Сухих Алексей Иванович : другие произведения.

Записки офицера запаса

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Семимесячная служба офицера запаса по призыву на переподготовку(СССР)
  
  
   Алексей Сухих
  
  
  
  
  
  
  
  
   З А П И С К И
  
   О Ф И Ц Е Р А З А П А С А
  
  
  
  
  
  
   ПОВЕСТЬ
   из конца шестидесятых годов
   ХХ века н.э.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Автор : Сухих Алексей Иванович.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   "DUTI AC DUTI!"1
  
  
   "Отгремела весенняя сессия, нам в поход отправляться пора. Что ж ты, милая, смотришь невесело, провожая ребят в лагеря.
   Прощай! Не горюй! Напрасно слёз не лей. Лишь крепче поцелуй, когда придём из лагерей". (Из студенческой песни 50 - х на мелодию "Прощание славянки")
  
   21 мая.
   Именно 21 мая 196...года Леониду Сугробину, жителю города Горького (Нижнего Новгорода) государство в лице военного чиновника из военкомата напомнило, что он не только инженер, а ешё и лейтенант Советской армии в запасе. И может быть призван в ряды армии в любое время
  )
   21 мая. ПРОЛОГ
  
   Стоял солнечный май. Глубокое бескрайнее небо нависало над землёй, обнимая ее со всех сторон, и не давало вырваться из мягких и нежных лучей весеннего солнца. Да и не рвалась земля от своего светила в тёмные бездны космоса, а только вращалась вокруг своей космической оси, подставляя под живительные лучи свою поверхность по всем мередианам и параллелям. И оживала земная природа после долгого и утомительного зимнего сна.
   Мне очень нравится Нижний майской весной, когда на бульварах распускаются липы, когда ан площади Минина напротив Дмитриевской башни прорастает цветочный рынок и благоухают чистотой и свежестью тюльпаны и нарциссы, которые приносят сюда женщины и старые, и молодые, даря улыбку природы тем, кто не успел ещё посетить луга и леса. Когда оживают и синеглазо улыбаются молодые ели вдоль стен древнего кремля, а старик - кремль ласково жмурится заросшими мхом бойницами, вдыхая аромат распускающихся лип, и молодеет от человеческих улыбок, которыми заполняется до краёв в вечерние часы старая площадь под кремлём.
   В утренние часы, когда солнце взошло, а шумный город ещё не проснулся и воздух прозрачен, с откоса от Чкаловской лестницы на многие километры далеко за Волгу просматривается земля, занятая озёрами, лесами, полями, туманными посёлками, такая же голубая и зелёная, как и всё вокруг в эти весенние дни.
   На Стрелке и у Мочального острова чернеют бесчисленные точки челноков с рыбаками, которые терпеливо сидят в лодках с позднего вечера и уступают реку только тогда, когда город проснётся к своему трудовому дню, и реку займут катера и корабли речного флота. Тогда Волга оживает. Вверх и вниз беспрестанно скользят белые катера, мощно рассекая воду идут чёрные буксиры и под звуки бравурной музыки разворачиваются от причалов речного вокзала и уходят в порты пяти морей трёхпалубные красавцы-теплоходы, с борта которых приветливо машут пассажиры, прощаясь с окутанным легендами городом, пленивший их своей молодостью и красотой.
   Я сидел в летнем кафе на откосе и неторопливо ел мороженое, поглядывая и на Волгу с её теплоходами, и за Волгу с её бескрайними заволжскими далями. Но смотрел рассеянно без восприятия на мысли и чувства и никак не мог на чём-нибудь сосредоточится.
   Утром, не успев закрыть за собой дверь кабинета, я услышал голос сотрудницы, стоявшей с телефонной трубкой в руках.
  - Леонид Иванович, Вас уже второй раз кто-то настойчиво ищет!
  Я подошёл к аппарату и взял трубку.
  - Это товарищ Сугробин?
  - Да, это товарищ Сугробин,- ответил я.
  - Говорит начальник военно-учётного стола. На вас пришёл вызов из военкомата. Надо явиться сегодня с утра. Зайдите по пути ко мне, я передам Вам предписание.
   Предупредив по телефону шефа, я отправился в военкомат. Меня принял моряк, капитан Ш ранга, почему-то оказавшийся на берегу. Но мне было не до его послужной карьеры. Задавал вопросы он.
  - Кем работаете?
  - Конструктор-приборостоитель.
  - По образованию Вы инженер-автомобилист ?
  - У меня два образования.
  - Это уже не важно. Военно-учётная специальность у Вас, как офицера запаса - автомобильная. А мы сейчас формируем батальоны на уборочную кампанию на юге страны и на востоке... Вам будет назначена должность технического командира автороты или командира взвода. Справитесь?
  - Не знаю, товарищ капитан Ш ранга. Я давно не имел дела с автомобилями, и всё успел забыть.
  - Глупости. Человек с высшим образованием и не справится. Вы и от военного дела также отстали. А звёздочки с Вас не снимаем. Наоборот, теперь будем добавлять, чтобы погоны на плечах тяжелели. Так что всё вспомните, что забыли. И всего-то на полгода. Вот Вам повестка. Явитесь через неделю. Тогда и определим срок отправки. Если найдём более подходящую кандидатуру - предупредим.
  - Всё так неожиданно, товарищ капитан. У меня в июне отпуск и мы с женой собирались его проводить вместе на море.
  - Никаких отъездов из города. Жену придётся отпустить одну, а свой отпуск перенесёте на следующий год и отгуляете сразу два.
  - Но у меня ответственная работа, оборонный заказ.
  - С заводом согласовано, Вас не бронируют как в прошлом году.
  - А что и в прошлом на меня была заявка?
  - Была.
  Я всё понял. В прошлом году был аврал и я, как начальник КБ был необходим. Сейчас же заказ свёрнулся, и можно было обойтись заводу и без Леонида Ивановича. Что - то горькое шевельнулось внутри. Капитан, видимо, это заметил.
  - Не переживай! Это со всеми так. Когда нужен, тогда и выбивай всё. А когда не очень нужен, уже ничего не добьёшься. Так по службе всё ясно?
  - Так точно, товарищ капитан Ш ранга.
  Мы пожали друг другу руки. Он был явно нормальным мужиком.
  
   Так точно! Я сидел расслабленно за мороженым, рассеянно созерцал природу и перебирал нюансы разговора в военкомате, пытаясь осмыслить новые для меня события, а подкорка, возможно, искала выход из этой ситуации. Ложечка в моей руке давно уже бездумно скользила по пустой вазочке и вид мой явно не вызывал сочувствия.
   За столом напротив сидела девушка, которой не было, когда я заходил. Я вернулся в мир и посмотрел на неё внимательно. Она аккуратно захватывала ложечкой малюсенькие кусочки мороженого и улыбалась от наслаждения, поглядывая во все сторону, в том числе и на мою растерянную физиономию от массы противоречивых мыслей. Наши глаза встретились. Я жалостливо потряс головой и безнадёжно махнул рукой. Подкорка не сработала, здравых мыслей не появилось.
   Девушка рассмеялась. Она была хорошенькая и радовалась всему: весне, солнцу, бьющей через край своей молодой жизни. Она была так молода, а я в свои, ещё исполнившиеся 29 лет чувствовал себя сегодня стариком, хотя незнакомые люди по виду давали мне на три - четыре года меньше.
   Мне скоро будет 29-ть. Ещё один год и будет тридцать. И этот год скоро пойдёт, отсчитывая каждые сутки. А я ещё ничего не сделал, не успел сделать для того, чтобы войти в историю. Может, не старался!? И тут ещё призыв пойти на действительную! Да, не всё просто. Юлий Цезарь горестно восклицал: "Боже мой, уже двадцать два года, а ещё ничего не сделано для бессмертия". А мне двадцать восьмой кончается.. И я хоть немного поплавал, и поработал в морозном Забайкалье, и в солнечной Киргизии, и цехом покомандовал, и сегодня начальник конструкторского бюро, но ничего не успел сделать даже для обычного житья-бытья, не только для истории. Конечно, Цезарь - это для шутки. Я не Цезарь, не Архимед и мне не переворачивать землю, но досадно терять шесть месяцев не зная где, хотя и зная - зачем. Мне не чуждо чувство патриотизма, но я всем существом понимал, что на своей работе я принесу больше пользы, потому что знаю и умею делать своё дело. А там?
   В армии я не служил ни одного дня. Не пришлось. С дипломом о высшем образовании в руках оказался военный билет офицера запаса с правом ношения маленькой звёздочки на погонах при соответствующем случае. Случай не появлялся. Все эти годы я исправно трудился, не помышляя о военной службе, и меня военкоматы не отвлекали от моих дел. Совсем забылось, что и я солдат. Но оказалось, что обо мне помнили. Срок настал - жребий выпал на меня.
   "Чёрт возьми! И надо же!? - пробормотал я возмущённо и достаточно громко вслед за своими мыслями и совсем неожиданно для себя. Девушка напротив рассмеялась. Ей можно было смеяться. Она была хорошенькая, и синие её глаза спорили цветом с весенним небом. Я посмотрел на неё укоризненно. Она смахнула улыбку, играющую на губах, но чёртики в глазах бегали не останавливаясь. На лбу у неё появились морщинки, как будто она решала трудную задачу по математике. Потом она снова улыбнулась невольно и сказала:
  - Простите меня, но вид у Вас то растерянный, то решительный. А
   иногда всё вместе. Это так забавно и Вы, пожалуйста, не сердитесь.
  Она сказала это извиняющимся тоном: её мягкий низкий голос вырвал меня из мучительных потуг размышлений о смысле жизни. Щёлкнул внутренний переключатель, и я снова вернулся к действительности. Девушка мне нравилась. Надо было что - то говорить, не медлить.
  - Простить Вас! Ну уж нет. Вы слишком хороши для прощения..Вы виновны. Вы ответите.
   Театральные жесты смешны на улице, но разве всегда соображаешь, что надо сказать в нужное время. К моему удивлению, девушка не отвернулась от меня.
  - Что же мне теперь делать? - с увеличившимися от деланного испуга глазами, спросила она.
  Я встал. Она тоже.
  - Прошу Вас, - сказал я и показал на тенистую аллею, начинавшуюся прямо от кафе.
  
   Мы вышли на улицу. Стало легче.
  - Как Вас зовут? - спросил я чуть улыбающуюся девушку.
  - Ольга.
  - А меня Леонид. Я офицер и скоро отбываю в неизвестные для меня края. - выпалил я снова неожиданно для самого себя.
  Ольга посмотрела на меня и поднесла к губам руку с платочком. Послышался звук, похожиё на фырканье аккуратной кошечки.
  - Вы офицер!? Вот неправда... Никогда не поверю, что бывают такие растерянные офицеры. Офицеры всегда смелые и решительные.
   Терять мне было нечего.
  - Оленька! Вы ошиблись. Не смотрите так. Я действительно офицер. И чтобы показать Вам свою решительность, я прошу Вас пройти со мной и выпить по бокалу шампанского с коньяком.
  - Зачем? - спросила она и снова фыркнула
  Вопрос не отказ.
  - Все уважающие себя офицеры пьют при знакомстве с дамами шампанское с коньяком. Да и у меня сегодня исключительный день. Вы не должны отказываться. Другого дня не будет в Вашей жизни, также как и в моей. Я более не пройду мимо Вас. Я уеду в далёкие края, чтобы Вы были счастливы, веселы и добры. А женщины с такими глазами как у Вас, должны быть добрыми.
  - Что это за глаза у меня?
  - Оля, не спрашивайте, а верьте. Это необъяснимо. Это определяется остротой чувств. А чувства мои сейчас обострены до предела, и Вы идёте по самой острой кромке их. И будем проще. Вы любите шампанское с коньяком?
  - Не знаю, не пробовала.
  
   Мы вышли по аллее на знаменитую волжскую лестницу, которая, как горделиво в школе подчёркивали учителя географии, на несколько ступенек превышает знаменитую одесскую лестницу. По ступенькам лестницы поднялись к памятнику Валерию Чкалову, где сталинский сокол уже не один десяток лет всё натягивал понадёжнее бронзовую перчатку и смотрел в небо, где в этот раз ничего не было. Рядом с памятником под башней было кафе, где продавали не только мороженое. Я посадил Ольгу за крайний столик, прошёл к стойке, где мне налили в бокалы с обратным конусом на донышки венгерского коньяка и в высокие бокалы "Советское шампанское". Всё это богатство я принёс за столик к Ольге и соединил прохладное шампанское с коньяком. За тонким стеклом бежали пузырьки, и сверкал напиток международного класса.
   Оля смотрела и улыбалась той непосредственной женской улыбкой, которая понятна и таинственна одновременно и над которой бьются уже несколько веков умные мужчины, разгадывая значение улыбки Джоконды. На меня нашло нелепое весёлое настроение, одно из тех, когда жизнь становится легка и проста.
  - Знаете, Оля, я бы хотел через некоторое время встретиться с Вами вновь. Может через год, может через какое-то другое время. Вы не смотрите на моё обручальное кольцо. Я не буду просить у Вас свидания завтра, не буду спрашивать Ваш телефон...Нет! Я загадываю на тёмную лошадку называемую судьбой. А Вы мне нравитесь. И, если хотите принять участие в моей игре , соглашайтесь. Я не знаю Вас, Вы не знаете меня. И мы вместе загадаем, что встретимся через время, большое время, за которое забывается хорошее знакомство, дружба, любовь. А мы, ничего не зная друг о друге, будем помнить о той встрече, которая состоится, потому что мы хотим этого. Не зная где, не зная когда. Соглашайтесь.
   Я говорил и говорил, увлечённый неожиданной мыслью, страстно, не сбиваясь. Ольга смотрела на меня изумлёнными почти квадратными глазками и сначала хотела остановить моё разгоревшееся красноречие. Но с каждым моим словом взгляд её теплел, она улыбнулась лукаво и согласилась. Возможно, она была психологом; возможно, её женская интуиция подсказала ей, что во мне идёт какой - то переломный процесс, который нуждается в поддержке. Мы выпили вино и через полчаса расстались.
  
   Потом я позвонил на работу Марине. Тёплый голос моей супруги рассмеялся в трубке :
  - Так тебе и надо. Может быть, лишняя дурь и выйдет из тебя.
  - Слушай, Марина. Я ведь серьёзно. Я не верю в то, что найдётся замена. Никто и искать не будет в этом военкомате.
  - Ну и что. Я поеду в отпуск одна, а ты пойдёшь служить. Ничего страшного. Глядишь - твоя зарплата целёхонькая сохранится. Отложим на кооператив.
  - Да...да. Конечно. Ничего страшного. Это мне понятно. До вечера.
   В трубке пискнули гудки, и связь кончилась.
  
   Над всей Волгой было ослепительное безоблачное небо. Бронзовый Чкалов по прежнему натягивал перчатку и кивал мне:
  "....пора, брат, пора - туда, где за тучей синеет гора..."
   "Пора, земляк, пора ", - пробормотал я и прощальным взором посмотрел за Волгу - ровная прозрачная хмарь, ни одного знака судьбы!
  
  
   02 июня. НАЧАЛО.
  
   Военная жизнь и служба началась для меня светлым утром второго июня в Гороховецких военных лагерях среди молодых пушистых сосен, под которыми в небольшом деревянном домике расположился штаб отдельного автомобильного батальона группы "Центр". Гороховец, Мулино, Золино и другие населённые пункты, раскинувшиеся на обширной территории на стыке Горьковской и Владимирской областей по обе стороны союзного шоссе Москва - Горький, являлись главным полигоном московского военного округа. С шоссе равнодушному взору не представлялось ничего. Я несколько раз проезжал эти места в автобусе и на автомобиле и никогда не задумывался, что за придорожными соснами скрывается огромная военная организация. Но военкоматский юркий микроавтобус свернул на незаметную для проносящихся по шоссе автомобилей дорожку, повилял по ней несколько минут и остановился у домика, перед которым на колышке была укреплена фанерка с надписью "Штаб ОАБ".
  - Выходим, ребята, - сказал кап.Ш и первым покинул салон. Семь "ребят", толкаясь чемоданами и баулами, выбрались на лужайку.
  - Вот и приехали, Лёня, - сказал мне Христофор Речкин, с которым мы сидели рядом, и за время пути успели познакомиться. Он был по образованию экономист и ехал на должность начфина роты. Взяли его второй раз подряд в такие части, и он отчаянно крыл на все лады всю Советскую армию и особенно военкома, который пообещал ему за ругань призвать и на следующий год.
  - Вот ему, - стукнул Христофор левой рукой по сгибу правого локтя, когда я напомнил ему об угрозе. - Он не знает, что говорит. Я этот закон о призывах в тонкостях изучил, пусть не болтает, не пройдёт у него.
  Христофор был крупный симпатичный мужчина тридцати двух лет, общительный, жизнерадостный. Улыбка не сходила у него с лица даже, когда он бранился.
  - Ты знаешь, - рассказывал он, пока мы ехали, - я совершенно случайно попался на клюшку военкому. Последние две недели в командировках был; за мной три раза приходили, а меня нет и нет. А позавчера пришёл на работу, с утра звонок. Думал, жена позабыла сказать что-нибудь ласковое, а оказалось кап.Ш. Дали на сборы один день, даже с женой не успел попрощаться по хорошему.
  Христофор болтал и смеялся без остановки.
  - А ты, Лёня, хорошо простился с женой? Посматривай, подумывай...На полгода оставил. Если плохо расстался - забудет...
  - Тебя что забыла в тот раз?
  - Нет, меня не забывает. Я прощаюсь хорошо, - засмеялся он и начал задирать сидевшего впереди будущего начальника военной автоинспекции батальона.
  
   Что ж, и я надеюсь, что не забудет, хоть последние месяцы отношения были близки к равнодушным. Она и мой призыв на службу встретила почти весело, сказав, что я у неё "особенный" и призывают только меня, и никого из наших друзей. Через день начала страстно упрекать за то, что я, уезжаю и бросаю её одну в такое не очень ясное для нас время, когда нам вместе надо укреплять наши отношения и понимание друг друга. Но отдых на море не отменила, быстренько сговорилась с подругой и купила билеты на поезд до Сочи на конец июня. Правда, при расставании была грустна и даже плакала немножко и целовала у порога как в наши лучшие дни. Она была права в том, что я ничего не предпринял, чтобы уйти от призыва. И скоро она будет где-то там, где много солнца, тепла и свободных мужчин. Марина сама выбрала свой маршрут. А за меня всё решит армейская часть, и "почтальон сойдёт с ума, разыскивая нас..."1 Войсковая часть с её непредсказанными дорогами предстала передо мной в виде фанерки на колышке.
  
  - О чём грустишь, старина, - толкнул меня Христофор. - О чём тебе переживать. Тебе надо будет сохранить все машины до конца и все дела. Больше у командира взвода и забот нет. Пойдём-ка с начальством познакомимся. А потом нам надо в одну роту проситься - всё же мы с тобой с одного военкомата.
  - Если б только в этом дело, - подумал я, шагая за Христофором.
  
   Между тем одна за другой подходили машины к домику и вокруг уже, толпилось десятка три, немного смущённых непривычной обстановкой, разнокалиберных людей. Мы с Христофором протиснулись вперёд, где в кругу представителей от военкоматов на маленькой лавочке сидел подполковник, крупный темноволосый мужчина с небольшим, но выдающимся животиком. Это был командир ещё несуществующего батальона. Он держал в руках суковатую палку из молодой сосны, обожжённую на огне, и курил, оглядывая прибывающих к нему людей. Когда людей собралось достаточно много, по его мнению, он поднялся, вышел на небольшой бугорок, покрутил палкой в небольшом раздумье, оглядывая окружавшую его толпу, и сказал низким хрипловатым голосом:
  - Товарищи офицеры!
  Все стихли. Кожа у меня на спине дёрнулась от этого непривычного обращения. Подполковник выдержал паузу.
  - Сегодня первый день существования нового отдельного автомобильного батальона, - сказал он. - Сегодня вас пятьдесят офицеров. А завтра прибудут солдаты, и нас будет тысяча человек. И потому прошу вас соблюдать порядок и дисциплину, присущую офицерам Советской армии. Категорически запрещаю пить. Пьянка будет рассматриваться как отказ от службы со всеми вытекающими по закону последствиями. Ясно !
  - Понятно, - крикнул кто-то из толпы.
  - Начальник штаба, начинай формирование, - закончил подполковник свою речь и вошёл в дом.
  
   Формирование "офицерского корпуса" прошло быстро. Люди представлялись по военкоматам. Подполковник сидел за дощатым столиком, мягко улыбался, прищурив глаза за притемнёнными стёклами очков в роговой оправе, и внимательно рассматривал представлявшихся перед ним людей. Рядом сидел начальник штаба, тоже подполковник, и записывал фамилии в строевую книгу.
  - Фамилия!
  - Сугробин Леонид Иванович.
  - Звание!
  - Младший лейтенант.
  - В армии служили?
  - Нет.
  - Образование!
  - Высшее.
  - Назначаетесь командиром 1-го взвода, 2-ой роты. Всё. Можете идти.
  
   Офицеры сформировавшегося батальона кучками собирались по - ротно. Мы с Речкиным к обоюдному удовольствию оказались во второй роте вместе и стояли дружной парой. Командиром роты был назначен старший лейтенант Сыроежкин, суховатый мужчина лет сорока чуть повыше среднего роста с редкими льняными волосами на голове. Видок у него был помятый. Он стоял в сторонке и изредка икал, видимо переваривал остатки прощального ужина. От него крепко тянуло перегаром.
   Вниманием овладел замполит роты лейтенант Сахаров. Он был призван из Павлова, с автобусного завода, как и Речкин, второй раз. Уже позже я уверился, что он сам напросился. Ему, как и многим, было около тридцати. Сахаров начал с опытов прошлого года и ударился в воспоминания. Христофор стоял рядом, поддерживая Сахарова, а потом дернул меня за рукав и сказал для всех:
  - Вот работа у замполита, позавидуешь. Служба началась - открыл рот и...Служба кончилась - закрыл. Ни бойцов пьяных у него нет, ни автомобили разбитые его не трогают, ни финансовые отчёты.
  Все засмеялись.
  - Не болтай, - обиделся Сахаров.
  - Что не болтай, всё правильно, - вступился за Христофора маленький и с виду шустрый непоседа командир четвёртого взвода младший лейтенант Тараканов. - Что мы маленькие, твою службу не знаем. Вся твоя служба в твоём языке: язык хороший - замполит хороший...
  - Ладно, ребята, - поднял руки Сахаров. - Чтобы меня не обвиняли в болтовне, начну с дела. Кто из вас коммунисты?
  Коммунистами оказались Речкин и Тараканов.
  - Н-да, - протянул Сахаров, видимо размышляя о том, что коммунистами оказались самые разговорчивые и язвительные офицеры в роте. - Вот у нас и ячейка есть.
  - Что, замполит, недоволен составом, - спросил Тараканов и посмотрел на Речкина.
  Сахаров помолчал, закуривая, потом повернулся к Сыроежкину.
  - Давай - ка ближе, командир. Принимай личный состав и командуй. Товарищи офицеры, прошу представиться командиру.
  
  - Командир первого взвода младший лейтенант Сугробин.
  Крепкое пожатие рук. Служба началась.
  
   К тринадцати часам подъехала полевая кухня, и офицерам было предложено отобедать на открытых столах. Повара раздали посуду и ложки и солдатские щи, каша с котлетой и компот быстро пошли в дело после нервозного состояния формирования.
   После еды перекур. Затем подъехал каптенармус. Офицерам выдали яловые сапоги, офицерские фуражки, портупею, два комплекта погон, две солдатские формы ( гимнастёрка и брюки ) и солдатскую шинель. И развели по палаточным городкам. На территории второй роты дежуривший сержант передал материальную часть командиру роты и исчез, как будто его и не было. Палаточный городок стоял среди ровных рядов берёз, посаженных лет двадцать назад и успевших оформится во взрослость. Аллеи между палатками были заасфальтированы. На входе для дежурного стоял грибок с лавочкой. Было чисто и красиво.
   Ротному была предоставлена индивидуальная палатка, с одной кроватью, столом для заседаний и скамейками. Для остального состава
  палатки были десятиместные. Семь офицеров роты разместились в палатке рядом с командиром. Обмундирование было новое. Я так и не разузнал, почему форма называется об - мунди - рованием. Никто не сознался. Никогда не носил и не пришивал подворотничков. Шефство надо мной взял Речкин. Христофор объяснял всё на своих действия. Поэтому воротничок у меня лёг сносно. Также и погоны. Сначала Речкин сказал, что он навесит две звёздочки на погон, т.к. его в том году военкомат обещал повысить в звании. Я прикрепил одну звёздочку, как положено. Посмотрел на погон Речкина, и мне показалось мало одной звёздочки.
  - Да чего ты думаешь! Ставь две. Кому это нужно следить за нами. При призыве уже надо повышать, а им на приказ время тратить не хочется. Мне за год не сделали, заразы!
  Я пристегнул две звёздочки, прикрепил погоны на гимнастёрку и стал лейтенантом. Но пристёгнутые пуговицей погоны морщились и не хотели лежать на плечах красиво.
  - Их надо пришить по контуру чуть изнутри, чтобы ниток не видно было,- снова показал мне Христофор, и я снова сделал всё как надо. Справившись с гимнастёркой, я надел солдатские брюки Х/Б с надколенниками, обернул ноги портянками и натянул сапоги. Оглянулся.
  Сахаров и Речкин стояли уже на дорожке за палаткой, одетые по форме и болтали с сигаретами во рту. Мои коллеги - взводные и зампотех роты были в моём состоянии. Я надел простую майку без полосок и натянул гимнастёрку. Вот и последняя пуговичка со звездой застёгнута, Ремень на животе и через плечо застёгнут и фуражка на голове.
  - Ребята, фотографируемся, - громко сказал я всем, доставая из баула старенький ФЭД - Лейку, которую купил ещё в десятом классе и с которой не расставался. Я снял всех в берёзовой аллее с уходящими вдаль палатками, потом поменялся местами с Сахаровым, Все приглаживались перед объективом, но не пригнанная и необношенная форма топорщилась и все были похожи на молодых петушков, неуклюже прихорашивающихся перед взрослыми курицами.
   Я оглядел и себя, как мог, через маленькое зеркальце Христофора.. И на мне всё сидело колом и топорщилось во все стороны. Для придания уверенности движений покрутил руками, сделал "пистолетики", попрыгал. Всё во всех местах чем -то мешало.
  - Ну и чучело же я! - сказал я Христофору, который тоже прихорашивался под берёзой, беседуя со своим зеркальцем. - Скажи, пожалуйста, можно ли выпускать из леса таких офицеров, как я. И похож ли я вообще на офицера.
  - Самый настоящий, Лёня. Ты сейчас в самом лучшем виде, только перед женой и появиться. Кстати, надо узнать, нельзя ли сегодня на ночь смотаться. Попуток навалом на шоссе. Мне -то всё равно делать здесь нечего.
  - А у меня жена в гости уехала. Разве тёще представиться.
  - Всё лучше, чем ничего. Пошли к подполковнику.
  
   Подполковник нас послал...Мы вернулись к своим и помогли наладить быт: разложили и заправили постели, Тараканов принёс из леса букет крупных ромашек с васильками и палатка как -то сразу ожила и стала приятной и домашней. А когда ночные тени сгустились, и лёгкий ночной ветерок зашелестел вершинами деревьев, было уже близко к полночи. Зампотех Костя Халаев, земляк Сахарова и мой ровесник, закончил институт на три года позднее меня, вынул из чемодана свечку и осветил темноту. Все сдвинулись в кружок, поставили на стол, что взяли с собой в дальний путь и стукнулись эмалированными кружками за службу, за дружбу, за возвращение.
  
   Ночью неожиданно сыпанул дождь, с громом, ливневый. По палатке барабанили тысячи палочек, но все спали и дождя не слышали. А утро появилось светлое, радостное. Я натянул форменные штаны, сапоги и вышел из палатки. Чистый сосновый бор, промытый ночным дождём, пропускал через себя косые солнечные лучи, которые как прожекторы выхватывали в полусумраке леса остатки ночного тумана стремительно убегавшего вверх. Воздух первозданной свежести и чистоты вливался в грудь легко, и тело наполнялось энергией жизни, желающей творить и созидать. Невидимые среди листвы птицы пели хвалебный гимн солнечному утру. Я посвистал привет птичкам, взял полотенце и прочее и пошёл по мокрой от дождя траве на недалёкое озеро, где нам ещё с вечера рекомендовали выполнять водные процедуры. Прохладная вода взбодрила и окончательно пробудила ото сна. Я посмотрел на часы - часы показывали половину седьмого. Вспомнил, что нахожусь в армии и удивился, почему не трубит труба. Должен же быть подъём? Но потом подумал, что так и надо и пошёл будить Христофора.
   В палатке все ещё спали. Я посчитал людей и не нашёл одного взводного. Тот ушёл погулять с вечера и не вернулся ещё, когда мы засыпали. Я сыграл подъём на губах и поздравил просыпавшихся коллег с первым армейским утром.
   От подполковника к ротному прибежал посыльный и передал приказ о немедленной явке всей второй роты к командиру. Когда мы все подошли к штабу, подполковник отвёл нас в отдельный кабинет и спросил ротного, где восьмой офицер. Ротный молчал. Молчали и остальные. Мы действительно не знали, где наш взводный и что с ним.
  - Так вот что, ротный! Тебе роту дали не для того, чтобы ты пил и спал. Отпустил подчинённого, найди! Твой офицер сидит сейчас на гауптвахте и я отдам его под суд, а тебя выгоню за пьянку. Второе утро не просыхаешь! - с трудом сдерживаясь от крика и, побагровев от напряжения, проговорил подполковник. - И вас всех предупреждаю, - повернулся он к нам - Не пить! Выгоню с большим треском.
  И успокоившись, подполковник пояснил -
  - Этим алкашам, вашему ротному и его взводному, среди ночи не хватило рюмки. Побежали в деревню и нажрались до остекленения. Тот свалился на шоссе у калитки к штабу, а его командир сбежал.
  Я посмотрел на ротного. Видок у него был хуже, чем вчера.
  - Предупреждаю! - сказал подполковник.- После завтрака будут прибывать солдаты. Принимайте, формируйтесь, и упаси вас бог от алкоголя....
  
   Автобусы подходили непрерывно. К девяти часам большая поляна за штабом, служившая, как выяснилось позже, плацом, стадионом и местом для больших праздников, была похожа на базарную площадь в ярмарочный день: стоял гул сотен голосов, звенели гармошки, магнитофоны, радиоприёмники. Десятки мужских и женских голосов орали песни на все лады, в кружках плясали трепака. Толпа ходила и кругом, и колесом.
   Батальон формировался из пяти рот. В каждой роте по 180 человек,
  В каждом взводе по сорок человек. Часа через два я сидел на бугорке с двумя листами бумаги с сорока фамилиями, которые передал мне писарь и смотрел на окруживших меня людей в возрасте от двадцати двух до сорока пяти лет, как мне сказал тот же писарь. Это был мой взвод, состоявший исключительно из водителей автомобилей. Они смотрели на меня, а я на них. Я встал, посмотрел в список:
  - Зам командира взвода старший сержант Багин!
  - Я. - поднялся высокий, не худой, лет тридцати, приятного вида человек.
  - Построй взвод в две шеренги и сделай перекличку,- подал я ему список.
  - Взвод! В две шеренги становись.! - хорошим командирским голосом скомандовал Бажин. - По вызову Вашей фамилии отвечать "Я".
  Все сорок человек были на месте. Замкомвзвода, два командира отделений. Я отсчитал по списку командира 1-го отделения и с ним девятнадцать человек и также создал 2-е отделение, перестроил взвод по отделениям и сказал негромко, не по - командирски:
  - Напра-ВО.
  Кто - то хихикнул, кто - то шикнул. Но все повернулись.
  - А теперь за мной, ребята. В родной дом, - и пошёл по дорожке впереди своего взвода, как и положено "Ваньке - взводному", как говаривал мой отец, прошедший 1- ю мировую, гражданскую и четверть Великой Отечественной...
  
   13 июня. ДОРОГИ, КОТОРЫЕ НАМ ВЫБИРАЮТ.
  
   Сколько путей, сколько дорог... Какие - то дороги выбираем мы сами, какие - то дороги нам выбирают за нас. В армии дороги всегда выбирают старшие за младших по званию.
   Наш век сверхзвуковых скоростей, космических полётов и стремительного развития искусственного интеллекта так расширил и приблизил окружающее пространство к любому дому, и открыл столько путей и дорог во все концы нашего, оказавшегося очень небольшим, цивилизованного шарика, что обыкновенный, не отмеченный десницей божией, человек зачастую растерянно открывает дверь и, оглушённый грохотом и лязгом атомного времени, захлопывает дверь обратно и прячется в свою скорлупу искусственной оболочки и выглядывает оттуда лишь в крайней необходимости. Некоторые, наоборот, отчаянно бросаются вперёд и пытаются усидеть на колесе истории, сдержать или ускорить его бег. Но колесо крутится не по земному времени, и ритм его вращения отсчитывают другие часы. И дерзновенные, отчаянно гордые, великие и ничтожные - они оказываются сброшенными и раздавленными вечным движением, погибая или доживая отведённые им дни на обочине великой дороги времени. А кто - то старается прицепиться за ось колеса и при удаче не волнует его более борьба миров, идей и страстей; он в центре - его не трясёт и не мочит. Что для него мир, если он в центре его.
   И движется повозка истории. Круг за кругом оборачиваются колёса, сменяются седоки. Движение вечно и бесконечно...
   Человек в наш век свобод и относительных и абсолютных волен в своих поступках и действиях. Тысячи дорог лежат перед ним, и он выбирает те, которых он достоин. Человек всегда достоин только того, что он умеет и добивается сам. Но наш век - век борьбы идей и систем. И человек не может быть один. Он коллективен. И бывает такое время, когда человек не может распоряжаться собой и дорогу за него выбирают другие, те, кому он добровольным избранием отдал власть над собой. И настало такое время для меня, Леонида Ивановича Сугробина, считавшего, что только он может распорядиться собой.
  
   Личный состав отдельного автомобильного батальона ровными колоннами стоял на плацу. Тысяча человек была собрана и подготовлена к дороге, которую она не выбирала. Они знали, что так нужно и были готовы выполнить свой долг. Об этом и сказал им в своей речи командир корпуса, который устроил смотр новому подразделению и пожелал успешного выполнения заданий командования.
  Ура!....а.....а - разнеслось над поляной тысячагорлое мощное одобрение генеральской речи. Гулкое эхо подхватило крик, унесло в глубину леса, снова вернулось, пронеслось над колоннами солдат и снова ушло в лес, умножаясь и затихая. Военный духовой оркестр рванул торжественный марш и вот уже я, с рукой поднятой к козырьку фуражки, высоко поднимая прямые ноги и оттягивая носки, прохожу перед генеральской трибуной. Я не оглядываюсь. Слышу, как дружно и старательно идёт за мной мой взвод. Я знаю, что вид у солдат молодцеватый, подтянутый и торжественный. Они ворчали на строевых занятиях, на которых я приобрёл командирский голос, и отдавал команды, которых приходилось слушаться. Но на смотр собирались как на праздник. По их лицам я видел, что они довольны предстоящим смотром, что им приятно внимание высокого начальства после ежедневных внушений подполковника, который, не особенно задумываясь, обещал всем показать "кузькину мать", если они не будут выполнять его приказы. Да и сам подполковник сегодня не выглядел тем страшилищем, которое так часто изображал. Наоборот, был мягок, доброжелателен и просил не подкачать.
   Оркестр играл марш. И я шёл с поднятой к козырьку рукой торжественным маршем. Впервые за время службы в настроение моём появилось чувство приподнятости и торжественности, чувство слитности со всеми, кто был в проходящем строю. Как будто я стал своим среди бывших чужих. Я шёл, оттягивая носки, и напевал про себя маршевые мелодии игравшего оркестра. Мне казалось, что я получил неожиданные поздравления. Немного было жаль, что среди многочисленных зрителей, родных и знакомых уходивших в поход запасников, не было никого, кто бы знал, что это я иду впереди взвода бравых молодцев, Леонид Сугробин. Но это было несущественным фактом.
  
   С начала службы до смотра прошло одиннадцать дней. Все эти дни были заняты непрерывными хлопотами комплектования, обучения, формирования первых взаимоотношений, приведения гражданских настроений и чувств в русло службы по военным порядкам. И, перестраивая других, надо было и самому перестраиваться. Нелёгкое это дело самоперестройка. Я всё это время боялся потерять фуражку - снимешь её во время перекура или на том же офицерском собрании, которое устраивалось ежедневно после ужина, или ещё где и уходишь без неё, пока тебе не напомнят или сам вспомнишь и бегом назад за ней. Не могу ловко как замполит, накручивать портянки и, поторопившись один \раз, натёр пальцы на левой ноге так, что пришлось к медбрату обращаться. Забываю правила приветствия старших начальников. Да и командирский голос на строевых занятиях прорезался только после скандала с одним солдатом. Отношения личностные с личным составом складывались неплохо. Это были не мальчишки 18 лет, а зрелые мужики - таксисты, дальнобойщики, каботажники. Все городские, в основном семейные. Отцы и наставники своих детей. Двухлетний опыт руководящей работы в цехе помог мне быстро наладить производственные отношения.
   Обезличенная военная форма уже не закрывала от меня своеобразия лиц моих солдат. Это ведь минутное впечатление, что все китайцы одинаковые, если они будут проходить мимо по одному и исчезать. Так и однообразие одежды сначала делает всех одинаковыми. И только ежедневное общение открывает индивидуальность каждого, и перестаёшь путать "Иванова" с "Петровым", запоминаются их индивидуальность и первые выявленные способности.
   К смотру рота была укомплектована полностью людьми, автомобилями, кухней походной с двумя поварами и даже новым командиром. Сыроежкин напился ещё раз, и подполковник поменял его, как и командира взвода перед этим, который был на гауптвахте. Благо город и военкоматы были недалеко. Сыроежкин сдал амуницию и в штатской одежде сидел в командирской палатке опущенный и совсем несчастный. Сочувствия никто не выражал. Командирам взводов, как и всем подчинённым, нужен был командир, который бы не только отдавал приказы, а работал бы на них, обеспечивая их нужды и нужды коллектива в верхних инстанциях. Сыроежкин для этого был непригоден. Новым командиром был назначен старший лейтенант Пряжников. Также лет сорока пяти с густой сединой по всей черноволосой голове, подтянутый, стройный, в офицерской форме, которую, как мы понимали, привёз из дома. Не заглядывая в его анкету, мы с Христофором и Сахаровым высказали мнение, что Пряжников очень любил службу, но что-то у него не заладилось в прошедщие годы. Но было видно, что Пряжников очень доволен призывом. Сейчас Пряжников с замполитом Сахаровым, начфином Речкиным и зампотехом Халаевым шли в нескольких метрах впереди меня также высоко поднимая и вытягивая ноги. Шли хорошо. Как - то они будут шагать по новой нашей совместной дороге?
   Гремел оркестр. Медные трубы сверкали на солнце и придавали музыке особенный блеск, принадлежащий только духовому оркестру. Роты проходили одна за другой и исчезали за деревьями, направляясь в своё расположение.
  
   После праздничного обеда, личный состав батальона, кроме дежурных и дневальных, был отпущен до вечера. Ко многим приехали родные: отцы и матери, жёны и дети, хорошие знакомые. Все разошлись по окрестностям. Я в первые дни отправил несколько строчек Марине, приглашая навестить его. Сообщил, что служу успешно и жду повышения. Но знал, что Марина, не приедет в лагеря ни за что. Так уж она была устроена - если сделано не по её видению, она этим не займётся. Друзей я не беспокоил, распрощавшись со всеми одновременно в летнем кафе - шайбе в парке Ленинского комсомола. Володя Зверев пришёл с гитарой и несколько раз спел мне фольклорные куплеты:
   ...К чёрту офицерские погоны,
   Пусть о них мечтают карьеристы.
   С лета шестьдесят второго года
   Мы с тобой навеки пацифисты.
  
   Мы неверных женщин целовали.
   Верили в их искренние ласки.
   Мы с тобой тогда ещё не знали,
   Что любовь бывает только в сказке....
  
   Так что я спокойно по предложению Пряжникова, согласился быть дежурным по роте в праздничный день. Расставив по местам дневальных и распорядившись на кухне, я прошёл по тропинке к озеру, надеясь побыть с природой один на один. Но сделать для себя уединение не удалось. На берегу уже сидело несколько семейных пар и вело прощальные беседы, не забывая закусывать.
   Всё же я нашёл местечко недалеко от мостков на полузатопленной лодке мелкими кустиками отделявшей её от отдыхающих. Я прошёл к лодке, сел на корму. Солнце светило сбоку от меня и отражалось далеко в озере яркими бликами. Вода была чистая и ровная без единой рябинки. Я нагрёб в песке, не снимаясь с места, горсть камешков и стал бросать в воду. По воде побежали круговые малютки - волны и разбили отражавшееся солнце на мелкие осколки. Потом вода успокаивалась, и солнце вновь собиралось в один круг. Моё предпоходное состояние также то разбегалось во все стороны в какой - то внутренней тревоге, то снова собиралось успокоенное в единое целое. Что - то неосознанное сидело во мне колючим комочком и тревожило не переставая.
   Думал ли я ещё каких -то двадцать-тридцать дней назад, что буду сейчас сидеть на берегу безымянного лесного озера в армейской форме и тихо грустить в ожидании завтрашнего дня, который отправит меня в путь неизведанный и далёкий. Что лежит там, впереди? Труд или время провождение? Тяжёлая служба или приключения, радость, огорчения или боль утрат. А что меня будет ждать по возвращению, которое обязательно должно случиться!?
   Выкурив несколько сигарет, я вернулся в расположение роты. Кроме дневальных в роте никого не было. Офицеры также разбрелись со своими жёнами. К Пряжникову приехала фигуристая симпатичная брюнетка и потому, как он с ней общался при людях, было заметно, что он очень озабочен своей разлукой, несмотря на получаемое удовольствие от службы. Поблизости оставался замполит Сахаров, но и тот сидел в стороне с женой так, чтобы его не обнаружили, как доложил мне также дежуривший, мой командир отделения сержант Николай Татаренков, таксист, утративший водительские права за несогласие с ментами. Сержант был одинок, и к нему также никто не приехал. Мы с ним присели на скамейку со столиком под грибком, который стоял в берёзовой аллее между палатками и немного поговорили о завтрашнем дне. Потом он спросил меня, как я насчёт "того". Я ответил утвердительно. Николай принёс фляжку и банку тушонки. Мы с ним выпили за тех, кто в пути...
  
