых экстравагантных натур крайне мало. Во-вторых, некоторые люди по причинам физическим или социальным просто не в состоянии жить долее. Например, неизлечимо больные, или те, кого безжалостная судьба вырвала из привычного, комфортного существования и бросила прямо на неуютную и враждебно настроенную к недавнему богачу улицу. К этой же категории следует отнести совершивших суицид по причине несчастной любви. Конечно, безнадёжно влюбленный (или влюблённая) крайне превратно под влиянием аффекта оценивает ситуацию, но в пределах этой оценки наверняка зная, что предмет вожделения потерян на веки, совершенно не может осмыслить дальнейшее существование и прекращает его досрочно. Наконец, кому-то, даже при наличии кой-какого жизненного ресурса, просто надоедает получать от жизни одни и те же щелчки в той же самой грязной подворотне. Сто таких щелчков ещё как-то переносятся, но на сто первом сдают нервы, что и продемонстрировал в своё время Жерар де Нерваль. Хольдмарк никак не мог быть отнесённым ни к одной из вышеперечисленных категорий. Однажды вечером, с отвращением рассматривая очередной невостребованный шедевр, он решил, что следует сменить тактику.
Хлоьдмарк возвёл в ранг искусства свои ежедневные и, в сущности, бесцельные прогулки по городу. Не важно, куда ты идешь, хотя бы к ближайшему epichier за сущим пустяком, но важно как идешь. Можно идти не спеша, с лёгкой думой на челе, рассеянно отвечая на приветствия знакомых. Тут важно каждому своему жесту придать оттенок этакого творческого ожидания, но не напряжённого и мучительного, а радостного и не требующего значительных усилий. Можно передвигаться по улице рубленным, нервно поспешным шагом с папкой для бумаг под мышкой. При этом не самых нужных знакомцев можно игнорировать вовсе, а нужным кивнуть на ходу: извините, мол, спешу, не могу разговаривать. Подразумеваются важные финансовые или общественные заботы, хотя папка при этом может быть пуста или содержать квитанции из прачечной. Таковой образ жизни со временем начал приносить свои плоды. Хольдмарк, что называется, приобрёл связи, вхож в артистические салоны, слывёт коллекционером и знатоком античности. Наконец, его весьма прочувствованная статья, посвящённая творчеству одного из основоположников отечественной литературы, явилась в столичном журнале. Что не говори, а это успех.
День, существенно изменивший дальнейшею жизнь героя, первоначально не предполагал ничего выдающегося. Хольдмарк едва ли смог бы вспомнить все детали своего перемещения по городу - так всё было обыденно и привычно. Как-то только необычно стеснялось дыхание, и смутная тревога витала в воздухе. Всё это, однако, можно было отнести на счёт нормальных возрастных изменений. Между сорока и тридцатью лет - период для мужчины кризисный. То ли жениться пора, то ли завербоваться в колониальные чиновники. Хольдмарк не испытывал влечения ни к семейной жизни, ни к путешествиям. Зачем? Судьба и так достаточно благоприятствует. Поэтому Хольдмарк побывал везде, где было необходимо, и сердечно поздоровался со всеми, кто был необходим. После чего он с чувством долга отправился восвояси. Дабы скоротать путь, ибо день близился к закату, Хольдмарк скорым шагом шёл по улице, каковую он обычно обходил стороной. Не то чтоб здесь было совсем опасно, в таких местах Хольдмарк не явился бы ни за какие блага мира, но уж больно сомнительные типы обретались близь третьесортных увеселительных заведений. Весна в этом году выдалась ранняя, а май и вовсе оказался жарким, душным. Хольдмарк, видимо, начинал полнеть и духоту переносил болезненно. К тому же сказывалась усталость и обильный ужин. Но ощущение тревожности заставляло его опасливо оглядываться по сторонам и убыстрять шаг. Вдруг нечто как бы толкнуло его в грудь, заставило остановиться, хотя он и не понял сразу: в чём дело. Из-за приоткрытых дверей ресторана доносилась музыка, женщина пела, и слова были те самые, которые якобы известны только ему. Да, нет никакого сомнения, именно те самые слова. Хольдмарк какое-то время стоял, как вкопанный, и не знал, на что решится далее. Благоразумие подсказывало, что следует как можно быстрее убираться отсюда, дома выпить стаканчик грога и лечь спать от греха подальше. Но непреодолимая сила