Не знаю, как для кого, но для меня "время Горби" было, наверное, лучшим в жизни. Я до сих пор помню ощущение, почти физическое и даже болезненное, как покидали мою плоть и душу скованность и страх, и на их место приходила свобода - моя собственная, а не "классовая" или, упаси Бог, "национальная". И, поскольку она была моя собственная, никому я не собирался запросто ее отдавать. Хватит...
Так вот, не знаю, как для кого, но свобода моя в ту пору кровно именовалась: Александр Солженицын, Андрей Сахаров, Дмитрий Лихачев. И если первые два у всех были на слуху - тут уж советская власть, "Софья Власьевна", во всех смыслах постаралась - то Дмитрий Сергеевич оставался как-то в тени. Объяснение этому найти легко. Даже слишком. Но, как и всякое легкое объяснение, оно слишком лежит на поверхности, и относиться нему всерьез не следует. Тем более, что я не филолог, не историк и сознаю, что нет таких вопросов (как сказал один литературный персонаж), которые не требовали бы все новых и новых ответов...
Награжденный за почти полвека многими отечественными, не очень и совсем не, знаками отличия, обладающий учеными степенями и регалиями, вплоть до академических, Лихачев был явлен народу как узко кабинетный "научник". Как филолог, который занимается древней Русью и "современности" не касается. А ведь он - человек, конгениальный своим знаменитым коллегам, опять же, во всех смыслах. И от "современности" он получил сполна.
Начать хотя бы с того, что практически сразу же по окончании Ленинградского государственного университета (коренному петербуржцу Лихачеву едва исполнился двадцать один), 8 февраля 1928 года, Дмитрий Сергеевич был арестован за участие в студенческом кружке "Космическая академия наук", где незадолго до того сделал доклад о старой русской орфографии, "попранной и искаженной врагом Церкви Христовой и народа российского", и осужден на 5 лет за контрреволюционную деятельность. До ноября 1931-го политзаключенный Лихачев отбывал срок в Соловецком лагере особого назначения (СЛОН). Затем молодой человек был этапирован в Бел-Балтлаг, работал на строительстве Беломоро-Балтийского канала, откуда 8 августа 1932 года освободился досрочно и без ограничений как ударник(!) и вскоре вернулся в Ленинград.
Пребывание Дмитрия Сергеевича на Севере было отмечено не только "ударным", по советско-надзирательной терминологии, трудом, но и опубликованием первой научной работы "Картежные игры уголовников" в журнале "Соловецкие острова" (1930, Љ 1), а также ведением чудом сохранившихся, правда, без начальных страниц, продолженных после возвращения и зашифрованных (чтобы никому не навредить) "Соловецких записей". Я приведу оттуда несколько фрагментов.
"Утро с неожиданным осв[ещением] от снега. Такое бодрое - точно новая страница романа. "Давай выходи" [это крик конвоиров на станции Кемь в самом конце октября - начале ноября 1928 г.].
<...>
Говорят: "Не торопись" (это нам кто-то подал совет). Думал - "Действительно! Ведь приехали".
"Ямщик, не гони лошадей!" - посмеялся над пошлыми остротами (в ДПЗ на Шпалерной - мы смеялись над натужными желаниями заключенных пошутить).
Вышел не первым.
Поразила беготня (конвой около вагонов; конвой "нервничал", изображая "строгость").
Истошные крики конвоя.
Принимал новый [конвой - лагерный].
По талой грязи [мы] бегали в русских сапогах (непривычное ощущение - я надел хорошие русские сапоги с "поднарядом" только перед отправлением в этап в ДПЗ).
Конвоир столкнул корзину [с площадки вагона] прямо в нос. Высокий вагон (родители приготовили мне превосходную дорожную легкую корзину с замком висячим на пруте. И с ручками. Изнутри ее обшили клеенкой, чтобы не промокла. Когда я вышел из вагона на пути, конвоир, торопя меня, столкнул корзину мне в лицо, и из носа у меня потекла кровь).
Приложил снег [к носу], и появилось сознание: "надо торопиться", "спешить". [Беспокойство]: "Что с остальными вещами?"
Ветер, снег, низкие строения [Кемперпункта].
Солнце то пропадает, то выскакивает из-за быстро бегущих туч.