   Утром следующего дня рота в полном составе с автомобилями была на погрузочной площадке неведомого железнодорожного разъёзда, а может тупика. Сборы прошли быстро, так как все собрались вечером, а утром скатали постели, закинули их и вещички по кузовам и в путь. В моём взводе, как и в других, было 40 человек водителей вместе с тремя командирами - сержантами. И двадцать пять новеньких, прямо с конвейера Горьковского автозавода, автомобилей ГАЗ - 52 в две с половиной тонны грузоподъёмностью. Распределил я машины, посоветовавшись с моим замом Багиным и командирами отделений очень просто: сначала распределил дальнобойщиков и таксистов, затем распределил более взрослых, а оставшимся двенадцати человекам, отводилась роль сменных водителей. Чтобы и они чувствовали себя при машинах, предложил им выбрать себе старших водителей по симпатии и гуртоваться при их машинах. И всё рассосалось без обид. "До сблёва накатаетесь за полгода..." - утешил я некоторых огорчённых тем, что за ними не была закреплена машина.
   На погрузочной площадке два железнодорожных крана быстро цепляли автомобили отлаженными стропами и ставили их на платформы. Солдаты - водители получили стропальную проволоку и крепили автомобили на платформах. Работа шла споро, но постоянно стопорилась из-за отсутствия необходимого количества платформ, которые откуда - то из-за поворота, закрытого лесом подтаскивал маневровый паровозик почему-то по одной, как-будто там, за поворотом, их кто-то от чего-то освобождал. К часу дня повара на полевой кухне, уже поставленной на платформу, приготовили обед, который растянулся из-за отсутствия платформ до вечера. Прискакал на открытом "козлике" - газончике вездеходе подполковник, матернулся, увидав лежавшее воинство без дела, и скрылся за поднявшейся пылью. "Солдат спит, а служба идёт", - монотонно проговорил спокойно-неторопливый Багин, когда я поделился с ним беспокойством об окончании погрузки. Сахаров, который весь день крутился на платформах между солдатами и передавал им прошлогодний опыт, устало курил и перебранивался с Речкиным по поводу порядка в армии.
  - Ты замполит, иди звони в политуправление. Партия же должна контролировать порядок,- лениво наседал на него Речкин. - Так до следующего утра и провозжаемся, а скоро спать. У солдат да и офицеров в мирной жизни мирный режим. После ужина до отбоя по бабам можно.
  - Политуправление, - дёрнулся Сахаров. - где его возьмёшь в этом лесу. Здесь вся связь как при татарском иге - на сколько голоса слышно, на столько и дела. В политуправлении как в парткоме, жрут напившихся, жалобы жён непутёвых разбирают, а насчёт наведения порядка - есть начальник, есть исполком...Не первый день на свете, всё это знаю.
  - Хреновенько нам с тобой замполит, - сказал Речкин. - Скоро беспартийные нас с тобой жрать будут. Посмотри на Сугробина - как он на тебя смотрит. Пойду - ка я ближе к кухне, узнаю, чем желудок порадовать будет.
   Платформы продолжали подаваться в том же темпе до полуночи. Последние машины швартовали при свете прожекторов. А когда закончили с последней машиной, и я облегчённо сказал Багину: "Ну, всё, мой боевой зам! ", - оказалось, что не поданы вагоны для людей. Их пришлось ждать до трёх ночи. Усталые солдаты забрались в кабины автомобилей и спали там. Когда подали 4-х осные вагоны с 2-х ярусными сплошными нарами по двадцать человек в вагон, собрать личный состав оказалось невозможным. В эшелон погрузили две роты и штаб. Для штаба выделили плацкартный вагон пятидесятых годов с подножками - крылечками и окошечками, вызывавшими ностальгию. Там были лавки - диваны, умывальники, туалеты и военный проводник. Ротные, замполиты и зампотехи были размещены в этом вагоне, но до отдыха и им было далеко. Пряжников бегал с замполитом вместе и командиром первой роты вдоль эшелона, умоляя проверить личный состав. Но командиры взводов стояли возле своих вагонов и огрызались на него как на врага или непутёвого командира, не обеспечившего нормальный этап службы, хотя Пряжников, как и Сахаров были здесь не причём. Собрать и сделать перекличку личному составу оказалось невозможным. Я поручил Багину и командиру 2-го отделения второй свой вагон, а сам вместе с Татаренковым и несколькими водителями, не заснувшими в кабинах автомобилей, забрался в вагон, разложил постель на втором ярусе положенного мне по уставу места, попросил Татаренкова не будить меня даже если случится пожар, война и прочее. Стянул сапоги с гудевших от суточного напряжения ног и мгновенно уснул под стук колёс, не задумываясь ни о личном составе, ни о Родине, ни о партии родной.
   Первые километры пути навстречу неведомому прошли без сновидений.
   Проснулся, когда обе стрелки на часах подходили к двенадцати. Поезд стоял. Солнце светило в раздвинутые во всю ширь двери вагона - товарняка, у вагона неровной толпой кучковались солдаты. Увидев, что я проснулся, подошёл Татаренков и доложил, что поезд стоит на окружной Московской дороге с южной от Москвы стороны. Солдаты посматривали на далёкий светофор, подмигивавший трёхцветными огоньками, но не для нашего машиниста.
   Я побрился с холодной водой и смыл сонность той же водой, держа её в кружке одной рукой и как кот лапой, обмывал себя другой, наклонясь за кромку дверного проёма. "Офицер должен быть чисто выбрит, одет по форме и слегка пьян!" - вспомнил я наставления весёлого подполковника Баренбойма с военной кафедры. И я приступил к новому дню службы чисто выбритым, одетым кое-как ( солдатское х/б никак не может быть формой для офицера и наше военное ведомство прекрасно знало, как унизить неумелого, непригодного к щёлканью каблуками, вытягиваясь по струнке перед начальством, чтобы он чувствовал свою никчёмность и не ёрничал), а уж про лёгкую выпивку и мыслей не было. На образ офицера у нас соответствовал только Пряжников. Он привёз из дома сохранённую полушерстяную форму, нацепил золотые погоны и выглядел совершенно браво. Он проходил мимо вагонов с замполитом и приглашал обедать. Дезертиров не оказалось, и все были очень довольны. Еду дневальные получали в эмалированные вёдра и разносили по отделениям. У каждого были походные котелки с высокими крышками для вторых блюд Щи с тушёнкой, каша пшённая с запахом тушёнки и хреновенький чай. Сами понимаете, чай в котле сварить как надо - невозможно. Но есть хотелось, и всё было подчищено. "Можно и поспать",- шутили остряки. А почему бы и нет. Устав бродить вдоль эшелона на пустынном полустанке, солдаты, уставшие от машинной ночёвки, растянулись на нарах и похрапывали. Поезд с Московской кольцевой вышел, когда среди деревьев сгущались тени. А во второй половине июня сгущаются они ближе к полночи. Снова застучали колёса. Путь наш лежал в Сальские степи.
   Отдохнув за длительную стоянку, солдаты не спали. Кто стоял, опираясь на доску, перегораживающую дверной проём и защищающую от выпадения, кто-то пытался читать в мерцающем свете бензиновых коптилок, но в основном сидели кучками и травили "байки" Трое молодых ребят в дальнем углу пели протяжные грустные песни под гитару о любви, причалах, вокзалах и городах, которые они оставили. Поезд, оказывается, шёл совсем не ровно, как казалось ночью. На стыках вагон вздрагивал, а когда машинист притормаживал, вагон стремился встать на дыбы. И тогда коптилки, освещавшие нашу обитель на колёсах, бросали свои рваные огни во все стороны, и фантастические фигуры бегали и прыгали по вагону, а от разбуженных доносился незлобный матерок.
   Грустно оставлять любимые города, любимых людей. Оттого провожанья и расставанья всегда не веселы, даже если разлука не приносит каких - то осложнений в отношениях. А мне платочком никто не помахал. Марина в ответ на приглашение посетить часть, прислала телеграмму, что всё отлично. А с телефонами в СССР было для житья - бытья несокрушимо безнадёжно. Так что я сейчас мчусь военным эшелоном на юг, почти что в Сочи. В общем, "иного нет у нас пути, в руках у нас винтовка..." И далеко ли, близко ли моя любимая, мне не придётся увидеться с ней и её дорога - в её руках. Да и такая ли она моя? Мы поженились год назад, когда ей было двадцвть пять, критический для женщины возраст. Но ребёнка заводить она отказалась, сказав, что надо вдвоём побаловаться. Вот и баловались, на глазах у тёщи с тестем, от страсти до полного равнодушия. Я в день погрузки написал несколько строчек Марине об обстановке и сдал письмо военному почтальону, отметив, что мой путь лежит в чётком направленном русле службы. О чём мне сейчас думать? Я - солдат, и исполняю приказы. За меня думают, что я должен, кому, и сколько. К концу этого пути всё придёт в какое - то, может быть, новое для меня соответствие. Но это будет потом. А пока чувства солдата не должны волновать. Перед атакой надо озлобиться, сделать зверскую рожу и всё...
   Я отгоняю от себя неустроенные мысли и возвращаюсь к своим людям, которые сидят, лежат, поют, Также думают о себе, о своих близких и должно быть, обо мне, ибо их заставили подчиняться мне, а что я для них такое?
   Сорок человек, сорок человеческих индивидумов, сорок судеб. У многих жёны, дети, родители; у других друзья, девушки... И все они также в разлуке и шесть месяцев - это не шесть дней. Водители - особенный народ. Каждый из них полнейший индивидуалист. Они на своей работе живут одиночками: загрузился, получил документы и нет его до возвращения короткого и близкого или долгого. Не общается он с начальниками, не общается с рабочим коллективом, разве что приходит на годовые профсоюзные собрания. Водитель один, всегда один и все вопросы решает один... И потому, что ни водитель, то личность
   За время формирования, привыкнув отличать лица от защитной формы, я приблизительно прикинул, кто на что способен. Но кто может определить, на что способны человеки, если даже и съедят пуд соли сообща. Мыслительный аппарат и чувства поддаются лишь сравнительному анализу и не могут быть втиснуты в рамки и ограничены в проявлениях. Военные правила могут заставить, но не убедить человека .
   Состав взвода мне нравится. Из сорока человек только один угрюмый. Остальные улыбаются. Никто не напился до непонятности. Вот Володя Афанасьев лежит на верхних нарах у открытого окошка под крышей вагона и читает. Он и в лагерях читал. Все кто - куда в свободный час, а он в палатке с книгой. И тихий, тихий. А потом оказался самым большим авторитетом.
  Перед дверью сидит и пускает дым мой заместитель Виктор Багин, крупный, весь состоящий из могучих мышц, и очень спокойный мужчина,
  тридцати лет. Серые умные глаза, волевой подбородок показывают натуру решительную и сильную. Но добряк исключительный. Слегка заикается и только когда рассердится, начинает заикаться сильнее. В этот момент его все солдаты начинают слушаться сразу, без пререканий. Потому что однажды кто-то из малорослых попытался отделаться шуткой от его приказа, так он взял шутника за плечи, поднял на вытянутые руки, потом поставил и сказал, что в следующий раз ставить не будет, а просто выпустит.
   Другой сержант, командир второго отделения, милый друг Вася, кучерявый блондин среднего роста, широкий в кости, но рыхлый в теле. Этот хитряк и плут, с натурой общительной и не дурак выпить. Отпрашивался на три дня домой, и я не мог его не отпустить, так он хитрил, рассказывая о неотложной необходимости увольнения из части. Не очень любил работать и выполнять приказания и поручения, хотя никогда не говорил "Нет". Сейчас сидит среди певцов, трагически трясёт кудрявой головой и солирует.
   И ещё один сержант, Николай Татаренков, ростом выше среднего, стройный, темнорусый, двадцати шести лет. Таксист. Лишённый водительских прав "ни за что" по его словам. Все так говорят, но ему я готов был верить. У него открытое лицо и проницательные глаза. Он руководит своими людьми не силой, а головой. Он с первого дня обратил моё внимание своей строгой простотой, надёжностью исходившей от его поступков и будущее показало, что я в нём не ошибся..
   Дальнобойщики и таксисты - это ещё и хохмачи. Анекдотов и баек у них неистощимый запас, и хохот раздаётся всегда, как только их собирается больше двух. И все мои водители разные. Сорок судеб, собранных жёсткой рукой минобороны в военное формирование для помощи, загнанному суровой войной и бестолковым Хрущёвским руководством сельскохозяйственному комплексу, который был совершенно неспособным, несамостоятельным и был не в состоянии убрать и вывезти с полей выращенный урожай. Они едут в военной форме, ограниченные в гражданских правах, выполнять самое мирное дело на земле - убирать урожай, чтобы был на нашей земле достаток, и не было дрожащих рук, тянущихся за засохшим куском хлеба. Впереди их ждут бескрайние поля пшеницы и ячменя, овса и проса. Их сорок в этом взводе. И едут они под командованием сорок первого, смотрят на него внимательно и серьёзно, как бы говоря взглядом: "Посмотрим, дорогой, на что ты способен. Мы люди тёртые, прошли огонь и воду, а некоторые и медные трубы. А что ты видел в жизни, чтобы управлять нами!?"
   А я? Действительно, а что я? Кто я такой, чтобы управлять этими сорока судьбами и вершить какие-то дела над их головами. Что я знаю, что могу, что умею, чтобы вести их за собой. А я должен вести их уверенно и надёжно, а они должны мне подчиняться и быть уверенными в моей правильности. Другого не предполагалось.
   Мне скоро исполнилтся двадцать девять лет Инженер. Интеллигент. По разграничению нашей руководящей и направляющей силы Коммунистической партии в нашем бесклассовом обществе, состоящим из рабочего класса и трудового крестьянства, все лица, получившие законченное высшее образование, автоматически зачислялись в прослойку интеллигенции. Я понимал, что название "интеллигенция" произошло от слова интеллект, и было это давно. И что кроме полученных знаний о происхождении мира в различных трактовках, его истории, философии, политических структурах, о борьбе идей и мнений, классовой борьбе и борьбе за мировое господство и крепких знаний по ремеслу, настоящий интеллигент обладал ещё и многими уже генными чертами, которые выработались в течении поколений в однородной среде неписаных правил, общения и поведения.
   Но такую интеллигенцию наша партия называла буржуазной. А свою, обученную советской школой, воспитанную пионерией, комсомолом и партией, гордо называла рабоче-крестьянской интеллигенцией. Прослойка эта была значительна по численности. На заре советской власти, пришедшие к руководству буржуазные интеллигенты, вынуждены были ставить на руководящие посты всех уровней малограмотных, но преданных идеям революции людей. Наломали они так, что и сейчас откликается. Но верховная власть понимала, что её победу обеспечит только всеобщее образование и обеспечило его. С 20 по 40-е годы десятки миллионов людей стали образованными специалистами по всем направлениям и в наук, и в промышленность вошли молодые, выросшие при новой власти уверенные и устремлённые люди. Не знаю, как рассуждали руководящие большевики, вдохновлявшие всенародное бесплатное образование на всех уровнях, но для меня понятно, что если образование доступно всем, то из десятков миллионов обучающихся обязательно проявятся десятки и сотни тысяч способных, талантливых среди которых будет немало гениальных. Так оно и получилось. Враг был разбит, победа была за Россией. К шестидесятым годам ХХ века СССР был образован больше и фундаментальнее любой другой страны. С территории страны интеллект переполнял космос. Идеи социализма стремительно покоряли Азию, Африку, Латинскую Америку.
   Мои родители - рабочие. Все их дети с высшим образованием. Старший брат уже доктор наук, профессор, москвич Сёстры - педагоги. И возможность дать детям образоваться мои родители могли только при его полной бесплатности и стипендиальной поддержке государства. Но образование это и заряд замедленного действия отравляющих веществ. Образование порождает сомнения во всём, даже в правильности создания и существования материального мира. Слишком много знать также плохо, как и слишком мало. От избытка знаний жизнь начинаешь измерять в сравнениях. И начинается разъедание души сомнениями в правоте выданных для твоей жизни установок и направлений перед представляемыми адекватными. А сомнения вызывают нерешительность так свойственную всегда русской интеллигенции и так красиво описанную во многих романах и новеллах, написанных русскими писателями с самого начала появления кириллицы до самого пролетарского словесника Максима Горького. Остальные, не решаясь на публичное творчество, гасили по вечерам свет и сидели в темноте, предаваясь великим мыслям, и бездействовали, расслабляясь от своих великих дум и гордясь ими перед жёнами и небольшим кругом друзей и знакомых.
   И как в классических образцах, также сидят по вечерам миллионы образованных и засомневавшихся людей в правильности дорог указанных им сильными мира сего, точат языки и бездействуют. Ждут, когда к ним явится большое и великое, не решаясь сделать резкое уверенное движение.
   Сидим в лабораториях, в чертёжных залах, строим дома и заводы, женимся, растим детей и начинаем хлюпать: чего-то не так, чего-то не то... Как будто там за бугром масло на грядках растёт. И до того доводим себя, что даже жёны машут на нас безнадёжно руками и уезжают на курорты одиночками для встреч с решительными мужчинами.
   В партию пробиться!? Она у нас руководящая и направляющая. Там сомнения на партактивах вымывают. Но вот они, новые знакомые партийцы Речкин и Сахаров. Ничуть не отличаются от заводских рядовых партийцев. Те же анекдоты про Хрущёва и другие. Да и само звучание "пробиться" уже сомнение вызывает. В КПСС принимают не по уставу, в котором записано, что членом партии может стать каждый...Хрен - то!
   Тебе убедительно объяснят, что КПСС - это партия рабочего класса и трудового крестьянства. А ты кто? Сын рабочего. А сам "Голос Америки" по вечерам слушаешь про наши неудачи и по утрам в курилке народ информируешь. Ты политически незрелый. Выгоды ищешь от вступления...
   Может и выгоды!? Беспартийных по установившемуся порядку уже зав. лабораторией не назначали. А если уж руководитель прозревал и приказывал поставить на должность беспартийного, то его партком срочным порядком оформлял кандидатом. Талантливые сами в такой установке в партию не просились. И в этом было большое сомнение, которое старательно пытались снимать на партсобраниях всех уровней, включая съезды. Оттого не стал я партийным, хотя будучи заместителем начальника цеха, неоднократно бывая в парткоме, слушал наставления, что надо вступать, а то первым не будешь. Если б остался в цехе так и вступил бы. Но судьба распорядилась по - другому. Из комсомола я вышел по старости в двадцать восемь лет.
   Так и шла моя жизнь. В непрерывной борьбе за существование. С семнадцати лет живу в общежитиях и на частных квартирах. Сейчас на квартире у жены, точнее тёщи. Надо бы строить кооперативную, но при моём доходе в 200 рублей и женском в 120 - думать приходилось только о нахождении дополнительного заработка. А время на жизнь!? Скоро тридцать, за ними сорок. И это тоже большое сомнение и непрерывная с ним борьба. Так что же?
   Всё разрешил военкомат. По самому малому на шесть месяцев. Недельный переворот и надо перестать хлюпать и становиться настоящим мужчиной, волевым, решительным, уверенным. Перед тобой люди, которых ты должен повести за собой, сохранить их здоровье и жизнь. И они должны поверить тебе, поверить в тебя, пойти за тобой...
   Солдаты посматривают на меня испытывающими взглядами. А я всё хлюпаю. Я как актёр в немых фильмах, также пытаюсь передать ответным взглядом нечто вроде: "...посмотрим, посмотрим, мальчики, чьи жилы крепче..." "Я один, а вас сорок, но я командир, назначенный свыше и за моей спиной стена уставов и законов..." Хотя по работе с народом в цехе отлично знал, что только поверивший в начальника коллектив, сделает всё и так, как это надо сделать.
  
   Поезд останавливается и стоит долго, долго. Он железный и не понимает, что в Сальских степях пшеница осыпается из колосьев. Время заполночь. Дневальный несёт службу, личный состав похрапывает, посвистывает носами.
   Посмотрев с нар в дверной проём, в темноту, я засыпаю и просыпаюсь ранним утром от сильного толчка. Поезд тронулся от очередного телеграфного столба. Поезд часто подолгу стоит и расстояние в полторы тысячи километров, которое обыкновенный пассажирский эшелон проходит за сутки, для нашего воинского, идущего на выполнение важнейшего для страны задания, время оказалось неопределённым. Так проходят дни - один, другой, третий... Но "...солдат спит, а .....". Там наплевать, и нам наплевать. Я отпустил усы за время пути и стал курить трубку. Собираясь в дальний путь, я взял пять блоков болгарских сигарет, и столько же пачек трубочного табака "Моряк". А трубку подарила подружка Марины на последний день рождения. Она лежала и ждала этого похода. Сигареты расходились у меня быстро. Солдатам, курившим "Приму", "Памир" и "Беломор", очень хотелось попробовать только появившиеся в стране заграничные сигареты с фильтром, красивые, ароматные...И я, сукин сын, решил поприжать сигареты для неизвестного будущего. Но трубочный табак тоже был ароматным, и желание побаловаться трубкой манило моих взрослых солдат не меньше, чем импортные сигареты.
   На остановках я захожу в штабной вагон к Пряжникову, у которого в купе живут также Речкин и Сахаров, и докладываю об обстановке. Командиры быстро привыкают к хорошему, и не бегают больше торопливо по вагонам, пересчитывая солдат. Христофор интересуется, как я сплю. Я успокаиваю его и приглашаю в гости на перегон - другой. Он отказывается и напоминает мне о моём долге в деле воспитания солдат. Я ссылаюсь на то, что он отбивает хлеб у Сахарова. Но все почему-то весело смеются, а Пряжников вручает мне десяток скрепленных листков:
  - Вот приказ опергруппы армии. Изучи и строго выполняй. - Все снова смеются. Я раскуриваю при них трубку, вызывая удивлённое "У..." и ухожу к себе, на нары.
   Солдатам скучно без дела. На последние деньги, захваченные из дома, они покупают вино и пьют потихоньку в уголках. Я делаю вид, что не замечаю. Но всё-таки собрал по случаю в кучку и предупредил, чтобы от эшелона не отставали. А если отстанут, то пусть и не догоняют, а прямо возвращаются в военкомат и докладывают о своём дезертирстве. Солдаты молчат и не отстают.
   Все офицеры до предела напичканы ещё на формировании суровыми приказами и разъяснениями о том, когда и как поступать. Например, что отчисленные со службы потеряют зарплату, сохраняемую на производстве за ними на время службы, а то и работу потеряют. Ну, потеря работы в нашем обществе была не страшна - везде требовались работники. А деньги - на то они и деньги. Неприятности грозили больше офицерам с их анкетами режимными. Но любые неприятности для любого человека неприятности. И потому мне не хотелось торопиться с рапортами, если и происходили прямые нарушения. Я спрашивал, что у человека дома, как семья, дети. Люди все пусть в форме, но совершенно гражданские, и смотреть их надо по работе, до которой ещё не добрались, а не во время вынужденного безделья.
   Но, прочитав полученный приказ опергруппы о том, что должен делать и предпринимать командир взвода для поддержания порядка и дисциплины, я схватился за голову. Длинный перечень гласил:
  - ...выявлять и изымать у солдат записные книжки с вольными песнями...
  - ...убирать из кабин картинки декольтированных женщин...(глубоко моральные штабные оперы постеснялись написать "голых" )...
  - ...добиться исключения уединения солдата с женщиной в лесу, на прогулках на лодке, при купании...
  - ...провожать и встречать каждую машину и лично принимать доклад от водителя, забрать ключи зажигания от водителя, собранные ключи всю ночь хранить у себя...( как будто ключ - это колесо )
  - ...перед выездом на работу командир лично инструктирует каждого водителя, заставляет расписаться в книге инструктажа после его прочтения... - ...оформляет путевые документы и выдаёт ключ зажигания...
  - ...не менее 90% своего рабочего времени проводит на маршруте работы автомобиля...
  - ...обеспечивать контроль за...за...за...
  При всём при том командир взвода должен сам выспаться, быть чисто выбритым, одетым по форме, проследить за отдыхом солдат, их питанием и многое, многое другое. И при этом быть здоровым, бодрым и готовым отдать жизнь за дело коммунистической партии в любой момент.
  
   Я прочитал приказ несколько раз, всё запомнил и решил, что мне с этим делом не справиться. А поскольку мне сказал ещё в военкомате кап Ш, что справлюсь, то я, как Фанфан-тюльпан из одноимённого фильма, винтовку и саблю в строю не бросил и из строя не ушёл, а решил, что жизнь - она научит, что жизнь - она покажет. То есть решил действовать по обстановке.
   Обстановка менялась медленно. На пятые сутки движения от Москвы поезд дошёл до Краснодона и вышел на ростовскую линию. И, наконец, на шестые сутки утром остановился на станции Верблюд при городе Зернограде. Стояла ясная тёплая погода.
  
   21 июня. ВСТРЕЧИ.
  
   Каждый путешественник на своём пути встречается с новыми землями, городами, людьми. Ростовская земля встретила нас белым солнцем, тридцатиградусным теплом и поспевающими фруктами. Яркий, ослепительный сияющий солнечный шар глубоко сидел в бледно-сером от сухого пыльного воздуха небе и без жалости жёг наши бледные северные лица, плечи, волосы - все обнажённые нами части тела, истосковавшегося по ультрафиолетовым лучам юга. Мы стремились поймать солнце, даже глотая дорожную пыль. А замполит батальона, также как и командир, подполковник, при объезде подразделений и проверке боевого духа, не преминул заметить, что за это солнце масса людей деньги платит, а нас, мол, привезли бесплатно и мы должны радоваться, быть благодарными партии и правительству и отвечать на такую заботу ударным трудом. Солдаты смеялись: "...зима прошла, настало лето, спасибо партии за это".
   А все и радовались. После нудного формирования и такого же бестолкового переезда по железной дороге наступила понятная жизненная полоса и с ней спокойствие. Появилось стационарное место с адресом. Все писали письма.
   Стационарная жизнь оказалась повзводно самостоятельной. Вторая рота разместилась в пригородном совхозе по отделениям, разбросанным на многие километры. Мой взвод оказался в отделении, руководимым шустрым востроглазым армянином, в посёлке деревенского типа из двух ровных улиц в полсотни домов, клубом, библиотекой и конторой. Маленький сельмаг и такая же столовая рядом, в которой в страду кормились прикомандированные механизаторы, а по приезде, прикрепился и мой взвод, передав спускаемые на кормёжку деньги. И кормились лучше, чем через походную кухню. Прикреплённого повара я отдал в эту столовую на подработку. Дома в посёлке были добротные и скрывались за густыми зарослями садов с большими персиковыми деревьями, увешанными поспевающими крупными плодами. Жил народ по взгляду со стороны очень неплохо. Над каждой крышей торчала телеантенна. Областной город Ростов на Дону находился километрах в сорока по прямой. А посёлок расположился между двумя трансконтинентальными шоссе: одно из них шло на Баку, другое на Ставрополь. На развилке стояла бензоколонка, про которую ходил анекдот: "Бензин отпускает колоритное лицо кавказской национальности. Подъезжает грузовик- 66 есть? Есть! Следующий - 72 есть? Есть! 76? Всё есть, дорогой. Открывай бак. И во все баки вставляет один и тот же шланг". В получасе езды по просёлку находилась станция Самарская, где останавливались электрички из Ростова. И вокруг поля ровными плоскими квадратами, ограждённые по периметру лесополосами из абрикосов и акаций, за полями сады, посёлки, снова поля и так без конца. Ставрополье, Кубань, Ростовская губерния - основная российская территория, где надёжно растёт пшеница. И вместе с украинской пшеницей, её до хрущёвского правления хватало для всего Союза.
   Место для лагеря армянин выделил в полукилометре от посёлка в уютной травяной ложбинке рядом с колодцем. Вокруг ложбинки переливалось всеми бликами сверкающего золота негромко шумело поле цветущего подсолнечника. Ложбинка оказалась настолько уютной, что в сотне метров лагерь уже был не виден, и в первое время моё начальство находило меня только с помощью местных проводников.
   На устройство лагеря и парка мне, согласно инструкции, было отведено два дня. Мне дали пять десятиместных палаток - одна командирская, остальные личному составу. Сначала поставили в ряд палатки, соорудив нары из подсобного материала, найденного в поселке. Кубометров пять дров, которые везли из Нижнего для полевой кухни, два дальнобойщика реализовали под руководством Багина, не разгружаясь.
  - А зачем нам дрова, командир ? - медленно произнёс Багин. - А деньги во взводную кассу. Мало ли чего.
  - Раз завёл разговор про общак, то его и веди. Согласен!? Но дрова отдашь, как только наладим питание.
  Багин кивнул и отправился делать начало общаку. Автопарк поставили с выходом на подъездную дорогу ровным квадратом со шлагбаумом на выезде и скамеечкой с "грибком". По периметру поставили проволочное заграждение и окопали канавкой. Сорок солдат - это не просто экскаватор, это полтора экскаватора. И всё чётко по инструкции. Я за два дня настолько надоел солдатам "своей инструкцией", что несколько дней они на любое дело отзывались словами: "согласно инструкции..." Что ж, хорошая инструкция это совсем неплохо.
   Работа по бытовому устройству спорилась. Было тепло и сухо. Сорок полуголых людей с удовольствием трудились. А инициативные даже сделали перед палатками песочную линейку для построения. То сделали, о чём я не знал, и в инструкциях обозначено не было. За это инициаторы были немедленно награждены двухчасовым отдыхом и купанием на пруду, что вызвало взрыв инициативы у остальных. Посыпалось столько предложений, что я начал уговаривать солдат не превращать временный лагерь в стационар.
   К вечеру второго дня в расположение заехал подполковник. Его встретил дневальный на КТП. Подполковник всё осмотрел и сказал:
  - Хорошо, ребята! Всё у вас нормально. Только надо в парке над местом каждой машины её номерное обозначение сделать.
  Я вскинул руку к козырьку и от имени взвода заверил:
  - Будет сделано, товарищ подполковник!.
  Вслед за ним приехал батальонный замполит. Обошёл вокруг, спросил - не коммунист ли я и, услышав отрицательный ответ, проинструктировал:
  - Надо щит политматериалов поставить и боевой листок выпускать не реже одного в три дня.
  Опять рука к козырьку:
  - Будет сделано, товарищ подполковник!
  На другой день, когда я отлучился на пруд, приехал Бажин.
  - Товарищ лейтенант, там зампотех батальонный приехал, срочно требует.
  Мокренький, вываливаюсь из машины, докладываю. Майор обрывает:
  - Гм, лейтенант, ты автослужбу знаешь?
  - Нет, товарищ майор.
  - Так вот, надо смотровую яму выкопать. Пожарный щит поставить и инвентарь на него навесить и книгу парковой службы завести. Понял!?
  - Так точно, товарищ майор, будет сделано.
  
   Потом приехало всё ротное начальство в составе Пряжникова, Сахарова, Халаева и Речкина. И не поздоровавшись хором:
  - Ну что Сугробин, всё у тебя сделано!
  - Поздновато вы приехали, командиры. Я ждал вас ещё в первый день. А вы, наверное, местный самогон дегустировали и молодух на Центральной обхаживали. Как здешние казачки? Горячие?
  - Какие казачки! - захлопотал Пряжников. Без продыху то там, то здесь.
  - Оно и видно, - ответил я и добавил - а теперь слушайте. Командиру и начфину надо встретиться с управляющим и договориться о передаче кормовых фондов для кормления в его столовой. Он уже один день кормит авансом. Зампотеху надо поставить щит с противопожарным инвентарём, а замполиту доставить бланки боевых листков, армейскую и центральную прессу доставлять через день и контролировать все письма, пришедшие на ОАБ, чтобы они попали адресатам. Эти требования и вашу ответственность за них мне обозначило командование батальона, которое по очереди побывало у меня значительно раньше вас, господа-товарищи командиры.
   После моей тирады все как-то неловко молчали, а меня действительно раздирало негодование, потому что в первый день жрать было совсем нечего, кроме каши из концентратов и кипятка Была одна лопата и один топор. И вообще всё собралось в целое инициативными ребятами... И было чему кипеть на командиров.
  - А что у тебя людей мало? - спросил Пряжников, оглядевшись. А оглядевшись, увидел, что у шлагбаума стоит скамейка с грибком. Периметр автостоянки обнесён проволочным ограждением, а перед палатками песочная линейка. - Смотрите, ребята, у него даже линейка, как у пограничников.
  Офицеры заулыбались.
  - Да у него вроде всё путём, - сказал Халаев. - Даже дневальный под грибком есть.
  - А личный состав отпущен на оздоровительное купание за ударную работу по устройству быта под руководством моего заместителя, - сказал я и пригласил всех в командирскую палатку.
  В палатке посредине стояла только железная кровать с панцырной сеткой, колченогий стол и четыре соединённых между собой кресла, какие стоят в сельских клубах в зрительном зале - вся мебель, которую солдаты в первые дни сумели для меня ухватить, да чемодан, сиротливо прислонившийся к ножке кровати. Я достал поллитровку, припасённую для таких случаев, банку камбалы в томате и поставил на стол чисто вымытые стаканы.
  - Предлагаю боевые сто грамм, товарищи командиры. За доброе начало, дружбу. Но взводным надо помогать. Им не успеть по всем вопросам без помощи.
  - Ну, ладно, - сказал Сахаров, когда все закурили предложенные болгарские сигареты. Все у тебя нормально. А все поставленные вопросы мы завтра решим. Как, зампотех?
  - Решим...- откликнулся Халаев
   И непосредственное начальство уехало.
  
   Я обошёл свой лагерь и остался доволен, как бывало был доволен в цехе после генеральной уборки, когда весь мусор и всё лишнее было убрано, всё что надо покрашено, оборудование и станки стояли стройными рядами и одинокие рабочие не нарушали торжественности порядка. Всё машины, кроме одной уехавшей на пруд, стояли двумя рядами напротив друг другу и блестели заводской краской. Палатки смотрелись не хуже, чем в Гороховце, только не было над ними берёзок. Походная кухня за моей палаткой и несколько солдат, занимавшихся своими делами, создавали киношный вариант мирного военного лагеря. Я притушил выкуренную сигарету, посмотрел на себя в небольшое зеркальце, висевшее перед палаткой, остался доволен и решил навестить управляющего совхозного отделения. Батальонное начальство не просто приказывало, а призывало налаживать и развивать контакты с местным хозяйственным руководством и властями на любом уровне
  - Алло, Василий Иванович, - позвал я вахтенного сержанта, кучерявого блондина, который получил своё имя из-за анекдотов про Чапаева, хотя "Ивановичем" по паспорту не был. Но имя быстро привилось.
  - Слушаю Вас, Леонид Иванович.
  - Ты организуй - ка умывальники в стороне за кухней. А я к управляющему схожу. Для налаживания отношений. И питание утрясти окончательно.
  - Это надо, - сказал Василий Иванович. - А об умывальниках не беспокойтесь, всё будет сделано.
  
   Я поправил гимнастёрку и пошёл, пыля тяжеленными яловыми сапогами. Портупея и застёгнутый воротник гимнастёрки давили под солнцем неимоверно. Но власти есть власти и к ним надо являться по форме, приходилось терпеть.
   Управляющий отделением был армянин лет сорока с типичным кавказским темпераментом и внешним поведением. Звали его русским именем - Христофор Романович. По русски он говорил с небольшим акцентом, да и то, наверное, сам акцентировал свою речь для пущего колорита. И первое, почему я отметил это, было его восклицание к сидящему перед ним хохлу при моём появлении в конторе:
  - Ну, я же тебе чистым русским языком говорю!
  Я усмехнулся тогда про себя: " Интересно мыслишь, дорогой, ведь если б ты говорил по-армянски, то никак бы уже не смог договориться со своим собеседником, который разговаривал двумя языками одновременно и был украинцем, а не русским". Разговаривать с Христофором Романовичем по бытовым - хозяйственным - производственным вопросам и налаживать отношения было трудно. Но я имел приличный опыт работы на заводе с военной приёмкой, и политического терпения в решении нерешаемых вопросов у меня было достаточно. А при первом знакомстве, предложив мне сесть и предупреждая всё, что я хотел сказать, заявил:
  - Так, Леонид Иванович, место для парка и палаточного лагеря я вам отведу, а больше ничего предоставить не могу. У нас нет ни средств, ни сил. Так что в остальном, рассчитывайте на себя.
  Я был удивлён этим, тем более, что опытное начальство настраивало нас на офицерских "посиделках" на самые дружелюбные и заинтересованные встречи, поскольку армия идёт на помощь. Мой армянин явно представлял, что в его руки брошен дармовой кусок техники и рабочей силы, за которую с совхозных счетов не отчислят ни копейки, а за высокие показатели в хозяйствование им будут премии, ордена и звёзды Героев соц. труда, одну из которых уже носил директор совхоза. Эти мысли прошелестели по нервным клеткам головного мозга. "Ах вы, дети сучьего рода",- подумал я и вежливо сказал:
  - Неприятно, конечно, слышать об этом. Но и то хорошо, что вы даёте место, где мы можем постоять. Мы встанем и постоим. А уж за работу - не обессудьте.
  Теперь он смотрел на меня удивлёнием.
  - Как это постоим, и не обессудьте. У нас работы невпроворот, вас прислали помогать, вы армия, не гражданские. И как армия, должны жить и работать по армейски. А не будете работать, сообщим, и других пришлют, а с вас звёзды поснимают.
  Я смотрел на управляющего и в душе появилось нехорошее чувство неприязни к этому человеку, который так легко ждёт дармовой помощи,не задумываясь, что помощь эта идёт за счёт снижения сил на участках народного хозяйства не менее важных, чем уборка урожая, с которой не справляются столько лет те, кому это поручено. Стало понятно, что лёгких отношений на участке фронта местного значения у командира взвода Л.И.Сугробина не получится. "Ну и х.. с ним," - подумал инженер Сугробин в форме подпоручика Сугробина, - " Что мне с ним детей крестить!" И сказал:
  - Богато живёшь, Христофор Романович, чтобы по твоему доносу с меня звёзды снимали. Да и не снимут, так как заменять Леонида Ивановича некем. Военкоматы всех выгребли. А другие части вам могут прислать только на следующий год, И то, если такая доктрина в политбюро сохранится. Накладно такая помощь правительству обходиться. Так что давайте говорить серьёзно. Сейчас время мирное и жить под небом, кормиться концентратом и одаривать работой как золотом ленивых сельхозпроизводителей - наших солдат ни один трибунал не принудит.Нас всех информировали, что жильё и пищу за наш счёт, конечно, предоставят на местах. Если это не так, то я еду в батальон.
  - Это мы ленивые! - выскочил из-за стола армянин. - Мы, которые в эту страшную зиму вынесли столько и сумели восстановить поля, всё засеять. Вырастить. А какой - то лейтенантик называет нас лентяями. Да я докладную лично на тебя подам!
  - Во первых, не лейтенантик, а лейтенант запаса и начальник конструкторского бюро на заводе от которого меня отняли совершенно не для укрепления армии, а для спасения вашего урожая. И солдаты мои также сняты с производства не оттого, что там лишние. И чтобы они работали с душой, надо жизнь им сделать как можно лучшей. У меня вот повар во взводе есть, передам его в подчинение вашим поварам...
   Разговаривали и торговались мы тогда долго. Я соединялся по местной связи с ротой, батальоном, с руководством совхоза. Управляющий то же. На первый раз договорились по жилью так, что батальон выдаст палатки, совхоз доски для нар и столбы для устройства электричества и ограждения парка. Мы вместе вышли к колонне, где солдаты выкурили в ожидании по полпачке сигарет, и управляющий отвел колонну в нашу теперь уже ложбинку. Но когда привезли палатки, то снова начался стон:
  - Ну где я возьму лес в нашем безлесном крае, где самое большое дерево это абрикос. Смотрите вокруг - где он этот лес.
  Но стон стоном, а доски и столбы нашлись. Багин с авральной командой из всего взвода возвёл жильё, а повар с дневальными, совместив обед и ужин, накормили уставших людей, которые сразу же и уснули, едва разобравшись с постелями.
   Со столовой я договорился сам. Вышел наутро к повару, улыбчивой женщине лет пятидесяти, привёл с собой своего повара. Вместе посмотрели на наш паёк и порешили, что всё я буду передавать ей, а консервы она заменит на натуральный продукт. Ещё она попросила привести мебель ей из "Центрального". Я заверил, что и "Центральный" перевезём при нужде. Электричество управляющий подвёл только под нажимом самого директора, Героя соц. труда. И то после того, как тот перекинул ему десять столбов под линию. Упрямый был армянин и выжимал для своего отделения всё, что должно было делаться без выжимания.
   Кое-что я выбил у него ещё по пустякам, но не больше. Но я не скандалил. Мне здесь нравилось. В хозяйстве был порядок, какого и на заводе не всегда можно было добиться. Улицы были чистыми, по вечерам освещёнными аккуратными рядами фонарей. У конторы большой пожарный щит с десятком длинных багров и прочим коротким инвентарём и рядом набатный колокол. Ежедневно работающий клуб с библиотекой и читалкой, в которой ежедневно появлялись свежие центральные и местные газеты.
   Большие квадраты полей в два на два километра разделены лесозащитными полосами в десять - пятнадцать метров шириной из кустарников и абрикосовых деревьев. Абрикосовые деревья с плодами вдоль дорог - чудеса. Читал, что в Западной Европе вдоль дорог растут плодоносящие яблони. Ну и что ж, скажу я, увидев вдоль дорог абрикосы:
  - У нас абрикосы растут. Приезжайте, граждане журналисты. Посмотрите на свою родную красоту. А не тащите сограждан в загранку, охаивая всё наше. У наших ребят даже глаза заискрились от удовольствия, когда увидели такие чудеса.
   В каждом хозяйстве огромные сады на десятки и сотни гектаров с яблонями, грушами, абрикосами, черешней и прочих плодоносящих вкусных и полезных. Ручейки и речки перегорожены плотинами и разлились широкими прудами. В прудах по вечерам играет рыба, а днём плещутся дети взрослые и иногда заезжие армейцы....
   Вдоль абрикосовых защитных дорог проложены отличные грунтовые дороги, за которыми бдительно следят и регулярно проводят устройство. Гусеничные трактора к этим дорогам не подпускают. Мои водители по этим дорогам с грузом развивали скорость до 80 км в час.
   А вокруг в защищённых лесом квадратах поля с густой пшеницей, золотым подсолнечником, высоченной кукурузой. Кое - где желтеют круглыми боками бахчевые и над ними чернеют шалашики сторожей..
   Людей здесь на полях немного. И все заняты делом. Работают толково и быстро. Живут зажиточно. Кроме телеантенн у каждого дома гараж, в котором автомобиль или тяжёлый мотоцикл. И над всем этим горячее южное солнце. И мне здесь нравилось.
  
   В конторе была только бухгалтер, она же секретарь и вся конторская администрация. Миловидная женщина с первого взгляда лет тридцати. Но всмотревшись повнимательней, можно было заметить и появляющийся усталый взгляд и морщинки под глазами Управляющий окликал её Ксаной, а я вежливо и приветливо называл Оксаной Григорьевной. Было заметно, что она была не только бухгалтер, а полуруководитель своего отделения, лицо доверенное по всем хозяйственным вопросам и способное распорядиться при необходимости. После моей первой встречи с Христофором Романовичем, прошедшей, как я и сам понимал, на высоком административном и политическеом уровне, Оксана Григорьевна заметила, когда Христофор Романович вышел из конторы: "Совсем не прост прибыл к нам лейтенант. В прошлом году стояли срочники, ничего не получили".
  Я улыбнулся тогда: " Мы немного постарще срочников". Она посмотрела на меня, похожего в фуражке и с выросшими уже короткими темнорыжими усиками на какого - нибудь поручика белой гвардии, и улыбнулась: "Постарше, конечно..."
  - Вашу ручку, мадам, - произнёс я, входя и снимая фуражку. Оксана Григорьевна притянула руку для приветствия. Я подхватил её и поцеловал.
  - О! Какая светскость?
  - Так нас учили в офицерском колледже.
  - Хорошо учили. А Христофора нет пока, но скоро должен быть.
  - Ладно. Не всё же о делах, иногда и о жизни поговорить надо.
  - И как идёт ваша жизнь.
  - Неплохо. У меня целая палатка командирская, на одного. Приглашал к себе жить заместителя - отказался. Я, говорит, с ребятами, ближе к народу. Так что имею полную возможность пригласить Вас в гости. Мебель неважная, стул колченогий, да одноместная кровать с продавленной панцирной сеткой.
  - То, что одноместная - это плохо. А то что сетка продавлена, так наверное на ней всегда вдвоём спали, - поддержала шаловливый тон беседы Оксана Григорьевна. - Я бы не смогла спать прогнувшись, У меня позвоночник.
  - В ваши-то голы?
  - А какие мои годы?
  - Ну, двадцать восемь...
  Довольный смешок был ответом на уловку Сугробина. И в этот момент вошёл управляющий.
  - Привет, Леонид Иванович!
  - Привет, Христофор Романович. Как дела на трудовом фронте? Боремся. А я вспомнил, сразу не пришлось сказать - у нас в роте начфин, тоже Христофор. Не хочешь с тёзкой познакомиться. Правда, у него и отчество такое же сложное, он Христофор Донатович.
   Управляющий посмотрел на меня усталым взглядом.
  - Всё шутишь, Леонид Иванович. А мне не до шуток. Понимаешь, работать некому. Восемь комбайнов стоят, а хлебам стоять нельзя, осыпаться начнут. Через день пойдёт первый обмолот, а ещё две тысячи гектаров не скошены. Да и так нынче половина ячменя плохая. Ты ведь только подумай, что зимой - то было.
   Зимой тут было за здорово живёшь. Пресса и другие СМИ всякие бедствия и неприятности в стране освещали скупо по постулату, что " в стране победившего социализма не бывает тех бед, которые обрушиваются на мир капитала". Но и то, что удалось прочитать, впечатляло. А сейчас своими глазами увидал оставшиеся следы не просто бедствия - катастрофы.
  Не прекращавшиеся несколько дней ветряные ураганы сорвали весь верхний слой не занесённой ещё снегом земли, разнесли её по всем закоулкам и сделали поля похожими на барханную пустыню. Почти все озимые посевы погибли. Я видел земляные валы на километры получившиеся после разравнивания полей бульдозерами. И было приятно видеть людей, которые весной, проделав огромную дополнительную работу, вырастили урожай настолько богатый, что к ним пришлось присылать в помощь воинские части.
  - Вы и Ваши люди молодцы, Христофор Романович. Больше чем вы сделали, сделать не в силах человеческих. Но я хочу решить вопрос о сохранении сделанного, быстро и без потерь вывести урожай на элеваторы. А для того, чтобы солдаты хорошо поработали, их надо хорошо кормить. Я думал, что решил эту проблему с завстоловой, а Вы наше совместное решение отменили. И солдаты, прокормившись день, снова перешли на полевую кухню и матерят тебя, а это означает, что у тебя и работающие комбайны будут останавливаться .
  - Дорогой мой, пойми, ничего не могу сделать. Своих людей не успеваю кормить, студенты на практике, прикомандированные механики. Нет, нет, дорогой, не могу.
  Я щёлкнул языком не хуже армянина.
  - Но ведь и мы не чужие!? Я пришёл с предложением дополнительной помощи.
  - Что за помощь? - спросил Христофор Романович. Но в это время раздались громкие позывные совхозной радиостанции и голос Оксаны Григорьевны:
  - Христофор Романович, Вас вызывает Главный агроном.
  Управляющий стремительно рванул к микрофону. Голос в динамике звучал отчётливо, и мне было слышно каждое слово.
  "Всем управляющим отделений совхоза. С завтрашнего дня приказом директора объявляется начало уборочной. И по этому приказу с завтрашнего дня военнослужащих обеспечить усиленным удешевлённым питанием в совхозных столовых. Перерасход списать по пункту ...."
  Управляющий крутнул недовольно головой и сказал в микрофон.
  - Всё понял, будет выполнено. - И посмотрел на меня. - Что ж, вопрос с кормлением решён. С завтрашнего утра.
  - Ладно, я предупрежу повара, - сказал я.
  - Я сам предупрежу.
  - С двух сторон надёжнее. Еда это жизнь, а у моих солдат я один, на кого они могут надеяться. Так что до завтра, - сказал я и повернулся к Оксане, приложив руку к фуражке, прощаясь. Она улыбнулась.
  - Подожди, а какую помощь ты хотел предложить.
  - Ну не хочется мне сейчас тебе помогать. Ты только что кормить нас не хотел, а про помощь запомнил.
  - Ну, всё же утряслось...
  - Хорошо, Христофор Романович! У меня есть три - четыре человека из сменных водителей, которые знакомы с комбайнами.
  - Вай! - хлопнул ладошами Христофор.
  - Без вай! Дело серьёзное. Если будешь крутить их с оплатой, как крутил все вопросы по нашему обустройству, они тебе башку оторвут, несмотря на то, что она армянская. При бухгалтере сказано. А лучше всего будет, если ты им будешь труд ежедневно оплачивать. Мне за твою башку будет спокойнее.
  - Людей давай немедленно.
  - Люди подойдут, но я бы попросил гражданина начальника самому подойти к людям, рассказать, вдохновить. Они пока тебя не любят.
   Он посмотрел на меня задумчиво и сказал, обращаясь к бухгалтеру, что лейтенант, наверное, прав.
   .
   28 июня. ХЛЕБ.
  