заставила его развернутся и войти в ресторан. Неказистый интерьер и смуглые люди с разбойными лицами, сидящие за столиками, произвели неприятное впечатление. Однако, отступать было поздно. Хольдмарк сел за один из свободных столиков поближе к эстраде, спросил у подошедшего официанта кофе и рюмку коньяку. Певица под жидкие аплодисменты закончила свой номер, столь удививший Хольдмарка, и начала следующий. Это была довольно молодая особа, небольшого роста, ярко и безвкусно одетая. Природа не наградила девушку выдающимися вокальными данными, но таковой недостаток она стремилась скомпенсировать весьма энергичными и недвусмысленными движениями. Репертуар её не отличался оригинальностью. Вероятно, в подобного сорта заведениях исполнялись одни и те же легкомысленные, даже фривольные песенки. Вульгарная, неприличная порядочному человеку обстановка невероятно стесняла Хольдмарка. Ему очень хотелось познакомиться с певицей и расспросить её, но как на то прореагируют завсегдатаи заведения? Он выпил три чашки кофе, наконец, не выдержав, пригласил девушку, исчерпавшую свой репертуар, к себе за столик. Она охотно приняла предложение, а соседи не выразили по этому поводу особенного недовольства. Видимо, здесь было так принято. Певица без всяких экивоков объявила, что голодна и не прочь что-нибудь выпить. Хольдмарк сделал заказ, тем временем приглядываясь к девушке повнимательней. Так, сложена она не лучшим образом: слишком узкие бёдра и непропорционально большой для такого роста бюст. На смазливом узком личике постоянно присутствует лукавая улыбка, а непокорные рыжеватые волосы никак не хотят быть подобием модной причёски. Словом, как раз тот тип женщины, совершенно не привлекающий Хольдмарка как мужчину, но скорее вызывающий опасение: уж с такой-то не миновать беды. Кушала девушка как портовый грузчик, пила шампанское бокалами и успевала непрерывно болтать. Хольдмарк не мог вставить ни слова. При этом он с ужасом убедился, что непрерывный словесный поток не имеет абсолютно никакого связного смысла. Голова наливалась свинцом, и он начал забывать: зачем собственно оказался здесь. Впрочем, возможно было уяснить, что девушку зовут Лили, а Хольдмарк весьма приятный молодой человек, душка. Наконец, Лили насытилась, умолкла и некоторое время лукаво поглядывала на собеседника. Затем она объявила, что некоторые самонадеянные богачи вероятно думают, что стоит им только посадить бедную девушку рядом с собой, угостить кусочком жаркого и каплей шампанского, так она этой же ночью окажется у них в постели. Нет, сказала Лили с видом воинствующей канарейки, не бывать тому. Впрочем, если он в дальнейшем будет разумно себя вести, проявит сдержанность и щедрость, то она, очень может быть, позволит ему нечто большее, чем сегодняшним вечером, может быть нечто существенно большее. Сказав это, девушка гордо удалилась, а Хольдмарк, провожаемый злобными взглядами завсегдатаев, поплелся домой. Дома он упал в постель и забылся тяжёлым, беспокойным сном.
Утром Хольдмарк проснулся с лёгкой головной болью, но, тем не менее, смог оценить события прошлого дня более здраво и сдержанно. Ну, хорошо, то, что он считал своей личной маленькой тайной, оказалось не тайной вовсе. Более того, новость эту он узнал от такого примитивного существа, как Лили. Так и что? Каким образом всё это может повлиять на хорошо устроенную и явно развивающуюся по восходящей жизнь Хольдмарка? Необходимо как можно быстрей выбросить из головы подобную ерунду. Успех, даже не самый выдающийся, стоит развивать. Для этого нужно беспрестанно напоминать о собственном существовании, общаться с солидными и влиятельными людьми, а не пропадать вечерами в сомнительных кабаках, где, в конце концов, и ограбить могут. Однако, было бы неплохо осторожно и без всякой спешки расследовать обстоятельства этой любопытной истории. По слухам, автор текста в своё время имел некоторые знакомства с представителями самых низших слоёв общества, особенно женского пола. Впрочем, Лили в то время была младенцем или вовсе не родилась на свет. Тогда поэт просто мог подарить стихи какой-нибудь её родственнице. Это ещё не самый оригинальный поступок из тех, на какие сподобился покойник. Но Бог с ним, с незабвенным. Пора и пойти по своим делам.