<...>
Поразил ландшафт: огромный, огромное серое небо, свинцовые тучи, ветер, холод.
Казалось: природа неизмеримо сильнее человека.
Мистика, аскетизм. Глядя на такое небо, хотелось сгореть, как старообрядцы ("антихрист" [овладел миром]).
Щелкают затворы [у винтовок конвоиров - чтобы пугать]. Хриплые голоса: "На нервах играете?!" Это так подгоняли.
Хлопают шинели о голенища сапог [конвоиров].
То бегут, то поджидают отставших.
Все время почти бегом.
Грязь. (Мысль: только бы поспеть). Молитва (в уме, успокаивает).
Ворота у провол[оки Кемского пересыльного лагеря]. Пересчет [неразбор. шесть букв].
[Крик конвоиров]: "Давай по пяти" [т. е. "стройся по пять в ряд"].
Вошли в ворота пересылки.
Огромный камень - остров [это о Кемперпункте].
Низкие дома [бараки] - загнанные, как и люди, в кучу. (За проволокой оказалось много заключенных - целая толпа между бараками). Жалкая и развязная манера привыкших и обжившихся людей [заключенных].
Некоторое любопытство и гордость со стороны "местных": "и мы то же прошли".
<...>
Северо-восток ближе к космосу. Там, в этом углу Европы - Азии, рождается погода, [находятся] метеорологические станции, [происходят] подвижки льда. Космический холод - форпост человечества. Звезды кажутся ближе, и завесы северных сияний чуть приоткрываются над тайной Создания, чтобы вселить в души людей смертельный холод, пустоту и ужас перед громадностью мироздания.
Часовой в длинной шинели и валенках неслышными быстрыми шагами взад и вперед ходил за проволокой, точно маятник невидимых часов, точно поршень огромной машины. Не ветер, а целый ураган свистал в наших ушах, холодный, обледенелый, и раздувал полы моего полушубка.
Мороз становился крепче, талый снег обледенел, все быстрее ходил часовой, все быстрее шла таинственная машина - только звезды над головой.
Путеводные?
В утреннем полусвете стал виден мол, и оттуда, где должен был быть Остров, шел пароход - "Глеб Бокий" (я позднее узнал [его название]).
Нас втиснули в роту. Сесть негде. Втащил вещи и впихнул под нары. Потом долго искал - я знал, что вещи - это последнее, что связывало с домом (в тот момент это было главное - ощущать заботу родителей).
<...>
Мое посещение читальни. Читал там "Кр[асную] веч[ернюю] газету" и переживал, вспоминая Петербург: Дворцовый мост в синие сумерки, когда только зажигались огни, было необычайно красиво смотреть на Дворцовую площадь. Получил от Елены Александровны [Лопыревой] письмо. Думалось, навек обречен, никогда не вернусь. Хотя мы уже тогда читали стихи О. Мандельштама: "В Петербурге мы сойдемся снова"... [но не верилось]"...
Да уж, опыт, приобретенный на Соловках и Беломорканале, никак не увязывался с образом кабинетного ученого, занятого лишь далеким прошлым. Тридцатые годы к таким вещам не располагали, "Картежные игры уголовников" тому подтверждение, а уже в 1942 году, то есть в разгар Великой Отечественной войны, в блокадном Ленинграде - Дмитрий Сергеевич вместе с М.А. Тихановой выпустил первую свою книгу, название которой говорит само за себя - "Оборона древнерусских городов". "Национальное самосознание Древней Руси" - монография, написанная после Победы - безусловно, многими своими линиями перекликается с первой книгой.
К теме национального самосознания так или иначе Д.С. Лихачев возвращался всегда: для него она была неисчерпаема, остро современна, особенно на фоне сталинской "теории бесконфликтности" и упадка изящной словесности. В 1958 году, актуализируя "связь времен", он выпустил работу "Человек в литературе древней Руси" - не говоря уже о том, что большую часть послевоенного десятилетия (и потом, до конца жизни) Дмитрий Сергеевич занимался исследованием великого памятника трех восточнославянских литератур - "Слова о полку Игореве", а с 1955 года, будучи членом Археографической комиссии АН СССР, добивался возрождения и сохранения памятников древнерусского православного зодчества. В "Заметках о русском" Дмитрий Сергеевич писал: "Мне не кажутся правильными банальные характеристики новгородских и псковских церквей как преисполненных только силы и мощи, как грубых и лаконичных в своей простоте. Для этого они прежде всего слишком невелики.