   "Жаль, что хлеб не растёт буханками", - сказал зампотех нашей роты Константин Халаев, и откинулся на недавно скошенную копну травы, которая ещё не успела завять и опьяняющим ароматов лугов и полей обволакивала непривычную к таким запахам голову. Мы с Костей сидели на лужайке между двумя тенистыми абрикосовыми деревьями, усыпанными уже жёлтыми, но ещё не дозревшими твёрдыми некрупными абрикосами, какие обычно и продают в наших северных краях, и лениво перебрасывались ничего не значащими фразами о житье - бытье и международной обстановке. Пора в полях была для нас ещё не страдная, и Костя приехал как бы с контролем и одновременно погостить и отдохнуть, так как техника была новая и ремонта не требовала.
   Константин работает начальником небольшой автоколонны в сотню машин, машины знает и любит. Но говорит о них мало, разве что по служебной необходимости. Я пытался не один раз завести с ним дилетантский разговор, но он отмахивался или переводил разговор на более приятную для него тему. В общих чувствах я его понимал. Мне так же не хотелось говорить о своей работе, о военной радиотехнике, о проблемах в конструировании и обо всех других производственных проблемах. "Везде бардак", - заявил как-то Костя и смачно сплюнул.
   Костя среднего роста, темноволосый. Поредение и поседение волос ещё не тронуло его голову. Ему тридцать один год, но он часто хмурится и тогда выглядит старше. Пока формировались в Гороховце, мы успели переброситься несколько раз не очень глубокими, но интересующих обоих мыслями, выделили по общим взглядам на некоторые случайности и закономерности и теперь встречались иногда при том при сём, чтобы почесать языки, отвести души и развеять настроение затерянности и ненужности, которое не так уж редко появлялось в этих тихих обетованных местах.
   Сегодня Халаев приехал с утра хмурый и злой.
  - Что ж ты хмур, как день ненастный? - приветствовал я его, выйдя на сигнал из своей командирской палатки, где играл с Бажиным в "морской бой" на тетрадных листочках в клеточку.
  Он смотрел исподлобья и свирепо двигал бровями. Шофёр его, ротный механик, вышел из кабины, закурил и сказал:
  - С командиром полаялся ещё до побудки, вот и хмурый.
  - Ты что, зампотех, с командиром ругаешься до побудки? - спросил я.
  - А ну его к дырявому чёрту, мудака такого. Ни хрена не понимает, а лезет, куда его не просят и не спрашивают... Взводный вместе со мной послал его по адресу и уехал. А ротный только закудахтал ему вслед - "куда ты без разрешения". Дятел эдакий. - Костя смазал командира с упоминанием его прабабушки и сплюнул с удовольствием. Ругательство развеселило его, и он улыбнулся.
  - Ну, зачем так, Константин о командире отзываешься. Авторитет
   подрываешь.
  Вмешался я зря. Оказалось, что плеснул масла на сковородку. Халаев ещё раз матернулся и пояснил:
  - Он сам его подрывает. Солдаты уже смеяться начинают - всех замучил вопросами, где какие тряпки продают и гонит машину по всем сельмагам. Да на баб, которые поплотнее смотрит причмокивая и пристаёт к нам с замполитом за одобрением, как мол, бабёночка. Стал бы?Да всё это ладно, даже если про политику с замполитом речи ведёт. А в технику -то зачем лезет.
  - И откуда его выкопали? - Для успокоения Костиных чувств, поддержал я разговор.- Не везёт нам на командиров. Первый был пьяница, второй тряпочник, бабник не по делу и бестолковый к тому же.
  - А то! Хватают военкомы, кто попадёт. Там мол разберутся, или научат работать или промучаются. А мы своё дело сделали. Он то ведь автомобилей никогда не видел и думает, что их как лошадей, овсом заправляют. Работает нормировщиком в какой-то артели, а образование - церковно-приходская школа. И где только старшего лейтенанта получил? Дают же!
   Защищать командира я не имел никакого желания. Он стоил того, хотя на меня и не наезжал. А Костя всё хмурился. Зампотех - начальство. А начальство не должно быть хмурым. Я дал ему котелок с вишней, которую привёз мне вечером Володя Афанасьев, и усадил в тенёк за палатку. А сам пошёл к дневалившему Василию Ивановичу. Не люблю выпивать с утра, но уж очень Халаев был хмурым. Василий Иванович кивнул, сел в машину и не прошло и получаса, как вернулся и передал мне ключ зажигания:
  - Всё в порядке, Леонид Иванович, можете прокатиться...на речку или где никого, в лесополосу...
  Я повертел ключ на пальце.
  - Куда прокатимся, зампотех?
  - Лучше в лесополосу. - сказал Костя и сел в машину, не забыв сказать своему механику, чтобы тот побыл в моём взводе и провёл профилактику.
   Я сел на место водителя, запустил движок, вывел автомобиль из лагеря и через десяток минут остановился в густом абрикоснике, рядом с копной свежескошенной травы. В кабине Василий Иванович оставил свёрток, в котором оказался полуштоф, ломоть чёрного хлеба и малосольные огурчики со свежими помидорчиками. И даже щепотка соли. И два стакана.
  - Эх, и какой же русский не любит быстрой езды, - хмыкнул Константин и хрустнул малосольным огурчиком. - Молодец у тебя Василий. Он кто? Командир отделения?
  - Да. А в свободное время взял на себя обязанности агента по снабжению. Вместе с добровольными помощниками. Всё у него наладилось. Даже фирменная шутка появилась. "Василий Иванович", - кричит кто-то, - "белого привезли!" А он - "Дюжину ко мне в палатку, остальное личному составу". Так вот жизнь и налаживается. И фрукты, и огурчики с помидорчиками.
  - Молодец! А у нас в ротном штабе только пустые разговоры и ливерная колбаса, купленная на остатки домашних денег. Давай, я выпью за тебя.- И Костя плеснул в стаканы по-ниточке.
   Затем мы вспомнили Горький, ближний и средний восток, китайскую народную республику с её несгибаемы председателем Мао, с которым навек рассорил Советский союз несгибаемый ленинец Хрущёв Никита, павший жертвой своей глупости и наглости. Успокоили себя тем, что на китайской границе наши маленькие автомобили не потребуются и принялись грызть абрикосы, среди которых созревшие попадались совсем нечасто. И вдруг Косте пришла такая замечательная мысль - а почему бы хлебу не расти буханками. Это действительно было бы не так плохо, и я с интересом ждал от Кости продолжения его блестящей мысли. А он лежал на спине, кусал соломинку и смотрел в небо. В вышине безмятежно парил какой-то пернатый хищник, ещё выше, оставляя в голубом небе белый след, летел самолёт. Летел на юг.
  - В Адлер, наверное, на море летит, - равнодушно подумал я.- Там море, волны голубые и зелёные, иногда чёрные; на берегу пальмы и говорливая беззаботная толпа, среди которой должно быть уже гуляет моя Марина. А в бесчисленных курортных магазинах и палатках виноградное вино и пиво. Холодное свежее пиво с густой ошеломляюще пахнущей пеной. О, море в Гаграх! О, пальмы в Гаграх!
  Самолёт пролетел. Костя всё лежал, только вместо соломинки в зубах у него была сигарета. Я толкнул его легонько в сапог и напомнил.
  - Ну, что это ты про буханки вдруг вспомнил? Рассказывай, чем они тебе жить спокойно не дают. И что может изменится, если ты румяные булочки будешь снимать вместо зёрен. По - моему, будут одни хлопоты. Съесть все сразу не сумеешь, а хранить долго свежий хлеб невозможно. Ты представляешь, сколько появится сразу проблем. Пожалуй, для начала, ты всё человечество на сухари посадишь. Нет уж, батенька, не надо. Оставь свои зловредные мысли. Пусть будет так, как есть, пусть шелестит пшеница колосьями под тихим ветром, а мы будем смотреть, слушать её негромкую песню и подпевать: "...поле, русское поле...я твой тонкий колосок..." Я изобразил слова "тонкий колосок" самым высоким звуком, на который был способен. Костя хрипло рассмеялся.
  - Эх, Леня! Ты ведь и в самом деле тонкий колосок. Или, может быть, ты считаешь себя толстым?
  - Да откуда быть мне толстым,- ответил я усмехаясь. - В армии я первый месяц и первый раз. Каши съел совсем мало.
  Костя снова достал сигарету и закурил.
  - Я о хлебе растущем буханками почему сказал, не догадываешься. - Я отрицательно покачал головой.- А почему ты сейчас здесь, а не в своём конструкторском бюро? Знаешь?
  - Почему бы не знать! Всё очень хорошо объяснили замполиты ешё в части. Стране нужен хлеб, а сельскому хозяйству помощь для его уборки. Разве не ясно, что машин для такой кампании в колхозах и совхозах нет.
  - Хорошо, Лёня, всё понимаешь. Но почему ты, конструктор, сидишь .здесь сейчас и пьёшь вино вместо того, чтобы конструировать машины нужные кому-то не меньше, чем хлеб. Или может, за тебя твою работу кто-то сделает!?
  - Да... Зацепил тебя командир...Даже после второй не успокоился. Ну, пью я сейчас вино вот здесь, на сладко пахнущей травушке, пью с тобой. А не был бы призван, пил бы вино в Ялте или в в Сочи - у меня должен был быть отпуск, который по графику только бы начинался. И вообще, что тебе до того, что я не спроектирую кукую - нибудь фигню, возможно совсем ненужную по заданию того же министерства обороны, которое не всегда знает, куда народные денежки потратить. Ты лучше рассказывай, что будешь делать с буханками хлеба, которые вырастут по твоему проекту, и будут лежать на поле как кавуны в свежеиспечённом виде и готовые к употреблению. Василий Иванович нам только корочку подбросил --не было у него. Да! А как они будут выглядеть? Может, они и вологодским маслом будут помазаны. Эх, неплохо бы и чай настоянный тут же бы приспособить. Растолкуй.
  - Подожди, подожди, раскипятился. Остынь немного. - Костя приподнялся и придвинулся ко мне поближе. - Ты вот мне скажи, приходилось тебе в твоём Нижнем Новгороде, а может в Москве видеть и слышать людей, которые твёрдо уверены, что хлеб растёт буханками. То есть я хочу сказать, что они понятия не имеют, как хлеб делается. И воротят нос при виде колхозника в овчинном засаленном полушубке и злословят по поводу его простого разговора. А уж не дай бог, если какой запашок от его мешков, которые он тащит за собой.
  - И видел, и слышал, и сам ухмылялся... Но только без презрения, а ласково. Сколько нашему государству, принявшему курс на всеобщее бесплатное образование народа, лет сейчас? Всего полсотни и два года. И отцы, и матери нынешнего населения ещё живы в основном. Но они-то родились при проклятом капитализме, не давшем им ни образования, ни хлеба досыта. Вот они-то ещё шебуршатся изо всех сил, помогая своим внукам получить и образование, и воспитание, которого им не досталось от жизни. А забывшие и презрительные к своим корням - так это просто шелуха, которой всегда немало и в голове у которой масла совсем нет и у которой в высушенных мозгах одна самоуспокаивающая мысль - " ..а что, я хуже тебя.." А ещё немало обыкновенных снобов, не забывших благополучных предков из прошлого, про которых "последний поэт деревни" Сергей Есенин сказал так, что не отмоешься. "...А этот хлеб, что жрёте вы... Так мы его того, навозом!"
  Константин помолчал, плеснул ещё по ниточке в стаканы. Мы молча выпили, похрустели огурчиком.
  - А сейчас, - продолжил я, - на селе вся молодёжь получает среднее образование, говорит без диалектов, не "окает" и не "акает", знает и Пушкина и Есенина, а продвинутые читают Хемингуэя и Пастернака.
  - Есенин - то сказал здорово, - вернулся назад Константин. - Да жизнь в деревне и труд сельский так и остался неблагодарным как принудиловка, введённая в тридцатые годы, когда благодаря стараниям партии и правительства, мужик навсегда отказался от земли, за которую в старые годы своему родному брату готов был на горло наступить. Сейчас и пресса и другие СМИ непрерывно пишут, восхваляют сельский труд, орденов и медалей в иной совхоз-колхоз дают больше, чем на средний город, а народ уходит из деревни и не возвращается. Хлеб оказывается, приятнее есть, чем выращивать. Вот потому я и заговорил о буханках, которые не надо не молотить, не веять: складывай и консервируй. Поэтому и сидим мы с тобой тут, так как ушли отсюда те, кто бы мог бы сделать эту работу. Ты, может опять про машины напомнишь! Так раньше на лошадях весь хлеб вывозили, а хлебушка - то было ой-ой. Всю Европу кормили - не как сейчас сами закупаем миллионы тонн в Америке. Да и машин в совхозе совсем не мало. Совхозники их на ремонт поставили, как только мы прибыли. Ездил я тут по делу в ихний машинный парк, так механик мне прямо так и сказал, что у них теперь это планируется. Летом машины ремонтировать приятнее. Вот тебе и ещё одна грань "мудрого" руководства сезонным производством - Летом ремонтируют, а зимой получают "зимние" за посиделки в мастерских, да самогон дуют...
   Костя потянулся, встал и пошёл трясти абрикосы.
  - Рябчиков бы ещё, а Леонид Иванович.!?
  - Зачем это?
   - Как зачем!? Ешь абрикосы, рябчиков жуй...Правда, Маяковский предлагал ананасы, но по бедности и абрикосы пойдут. За кустами послышался шум мотора.
  - "Победа" идёт, - определил по звуку Костя. - И газон.
  И точно. Через мгновение прямо на нас выскочила зелёная машина выпуска пятидесятых годов Горьковского автозавода, но блестевшая как с конвейера, и остановилась перед нами. За ней наш газон. Из машин вышли управляющий Христофор Романович и сержант Вася.
  - Я ж говорил, что сейчас их найдём, а Вы беспокоились. Вот командир, вот зампотех, пожалуйста, - сказал Вася и эффектным жестом, вызвавшем бы жгучую зависть у любого участника драматической самодеятельности, показал в нашу сторону.
  - Леонид Иванович! Кончай отдых, машины надо. Комбайны пошли на подбор. Некоторые работать уже начали. Давай, дорогой, давай быстрее.
  Хлеб ждёт! - управляющий говорил быстро, глотая слова. На лице его мелкие капельки пота смешались с пылью и придавали ему усталый вид. - Давай, Леонид Иванович, все машины давай. По две машины на комбайн и все на четвёртое поле. Я туда сейчас еду и жду тебя с машинами. Сильно жду, крепко жду.
   Управляющий сел в машину и скрылся. В сером облаке густой пыли. Вася завёл мотор и торопил из кабины:
  - Поехали, командиры! Ещё ребят собрать надо. Многие на речке сидят.
  - Не торопись, сержант, - сказал зампотех,- вино надо допить.- Костя разлил остатки. Мы стукнулись гранёными стекломи.: "За победу!"
  - Давай, Василий, вперёд! На поле, на битву.
  Вася газанул и скрылся. Мы с Костей вывели свою машину на дорогу, над которой повисла пыль, застившая солнце.
  
   Поле. Русское поле. Широкое, просторное, бескрайнее, исчерченное извилистыми жилками узких дорог между высокими волнующимися нивами, окружённое и прячущееся за перелесками в средней России. Или ровное, как скатерть - самобранка в степных районах, закрываемое от ветров узкими полосками лесополос. И всегда с неисчислимыми дарами на груди своей.
   Земля: реки и горы, леса и озёра, моря и океаны - как не назывались, какими нежными восхищёнными именами и названиями не одаривал их человек, влюблённый в жизнь и в свою старенькую и вечно молодую планету - земля, но нет других более любимых и нежных имён, какими называет он поле. Поле - жизнь. Поле полито и богато удобрено потом и кровью человеческой. На поле люди работали, радовались, любили и умирали в борьбе за своё кровное, неразрывное с жизнью, поле..
   "Поле, русское поле, я твой тонкий колосок..." Нет! Русское поле не для эстрадной песни, как умилительно она и не звучит. И пусть тоскливо в непонятной грусти чего-то утерянного навсегда сжимается сердце сентиментального горожанина, поле не для тоски и грусти. Поле - работа, большая, тяжёлая, напряжённая, когда день год кормит и когда в поле не до слюнтяйства и дешёвой романтики.
   Вот и это поле, на котором я сейчас стоял, было полем труда и полем битвы. Ещё только четверть века назад здесь шли тяжелые бои за Ростов, за Дон, на эту землю падали сражённые солдаты и офицеры. Вот за этим бугром и сейчас в небольшом углублении лежат штабелем уложенные около тысячи снарядов, выкопанные с поля уже мирными сельхозорудиями. Столько видно штабелей таких ещё на этой земле, что убираются снаряды по плану, в очередь, а не по чрезвычайной ситуации. Правда, говорят, что они давно разряжены и никому не опасны, но когда - то они были наполнены смертью для всего живого. И сейчас на них кроме моих солдат никто и не смотрит, а когда -то подрывались мирные трактора на полях былых сражений, продолжая бой за эти поля, за плодоносящую землю. Много могли бы рассказать молчаливые земли русских полей о своей нелёгкой доле, о людях, проклинавших свою жизнь на этом родном и чужом поле; о тех, кто жил здесь давно, о тех, кто приходил сюда незванным, и жадным взглядом осматривал равнины, прикидывая как бы побольше с них ухватить; как бегали, унося ноги эти "гости" жаждавшие лёгкой добычи и как ковалось на полях новое, доброе, светлое.
   Это поле и было передо мной. Знаменитая ростовская пшеница твёрдых сортов лежала, скошенная ровными валками, которые мелкой рябью убегали к горизонту и скрывались вдали. Казалось, что не поле, а море волновалось передо мной, и вдали переваливались на волнах неуклюжие катера, тарахтя натруженными моторами, а не зерноуборочные комбайны.
   Наши деды - прадеды хлеб убирали совсем не так, как сейчас. На ВДНХ в Москве нас встречает знаменитая скульптура "Рабочий и колхозница", где мужчина держит молоток, а женщина - серп. Это же обозначение и на гербе. И если назначение молотка понятно всем - гвозди забивать, то назначение хитрого изогнутого инструмента далеко не каждый сейчас обозначит. А работали им не только бабушки - прабабушки, но и многие матери нынешнего народа. И огромные поля созревших хлебных нив, кормившие огромную страну, срезались женскими руками с помощью этого, в общем -то нехитрого инструмента. Женщина, согнувшись, охватывала левой рукой в горсть сколько могла стеблей пшеницы и срезала их под корешок, бросала аккуратно и срезала следующую горсть. Потом собирала срезанные пряди в букет потолще, обвязывала его свитой в верёвку прядью и получался сноп. А дальше как у поэта Н.А. Некрасова: "...смеётся солнце красное, как девка из снопов..." Многонько поклонов надо было сделать, чтобы собрать зерна на прокорм и ещё много больше, чтобы обеспечить прокорм не знающих забот таких
   Двадцатый век сменил ручную уборку хлебов на машинную. И миллиарды женщин уже не знают, что это такое держит в руках колхозница на постаменте. Я не раз видел уборку хлебов: в студенческие годы приходилось бывать на целине, придуманной на наши головы великим реформатором и таким же великим путаником Никитой Хрущёвым. И каждый раз меня удивляла и восхищала радостная картина уборки урожая. Труд в это время на полях удивительно ёмкий и прекрасный и нет ему сравнения ни с каким другим трудом, даже если тот очень нужный, полезный и созидательный. Уборка хлебов - поэма, написанная жизнью в каждом поле и повторяющаяся каждый год в вариациях, никогда не стареющая и остающаяся самой модной темой в творчестве наших социалистических писателей.
   Обычно поэты любят писать о колосках, которые колышутся или которые приятно раздвигать, любят сравнить свою тонкую поэтическую душу с таким же тонким колоском и не пишут о том, что нивы - это не только созерцательное, чувственное зрелище, а хлеб насущный и, следовательно, жизнь. А жизнь это борьба..
   Многие ли видели, как косят хлебные нивы. В трудовом студенческом сезоне на целине мне приходилось работать подручным у машиниста комбайна и я , что называется "рулил" прицепным комбайном, целыми рабочими сменами простаивая на мостике за штурвалом тогдашнего чуда техники зерноуборочного агрегата под названием "Сталинец - 6 " с шестиметровой жаткой - косилкой и никогда не уставал глазами от вида падающей под ножами косилки пшеницы на транспортёр.
   Высокая стена стеблей, подрубленная одновременно острым шестиметровым ножом, валится не останавливаясь, как будто поток стремительной прозрачной горной воды брызжет на транспортёр. Впереди и с боку пшеница продолжает стоять стеной, волнуется, колышется, колоски перешёптываются между собой. И смотрится это действо без устали, мозг не отягчается никакими думами и охвачен состоянием какой то бесконечной умиротворённости. Возможно, в такие моменты в человеке и зарождаются те чувства, которые и делают человека человеком, потому что доброта зарождается в человеке при свершении им добрых дел для других, а какое дело может быть добрее дела как создание хлеба для человечества. Самое божеское дело.
   А какой янтарной струёй льётся волна за волной лента золотистого пшеничного зерна, выплёскиваясь из шнека комбайна при выгрузке его в кузова автомобилей. Когда в кузове стремительно растёт конус разбегающихся во все стороны ослепительными блёстками крупинок жизни, превращающихся через некоторое время в ароматный свежий хлеб, булочки, торты и прочие бесчисленные вкусные изделия, без которых не могут жить и взрослые и дети.
   И всё так завораживающе, что я бы и не уходил с поля во время уборки, будь на то моя воля. А смотрел бы как идёт эта работа жизни, как косятся нивы, как обмолачивается из колосьев зерно, как на совсем ещё недавно безмятежно волнующемся под ласковым ветерком колосковом море вырастают ровными рядами невысокие копны обмолоченной соломы, как летают туда - сюда юркие армейские газончики и даже на то, как ругаются с водителями задерживающихся автомобилей грязные от пыли, пота и машинных выделений нынешние водители маленьких маневренных каракатиц, называемых автоматическими комбайнами, сменившими старые степные корабли с многочисленным экипажем. Темп работы неимоверный, неподдающийся понятиям заводского производства: Выезд на поля затемно и возвращение затемно. И это в июле, когда "...заря одна сменить другую спешит дав ночи полчаса..." Завтрак, обед и ужин, которые работники питания вывозят на поля, проходят на ходу с незаглушёнными моторами. Перекусили и снова по местам, за руль. Но воли моей на простое созерцание труда - нет. Я сам участник и должен быть там, где нужен.
   Высокое нестерпимо палящее солнце пробивает густое марево пыли как ситцевую рубашку на прогоревших задублённых плечах. Жарко, жарко, жарко и кругом пыль. Тонны пыли висят в воздухе. Пыль над полями, над дорогами, над посёлком висит сплошной пеленой, не опускаясь до поздней ночи. Пыль слепит, набивается в рот, нос, уши, забирается под одежду; во рту привкус земли и тяжёлого пота. Идёт работа.
   Мы с Багиным стоим на току, куда стекаются все нити управления нашей автоколонны. Машины летят одна за другой во все концы: одни привозят зерно из под комбайнов, другие загружаются очищенным зерном и везут его на элеватор, на сдачу. А с элеватора уже летят рапорты в центр - страна получила за сегодняшний день ещё столько-то тысяч тонн пшеницы. И печатают центральные и региональные газеты победные реляции на первых страницах и успокаивается сердце у какой - то городской бабушки, пережившей не один голод за свою жизнь и беспокоящейся о хлебе насущном. Гордись, Леонид Иванович! Это и твой труд влился в труд твоей республики.
   А на току десятки почерневших от солнца, пыли и грязи полуголых людей с марлевыми повязками на лице, яростно работают деревянными лопатами, выгружая зерно из машин, переворачивают - лопатят его или кидают на транспортёры, загружая машины зерном уже подсушенным и очищенным..
   Вздрагивают автомобильные весы от резкого торможения. Весовщица резкими движениями передвигает рычажки, отмечает водителю квитанции и снова машина в рывке соскакивает с весов и снова вперёд и только вперёд без остановки и промедлений. Открываются борта с трёх сторон. Пшеница сыпется на площадку тока, в кузове уже трое рабочих сгребают вниз все остатки, которые не высыпались. А водитель уже поднимает борта и за руль. Держись, водитель, держи крепче руль и не сбавляй скорости: на тебя смотрит страна. И летят, летят по пыльным дорогам машины, стрекочут комбайны, мелькают на току лопаты в сильных загорелых руках и крутится всё, вертится до тех пор, пока не ляжет на поля прохладная роса.
   И так идут дни. Редеют нескошенные поля. На току стремительно растут хлебные бурты, мчатся автомобили мимо поседевших от пыли абрикосовых аллей и каждый день одно и тоже требование - давай темп, темп, темп. Управляющий мечется по полям в своей зелёной "Победе", гоняет агронома, бригадиров, в конторе Оксана Григорьевна трещит арифмометром, подбивая ежесекундно меняющиеся цифры в дневную сводку. Везде одно и тоже - "давай". Люди почернели, осунулись, начали уставать.
  - Леонид Иванович, - один за другим подходят водители,- нужен отдых, сломаемся.
  - Леонид Иванович,- выскакивает из машины и на ходу кричит управляющий, - водители стали медленнее работать. А ты пойми, что один день задержки и нет одного - полтора центнера зерна с гектара. Осыпается зерно, понимаешь!
  Вечером часть водителей подъезжает грязными, не заскочив на речку для помывки. Усталые, злые.
  - К чёрту, Леонид Иванович, такую работу. Я больше не могу, не лошадь,- говорит Виктор Гранолин и тяжело опускается на скамейку. Он нашёл силы помыться, но сидит хмурый. - Эти комбайнёры за день по тридцать - сорок рублей зарабатывают и готовы круглые сутки работать. А мы за каким хреном так мотаемся. Я видишь, как похудел. Моя Люсенька и не узнает, как увидит.
  Гранолин высокий крепкий парень лет двадцати пяти, один крутит бочку с машинным маслом в любую сторону. Женился чуть ли не перед призывом и постоянно вспоминает свою молодую жену.
  - И помыться негде. Холодной водой разве помоешься, - говорит невысокий, тихий и работящий Володя Гаврилов. - Хоть бы бочку какую - нибудь поставили, да грели.
  - Я этого армянина отколочу, - серьёзным тоном обещает Санька Галкин, сам черный и так измазюканный, что всем смешно. - Чего смеётесь! Я остановился, на десять минут задержался, чтобы тормоза подрегулировать, а он орёт: "За простой платить будешь, сто пятьдесят рублей в час" Я, конечно, послал его, но ей богу, ещё раз заорёт, в морду дам.
  - Да бросьте переживать по пустякам, - вступает в разговор Володя Александров.- Что вы в переделках не бывали? Подумаешь, управляющий наорал. Так у него должность такая. Помыться негде - это плохо. Но командир нас на речку пускает хоть до утра. Мойся, стирайся, вода тёплая. Я вот и не переживаю нисколько. А работать всё равно надо - кто нам сейчас выходные даст. С полей уберут, тогда и отдых.
   Я слушаю всех, не перебиваю, не останавливаю. Выговорится человек, выругает начальника и легче ему становится. Не ругаются самые мудрые, те, кто с самого начала договорился с запасными водителями работать на машине вдвоём. Они быстро сообразили, что лучше делится и техникой и трудом, и спокойно дневалят и загорают на речке по очереди. А я не могу ничего сказать и пообещать в утешение. Зарабатывают мои водители ничтожно мало и в работе не заинтересованы. Местные власти и в мыслях не держат какие-нибудь поощрения. Им самим только дай. Раз армия работает, пусть армия и обеспечивает... Мне никак не понятна газетная трескотня, освещающая уборку. Читаю попадающую прессу, где так всё расписано о порядках и условиях на полевом стане, где и питание как в лучшем ресторане, и газеты, и журналы, и кино, и домино. А на кой чёрт всё это нужно, если людям после утомительной работы в полный световой день негде хорошо вымыться и лечь в чистую постель. Казалось бы об этом надо думать в первую голову, а потом о газетах, где написано как хорошо жить в поле. На самом не звёздном промышленном предприятии для рабочих имеются душевые с горячей водой, чтобы после работы человек оставался человеком. И тогда он будет интересоваться всем остальным, что вокруг него. А грязный, он всегда думает про баню и ему всё равно, кто, где и что. И как заботится о нём партия и правительство, о чём так здорово расписано на передовицах газет.
   Я отлично понимаю это состояние своих водителей, которые гораздо умнее тех, кого определяют пропагандисты, как "простой народ" или обзывают "простыми советскими гражданами". Они совершенно не простые и не оболваненные. Они отлично разбираются в существующем мире и смеются над тупым газетным враньём. Но не отдохнув как надо, с килограммами пыли в волосах, они снова наутро поведут свои машины в поле, на элеваторы под безжалостно палящим солнцем почти за бесплатно, потому что "они" народ своей страны и отлично понимают, что возят хлеб. Будь любой другой груз, я абсолютно уверен, что они не стали бы работать в таком темпе и в таких условиях.
   И потому я выслушиваю обступивших меня водителей и говорю негромко:
  - Давайте-ка не будем заостряться на мелочах и неустройстве. Это же для нас всё временно.- И увидев подходящего в круг большого юмориста и рассказчика Володю Кривоносова, у которого каждый день происходили невероятные приключения, прошу: - Володя, расскажи народу, что с тобой сегодня приключилось.
  
  
   15 июля. ЖИЗНЬ.
  
   Третий день шёл дождь. Никакой жизни. Дождь идёт то мелкий, осенний, то крупный, резкий со штормовым ветром, летящим с Азовского моря. Изредка тучи раздвигались, появлялось солнце. Но ветер дул непрерывно и снова туман застилал долину и торопливые капли дождя стучали по уставшей от мокроты спине палатки.
   Работы на полях и на току прекратились. Машины сиротливо стояли в парке ровными рядами и обиженно блестели мокрыми кабинами. Солдаты, выбежав на минутку из палатки по надобности или просто так взглянуть на небо, снова скрывались под полог и развлекались там, кто чем мог. Даже по вечерам только у самых отчаянных и непоседливых появлялось желание уходить на прогулку. Ребята отоспались, порозовели и написали письма всем, кому хотели. Почта начала работать регулярно. Почтальон заезжал через день и несколько человек плясали, получив весточки. Я тоже получил письмо от отца. Красноармеец гражданской и отечественных войн интересовался положением в современной армии, и немного жаловался на здоровье. Обстановку я ему сообщил, а со здоровьем ему мог помочь один бог - он у меня уже старенький. От любимой писем не было. Я, соблюдая супружескую порядочность, продолжал отправлять сообщения о себе каждые десять дней
   Начальствующие чины за время дождя меня не потревожили ни разу. И я одиноко сидел в своей командирской палатке, отвлекаясь только ходьбой в столовку. Мне случайно попалась книга о Миклухо - Маклае, и я медленно читал, прочитывая все строчки полностью. Был вот такой замечательный человек на Руси. Не первую книгу я читаю о нём и не перестаю удивляться мужеству и целеустремлённости этого человека. Отдал себя науке всего без остатка и умер, не завершив массу дел. Жертвовал собственной жизнью ежедневно и сам понимал это, потому что писал завещания сорок четыре раза и умер, не оставив его. Вся его жизнь и его работа прошли в борьбе за человека, за его право жить счастливо на той земле, где он родился. И, кажется, что всё было так недавно, так близки и понятны нам его идеалы. Просто не верится, что прошла целая эпоха. Но с того времени прошло сто лет. Сто лет назад родился Ленин и перевернул мир через полвека после своего рождения. И жизнь на земле поменялась к лучшему, стала уверенней даже для тех папуасов, которых так стремился привести к новому берегу наш соотечественник.
   Миклухо - Маклай умер. И всё его поколение умерло. И Ленин умер, и другие....Жизнь - миг, время вечно. Всё проходит для одного, но остаётся для других. Я читал книгу, и мне казалось, что время сдвинулось, что не капли дождя залетают через откинутый клапан палатки и падают мне на лицо где-то в затерянном местечке ростовской степи, а солёные брызги океана летят на меня. Шквальный ветер рвал палатку и надувал её как парус. Палатка извивалась всеми четырьмя гранями, хлопала верёвками и скрипела, как будто это была не палатка, а яхта, которая под парусами летела через бушующий океан, гонимая штормовым ветром. О, океан! Романтика. Далёкая "хрустальная мечта детства" об океанах, белопарусных кораблях, тропических лесах, смуглых туземцах под роскошными пальмами или о жгучем белом солнце пустынь. Бананы, кокосы, тропические лихорадки, шальные штормы и невыносимые штили, ямайский ром - все эти слова прекраснейшей музыкой звучали в опьянённой приключенческими романами детской голове. Прошло время, Реальная жизнь тружеников моря, прочувствованная лично, разрушила увлечения несбыточным. Осталось грустное воспоминание о детстве, о времени надежд на будущие свершения. А сколько прошло времени в борьбе с самим собой из-за необходимости борьбы за существование, когда приходилось разрываться между надеждами и возможностями, порою лгать самому себе. Сколько прекрасных намерений не осуществилось за эти прошедшие с раннего детства годы. Многое притупилось в сердце, появились другие заботы, другие желания, но где-то в самой глубине души во мне до сих пор сидит отчаянный, дерзкий мальчишка - бродяга, которому всё ещё хочется бороздить океан, быть на вершинах Гималаев, побывать в удивительных странах. И моя жизнь в Бурмундии, в Кыргыстане, путешествия на Саяны и покорение вершин Тянь - шаня и Кавказа были отзвуком детской мечты. Даже в своей теперешней службе я нашёл привлекательность в том, что служба предстоит бродячая, что увижу новые места, встречу новых интересных людей. И становился светлее путь впереди, открывались какие-то новые горизонты. Но толика светлого мала. Окружающая обстановка постоянно напоминает о себе, давит на тебя, заставляет вспомнить, что ты кому-то что-то должен, что тебе нужно... И наваливается неумолимой силой такая страшная апатия, равнодушие ко всему на свете, что руки к любому делу опускаются и становится страшно, так страшно, что чувствуешь как холодеет мозг. Это ужасно.
   И всё-таки человек живёт надеждами и ярким пламенем горит иногда неожиданно пробивающаяся жажда деятельности, когда испытываешь желание перевернуть мир и тогда ничего не становиться невозможным. Мир снова становится широким и светлым. Но развитие редко идёт по прямой.
   Вот и сейчас после короткого возбуждения, вызванного вдохновляющей картиной уборки хлеба, снова что-то захлестнуло меня. Мне не тоскливо сейчас. Просто как-то равнодушно. Я веду свою работу, шумлю, кричу и ругаюсь с солдатами и местным руководством, но проходят какие-то минуты и мне всё равно, как будто меня здесь и нет. Какой сегодня день, какой час - мне безразлично. И я не пытаюсь вырваться из этого невозможного оцепенения силой собственной воли. Всё это скверно. Я сам это понимал, что плохо, что такое не проходит просто так и надлом может стать ещё хуже, но ничего не мог сделать, кроме путаных рассуждений с самим собой, что жизнь у человека одна.
   Тихо стучит по палатке дождь. Через клапан ничего не видно, кроме сплошной серости и вокруг тишина, нарушаемая только глухим тоскливым мычанием племенного быка на соседней ферме. "Ему - то бы чего мычать?"- подумалось мне. И это всего в сорока километрах от одного из крупных городов Союза. Самая что ни наесть деревенская тишина. А вокруг гусятки, утятки, поросятки. По ночам ясные крупные, промытые дождём звёзды и тот же дождь; днём дождь и солнце. И на полях мокрый необмолоченный хлеб, который ждёт страна. Но, к сожалению, климат ещё науке неподвластен... А может это и к лучшему, что не подвластен. Самодуры - правители такого могут натворить.
  
   Я лежал в палатке на грубых нарах, брошенных поверх совсем провалившейся сетки, и потихоньку мыслил, придерживаясь древней формулы о том, что "пока я мыслю, я существую". Хотя современная мысль её переделала на "пока не мыслю - живу". И все другие мысли крутились вокруг этих двух понятий. На улице немного просветлело, а за палаткой послышались тяжёлые шаги и через мгновение полог откинулся и в палатку ввалились Василий Иванович с Багиным. И уселись на ящике из под консервов. Немного помолчали. Потом я спросил:
  - А что, Василий Иванович, может белого доставили?
  Вася подбоченился, подкрутил усы и согласно заведённому ритуалу ответил:
  - Так точно, Леонид Иванович! Я один ящик велел оставить, а остальное в роту.
  - Хорошо... А чем ещё порадуете?
  - Да съездить бы надо, - заикнувшись сказал Багин,- в Самару, посмотреть на что-нибудь. ( Самара - станица Самарская ) Как Вы на это смотрите?
  - В овраге не утонете?
  - Нет, мы по бровке
  - Ну что ж, валяйте, но только не допоздна.
  
   К вечеру прояснило, ночь была сухая, а утро солнечное. К обеду дороги подсохли и, пообедав, я с Володей Александровым поехал в центр, в роту узнать новости, посмотреть на командиров и отметиться в своей благонадёжности. В роте были только начфин Христофор Речкин и зампотех Костя Халаев. Они сидели за столом напротив друг друга, когда мы с Александровы вошли, и не говорили, а лаяли, не особенно выбирая выражения.
  - А откуда я знаю, где пропадает этот сивый мерин, - орал Христофор, - я его жду уже третий день. План горит, дождь идёт, надо простои оформлять, а он жену вызвал и с ней по магазинам за тряпками разъезжает. Только от шофёра и узнал, где он бывает и когда где появляется.
  Халаев слушал молча и не возражал
  - Хватит, Христофор, хватит! А то скоро всех великомучеников заставишь в гробах переворачиваться, - сказал я, протягивая руку для пожатия. -Привет, товарищи офицеры.
  - А, Лёня, привет! Как жив? Здорово, Володя. Давненько вы к нам не заглядывали, зажрались на государственных хлебах, - заорал в том же тоне Христофор. - А мы вот с Костей обсуждаем, что делать с командиром. Смотался с бабой и концы в воду. А у меня план только на тридцать процентов выполнен. Начальник штаба вчера звонил, требует сводок и оформления простоев по погоде, а я ничего сделать не могу. Зашёл к директору, а тот меня гонит:"У меня комбайны из-за вас день простояли, а вы мне со своими машинами. Вы солдаты, вы помогать приехали, а не простои считать! Вот и помогайте". И в райком барабанит тут же: "Караул, грабят!" Ему ведь что - он герой соцтруда, при месте и всегда прав будет. Хоть и понимает, что мы на хозрасчёте, а всё равно своё будет гнуть. Нам же ещё и попадёт. Сегодня, наверное, из батальона кто-то приедет разбираться с нами.
  - Да, то что здесь наглецы, это точно, - присоединился к Христофору Костя Халаев. - Я в ихний гараж частенько по делам заезжаю. Так вот, как только мы приехали, они все свои машины поставили на прикол, ремонтируют, техуход проводят. Я спрашиваю механика, что ж мол это так - уборка идёт, а вы все машины в ремонт поставили. А машин у них немного - немало - сотня с хвостиком, больше, чем у нас в роте. Если б нас не было, они и сами бы справились. Сейчас им что - мы вкалываем, они курят табак и над нами смеются, что мы работать не умеем. А тормозную трубку попросил... Так послали так далеко, что быстрее в Горький на автозавод съездить. Я бы на них за каждую минуту простоя акты оформлял за такое дело. Пусть денежку платят за то, что держат машины без работы. А то мы терпим убытки, а они премии за хорошую работу получают.
  - А всегда получает тот, кто работать умеет по - социалистически, - вклинился в разговор, смотревший до этого газеты, Володя Александров, - вот у меня начальник в гараже всегда премию сделает, как бы не работали у него. И он получает, и все шофёры, и остальные работники. Я, например, на своём кране часто не выполняю норму, потому что работы просто не бывает, а сорок процентов премиальных отдай и не греши. Как уж он всё проводит, не знаю, только понимаю, что дело своё он знает. И даёт возможность областному начальству премию получить и министру тоже. Так и здесь, директор умеет дело делать и премии получает, а вы вместе с ротным не умеете ничего провернуть, ничего и не получите.
  - Верно, Володя, - Христофор аж в ладоши захлопал, - ты туго все эти дела понимаешь. Пойдём - ка ко мне в писаря, а то мои алкоголики и меня пропьют. Третий день обеих только у магазина и вижу.
  Александров засмеялся
  - Нет уж, товарищ начфин, моё дело шофёрское. Да и кто командира возить будет. А ротного не брани. У него жена в такую даль приехала - значит баба что надо. Мой командир от своей ещё ни строчки не получил. Такую бабу ублажать надо.
  - Я ж твоему командиру ещё в Золино говорил, что с женой хорошо прощаться надо.
  - Вот разболтались, - пробормотал я. - Что больше и поговорить не о чем!
  - Отчего же не о чём. Я твоему Володе серьёзно предложение делал. Смотри, шофёр, пожалеешь. - Христофор встал, потянулся. Высокий, здоровый, поправил гимнастёрку, прошёлся по комнате. - А не бросить ли нам это пустое дело, ребята. Командира так и так не дождёмся - отирается где-нибудь в Зернограде. Начальства ждать ни к чему; надо будет нас найдут. Не поехать ли нам пиво попить, здесь совсем недалеко. Как ты, Костя? Этих с заимки я не спрашиваю, по глазам вижу, что согласны.
  
   Назад с Александровым возвращались, когда солнце пряталось в подсолнечнике. На пути заглянули во второй взвод, сделали отметку в книге гостей и пригласили командира младшего лейтенанта Гулькина к себе в гости. Приглашение было с благодарностью принято, и мы с Володей возвращались с чувством полезно проведённого времени. Володя вёл машину легко и уверенно. На поворотах визжали скаты и дверка кабины сливалась с телом..
  - Что вечером делать будем? А, командир: - Володя крутил баранку и смотрел вперёд. - В Краснобатайск может поедем. А то там одна два раза меня спрашивала, что мол ваш командир по вечерам не появляется. На речке свой человек, а вечером его нет. Не догадываешься, которая?
  - Отчего ж, догадываюсь, но не понимаю...Впрочем к жизни надо относиться проще, не так ли?
  - Вот уж не понимаю тех, кто закручивает. Я всегда ставлю вопрос прямо - любить будем!? Не будем. Нечего время терять - иду искать другую. Вот, например, перед отъездом я что выкинул....
   Володя крутил баранку и начал рассказывать одну из своих невероятных историй, в которых он был непременно действующим и почти всегда главным лицом.
  