Дневная суета отчасти отвлекла Хольдмарка от неприятных раздумий, но какое-то смутное беспокойство оставалось. Более того, некоторые последующие обстоятельства напомнили ему о пережитом казусе. Предстояло чествование одного старого литературного монстра, который некогда коротко знавал автора текста. Настолько коротко, что как-то в пылу профессиональной дискуссии запустил в него полным бокалом бургундского, в ответ на что с ног до головы облитый вином и порезанный осколками поэт уж было вознамерился размозжить стулом голову обидчика. Присутствующие приятели не позволили довести дело до серьёзного членовредительства. Инцидент не получил дальнейшего развития, ибо соперники в момент спора были вдребезги пьяны и, протрезвев, решили, что продолжение скандала им обоюдно невыгодно. Несомненно, старик не откажется вспомянуть о годах своей бурной молодости, так же, как и многие из ожидаемой на торжестве недобитой старой гвардии. Хольдмарк приступил к расспросам осторожно, без излишней спешки, под предлогом написания очередной статьи о культурном наследии. Тут сразу же выяснилось нечто, не ставшее, впрочем, для Хольдмарка полной неожиданностью. Сами литераторы, люди в большинстве своём крайне эгоцентричные, интересуются преимущественно своим творчеством. Чужое же вызывает у них озлобление и по возможности игнорируется. Представители весьма пёстрого и маловразумительного сообщества, именуемого окололитературным, готовы обсуждать что угодно и как угодно, но только не литературу как таковую. Всякий, считающий себя культурным человеком, будь то убелённый сединами старец, или совсем зелёный юноша, расскажет вам множество пикантных анекдотов из жизни покойного поэта, например, как того чуть не упекли под суд за двоеженство, но едва ли кто возьмётся процитировать на память хотя бы короткое стихотворение. Профессиональный критик, вознамерившийся написать, скажем, статью о литераторе N, прежде всего, воскресит в памяти свою обширную коллекцию скабрезных историй, затем заглянет в справочник, дабы извлечь оттуда основные вехи жизни и творчества, и только лишь напоследок и вскользь перечитает томик произведений автора. Конечно, текст песни - случай особый. Но в том-то и состоит отличие песни популярной, не ставшей ещё народной в широком смысле слова, что она чаще всего в памяти людской сливается с образом наиболее выдающегося её исполнителя и неотделима от этого образа. Несравненная Черри на пике своей популярности могла бы произносить с эстрады что угодно, хотя бы текст телефонной книги, но если бы оркестр играл достаточно громко, а примечательные формы красавицы находились в полной боевой готовности, то никто бы ничего не заметил. Есть, однако, особый тип исследователей, каковым пыль архивов милее любого мыслимого удовольствия. Неутомимые эти собиратели извлекают из древних хартий и запоминают самые незначительные и второстепенные сведения. Вот только нарушившая хольдмаровский покой история является достоянием недавнего прошлого и не успела в достаточной степени запылится, чтобы вызвать интерес подобных педантов. Словом, Хольдмарк не выяснил ровным счётом ничего, хотя под конец, отчаявшись, стал задавать вопросы довольно прямо и недвусмысленно. В конце концов, он решил пойти путём острого эксперимента. Один из приятелей, Вольдемар, писавший для светской хроники нескольких крупных журналов, отличался поразительной осведомлённостью во всём, что касалось частной жизни аристократов, политиков и артистов. Его дружба с Хольдмарком сводилась в основном к тому, что он охотно обедал за счёт последнего в дорогих ресторанах, расплачиваясь всякими занятными историями из жизни людей известных и влиятельных. Вот этот-то разговорчивый журналист и был приглашён, однажды, выпить пару бокалов в приятной компании и увидеть нечто необычное. Очутившись в заведении, где выступала Лили, Вольдемар выразил удивление столь неподобающему для приятной компании месту и, даже, намекнул, что в Верноне выпить пару бокалов было бы куда приличней. Однако, рассудив, что обедая за чужой счёт не стоит быть чрезмерно привередливым, смирился и с любопытством воззрился на эстраду, где Лили начинала своё очередное выступление. Хольдмарк сам испытывал немалую неловкость, оказавшись в чуждой и, вероятно, враждебной среде. Ему показалось, что за соседними столиками видны те же самые лица, что и в тот злополучный вечер, когда он неосторожно забрел сюда. Исполнив несколько обычных легкомысленных песенок, певица вдруг начала петь ту самую. Хольдмарк, весьма изумившись, обнаружил, что как-то удивительно всё меняется вокруг. И лица соседей уж не такие разбойные, и интерьер не такой убогий, и голос девушки зазвучал громче и мелодичней. Да, да, точно те же самые слова. Особенно конец: ... любовь познаётся в разлуке... приди, я буду ждать тебя, трепеща каждой частицей своего тела, как при первом свидании..., но ты, конечно, меня не застанешь, лишь увидишь второпях оброненную перчатку, да легкий смех затеряется в причудливых извивах тёмного коридора.