Руки строителей словно вылепили их, а не "вытягивали" кирпичом и не вытесывали их стены. Поставили их на пригорках - где виднее, позволили им заглянуть в глубину рек и озер, приветливо встречать "плавающих и путешествующих". Их строили в единении с природой, не чертили предварительно планы на пергамене или бумаге, а делали чертеж прямо на земле и потом уж вносили поправки и уточнения при самом строительстве, присматриваясь к окружающему пейзажу.
И вовсе не противоположны этим простым и веселым строениям, побеленным и по-своему "приневестившимся", московские церкви. Пестрые и асимметричные, как цветущие кусты, золотоглавые и приветливые, они поставлены точно шутя, с улыбкой, а иногда и с кротким озорством бабушки, дарящей своим внукам радостную игрушку. Недаром в древних памятниках, хваля церкви, говорили: "Храмы веселуются". И это замечательно: все русские церкви - это веселые подарки людям, любимой улочке, любимому селу, любимой речке или озеру. И как всякие подарки, сделанные с любовью, они неожиданны: неожиданно возникают среди лесов и полей, на изгибе реки или дороги.
Московские церкви XVI и XVII вв. не случайно напоминают игрушку. Недаром у церкви есть глаза, шея, плечи, подошва и "очи" - окна с бровками или без них. Церковь - микрокосм, как микромир - игрушечное царство ребенка, а в игрушечном царстве ребенка человек занимает главное место.
Среди многоверстных лесов, в конце длинной дороги возникают северные деревянные церкви - украшение окружающей природы.
Не случайно так любили в Древней Руси и некрашеное дерево - теплое и нежное при прикосновении. Деревенская изба и до сих пор полна деревянных вещей - в ней не ушибешься больно и вещь не встретит руки хозяина или гостя неожиданным холодком. Дерево всегда теплое, в нем есть что-то человеческое.
Все это говорит не о легкости жизни, а о той доброте, с которой человек встречал окружающие его трудности. Древнерусское искусство преодолевает окружающую человека косность, расстояния между людьми, мирит его с окружающим миром. Оно - доброе".
Как истинный петербуржец, Дмитрий Сергеевич трудился над историей культуры родного города, над популяризацией в мире его нынешнего облика. Академик Лихачев добивался возвращения несправедливо забытых или замалчиваемых имен. Так, в начале восьмидесятых годов, когда замечательный русский поэт Александр Кушнер пребывал в немилости и властном небрежении, Дмитрий Сергеевич гласно выступил в его защиту, инициировал публикацию большого тома его лирики и написал к нему обширное предисловие. По его инициативе в серии "Литературные памятники" вышли первые научные издания "Слова о полку...", романа Андрея Белого "Петербург".
Человек с опытом сталинщины и позднесоветской косности, он носил в себе черты чрезвычайной мужественности и бескомпромиссности. Однажды Дмитрию Сергеевичу предложили подписать антисахаровское письмо. "В дело" было вовлечено множество известных и даже уважаемых в интеллигентных кругах людей. Лихачев отказался. Через несколько дней он был избит агентами КГБ в подъезде собственного дома. Работали профессионально: удар пришелся под сердце, и если бы не толстый многостраничный доклад, спрятанный во внутреннем кармане пальто, нападение привело бы к смерти. С переломанными ребрами академик отправился на свое выступление...
Так же мужественно, начисто лишенный и тени великорусскости, фашиствующего шовинизма, вел себя он в горбачевские и по-своему не "сахаровские" времена, когда с парламентской трибуны Верховного Совета СССР в лицо Андрею Дмитриевичу Сахарову сыпались ложь и похабель, когда деятели из общества "Память" выходили на улицы советской столицы с антисемитскими демаршами...
Но все же... все же я благодарен тому времени, потому что, как и многие мои сверстники и сограждане, жил в одной стране с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым. Никогда - ни до, ни, тем более, теперь - не был я так свободен. И все написанное мною выше есть результат неспособности этой самой свободой распорядиться.