   Станица Краснобатайская густыми кварталами раскинулась в нескольких километрах от нашего лагеря. Расположенная за бугром, она не сразу обнаружила себя, но бойцы есть бойцы. На второй день пребывания Валерка Бурунов вылетел пулей из машины, не дожидаясь остановки колёс и, съедая слова, выпалил: " Ребята! Во! Всё есть - река, пиво, вино, а девчонок - море!" Бурунов сопровождал рассказ такими убедительными жестами, что мне большого труда стоило удержать в рабочем настроении половину людей, которые, не дожидаясь разрешения, собрались броситься пешком в такую славную станицу.
   В Краснобатайскую я выбрался через несколько дней на пруд. На отлогом берегу лежал бог весть откуда появившийся песок, чистый, в крупиночку. За песком нежным изумрудным блеском светилась молодая трава, а на песке лежало всё неохваченное трудом население от самых маленьких до почтенных старцев. Иногда появлялись и рабочие люди, но они, не в пример остальным тунеядцам, томящимся под жарким солнцем, быстро сбрасывали с себя одежду, прыгали в тёплую воду, старательно полоскались и также быстро уходили. Все солдаты находились в группе тунеядцев. Половину я отпускал с утра, половину с обеда. Но объём работ каждой группе давался дневной и никто не обижался. И скоро никто не мог угадать в загоревших мужественных телах недавних бледнозадых северян.
   Ребята у меня в основном, молодые. Поэтому я ничуть не удивился, когда увидел молодых девчонок в их кругу. Ребята все старались напропалую. Звонкий смех стоял над прудом не переставая, иногда сменяясь визгом очередной невинной жертвы, которую волокли и с размаху кидали в воду к всеобщему удовольствию. Может кому-то из местных ребят и не нравилось нашествие пришельцев, но станица была крупна сама по себе, чтобы кому-то девчонок не хватало. А ссориться с организованным воинством, возможно было только крупной организованной группе.
  - Казачки, - деловито и с заметным оттенком гордости за необычайное знакомство, пояснил мне Коля Импортный. Импортный - кличка, пришедшая с ним из гражданки, которую он не раскрывал, но отзывался. С абсолютно белыми густыми волнистыми волосами и голубыми глазами он был заметно красив и походил на Есенина по книжным портретам поэта. Знал об этом, гордился и не расставался с томиком стихов Есенина. Только отросшая за время службы тоже белая борода и отличала его от образа. "Вдвоём с Серёгой мы шагаем по Петровке"1, - повторял он каждому новому лицу, видевшему в нём сходство с Есенины. И тут же раскрывал при этом книгу на странице с портретом. " Не жалею, не зову, не плачу...", -читал Коля наизусть. " А ты поплачь, - советовал ему очередной местный шутник. И Коля бросался на обидчика с кулаками, крича тому, что он кретин и что тому надо читать только сказку про золотую рыбку и затем идти её ловить, чтобы попросить чуточку масла для смазки мозгового аппарата. Вот и сейчас, вдохновлённый знакомством с казачками, он достал из кабины книгу и сказал: "Пойду, почитаю".
  
   До ужаса приятно быть молодым. Я тоже по всем параметрам ещё не старый - тридцать стукнет только на следующий год. Но чувствую себя совершенно взрослым под тяжестью прожитого, когда смотрю на своих ребят, в которых кровь бродит как молодое вино, на их искреннее волнение, переживания, которые они не в силах скрыть, на их радость открытий и переживаемых чувств и самому хочется стать как они. Зайдёшь в общий круг, скажешь несколько красивых слов и обожгут тебя ждущие любви девичьи глаза. И неспокойно дрогнет в груди сердце. И зная, что это не твоё, отойдёшь побыстрее от пылающего огня, остынешь и только грусть лёгкая и спокойная охватит и разойдётся по телу расслабляющим импульсом.
   Казачки все как на подбор: крепкие, красивые, самолюбивые и своенравные. Язык, оттянутый вековыми казацкими устоями, остёр и нестеснителен и не один солдат обрезался в кровь, пытаясь пройти по краешку. Но они были молодые женщины и души их девичьи тянулись к любви и неспокойно им быть одинокими. И скоро жизнь моя как командира, отвечающего за состояние, здоровье и жизнь своих подчинённых, стала неспокойной. По вечерам ребята окружали меня и начинали говорить о девчонках, о том, как они их ждут, какие они красивые, пригожие, ласковые, что они не могут обмануть ждущих казачек. И да простит мне моё начальство за нарушение приказов и инструкций. Я отпускал пару машин в станицу под ответственность Василия Ивановича или кого-то другого.
   Ночи были короткими, прогулки длинные и с каждым днём становились длиннее. Некоторые из ребят вообще возвращались лишь к началу работ. Я начинал отчитывать их, а они меня уверяли, что с работой не подведут.
  - Всё путём будет, - не раз говорил мне Володя Кривоносов, который мог гулять ночь и работать целый день не уставая.
  - Не беспокойся, командир, мы всегда всё сами сделаем, убеждал меня Василий Иванович, и кучерявая голова с военной фуражкой делала его похожим на казака с лубочной картинки, улыбалась и хитро подмигивала.
   Так и шла военная любовь. На пруду я бывал вместе с солдатами, а иногда только с Володей Александровым. Два раза навестил станицу вечером для полного знания обстановки. Там в сквере городского вида под развесистыми тополями была бетонная площадка с музыкальной раковиной, которой заведовал местный диск-жокей и ежедневно с десяти вечера крутил танцевальные мелодии. По аллеям стояли лавочки, и на все время танцев работала в маленькой будочке продавщица мороженого. Неяркий свет лампочек, развешанных среди ветвей, создавал уютный полумрак, скрывая тех, кто стоял в стороне от площадки. Тут -то и было место встреч и свиданий. Танцы проходили спокойно и лишь когда группой появлялись мои воины, на несколько минут возникало оживлённое волнение. Но знакомые находили друг друга и только кирзовые сапоги увеличивали шарканье на бетоне. Я оба раза просидел в тени на лавочке и уезжал, когда площадка редела. Уезжал один, так как Александров задерживался.
   А мои ребята ошалели от южного солнца и горячей крови казачек. Светила ли по ночам луна и блестели крупные в кулак звёзды или было пасмурно и ночь --хоть глаза выколи, уходили и уезжали ребята в станицу. Когда началась работа и заставляла задерживаться в полях допоздна, машины стали уходить индивидуально, не заезжая в парк. Но случаи, когда меня не предупреждали, были редки. И я не досаждал их упрёками - куда денешься, любовь!
   Возвращались солдаты из станицы и поздно, и рано, весёлые и грустные. Валерий Бурунов, симпатичный весёлый брюнет, доверчивый и простодушный, за что ему часто перепадало от шуток Володи Александрова, ворвался однажды в лагерь в два часа ночи и заорал диким от восторга голосом:
  - Парни, парни! Она меня любит! Ура! Она сказала, что жить без меня не может.
  А утром проснулся раньше всех и ко мне:
  - Леонид Иванович, на сегодня давайте самую трудную работу, только вечером я на своей машине уеду.
   Бывало и наоборот. Виктор Гранолин, высокий, стройный и сильный, бочку с маслом один ворочает как хочет, лежит утром с горящими глазами и постнейшей физиономией. Подхожу:
  - Виктор! А кто работать за тебя поедет? Уговор ведь дороже всего - кто гуляет, тот и работает. Не так ли?
  Он поднимает умоляющие глаза:
  - Леонид Иванович, хоть убивайте, не могу. Одно расстройство кругом.
  Хлопнешь такого по плечу и пойдёшь искать запасного. Кстати из-за этих свиданий начали работать на машинах все запасные, которые по началу только дневалили и хозработами занимались. И это примирило отношения между машинными и не машинными солдатами.
   Гордые были казачки, не всем по плечу. Три дня весь взвод хохотал над любителем поэзии Колей Импортным. Трое казачек, не мудрствуя, взяли этого маленького Дон - Жуана в солдатской робе и отлупили в укромном месте своими нежными, но оказавшимися тяжёлыми ручками за то, что он по очереди объяснился всем троим в своей необычайной поэтической любви. Коля так больше и не появился в Краснобатайской.
  
   Среди казачек, контактирующих с молодой солдатской массой, была одна девушка, на которую я обратил внимание в первый же раз, когда появился на пруду и никаких контактов ни с кем ещё ни у кого не было. Все на пляже занимались чем угодно, а она одна читала книгу, прикрываясь широкой полупрозрачной шляпой. "Читает и читает, - подумал я. - Может выпендряется, а может привлекает к себе внимание отличным от других поведением". И забыл про неё. Но когда она прошла в воду мимо меня, моё внимание вновь вернулось к ней. Стройная по классике, с большими выразительными чёрными глазами она походила на гречанку, турчанку, арабчанку, но только не на славянку. Сразу же вспомнился роман М.Шолохова "Тихий Дон", где отмечался род Мелеховых нездешней красотой, оттого, что дед Григория привёз с войны пленную турчанку и сделал её своей женой. Тосковала турчанка и умерла быстро. А род Мелеховых пошёл сильный и горячий характером с резко выраженными восточными чертами лица. На вид ей было двадцать - двадцать два года. Турчанка - гречанка прошла туда и обратно никого не замечая. Даже на возглас Володи Александрова " посмотрите, какая " бровью не двинула.
   Но через два дня я увидел её вместе с другими девчонками в кругу своих ребят и познакомился. Нина была постарше первого моего впечатления, в разговоре чувствовалась образованность и опыт общения. Никого из ребят она не осчастливила особым вниманием, была ровна со всеми и остро подкалывала настойчивых. Так что она получила кучу друзей, уже не старавшихся завлечь её в романтические отношения. Была на пляже в кругу внимания и на танцах кружилась со всеми приятными ей кавалерами.
   Мне нравилась её добрая хорошая улыбка, которая делала её лицо очень привлекательным, и живость мысли, мгновенно реагирующая в разговоре на любые темы. Она была по делам в Горьком несколько дней, и это делало знакомство более близким. Часто на реке беседы скатывались с ровного берега общих тем на острую кромку чувств, но я всегда старался уйти от них, и мои попытки не были неуспешными.
   Как - то я спросил её, не от Мелеховых ли идёт её род. Она рассмеялась и отрицательно покачала головой. Я сказал, что жаль, т.к. с Доном и его людьми в настоящей мере вся Россия познакомилась по роману Шолохова. И значит, мы были бы старыми знакомыми. А старое знакомство не забывается и обязывает быть добрыми друзьями. Она улыбнулась на это как - то не весело.
  
   Володька резко тормознул, я сорвался с сиденья и влетел головой в стекло. Несильно. Александров захохотал довольный:
  - Задумался, командир. Я смотрю, не спит ли, и решил разбудить. Столовая скоро. Неплохо бы и отужинать.
  - Ладно. Поужинаем и в Краснобатайск.
  - Отлично, командир. Нина меня заела вопросами.
  В столовой было пусто. В углу только сидел мой диспетчер Шурик Котов, водитель 1 класса, которому надоело водить машины. Он сидел перед большой миской с малосольными огурцами и с удовольствием закусывал.
  - А, Леонид Иванович, - увидал он меня, - как дела? А то я тут с бухгалтером разругался из-за расстояний в маршрутных листах и в накладных. Она баба не психованная, случайно? Начала орать так, как будто я к ней приставать при людях начал. Кричит, что мы не армия, а грабители. А я сам по спидометру все расстояния до метра проверил. Не выдержал я, и драть от неё. Думаю, командир приедет, разберётся.
  - Разобрался я, Шурик. Никому ничего не надо. Врём друг дружку, и деньги в кружку, как говорится в присказке. Министерство обороны, говорят, богатое. И недодел, и передел сравняет. Так что живи спокойно и не волнуйся. Кстати, машины выходили на работу?
  - Да уже почти все возвратились. Кривоносова и Гранолина только не видно.
  - Ну ладно. Володя, как там повара? Нашёл?
  - Есть, командир, сейчас похлёбка будет. Огурчики малосольные, яблоки, компот. Вина бы ещё!
  
   Пробыв часок в лагере и проверив все дела, мы с Володей отбыли в Краснобатайск. Площадка уже работала и первых, кого мы увидали, была Нина с подругой.
  - Вот, Нина, командира тебе привёз, как заказывала, - сказал Володя.
  - Вот болтун дурной, - ответила Нина и улыбнулась, - потанцуешь со мной, командир.
  
   Когда я по обыкновению собрался покинуть круг веселья в его самом разгаре и начал прощаться, Нина остановила меня и сказала:
  - Подожди, куда ты так торопишься? Может быть спать? И почему ты не хочешь побыть с нашими девчонками, разве они тебе не нравятся?
  Я посмотрел на неё внимательно и серьёзно. Глаза её чего - то ждали.
  - Очень нравятся ваши девчонки и особенно та, которую зовут Нина. У меня жена в Горьком, Нина!
  - Я знаю, какая у тебя жена. Мне Володя рассказывал.(эх, и болтун этот Александров!)
  - Всё равно, милая, я не хочу оставаться с тобой наедине в такую ночь, потому что ничего мне не останется, как говорить тебе о любви, нежной и страстной. А её нет, и я не буду тебе лгать. Такая ложь женщине, которая мне нравится, будет угнетать меня. Чувства от такой лжи размываются, и нет больше ничего в человеке, кроме голого рационализма в удовлетворение сексуальных потребностей. Стоит ли так жить!?
   Нина слушала меня, и глаза были грустными
  - Не надо грустить, Нина. Пойдём, я отвезу тебя домой.
  Я крикнул Александрова и взял у него ключи от машины.
  - За твою болтовню сегодня домой вернёшься ножками.
   - Очень рад, командир. Береги свою красавицу.
  Нина погрозила ему кулаком. Мы сели в машину. Я запустил мотор и спросил : "Куда?" Она прижалась к моему плечу и махнула рукой вперёд. Дорога оказалась длинной. В лагерь я вернулся с рассветом.
  
   Я сижу на току в каптёрке. Рядом со мной сидит начальник тока, толстый, высокий и неповоротливый хохол, лузгает семечки и, пересыпая речь русскими и украинскими словами, рассказывает мне различные истории и басни про совхоз. Напротив, за дощатым столом сидит молоденькая учётчица и состязается в остроумии с Багиным и Василием Ивановичем, которые сыплют слова, перебивая друг друга и мешая себе. Девчушка заливается звонким смехом. Ей приятно внимание двух взрослых мужчин. На окне надрывно гудят мухи, за окном, как раз напротив стоят весы, на которые то и дело подходят машины. Водители заходят в каптёрку отмечаться, справляются о новостях и снова уходят в рейс.
   Завтоком я слушал невнимательно. Ничего интересного он рассказать не мог, так как живёт здесь всего несколько лет. И потому перебирал сплетни и анекдоты. Меня же мучил другой вопрос. Несколько дней подряд водители жаловались мне, что на току им регулярно недовешивают 30 - 50 килограммов. Почему? Это - то я и пытаюсь понять. Зачем это делают? Воруют! Не должно бы. Слишком всё откровенно делается. А если что другое, то что? Если недовес помножить на количество принимаемых машин, то понятно, что на току образуется очень много лишнего зерна, а для нас немалая потеря в тонно - километрах, и получаемых батальоном денег. Не додумавшись ни до чего хорошего, толкаю в бок прикорнувшего хохла.
  - Иван Антонович, почему весовщица регулярно с каждой машины сбрасывает полцентнера веса. Как это всё понимать?
  Он посмотрел на меня удивлённо.
  - Как это почему? Положено. Из кузова горсть - другую зерна не выгребают, мусора дополна, воробьи с тока растаскивают. Не в тюрьму же садиться за нехватку. Вот и подравниваем маленько.
  - Н-да, - почесал я подбородок, - А не много ли вы подравниваете? Или, быть может, воробьи с мешками прилетают:
  - Нет, товарищ лейтенант, в самый раз,- и завтоком снова задремал.
  
   Завтоком всё в самый раз. Он сидит в тени, лузгает семечки и легонько посапывает. А мне не в самый раз. Мне непонятно. Оставляю Багина на руководстве, а сам иду к управляющему.
  - Христофор Романович, как бы вы мне всё объяснили подоступнее.
  - А что объяснять, всё правильно. Так у нас давно принято.
  - Но если так, то вы наказываете наш батальон на ... тысяч рублей и молчите про себя, надеясь, что мы не заметим, а армия всё спишет. Не так ли, товарищ начальник?
  Управляющий болезненно сморщился, как будто я ляпнул что нибудь неприличное в его адрес.
  - Леонид Иванович, но это же пустяки. Стоит ли говорить об этом. Что тебе жалко? В том году срочной службы часть стояла, так те ничего не спрашивали, а только делали. А ты то и дело лезешь в эти километры, килограммы.
   Я посмотрел на управляющего внимательно и второй раз со времени приезда его вид вызвал у меня неприятное чувство.
  - Послушайте, Христофор Романович, при чём здесь малость. Да и совсем не малость. Совхоз - государственное предприятие и батальон - государственное предприятие. И у каждого свой карман. Так почему Вы считаете, что Ваш карман лучше моего! Давайте - ка что-то делать, чтобы этот недовес, как и заниженный километраж нашей работы не касался. Вы делаете своё дело, мы своё. Пусть кто что заработает, то и получает.
  - Ничего у нас не выйдет, Леонид Иванович. Ничем я тут помочь не могу. Если директор прикажет сделать перерасчёт, тогда всё будет, а так нет.
   Просто "нет" меня также не устраивало. С Багиным едем в роту. Там как обычно один начфин, Христофор Речкин.
  - Это, Лёня, надо доложить ротному и пусть он с директором решает, - решил всю проблему Христофор. - Мне до этого дела нет. У меня вот накладные и больше никакие документы я не признаю. А расстояния, привесы, недовесы - не моя забота. Хотя нам всё это надо бы учитывать. Глядишь, на червонец - другой побольше бы получили.
  - Червонец это хорошо, это сорок кружек пива и пять сырков плавленых, - быстро перевёл я деньги в товар. - А где ротный? Я его третий день хочу увидеть и всё никак.
  - Был он тут часа два назад. Сказал, что поехал в четвёртый взвод. А Венька Тараканов вот только что уехал, говорит, что и близко не было. Наверное, рванул куда-нибудь, чтобы потом при случае сказать, что его тут не было и он не причём. А ну покажи, на сколько тебя недовесили...Да прилично... Сходи в дирекцию, поскандаль сам.
  - Ну уж нет. В армии не положено подчинённому лезть вперёд начальника. У себя на работе я бы полез, если б был уверен в правоте, как сейчас. Так что вот так, дорогой начфин.
  - Плюнь тогда. На премию всё равно заработали, а министерству обороны хватит. А не хватит, им из бюджета подкинут.
  - Вот и утешил экономист рядового, беспартийного. Сам же говорил, что экономику надо уважать и подчиняться её законам, что всем будет плохо, если не будет этого уважения, а что болтаешь. Не стыдно?
  - Если никому не стыдно, то мне что. Новый закон провозглашённый вождём "Экономика должна быть экономной" в действии. Мне от своей службы не жарко, не холодно Ты к себе. Передай привет Кривоносову с Александровым. Хорошие ребята у тебя. Салют!
  - Салют!
   Мы с Багиным вышли.
  - Не выходит что-то ничего с этим совхозом у нас, сказал Багин. - И расстояния занижают здорово. На каждом рейсе километра два-три, а на полях и больше. Ребята давно обижаются. Я тут два дня проверял сам, всё точно. Жмоты они какие-то даже по мелочам. Да нам - то, пожалуй всё равно, зарплаты нет, как - нибудь протянем и ладно. Лишь бы зерно с поля вывезти, а там потихоньку по рейсу в день на элеватор.
   Багин редко говорил помногу сразу и видимо устал. Подошёл к машине, обошёл вокруг, достал сигареты.
  - Давай, Леонид Иванович, закуремо что ли сделаем, а потом поедем. Может, в Батайск заскочим. Там махорочка в магазинах есть.
  - Давай заскочим, посмотрим.
  
   Вечером повздорил с управляющим, выложил ему своё мнение о недовесах и недомерах и не дал ему машину на следующий день для хозяйственных нужд, сославшись на то, что мы прибыли возить зерно и только зерно. Он пошёл на рацию жаловаться директору. А я, вернувшись в расположение, обругал ни за что попавшегося под руку Кривоносова, и от этого закипел ещё сильнее, чувствуя и понимая своё бессилие в этой системе развитого социализма, когда "экономика должна быть экономной", а зарплата - лишь бы с голоду не помереть. Чтобы не натворить бед, ушёл к себе в палатку, дёрнул сто пятьдесят из канистры, которую поставили мне ребята, и лёг спать.
   Утром настроение не поправилось. Служба не шла на ум и казалась бесполезной и ненужной. Плохо проведённая ночь давила на меня, и желчь бежала по моему лицу. Я готов был броситься на каждого. Солдаты побыстрее садились в машины и уезжали от греха. Лишь Кривоносов подстелил у колеса бушлат и спал сном праведника. Я пошёл было к нему, но меня на полпути остановил его командир Николай Татаренков -
  - Леонид Иванович, ты уж не трогай его, он под утро приехал. Вчера две с половиной нормы сделал. - Татаренков был справедливый командир, и я остановился.
  - Ладно. Пусть спит, ударник коммунистического труда. - И пожаловался Татаренкову, - муторное настроение какое - то, Николай.
  - Что такое? Жена, может, не пишет?
  - И это тоже. Только что - то всё - таки другое. Недоволен я собой, а за что - не знаю.
  - Развеятся надо или ещё поспать.
  - Наверное, Николай, наверное. Ты покомандуй пока, а я пойду, полежу, авось пройдёт.
   Долго лежатьть мне не пришлось. Воле палатки раздался шум мотора, скрип тормозов и голос Кости - зампотеха:
  - Сугробин! Вылезай, хватит спать.
   С кислой физиономией я выполз из палатки. У своей ободранной летучки стоял Халаев и скалился
  - Как живёте, товарищ Сугробин?
  - Вашими молитвами, - буркнул я
  - Сколько у тебя машин в работе?
  - Все, кроме моей.
  - Хорошо, товарищ Сугробин. Происшествий нет?
  - Что ты привязался ко мне, товарищ Сугробин, товарищ Сугробин. Делать нечего, иди хлопни стаканчик и сосни. Места у меня много, палатка на восьмерых. Дела есть - тоже сосни. Вечером разберёмся.
  - Ладно, Лёня, не кипятись, а то пару на службу не хватит. У тебя всё нормально и я рад. А то вчера в третьем взводе у Шваньди один пьяный дурак машину угнал, разбил, в кустах бросил, в сам сбежал. В Ростове уже поймали. Сидит сейчас в комендатуре. Сахаров с утра за ним поехал, чтобы к подполковнику в Зерноград доставить. А ротный бегает как наскипидаренный и пищит - что делать будем, как докладывать будем, попадёт ведь всем. Под конец совсем спятил: говорит, может ты съездишь к комбату и доложишь. Я матернулся, и к тебе. У тебя на ребят посмотришь и душой отдыхаешь. А там некоторые такие сволочи попались: только пьют и пляшут.
  - Дела невесёлые. Но у меня тоже не так весело, как издали кажется. Вчера вот с управляющим вдрызг разругался. Будем ли здороваться теперь при встречах!?
  - Это жистя, рассосётся. А как у тебя Кривоносов живёт? Командир наш боевой спит и видит, чтобы он на чём - нибудь подзагорел. Видно чем - то поддел Володька командира, пока возил его личную персону.
  - Кривоносов? Жив, здоров, дрыхнет на стоянке под машиной в холодке, поздно с прогулки вернулся. Оставил я его для себя, пусть отдохнёт.
  Костя достал сигареты. Мы закурили, помолчали. Костя повертел головой: и снова ко мне:
  - Так, так, Лёня. Значит всё нормально
  - Наверное, - пожал я плечами, - боевой листок висит свеженький, чернилами ещё пахнет; агитация висит, дежурный сидит, яма смотровая выкопана, машины на трассе и командир отделения на месте.
  - Так тебе и делать нечего. Тогда вот что: заводи машину и поедем отсюда от этой мутоты на чистое место в сторону от больших дорог.
  - Что ж, товарищ Халаев, коль командир приказывает, надо выполнять приказания.
   Растолкав Кривоносова, я посадил его в машину досыпать, сказал Татаренкову, что отбыл с зампотехом в поисках запчастей и повёл машину в сторону от посёлка. Костя на летучке за мной. Через полчаса пересекли Бакинское шоссе и въехали в станицу Самарскую. У железнодорожного вокзала купили в магазинчике четыре бутылки белого портвейна с медалями, на базаре купили огурцы и яблоки.
  - Лень, а Лёнь, может девочек поищем.
  - С таким - то настроением!? Но можно и поискать, - согласился я, Но Костя уже передумал.
  - Ладно, оставим это на следующий раз. Поедем на речку.
  
   Солнце изредка щурилось, прячась за редкими неплотными облаками, от набегавшего из - за бугра ветра. Вода покрылась мелкими складками и блестела серебряной чернью. Не было ни шума моторов, ни столбов стоящей пыли. Жизнь резко сдвинулась к лучшему. Щемящая тоска, не дававшая спать всю ночь, понемногу рассосалась вместе с вином из сердца по всему телу. Тело расслабилось и наступило то блаженное состояние, когда чувствуешь себя сильным, красивым и счастливым. Радость брызгала солнечными лучами и разбивалась в воде на осколки. Мы кидались в воду и собирали его ладошками. А устав от погони, лежали под теплым солнцем, жевали сладкие яблоки, поплёвывали косточками и перебрасывались ничего не значащими словами. Возвращались, когда жёлтые головы подсолнухов сравнялись по цвету с зелёными листьями..
  - Как отдохнул, зампотех?
  - Всё отлично. Как будто выходной отгулял. Без отдыха работать трудно. Эх, жаль, девочек не было.
  Кривоносов, который давно уже был в форме, пообещал:
  - Приезжай, Костя. В следующий раз я это дело возьму на себя.
  
   В отделении Василия Ивановича оказалась книга "Быстроногий Джар". Книга о жизни и приключениях доисторических людей; книга детская, но читать приятно. Было там добродушное племя андоров и был у них боевой клич "ЯРХХХ!" В отделении кто - то крикнул "ярххх", кто - то поддразнил, кто - то подшутил и пошло. По утрам и вечерам целые абзацы наизусть летали в воздухе. Кто - нибудь один, проснувшись раньше всех, начинал:
  - Посмотрев вокруг и увидав, что солнце высоко, племя андоров поднялось и вышло из пещеры, - и тут же орал, - подъём!
  И поднимались.
   После завтрака:
  - Позавтракав молодым слонёнком, племя андоров отправилось в путь.
  Все - "ЯРХХХ" И шли заводить машины.
  "ЯРХХХ" - кричал один, подходя к машине и, если там кто-то находился, оттуда немедленно раздавался ответный рёв - "ЯРХХХ"
  
  - Леонид Иванович, - кричал Гранолин из кабины, - я сегодня только до шести или ставьте запасного.
  - Хорошо, Виктор, приезжай к шести. И Виктор приезжал к шести, торопливо мылся и летел в Краснобатайск к подруге.
  
  - Леонид Иванович, - подъезжал управляющий, - опять комбайн простоял пятнадцать минут без машины, разберись.
  - Хорошо, Христофор Романович, еду.
  
   Приходит завхоз, потом ещё кто - нибудь и ещё, и ещё. И так весь день и каждый день. Из батальона у меня никого больше не было, ротное начальство в лице командира, наезжало редко, ругало мало, и делало ещё меньше. Чаще других заезжал замполит Сахаров и то потому, что у меня всегда находилось, чем угостить.
  
  Я вставал в шесть утра, ложился не раньше двенадцати. Выпускал утром машины в рейс, вечером принимал, днём выезжал на линию и, в общем, делал всё, что было записано в инструкции, разве что, кроме того, что не запрещал солдатам уединяться с женщинами ни в саду, ни на пляже, ни в станице. Жизнь шла своим чередом: дни по минутам, недели по суткам отсчитывало время. Вышел июль на третью декаду, кончалась уборка на полях. Редкими становились полоски несжатого хлеба, а на убранных массивах полей чёрными жуками рычали и ползали тракторы, подготавливая землю к новому урожаю.
  
  
   6 августа. ПУТИ-ДОРОГИ.
  
   Может быть, кому-то и обычно и обыденно постоянно быть в состоянии перемещений по планете, но жизнь моя армейская не перестаёт удивлять меня своей необычной страстью к перемене мест.
   Сегодня шестое августа. Рота сидит в эшелоне, который проскочил через Волгу у Куйбышева и сейчас мчит к Оренбургу. Снова вздрагивают вагоны на стыках, снова мелькают города и сёла, снова тысячи километров ложатся под колёса поезда, увозящего нас на восток. Снова письма, шедшие на Ростов будут искать адресатов через министерство обороны и дойдут или затеряются в дебрях почтовых переадресаций. Я так и не получил никакой весточки от Марины и если она что - то отправила, то ...
   Да и откуда знать нам свои пути. И если бы ещё пять дней назад кто - ни будь сказал мне, что сегодня я буду сидеть в поезде перед Оренбургом, я б рассмеялся ему в лицо, хотя и пять дней назад я был уже далеко от Ростова и приветливого Краснобатайска, где осталась Нина, которой я так и не сказал, что люблю её и обещал только не забывать, и дать о себе весточку.
   Но у солдата шального особого батальона жизнь особая. Думать не его дело; главное для него точно выполнять приказ. Сейчас солдаты стучат костяшками домино, курят, сменяя цигарки одну за другой, и смотрят в двери грузового вагона на убегающие тени. А всего то десять дней назад, в последние числа июля, остановилась кипучая страда на приазовских землях. В отделении неубранными осталось всего несколько десятков гектаров - работы для всех комбайнов на несколько часов. И перед нами чётко вырисовывался заслуженный отдых после напряжённого труда, труда без компромиссов и с обществом и с самим собой.
   На следующий день я наметил общее техническое обслуживание автомобилей и парную баню для личного состава. Банщик в Краснобатайске обещался греть баню с самого утра. Василий Иванович с Николаем Таракановым готовили торжественный ужин, а я с Багиным и диспетчером Шуриком Котовым сидели на КТП и проверяли журналы работы, подбивая сальдо - бульдо, как выразился Шурик. Шурик Котов, водитель первого класса, на машине работать не захотел и попросился в диспетчера -
  - Хочу отдохнуть от руля, товарищ лейтенант, - сказал он при формировании. Классных водителей у меня было достаточно, и я не возражал.
  - Сальдо - бульдо в порядке, - сказал Шурик и захлопнул контрольную книгу
  - По этому поводу закуремо сделать надо, - пробасил Багин и вынул сигареты. - Завтра машины с утра просмотрим и в баню.
  - А потом что будем делать: - спросил Шурик.
  - Скажут, Шурик, куда нам спешить, до дембиля далеко, - лениво откликнулся Багин, выпуская густой клуб дыма.
  
   Наступал вечер. Солнце светило ещё ярко, но жара спадала. Поднимая пыль, мыча и бодаясь, прошло с поля на ферму стадо молодняка. Самые молоденькие бычки носились вокруг гурта галопом. Усталость их не брала. Пыль улеглась и снова тишина раскинулась над долиной. Мы с Багиным и Шуриком так и сидели на КТП, переговаривались потихоньку и щёлкали подсолнухом, крупным, ядрёным, нравившемся больше, чем приевшиеся абрикосы и яблоки. Обстановка располагала к приятности - после напряжённых дней наступало расслабление. Мы до того увлеклись своими мечтами о бане и отдыхе, что не расслышали шума машины, на которой подъехал Костя Халаев, и не заметили его самого, пока он нас не окликнул.
  - Сугробин! Почему начальство не встречаешь - Услышал неожиданно я его голос за спиной.
  - Виноват, товарищ зампотех, - вскочил я и распахнул перед ним шлагбаум. - Чем прикажете загладить вину?
  - Вот что, Сугробин, вину тебе не загладить. И ты ещё за это рассчитаешься. А сейчас слушай приказ комбата: прекратить все работы и завтра к шести утра быть на двадцать седьмом километре Ставропольского шоссе со всем взводом и имуществом. Все отчётные документы сдать начфину до двенадцати ночи. Ясно!
  - Ни х... себе, - только и вымолвил я. Багин и Шурик глухо ойкнули. Точно к шести?
  - Без минуты опозданий.
  - Ну дое...ли и подполковника недовесы, недомеры, - смог усмехнуться я.
  - Я тоже так думаю. Он тут приезжал на днях к нашему директору.
  - А куда поедем? - спросил Багин.
  - Я сам ничего не знаю, - ответил Халаев и поднялся. - Ну, ладно, давай собирайся, а я поеду в 4-й взвод, к Тараканову. Он один остался не предупреждён. Будь.
  - Вот так, мальчики! - сказал я Багину и Шурику. - С чего начнём?
  - Плакала наша баня, - вздохнул и тут же засмеялся Шурик.
  - Ладно! Давайте так: Багин едет на ток и снимает машины с работы, Шурик собирает путёвки и накладные и оформляет, а я буду принимать людей и машины и руководить свёртыванием лагеря. Василия Ивановича и Татаренкова на кухне не трогать, пусть занимаются. Всё. Разбежались.
   Багин сел в машину и уехал на ток. Работа остановилась как в кино. Запылённые водители ставили машины, бежали мыться и собирать имущество. Подъехал весь в мыле управляющий.
  - Леонид Иванович! Кто приказал остановить работы? Немедленно давай машины в поле. К полуночи кончим, а там уезжайте куда хотите.
  - Я с большим удовольствием ничем не могу вам помочь. Приказ. Видимо и комбату ваши недовесы - недомеры остоебенили.
  - На черта мне твой приказ. Что я на быках зерно с поля повезу! Давай машины или я прямо в райком звонить буду. Вам всем вместе с комбатом холку накрутят.
  - Даже сочувствовать не хочу. Не нравится нам ваш совхоз. А со звонком в райком рекомендую с директором посоветоваться. За ваши игры с армией и под суд можно попасть.
   Управляющий уехал. У меня действительно не было сочувствия к этим наглецам. Я сочувствовал самому себе в том, что в баню не попадаю.
   Прибежал Шурик Котов с пачкой накладных.
  - Бухгалтер накладные не оформляет, управляющий запретил.
  - Хреновые они людишки, Шурик! Чёрт с ними, с этими накладными. Начфин всё сам оформит. Армия ведь тоже может постоять за себя, когда её в открытую обижают. Собирай все бумаги, что есть. После ужина еду, как приказано со всеми бумагами к начфину.
  
   Ночные тени закрыли поля и посёлки, когда подошли Василий Иванович и Николай Татаренков.
  - Всё в порядке, товарищ лейтенант, - доложили они по уставу и щёлкнули каблуками.
  - Хорошо, собирайте взвод.
  Через пять минут сорок человек стояли передо мной на линейке. Стояли солдаты, загорелые, подтянутые, в подогнанных мундирах, подтянутые и весёлые. Багин подал команду - "Смирно!"
   "Вольно!" Я сказал, что мне приятно видеть перед собой сильных, уверенных и дружных солдат, а не ту толпу, которая была два месяца назад. Поздравил с успешным окончанием уборки и ударной работой, объяснил обстановку на завтрашний день, объявил подъём на четыре часа утра и предложил дружно пройти на торжественный ужин. Все стояли и молчали.
  - Вопросы? - спросил я.
  Все молчали. Я прошёлся перед строем.
  - Багин! Две машины под твою ответственность и всех желающих на прощальный вечер в Краснобатайск. Возвращение не позднее трёх утра.
  - Ура! - закричал Бурунов, а Кривоносов сказал, что всё будет путём.
   Александров остановил машину в стороне от нашей обычной стоянки, выключил мотор и посмотрел на меня. Со стороны танцевального пятачка звучала музыка.
  - В роту, Володя, я поеду один. Ты найди Нину и попроси её подойти сюда.
  - Оставляем девушек, командир.
  - Все оставляют и все они понимали, что их оставят.
  - А многие холостяки наши по серьёзному затосковали и наобещали вернуться.
  - Дай - то бог, чтобы сбылось. Но время уже за десять, Я подожду её с полчаса.
   Володя ушёл. Полчаса ждать не пришлось. Я стоял у машины с горящей сигаретой. Из темноты выскользнула быстрая тень, превратившаяся в Нину, которая упала мне на грудь.
  - Что случилось? Почему так неожиданно?
  - Никто из нас ничего не знает. Я еду в "Центральный", в роту с документами. Садись, поедем вместе. А то не успеем ни поговорить, не налюбоваться. Я поцеловал девушку в мокрую щёчку и открыл ей дверку в кабину.
   Яркий свет фар разрывал темноту, высвечивая межполевую аллею с желтеющими абрикосами на деревьях. Нина сидела, прижавшись ко мне и молчала. Так молча мы и подъехали к ротному штабу.
  - Я с тобой, -только и сказала она, когда машина остановилась.
   Мы вошли. В комнате было всё наше начальство, все четверо.
  - А вот и Лёня, - сказал Христофор и замолк, увидав Нину. Все уставились на неё. Она была красива, чёрт побери, и держала меня под руку, подчёркивая, что она моя, а я принадлежу ей..
  - Кто это с тобой, Сугробин? - спросил командир, который ревниво относился ко всем женщинам, появлявшимися с офицерами и солдатами. - Жена!?
  - Провожающая. Но ближе к делу, время не ждёт. Вот мои документы,- протянул я папку начфину.
  - А провожающая знает, что лейтенант Семёнов женат! - Брякнул бесцеремонный Христофор, принимая бумаги.
  А ротный уже вытаскивал стул и пригласил Нину сесть.
  - Если б не знала, то не появилась бы,- ответила Нина.
  - Вот здорово! -сказал замполит Сахаров.- Таких вот женщин привлекает тихий Сугробин, а вы все только "ля - ля".
  Нина улыбнулась. Замполит вытаскивал из шкафа вазон с фруктами и бутылку водки.
  - Давайте выпьем по такому красивому случаю, чтобы провожанье было красивым и обещающим.
  - Я за рулём, - сказал я. - Не могу подвергать опасности...
  - А я выпью, - просто сказала Нина.
  Через полчаса мы уехали. Все провожали нас до машины и рассыпались любезностями.
  
  - Скажи, что ты меня любишь, - сказала Нина, обнимая и целуя.
  - Ты мне очень, очень нравишься. Я переполнен нежностью к тебе и очень огорчён внезапным отъездом. Но я буду давать весточки о себе.
  - Скажи, что любишь. Ведь я твоя и повторяю, повторяю, что люблю тебя. Ведь ты не думаешь, что я шлюха? Просто " так мало пройдено дорог, так много сделано ошибок". Ты ведь тоже весь в ошибках. Но должно же прийти настоящее, чистое, верное... Тогда на пляже, когда ты появился первый раз, я прошла мимо тебя в воду и ничто не дрогнуло во мне, но когда выходила из воды и наши глаза на мгновение встретились, меня кольнуло в сердце так остро, что я на мгновение сознание потеряла и чуть не упала Так со мной не было и я подумала, что судьба даёт мне знак. Я ведь не семнадцатилетняя девчонка - уже три года, как университет закончила. А сейчас просто у родителей гостюсь и залечиваю ошибки. Я верю и знаю, что люблю тебя...
  Жаркие губы, жаркие руки. Не любить эту красавицу было невозможно. У её дома я вынул Нину из кабины и на руках отнёс до калитки. "Я люблю тебя", - прошептала она, целуя уже из-за калитки.
  
  Я подрулил к разобранному лагерю ровно в три, как приказал другим. Рассвет уже выглядывал из-за холма светлеющей кромкой неба. Я думал, что все спят, но встретил на КТП сидевших на лавочках Татаренкова с Галкиным и еще несколько ребят из тех, кто не ездил в Краснобатайск.
  - Куда едем, командир? - один вопрос был у всех.
  - Куда? - Я закурил сигарету и вдохнул сладкий дым, охвативший тело теплом в прохладе ночи. Ехать нам предстояло на север ростовской области километров за триста пятьдесят. - Куда точно не знаю, но есть предположение, что яблок там будет меньше, а абрикосов может совсем не быть. Так что наедайтесь сегодня и берите в запас.
   Из палаток повылезали и остальные "домоседы". Не спалось ребятам перед дорогой. Отъезд в неизвестное место всегда тревожен. А здесь уже прижились, привыкли, почувствовали себя как дома. Разговоры шли туда - сюда. Я молча слушал не вникая. На моей шее всё ещё были горячие руки.
  Возвратились ночные машины с Багиным. И скоро собрался весь взвод.
  - Неплохо бы здесь на всё время остаться, вздохнул кто-то, - хлеб убрали, рвачки и спешки больше не будет, крути баранку не спеша.
  - Арбузы скоро поспеют, - поддакнул Татаренков и выдохнул, - ох!
  А ночь уже уходила. Рассвет быстро набирал багряные краски.
  
   Заскрипели тормоза. Поезд дёрнулся и остановился. "Станция Бузулук",- объявил Татаренков. Я соскочил с нар. В вагон заглянул Христофор Речкин.
  - Алло, Лёня! Пойдём, пообедаем, здесь на станции ресторан есть. Жрать хочется, что-нибудь вкусненького, хотя бы на вид. Я застегнулся, пригладил волосы. Мы выскочили на перрон и вошли в маленький железнодорожный ресторан. Там сидело несколько офицеров кадровой службы во главе с майором. Они покосились на нашу солдатскую робу, но портупея и погоны со звёздочками сгладили впечатление и нас приняли за своих. Капитан подвинул стулья и пригласил:
  - Садитесь, ребята, - и спросил. - Далеко?
  Христофор пояснил. Мы заказали с ним по сто граммов водки "Московской" и по паровому судаку. Кадровики предложили тост за армию "запаса" и выразили надежду на свой переход в запас. Мы выпили, поели и распрощались. Эшелон шёл дальше, на Восток. Я снова лежал на нарах и вспоминал быстро сменяющиеся события.
  
   Ротная колонна вытянулась на несколько километров. Впереди на "бобике" шёл сам комбат. Воронежское шоссе виляло вправо, влево перебираясь через холмы и глубокие балки.
   Прогремел перед этим под колёсами мост через Тихий Дон, остался слева Ростов, проскользнул пригородными тихими улочками Новочеркасск, сменялись на перекрёстках регулировщики из службы ВАИ, а узкая лента шоссе расстилалась под колёсами всё дальше и дальше мимо полей, угольных шахт, опрятных беленьких посёлков в густой тёмной зелени садов, мимо приветливых чернобровых девчат, которые ласково махали вслед уходящей колонне крепкими загоревшими ручками. Дорога упрямо шла на север. А север наступал стремительно. Мы уезжали от опустевших и наполовину перепаханных полей, от созревающих дынь, от людей крепко поработавших и уже уверенных в плодах своего труда. А здесь хлеба стояли во весь рост, шумели под ветром и неторопливо желтели. Лишь кое - где стрекотали жатки и сваливали хлеба в валки. Подсолнечные поля блестели золотом цветов, а кукуруза ещё не укрывала стоявшего в ней человека. И только солнце оставалось таким же ярким и горячим. Кабины раскалились, дышать было нечем. Свободные от руля водители сидели наверху и блаженствовали. Василий Иванович и Александров разделись и загорали на ходу. А Александров сообщил, что он успел и выспаться.
  
   В движении прошёл день. К вечеру колонна достигла заданного райцентра. Ночевать пришлось по походному в машинах. А утром мой взвод был отправлен километров за тридцать и определён на работу сразу в два колхоза.
   Обрадовались нам неимоверно. Я даже не подозревал, что так бывают нужны машины. После равнодушной встречи в южных районах, избалованных вниманием и денежными вливаниями без счёта, такой приём для нас был удивителен и приятен. Оба председателя встретили колонну на шоссе. Оба они были молодые, энергичные, весёлые. Разговаривать было легко и просто.
  - Вы только работайте, - сказали оба. - Остальное мы возьмём на себя.
  Все проблемы были решены в несколько минут.
  
   Посёлки колхозов раскинулись по берегам большой, но неглубокой балки, посредине которой бежала светлая речка, перегороженная плотиной, которая образовала большой чистый пруд. Настолько чистый, что в нём водились раки. Со всех сторон пруд обрамляли тенистые деревья. А вокруг раскинулись поля, на которых нас снова ждала пшеница.
   Автопарк разместился на самом берегу пруда рядом с ремонтными мастерскими. Недалеко стоял клуб, отведённый для жилья и столовая. Рядом с клубом находилась и комната приезжих, где разместился я со своим "штабом". Там же жил молодой специалист, приехавший в колхоз на должность главного бухгалтера.
   Светило солнце. Редкие кучевые облачка скользили по синему небу. Лёгкий ветерок гнал по середине пруда мелкую рябь. На берегу пруда сидели ребятишки с удочками и дёргали их изредка и тогда серебристая рыбка мелькала в воздухе. Экспансивный Валерий Бурунов, увидав новое место службы, выскочил из машины, прошёлся на руках и закричал, что есть мочи:
  - Это же курорт, ребята! Вот это живём. Здесь и поработать можно с отдачей и удовольствием.
  
   Приехали мы в колхоз поздним утром. В обед нас уже кормили в колхозной столовой великолепным южно-русским борщём, а на второе было куриное жаркое. Ребята облизывались и еле-еле выползали из-за стола. А Игорь Токарев, самый крупный во взводе, самый пожилой и самый ворчливый, закусывая обед яблоком, сказал:
  - Ну, командир, вот эта служба по мне. Если так будут кормить, то три нормы обеспечу. Завтра выезжаю в пять утра.
  - А завтракать когда будешь?
  - После сегодняшнего обеда можно и не завтракать
  
   Вечером перед сном, когда все собрались в клубе, я выступил перед солдатами с программной речью:
  - Вот так, друзья! Я не стану вам напоминать о важности уборки хлеба. Я хочу, чтобы вы откликнулись на тёплый приём. Вы уже почувствовали, что мы здесь очень нужны, что нас ждали, очень ждали. И надо будет помочь им от души, показать, на что способны водители высшего класса, чтобы нас вспоминали здесь не один год добрым словом.
   Гул согласия был мне ответом. Я пожелал всем хорошего отдыха после полутора бессонных суток и ушёл к себе. Тоже две ночи не спал. В комнате было чисто, уютно. Днём я вымылся в пруду и сейчас с непередаваемым удовольствием улёгся на хрустящие полотняные простыни в мягкую кровать впервые за два месяца, ощутив то блаженство, о котором и не думаешь и которого не замечаешь в обыденной цивилизованной жизни. С этими мыслями я и уснул через мгновенье, после того, как осознал свои постельные ощущения.
   Сон был глубокий и счастливый. Мне снился один из немногих светлых дней моей супружеской жизни, когда я с молодой женой совершал свадебное путешествие. Не всегда простому народу удаются в наше время такие вещи, но нам удалось начать жизнь с праздника.
   Теплоход шёл по Волге. Ночь. Неяркий свет луны пробивается через полуоткрытые жалюзи и рассыпается по каюте. Я лежал с открытыми глазами и слушал ровное дыхание женщины, по устам которой скользила счастливая улыбка. Вдруг её что - то встревожило. Рука её, лежавшая поверх одеяла, встрепенулась, улыбка пропала. Нервно скользнула её рука по воздуху и упала мне на грудь. Пальчики пробежали лёгким прикосновением по моему плечу и сжали его. Вырвался вздох облегчения, моя женщина прижалась ко мне и снова ровное дыхание появилось у неё. Я поцеловал почти воздушным поцелуем прядь волос на её виске. Где -то внизу глухо стучала машина и чуть слышно плескалась вода, разбрасываемая в стороны острым килем.
  