- Да ты оказывается ходок, Оскар! - голос приятеля вернул Хольдмарка в мир реалий. Вольдемар подмигнул ему с видом полного понимания. Он даже впервые смотрел на своего визави с человеческим интересом, не как на пустое место. Лили также заметила их и помахала ручкой. Кстати, Вольдемар несмотря на явный интерес к женским достоинствам обратил внимание на ту же самую песню. Он с удовольствием помянул авторов, даже предложил выпить за упокой многомятежных душ. Затем он рассказал несколько не самых залежалых анекдотов из своего необозримого репертуара. Но при всём при том, Вольдемар совершенно проигнорировал содержание, как будто текст был таковым с самого начала и никогда не менялся. Затем он начал отпускать в адрес собеседника довольно рискованные шутки: каким де мол скромником слыл Хольдмарк до сих пор, и каким шалуном оказался на самом деле. Тот же, совершенно сбитый с толку, не знал, что ему ответить, молчал и злился. Сексуальная жизнь Хольдмарка довольно давно уж свелась к регулярному посещению одного вполне благоустроенного заведения для избранной публики. Причём он никак не мог освободиться от ощущения, что мадам злобно улыбается за спиной, а девицы втайне рассказывают про него друг другу всякие гадости. Меж тем Лили закончила своё выступление и без всякого приглашения, как к старым знакомым, подсела к их столику. Вольдемар, ничуть не смущаясь присутствием приятеля, тут же принялся флиртовать с девушкой, а та, плутовка, откровенно ему отвечала. Хроникёру не выпала удача унаследовать состояние оптового торговца, свой хлеб ему приходилось добывать довольно тяжким трудом, да и внешность подкачала. Невысокого роста, изрядно располневший, с жидкой шевелюрой он был похож на шимпанзе средних лет. Однако, Вольдемар держал себя развязно и самоуверенно. Вероятно, девицам типа Лили он казался более мужчиной, нежели Хольдмарк. Что же это за гадость получилась, господа! За свои же деньги осмеяли, унизили, и, вдобавок, опять ничего не удалось узнать. Хольдмарк некоторое время мрачно наблюдал укрепляющееся взаимопонимание между журналистом и певицей, затем расплатился по счёту и, сославшись на мигрень, удалился.
Что-то перепуталось в хорошо отлаженной и устоявшейся жизни Хольдмарка. В сущности, разрыв между упорядоченностью, благопристойностью и полным хаосом, общественным порицанием весьма не велик. До того момента, когда Хольдмарк познакомился с Лили, все шло своим чередом, а после стало как-то странно и криво. Самое печальное, что он не как не мог понять: что же стало не так. Вроде бы он общался с теми же самыми людьми, произносил раз и навсегда заученные фразы, даже сами движения тела были стандартны, пристойны и выучены. Тем не менее, ближайшие знакомые Хольдмарка почувствовали некую тревожную перемену, суть которой от них, однако, ускользала. Явились разные мнения и суждения. Подозревали финансовые проблемы, неразделенную влюбленность, импотенцию и, даже, запущенный сифилис. Околожурнальное общество оживилось, прервало свое довольно полусонное бытие и пустилось в догадки. Тут Хольдмарк на собственном печальном опыте усвоил: как это не удобно оказаться в центре всеобщего внешне благожелательного, но, в сущности, мелочно злобного внимания. Впрочем, может быть и преувеличенно это все. Не такая уж Хольдмарк важная персона, чтобы вся столичная богема день и ночь обсуждала его частные проблемы. Он такой же случайный персонаж, как и большинство этого своеобычного сообщества. Однако не короли и гении наполняют мир сей. Появлению Хольдмарка на свет предшествовали многочисленные поколения мелких буржуа, а корень этого рода образовался поди среди каких-нибудь средневековых прощелыг с большой дороги. Едва ли можно ожидать, что на таком генеалогическом дереве произрастет крупный литературный талант, но уж в чувстве самосохранения подобной публике отказать никак нельзя. Да вот беда: оторвался сын торговца от родной среды, утратил практические навыки. Его бы покойному батюшке хоть чего спой, хоть трубным гласом над ухом грянь, он бы едино слышал биржевую сводку. Хольдмарк же даже понять не в силах: что это его так испугало. От того и напоминает жука перевернутого на спину. Как водится, первое, что