   Проснулся я с улыбкой и долго смотрел в полумраке в потолок не в силах сообразить, а где же я? Потом вспомнил события вчерашнего дня и приподнялся на подушке. За окном слышался какой - то шум и бульканье. Я открыл окно. Шёл проливной дождь.
  
  - Леонид Иванович, алло! Проснитесь!.
  Я повернулся. Багин дёргал меня за плечо.
  - Оренбург сейчас. Что - нибудь купить надо будет. Как Вы думаете?
  - Конечно, Виктор. Надо будет организовать. Займитесь с Василием Ивановичем.
  Ребята пошли организовываться с коллективом. Я соскочил со своего верхнего яруса и опёрся на доску безопасности в дверях вагона. Оренбург. Белогорская крепость. Пугачёв. Капитанская дочка. Все мои исторические знания об этих местах по Пушкину. Все другие знания в том, что переименовывался город Оренбург в г.Чкалов, а потом вернули историческое название. Ещё были любимы женщинами пуховые оренбкргские платки ещё немного из прессы. Исторические названия надо было вернуть и ещё десятку других городов, в том числе и нашему городу Горькому, который был с рождения своего Нижним Новгородом. А великий Сталин, чтобы умаслить буревестника революции за его возвращение в новую страну, заставил жить миллион людей в горьком городе. Но слово Оренбург, несмотря на то, что громыхала железная дорога, по асфальтовому шоссе мчались автомобили, тянулись электролинии и в небе грохотали военные реактивные самолёты, вызывало нереальные ассоциации. Мне почему - то казалось, что выскочат сейчас из-за холма в островерхих меховых шапках узкоглазые всадники на низкорослых лошадках и, пуская тысячи стрел, ринутся куда - то вперёд, оглушая окрестности гортанными криками. Нелепо, конечно, но Оренбург и Капитанская дочка лежат у меня на одной полке в мозгу.
   А остановки в Оренбурге не было. Поезд прогрохотал по стрелкам и ушёл дальше, в степи, где плутал молодой Гринёв, и спасал его от гибели беглый казак Пугачёв. Поезд мчал нас в степи под названием " целина". А тогда на севере Ростовской области наша часть не задержалась. Тогда дождь шёл еще два дня. И подсыхало два дня. За время безделья отправил весточки для всех, где выражал надежду, что простоим недели три. А когда подсохло, то вывел машины на работу, а сам поехал в роту за новостями и связи с внешним миром. А новость была убивающая, как обухом по голове: приказ - снять машины с работы и привести их на следующий день к десяти утра на станцию Глубокую, что в ста километрах отсюда, для погрузки в эшелон. Был получен приказ МО для движения батальона на Восток.
  
   Председатели мои чуть не плакал. Солдаты ругались громко и негромко, прощаясь с тёплым уютным жильём, чистым прудом, клубом, несъеденными цыплятами и борщом, которые так здорово готовила колхозная повариха. А Игорь Токарев заявил, что это вредительство какое - то. И я отлично понимал, что не спать больше до дембиля на хрустящих простынях и с грустью думал, что барана на вертеле, который был предопределён моими работодателями по окончании работ, мне придётся вспоминать в дружеских беседах за хреновенькой колбасной закуской, потому что ничего лучше на получаемые деньки товарищи офицеры позволить себе не могли... И что баран на вертеле останется как ещё одна несбывшаяся надежда, которых становилось всё больше и больше. А так же подумал о том, что многие тысячи высокоурожайных гектаров пшеницы стоят здесь нескошенными и только малая часть обмолочена. И что машин в колхозах нет и пока их откуда - то пригонят, пройдёт немало времени и тучные хлебные поля превратятся в малоурожайные. Но там, в Москве на Фрунзенской набережной, а может и на старой площади1 видимо виднее.
  - Вредительство, что ли какое, - в сердцах повторил моего Токарева мой председатель, прощаясь со мной. - Целое лето ждал машины и вот, дождался. Раньше на быках возили, а теперь и их нет.
   Я сочувственно пожал плечами. Что я мог ему сказать, чем утешить. Да и не утешение ему было надо, а машины. Он протянул мне руку:
  - Ну ладно! Прощай.
  Когда я закрывал за собой дверь, то слышал, как он просил секретаря соединить его с райкомом.
  
   На станции Глубокой погрузка длилась до глубокой ночи. Военный комендант на станции распоряжался плохо. Железная дорога отпускала гвозди по штукам, проволоку подала не отожжённую, колодок совсем не дали. Солдаты в кровь разбили руки, стараясь надёжно закрепить свои машины на платформах.
   В середине дня на вертолёте прилетал полковник, заместитель начальника оперативной группы. Разнёс он всякими словами и коменданта и комбата, и железную дорогу и улетел на другую станцию ругаться. Слушать было приятно, но ругань не проволока для крепления и делу не помогла. Мои ребята с Багиным ходили в жел. дор. мастерские и где выпрашивали, а где воровали колодки, опоры, гвозди. К шести мой взвод раскрепился, но мужики настолько измочалились, что я велел Василию Ивановичу и Татаренкову организовать ужин "по правилам". Подвалил было ротный с предложением, чтобы оказали мои ребята помощь другим, но солдаты его послали прямым текстом и он скрылся. Я взял измученного гиганта Багина, и повёл в забегаловку, где подавали на разлив и мы выпили по бутылке портвейна и закусили жареными котлетами досыта за мой личный счёт. Ребята мои также коллективно расслабились и помягчели. Ко мне в колхоз собиралась приехать Нина. Я зашёл на телеграф на вокзале и дал отбойную телеграмму.
   К ночи с погрузкой управились все, но поезд отправился только утром.
  Снова замелькали телеграфные столбы, станции, посёлки, городки. День сменялся ночью, ночь днём. Сны мне не снились. Гремели и дрожали вагоны на стыках, на стрелках, качались фонари и прыгали по стенам чудо-тени. Кормились из походной кухни, вёдрами принося еду по вагонам на остановках. Солдаты матерились, не могли забыть колхоз. Я захандрил и не ввязывался в уставную жизнь; время проводил больше лёжа на своём уставном месте, равнодушно взирая на потолок.
  - Какой город, отец? - крикнул я пожилому осмотрщику вагонов, когда эшелон, пробравшись в сумеречной темноте через густую сеть путей, прогрохотал через мост над синей речкой и остановился, скрытый от всего мира грузовыми составами.
  - Лиски.
  - А я вроде видел, что Георгту Деж было написано, - встрял Василий Иванович.
  - Кому может Деж, кому Георгиу, а нам Лиски, - ответил железнодорожник. - Я в Лисках родился, вырос в Лисках, воевал за Лиски и умирать в Лисках буду. А вы далеко ли поехали? Что - то вашего брата тащат и тащат. На восьмом и седьмом путях тоже стоят военные эшелоны с машинами.
  - Далеко, отец, - ответил Багин, - сами ещё не знаем.
  - Не на китайскую границу?
  - Не должны бы.
  
  Железнодорожник ушёл, а мои мужики принялись вспоминать, кто такой Георгиу Деж. Вычислили, что румын и единодушно пришли к мнению, что румынам пусть присваивают названия городов в Румынии. Потом несколько человек пошли на седьмой путь знакомиться с попутчиками по оружию, что стояли на станции Георгиу Деж, она же Лиски. Я был согласен с ребятами по поводу переименования. Не спрашивая мнение населения, дают их родному городу другое название. Это как если бы без твоего согласия тебе поменяли имя. И ладно бы, если б город назывался Глупов или Дураков. А Лиски приятно на слух, приятно по значению. И название старинное,
   И начал это дело товарищ Сталин. Сначала с Петербурга. Потом участь неблаговидная постигла Самару, Пермь, Екатеринбург, Царицын и др. Когда часть вождей Хрущёву не потрафила, городам с их фамилиями он вернул прежние назвыания. А взамен своих, ненадёжных, стал чужих вождей увековечиваь. Участь переименования постигла Лиски, Ставрополь на Волге (Тольятти ) Я далёк от того, что Георгиу Деж не достоин увековечения. Но по имени человека может быть названо то, что он создал или вдохновлённые им потомки построили после него и назвали его именем в благодарность. А какое отношение имел Георгиу Деж к старому русскому городу Лиски?
  И вот идут переименования по нескольку раз. А имя людей может быть хорошо сегодня, другое - завтра. А зачем менять историю. Мир тесен. Люди узнают неприглядную правду пусть через исторический промежуток, но всё равно узнают и потомкам станет стыдно за своих предков Правда "мёртвые сраму не имут", но всё раскрутится сначала. Так и с городом Лиски - Георгиу Деж. Что ждёт его впереди?
  
   Возвратились из разведки ребята. Скоро эшелон двинется. А в Лисках стоят ещё четыре эшелона: идут москвичи., такие же как и мы, только на зилах, срочной службы моряки - североморцы и эшелон гражданской колонны. Все спешат на восток - там, по слухам, ждут урожай небывалой силы. И сейчас у военного руководства только одна задача - "вперёд, только вперёд!".
   По железным дорогам страны шли мирные воинские эшелоны армии мирного труда.
  
   10 августа. ЦЕЛИНА.
  
   Айдырля! Имя собственное. В переводе на солдатский язык звучит "Ай, дыра ". Обозначает посёлок и железнодорожную станцию Южно - Уральской железной дороги. Самая крайняя точка Оренбургской области. За ней кончается Россия и начинается Казахстан. Где -то недалеко Европа встречается с Азией. Две страны света приветствуют друг друга и расстаются. Если стать лицом к северу, слева Европа - справа Азия или наоборот, если повернуться к югу.
   У станции Айдырля железная дорога пересекает маленькую речку Айдырлю, о которой местные краеведы - любители сочинили историю бесхитростную и грустную о девушке Айдырле, которую преследовал жестокий хан и которая, ослушавшись своего отца, убежала к любимому. Но вынуждена была превратиться в речку, скрываясь от преследователей. И теперь журчит светлой водой о прибрежные камни и рассказывает камышам о своей невесёлой судьбе.
   Но такие истории имеют все ручьи и речки на востоке. Всегда все девушки и их любимые джигиты обращались в ручьи и речки и бежали, чтобы где - то соединиться в своём течении в жарких объятиях с любимыми, если им не удавалось это сделать в жизни. Ну а те, кто не хотел в борьбе за своё счастье становиться речкой, те выходили замуж по указанию родителей и у них рождались другие девушки, которые уже обязательно становились речками. Вот так и речка Айдырля то же где-то встречает своего суженого, но это уже далеко отсюда. А здесь всё так же. Вокруг поля, столбы электролиний. Вздрогнут поезда на коротком железном мосту и летят далее навстречу бесконечным стальным рельсам.
   Железная дорога к Айдырле идёт от Оренбурга через Орск. Не так давно дымили тут паровозы, а сейчас звенящие линии проводов протянулись над полотном и о дымном времени напоминает лишь покосившаяся от ненужности водонапорная башня, да заржавленная колонка в тупике, откуда заливали в себя воду черномазые трудяги - паровозы. Время продвинуло на берега Айдырли новую жизнь.
   Произошло это весной 1954 года. Той весной я был ещё школьником. Тогда страна после труднейших военных и послевоенных лет только - только начала улыбаться и радоваться будням и воскресеньям. Мужчины перестали носить широкие матросские клёши, а женщины крутые искусственные плечи сменили на естественный овал. Прошёл по экранам красавец - мужчина "Тарзан", в Россию пролезли звуки "Буги - вуги" и появились первые отечественные подражатели загнивающей культуры империалистического Запада, которых пропаганда объявила стилягами. Эстрадные оркестры в ажиотажном темпе переименовывали себя в джазы, а в школах старшеклассников перестали учить танцевать падекрасы и полонезы. Литература, наполненная военными подвигами, с каждой страницы пахнущая порохом, потом и кровью, продолжала волновать с той остротой и болью, Но герои мирной жизни пошли рядом с бойцами в одном ряду.
   Но жизнь пресна и скучна без подвигов, без великого в жизни. И если зрелость живёт рассудком и привычками, то юность желает объять необъятное. И цель для подвигов была найдена и озвучена с самых высоких трибун с помпой и разрушением противников.
   Стране был нужен хлеб, много хлеба. Хлеб растёт на земле. Чем больше земли будет засеяно хлебом, тем больше будет хлеба. Так считал тогда главный политик - реформатор сталинского социализма, строивший его вместе со Сталиным. И решил он растить хлеб на необъятных степных, никогда не затрагивавшихся плугом, просторах казахстанских и алтайских степей. Где с сотворения мира гуляли лишь ветры, да буйные кони кочевников топтали их своими неподкованными копытами. Назвали те просторы и броско, и звонко - ЦЕЛИНА! Студенты, которых в массовом порядке привлекли к работам за счёт сжатия учебного времени, чтобы меньше грустить и больше улыбаться, обозвали целину планетой и присвоили эту планету себе. " У студентов есть своя планета, это це ..ли...на ..." Так и появилась без космических кораблей и космонавтов вторая, освоенная человеческой цивилизацией планета ЦЕЛИНА.
   "...Родины просторы, горы и долины.
   В серебре одетый зимний лес стоит.
   Едут новосёлы по земле целинной,
   Песня молодая далеко летит!
   Ой ты, дорога длинная,
   Здравствуй, земля целинная......", - звучала по радио бравурная музыка, гремели оркестры на улицах, площадях, вокзалах.
   Страна формировала и провожала сотни тысяч новых героев мирной жизни. Шли по улицам молодые, здоровые, весёлые. Эшелоны опоясывались кумачовыми полотнами.
  "Комсомольцы и молодёжь! Дадим Родине новые земли, дадим хлеб! "
   Садились в эшелоны в Москве и Ленинграде, Киеве и Минске, Горьком и Ростове. Мчались эшелоны зелёной улицей. " Даёшь целину ! "
   "Даёшь!" И выбрасывались на полустанках от Оренбурга до Барнаула в городской одежонке и обувке молодые герои и уходили в заснеженную степь санными поездами, забивали первый кол, ставили палатки, дули на замёрзшие пальцы и писали домой бодрые письма:
  - "Мама не горюй!...."
  - "Будем новосёлами и ты и я..." ( Тех, кто ехал не по своей воле, враждебное радио подзуживало: "будем невесёлыми и ты, и я..."
  
   Эмоциональный и патриотический подъём был огромный. Я учился в восьмом классе в 1954-м. И мы с пацанами, все комсомольцы, всерьёз обсуждали вопрос об отъезде на целину после окончания восьмого класса. Я помню обстановку первого года целинной эпопеи, как и первые книги, фильмы о целине. Был массовый подвиг, было мужество тысяч и тысяч людей, молодых людей, которые совершили дело, какого никто не в одной стране не совершал. Да и не было страны, которая могла бы организовать такую работу. Мир удивлялся этими событиями.
   Я попал на целину через пять лет после первых эшелонов сразу после по ступления на третий курс в институт в Пермь, когда целина уже жила и снимала первые урожаи. Миллионы засеянных гектаров требовали сотни тысяч рабочих рук для уборки. Государственное социалистическое хозяйство позволяло это сделать. На уборку были брошены студенты, армия и отряды производственных предприятий. У студентов ещё не создавались отряды, не было ни командиров, ни комиссаров Целине нужны были крепкие руки и головы, не требующие ни похвал, ни благодарностей. Снимались курсами и факультетами. Руководителями назначались преподаватели на группу, на курс, на факультет. Не вывозили только не годных к физической работе. Строем и с песнями на вокзалы в теплушки и "Мама, не горюй..." Физики и лирики трудились бок о бок с лопатами в руках на току, на элеваторах и хлебоприёмных пунктах или в жёсткой земле пробивали первые траншеи для первых водопроводов и постоянных фундаментов.
   Ведь первый кол был вбит теми, которые ехали в пустую заснеженную степь. Уже многих из них здесь нет - они ушли вбивать колья на новых местах. Но коль кол был вбит, его надо отращивать. И летела земля с лопат, стучали молотки, трещали комбайны.
   И вновь мчались по стране сотни эшелонов из Москвы Ленинграда и Киева, Горького и Свердловска. Ехали студенты, солдаты, рабочие
   "Даёшь целину! - раздавался рёв в аудиториях и вокзалах. Разве что оркестров стало меньше.
   И заполнялись просторы полей от Оренбурга до Алтая племенем молодым, весёлым, неприхотливым, не отказывавшимся от любой работы. Зачастую жили кое-как, питались неважно, но не унывали и не хныкали, помогали давать стране хлеб. Совхозы только отстраивались, и во многих хозяйствах штатных работников было всего четыре - пять десятков. Что они могли предоставить? Ой, как нелегко и дорого давалась целина. Это ощутил народ и правительство в 1963 году, когда в стране, спустя десятилетие с начала освоения пустых земель, хлеб населению стали продавать по карточкам, а государству пришлось покупать зерно за границей. Не всегда эти земли давали урожай. Но ревели моторы, взрывая нетронутую землю, и колосилась пшеница в урожайные годы на необозримых просторах, где раньше не было ни деревца, ни кустика. Теперь сквозь марево знойного дня далеко виднелись ровные домики посёлков. Край жил. Поколения студентов сменили друг друга. Но мне никогда и в голову не приходило, потому что желаний не было встречаться, что я снова буду на целине.
  
   И вот снова передо мной она - планета целина! Станция Айдырля, конец России. Это название мне знакомо. Всё было давно и стёрлось в памяти, но всё - таки приятно встретить знакомое имя, так же как в чужой и далёкой стране приятно встретить даже незнакомого соотечественника, который сразу становится и близким и родным. Поэтому сейчас встречаюсь с Айдырлёй, как со старой доброй знакомой. Вместе с Костей Халаевым выходим к маленькому вокзалу. Константин, оказывается, бывал здесь, когда студенческий сезон отрабатывал на целине. Приятная неожиданность. Я окликаю появившегося Христофора и мы втроём идём пить пиво. После длинного и нудного пути неожиданно благоденствуем.
   Вокруг вокзала раскинулись тенистые скверики, из-за трёхэтажного здания средней школы виднелись мощные башни нового элеватора. Высоковольтные линии электропередач расходились в степь в разные стороны от подстанции электрифицированной железной дороги.
  - Целина ты, моя целина! Растёшь помаленьку, - говорит Костя, причмокивает и щурится, глядя на солнце сквозь стекло пивной кружки. - Давайте, ребята, ещё по кружечке за Айдырлю, когда теперь ещё придётся пить пиво.
   В Айдырлю наш эшелон пришёл утром. А выгрузились, как видно принято у военных и железнодорожников, лишь к вечеру. Но, оказывается, всё дело было в крановщике. Мы прибыли в воскресенье, а крановщик спал после субботней выпивки. Пока местное начальство будило и опохмеляло единственного работника, солнце перекатилось с востока на юго-запад, в буфете офицеры и солдаты выпили всё пиво, на станцию приехал директор совхоза, в котором нам предстояло работать. Тот сам приехал за рулём маленького ГАЗ - 69 и помогал разыскивать крановщика и приводить его в чувство. Но мы узнали, что это наш хозяин, когда машины были сняты с поезда и он представился ротному и офицерам. Сказал, чтобы ехали за ним, посадил ротного к себе и вывел свой газик в голову колонны.
   Через девяносто километров пути по грейдерной дороге перед колонной появился посёлок, именовавшийся центральной усадьбой. Посёлок был на удивление маленький и обшарпаный, раскинувшийся на берегу небольшого ручейка, перегороженного земляной плотиной и превратившегося в грязный непроточный пруд, в котором при нашем въезде барахталось десятка три гусей и уток. Немного в стороне местах в трёх намечались контуры крупных каменных построек. В посёлке ни одного деревца и только у конторы росло несколько тонких веточек, но и те дышали на ладан.
  - Куда завёз, начальник? - спросил я Халаева, который шёл сразу за директором впереди меня.
  - А чёрт его знает! Что - то ничего не понимаю. Посёлок старый, а какой - то необжитый, заброшенный. Ну, да ладно. Уже вечер. Завтра разберёмся, а сейчас машины поставим, да поужинать надо. Старшина своё дело нынче во время сделал: суп кипит и каша пухнет.
   Костя построил машины в карэ на околице. Командир в середине выстроил личный состав. Вперёд вышел директор и произнёс выходную речь-
  - Товарищи! Я директор совхоза. Зовут меня Мордвинов Андрей Александрович. Мы вас очень ждали, у нас семнадцать тысяч гектаров пшеницы. Но совхоз у нас новый, всего четвёртый год и поэтому я предупреждаю, что жилья у меня нет, молока у меня нет, мяса нет. Да поскольку вы войсковая часть, то и давать я вам ничего не обязан. Так что жить вы будете на своём обеспечении, в палатках и от меня ничего не спрашивать. Работать придётся много и упорно. Мы вас за хорошую работу будем награждать, премировать и всё такое.
  - Ты нам Лазаря не пой, мы учёные, - крикнул кто -то из рядов.
  - Тихо! - вякнул ротный.
  - А что тихо! - выкрикнул другой голос. - Что мы умирать за Родину приехали. Чай не война! А то жилья нет, жратвы нет. Сейчас в палатках дуба дашь за милую душу. Вчера в вагонах замерзали, а он - жить у него негде. Уж если жить негде, то зачем помощь просил, сам бы и справлялся.
  - Правильно! - крикнул ещё кто - то и строй зашумел.
  В это время вперёд пробрался старшина и объявил, что ужин готов.
  - Ужин ужином, а где спать будем, - шумели из рядов.
  Вперёд вышел замполит Сахаров. Сегодня настал его черёд.
  - Тихо, товарищи, кончай шуметь. Сейчас вечер и всё равно ничего не придумаешь. Давайте лучше ужинать. Сегодня переспим в машинах, а завтра посмотрим при солнечном свете обстановку и порешаем, как нам быть. Я вас заверяю, что офицеры тоже не желают жить в палатках. А теперь слушай команду: "На ужин разойдись!"
   Всё еще ворча, солдаты загремели котелками, и пошли к кухне. Я велел Багину натянуть все пять наших палаток на кузова, а сам закурил и вышел из круга автомобилей на небольшую возвышенность, что находилась сзади поселка и закрывала вид на половину доступного мира. Наконец - то стало возможно спокойно осмотреть тот мир, где предстояло провести какие - то месяцы.
   Во все стороны привольно раскинулась волнистая степь. На севере километрах в трёх блестело небольшое озеро, и за ним поднималась плавная цепь холмов, которые прятались друг за другом и скрывались в начинающем густеть вечернем воздухе. Сзади местность приподнималась над берегом высохшего ручья и плавно сливалась с горизонтом, высовывая из-за него и ровно очерчивая холм пирамидальной формы. Справа и слева расстилалась равнина, медленно покачиваясь плавными волнами пшеничных полей. За полями по направлению ручья виднелись крохотные вышки очистных сооружений на току. Туда тянулась тоненькой жилкой извилистая дорога, по которой пылил автомобиль, направляясь в нашу усадьбу. Нигде не было видно ни кустика, ни деревца. И только бетонные столбы электрических и телеграфных линий придавали окружающему пейзажу элементы жизни. Без приказа постоянно я б на этой равнине жить не стал.
   На чистом небе большой красный шар стремительно уходил за горизонт. Воздух становился прохладным. Внизу подо мной на склоне холма ворочалась и блеяла на разные голоса отара овец, возвращавшаяся после дневной прогулки по высохшей степи в свою кошару. Холод залез ко мне под гимнастёрку и напомнил, что пора возвращаться. В это время на холм выскочила машина.
  - Леонид Иванович, - закричал из машины Кривоносов, - садись, тебя ротный зовёт.
  - Зачем это я ему понадобился, - спросил я, захлопывая дверку.
  - А кто его знает, - улыбнулся своей особенной улыбкой Володя, - велел найти и доставить.
  
   Внизу у крайнего домика группой стояли всё офицеры, директор и парторг совхоза.
  - Ты чего сбежал. Тебя уже полчаса все ждут и ждут, найти не могут, - накинулся на меня Пряжников.
  - Окрестности оглядывал. Да вроде я никому и не обещался и не должен,- вяло оправдывался я, уже понимая, в чём дело.
  - Ну и как, - спросил Мордвинов.
  - Да не очень весело.
  - Ну, тогда пойдём, повеселим немного, - сказал директор и пошёл вдоль улицы. Мы двинулись за ним и оказались в столовой.
  
   Встречальный ужин для ста машин был до удивления беден, как и всё в этом непонятном пока местечке. Несколько бутылок "Столичной", соленья и подогретые говяжьи котлеты без гарнира. Правда, вкусные. Водка тоже была вкусная. Этого уже было достаточно для товарищей офицеров, живших пять суток кое-как, зачастую голодавших, так как поезд пёр в нужное время без остановки и до кухни было не добраться. Выпив по две соточки, взводные, зампотех и начфин уделили еде полное внимание, оставив дипломатические разговоры с руководством совхоза на Сахарова и Пряжникова, которые с явной завистью поглядывая на исчезающие бутылки и закуски, вынуждены были вести себя прилично. Голод - враг человека. Он убивает зачастую в нём всё человеческоё, и только сильная воля и презрение к окружающему миру может спасти человека в человеке в момент голода. Надобно признаться, что все мы в этот вечер явно не были на высоте человеческой.
   Выпитая четвертинка водки ударила в голову, а полный желудок мешал мыслить и я почувствовал сильную усталость. Да и все как - то размягчились, посоловели. Правда Сахаров с Пряжниковым ещё вели беседы с директором, Христофор продолжал закусывать соленьями, Венька Тараканов завёртывал несколько котлет в газету.
  - Пригодятся, - заговорщицки шепнул он мне и подмигнул.
   Меня клонило в сон. Я попросил извинения и откланялся. В темноте августовской ночи едва разыскал свои автомобили.. Половина моих орлов уже храпела кто полулёжа, кто сидя в кабинах.
  - Иди к нам, командир, - услышал я голос Александрова из кузова.
  Я подошёл. В кузове сидела компания "Ярхххов" и согревалась перед холодной ночью.
  - Может, выпьешь стопарик, - спросил Василий Иванович.
  - Не могу, ребята! Уже готов и глаза слипаются, - отказался я. - Спать хочу.
  - Ну иди в мою машину, а я попозже подойду, - сказал Володя Александров и протянул ключи.
  Было уже заполночь. Невероятный для августа холод охватил целинные земли. По коже бегали мурашки. Я завёл мотор, включил печку, завернулся в шинель и откинулся на спинку сиденья. Сразу же начала сниться всякая чертовщина. Вскоре подошёл Володя и мы, обнимаясь и поворачиваясь одновременно, продремали до утра. Мотор работал всю ночь. К утру голова распухла от угара и трещала, раскалываясь на части.
  
  
   17 августа. ЦЕЛИНА(продолжение 1)
  
   До конца августа осталась неделя. Всё ещё было лето, ещё было тепло, даже жарко в середине дня. Солдаты и офицеры отправили письма с очередным адресом пребывания, утрясли быт и с удовольствием ныряли и плавали в озере, загорали, валяясь на прибрежной траве, но осень была близка. А дела на хлебном фронте не двигались.
   Вот уже две недели прошло, как мы прибыли и ещё ни одной машины зерна не увезли ни с полей на ток, ни на элеватор. Хлеба в полях стояли зелёные. Только кое - где начали косовицу и обмолот, но машин хватало без наших, так как в совхозе стояла ещё сотня машин московской гражданской автоколонны, которые прибыли за неделю до нас и тоже загорали, пользуясь погожим солнышком. Провожали их из Москвы, видимо, с великими почестями и звоном. На машинах ещё висели транспаранты с лозунгами, которые звали на помощь Оренбургской целине, где зреют невиданные хлеба. С обратных сторон фанерных щитов улыбались актрисы московских театров и приглашали на представления. Москвичи, снимая щиты с машин, ставили их возле домов поворачивая для обозрения афишами. И вот они потихоньку начали включаться в работу, а мы, по прежнему, купались, загорали в прямом и переносном смысле. Две недели стоят сто машин без движения, две недели мы никому не нужны.
   Поскольку работать мы не начали, продуктов нам не дают в этой местности. Рота сидит на армейском пайке, на концентратах. Мой взвод с тоской вспоминает куриные ножки и куриные борщи, что остались несъеденными в колхозе "Родина" на приветливом Дону. И ругали на чём свет стоит тот приказ, который увёз их от работы к безделью. И действительно, была непонятна та спешка, с которой нас вывозили из Ростовской области, где только входила в разгар страда. И только для того, чтобы стоять на страже целинных хлебов и щупать их ежедневно - не поспели ли. Но что было делать. Едим то, что готовит старшина.
   Вопреки желанию директора и командования, солдаты в палатках жить отказались и палатки разбивать не стали. Все офицеры, кроме замполита и командира были вместе с солдатами. Жить в летних палатках в это время на целине было нельзя. Два дня ротный с замполитом ходили по взводам, собирали коммунистов и комсомольцев и уговаривали ставить палатки с обещанием принять какие - то меры в скором будущем. Соглашались сами жить в палатках и вдохновлять этим личный состав. А на третий день уставшая и замёрзшая рота заняла недостроенные дома. Солдаты вставили окна, настелили полы и оборудовали дома под жильё с наибольшим возможным комфортом. Не было света и отопления, но ветром не продувало. Директор поначалу сзывал святых и нечистых, на наши головы, но большего сделать не смог. Комбат встал на нашу сторону, а раздувать конфликт между местной властью и армией директор не решился. Да и едва ли поддержала бы его местная власть. Таким путём появилась крыша над головой. Взводные разместились вместе с коллективом. И я получил место в середине длинных нар, на которых разместилось два десятка моих водителей.
   Раза два - три приезжал за это время подполковник, смотрел на мёртво стоящие машины, кривился (видимо матерился про себя) и уезжал. Подполковнику надо было делать план, получать премии, а обстановка была ленивая, разлагающая. Кроме купания делать было нечего, дни проходили медленно. Домино и карты всем надоели. Газет было мало, книг совсем не было. Письма из родных мест также не спешили принести военные почтальоны.
   Как - то под вечер я сидел на нарах и задумчиво смотрел на стену, по которой бегала две мухи, отнимая друг у друга какой - то интересующий обеих предмет. Несколько человек спали. Диспетчер Шурик Котов перечитывал районную газету со сведениями о темпах уборки. Мухи никак не могли выяснить отношения. Мне надоело смотреть на них. Я взял хлопушку и стукнул по стене. Мухи улетели.
  - Промазал, Леонид Иванович, - засмеялся Шурик.
  - Промазал, Шурик, - вздохнул я и спросил, - махорочка есть.
  - Есть, есть! Закури, Леонид Иванович, всё веселее станет. А то от этого безделья хоть на стенку кидайся. Я вот не могу без дела сидеть, а какое сейчас дело придумаешь. Даже чувствую себя каким - то нездоровым.
  Шурик достал из под подушки пачку махорки и газету. Я свернул козью ножку и закурил.
  - Ничего, Шурик, не забывай поговорку о том, что солдат спит, а служба идёт и легче станет.
  - Да это точно, но всё - таки...
  Шурик снова принялся изучать газету. Я встал и вышел на улицу. Улицы, как таковой нет. Дома построены по прямой линии, а сараи - хорошо, если подойдут под косую линейку. Сараи выстроены самого невероятного вида и "архитектурных форм" в какие породило их творчество безвестных мастеров и отсутствие строительного материала. И аккуратные стандартные новые дома становятся на фоне своих сараев похожими на нелепые усадьбы из книжек о дореволюционной деревне.
   На улице перед нашим домом бродили две свиньи, несколько куриц шевырялись в строительном мусоре, да четверо девчушек пяти - шести лет гоняли безискусного чижика по своим девчоночьим правилам. Маленькие, полные детской непосредственности и обаяния, грязные и оборваные дети были веселы и радостно смеялись, когда удар удавался.
   Трудно родителям следит за ними - весь день с раннего утра до вечера на работе и дети растут, как получится. Бегают босиком, натыкаются на разные железки и деревяшки, которыми усыпана земля посёлка, бьют себе носы, колют ноги, рвут штанишки и платьишки и к вечеру становятся грязными, разбитыми и оборванными. Точная копия любого снимка в наших журналах о жизни детей в условиях проклятого капитализма, которые выброшены ихней жизнью на улицу.
   Пока девчонки играли и бегали за чижиком, из - за угла появились две примитивные тачки на зубчатых колёсах. Зубчики подбрасывали тачки при движении, а везли их огольцы, такие же оборванные и грязные, как и их подружки, игравшие в чижика. И боже! Когда я увидал седоков в тачках, то даже дымить перестал - в тачках сидели детишки полутора - двух лет, сидели спокойно и не думали хныкать. Это было удивительно
   Я наблюдал за группой ещё минут пятнадцать. "Извозчики" оставили тачки, присоединились к играющим девчонкам и затеяли весёлую возню. Вдруг один малыш заплакал. Тогда к нему подошла старшая девочка, может быть сестрёнка, что - то сунула ему в руку, потрепала за воротник и тот успокоился, растерев слёзы грязным кулачком. Потом все снова начали гонять чижика. Но видимо игра наскучила и, подхватив тачки, вся компания скрылась за сараями.
  
   Вот так целина! Сколько было сказано, сколько написано! Труд, героизм, романтика будней. Неужели и такая жизнь - романтика!?
   Живут, работают, растят хлеб, растят детей. Как живут? Как растят? Каких детей вырастят эти родители, которые только что приехали в новое для них место и вынуждены отдавать все силы на то, чтобы на зиму заработать денег и подготовить жильё к зимовке. Ведь когда раскинется в степи зима, ждать будет нечего и неоткуда. Ждут в степях только весну. Так вот дети и растут.
   Мне непонятен такой трудовой подвиг. Пусть совхоз этот новый, пусть ему только четыре года, но как можно оставлять детей на улице без всякого присмотра, без яслей и детских садов. Дети - будущее. Дети должны расти крепкими, здоровыми, образованными. А что будет с ними после такого детства? И пусть мне скажут, что это временные трудности, что всё будет, что будут цветы цвести как в образцово-показательном хозяйстве, что раскинулось в сорока километрах от нас.
   Я не сомневаюсь, что будет, будет потом, когда эти дети уже вырастут, если не убьются в этой скверной обстановке. А почему они сейчас растут так? И не потому ли в совхозе постоянных работников хватает на то, чтобы кое - как обслужить посёлок, построенный на голом и неудобном месте даже в этой неудобной степи без воды и пейзажа. Кто -то ткнул пальцем на карте и стали строить. Неужели всё ещё действует принцип "Даёшь! Разберём потом".1 Неужели никому не понятно, что в безводных районах надо сначала строить водопровод, баню, детские сады, дома, а уж потом привозить людей, пахать и сеять и собирать зерно до последнего зёрнышка, не особенно надеясь на доброго дядю из города, который бросит все свои дела и побежит, полетит помогать нерадивому хозяину.
   А коль планировалась массовое привлечение сезонных рабочих, почему бы не запланировать постройку постоянных жилищ для них, пусть это будут казармы, бараки, общежития!
   В пока вот так. Ровно пятнадцать лет прошло после первых эшелонов, привёзших первых поселенцев на эти земли. И пятнадцать лет едут сюда и на посевную, и на уборку, и на ремонт техники, и на всякого рода строительство тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч командированных, мобилизованных и добровольцев. И пятнадцать лет ютятся эти люди как попало, едят, что придётся и несут крест трудностей, которые должны выпадать только на долю первопроходцев. Но ведь на то они и первопроходцы, чтобы своим подвижническим трудом проложить твёрдую дорогу для других. На те места, где будут жить, работать и любить, растить детей здоровыми, счастливыми и гордыми за свой край, который станет их родиной от рождения..
   А пока вот так.
  - Вы солдаты, вы должны переносить трудности жизни по солдатски и не жалеть себя, - заявил как - то директор в одной из очередных агитационных речей перед ротой.
   Наши солдаты не семнадцатилетние новобранцы. Работать могут по двадцать часов в сутки, но за словом в таких случаях никуда не полезут.
  - А ты, товарищ директор, иди ка к нам в казарму жить, а мы в твой дом пойдём. После работы умываться будем по настоящему, газеты читать, телевизор смотреть...
   Директор не нашёл ничего лучшего, как сказать солдатам, что они зазнались городской жизнью и слишком многого хотят. Общих интересов и понятия у местных властей и одетых в военную форму гражданских людей так и не нашлось.
   Власти на местах были мерзко заскорузлы, не желавшие или не умевшие шевелить извилинами. Зачем, спрашивается переносить трудности, если их можно не создавать. Понимая, что помощь для этих земель будет требоваться долго, если не вечно, за эти годы можно было с помощью этих же мобилизованных построить добротные сооружения на токах, бригадных станах и отделениях, опять же с водой, радио, а может быть и с телевизором. Ведь наши сто шестьдесят бойцов умели делать всё, а не только крутить баранки. Нужна была только добрая воля властей и небольшая доплата, скажем на махорку и дополнительый паёк. И за две недели на земле совхозной появилось бы то, что не появится возможно никогда. Но мы загорали и отдыхали, устав от отдыха.
  
   Стояли машины, скучал начфин Христофор Донатович, которому от безделья приснилась жена, целующаяся с соседом. От этого он лаял директора Мордвинова, ротного, подполковника, райком, обком и министерство обороны. И требовал экономических санкций на Оренбургскую область, которая слишком рано затребовала транспорт, и который простаивал, нанося миллионный ущерб народному хозяйству.
   А пока вот так. Нет оседлых жителей в этом посёлке. Несколько завербованных семей, с которыми удалось поговорить, лелеют одну мечту - уехать отсюда, как только закончится срок контракта. И всё потому, что они хотели здесь жить и растить хлеб, а не строить жизнь для будущего. Они думали, что им придётся бороться за хлеб, урожай, а пришлось бороться за то, чтобы воду им привозили раз в двое суток, а не раз в неделю. И не от этого ли нет ни одного деревца в посёлке даже в частных огородах. Потому что никто не будет садить цветы, если не уверен, что увидит пору их цветения. Всё это вроде бы всем понятно и всё - таки в первую очередь "давай, давай!".
   Пользуясь хорошей погодой и ничего неделаньем, прокатились с Вениамином Таракановым по окрестностям. Накрутили двести километров, посмотрели, как живут и чем живут. Впечатления остались самые разные и противоречивые. Посёлки все лучше нашего, так как по моим впечатлениям - хуже нашего просто некуда. Но один обнаружили и хуже! В образцово-показательном совхозе нас на въезде встретила тополиная аллея, на главную улицу вывела асфальтированная магистраль, а вдоль улицы висели фонари новейшего столичного вида. Украшали центральную усадьбу совхоза великолепный кинотеатр и светлая четырёхэтажная школа, в которой на первом этаже расположился штаб нашей части во главе с подполковником. Но и в этом образцовом хозяйстве, требуются сотни и сотни рабочих рук для работы на технике, на току, на строительстве и жизнь у этих сезонных рук, командированных - мобилизованных ничем не отличалась от жизни в нашем совхозе.
   Во всей округе огромные массивы пшеницы. Куда ни глянь - пшеница, пшеница...Урожай нынче видимо неплохой, центнеров по пятнадцать с гектара. Это хорошо, хотя в Ростовской области управляющий Христофор Романович вздыхал, что нынче плохо и всего по двадцать пять центнеров планируют собрать из-за неудачной весны. Но здесь все довольны. Второй год подряд зреет богатый урожай. Везде висят лозунги: дадим полтора, а то и два плана. Похоже, что план установлен ниже десяти центнеров. А мне непонятно, как можно устанавливать какой - то план на территориях с неуверенным земледелием. А то, что нынче удача - хорошо. В северном Казахстане в 1959 году мне приходилось видеть десятки тысяч гектаров, на которых ничего не выросло и ещё больше, с которых едва собирали посеянное.
   И влетает целинный хлеб в копеечку для страны. Не знаю сельской экономики, но могу сказать без ошибки, что дорог целинный хлеб, наверное дороже архангельского, в смысле не божественного, а того, который выращивают в Архангельской области, на севере. И все потому, что когда сеют четыре центнера, а собирают десять, то едва ли такое хозяйство может быть рентабельным. Землю надо вспахать, зерно посеять, зерно надо собрать и отправить за сотни километров на элеваторы практически по бездорожью. И всё это руками командированных и мобилизованных, которым идёт зарплата и премии на производстве, которым надо заплатить командировочные, проездные и зарплату за их труд на полях. Всё это ой - ой-ой. И невольно пролезает мысль, что стране выгоднее ввозить зерно из-за рубежа, чем получать его на целине таким способом. В школе нам сообщали учебники, что наибольшую отдачу даёт не экстенсификация земель, а интенсификация работ на земле. Находясь на целинных землях задумываешься, что не все политики хорошо учились в школе.
   На днях, знакомясь с границами совхоза, я встретил главного агронома на краю целинного куска в тысячу гектаров. который кромсали пыхтя и отчаянно дымя два мощных трактора К-700 с восьмилемешными плугами. Я поинтересовался, зачем поднимают новые земли, когда и с имеющимися не управляются. Ответ был совсем непонятным - требуют сверху с совхоза увеличения посевных площадей.
  - Зачем? - спросил я. - Ведь вы не успеваете как следует обработать имеющиеся площади. Не лучше ли поднимать урожайность.
   Агроном рассмеялся:
  - Урожайность!? Урожайность здесь зависит от господа бога. А я вот подниму ещё две-три тысячи гектаров целины и уйду. Трудно выполнять эти приказы.
   Больше я ни о чём его не расспрашивал. Мне было ясно, почему Казахстан после единственного взлёта никогда больше не собирал урожай в миллиард пудов, когда все сделано было на небесах, а звёзды героев получили на земле.
  
   Пуд. Пуды. Всё в Оренбуржье меряют на пуды. Сто миллионов, двести миллионов...Эта мера мне, как говорится - плешь переела. В технике давно уже система "СИ", уже домохозяйки спрашивают в магазинах не вес, а массу. А когда доходит до зерна, то мера веса старославянская. Откровенно меряют на пуды, чтобы больше казалось. А половина населения не ответит - сколько же килограммов содержится в этом самом "пуде". Вот наш совхоз борется, чтобы собрать с 17000 гектаров один миллион пудов. А это значит, что всего 16000 тонн. И значит это, легко видно, что меньше десяти центнеров с гектара. Вот вам и "миллион" пудов!
  
   23 августа. ЦЕЛИНА(продолжение 2)
  .
   Уже почти осень. Это всем понятно, хотя по календарю осталось ещё неделя августа и на улице в полдень жарко от ещё высоко стоящего солнца. Но на солнце обиды никто не таит, потому что ночи холодные, росистые. И чтобы не остудиться, приходится аккуратно заворачиваться в одеяло.
   Последние дни августа проходят под мерный рокот комбайнов, начавших массовый обмолот. После длительного безделья машины начали выходить на работу. По утрам в парке выстраивались очереди водителей за путёвками, слышалось поругивание нетерпеливых, но за час все машины выпускались и уезжали в степь к комбайнам или на элеватор.
   Сегодня я со своим взводом вожу зерно с полей третьей бригады от комбайнов на ток. С холма от табора всё поле как на ладони. Хорошо видно как два десятка комбайнов ползают по полю друг за другом, поднимая иногда жатки, как жуки поднимают свои хоботки и становятся совсем похожими на таракашек. К комбайнам подлетают пчёлки - автомобили, присасываются к ним на минутку и снова улетают в свой улей, называемый током.
   На западе сереют в знойно - пыльном мареве холмы, за которыми течёт река Урал, ещё не широка и не глубока, но наполненная до краёв вкусной рыбой, которую я покупал однажды у рыбаков на Ириклинском водохранилище. Начало своё река берёт далеко отсюда в уральских горах на территории Челябинской области, но ей ещё долго бежать, прежде чем стать тем Уралом, в котором утонул наш легендарный комдив Чапаев. Потому что мало в него попадает воды с этих степей, где каждый глоток питьевой воды достаётся из под земли.
   По берегам реки стоят сёла старинные и богатые, стоят со времён Пугачёвской вольницы. Вода делает из здешней земли золото. Без воды жизни в этих краях мало. И только грандиозный план освоения засушливых районов основал здесь и поля и посёлки. Но пока всё богатство новых районов зависит от высших сил и от того, насколько хватит подземных вод. Никто их не исследовал...
   От реки по сопочкам тянутся небольшие заросли кустарника и невысоких кудрявых берёз. Небольшие островки берёзовых рощиц попадаются и в десятках километров от реки. Это остатки лесозащитных полос посаженных по сталинскому плану преобразования природы. Дело было начато хорошее, но забросилось после смерти вдохновителя. Островки - рощицы удивительно мило выглядят среди голой степи и их до слёз жалко за их беззащитность. Они нуждаются в помощи. Но помощи им нет. Пока не до них, а может и никогда о возобновлении лесополос и не вспомнят. Разум сохраняет рощи от полного истребления, но не больше. Сейчас берёзки стали жёлтыми и ярким пламенем горят, ещё контрастнее показывая время года.
   Начинается осень. Заканчивается третий месяц военной службы. Три месяца идут солдаты по тропе мирной борьбы за урожай. За ними лежат уже тысячи пройденных километров по стране и десятки тысяч по дорогам страны. Как в песне поётся " гимнастёрки на плечах повыгорали..." Это точно. Гимнастёрки на наших плечах много, много раз пропотели, просолели, покрылись масляными пятнами, которые не истребляются ни бензином, ни неоднократными стирками солдатским мылом.
   Не раз сменялись наши временные адреса и отправляемые нам письма не всегда догоняли нас. И единственные ниточки связи обрывались и пропадали, теряя мысли и чувства.
   Расстояния чётко определяют степень близости между людьми. Иногда бывает - чем дальше, тем ближе и нужней. Иногда близость кончается за последним фонарём вокзала. Конец третьего месяца принёс мне долгожданные первые весточки от Марины, и последние, как оказалось по прочтению. Она писала, что долго думала, советовалась с родителями и все вместе решили, что у нас (с ней, со мной) не просматривается будущего. И что она подаёт на развод. В неуютные минуты длительного отсутствия сообщений я предполагал получить что - нибудь непонятное в виде упрёков, разборок на расстоянии, но не так. Права была Нина - к двадцати пяти годам мы столько наламываем дров, что пилить их хватает на всю оставшуюся жизнь. И всё таки, таких писем в такие экспедиции даже малолюбимым людям не пишут. Видно горячим был пляж на Кавказе!? Я прочитал письмо ещё раз, зажёг спичку и поднёс к конверту. Гори, письмо равнодушия. Мне не хотелось, чтобы даже случайно кто-нибудь мог прикоснуться к этим ядовитым строчкам, которые если и не убивают, то наносят глубокие кровоточащие раны. "Ну, скажи, что ты любишь меня. Наша любовь избавит нас от осложнений наших ошибок...", - снова вспоминались слова Нины. Её уже посетила мудрость. А я лопух. И можно ли вернуть? Телеграмма со станции Глубокой, открытка с адресом из целинного совхоза. Вот и всё, что я передал женщине в ответ на её любовь. И нужно ли что давать? Сердце закаменело. Но ты же солдат, Лёнька! И не дрогнул ни один мускул на лице, никто из моих людей не заметил перемены в своём командире.
  
   Совсем немного и будет мне тридцать лет. В это время люди осмысливают прошедшее и намечают твёрдые планы на будущее. В тридцать лет начинается пора зрелости. И если было что - то не так, что - то не получидось, всё можно исправить ещё, если есть надежды, желания, уверенность в своих силах.
   Пусть, возможно, будет грустно, пусть волны недоверия перекатываются через край, надо помнить, что мир развивается только потому, что всегда в конечном итоге хорошее и доброе, что заложено в законы этого мира - побеждает. И нужно идти вперёд, чтобы мир стал лучше, чтобы исчезла ложь, вражда, чтобы военные части укладывали оружие в арсеналы и выезжали на учения для уборки урожая....
  
   29 августа. СУЕТА.
  
   Сегодня с вокзала в Айдырле я отбил Нине телеграмму: " Я был не прав, что ты мне очень нравишься. Я люблю тебя" "
   А для Марины отсюда же отправил почтовую карточку без конверта с двумя словами : " На развод согласен!"
   Через день совхозный почтальон разыскал меня и выдал телеграмму от Нины. " Лейтенанту Сугробину. Вылетаю в Оренбург. Из Оренбурга сообщу время прибытия в Айдырлю."
  - Не фига себе! - почесал затылок лейтенант Сугробин. И попросил Александрова подыскать на неделю жильё в Айдырле.
  - Зацепила тебя казачка, командир, - засмеялся Алесандров. А наутро сообщил, что мансарда ждёт ростовчанку с командиром на любое время. За три рубля в сутки. Баня входит в стоимость жилья.
  
   Все мои машины возят зерно от комбайнов на ток. Расстояние тридцать километров. В итоге три - четыре рейса в день, десять - двенадцать тонн зерна в смену. Большего за световой день сделать не успевают. Да и какой тут световой день.
   Вчера у директора состоялось расширенное совещание с участием представителей обкома, райкома и прокуратуры. Мордвинов, брызгая слюной, слал всех чертей на армейскую часть, которая не хочет работать как следует, поздно выезжает на работу, долго обедает и рано уезжает на ужин.
  - Мы премиальные разработали, - ораторствовал он, - за перевоз двадцати тонн в день платим один рубль водителю. Я бы на вашем месте (это к офицерам) ночью заставлял работать.
  Ротный сидел за чьей - то широкой спиной и по обыкновению прятался. Замполит сидел прямо и смотрел не моргая. Офицеры сидели, не вступая в полемику.
   Директор жаловался и раньше. Обычно после очередной жалобы приезжал подполковник. Рота выстраивалась на автостоянке, подполковник выходил на середину, высокий, здоровый и спрашивал:
  - Что ж вы, братцы, вашу мать, не работаете. То работу просили, " батя милый, дай работу, от скуки дохнем", а сейчас не работаете.
  Братцы ухмылялись. (Был в роте такой случай, когда просили работу у подполковника.). А кто - нибудь, посмелее, говорил
  - Да за что работать! Питание ни к чёрту не годится, порядка в работе нет - на одних весах на току по несколько часов стоишь, заработка от того нет - никаких стимулов.
  - Пряжников, почему доппаёк не берёшь? - тут же рычал подполковник и поворачивался к ротному. Тот на цыпочках подбегал, вскидывал руку к козырьку и тихой скороговоркой оправдывался:
  - Берём, товарищ подполковник, всё берём. Только купить ничего не можем нигде. Старшина ездит, ездит, ничего не привозит.
  -Искать, Пряжников! Чтобы питание было под твоей личной ответственностью. Если ешё раз услышу об этом - смотри.
  - Слушаюсь, товарищ подполковник, - говорил Пряжников.
  Подполковник садился в машину и уезжал. И ничего не менялось. Пряжников жаловался замполиту Сахарову:
  - Что я, старшина что ли, продукты доставать. Пусть он и достаёт, если хочет.
  Сахаров хмурился.
  - Если старшина не может достать, то кто будет. Ты ведь командир, ты должен за роту отвечать.
  Пряжников сопел, молчал, потом садился в машину и уезжал "на линию".
   Он по - прежнему боялся начальства и любого вопроса, по которому ему надо было с начальством встречаться.. И мяса, и масла для здоровых ребят, работавших по двенадцать часов в сутки на свежем воздухе, не хватало.
  
   Я не любил, когда мне говорили, что я плохо работаю. На следующий день после совещания у Мордвинова, я с утра занялся анализом причин неважной работы. Т.е. анализом технологических причин, а не моральных, которые из - за неважных условий быта и питания были ясны.
   После завтрака я во главе колонны прибыл в бригаду. Было восемь часов. Солнце поднялось уже довольно высоко и начало пригревать, рассеивая утренний туман и испаряя капельки росы с поваленного хлеба. Механизаторы тоже уже отзавтракали, но все комбайны стояли по разным техническим причинам. Чтобы не вмешиваться во внутренние дела совхоза, я отвёл машины в поле. Там на свежеобмолоченных копнах взвод и расположился с комфортом и надолго. Кривоносов с Гранолиным сразу же пали ниц и захрапели.. Вчера проболтались на току, знакомясь с новой партией амазонок из города Орска, подвёргшегося тотальной мобилизации на хлебный фронт. Любители чтения достали припасённое чтиво и зашелестели страницами, а любители историй и анекдотов собрались в отдельный кружок и для начала свернули самокрутки.
  - Красота - то какая, командир, - сказал Александров потягиваясь, - не зря я второй раз на целину в этих войсках езжу. Поспал - поел, поел - снова поспал, как в сказке про дюймовочку. А здоровье в моё тело так и вливается. За такую работу я за. Не понимаю, почему некоторым такая жизнь не нравится. Здесь не зарабатываем, но живём, а дома денежки полноценные капают. Приеду - мотоцикл куплю, "ЯВУ".
   Я вместе со всеми закурил, свернув себе "козью ножку" и пустил густой дым. Самокрутки, несмотря на многочисленные попытки и бескорыстные консультации, я крутить не научился.
  - Ну а что хорошего всё время сидеть, - за меня ответил ему Татаренков, мой интеллектуальный сержант, - раз посидел, два посидел, а пока всё зерно не уберут, всё равно отсюда никуда не денемся. А вдруг дожди. Снова сиди или в грязи ковыряйся. Уж лучше сейчас по хорошей погоде покататься. А если бы нормально организована работа была, то у каждого в день по лишнему рублю спокойно бы было. И налево ездить не надо. Подумаешь, шесть - семь рейсов в день. А сейчас хорошо, если до обеда раз съездишь, да после обеда два. Так даже норму не сделаешь, и вообще на текущий счёт начфин ни копейки не занесёт. ( В наших войсках водителям платили 25% ежедневного заработка при условии выполнения плана на 100% )
  - Да я не о том, - сказал Александров, - я хочу сказать, что нам переживать особенно нечего. Не всё равно, где встречать дожди, здесь или в Воронеже на свекле. А служба раньше срока не кончится. И если бы директору всё так нужно было, как он говорит, он давно бы организовал и работу и питание. Было же так в Ростовской области, нашли там и деньги, и продукты, и убрали всё за десять дней. И мы вкалывали до полночи и не пищали, потому что видели, что зерно всем нужно было.
  - Да там армянин бы глотку перегрыз этому бригадиру, который никак комбайны выпустить не может, - вставил своё веское слово по обыкновению слегка заикаясь, Багин.. - А здесь до обеда пустить комбайны не могут, а когда пустят, то как танки по полю идут, на третьей скорости и на полном газу. Только колосья от подборщика во все стороны летят. Агрономша приедет на поле, посмотрит, отметит, сколько гектаров обмолотили и ходу. А на элеваторе палками по кузову стучат - нет ли щелок, не сыпется ли. По - моему с палками - то сюда бы надо ставить..
   Все засмеялись.
  - Да что там...., включился ешё кто - то, -...
  Я молчал, закуривая очередную цыгарку. Что я мог им сказать, когда солнце выползло прямо над головой, а работа ещё не начиналась. Но для директора слова у меня теперь найдутся. И нужные слова, по партийному, пусть я и беспартийный.
  
   В половине одиннадцатого на поле подъехал управляющий отделения. Посмотрел издали на машины, и уехал на бригаду. К одиннадцати на поле появился первый комбайн. Оказывается, сегодня им не подвезли к началу дня горючее.
   К часу дня, когда половина машин не успела загрузится даже по одному разу, водители отправились на обед. Среди неудачников оказались и мы с Володей. Через полтора часа снова были в поле. Теперь обед привезли комбайнёрам. Они при еде тоже не спешат. Понимают, что тщательное пережёвывание пищи благотворно сказывается на пищеварении. Всё же после обеда успеваем сделать два рейса на ток. Расстояние в тридцать километров проходим за двадцать пять минут. Но на весах большая очередь. Весы одни, а машин много - и с поля машины надо взвесить, и на элеватор машины надо взвесить. Очередь двигается медленно. В семь вечера комбайны разгружаются последний раз. Машины уходят с поля.
   Вечером о результатах проверки докладываю замполиту Сахарову. Тот мнётся, борется сам с собой, потом матерится и посылает меня к Пряжникову:
  - Пусть командир решает, я ему сколько времени толкую, чтобы он бросил отирать штабные углы и занимался работой. Где вот он сейчас? - спрашивает Сахаров уже меня. - Время десять часов, а его нет.
   Дожидаюсь всё - таки Пряжникова. Тот выслушал и молча ушёл в свой угол.
  - Вот так всегда, -сказал замполит. - Хоть бы выругался. И кого он боится?.
   Стараясь не думать о том, будто мне больше всех надо и полный благих намерений, на следующее утро иду к директору поделиться проектами улучшения. Мордвинов недоволен моим приходом, но я не подаю вида.
  - Андрей Александрович, - находясь по глубоким впечатлением вашей обвинительной речи на прошедшем позавчера совещании, я провёл прошедший день на трассе. И рассказал ему всё по - порядку.
  - Я уже наказал управляющего за срыв заправки, - буркнул Морвинов. - но это частный случай..
  - Но потому что водители и машинисты обедают по разному - обед длится два с половиной часа. И вопрос стоит не первый день. Неужели Вы не можете организовать совместное питание.
  Мордвинов смотрит на меня, и я вижу себя в его взгляде маленьким надоедливым паучком, который жужжит от нечего делать. Я его прощаю. И усмехаюсь про себя. Выдавать усмешку наружу неприлично. Продолжаю:
  - Очень велики простои на весах. И вы знали, что одни весы не справятся с такой массой автомобилей, и не поставили в работу вторые, хотя они имеются...
  - Большего я не успеваю сказать. Лицо Мордвинова багровеет, становится хищным, как будто он готовился к прыжку. Прыгает:
  - Ну, это не твоё дело, лейтенант! Тебе надо гонять машины веселей, а не искать и не считать, сколько у кого плохо лежит. И работать побольше.
  Я становлюсь исключительно вежливым :
  - Тогда простите, уважаемый директор, зачем я буду гонять машины по ночам, как Вы агитируете. Чтобы увеличить опасность на дорогах и этим покрыть Ваше неумение организовать нормальный труд....
   Всё бесполезно. Я для него не просто жужжащая, но и кусающая мошка, которую надо давить.
  - Идите и работайте, лейтенант. Наше социалистическое хозяйство ещё не для твоего понимания. Если есть конкретные дела, пусть приходит командир.
   Я поклонился.
   - "Благодарю за аудиенцию "
  
   Я вышел не психованный, не разгневанный. Что ж, человек хочет быть прав. Он ответственный за миллион пулов и он должен победить. Только каким путём? Вот вопрос. Может быть, что он уже пишет отчёты, что принимает все меры, что выводит на ток счетоводов и бухгалтеров и беременных женщин, что делает и то, и то, чтобы потом сказать и подтвердить этими письменными отчётами, если его спросят: " Я делал всё, но обстоятельства были выше меня". Что ж, такоё у нас бывает. И его простят. А если всё закончится благополучно, то за что и спрашивать. Награждать надо будет. И наградят.
   А сейчас - то комбайны стоят в обеденные, лучшие для работы часы, а не минуты. Суммарно вылетают в трубу сотни драгоценных часов, в которые осыпается на землю из колосьев ещё более драгоценная пшеница.
   В ростовских краях за такое дело начальников давно бы с потрохами съели, а здесь ничего - живут. Я не могу солдата заставить работать без обеда, да и министр обороны не станет заставлять. А директор вместо того, чтобы накормить его в поле вместе с машинистами, которым он обед вывозит, и сохранить многие часы для работы, обвиняет громко и сердито солдат в том, что они хотят кушать. Если это экономический постулат, то сначала надо определить виноватого в неудаче, а потом начинать работу..
   Удивительные грустные мысли роятся у меня на целине. Но откуда они будут весёлыми, если все эти вопросы уборки и сохранения хлеба беспокоят меня, командированного-мобилизованного и совершенно не заинтересованного в том, сколько и в какие сроки уберут здесь зерно. А тем, кому это поручено и выданы все карты в руки, всё вроде бы и до лампочки, хотя внешне они бурно суетятся, бегают, совещания проводят.
   На складе лежат новенькие весы, а на току в это время часами стоят перед единственными работающими весами машины, чтобы выгрузится или загрузиться. Не только весы одни, но и погрузчики и другие механизмы не работают, Работают только девчушки из Орска, Оренбурга с лопатами в руках. Где ваша подготовка техники, товарищ директор. И вместо минимальных двух рейсов на элеватор, водитель и военный, и гражданский делает только один рейс. И на полях работа идёт медленнее в два раза всех самых медленных графиков уборки. И как идёт!?
   У меня ребята правильно замечали, что комбайны ходят как танки, и благодарить только и остаётся Ростовский завод, что крепкие машины делает. Были бы похуже, на ходу бы развалились.
   И опять примеры ростовской области выплывают в памяти.. Помню, что там агроном шерстил за каждым комбайном солому и если видел плохой обмолот, разворачивал комбайн и заставлял перемолачивать. И плохо было тому, кто сопротивлялся. Здесь и-за больших скоростей целые колосья массивами валялись на больших площадях и оставалось немало совсем пропущенных участков. А когда я сказал управляющему, который ездит на нашей машине и управляет, платя ежедневно двадцать пять рублей за машину, он махнул рукой -
  - Хоть бы так собрать...
   Снова старая мысль начинает глодать меня. Из - за огромных площадей работникам и руководителям здесь некогда ни о чём думать, кроме как вспахать, посеять и убрать. И всё кое - как. И это несмотря на то, что на поля пришла могучая скоростная техника, позволяющая при нормальной организации делать большие дела качественно и оперативно. Правда, для этого нужны искренне заинтересованные люди, как в развитии своего хозяйства, так и в развитии страны. И находясь в эпицентре действия и участвуя в этом действии, я склоняюсь к правоте Иосифа Виссариовича в том, что равнодушие и неумение в хозяйственных вопросах необходимо приравнивать к вредительству... И если люди такие не уходят сами с занимаемых мест, методы вождя были оправданы.
  
   И опять - таки, всё это лищь моё субъективное мнение. Правда оно совпадает с мнением других офицеров и весьма подкованных водителей моего взвода, но всё равно, оно субъективно. А субъективизм и его практика осуждены, следовательно...А фактически целина - плод субъективизма и волюнтаризма. Я в глазах директора надоедливая мошка, он мошка перед райкомом, райком перед..... и так далее. А в Кремлёвском зале вручается очередная звезда героя Союза ССР. "Дорогой Леонид Ильич! Президиум Верховного Совета от имени народа награждает Вас за великие дела...."
  
   Эти мысли сопровождали меня, пока я шёл по набитой машинами и тракторами пыльной неуклюжей улице от совхозной конторы до почты, где в пустом помещении обосновался со своей командой писарей Христофор Речкин. Я совершенно искренне не обиделся на директора, но был зол на командира, на замполита, которые должны были бороться за "сермяжную" правду на тех должностях, которые они занимали. Мы всё - таки жили при социализме.
   Напротив почты в ободранном временном клубе стучали шары. Свободные от "вахты" солдаты в ожидании свежих поступлений по линии министерства связи гоняли шары на покосившемся от непрерывного пользования бильярде. За клубом автономным генератором тарахтела баня, обещая чистоту и блаженство хотя бы на один вечер. Ночь чистой быть уже не могла, так как выданный комплект белья превратился в тряпки и старшина при всех стараниях не мог обеспечить регулярную стирку и смену. Народ спал как при Пугачёве. Но это ерунда - была бы баня.
   У почты торчали Татаренков с Галкиным в ожидании посылки, которую Галкину пообещала жена телеграммой, поздравляя его с днём рождения. "Любит тебя жена, Галкин! " - сказал я ему.- Посылки шлёт, верит, что возвратишься". "Ещё как верит. И правильно делает. Она у меня хорошая и я её берегу даже на расстоянии". "Такому и позавидовать можно".- поддержал я Галкина. Потом перекурил с ребятами и прошёл к начфину. Речкин сидел на столе и пил пиво со своими писарями.
  - А, Лёня, - обрадовался мне Христофор, - ну, что директор? Прогнал. Я так и думал. Хам! Он догадался, что ротный его боится и пользуется этим. Да плюнь. Давай лучше пиво пить. А вообще, пошли его к чёрту, нашего сивого мерина. А пива две бочки привезли - совершенно приличное. Я с моими ребятами вторую банку кончаю, сейчас за третьей пойдут.
   Я дал засобиравшимся писарям рубль. Писаря обернулись мгновенно и мы все неторопливо пили пиво. Из почтовых дверей напротив зашла почтальонша..
  - Сугробина среди вас нет, товарищи командиры. У меня телеграмма для лейтенанта Сугробина.
  - Я Сугробин.
  - Тогда распишись в получении.
  Пока я черкал свою подпись нв квитанции, Речкин оглашал содержание телеграммы - "Лейтенанту Сугробину срочно. Буду Айдырле пятого числа два часа дня. Турчинская."
  - Лёнька, чёрт! К тебе баба едет. Кто такая?
  - Не баба, а любимая женщина, начфин. Отдай телеграмму. Ты её видел ночью в ростовской степи при отъезде.
  - И ты в наглую при живой жене будешь встречать подругу. Это в мою партийную мораль не вписывается.
  - Партия, как ей самой сказано, за всё в ответе. Но здесь она не несёт урону. Моя жена подала на развод, и я ей дал согласие. Так что от супружеской жизни у меня пока остался штамп в паспорте. Но это не надолго.
  
   5 сентября. ЛЮБОВЬ.
  
   Накануне вечером я попросил Александрова, чтобы он загрузился зерном на элеватор и был не позднее одиннадцати утра в посёлке. "Нина завтра в два часа в Айдырлю приезжает", - пояснил я ему. "Поздравляю, командир! - сказал Александров. - Я бы женщину, которая за любовью едет от Чёрного моря в казахстанские степи, не отпустил бы никуда и ни за что. Того и тебе желаю". Утром, пятого числа, когда я зашёл к руководству, и было оно всё в сборе, Пряжников спросил:
  - А ты зачем к директору ходил?
  - На тебя с замполитом жаловался, - ответил я. - Говорю, ни хрена не работают, и работать не хотят. Есть предложение, говорю я им, ежедневно в ночь пускать 25 машин на элеватор со сменными водителями. Делают рейс с полуночи, а утром спят. Так ведь они усами не пошевелили.
  - А когда это ты предлагал? - испуганно сказал Пряжников, я не помню.
  - Ты как тот студент, которому профессор сказал, когда студент тужился о чём - то вспомнить - "Когда не знаешь, да забудешь, вспоминать ой как трудно". Работать надо, а не пыль на штабных скамейках задницей обтирать, как замполит говорит. Я даю вам мысль, бесплатно. Мне партия за всё заплатит! Правда, Сахаров?
   Речкин с Халаевым ухмылялись.
  - А что директор? - всё также тревожно - недоверчиво спросил командир.
  - Директор одобрил.
  - А ты когда за Ниной поедешь? - высунулся Речкин.
  Я показал ему кулак, но было поздно.
  - За какой Ниной ему надо ехать? Уж, не за той ли турчанкой, которая его из ростовских полей провожала? - выступил замполит.
  - За той самой, - виновато поглядев на меня, ответил Речкин.
  - Она что, и сюда к нему приедет. В эти степи? - Пряжникова будто придавило что - то невидимое. - Какая женщина и в такую даль.
  - Полюбила, наверное, - сказал Халаев.- И не завидовать, а радоваться надо, что среди нас есть такой человек, которого любят. Замполиту поручим встречальный вечер организовать и по черевонцу сбросимся. А Сугробин пусть отправляется в Айдырлю встречать.
  - Вечер встречи сделаем завтра, - остановил его я. - И жильё не требуется. У меня квартира в Айдырле снята.
  - Всё успел наш пострел, - заключил Речкин. - Тогда праздник назначаем на завтра. Поезжай, лейтенант Сугробин. Александров уже полчаса тебя выманивает.
  
   Мы с Володей сдали зерно на элеватор и в половине второго были на перроне. Перед этим у колонки помылись, стряхнув дорожную пыль, заехали в зафрахтованный дом. Я познакомился с хозяевами, добродушной парой милых стариков, которым было за шестьдесят. Осмотрел приготовленную мансарду, попросил бабушку поставить на стол из огорода цветы и ждать гостей.
  - Ты отведёшь машину в совхоз, а завтра повторишь рейс на элеватор и забросишь машину ко мне. Но пораньше. Я с Ниной в штаб батальона заеду. Возьму официальное разрешение на малый отпуск. А то мой ротный командир заболеет от моей самовольщины, если я у комбата не отпрошусь. И сам приходи на ужин, который замполит организует в честь Нины.
  - Конечно. Сам я завтра с ребятами вернусь
  
  "...Тпрру! И тройка встала у знакомого крыльца.
   В сани девица влетела и целует молодца!"
   Нина вышла с немногими пассажирами, и поезд сразу же отошёл.
  - Как это прелестно, что у меня есть возможность приехать к любимому человеку, - сказала она, обнимая и целуя лейтенанта Сугробина, бросив небольшой саквояж на землю.
  - А меня поцеловать, - подошёл Александров.
  - И тебя поцелую, - обняла его Нина. - Я такая счастливая, что всех готова порецеловать, лишь бы этот лейтенант был рядом.
  - Дай телеграмму родным, что доехала, и нашла, - попросил Нину Сугробин, останавливаясь у вокзала.
  - Какой ты милый, - обняла его снова Нина. - Это надо обязательно. Моя мама чуть не плакала, когда я внезапно решила поехать к тебе. "Куда? К кому? Пропадёшь в степях. Там ямщик замёрз, даже песню сложили".
   Хозяева домика ожидали гостей у калитки. Леонид выпрыгнул на землю из тесной кабины и вынес девушку на руках.
  - Вот вам моя квартирантка, - поставил он её перед приодевшимися по случаю гостей, стариками. Дед даже две медали повесил на пиджак.
  - Радость- то какая, - захлопотала старушка. - И такая красивая. Не побоялась трудной дороги. Проходи, моя хорошая. Сумку, дед, возьми.- И она открыла калитку настежь.
  
   Как всё мило, - сказала Нина, подойдя к открытому окну и всматриваясь в бесконечный горизонт, начинавший синеть в сгущающемся вечернем воздухе. Шампанское для встречи и лёгкий обед из овощей и фруктов наполнили мансарду невидимым облаком дружелюбия и любви. Старики восхищались Ниной и хвалили Леонида. Володя рассказывал невероятности о знакомстве Нины и Леонида. Бабушка ахала, крестясь по случаю, а дед кряхтел и одобрял. Старики, расчувствовавшись, пошли топить баню для гостей. Володя подмигнул обеим и уехал. Леонид подошёл к Нине и обнял её.
  - Повторяй мне, не переставая, что ты любишь меня. Я телеграмму перечитывала, не отрываясь, как только получила. И всю дорогу перед собой держала. Ты так и не сказал мне этих слов в ростовских полях, и я хочу наслушаться на долгие дни предстоящей разлуки, - обнимая и целуя, нежно и требовательно говорила Нина.
  - Я люблю тебя. И в ростовских полях любил. И все дни без тебя постоянно помнил о тебе и любил тебя. И ни мгновенья не живу без тебя. Ты, моя любимая.
  - Снимай, свой мундир, противный.
  - И в баню.
  - И в баню тоже.
  Какая лёгкая бывает женщина, когда она любимая. Он подхватил Нину на руки и кружил её на руках по комнате. Лёнька Сугробин, несмотря на предупреждение школьной подруги о том, что любви у него больше не будет, снова любил.
  
   Чёрные волосы, юное лицо из сказок Шахерезады, чуть тронутое косметикой, золотистое платье юбкой - клёш от пояса и голубыми бликами на груди, и белые туфли на гвоздиках - такой предстала подруга Сугробина перед командиром батальона. Сугробин вошёл в штаб вместе с Ниной и, выполнив приветствия по уставу, протянул подполковнику листок бумаги с просьбой о предоставлении ему краткосрочного отпуска по семейным обстоятельствам.
  - Обстоятельства представляю в натуре, - сказал Сугробин и отодвинулся, представляя Нину. - Жена повидаться приехала.
  - Здравствуйте, - сказала Нина.
  Два подполковника, командир и начальник штаба встали и одновременно показали ей жестами рук на диван. -
  - Садитесь, пожалуйста. И ты присаживайся, лейтенант, - сказал командир.
  В это время дверь приоткрылась, и просунулась голова Пряжникова.
  - Разрешите, товарищ подполковник.
  - Потом, потом, - махнул ему подполковник и крикнул, - Василий, зайди!
  Через секунду вошёл бравый старшина.
  - Организуй кофе и ...
  - Три минуты, товарищ подполковник, - козырнул старшина и исчез.
  - Так как Вас величать, - спросил Нину командир,
  - Турчинская Нина, аспирантка ростовского госуниверситета. Решила, что моего лейтенанта надо вдохновить на благородный труд по спасению урожая, выкроила несколько дней и приехала.
  - Везёт же лейтенантам. Какие женщины их любят, - сказал начальник штаба и пригладил волосы на заметно увеличившемся лбу. - Наши только деньги спрашивают по телефону.
  - Ладно, хлюпать, подполковник. Порадуемся за Сугробина. А почему у вас фамилии разные?- задал попутный вопрос командир.
  - Чтобы различать на расстоянии, когда лиц не видно, быстро сказал Леонид и улыбнулся подруге.
  В комнату вошёл старшина с большим подносом, на котором дымились чашки с кофе, стояла бутылка коньяка бокалы и ваза с яблоками. Командир отодвинул бумаги на столе в одну сторону.
  - Ставь сюда. И свободен. - И Сугробину, - сам за рулём. Ладно, лейтенанту со ста граммов ничего не должно быть. Удачи тебе, красавица. Прибыть тебя сюда позвала только любовь. И значит, любовь не исчезла из жизни, как нас немало стараются убедить практичные люди. Даю вам на любовь неделю, и выпьем за это.
  Когда Сугробин с Ниной вышли из кабинета, Пряжникова в приёмной не было.
  
  - Мы когда должны прибыть к твоим офицерам? Время есть. Тогда сверни куда -нибудь в ложбинку. Я люблю тебя, - улыбнулась Нина. - И каждую минуту наедине я хочу быть с тобой.
  - А ты не боишься, что я могу умереть от непрерывного оргазма?
  - Со мной не умрёшь. Сворачивай.
   В совхоз Сугробин приехал с точностью швейцарского часовщика. Офицеры стояли возле конторы начфина Речкина и слушали что - то горячо рассказывающего Пряжникова. "Командир им коньяк поставил", - услышал Леонид, заглушив мотор.
  - Мы с тобой выше всего. И у нас разрешение на любовь. Я их пошлю куда надо, по случаю, - сказала Нина, тоже слышавшая слова Пряжникова. И опустилась из высокой кабины, как будто сошла с ковра - самолёта дочь шах ин шаха.
  - Смирно! - скомандовал Сахаров. Офицеры подтянулись и щёлкнули каблуками. Все были выбриты, почищены и с чистыми подворотниками на гимнастёрках
  - Вольно, товарищи офицеры, - сказала Нина. - Как я рада видеть друзей Сугробина и представиться вам женщиной лейтенанта Сугробина. Всех вас я хочу видеть своими друзьями. И если завидовать лейтенанту Сугробину, то только светлой завистью.
   Она подняла руки, подошла, обняла и поцеловала в щёчку каждого. Проходящее мимо почты население с любопытством смотрели на представление.
   В совхозной столовой, как принято было в советских чайных с тридцатых годов, был отдельный кабинет для выпивок руководства без лишних глаз. Там и организовал замполит вечеринку. Восемь офицеров вместе с Сугробиным, и Александров с Багиным по личному приглашению Нины составили компанию провозглашавшую каждый тост за здравье женщин. Звучала радиола. Тридцатилетние лейтенанты танцевали, бережно поддерживая женщину и строго следя за своими сапогами в боязни за стройные ножки в беленьких туфельках. Халаев при каждом тосте вставлял фразы из любимой оперетты "Сильва". "Можно много увлекаться, но один лишь раз любить..." или "много женщин есть на свете, но к одной влекут нас сети..." Багин даже не пытался подойти и пригласить Нину, а только смотрел то вниз, то вверх переживая внутри себя. Пряжников, который с тоской расстался с червонцем, как известил об этом бесцеремонтный Речкин, жаловался всем, что женщины не балуют его, а он так их любит. Когда все покружились в танце с Ниной, она встала за столом с бокалом -
  - За лейтенанта Сугробина я поднимаю бокал с горькой водкой. - Сугробин встал. - Пусть всё будет сладким. Она выпила, обняла Леонида и сочно поцеловала. - А теперь дамский вальс. Разрешите пригласить Вас, лейтенант Сугробин.
   Тяжёлые сапоги казались лёгкими модельными туфлями. Лейтенанты аплодировали и целовали ручки при прощании. Александров посадил в свою машину шофёром Кривоносова.
  - Я пригоню её завтра, а сегодня он вас доставит.
   Свет фар вырывал из темноты дорогу и куски бескрайней степи, озаряемые светом встречных машин. В двухместной кабине газона было тесновато втроём. Я посадил Нину на колени и прижал к себе обеими руками. Она обняла меня, и головка её удобно расположилась на плече.
  - Вот так я согласна ехать на любой край света до конца жизни, - сказала она. И глазки её закрылись от усталости.
  - Пусть дремлет, я поведу аккуратно, - сказал Кривоносов, и машина пошла по выбитой целине покачиваясь без громыханий и толчков. Я легонько касался губами волос. Нина поднимала головку и подставляла губки.
  - Позавидуешь тебе, Леонид Иванович, - сказал долго молчавший Кривоносов.
  - Ты слишком молод, чтобы завидовать. Вокруг тебе все завидуют.
   Солнце поднималось к полудню, когда я проснулся. На столе лежали ключи от автомобиля, техпаспорт и записка от Александрова. "Машина заправлена,- писал Володя, - технически проверена. Прилагаю талоны на сто литров. Буду заглядывать". Нина спала с улыбкой. Я тихо оделся и спустился вниз. Старики сидели под яблоней на скамеечке. Бабушка обрезала лук, дед читал газету.
  - Привет труженикам, - поздоровался я.
  - Здравствуй, милок, - отозвалась бабушка, а дед, отложив газету, кивнул. - Вчера тёпленькие вы приехали. Нет, нет, не то, чтобы. А весёлые. Песни пели, обнимались.
  - Да как им не обниматься - то. Сколько не виделись. Молодые ишо, - сказал дед. - А я вот газету смотрю. Пишут, как американцы на луну летали. Я вот, всё сомневаюсь, что они туда летали. Как это на луну летать? Там где - то сам бог живёт. Так он и даст свой покой ракетами тревожить.
  - А может, богу самому любопытно стало. Из рая он своих первенцев выгнал, а потомки, забыв о грешных делах предков, своим ходом к раю подбираются. Так не думал?
  - Нет, бога не трогал. Думал только, куда наши - то учёные глядели. Гагарина запустили первого, а на Луну не сумели. Гагарин - то почти у нас приземлился тогда. Сколько у нас радости было.
  - Не горюй. Поднатужатся и наши. Придумают. Американцы богаче нас. Они сколько уже лет во Вьетнаме воюют и не разорились.
  - Мы тоже богатые, - ухмыльнулся дед, - сколько солдат каждый год на целину присылают. Не меньше, чем американцы во Вьетнам.
  - Хватит дед, ерунду говорить. Посылают, значит надо, - укорила деда бабка.
  - Здравствуйте, мои хорошие, - раздался с крылечка голос Нины.
  - Проснулась, ласточка, - сказала бабушка, поднимаясь - Дай я тебя поцелую.
  
  - Слушай, дед. У тебя знакомые в деревнях на водохранилище есть, чтобы на ночёвку остановиться, - спросил Сугробин за поздним завтраком, который выставила бабушка. На завтрак она выставила огурчики малосольные, помидорки свежие и ватрушки картофельные. Леонид поставил бутылку "Столичной" Все выпили по стопочке и закусили в охотку.
  - А что за дело у тебя на водохранилище? - спросил дед.
  - Рыбки половить, уху сварить и просто побыть на воде, по которой очень скучаю. И не сидеть же Нине в степи драгоценные дни
  - Так у бабушки сестра родная на самом берегу живёт. Не хочешь ли, бабуль, сестричку навестить, - окликнул он бабушку. - Наши гости рыбку половить собираются.
  - Так ведь сто километров с лишком, - засомневалась бабушка. - Но если на денёк - два, то почему бы не съездить. С весны не видались
  - Тогда сегодня отдыхаем, а завтра с утра в путь. В кузов только скамейку поставить надо будет. Ниночка! - крикнул он девушку, ушедшую любоваться цветами в саду. - Завтра едем на рыбалку. А сейчас в магазин идём за снастями.
   Прогулявшись по посёлку и посетив все пять магазинов, Леонид с Ниной купили снасти и две бамбуковых удочки, а также пять банок лосося в собственном соку, котелок, сковородку, подсолнечное масло и перец с лаврушкой. Не было в магазинах ни вина, ни водки. "Военные всё выбрали", - смеялись продавцы. Нина веселилась от каждой покупки.
  - Вся рыба будет наша, - примеряла она удочку к руке. - И котелок самый чудесный, какие я видела. А на такой сковородке рыба поджарится сама и будет пахнуть дымком, даже если костра не будет. И как я всему рада. Особенно тому, что рядом со мной лейтенант Сугробин.
   Вернувшись из похода по магазинам, Леонид с дедом вынули из сарая и поставили в кузов старый, но ещё крепкий диван,.
  - Теперь поездка будет с удобствами, - сказал дед. - И ещё возьмём кошму. Её бросишь на землю и даже в мороз не простудишься.
  - Ой, я поеду наверху, - увидев диван в кузове, - сказала Нина. И достаточно возиться. Обед нас ждёт и отдых до утра.
  - Горячая у тебя хозяйка, - хмыкнул дед.
  
   Утром Нина в спортивном костюме забралась вместе с дедом в кузов. Я бросил ей шинель.
  - Закутаешься, если дуть будет. И стучите по кабине, если что.
  Бабушка забралась в кабину. Я запустил движок. "С богом, бабуля!". "С богом, сынок".
   Стучали по кабине два раза, когда проезжали магазины. В результате я купил водку в достатке и цыплёнка.
  - Батюшки святы, - только и сказала сестра нашей бабушки, обнимаясь и целуясь. - А мой - то с раннего утра рыбачить уплыл. Вот нескладуха - то.
  - Какая ещё нескладуха, - сказал мой дед.- Лейтенант с женой специально на рыбалку приехали. Давай садись к нам и показывай, куда ехать.
  - Да за бугор вон тот. И надо поесть взять.
  - Картошки полведра возьми и луковиц десяток, - подсказал дед. - Мы не подумали, пока собирались.
   Аккуратная деревушка стояла на бугре над водохранилищем. Улица передом смотрела на большую воду, дворами уходя в полустепь. До устройства водохранилища деревня стояла на берегу балки, по которой текла небольшая речушка, впадавшая в Урал. Сейчас балочку затопило, и другой её берег бугром закрывал часть водной глади.
  - Придёться километров пять в степь проехать, чтобы за бугор попасть посуху, - сказала деревенская старушка, усаживаясь со мной в кабину.
  - Какие проблемы, - сказал я и через десять минут мы были на месте. Хозяин с напарником, причалив к берегу, раскладывали костёр и никак не ожидали контрольной проверки со стороны своей половины.
  - Ну, не бездельник ли, - вздохнула старушка. - Я его рыбки попросила на пирог поймать, а он Ваньку с собой взял и бутылку. Вот я ему. Но присутствие гостей не дало свершиться правосудию. Свояки пошли обниматься, приезжие знакомиться.
  - Как ты считаешь, Ниночка, - сказал негромко Леонид, отведя её в сторону. - Уху из пойманой рыбы сделаем или сами ловить будем.
  - Когда мы ещё наловим, а кушать хочется, - ответила Нина.
  - Что будем делать, Леонид Иванович? - спросил мой хозяин.
  - Что делать? - переспросил я. - Уху варить будем и вино пить, раз рыба уже на берегу. А вечером и завтра утром будем ловить. Так что разгружайся.
   Варить уху я умел.
  - Будете кушать уху, сваренную почти по монастырски, - сказал я Нине и остальному коллективу. Никто не будет возражать, если уху будем делать мы с Ниной? Нет. Тогда за дело.
   Я разрубил крупного бройлерного цыплёнка пополам и загрузил половину в котёл с кипящей водой и варил до полной готовности. В куриный бульон засыпал картофель, морковь, лук, снадобья и за пять минут до готовности картофеля положил разрезанные на крупные куски два килограммовых судака. На последней минуте варки положил в бульон две столовых ложки готовой горчицы и от души поперчил. Нина пыталась что - то советовать во время процесса, но я только грозил пальчиком и она замолкала
   Пока готовилась уха, солнце пригрело по летнему и берег превратился в пляж. Дед мой вытащил кошму и расстелил её на ровном золотом песке. Все скинули лишние одежды и наслаждались теплом в ожидании непонятной ухи. Нина в купальнике выглядела как манекенщица с обложки.
  - Прошу к котлу, - пригласила она всех наших стариков. Глубокие плошки и деревянные ложки, захваченные из деревни, были к месту.
  - Эх, - крякнули старички, выпивая. - Чтобы только не последняя. И больше уже ничего не говорили, пока не зачистили плошки.
  - Ну, лейтенант, - сказал деревенский дед, - придётся рецепт списать у тебя. Всю жизнь у рыбной реки прожил, а уху такую варить не научился.
  - Хочу купаться, - крикнула Нина. И, схватив за руку Сугробина, побежала к воде. Вода на отмели в застойном заливчике оказалась на удивление тёплой.
  
   Два дня солнца и воды, два ранних утра, два поздних вечера. Таинственное колебание поплавков и трепещущая рыбина на изогнутом удилище. Не сходящая улыбка на лице у Нины и её обнимающие руки. И слова, жгучие слова любви. Они возвращались через два дня в Айдырлю с ведром судаков и связкой вяленых лещей, усталые от непрерывного отдыха, довольные и счастливые.
  - У нас ещё два дня. Мы только дома в своей мансарде. Никуда от меня, - говорила Нина. - Никуда. Но всё у нас было так невероятно чудесно, что никогда и в мыслях не появлялось подобное. Ты откуда деньги взял. Твои офицеры просто плакались и извинялись за нищету на вечеринке.
  - Всё просто, Ниночка. У меня было пяток двусотрублёвых трёхпроцентных облигаций1 с холостяцкой жизни. Я их прихватил. Ещё две осталось.
  - Мой милый. С тобой ещё и надёжно, не просто мило.
  
   Нина уехала одиннадцатого, как и намечала. Бабушка всплакнула при расставании. Я посадил Нину в вагон поезда, стоявшего две минуты, и долго курил на перроне, смотря в сторону расстаевшего в мареве последнего вагона. Старикам оставил котелок со сковородкой и удочки.
  
   20 сентября. ДНИ ПРОХОДНЫЕ.
  
   Шли дни. Шла служба. Так как стояли ротой, автопарк был один, организационные проблемы и всё прочее меня не касались. Забот было намного меньше, чем это было при автономном размещении взводов. По роте и парку назначалось суточное дежурство из командиров взводов. А взводов было в роте четыре, командиров четыре, то и дежурство выпадало через три дня на четвёртый. Это и был день службы. В остальные дни я занимался со взводом по своему усмотрению: выезжал на линию, в поле, на озеро. В начале сентября замучила какая - то кожная болезнь на ногах нашего уважаемого Василия Ивановича. Мне в части выписали предписание и я на машине с Александровым отвёз его в Орск для отправки в оренбургский военный госпиталь. Александров с Васей по очереди ехали в кузове. В Орске отправили его через лётное училище, где пробыли два дня все вместе, а затем с Александровым вернулись в совхоз.
  Ребята у меня работали лучше других, и со стороны начальства нареканий не было. Аварий также не совершали. И вообще, пока аварий в роте значительных не было, все по мелочам: чуть помяли, прижали, поцарапали. Но по всякому случаю приезжал подполковник, строил роту, обзывал самыми отъявленными пропойцами, грозил ( в который раз ) самыми немыслимыми карами, но все знали, что в других ротах тоже самое и не отчаивались от его ругани..
  
  Вторая половина сентября отличилась трескучей эпидемией желудочных заболеваний. Из строя выводились целыми отделениями и не было никаких возможностей что - либо сделать, потому что антисанитария была вопиющая и не предотвратимая. Вода, мойки, туалеты типа "сортир": всё это не соответствовало элементарнейшим нормам по медицине. Меня прихватил кусок эпидемии после отъезда Нины. Я благодарил бога, что это не случилось при ней.
  Я ослабел до того, что целую неделю не мог подняться. Стационара в батальоне не было, а местный врач ничего не мог сделать. Пришлось лечиться собственными методами: сначала ел таблетки - не помогло; пил водку - не помогло; три дня крошки в рот не брал - не помогло. Жизнь была не мила и висела на волоске. И только когда о моём печальном положении узнало батальонное начальство, батальонный врач съездил в Орск и привёз для меня оттуда каких - то горьких настоек, организм сдвинул болезнь к выздоровлению.
  Я похудел, оброс, осунулся. Но в один из дней болезнь моя ушла. Я обозначил в записной книжке этот день как самый прекрасный день моей жизни. Я встал с постели, стер со лба следы слабины и на дрожащих ногах вышел на улицу. И пусть не было ни одного деревца с золотыми листьями, и пейзаж не радовал - стояла золотая Оренбургско - Казахстанская осень. И было радостно, что болезнь отступила.
  
   Без даты. АЛКОГОЛЬ.
  