приходит в голову: следует взять себя в руки, вести здоровый образ жизни и забыться в упорном творческом труде. Хольдмарк и попытался следовать этому немудреному рецепту, но с ужасом убедился, что не в силах написать не строчки. Не так давно он заваривал кофе, садился за письменный стол и за ночь исписывал солидную стопку бумаги. Даже святейшее чувство творческого полета испытывал, тени классиков мерещились в полумраке кабинета. Ныне ж не помогало ни кофе, ни трубка, ни рюмочка коньяку, ни какие другие классические методы. Как будто стоит перу коснутся бумаги, так грянет гром, и письменный стол провалится в тартарары вместе с бедным писателем. К тому же ощущение злобного шепота за спиной стало совершенно нестерпимым. От того Хольдмарк все стал делать невпопад. Не тем и не так кланялся, в ответ на невинный вопрос нес совершенную чушь, пугал дам своей неловкостью. Он поклялся себе, что не встретится более с Лили и близко не подойдет к заведению, где она выступала, но через некоторое время решил свою клятву нарушить. Однако одному идти было боязно и неловко. Как-то Хольдмарк робко попросил все того же Вольдемара составить ему компанию. Журналист довольно грубо ему ответствовал, что не считает для себя приличным проводить время в третьеразрядных забегаловках в обществе сомнительных девиц, что у него, Вольдемара, в настоящий момент развивается интрига с одной очень влиятельной и состоятельной дамой, и успех сего предприятия сулит столь весомые дивиденды, пред которыми все жалкие подачки Хольдмарка не стоят ничего. В один не прекрасный вечер, проклиная злую судьбу и себя самого, Хольдмарк поплелся в знакомый ресторан. Там всё оказалось по старому. Меланхолично разглядывая кофейную гущу на дне пустой чашки, он размышлял, что, видимо, имеются такие места, где время как бы замирает. Зайди сюда какой-нибудь его предок лет сто назад, он нашел бы и гостей, и столики, и сцену точно в таком состоянии, что и Хольдмарк много лет спустя. Может быть, только некоторые детали одежды изменились бы. Как это все не похоже на тот пестрый, взбалмошный, переменчивый мир, который Хольдмарк так стремился завоевать. Лили подсела к его столику с таким видом, словно делала так каждый вечер, и это входило в ее служебные обязанности. Игриво пожурила противного за то, что долго не приходил, видно нашел себе какую-нибудь модную светскую даму и совсем забыл бедную скромную девушку. При этом бедная девушка по своему обыкновению кушала за троих. Хольдмарк отнюдь уже не юноша, имеет кое-какой опыт общения с женщинами. Ему давно следовало бы снять дешевый номер в ближайшей гостинице, отвести туда Лили и попытаться хотя бы получить некоторое удовольствие от всего этого затянувшегося казуса. Пусть певичка не привлекает его как мужчину, ее манеры отвратительны, но, в конце концов, она молода и вовсе не уродлива, вполне годится для мимолетного пикантного приключения. Только вот беда - Хольдмарк в присутствии Лили кроме отвращения испытывает какой-то немотивированный страх, ещё больший, чем при попытках засесть за литературное творчество. Лили же в свою очередь не в первый раз продавала себя за деньги, давно уж не испытывала по этому поводу никаких неудобств морального свойства. Ей никак не понятно: чего этот молодец, наверное, способный купить несколько таких, как она, столь долго тянет? Чего ему нужно вообще!? Может быть извращенец какой?
Надо что-то срочно предпринять, иначе и с ума сойти недолго. Такая мысль пронеслась в голове Хольдмарка, когда он проснулся в своей постели. Следует отметить, что точно такая же мысль посещала его при пробуждении и во многие предыдущие дни, но их он провел в полном оцепенении. На сей же раз, Хольдмарка охватило какое-то болезненное возбуждение. Для начала он отправился в публичную библиотеку. Ему срочно потребовались материалы для очередного эссе. На самом деле он в течение полутора часов тупо перелистывал гигантский том Академического иллюстрированного словаря. Затем он решил перекусить в ближайшем кафе. За одним из столиков Хольдмарк с некоторым удивлением обнаружил поэта, автора злополучного текста. Тот узнал его, ласково улыбнулся, помахал рукой, приглашая составить компанию.