   "С вином мы родились, с вином мы умрём. С вином похоронят и с пьяным попом", - пели дореволюционные студенты.
   Внимательный и живущий в одном мире со мной читатель, наверное, давно поймал меня и держит на крючке на том, что обхожу я стороной один острый вопрос. Читает он и смеётся про себя, врёшь мол, курилка, и сам пьёшь, и другие пьют, а скрываешь. Не может быть, чтобы шофёры, да ещё вдали от дома не пили! А если читатель попадётся из такого же батальона, да знающий более моего, то тут уже моей голове не сдобровать. Хоть садись в сторону и пиши себе биографию, чтобы друзья что - нибудь с эпитафией не напутали. Вообще могу сообщить, что эпитафии надо каждому писать самому и заблаговременно. Тогда можно будет оставить потомкам более доброе воспоминание о себе или при худшем варианте как - то сгладить острые углы, если они соблаговолят предаваться воспоминаниями о неком деде - прадеде...
   Но не в эпитафии дело, а в том, что если каждый раз останавливать внимание на потреблении спиртных напитков, как это требуют некоторые внимательные читатели и указывают на приукрашивание жизни, то легко может показаться, что эти - то напитки и есть та самая жизнь и цель большей части человечества.
   Но это не так, совсем не так. И я думаю, что спиртные напитки лишь сопутствуют делам большим и малым в большем или меньшем количестве. Правда массовое испитие происходит не по делу, а по причине какой - нибудь вехи. Но вехи опять - таки дань памяти какого - то дела и почему бы его не вспомнить. А раз вех много и народ позволяет себе отмечать их все подряд, значит, благосостояние народа поднялось на ту высоту, которая позволяет проводить праздники столько раз, сколько потребуется.
  А ещё у людей есть грусть, печаль, радость; покупка, продажа, встречи и расставания. Есть, конечно, и просто беспричинное выпивание, но и оно объясняется талантливо, что если эта выпивка не наносит вред окружающим, "то можно выпить, здесь всё законно, нет причины, так без причин ". И вот, чтобы вдумчивый читатель не уличил меня во лжи и я бы не прослыл обманщиком, я покажу наш отдельный автомобильный батальон на общем фоне, связав немного основные моменты с историей.
  
  Утверждают некоторые, что наш хвостатый предок прежде чем изобрести палку и научиться ей пользоваться, уже знал способ изготовления хмельных напитков, освежающих мозг, занятый изобретением палки, и снижающих внутреннюю напряжённость. (Об этом же говорят отчёты о многочисленных экспедициях к дикарям в наше время которые подтверждают, что не зная ни ружья, ни радио, ни телевидения, последние очень тонко понимают вкусовые качества алкоголя)
  А когда вследствии эволюции у нашего предка отпал хвост, и он лишился своего любимого занятия - раскачиваться вниз головой на хвосте, предок совсем потерял голову. И свои лучшие силы отдал и, ещё неразвитый и только чуть тронутый извилинами мозг, направил на усовершенствование и утончение напитков. И развивал это дело до тех пор, пока развившиеся извилины не подсказали ему мысль о создании мощной химической промышленности, чтобы с её помощью создать синтетическую водку и сполна обеспечить всех жаждущих одноплеменников.
  А так как моря и океаны к тому времени пересолились от обилии селёдки, её стали вылавливать в ошеломляющих количествах, потому что другой закуски к водке не полагалось.
  Крутились машины без минутной остановки, дымили трубы заводов, по трубопроводам непрерывной рекой бежал алкоголь. Алкоголь заполонил всю планету. Спасения ждать было неоткуда. Связей с иными мирами не имелось, да и как знать - по какому уровню они там это всё меряют. Ничтожная борьба некоторых правительств и обществ с треском проваливалась, приводя в смятение светлые умы, стремившиеся к спасению человечества. Они призывали, они молились за несчастных собратьев, но человечество уже окончательно потеряло голову, и окунулось в мерзкий омут, лишь иногда появляясь над поверхностью, пуская ядовитые пузыри.
  Пузыри красивые. Они летят, сверкают алмазным блеском и очаровывают молодых и юных, нетронутых. Молодые стараются поймать их, но пузыри - они и есть пузыри - лопаются, и разбрызгивают ядовитую алкогольную пыль на несмятые молодые души и заражают их неизлечимой страстью. И уже никакая религия, никакая медицина им не поможет. Они пропали.
  
  - Алкоголь - ЯД! - Выбросили последний лозунг последние противники алкоголя
  - Уничтожим его! - Взревели миллиарды и бросились на алкоголь, рыча и толкаясь.
  
   Борьба велась серьёзно. В результате многолетней и упорной борьбы, у нас в стране сейчас обнаружились некоторые проблески успехов в этой, казалось бы, совсем безнадёжной эпопее. С прилавков гастрономов и специализированных винных магазинов навсегда исчезли коньяки, массандровские вина, пропала обыкновенная "из опилок " за 2,52; редко попадалась "столичная". Гурманам не приходиться баловаться "Старкой" или "Петровской", тягучими и острыми ликёрами. И страстным любителям старины приходиться ходить как в музей в магазины "Берёзка"1, чтобы вспомнить, как выглядит напиток хотя бы издали.
  На селе борьба прошла ещё успешнее. На прилавках сельмагов появляется только то, что невозможно разобрать из под прилавка.
   Но борьба с алкоголем, несмотря на эти прямо видимые успехи, не ослабевает, а наоборот, даже усиливается. И кое - где принимает такие размеры, что для сохранения сил приходиться вмешиваться властям, обычно лойяльным и строго придерживающихся нейтралитета. В результате появляется эмбарго на ввоз алкоголя в тот или иной район, количественные ограничения по времени продаж и прочие заслоны, которые сдерживают или ограничивают военные действия.
   Но алкоголь - яд! Яд устойчивый, трудно уловимый и воспроизводимый. И там, где пропадали фирменные напитки, там моментально появлялись всевозможные самодельные "пшеничные", "яблочные", "свёкольные", которые вступали в бой и так же яростно и бесповоротно уничтожались.
   Борьба идёт по всем направления, идёт не в шутку, насмерть. Много бойцов погибло на поле брани, ещё больше подорвали своё здоровье в многолетней борьбе. Но на место павших встают миллионы новых бойцов, молодых, здоровых, сильных. А раз население планеты растёт в наш век стремительно и на планете люди в возрасте до двадцати пяти лет составляют сейчас половину населения, то, надо думать и надеяться, что алкоголю не сдобровать. Пока же победы редки и временны.
  
  - АЛКОГОЛЬ - ЯД! УНИЧТОЖАЙТН ЕГО! - Призывает планета и каждый честный человек включается в эту борьбу не думая, что ждёт его - слава или бесславие.
  
   Наш отдельный автомобильный батальон не был хуже других. Не отставал он и от этой всемирной борьбы и внес весомый вклад в дело по уничтожению алкоголя.
   Первые сражения начались ещё на подступах к военкоматам, когда повестки были вручены и срок отправки назначен.( Вспомните мои размышления на откосе, встречу с девушкой Олей...) Бойцы, их друзья и родственники дружно ударили по врагу и уничтожили первые тысячи бутылок. В результате в некоторых гастрономах города на день пропала водка, что спасло тысячи мирных жителей от отравления ядом.
   Второе ударное сражение было проведено в пункте формирования, когда окружающая местность с её населением на целый месяц была выключена из активной борьбы, и имела возможность восстановить силы. Там же подполковник с генералитетом, принимавшим парад, нанёс удар по последним запасам коньяка в дивизионном продовольственном складе, о чём красноречиво говорил ящик пустой пятизвёздочной посуды на офицерской кухне, где бутылок из под коньяка было только наполовину.
   Во время передвижений часть наносила удары по алкоголю случайными налётами, напоминавшими удары партизанских отрядов, которые уничтожали противника частично и лишь временно нарушали коммуникации и взаимодействие тыла. Основная же борьба велась при длительном нахождении в местах и при непосредственном соприкосновении с противником по всему фронту.
  
  - Чтобы сердцу дать толчок, срочно нужен троячок...,-такими словами встретил меня Володя Александров, когда я вошёл в казарму.
  - Но для сильного толчка мало будет троячка,- скороговоркой тотчас пробормотал Бурунов и закрылся одеялом до глаз, поглядывая оттуда на меня и пытаясь определить произведённое впечатление.
  - Да, для сильного толчка мало будет троячка, - передразнил я Бурунова и заорал, - а ну, пьянь голубая, подъём! Машины по вам соскучились, исстрадались, а вы с похмельем не можете рассчитаться.
  - Голова болит, товарищ лейтенант, не могу, - хрипло сказал Гранолин, и закутался в одеяло с головой..
  - Алкаши. Леонид Иванович, - рассмеялся вошедший Багин,- пить так давай, а работать не могут. Так только алкаши выглядят.
  - Помолчал бы, - крикнул из под одеяла Гранолин, - тебе не на линию, вот и хрюкаешь.
  - А ты вторую бутылку зачем выпивал? - спросил его Багин. - Надо было!
  Гранолин откинул одеяло с лица, повёл по сторонам грустными глазами.
  - Видно надо, - сказал он и начал подниматься.
  Я огляделся по сторонам. В беспорядке разбросаны одежда, котелки, кружки, остатки еды, пробки на столе и сами бутылки по всем углам.
  - Чего у вас, товарищеский ужин.?
  - У Гранолина сын родился.
  - Поздравляю, - я протянул Гранолину руку.
  - Спасибо, товарищ лейтенант! Сейчас поедем, - и сам крикнул, - подъём, мужики.
   Из под одеял начали появляться опухшие после тяжёлого алкогольного сна мутные физиономии с такой тоской в глазах, что я махнул рукой и ушёл, чтобы не видеть их умоляющих взглядов.
   И ведь всего - то ничего. Подумать только, что начфин Речкин три дня назад выдал первую на целине получку: солдатам по пятёрке, сержантам по десятке, офицерам суточные. И сразу в бой. Три дня продолжалась жаркая схватка с жесточайшим врагом человечества. И враг не выдержал - отступил. Восемь батальонов, дислоцировавшихся в заданном районе, выгнали алкоголь из совхозов и районного центра, со станции Айдырля и ближайших посёлков Челябинской области. Набеги бойцов были стремительны и опустошительны. Пятисотлитровые бочки с яблочным вином иссякали, как вода в песке. Магазины вешали замки и закрывались на неопределённое время. Алкогольный фронт на целине был прорван, окружён и разгромлен. До конца пребывания войск он так и не восстановился. Иногда на отдалённых участках возникали очаги сопротивления, но они подавлялись мгновенно, как только о них поступало сообщение.
   К этому же времени наша часть была премирована за ударную работу и коньячные запасы райкома также пали под ударами штаба батальона и офицеров оперативной группы.
  
   Не надо думать, что всё было так просто, что легко досталась победа.
  Летели под откос и переворачивались автомобили, падали телеграфные столбы, стоявшие не на месте, втыкались в лоб на ставших узкими дорогах, бились, калечились. Но жертвы не останавливали борцов.
   Хорошо, что я со своими бойцами ещё в ростовской области договорился вести борьбу в рукопашную, без применения техники. Или применять её, только как транспортное средство. Это резко снизило наши потери.
  
   На места сражений приезжал подполковник. Страшными словами ругался на бойцов за нарушение техники безопасности, говоря, что жизнь бойца для него дороже победы над алкоголем.
   Но он сам был боец и понимал, что такое азарт боя.
  
   Без даты. СОЛДАТЫ.
  
   Когда я ещё только принял свой взвод, точнее принял людей для формирования боевого автомобильного взвода, а к вечеру не мог найти ни одного вполне трезвого человека, я смотрел на них с грустью и настроение у меня было неважное. Я думал, что вот судьба меня столкнула с партией алкашей, за которыми нужен глаз да глаз. Думал о "ежовых" рукавицах, о беспросветной ежедневной ругани в борьбе за элементарную дисциплину. Много я тогда передумал и внимательно слушал инструкции на офицерских занятиях, на которых давались готовые рецепты на поступки командира во всех случаях жизни. Но, к сожалению, нельзя объять необъятное, и я готовился к самому худшему.
   Шли дни. Прошло формирование, прошла служба в Ростовской области, прошли четыре месяца службы или две трети срока службы, а железо и шипы не применились и даже не потребовались. Оказалось, что я плохо думал о людях. Я был виноват перед ними за свои мысли. Конечно, не перед всеми. Некоторые требовали большого внимания и аккуратного отношения к себе. А в целом, потребовалось обыкновенное элементарное понимание людей и все были удовлетворены: я ими, они, должно быть, мной, потому что все мои указания выполнялись без трений.
   Их было сорок у меня с самого начала и за время службы у меня не было намерений расстаться хотя бы с одним по моему желанию, хотя причины для этого и были. Но я не писал рапорты и не требовал отчисления людей неугодных мне по личностной непрязни и раздражавших неоднократно. Некоторые мои коллеги приняли на вооружение грубый приказ и страх перед отчислением. Они и до сего времени пишут рапорты, отчисляют, ругаются, обещают встретить друг друга на гражданке и там устроить разборки и рассчитаться за причинённое зло и обиды. Зачем!?
   Их было сорок у меня. И вот ущёл первый. Ушёл по семейным обстоятельсивам. Я сам помог ему оформить все бумаги, пожал руку и обнял на прощанье - не забывай. Уехал один из лучших представителей шофёрского братства Володя Кривоносов.
   Володя ещё молод. Ему только двадцать пять лет. Он чуть выше среднего роста, стройный, тёмнорусый, с чуть привздёрнутым носом и карими глазами. Приятный, как на вид, так и характером. Любит носить ковбойки и терпеть не может гимнастёрку.
   Первый раз я обратил на него внимание на третий день после формирования взвода. После очередного построения и проверки боевого духа он догнал меня и без всяких объяснений протянул мне военный билет:
  - Товарищ лейтенант, вот Вам мой билет. Мне необходимо уехать сегодня вечером. Если завтра меня к семи утра не будет, можете сдавать мой билет куда хотите. А сегодня мне надо!
  В те дни ещё никого не увольняли из части, а я ещё был не в состоянии определить величину военной дисциплины в нашем соединении. Но рука у меня не дрогнула, и я не колебался в сомнениях, когда посмотрел на него внимательнее и сказал:
  - Хорошо, Кривоносов, поезжайте.
  Утром он был в строю.
   Когда рота получила автомобили, на Кривоносова позарился Пряжников и попросил его у меня в качестве личного шофёра. Но едва прибыли на юг, как Володя вернулся ко мне. Его свободная душа не выдержала мелочной опеки нового командира.
   На юге не раз он был со мной в различных служебных и личных поездках и с ним я не заботился ни о чём. Он всё знал, всё мог, и перед ним не было препятствий.
   Работал он хорошо, не уставал. Мог гулять ночь и работал день. Правда успевал поспать даже те минуты, когда из комбайна зерно в машину пересыпалось. Засыпал и просыпался мгновенно. Уже на севере Ростовской области я ему единственному разрешил дальнюю командировку в Донецк по просьбе председателя. Вышло тогда неудачно из - за нашего стремительного броска на восток. Он приехал на станцию Глубокая, когда погрузка закончилась, и ему пришлось ехать с другой ротой. Я за него не беспокоился.
  - Всю неделю с протянутой рукой жил, - смеялся он по возвращении, намекая на то, что не имел морального права искать жирные куски в котле другой роты.
  Володя хорошо развит, грамотен по всем направлениям. Замечу, что во взводе не было шофёра, которому бы не хватало общего развития или здравого смысла. А у Володи характер весёлый и живой. Любит проводить время в женском обществе и легко нравится женщинам, что вызывает жгучую зависть нашего командира Пряжникова..
   Мне было жаль с ним расставаться. Уходил лучший водитель, крепче и надёжней рук для руля найти было невозможно. Он уехал, и что- то оторвалось от нашего взвода, чего- то стало не хватать в той или другой стороне его жизнн.
  
   К концу срока службы на юге взвод окончательно сформировался. В нём определились группы, группировки и единоличники. Произошло это постепенно, и если на юге жили и работали по отделениям, то на целине все перемешались по симпатиям. Я не мешал и не тасовал, потому что вреда от этого не было. Людям интересно жить так, как им хочется и с кем хочется. И незачем вмешиваться в это.
   Зачатки одной компании появились ещё на юге - это "ЯРХХХи". Группа резко выраженная и колоритная. Всюду вместе: вместе работают, едят, ездят на танцы в Айдырлю. В главном солидарны, в частностях в вечных спорах. В группу входят два Виктора - Гранолин и Бакалин, Валерий Бурунов и Василий Иванович. С деловой стороны примыкают Багин и Володя Александров. Тянется на идейной почве ещё Коля Импортный. Но принимают его по настроению и не очень балуют.
   Бурунов и Гранолин любят петь песни. В хорошем настроении они ложатся рядом на нары, достают сборник песен растрёпанный от частого употребления и поют до хрипоты, помогая там, где вытянуть не могут и руками, и ногами. Устав от песен, засыпают в обнимку или уезжают на ток к девчонкам в гости. Оба любят нежный пол и доводят друг друга до исступления, если один из них усомнится в успехах другого.
   Гранолин женат. Из - за этого ему чаще всего попадает. Он до изнеможения спорит, что имеет право на свободную любовь, хотя тут же добавляет, что убьёт жену, если узнает, что она ему изменила.
  - Ты же не любишь свою жену, - обычно начинает Володя Александров после сообщения Гранолина об очередных победах. Что это? Люблю! - говорит Гранолин и мечет свирепый взгляд на Александрова. - С чего это ты взял, что я её не люблю.
  Александрова взглядом не испугаешь, он парень крепкий.
  - А если б любил, то не бегал бы за каждой юбкой.
  - А я разве за каждой гоняюсь, - кричит Гранолин,- Валерка, ты видел Зосю. Скажи им, разве она каждая. Да ты к такой и подойти не посмеешь.
  - Не про меня речь, - парирует Александров, - я не хвастаюсь победами. А вот ты, наверное, говоришь Зосе, что любишь её, да ещё и то, что холостой.
  - Ну, ещё бы я сказал, что женатый!
  - Нет, нет, - говорит Александров, - значит твоя жена для тебя нуль.
  Гранолин взвивается:
  - Знаешь, что я скажу, ты не болтай, чего не надо, не тебе судить об этом.
  Александров молчит минуту, ждёт пока Гранолин успокоится и снова говорит:
  - А почему жена должна тебя ждать? Может быть, она сейчас тоже на стороне, мужа она, наверное, изучила и не теряет времени даром, не пропадать же одной.
  - Этого не может быть! - с пафосом выкрикивает Гранолин,- Там тёща. Жена меня любит и ребёнка ждёт.
  - Ребёнок - это здорово. Но тёща как мать дочку не выдаст, а ты ведь тоже жену любишь, а сам....
  - Ну и что! - только и хватает ещё сказать Гранолину.
  Так и продолжается до белого каления. Вмешивается ещё кто - нибудь, спрашиваются советы, подтверждения. Голоса повышаются до крика, и только до кулаков не доходит. Кулаки во взводе не терпелись.
  
   Валерий Бурунов - душа открытая, честная. Немного нахальный, как все шофёры, легко увлекается чужими порывами, отдаст себя не задумываясь, за товарищескую спайку. Но также легко поддаётся разным влияниям и течениям обстоятельств. Прочно его держит только Александров, который для него авторитет. Был случай, когда Александров в начале службы постригся под машинку и сказал в шутку ( Бурунова в тот момент рядом не было ), что если Валерка не пострижётся, он ему все волосы повыдёргивает. Бурунов услыхал эту новость и побежал искать взводного добровольного парикмахера Быкова - стриги немедленно, не ждать же Александрова.
   И Бурунов и Гранолин очень любят поесть. Желудок и головные мозги у них связаны напрямую и настроение у них часто желудочное. Однажды они мне рассказали, как "охотились" за гусями. Рассказывал Гранолин, Бурунов поддакивал:
  - Мы подъёхали. Валерка вышел с монтажкой и к гусаку. Смотрю, подошёл, замахнулся, постоял так и обратно.. "Не могу", - говорит, - "жалко". Пошёл я. Мне тоже жалко, но как вспомнил, что жрать хочу, а на кухне одна баланда, так вся жалость пропала.
  
   С гусями на целине целая история. Гусей было много и все домашние. В каждом посёлке целые стаи гусей гуляли по степи, отыскивая себе пищу на лужах и ручьях. А питание у солдат было неважное и для подкрепления духа и тела били их моторизованные колонны по всему району, причём били, применяя примитивное воровское условие - не бить у своих, чтобы накладно не было. Но колонны стояли во всех посёлках и гибли гуси под монтажками на всех перекрёстках. Били их военные, били гражданские. Гусь всегда гусь и не с чем его сравнивать. Сколько гусей не попало к хозяевам - неизвестно, так как счетов штабам местные власти не выставляли. Но когда колонны покидали посёлки, в последнюю ночь на сараях была выставлена усиленная охрана местного населения по защите своих гусей, потому что они полезны всем. "Что имеет Советская власть с гуся?" - "Шкварки". - Из народного учебника по экономике.
  
   Другой Виктор - ярххх Бакалин - полная противоположность первому. Из всех любимых радостей Гранолина, Бакалин любил только водку и гусей. В остальное время читал книги или спал. Регулярно пишет письма жене и внимательно прочитывает полученные из дома. В последние дни стукнул машину и от огорчения даже вино бросил пить. Но я думаю, что это у него пройдёт.
   Вдохновитель ярхххов - Василий Иванович, - сержант, командир отделения, белокурая бестия. Любит алкогольные напитки и пьёт их при любых обстоятельствах. Хитёр на выдумки, но воплощают их обычно другие. Но в службе ему не повезло. С самого начала начали болеть ноги. Какая - то болезнь привязалась к нему и довела до невозможности. Ни препараты всевозможные, ни госпиталь ему не помогли, и он вынужден был уехать. Ему не хотелось. Василий Иванович копил деньги на кооператив. Так и отпустили мы Василия Ивановича с целины домой на поправку, к жене, к детям, где его ждут и любят. Писем он нам не писал.
   Володя Александров, упитанный, крепкий, среднего роста, с сильными бицепсами и мощной шеей, на которую была посажена чрезвычайно умная голова. За время службы не сделал ни одной глупости, ни одного случайного поступка. Любое дело продумывал в деталях, до тонкостей.
   Я считал его только главным деловым представителем ярхххов. Но ошибался. Когда в последствии он был уволен в запас раньше других, жизнь ярхххов потускнела, и они распались. Хотя к тому времени всё начало распадаться. Деловой вдохновитель был способен на многое, но только при условии обеспечения алиби.
   Первый внимательный взгляд я подарил ему в первый день формирования. Подполковник собрал вторую роту и проводил обычную предупредительную подготовку по ответственности за мелкие шалости. Я стоял сзади и слышал, как Александров довольно громко и ни к кому не обращаясь, проронил:
  - Ерунду он говорит. В прошлом голу мы на пяти машинах в Горький гоняли и никто ничего.
  Я поставил в своём блокноте против его фамилии первую птичку и стал уделять внимание. Солдат он при формировании был отличный. Наверное, один из сорока не выпивал совсем. Он лежал с книгой в день повального принятия алкоголя и читал.
  - Почему ты трезвый? - спросил я его.
  Он посмотрел на меня, но не удивился вопросу и ответил:
  - А я дома всё выпил.
  - Ну и ну...- Только и осталось сказать мне.
   По мере службы недоверие прошло и сменилось полнейшим доверием, которое переросло в уважение. А потом попросту мы подружились, хотя и не словом не обмалвливались об этом. Александров пользовался немалым уважением среди солдат и не раз помогал мне в трудные минуты службы.
  
   Виктор Багин - мой помощник. Колосс по внешним данным и добряк необыкновенный. Понимает ответственность, надёжен в службе и как помощник, был незаменимый для меня человек. Когда приходилось оставлять службу на него, я не волновался о том, что что - то будет упущено или не сделано. Я часто думаю, что не будь его, я бы потерял немало личной знергии. К ярхххам Багин примкнул потому, что к другим привыкать не хотел, а здесь было дружно, весело.
  
   О Коле Импортном можно сказать то, что "Импотртный" его солдатская кличка. Он любитель поэзии и "король паркета". Так он заявил о себе на танцплощадке в Айдырле, куда я отпускал ребят, и они за это делали лишний рейс на элеватор. В первый отпускной вечер я отправился вместе с ними, чтобы оценить обстановку и предупредить возможные инциденты. Вечер наших начался с Коли. Вся сцена происходившая там напоминала "сцену у фонтана" из одной известной пьесы. Оркестр сделал маленькую остановку и затем с новой силой заиграл шейк. И тогда в кирзовых сапогах и во всём великолепии полевой формы на середину площадки вышел наш солдат с внешностью Есенина и заявил :
  - Всем стоять на месте. Танцевать буду я. Я король паркета.
  И станцевал неплохо.
   После такого вступления меня окружили трое офицеров срочной части, которая стояла вблизи и офицеры, естественно, считали себя хозяевами окружающей местности. Разговор сразу пошёл в неправильном направлении и в ультимативной небрежной форме, чтобы я убирался и уводил своих солдат. А в противном случае мне обещали сделать плохо. От них резко попахивало, и они явно переоценивали свои возможности. Я подмигнул Александрову и через минуту в кольце уже были "боевые" офицеры.
  - Разберись с ними, Володя, - попросил я Александрова, - а то они, как мне кажется, что - то Колиным выступлением недовольны.
  И я скрылся из круга. Драки, конечно, не было. Да и какая драка, если один Гранолин мог выкинуть через двухметровый забор такого как я. Просто мои ребята указали товарищам офицерам на их ошибку в отношении нас. И с того дня никаких недоразумений в Айдырле не было. А ошибка офицеров была в том, что мы своё уже давно отслужили.
  
   Была во взводе ещё компания дачников, которые отличались тем, что никогда не ели на общей кухне и проносили обед к себе в комнату. Они вели себя тихо, скромно, много спали и читали. И очень, очень любили пернатых.
   Был ещё дуэт кошатников. Название произошло из - за котёнка, которого они пригрели. Через некоторое время котёнок пропал, а злые языки утверждали, что котёнок был съеден в голодный день. Опровергнуть травлю было нечем и они молчали.
   Были во взводе и другие группки, которые определялись по более раннему знакомству, по географическим данным, по гражданской работе.
   Были во взводе таксисты, были дальнобойщики, были молоковозы.
   Были брюнеты, блондины, белые. Были совсем молодые и уже тронутые сединой мужчины, мужья и отцы.
   Были русские, украинцы, татары и мордвины.
   Все они были призваны и мобилизованы на уборку урожая и собраны в один взвод, командиром которого по указующему персту всевышнего был поставлен я, лейтенант запаса Сугробин. Все они хорошо работали и были настоящими солдатами и настоящими людьми.
  
   И пусть простят они мне, если кто вдруг узнает себя. Никто не думал из них, что блокнот и карандаш в руках у командира может оказаться такой "опасной" штукой. Многие были уверены, что командир ежедневно пишет письма.
  
   Без даты. ОФИЦЕРЫ.
  
   В середине сентября офицеры второй роты были собраны для житья в один дом. Ротный добился от Мордвинова такой уступки и теперь планировал по вечерам следующий день: кому, что и сколько.
   Офицеров, как и в самом начале службы было восемь и среди них двое новых: Григорий Шляпкин и Николай Карнаухов. Они прибыли в часть две недели назад и полностью отдались службе с рвением новобранцев. Не везло с офицерами второй роте. Они выбывали из строя как при боевых действиях. Сначала ротный ст. лейтенант Сыроежкин пал в борьбе со злейшим врагом. А в сентябре по разным причинам были демобилизованы Гулькин и командир третьего взвода. Но делать было нечего, приходилось менять представления, впечатления, принимать новые знакомства, дружбу... Офицеры должны быть едины. Но были офицеры едины только в одном: с командиром роты им крупно не повезло.
   Командир наш, Герман Пряжников, или как называл его начфин, "наш седой, боевой", а в раздражении "сивый мерин", кончил краткосрочное пехотное училище в конце войны и был намного старше нас. Кроме училища в образовании за его душой ничего не было. И ему было невероятно трудно управлять офицерами с высшим гражданским образованием, из которых почти все, и на производстве уже занимали командные должности и понимали толк в распоряжениях. К тому же его видимо замучила молодая жена, из- за которой он красил седую голову чёрной краской, из под которой постоянно выползала седина и выдавала его. И половину времени он проводил в поездках по магазинам, стараясь отыскать что-нибудь необычайно-невероятное из предметов дамского туалета.
   Прослужив молодые годы в армии при полковом штабе, он не научился обращению с солдатами, которые требуют к себе намного большего внимания, чем офицеры. И к своему несчастию, Пряжников совершал невероятную ошибку: не разбираясь на месте и не предупредив людей, начал направлять рапорты и на солдат, и на офицеров прямо в штаб. Этим он окончательно отдалил от себя офицеров и вызвал к себе абсолютное неуважение. Работа шла и без него: был грамотный начфин, был знающий зампотех, был соображающий замполит, и начальства хватало для роты на все случаи. К середине срока Пряжникова лишь терпели и то не всегда. На пирушках начали просить его выходить за дверь, потому что деньги мы зарабатывали одинаковые, а он, никогда не имея ничего против, чтобы выпить, почему- то думал, что сам деньги платить не должен. Это было фактическое презрение к нему. Но он стал просто уезжать, когда намечался сабантуй. И всё!
   Больным местом у Пряжникова были женщины. Его жена, моложавая приятная женщина приезжала к нему два раза. И что бы надо было мужику на исходе полусотни лет? Но мимо баб он не мог проходить спокойно. Мне казалось, что его начинает колотить трясучка, когда он видел женщину, находившуюся одну. А поговорить на эту тему - тут ему не надо было работу, не надо обеда. Как говорится - хлебом не корми ...Все солдаты быстро распознали его страсти и пользовались, как могли.
   В последнее время половое тяготение видимо совсем лишило Пряжникова разума: командир ударился за девчонками на току. И если раньше он приезжал на ток и гонял солдат, чтобы они возвращали машины в парк, то теперь солдаты, похлопывая ротного по плечу, расхваливали ему прелести той или другой особы и вводили его в круг, возвращаясь утром вместе с ним.
  - Ты мне всю дисциплину разваливаешь, - говорил ему Гриша Шляпкин, мужчина солидный и решительный, работавший в каком - то областном управлении. Он ещё не привык к такой свободе в обращении с автомобилями.
  - Ничего, - говорил ротный и ухмылялся, - они теперь под моим наблюдением всю ночь.
   Сахаров говорил по этому поводу, что командир будет скоро бросаться на стенку.
   Девицы на току не баловали вниманием пегого ловеласа и тот решил подкрасится. Хохот стоял по всему району. Смеялся подполковник, смеялся директор совхоза, смеялись солдаты и офицеры. А ничего и у крашеного не сдвинулось. Девчонки любили Гранолиных и Буруновых...В отчаянии командир решался на самые непотребные поступки. Александров рассказал мне сразу, а потом эта история прошлась по всей роте.
  - Заехал я к девчонкам, что меня раньше на свадьбу приглашали. Ну, у них ещё ребята были; сидим, песни поём, анекдоты травим. Часов в одиннадцать влетает ротный, под газом немного, в пилотке, в бушлате без погон: "Здравствуйте, девушки! Разжалованного не примете?" Ну, парни, те по углам от смеха, а кто - то из девчонок его прямо по - матушке.
  - Ну и сивый мерин, - только и сказал слушавший нас начфин.
  
   Начфин всегда высказывался любому прямо в глаза. Командиру он давно заявил, что и в писаря его не возьмёт. От этого Пряжников, приезжая в штаб, всегда жаловался на него, но Христофор был знатоком своего дела и хозяйство роты было для него пустяком по сравнению с масштабами, которыми он ворочал на производстве..
   Христофор был мой друг с самого начала - мы с ним были с одного военкомата.
  
   25 сентября
   Под занавес сентября месяца офицеры роты за успешную работу получили районную премию в сто рублей. У замполита Сахарова в эти дни был день рождения и на общем собрании офицеров ( без командира и зампотеха - был в командировке) премии предрешено было пойти на празднование дня рождения Сахарова, а также на отметку приближающегося окончания уборки. Командир заерепенился. Любовь к денежке победила у него принцип полевой дружбы, и Сахаров выдал ему индивидуальную десятку, предупредив, что коллектив его на праздник не приглашает.
   Организацию и программу праздника возложили на Сахарова. И все терпеливо замерли в ожидании, занимаясь в перерывы от ожидания делами своими и производственного характера.
   Халаев должен был к намеченному дню подъехать и замполит занялся решением проблемных вопросов, потому что достать вино было проблемой. Ротный уехал "контролировать трассу", а взводные ходили в наряд. К тому же Григорий Шляпкин, Николай Карнаухов отдавались службе с особым рвением, поскольку им было всё в диковинку, а машины побитые в их взводах уже были. Впереди был отъезд в края неизвестные и надо было привести всё в порядок.
   В ночь перед праздником мы с Таракановым отправились на рыбалку, чтобы поймать (купить) рыбку и обогатить стол. Вернулись мы с ним утром с намерением отоспаться и быть к вечеру в добром здравии и настроении. Мы с Таракановым были последними из взводных, которых не заменяли и ценили это в друг друге при любых случаях.
   Когда мы вошли в прихожую, нас окружил страшный коллективный храп, доносящийся из жилой комнаты. Из дверей был виден сапог, за дверью мы обнаружили стол, заваленный объедками и пустыми бутылками. А также обнаружились и товарищи офицеры, спавшие в одежде кто поперёк кровати, кто у кровати. Один начфин был раздет и спал, как положено. Карнаухов что - то утверждал во сне и пытался размахивать руками, Шляпкин хлюпал носом и выдувал воздух изо рта с бульканьем, напоминавшим рёв прорваной трубы в насосе. Замполит лежал сразу на двух кроватях, своей и командирской. Командир толь уехал, толь не приезжал.
  - Вот так, Леонид Иванович, порыбачили. Рыбкой их хотели побаловать, - сказал Тараканов и показал великолепный кукиш, - вот им, а не рыбка; сами зажарим и солдат позовём, чтобы помогли съесть... Давай буди кого - нибудь, пусть рассказывает..
  - Ну нет! - сказал я Вениамину, - давай сначала соберём всю оставшуюся выпивку, пожарим рыбку и сами выпьем
   Так и сделали. Целых бутылок нашли полдюжины. Потом я растолкал Христофора. Он долго мычал и не давался, но моя настойчивость увенчалась успехом.
  - Слушай, Христофор, мы ведь с тобой с одного военкомата. Как же всё это прикажете понимать?
   Речкин посмотрел вокруг дикими глазами, потом очнулся ото сна и ухмыльнулся:
  - Как хочешь, так и понимай. Не видишь что ли какие все хорошие. Может выпить хотите? - спохватился он и полез шарить под кроватью. Но Веня уже достал у него бутылку при тотальном поиске. И потому он ничего не нашёл. - Сейчас найдём, несколько бутылок должно остаться, - бормотал Христофор, обходя комнату и уже не веря в успех.
  - Вот всё, что осталось, сказал Веня и показал на целую и половинку, что мы выставили на стол к рыбе.
   Тогда Христофор бросил поиски и открыл банку с лососём в собственном соку, который по неизвестным причинам в изобилии водился в здешних местах и скрашивал наше существование. Голова у него должно быть трещала, потому что не наливая нам, плеснул полстакана себе и мучительно сморщившись, судорожно протолкнул в себя водку. Отдышавшись, рассказал всё по - порядку.
  - Видите, - показал он на замполита, - спит на двух постелях. Так вот он вчера привёз ящик водки, а сам был уже ниже бровей. "Гуляй, ребята!" - сказал и рухнул. Потом зашёл парторг с директором, выпили бутылочку - ушли. Шляпкин гуся приволок уже варёного, ну и завертелось. Сахаров сидел весь вечер и что мог выговорить после всех стаканов, так это свою любимую непереводимую тарабарщину: " Ай эм ром э бал ю", - что в моём переводе обозначает "нажрался больше, чем до поросячьего визга".
  Речкин посмотрел на нас, потом зевнул и сказал
  - Ну ладно, ребята, я спать хочу. Кусочек рыбки оставьте. - И скрылся под одеяло.
  
  Свежая рыба изумительно пахла и также была вкусна. Мы с Вениамином понемногу выпивали и закусывали.
  - Надо кончать и на службу, - сказал Веня. - Всё равно нам их не догнать. А четыре бутылки я заберу, приедет зампотех, и мы втроём помянем сахаровские именины.
   Острый запах рыбы раздражал спящих офицеров, они тянули носами, чмокали, но алкоголь был сильнее их. Всё же замполит Сахаров, именинник, зашевелился и приподнял голову.
  - "Ай эм ром мей ду ю? - понёс он тарабарщину. Потом глаза просветлели, он увидел нас и сел на кровати. -Как вкусно пахнет и как грудь болит, - пожаловался он и проснулся совсем. - А Лёня, Веня. Где вы были вчера? И вспомнив вчерашнее, он судорожно сглотнул и сказал, - Ребята, вы извините меня, Я не хотел. Так всё нехорошо получилось. Извините ради бога.
   Взгляд и вид нашего партийного босса был жалок.
  - Ладно, сказал Вениамин, - хорошо, что ты с извинений начал. Вот тебе стакан, вот тебе хвост судака. За твой день рождения! И помни, что партия за всё в ответе.
  
   Бессонная ночь и водка сделали своё дело. Тараканов стащил сапоги и улёгся поудобнее. Замполит снова лёг, только уже на свою постель. Я тоже не неволил себя и уснул. Что-то снилось, что- то не снилось. Проснулся я оттого, что меня настойчиво трясли за плечо.
  - Вставай, командир, - звал меня Володя Александров.
  - Вставай, Лёня, вставай. Дело есть, - звал Тараканов.
   Я протёр глаза и поднялся. За столом сидели Тараканов, его помощник Александр Иванович и Володя.
  - Что, голова болит? - спросил Володя. - На стаканчик, прими.
  - А где товарищи офицеры?
  - Кто где, - ответил Тараканов. - Замполит всё ещё спит, а остальные разбрелись кто - куда. А нам какое дело до них. Они вчера пили, а мы сегодня будем. Володя с Александром Ивановичем гуся поймали, говорят необходимо скушать. Не против? Тогда вставай, поехали.
  
   На берегу Урала на маленьком мысу, затерянном в густом непролазном вереске на мелкой гальке горел яркий костёр. Над огнём висело ведро, в котором пускал первые пузыри молодой гусь. Прозрачная река бежала рядом, и в воде отражались люди, костёр, деревья и далёкие облака.
   Справа и слева река круто заворачивалась и пропадала из виду. Мы были одни среди голубого и зелёного безмолвия.
   Тараканов ломал сучья и подбрасывал в костёр. Володя с Александром Ивановичем готовили богатый стол и на расстеленной клеёнке расставляли напитки и закуски. В ведре продолжал кипеть гусь Я лежал на плащ - палатке, ничего не делал и предавался благим размышлениям, которые то набегали валом, то исчезали без следа.
   Было хорошо и уютно в этом безмолвии. Как будто нет службы, нет надоевших пыльных полей, нет никаких забот от мира сего. Казалось, что мы непричастны к этому миру. А находимся где - то посредине и колышемся, обдуваемые лёгким тёплым ветерком.
  
  - Хороший был гусь, - задумчиво сказал Тараканов.
  - Отмучился, бедняга, - пожалел гуся Александров, догрызая ножку.
  - Знали бы гуси, что их ждёт, жить бы, наверное, не стали, - занялся вечной проблемой Александр Иванович.
  - Мы же знаем, что умрём, а живём, - успокоил его Тараканов и сказал, - эх, ребятки, как же мне надоела эта роба, мой мундир. Как вспомню вечер наш, когда Нина Сугробина к нам приехала, так бы бросил всё и убежал. Давайте выпьем, чтобы в этих мундирах больше не встречаться.
  Трещал костёр, отбрасывая наступившую темноту, блестела вода, отражая пламя, тихо звучал транзистор на волне "Маяка". Мы сидели и лежали утомлённые и грустные.
  - Чёрт, не хочется ехать отсюда в эти казармы, в этот парк, - с тоской сказал Тараканов, - давайте не поедем, останемся партизанить, на гусей нападать будем, проживём как - нибудь.
  - Я согласен, - с готовностью откликнулся Александров, - только орла Яшку надо будет взять, он нам зайцев ловить будет.
  Трещал костёр, отбрасывая темноту ночи; надо было возвращаться.
  
  Утром меня разбудила песня. Пел Сахаров:
   " ...Бросим пить, бросим пить,
   Сианем денежки копить.
   Как накопим рублей пять -
   И опять!....
   Бросим пить....."
  Я открыл глаза. Сахаров приседал на одной ноге и махал руками - зарядку делал. Увидев, что я проснулся, он кончил приседать и сказал:
  - Товарищи офицеры, подъём!
   Товарищи офицеры с трудом отрывали головы от подушек.
  
   Сахаров был оригинальной личностью в батальоне. Он отличался счастливой способностью нужные мысли высказывать в нужный момент и не раз спасал Пряжникова от краха. Я одно время старался учиться у него, но мне было далеко до учителя. Политическая закалка у меня была слаба против него. Сахаров два года был секретарём парткома , был профессионалом и дилетанту с ним тягаться было бесполезно. Но при всём при том, он был прост и не уходил ни от одного, самого каверзного вопроса, которые особенно любил задавать ему Тараканов. Он не боялся дискуссии, которые частенько разворачивались по вечерам, когда всё офицеры собирались вместе и отстаивал принятые им идеи до хрипоты, всегда оставляя последнее слово за собой. Он, пожалуй, был один из замполитов, кто спорил и утверждал свои идеи и мысли перед комбатом и его штабом. И вообще, Сахаров не держал рот на замке, когда надо было сказать правду в глаза.
   И ничего человеческое было ему не чуждо. Он извинился передо мной с Таракановым и загладил свой неудачный день рождения. Вот и сейчас он пел студенческую частушку и в мыслях не держал, что ему, как политруку, таких песен петь не положено.
  
   Офицеры поднимались, брились, чистились. Замполит Сахаров пришёл с улицы бодрый, подтянутый, свежий.
  - Прошу внимания, товарищи офицеры, - сказал он. - Вчера вечером приезжал замполит батальона и дал мне трёпку за мой день рождения из- за которого два дня офицеры не руководили ротой. А в виду того, что Пряжников жалуется даже в штабе, что вы его не слушаетесь, а жалуется он естественно на себя, я прошу всех считать праздник по случаю моего дня рождения оконченным с сегодняшнего утра. И вечером прошу ко мне с отчётами. Всем понятно!
  
  Было понятно. Надо было продолжать жить, служить, работать. Надо было забыть о горечи утрат, радоваться находкам и закрыться в скафандр. На полях лежал хлеб.
  
  
   27сентября. ЕЩЁ РАЗ О ЦЕЛИНЕ.
  
   Сверкнуло опьяняющим завораживающим блеском бабье лето и пролетело. Посыпались с немногочисленных деревьев жёлтые скрученные листья. Осень уверенно вступила в свои права. Был конец сентября, но погода на удивление и радость стояла тихая, ясная, тёплая.
   Наша часть всё ещё находилась на тех же полях и дорогах целинных. Хлеб с "божьей помощью" с полей был убран и неторопливо перебрасывался на хранение в элеватор. С "божьей помощью" - это совершенно верное определение, потому что не будь преотличнейшей погоды, никто бы не взялся предсказывать сроки и качество уборки, потому что при наилучших погодных условиях уборка длилась целый месяц вместо плановых двух недель. Но бог есть бог. Решил, что надо помочь и дал отличную сухую погоду.
   Директор Мордвинов перестал ругаться - миллион пудов набрали. И он теперь большую часть времени проводил вне совхоза, отчитываясь и пробивая себе премии и отпуск на последние дни бархатного сезона на черноморских берегах.
   Машинисты ставили ровными рядами свои боевые машины и уезжали домой. Редели ряды работников на току. После горячей поры приводил машины в порядок и зампотех с личным составом взводов, выпуская в рейс на элеватор только действительно соответствующие техническим требованиям. На току к этому времени поставили и отладили вторые весы, пригнали автопогрузчики и к концу сезона наладили механизм производственной машины, которая должна была работать с начала сезона. А сейчас ей осталось работать мало.
   Девяносто километров туда, девяносто обратно по разбитому грейдеру. В период страстей и бума некоторые водители делали по четыре рейса в день. Надо было видеть дороги в тот период: по обе стороны грейдера пробиты трассы и машины шли в четыре - шесть рядов, скрытые друг от друга пыльными завесами, в которых в солнечный день приходилось включать фары. Скорость - кто сколько выжимал. Но это было недолго. Бум прошёл. Директор убедился, что план он выполнил и отменил премиальные за дополнительный рейс. Всё сразу пришло в норму.
   Водить стали тише, аварий стало меньше. Перестав скоблить военных за плохую работу, Мордвинов не добился ни уважения, ни понимания у нас. Настроение было равнодушно дорожное. Опостылел унылый пейзаж, надоело ловить гусей и тайком их съедать. Да и соскучились по родным местам, по рощам, по полноводным рекам.
   В это время уехал Володя Кривоносов и Василий Иванович. Володю. вызвали через облвоенкомат по семейным делам, А Василия Ивановича комисовали по болезни ног. На прощанье помахали ребята ручками и скрылись машины за бугром. Осталось нас тридцать восемь.
  - Вот и начали редеть, - сказал Гранолин, когда машины скрылись из вида.
  - А Яшку не считаешь? - сказал Александров. - Он теперь на замену.
  - Да, Яшка это человек,- засмеялся Багин. И в это время Яшка собственной персоной вывалился из казармы, засвистел негромко и взмахнув могучими крыльями в первый раз после ранения поднялся в воздух.
  - Держи его, улетит! - закричал Александров и кинулся за ним.
  