- Согласитесь, молодой человек, неслабую я шутку урезал! - промолвил поэт, загадочно улыбаясь. Хольдмарка обращение "молодой человек" стало уже несколько раздражать в последнее время, но он не посмел спорить с авторитетом и кивнул в знак согласия. Завязался живой разговор. Помянули все вечные темы, как то: розничные цены, бездействие правительства, падение нравов, забвение культурного наследия. Хольдмарк впервые за последние дни чувствовал себя спокойно и уверенно. Но какое-то смутное беспокойство буравило мозг. Что-то братцы тут не так.
- Но вы же умерли, умерли, черт возьми! - закричал вдруг истомившийся Хольдмарк. Бокал в его руке задрожал, и белое вино выплеснулось на скатерть.
-Да, - ответствовал стихотворец со смехом - и это моя самая последняя и самая удачная шутка.
Все дальнейшие события казались подобными сну, хотя происходили все-таки наяву. В цепи событий вдруг начали происходить странные разрывы, а передвигался Хольдмарк то необычайно стремительно, то так замедленно, как будто шагал по колено в патоке. После странного разговора с покойником, каковой происходил ясным днем, Хольдмарк вдруг оказался в том самом ресторанчике, где подвизалась Лили, и было уже совершенно темно. К его великому изумлению рядом за столиком сидел покойный отец, а девушка пела на эстраде.
- Что-то многовато сегодня покойных! - мелькнуло в голове - Праздник у них что ли какой?
- Вы, негодный щенок, не оправдали моих надежд и напрасно проедайте добытый тяжким трудом наследственный капитал. - громко говорил ему отец - Торговца из вас не вышло, но и как литератор вы, прости Господи, совершенное дерьмо!
Хольдмарк всегда боялся своего родителя и до самой смерти старика никогда не осмеливался возразить ему чего-либо в слух. На сей же раз, он чрезвычайно бойко и многословно пытался опровергнуть столь превратное мнение, указывал на то, что его знают, печатают, словом, принимают всерьез. Затем Хольдмарк остался один за столиком, но и Лили куда-то подевалась. Он бросился искать ее, совсем как в песне бродил по темным извилистым коридорам. Из дверей высовывались испуганные мужские и женские лица. Наконец где-то вдали он увидел ее. Девушка разговаривала с каким-то хлыщем совершенно гангстерского вида, испуганно поглядела на подошедшего Хольдмарка. Вдруг исчезли и коридор и двери и лица. Хольдмарк оказался один на берегу канала, а невдалеке маячил тот самый гангстер. В тусклом свете уличного фонаря можно было разглядеть его острое хищное лицо с темной полоской усов. Ноги Хольдмарка будто припеклись к тротуару, а злодей стремительно приближался. Внезапно он выдернул их рукава нож с широким и коротким лезвием. В художественной литературе нередко пишут о том, что сталь входит в живую плоть подобно ледяному стержню. Хольдмарк не почувствовал ни жара, ни холода, вообще ничего не почувствовал. Только вдруг как-то стеснилось дыхание, небо, усыпанное крупными звездами, начало медленно вращаться. Затем тело упало в воду канала, но погружалось в глубь так медленно, как будто и не вода вовсе, а какая-то смола. Хольдмарк мог прекрасно разглядеть бандита, который вовсе не пытался убежать, но стоял на самом виду под фонарем и с любопытством наблюдал происходящее. Звезды и фонарь постепенно угасали, лицо погружалось в вязкую воду. Только губы, перед тем, как исчезли в темноте, пытались что-то шептать: ...любовь познается в разлуке...приди!
Верёвочка.
Удивительная всё-таки штука - сон. По тем или иным причинам люди испытывают потребность каким-то образом имитировать реальность, но ничего до настоящего времени не придумали лучше, чем лечь вечером в постель и закрыть глаза. Такие достижения человеческой цивилизации, как кино и телевидение не дают полного ощущения участия в демонстрируемом на экране действии, какой бы совершенной и изощрённой не была эта техника. Только сон с определёнными оговорками создаёт иллюзию участия в событиях порой совершенно невероятных, позволяет как бы выйти за пределы весьма жёстко и нудно устроенного бытия. Дана ли нам способность спать утешения ради, или, быть может, причудливые и зыбкие ночные грёзы способны открыть нам сокровенные тайны настоящего и будущего? Что есть сон: слабые хаотические токи в студнеобразной массе мозга, или путешествие души в неведомых мирах? Нет ответа. Многие выдающиеся умы потратили немало сил и времени, дабы проникнуть в суть этого своеобразного феномена , но не придумали ничего более осмысленного, чем известный пассаж китайского философа: то ли мне сниться бабочка, то ли я снюсь бабочке. В конце концов, мы - простые обыватели, озабоченные не загадками мироздания, а поиском хлеба насущного, падаем вечером на своё утлое ложе не ради каких-то философских вопросов, но только от усталости, и видим в полузабытьи фантастические образы всего лишь как последствие съеденной накануне грубой и нездоровой пищи. Утром же почти всё забывается, а позднее и вовсе вытесняется из памяти суетой дня. Затем снова забытьё и снова пробуждение, пока однажды сон не становиться бесконечным. Но, покамест, я таки проснулся утром и озабочен вопросом: что это за диво мне только что привиделось, и к чему бы это. Вот приснилось мне однажды, что сам Министр пригласил к себе на приём не только особ близких к нему по чину и положению, но и самых ничтожных чиновников, служащих по возглавляемому им ведомству. Выпала эта несравненная честь и аз грешному. Не помню уж, как очутился я в просторной зале. Вокруг множество гостей во фраках и при регалиях, сверкают хрустальные подвески люстр, какие-то разговоры слышны. Вдруг смолкло всё, взгляды присутствующих обратились в одну сторону: вошёл сам хозяин торжества. На нём строгий чёрный фрак, на шее орден на чёрно-красной ленте. Все, кто побойчее, двинулись навстречу его превосходительству, я же наоборот сконфузился м постарался отодвинутся подалее, даже в каком-то алькове спрятался. Тем не менее, этот выдающийся человек постарался буквально каждому пожать руку и сказать пару тёплых слов. Подошёл он и ко мне. Вблизи его превосходительство почему-то удивительным образом напоминал В.В. Путина. Пожал он мне руку, ласково посмотрел в глаза, поинтересовался здоровьем чад и домочадцев. Я же, вместо того, чтобы смиренно поблагодарить, процитировал вдруг несколько строчек из стихотворения А.К. Толстого "Сон советника Петрова", да ещё как-то криво процитировал, переврал. Вообще-то во времена Алексея Константиновича такая шутка была бы крайне сомнительной, ничуть не менее, чем явление советника Петрова на приём к министру без панталон. Однако, сошло. Министр усмехнулся, стоящие вокруг вежливо рассмеялись.
-Это стихотворение Николая Алексеевича Толстого, - сказал я находящемуся рядом сослуживцу, - Тьфу ты, Алексея Николаевича, нет, Алексея Константиновича.
Что-то мысли в голове путаются, от восторга должно быть. А что это за сослуживец такой, откуда взялся? Следует заметить, что в силу неважной зрительной памяти, образы, являющиеся в моих сновидениях, весьма смутны. То есть, я различаю контуры тела и детали одежды приснившегося мне человека, но лица не вижу, хотя по каким-то причинам знаю, что это именно такой-то, а не кто другой. Откуда ж этот сослуживец в мой сон влетел, и почему я с ним так откровенен. Вроде бы он похож на моего коллегу К., с которым я не так давно обсуждал печальную участь отечественной высшей школы. Ну да не важно. Главное - свой человек. Тут обход гостей закончился, открылись двери в соседнюю залу, и пригласили нас к столу. Стол огромный, сервирован роскошно. Усадили меня конечно в самом конце, вдалеке от места его превосходительства. Обидно, ну да Бог с ними. Главное, сидится просторно, напротив меня установлен столовый прибор, а чуть в стороне имеется бутылка вина. Приступили к трапезе. Закуска при ближайшем рассмотрении оказалось не особенно шикарной. Такую на каком-нибудь производственном банкете подают: салаты всякие, винегрет, селёдочка, сыр, ветчина. Открыли вино. Неплохо на вкус, напоминает чилийский танат, который я пил недавно. Окружающая обстановка нравится мне всё более и более. Тепло, светло, сытно, беседа приятная. Только ощущаю я, что пьян изрядно, что и не удивительно, после почти что целой бутылки. Вдруг его превосходительство встаёт, желает всем приятно провести вечер и удаляется. Догадываюсь я, что событие это знаменует если и не немедленное прекращение банкета, то скорый его конец. Становится мне тут крепко обидно. Только что вошёл во вкус , да вдруг встань и выйди. Тем временем лакеи начинают довольно бесцеремонно убирать со столов пустые тарелки и даже блюда с недоеденными кушаньями. Начал я лихорадочно выкладывать себе на тарелку всё, что ещё осталось. Вдруг, хвать и тарелка исчезла. Что делать? Вижу я невдалеке хрустальное блюдо, на котором имеет место обыкновенная селёдка кусочками, но выложенная в форме некой замысловатой фигуры и украшенная зеленью. В каком-то непередаваемом отчаянии, подвинул я блюдо поближе и, о ужас, стал есть прямо из него. Тем временем пропала бутылка вина, из которой я только что пил. Ну и ладно - она всё равно уже пуста. Стал я потихоньку передвигаться вдоль стола, благо, что гости один за другим встают и уходят. А вот и недоконченная бутылочка. Уж без всякого стеснения тянусь к ней через пол стола. Вдруг кто-то теребит меня за рукав. Оборачиваюсь. Старик лакей почтенного вида с седыми бакенбардами говорит:
- Может вам помочь выйти, барин.
А ну тебя старик в болото. Сам выйду, когда сыт буду.
--
Отвяжись, - говорю, - не до тебя.
Тут лакей начинает мне, чиновнику, нотацию читать. Говорит о какой-то верёвочке, до которой я допущен не буду. Что за веревочка такая? Да пёс с ней,
стол-то скоро совсем опустеет. Дотянувшись наконец до вожделенной бутылки, я даже во сне не решился отпить из горлышка, но ухитрился выпить вино из бокала, одновременно наливая его из бутылки. Наяву такой фокус едва ли мог быть возможным, но во сне получилось. Совсем распоясавшись, я уселся чуть ли не на то самое место, где только что сидел его превосходительство и даже взялся за бутылку, из которой он пил. Бутылка очень замысловатой формы, но, увы, пустая. Вдруг попалось мне на глаза большое серебряное блюдо, а кушанье на нём особенное, не чета тем, что мне подавали. Большие салатные листья, свёрнутые кулькамии, наполнены какой-то нежнейшей смесью. В середину же, наподобие цветочного бутона, вставлены солёные грибы, отборные, необычайного жёлтого цвета, очень вкусные. Уплетаю я эти министерские изыски и как бы начинаю чувствовать удовлетворение. Однако, не смотря на крайний азарт насыщения я таки понимаю, что стол мне следует покинуть не самым последним, а то могут и взашей вытолкать. Расправившись с остатками кушанья, я успеваю выбраться в прихожую вместе с последними замешкавшими гостями, в тот самый момент, когда в зале погас свет. В прихожей тесно, шумно, все надевают шубы. Тут только я начинаю соображать, что верёвочка - это некий вид транспорта, на коем должны развести нас по домам. Народ всем скопом вываливается на улицу. Темно, морозно, вдалеке горят уличные фонари, освещая совершенно незнакомый мне пейзаж. А вот как раз та самая верёвочка. К моему великому изумлению, состоит она из нескольких сцепленных вагончиков. Причём совершенно не понятно, на каком эти вагончики ходу, и какая сила заставит их передвигаться. Не видно ни рельсов, ни колёс, ни полозьев, ни лошадей, ни локомотива, ни каких-либо ещё привычных приспособлений. Присутствующие, ничуть не смущаясь подобными вопросами, начинают бодро толкать друг друга, дабы успеть занять места в вагончиках. А что это я стою с разинутым ртом? Так пожалуй и ототрут, да ещё в сугроб спихнут. Вдруг улица, люди, освещенные изнутри вагончики, блестящие фонари, всё завертелось перед глазами, и сам я стал проваливаться в бездну. Успел услышать только голос, как бы завершающий рассказ, в сюжете которого я сам только что принял участие:
- Не ведомо, как Иван Кузьмич добрался до дому. Однако, на следующее утро он явился на службу ровно к десяти часам, свежий как огурчик, в аккуратно расчёсанных усах ...
На сём я проснулся с привкусом во рту бутерброда с плавленым сыром, каковой съел накануне вечером. Что за нелепый сон? Уж, во всяком случае, завесу над будущим он не приоткроет и ничего важного в прошлом не поможет вспомнить. Есть ли тут какое научение, или просто расстройство пищеварительного тракта? Чего не ведаю, того не ведаю. Судите сами.