   Яшка - гордость первого взвода. Орёл - беркут, он был великолепным представителем орлиного племени рождения нынешнего года. С большими умными глазами, хищным носом, мощными мохнатыми лапами, он вызывал невольное уважение своим поведением царя птиц. Он гордо переносил неволю, но люди к нему относились с такой любовью, что он понемногу начал снисходить к ним.
   Попал он к нам случайно. Дачники ездили стрелять куропаток и ранили подвернувшегося орла в крыло. А Александров с Буруновым увидали раненную птицу, сообразили, что орёл без помощи погибнет, поймали и привезли к себе в казарму. Два дня орёл отвергал пищу и воду. Но он был ещё ребёнком по возрасту, а мясо было так соблазнительно и вкусно, что у орла текли слюнки. Орёл не выдержал и стал есть, а вскоре и откликаться на кличку, которую ему дал Володя Александров.
   Хорошая ежедневная пища подействовала на орла в самую лучшую сторону: он быстро стал поправляться, окреп, раздался в груди и полюбил спать на постели, распластав крылья и вытянув щею. Потом Яшка стал принимать еду из рук, садился на согнутую руку и позволял щекотать ему горло, при этом зажмуривался и, видимо, блаженствовал.
   А в этот день вышел на обычную прогулку и вдруг полетел. Летел он плохо, неуверенно.
  - Яшка, Яшка, - кричал Александров.
   И Яшка вдруг повернул обратно и опустился рядом с ним. Володя взял орла на руки и понёс в дом, что - то ласково ему нашёптывая.
  
   Солнце светило не уставая. Мы с Багиным шли в парк посмотреть, как двигается ремонт автомобиля. Ярххх Виктор Балакин всё же не удержался и снес кузов в столкновении на шоссе. Сейчас каждое утро приходил к командиру и спрашивал о правах. Но что мог ему сказать командир, когда права находились у начальника ВАИ, а начальник ВАИ на неизвестной мне трассе. "Отдавать не надо было", - ругался я на него. - Гауптвахты нет. Сказал бы, что прав нет и не знаешь где". Сейчас вся дурь из Балакина вылетела. Он трудится как пчёлка, не вставая и не уставая. Ему, конечно, помогали. Когда мы с Багиным подошли, ремонту был виден конец.
  - Давай, Витёк, поторапливайся, - поддразнил его Багин, - а то, говорят, завтра в ту степь двинем.
  - Ладно смеяться, - обиделся Балакин. - Дал бы закурить лучше.
  В парке делать было нечего. Я пошёл к начфину.
  - Как дела, Христофор?
  - Всё в порядке, Лёня. Можно больше не работать. Двести процентов у нас есть, премия есть, а зерно директор пусть без нас вывозит. А то только лает, что плохо работаем.
   Христофор подшил белыми нитками очередную пачку накладных, запер стол, записал что- то на бумажке и отдал писарю:
  - Василий, вот сводка за вчерашний день. Командир придёт, отдай ему, пусть в штаб везёт. - И уже ко мне. - Этот дурачок только и способен на то, чтобы сводки отвозить. Я и подполковнику говорил, что Пряжников ничто. Но тот молчит, а мне- то что: наплевать, я своё дело сделал. Хорошо бы пивка попить, давно не привозили что-то.
  
   Мы вышли и заглянули на почту. Я отправил Нине телеграмму, чтобы не писала пока. Поболтали с весёлой телеграфисткой, выторговали у неё свежую газету и пошли домой. Делать ничего не хотелось, и я прилёг взремнуть. Долго подремать не пришлось. Вошёл Валерий Быков, таксист, любитель левых рейсов, бывший водитель Пряжникова, изгнанный им за рассказы о любимых занятиях командира: вздохам по крупным задницам и скупке тряпок. Валерий даже не вошёл, а влетел:
  - Командир, вставай, за тобой!
  - Что, машину разбил, - спросил я, поворачиваясь к нему лицом.
  - Какую машину!? Скажешь тоже. Когда это Быков машины бил. На охоту поедем. Я что- то припоминаю, что ты разговаривал об охоте. Так вот, отличное место. На озере серый туман от крякушей. Ружья и патроны есть.
  Искушение было велико.
  - Я до утра, Христофор...
  
   Оказалось, что Быков нашёл знакомых в Айдырле, и они за транспортировку на место охоты или ещё за что- то, обеспечивали нас ружьями и боеприпасом.
   В шесть вечера мы были в Айдырле, приняли своих компаньонов и Валерий по указанию старшего двинул машину в Казахстан. Узкая просёлочная дорога, извиваясь и подпрыгивая по холмам, увела нас \километров за восемьдесят. Пока ехали, воздух потемнел, и солнце скрылось на милом западе, куда последнее время всё чаще и чаще обращался взгляд по вечерам. Туда где Волга, где дом, пусть уже неуютный для меня, где воздух не такой, как здесь. Остановились в стороне от селений у огромной болотины, заросшей метровой осокой и камышами. С одной стороны земля была утоптана множеством ног парнокопытного происхождения и содержания, которые видно в жаркий полдень забредали сюда промочить горло и покупаться. Вдали в сумерках блестел большой пруд, и больше ничего вокруг не было видно.
  - Не поздновато ли приехали?- спросил я старшего.
  - В самый раз.
   Машину оставили и подошли ближе к озеру. В камышах послышался шорох, трепыхнулись крылья и мелькнули тела пролетевших уток. Сердце моё ёкнуло в азарте появившейся охотничей страсти.
   Мы окружили болотину с трёх сторон и спрятались между кочками. Последние отблески заката едва брезжили, освещая неровный край облаков последним золотым блеском, а затем пропали и они. Над головой повисли звёзды и я внимательно смотрел вверх, стараясь не пропустить силуэты птиц, которые должны пролететь надо мной. Послышался свист крыльев, на меня надвигались быстрые тени. Я прикинул упреждение и выстрелил. Одна тень сорвалась. Сзади я услышал тяжёло падение. Партнёры также начали палить. Я выпустил ещё полтора десятка зарядов, но было темновато и только ещё два раза услышал падение. Лёт птицы закончился. Мы подобрали небогатые трофеи и собрались вместе.
  - Распугали до нас птицу, не повезло нам сегодня, - сказал наш старший вдохновитель, пожилой железнодорожник Василий. - Но ничего не поделаешь. Не повезло Вам лейтенант, не удалось прочувствовать охоту на привольных озёрах. А ведь, бывало, нести не смогаешь, сколько за раз наколотишь. Сейчас все на машинах, на мотоциклах - сто вёрст не помеха, вот и гоняют дичь. Меньше её стало. Вот лет пятнадцать назад...
  - Хватит, хватит, Вася, вспоминать, что было, - прервал его второй спутник. То, что было, быльём поросло. Лучше давай подумай, как ужин организовать. А то всё равно никто не поверит, если вино с охоты назад привезём.
  - Тут недалеко у меня знакомый один живёт, - сказал Василий. - Если возражений нет, поищем его немного.
   Мы с Валерием не возражали
  
   Машина с полчаса поболталась по степи в разные стороны и выскочила на кошару у небольшого пруда. Тревожно зароптали овцы под светом ярких фар, залаяли собаки. Из небольшой саманной хибары вышел пожилой казах с керосиновым фонарём в руках. Василий вышел из машины к нему навстречу. Тот осветил его фонарём.
  - А, Василий, какими дорогами? Заходи. Что поздно приехали? Баба с ребятишками спят, однако, ничего сейчас нет.
  - Да ничего и не надо. Мы с ребятами на минутку, - Василий приглашающе махнул рукой, заходите мол.
   Мы вошли внутрь. Квартира, что называется, была однокомнатной в полном смысле слова. Четыре стены и ни одной перегородки. Половину места занимали нары, раскинувшиеся от стены до стены. На них спала женщина с двумя маленькими детьми. Один было зашевелился при нашем появлении, мать шикнула не него и всё снова стихло. Напротив нар у стены приткнулся очаг. На нём стоял ручной сепаратор, а вокруг валялась упряжь: седло, стремена и другое барахло кочевника. Володя с Василием вынули из саквояжей огурцы, помидоры, бутылки с перцовкой. Казах принёс свежее душистое сливочное масло, необычайно вкусное. Я навалился на него и съел, наверное, граммов двести, до того оно мне пришлось...
   Водку разлили по стаканам. Казах крякнул и с достоинством вытер усы.
  - Как живёшь, отец? - спросил я его. - Не надоело тебе по степи с баранами бродить. Уж не мало и лет тебе, пора бы и отдохнуть.
   Он посмотрел на меня удивлённо
  - Зачем надоело! Совсем не надоело. Баран пасу, шерсть стригу, коров дою. Масло делаю, бешбармак делаю. Баба со мной. Хорошо живу, однако. - Он погладил бороду, подумал. - Старшей дочка в гости ездил, в соседнем совхозе бухгалтером работает; другой дочка в гости ездил, на фельдшера учится; другие в школе - интернате - я и к ним в гости езжу. Нет, однако, не надоело.
  - А сколько же дочек у тебя?
  - Да сколько? Мало однако, - он посчитал на пальцах для убедительности, - всего восемь.
  - Восемь!? - ахнули мы с Валерием одновремённо.
  - Да, восемь, - подтвердил казах и удивился, - а что тут такого?
  
   Конечно, такого тут ничего не было. Попросту в наших краях нет таких семей. Ограниченные жильём, малым заработком редкие позволяют себе третьего ребёнка, а большинство ограничивается одним и белое население союза стремительно уменьшается. А тут восемь, да ещё и не удивляйся, а то обидишь. Немного позднее я убедился, что удивляться действительно не следует, потому что был ещё в нескольких казахских семьях и в каждой меньше пятерых ребятишек не видал.
  
   От казаха уехали в полночь. Дорогу и окрестности освещала неверным светом полная луна, блестящая в чёрном небе огромным хрустальным диском. Она была так ярка и хрупка, что не верилось, что человек уже протоптал первые тропинки на её поверхности, запорошённой космической пылью.
   Вернулись мы с Валерием в роту рано утром, привезя по паре уток на брата. Я сразу лёг спать и проспал до обеда, а проснувшись обнаружил, что приехал Костя Халаев из командировки. Костя ездил на автозавод за запчастями. И вместо десяти дней пробыл три недели. Его искали всем батальоном, пока не получили телеграмму: "Заболел, буду через неделю".
  Молодец, Костя. Дома побыл.
  - Ну как тут? - спрашивает он.
  - Как жена, дети? - спрашиваю я.
  - Хорошо, - говорит он, - опоздал, не отпускали. А что здесь нового?
  - Новости кругом. Клизму необычайных размеров приготовили в батальоне.
  - Зачем это? Блоки что ли промывать? - спрашивает Костя. Я хохочу
  - Твой зад промывать будут, Костенька, - кричит из соседней комнаты Христофор, - знаешь, что подполковник сказал? Как только Халаев появиться, пусть на коленках к нему ползёт.
   Костя смеётся.
  - Попался, Сугробин, я на твою клизму.
  - Вот так, товарищ зампотех, такие новости, - говорю я, - Хлеб убрали без тебя и твоих запчастей, вывезли, разбили парочку машин в отсутствии твоей милости, сейчас ждём команды на отправку.
  - И куда?
  - И кто его знает. Каждый день новые "утки". Кстати у меня две утки настоящие, свежие, а у Веньки две бутылки от сахаровских именин тебя ждут. А слухи склонились пока к одному - уходим своим ходом и к счастью на запад, а не на восток, хотя и такие предположения были, потому что, говорят, на востоке сейчас новую Китайскую стену возводят с нашей стороны и транспорт требуется.
   В общем, впереди маршрут на две с половиной - три тысячи километров. Так что поезжай за клизмой и поскорее возвращайся - будешь уток ощипывать. А машины уже все готовы к походу.
   Скоро пойдут дожди. Не может же осень быть без воды...
  
   30 сентября.
  
   Сегодня автомобили по приказу встали на генеральную проверку готовности к маршу. Получен последний приказ и как говорят, окончательный. Через день поутру выходим на Орск - Оренбург, а там определят дальнейший маршрут - когда, куда и зачем.
  
   02 октября.
   Утро. Даю телеграмму для Нины о том, что адресат отбыл из известного населённого пункта и движется ближе к ней. Прощаемся с целиной. Прощаемся без грусти и сожалений. Всё таки здесь насажена надуманная жизнь за очень большую цену для страны. Но мы приветливо машем руками аборигенам, желаем им всего хорошего и говорим: "Прощай, ЦЕЛИНА"
  
  
   17 октября. Р О Д И Н А Т Р Е Б У Е Т П О Д В И Г А.
  
   "...Степь да степь кругом, путь далёк лежит. В той степи глухой, умирал ямщик".
   Низкие хриплые мужские голоса поют негромко, с душой. Песня тревожно раздаётся из под самодельного брезентового фургона, изготовленного из палатки и установленного в кузове Сквозь брезент мерцает свет лампочки - переноски от аккумулятора. С речки из темноты рвётся холодный ветер с редкими крупинками снега, хлопает плохо натянутым брезентом, свистит над машиной, забрасывает снег за воротники, в рот, в нос.
   В стороне над недостроенным коровником, приплясывая под ветром, одинокая тусклая лампочка отбрасывет фантастические тени от голых перекрытий и опорных столбов.
   Мы с Халаевым стоим возле машины с фургоном, откуда раздаётся песня, дымим горькими вьетнамскими сигаретами, тихо переговариваемся и слушаем песню. Снова из- за машины вырывается ветер, с размаха влетает в рукава, под подол шинели и упрямо лезет снизу вверх под ремень. Халаев поперхнулся дымом и выругался.
  - Тоскливо здесь, - говорит Костя, - пустота какая - то, никому мы не нужны, сидим как собаки голодные, холодные. Хотя бы водка была, а то тройной одеколон и тот солдаты весь выжрали. Машины некоторые подремонтировать надо, никто подходить не хочет на таком морозе. Подполковник- то в гостинице живёт, что ему сейчас.
  - Да, сейчас не до веселья, - соглашаюсь я, - Куда уж тут веселиться под такой свист.
   Песня под пологом стихла. Послышался чей - то вздох и голос, полный безнадёжности-
  - Подохнем мы скоро здесь.
  - Не подохнешь, ты толстый, - утешил его другой голос. - На трассу когда погонят, вот тогда дохнуть будешь, а пока стоим, ничего нам не сделается.
  - Баркасов, по - моему. Он у меня группорг, слышишь, как воспитывает
  - А понесёт, да повезёт, морозы ударят, - раздался хриплый голос и я узнал Гранолина, - что делать будем? Замерзать!? Ну, уж вот им, чтобы я куда выехал. Пусть ватную одежду дают и валенки. Тогда ещё можно будет работать, если движок запустишь на морозе без тёплой воды. Александров был в прошлом году в этих местах, тут такие метели дуют - всё переметает; встанешь, бензин кончится и крышка.
  - Откопают, - снова утешил его Баркасов.
  - Кто тебя откопает? Кому ты нужен? Целую неделю стоим и даже крыши не дали. Ротный что говорит: они здесь хлеб государству сдали и мы им только лишняя обуза теперь. Чего уж о жратве говорить, если нас на морозе держат в машинах. Когда мы выехали с целины, второго октября. А сейчас семнадцатое.И всё это время стоим не разгибая спины, а начальству что до того, что полмесяца солдаты в машинах проживают. Им, говорят, машины нужны, а не люди. Вот и идёт этот еролаш.
  - И что ты предлагаешь? - спросил новый голос, по которому я не мог определить владельца.
  - Что предлагаю! Требовать условий надо! - поднял голос на звёздную высоту Гранолин. - Сейчас не война, чтобы мы из-за ихнего расп....дяйства здоровье губить должны. Нужны им люди, пусть благоустраивают. Не нужны - пусть распускают по домам. У меня жена, рёбёнок - два месяца.
   Раздались ещё голоса и в палатке поднялся шум.
  - Бунтуют у тебя ребята и здорово, - сказал Костя.
  - Бунтуют и я с ними, - сказал я.- Они правы. Солдата с автоматом можно послать на пулемёт, и он пойдёт. Но чтобы морозить неделю тысячу человек - за это надо драть кнутом всех ответственных и нашего Сахарова тоже. Утром спину не разогнёшь в кабине, а в палатке фуражка к ушам примерзает. Тебе в летучке лафа.
  - А Сахарова - то за что? Он тоже со мной спит.
  - Ты что - лозунги не читаешь! "Партия за всё в ответе".
  
   Халаев ушёл. Позёмка хлестала всё ожесточённее. Чёрная мгла лежала над землёй. Время было только девять часов вечера. И только что закончился ужин, состоявший из чая и хлеба с маслом - большего старшина предложить не смог ввиду отсутствия продуктов. Солдаты покурили на ветру, потрепались и разошлись по машинам и кузовам, обещаясь друг другу, что завтра пойдут по начальству.
   Я, надышавшись с Костей очень свежего воздуха, тоже залез в чью - то машину, запустил двигатель и включил печку. Тёплый воздух густой струёй ринулся на меня, разогрел и усыпил. Гудел ветер. Я завернулся поплотнее в шинель и закрыл глаза. Две недели подряд так и проходит каждый вечер под свист ветра или шум дождя.
   Несчастья наши происходят всё оттого, что батальон сидит на новых автомобилях и Оренбургская область не хочет выпускать его из зоны своего влияния, чтобы при расформировании урвать себе как можно больше автомобилей. Руководству области давно известно, что автомобили часть будет сдавать в народное хозяйство.
   В условиях корыстной заинтересованности оренбургжцев, наша часть прошла за пять дней с востока области на запад и была приостановлена на границе с Куйбышевской областью на пути в свекольные районы, чтобы до конца пройти весь курс уборочной кампании. Задержка была сделана просто - не стали продавать горючее. Продержав на границе три дня, нас отвели в сёла для расквартирования, но не расквартировали. В результате поступил следующий приказ из Москвы о нашей отправке за Волгу. Но не успели выйти в путь, как снова та же история с бензином и звонки в Москву со стороны руководящих оренбургских товарищей. Так что кого вести на конюшню для перевоспитания кнутом за замерзающих солдат было известно. Но так прошло пятнадцать дней.
   Руководители звонили, переговаривались, не договаривались, а тысяча человек жила на колёсах в дождь, снег и мороз, которые в изобилии посыпались после сухого и тёплого лета.
   Сегодня неделя как рота стоит в татарском селе Мустафино. Всю неделю сообщения одно смешнее другого. Частей в районе стоят несколько: стоим мы на малогрузных машинах, стоят москвичи на ЗиЛах, стоят срочные части на большегрузных армейских грузовиках и все ждут решения, не иначе, как самого Леонида Ильича, пошутил Сахаров. И слухи подтвердили его предположение, что именно судьба нашей части решается лично Генеральным секретарём. Никто этого слуха не утверждал, никто и не отрицал, потому что каждый раз назавтра обещался твёрдый приказ. А последний приказ может выходить только от Верховного руководителя. Потому что на нашем примере все остальные приказы менялись через день.
  - О - ля - ля!!! - говорили солдаты. Вот это дела, что наш неприметный батальон, один из десятков таких же, затронул драгоценное время первого в стране начальника. Было чем гордиться.
   Три дня назад был Покров. Четырнадцатое октября по современному календарю и первое октября по дореволюционному. В этот день пошёл первый серьёзный снег.
   Удивительно, но и во второй половине 1-го века Советской власти все помнят эту дату и всё с ней связанное.
   1-го октября крестьяне на Руси заканчивали все полевые работы и оставляли поля до весны, до будущих тёплых дней. Начинали с Покрова гулять свадьбы, вечеринки устраивать, гаданья, смеялись и веселились под медовые бражки. Бражничали, значит. Кому требовалось подзаработать, те уходили на отхожие промыслы. И только самые бестолковые и нерадивые занимались крестьянскими делами после Покрова.
   А мы оказались в помощниках у нерадивых хозяев и сейчас не видим конца своей работе, так как вместо работы мы простаиваем: и машины стоят, и личный состав мёрзнет и голодает. И в целом - мучится, без жилья, без бани, почти без пищи.
   К вечеру на Покров пошёл снег, мокрый, хлопьями; ночью ударил мороз и в покровское осеннее утро в туманной дымке впервые за последние дни показалось солнце в радужном ореоле. Лужи подёрнулись льдом, на речке хрупкие льдинки припая блестели и ломались под руками умывающихся солдат
   Воробьи, ещё вчера храбро расхаживающие по навозным кучам, сегодня испуганно вспархивали с ледяного снега, словно обжигались. Орёл Яшка высунул голову их своей импровизированной клетки, которую соорудили ему Александров с Балакиным, и спрятался обратно, не удивляясь и не выказывая возмущения, хотя снег видел первый раз. Ему было холодно, и он сидел нахохлившись. Багин поймал для Яшки голубя и взял его в кабину. Яшка отогрелся, и от голубя полетели перья.
  - Кушай, Яшенька, - любовно приговаривал Багин и щекотал ему шею. Солдаты, потоптавшись на снегу, снова лезли в машины. Идти в деревню было некуда.
   Мустафино - чисто татарское село, каких много на западном берегу Урала от Оренбурга до Казани. Снаружи татарские сёла определяются по погостам, которые здесь обычно огорожены невысокой стеной из ломаного камня и на которых без единого кустика стоят каменные брусья с закруглёнными головами, на плоскостях которых выбиты узоры и изречения из корана.
   И спят под камнями потомки тех воинственных и непобедимых монголов, чьи орды под руководством великих полководцев огнём и мечом пронесли свою силу через Русь и разбавили спокойную русскую кровь буйными страстями, отчего и сами пали через столетия. Отчего Русь не могла успокоиться и бурлила, бунтовала до самого последнего времени, иногда стихая, замирая и неожиданно вновь выплёскивая из глубины лавы буйства и неудовлетворения, как вулкан, который все считали давно потухшим навсегда, вдруг оживает и страшной силой внезапности и мощи доказывает, что он только притаился и ждал своего часа.
   Потомки давно примирились, живут на одной земле, выращивают одинаковый по вкусу хлеб, одни предпочитают свинину, другие конину, но кому какая разница, кто в какого пророка верует, если бог один.
   Мустафино - родина знаменитого сейчас татарского поэта Мусы Джалиля, который получил посмертно за свои стихи, написанные в застенках фашисткой Германии, Ленинскую премию спустя двадцать пять лет после гибели, а воспылавшие неожиданным приливом благородства и благодарности за его подвиг, власти Казани воздвигли ему перед казанским кремлём великолепный памятник. В селе же в маленьком скверике возле клуба стоит бюст Мусы и скромная надпись. Лицо на бюсте сухое, взгляд острый, устремлён на восток.
   Клуб в селе плохонький, переделан из мечети, неуклюжий и не приспособлен для клуба, разве что годится для показа кинофильмов на уровне двадцатых годов в расцвет немого кино. Принесли его в эти дни в жертву нашей роте под жильё. Но его не отапливали, котёл был в ремонте, и по площади в нём могла разместиться только половина личного состава. Ночевать в нём попробовали самые отчаянные, но на следующий день перебрались обратно в машины. Хоть и плохо, но пока бензин есть, жизнь теплится. Да и слухи ходили самые разные. Уходить от машин не стоило.
   Задремав, я проснулся от холода. Движок затих - кончился бензин. Пришлось проситься в палатку. Кое - как прошла и эта ночь, тёмная, холодная. "Слава богу, жив!" - только и подумалось утром.
  - Ну вот, товарищ командир, ещё на сутки меньше служить осталось, - сказал Санька Галкин, растирая руки о снег.
  - Точно, Саня, - подмигнут я ему. - Нашим легче.
  - До Октябрьских1 бы дожить, а там и до дембиля рядом, - включился стоявший рядом Татаренков.
   Солдаты ждали демобилизации.
   В середине дня привезли приказ из штаба. Всё стало, наконец - то на места. Москвичи и мы на новых автомобилях оставались в Оренбургской области для вывоза зерна из глубинных районов на элеваторы, а та часть, которая возила зерно большегрузными машинами - отправлялась в Воронежскую область на свеклу. Машины та часть продавать не собиралась.
   К вечеру роту перебросили за восемьдесят километров в большое русское село Белозёрка, где был большой отапливаемый клуб. Уставшие, кое -как покормленные солдаты попадали на пол и спали целые сутки без перерыва, без нар, кроватей и бани. Пытавшихся пошуметь успокаивали мгновенно.
  На улице ревел ветер и лежал белый снег. Все офицеры и старшина с кухней спали вместе со всеми.
   Разобравшись с обстановкой с работой и возможностями быта, половина солдат и командиров устроилась жить по домам, оплачивая своё квартирантское житьё транспортными услугами. Группа "ярхххов" числом в десять человек, сняли добротный нежилой дом и были та сами хозяевами. А своему командиру подыскали квартиру рядом в добротном доме у бабы Марфы. И днём я находился в клубе, выпуская водителей в рейс, а вечером уходил на "хазу". В клубе была очень приличная библиотека. Я прочитал полное собрание сочинений Алексея Николаевича Толстого
  
  
   20 октября.
  
   Глубинка. Хлеб лежит в глубинке. Всего четыре слова. Означают они, что в сотнях километрах от железных дорог и судоходных рек на голой земле лишь сверху прикрытый брезентом, лежит хлеб в зёрнах, огромное количество пшеничного зерна выращенного на больших площадях и с огромным трудом собранного. Хлеб сдан колхозами и совхозами государству и от государства уже получены за него денежки. Осталось малое - перебросить хлеб на элеваторы, к железной дороге, откуда он может быть доставлен в любую точку страны быстро и без потерь.
   Почему хлеб лежит на земле под открытым небом. Да потому, что так принято неизвестно кем: хлеб растить, а амбары не строить-элеваторы для хранения есть. А элеваторы далеко. Хлеба много, а крыш и машин мало; вот и лежит знаменитая оренбургская пшеница, половина которой идёт на экспорт, на земле под открытым небом. А в земле есть вода и когда вдруг этой воде приходит в голову подняться на поверхность, то она часто выходит именно там, где лежит пшеница. А когда зерна много и оно становится мокрым, тут уже руководители зернопунктов хватаются за голову и треплют её, бесталанную. Но что голова, если она не в силах сделать полы и крыши. И трещат телефоны, рвутся от перегрузки провода: спасите, помогите...
   Наша часть спасала Шарлыкский1 хлеб. Два бурта по три тысячи тонн каждый, "горели" от подпочвенных вод, вышедших в зерно. Спасти зерно могла только срочная переброска его на элеватор в сушильные машины и сухие склады.
  - Хлеб надо спасать, - сказал подполковник на батальонном офицерском совещании.
   Что он мог сказать? Армия - спасительница отечества и мы её солдаты.
  - Хлеб надо спасать, - сказали взводные своим солдатам.
  - Ребята, постарайтесь, горим, - агитировали представители райкома и обкома при объезде подразделений и как всегда стимулом были горячие слова, что родина нас не забудет.
  
   Солдаты выезжали на трассу. Погода для езды была отвратительная. Снег и дождь сменяли друг друга ежечасно, бросая на дороги тысячи тонн воды, не давая передышки измученным водителям, которым очень непросто было вести и гружёные, и пустые машины по склизкому и неровному, избитому за лето шоссе. На подходе к буртам машины тонули в грязи и вытаскивались тракторами. Утрамбованная с лета земля под буртами, перемалывалась и перетаскивалась гусеницами и колёсами вместе с драгоценным, не потерявшим до сего времени янтарного блеска, зерном. Погрузчики грузили быстро, но снег и дождь смешивались с зерном.
   Замёрзшими негнущимися пальцами застёгивали шофёры брезенты - покрывала над кузовами и спешили в неблизкий путь по узкой ленте асфальтового шоссе, которое по пути не раз и не два горбилось волнами и шли машины как по стиральной доске и крепкие нужны были руки, чтобы удержать руль. Машины в эти минуты прыгали и кривлялись, как в припадке эпилепсии.
   Снег, дождь, гололёд. Ветер сбивает с ног при выходе из машины. А по шоссе сотни машин мчатся с драгоценным грузом, неся далёким и близким людям покой и сытость. Вели машины по шоссе мирные военные водители, которые знали, что они везут в своих машинах.
   Шли по шоссе военные колонны. Вели их офицеры запаса, а точнее инженеры и техники, технологи, конструкторы, управленцы, которые не были в боях, но которые знали и понимали, что такое хлеб. Жили в нерассказуемых условиях, ели что придётся, торчали в пробках на зернопунктах, ругались последними словами, когда летели машины под откос и мёрзли по ночам в кюветах в ожидании помощи.
   Хлеб! Надо вывезти, спасти хлеб!!
  
   Вчера в третьей роте погиб водитель; приятный молодой парень. Всего двадцать четыре года прожил он до этого дня.
   Подскользнулась машина на шоссе, пошла боком и перевернулась в овраг. Несколько секунд и всё! Что скажет командир его матери? Был молодой, цветущий, неженатый... И только скромный обелиск на пригорке у шоссе напомнит немногим остановившимся возле, что был такой парень.
   .
  - К чёрту эту работу! - крикнет кто - то в сердцах. - Разбиваться здесь!
  Загомонят, заматерятся, вспоминая недобрым словом всех начальников, от района до Кремля, что не могут наладить всё как надо, и снова садятся за руль. Хлеб горит, пропадает труд тысяч и тысяч людей, пропадают запасы жизни.
   И снова идут машины по шоссе, пробивая огнём фар туман и мрак ночи, снова летят под откос. Но нет остановки движению.
  
  
   22 ноября. Д Е М Б И Л Ь
  
   Над постелью Саньки Галкина в клубе висит плакат, на котором написано:
  " Товарищи! До дембиля осталось .... дней! Сегодня утром он тщательно рисовал цифры и прикрепил бумажку с цифрой "23". Это означало, что сегодня 22 ноября Комбат пообещал провести основную демобилизацию до 15 декабря.
   И так, до конца службы оставалось 23 дня. Это не для всех. Офицеры, механики и часть сержантов будут в части до окончания передачи машин. И всё равно, служба подходила к завершению.
   Вывезли горящее зерно, отметили Октябрьские праздники. После праздников работа пошла планово, без напряжёнки. За окном снег и двадцатиградусный мороз. Сразу после праздников две машины нашей роты столкнулись в "лоб". Водители в тяжёлом состоянии были отправлены в госпиталь. А на утро никто из роты на работу не выехал.
  - Уж лучше на кухню, чем на трассу, - говорили водители и лежали на нарах.
  - Пока не вывезем зерно, всё равно отсюда не уедете, - уговаривали и угрожали партийные представители райкома, присланные для поддержания боевого духа. Но убеждения их были примитивны, и вдохновить не могли.
  - Горящее зерно мы вывезли. Вывезли! - говорили водители, - Жалели мы себя? Нет! А сейчас пожалеем, потому что если теперь только вы горите, то нас это не трогает. И нам лучше здесь подождать, чем в ящик.
  И отворачивались к стенкам, давая понять, что разговор на данную тему исчерпан.
   В такие дни настроение было рассеянное. Шоферы отдавались воспоминанием случаев шоферской жизни, рассказывали страшные действительные истории и в воздухе висел дух унылой фатальной неизбежности. Заставлять выводит машины на трассу в это время было трудной неблагодарной задачей. Трасса была отвратительной и ухудшалась с каждым днём. Дороги зимой никто не ремонтирует.
   Однажды днём была метель, а к вечеру, как обычно, ударил мороз. Я с Буруновым возвращался из Оренбурга с хлебоприёмного пункта часов в девять вечера. Ехать пришлось всю ночь. Шоссе было забито автомобилями, придорожные кюветы тоже. На каких- то ста километрах я насчитал более пятидесяти автомобилей, которые стояли в кюветах и за кюветами в десятках метров от шоссе в самых разнообразных позах.
   Невозможная была дорога и водителям при самом высоком классе мастерства, не всегда удавалось удержаться на шоссе.
   Машины стояли в кюветах, никто из водителей не останавливал нас, не просил помощи. Иногда только кто- нибудь поднимал руку и просил табачку. Было тихо и уныло в ночной темноте, смягчённой светом белого снега, отражающегося от яркого света фар. Чернели машины на белом снегу и общая картина напоминала по кинофильмам дорогу войны.
  
   А демобилизация действительно была близка. И никто не хотел рисковать. В сухую погоду ещё ехали, но как только появлялась сырость, грозившая обернуться гололёдом, или на трассе случались аварии, шофёры сушили портянки и никакой райком не мог их подвинуть.
  - Командир, отпусти домой, - просился серьёзным образом Игорь Токарев, - у меня дома бабушка, девяносто пять лет ей, пишут, плохо чувствовать себя стала.
   Ребята смеялись.
  - Скоро, Игорь, все поедем. Машины продадим, по стакану и на электричку. Согласен?
  - А скоро продавать будем, командир?
  - Скоро, ребята! Следите за Галкиным календарём.
  - Да! - Сокрушался Игорь. - Там ещё целый месяц.
  
   Но дни шли. Медленно, со скрипом, но шли.. Разнообразием особым эти дни не отличались, да никто и не искал случаев, разнообразивших бы их жизнь. Разве что выпьют да поспят слаще. Все утомились и ждали только дембиля. Разговоры были о доме, о семьях.
   Сельские ребята заглядывали в клуб и тоже спрашивали, когда мы .уедем. Им тоже по вечерам надоело таскаться по тёмным улицам. Село было большое и без клуба, без кино было скучно. Днём в клуб забредали деды, покурить, посмотреть на пришельцев, поговорить за жизнь. Им было интересно на старости лет взглянуть на "теперешнюю" молодёжь. Что ж удивительного. Многие жители села дальше Оренбурга и не бывали, и даже по железной дороге не ездили.
   Среди гостей выделялся один дед, лет восьмидесяти, невысокого роста, сухой, с живыми глазами, смотревшими на мир с детской любознательностью. Носил он островерхую шапку, бородку клинышком и аккуратный старенький полушубок, перепоясанный верёвкой. Он приходил обычно после обеда, садился на нары и начинал кого- нибудь провоцировать на дискуссию, задавая в общий фон различные глуповатые вопросы. Чаще всего поддавался Коля Импортный. Он не выдерживал непонимания хрестоматийной простоты. И они заводили беседу о международном положении, о германской войне, о Пугачёве, который бродил в этих местах и ещё обо всём на свете.
  - А умный дед, - говорил после Коля, - много знает.
  - А что дед, - спросил я его однажды, - раньше здесь пшеницы меньше было?
  - Нет, не меньше, - ответил дед, и глаза его за очками блеснули, - все те же поля были засеяны.
  - А кто же тогда помогал вывозить вам зерно? Автомобилей не было, а на лошадях много ли поднимешь.
  - Э, милок, - ответил мне дедуля, - всё оттого зависит, сколько лошадей было. Село наше большое? Большое. А раньше раза в три больше было.Дворов пятьсот было, вот. И у каждого хозяина лошадки, по пятку - то мало у кого было, всё по десятку и больше. Да каждый по несколько саней имел. Как составят обоз, так и возят всю зиму. Бывало, конечно, и купцы обозы снаряжали, но это редко бывало. А вот таких, как вы, не было.Никогда не было. Да и кто бы взял на себя такую команду, кто кормить бы стал.
   Действительно. Кто бы стал!?
  
   Наступившие холода и слухи о скорой демобилизации окончательно расхолодили все творческие порывы нашей армейской части. По вечерам большой зал клуба напоминал больше дискуссионный клуб, чем боевое соединение Солдаты просили мира и отправки домой к жёнам, к семьям.
   От шума и крика из под нар вылезал орёл Яшка и начинал бегать по постелям. Он совсем окреп и огрызался на обидчиков, раскинув двухметровые крылья и щёлкая клювом. Успокоить его в это время мог только Багин. Он подходил к нему и начинал тихо уговаривать:
  - Яша, Яшенька, глупый.
  Яшка стихал, Виктор брал его на руки и уносил гулять на улицу.
   Однажды утром, когда на Галкином календаре стояла цифра 19, Яшка покинул Багина и наш взвод. Обычно сделав несколько кругов, орёл возвращался домой. А тут он скрылся в высоте и не вернулся. Багин пришёл грустный, ждал Яшку ещё два дня, а потом открыл чемодан и начал его укладывать.
  - Что это ты? - спросил я его..
  - А что, Леонид Иванович, Яшка домой улетел и мне пора.
  
   Пора! Пора была. Морозы становились всё сильнее, снега глубже. Моторы не запускались на морозе. И в конце ноября машины были поставлены на прикол. Ветер нагребал вокруг них сугробы и солдаты в порядке поддержания своей физической формы откапывали их через день. Ожидание дембиля начало достигать апогея. Ещё казалось - миг - и терпение лопнет. И в этот миг пришла долгожданная команда - домой
  - УРА! Даёшь Горький!
  
   15 декабря.
   Радостям не было предела. Было даже удивительно, что так могут радоваться взрослые люди. Все смеялись, обнимались, дарили друг другу сувениры на память..
  Начфин Христофор Речкин выдавал проездные, подорожные и прочие документы. Я прощался со своими солдатами, с которыми прошёл долгий и нелёгкий путь. Я был рад, что все они остались живые и здоровые, что никто не пострадал и возвращается к родным и близким возможно даже лучшим, чем уходил. Офицеры оставались ещё сдавать машины и подписывать разные акты сдачи - передачи.
   .
   И снова проходили передо мной мои, теперь уже не мои, а сами по себе граждане страны, вновь держащие свою судьбу в своих руках, проходили загорелые, сильные, крепкие, готовые выполнить любое задание в трудный момент своей страны.
   Уходили в мирную жизнь Багин, Татаренков, Александров. Уходили все тридцать восемь. Со многими я расставался навсегда, с другими обещался встретиться. Но кто знает, как всё сложится дальше в нашей жизни. И ни одного пожатие рук не было слабым.
  
   "Будь здоров, командир!" - кричали мне солдаты из отъезжающих машин.
  
   Будьте здоровы, ребята!
  
  
  
   20 декабря. БАБКА МАРФА.
  
   Бабка Марфа - моя квартирная хозяйка в Белозёрке в полутора сотнях километров от Оренбурга, куда меня забросила бродячая судьба офицера запаса, призванного на полугодовые сборы в отдельный автомобильный батальон для помощи в уборке урожая. Село было раньше большое и богатое. "Дворов до пятисот и две церкви", - рассказывал мне знакомый дед, заходивший в клуб. Но за последние пятьдесят лет дворов значительно поубавилось, а церквей совсем нет. От одной остались разбитые каменные фундаменты недалеко от кладбища, скромного и убогого без единого кустика. А вторая церковь, как сказала бабка Марфа, " сгорела и дыму не было".
   По всему Оренбуржью меня в сёлах удивляли и удручали больше всего кладбища, места последнего успокоения страстей и желаний. Место обычно тихое и грустное, удалённое от жизни текущей быстро и далеко не всегда доброй к живущим. И по обычаям русским всегда погосты обрамлялись лиственными деревьями, растущими у оград и у могилок. Здесь же кладбища повсеместно рядом с селениями или даже в самих сёлах. И, за обычно поломанными и упавшими заборами, голые кресты на неопрятных холмиках. Кажется, что за могилками никто не ухаживает, так много крестов покосившихся и упавших, сгнивших от старости. Такое же кладбище и в самом Оренбурге, разве что кресты там преобладают металлические.
  - Что ж это, бабка Марфа, у вас на деревне о предках не позаботятся. Ни кустика, ни деревца над могилками не колышется, - спросил я как - то бабку
  - Оно, милый, и лучше бы с кусточками - то. Да старики не садили, и мы привыкли. Да и не растёт у нас. По селу - то нет ничего. Да и много бед прокатилось по нашему краю", - вздыхала бабка и крестилась.
   И верно, по селу редко можно было увидеть палисадник под окнами или хотя бы посаженный прутик. Только у конторы "Сельхозтехники" буйно росли тополя, давая немалое утешение работникам в летний зной, потому что посажены они были ровными аллеями и ухожены заботливо. На аллеях стояли скамейки.
  - Не любят, бабка, у вас в деревне цвет зелёный. Вот и не растёт ничего.
  - Может и не любят. Кто знает? Кабы любили, нешто бы не вырастили. Вырастили бы.
  
   Бабке Марфе семьдесят три года. Довольно высокая, чуть присогнутая, с высохшей грудью старушка, неторопливая в чётких размеренных движениях, с острым зрением, сохранившимся с малых лет. Лицо её сухое, с резко означенными скулами и прямым мясистым носом, который на впавшем лице выглядит молодым. Немного морщин у глаз и всё остальное закрыто белым платком, усыпанном мелкими синими горошками и завязанным на голове по старушечьи. Белая ситцевая кофточка и синяя сатиновая юбка дополняли её повседневный наряд.
   Живёт бабка Марфа с младшей дочерью, вдовой с тремя сорванцами: девочкой восьми лет и двумя мальчишками семи и шести лет. Дочь её, совсем ещё молодая женщина, осталась одна с грудными детьми на руках.
  - Пропало счастье у девки, - спокойно говорит мне бабка. - И то сказать, хотя б на войне мужик погиб. А то по пьяному делу. Сколько раз ему говорила - не покупай мотоцикл, раз мимо бутылки пройти не можешь. Не послушал, поехал пьяный вечером в Александровку, а утром привезли...Эх, горя - то было. Она тоже с трёх лет без отца - то осталось. Как трудно было! Но то война; как ушёл в сорок втором мой мужик, через полгода и письма перестали приходить.
   В этой же деревне живёт ещё дочь и сын бабки Марфы. Все, кроме самой бабки и младшей дочери, работают в колхозе. Бабка Марфа не может работать по старости, а младшая дочь работает в "Сельхозтехнике" на бензоколонке. Дома бабка потихоньку занимается хозяйством и следит за внуками. Дом у бабки с дочерью довольно большой, по оренбургским масштабам, и добротный. В комнатах чистота и порядок, обстановка в доме по городскому, и только на стене в горнице в рамках за стеклом разнокалиберные фотографии - завсегдашняя деревенская память о прошлом.
   Из живности в хозяйстве у бабки две кошки. Одна ослепительно белая с чёрным треугольничком на груди; другая чёрная вороновой масти, с белым пятнышком на груди. Живут кошки до удивления дружно. Если одной нет несколько минут, вторая начинает метаться и жалобно мяукать. Гулять уходят вместе, а спать ложатся на одном сундуке. Укладываются спинами, касаясь друг друга или вперекрёстку, положив свои симпатичные мордашки на дружеских шейках. Держит она ещё два десятка куриц и на лето запускает выводок гусей. Матёрый гусак и две гусыни всегда тревожно гогочут, когда я ступаю на крыльцо.
  - А что, бабка, корову не заведёшь, овец, коз? Простору - то вокруг сколько! Кормить не надо, скотина сама корм найдёт. А семье какое подспорье.
  - Держала я корову, и овец держала. А как перестала в колхозе работать, так и нарушила. Ты послушай. Говоришь кормить не надо. Надо. А какие здесь корма. Одна солома. А солому одну корова есть не станет. Муку надо, картошку надо. И за солому заплатить надо, и привезти - заплатить за трактор надо. И рабочих угости. Да утром ещё опохмеляться придут. Машина соломы в сто рублей обходится. А что воз соломы? Ерунда. Третий год, как корову порушили. И овцы тоже. Поменьше им корма, но божьей росой не накормишь. Да и ходить стало трудно за ними. Подумали мы с дочкой и решили нарушить всё. Нынче последний год овец держала. И останемся жить с кошками и курицами.
  
   По вечерам бабка Марфа пряла. Когда я приходил со службы, она в своём обычном наряде сидела на сундуке наискосок, прижимая собой доску с привязанной к ней начёсаной шерстью, а свободной ногой крутила колесо прадедовской машинки, облегчавшей труд женщины по сравнению с намоткой нитки на обыкновенное веретено. Крутила колесо и мурлыкала заунывную мелодию, не забывая покрикивать на внуков.
  - Устал поди, - спрашивала она меня ежедневно. - Кушать айда.
  - Спасибо, бабуля, я поужинал.
  - У меня картошка свеженькая со шкварками гусиными пожарена, с капустой. Айда, а то застареет.
   Иногда я не выдерживал соблазна понаслаждаться после солдатского котла, и мы вместе ужинали, разговаривая о прошедшем дне. Чаще я брал книгу и ложился на отведённую мне кровать как раз напротив бабкиного сундука.
  - Опять читать? - улыбалась бабка. - И чего в книжках пишут? Про жизнь? Так мы её всю знаем, чего про неё писать. Отдохнул бы лучше, подремал.
  - Мы знаем, бабушка, ту жизнь, которую прожили и которую видели вокруг себя. А сколько мы не видели? Вот и читаю, чтобы узнать о тех, кто жил раньше нас, кто далеко от нас жил, и о том, что будет.
   Бабка рассмеялась.
  - Тогда священное писание читай. Там всё написано. А эти книги читать, глаза только портить.
   Она снова вся уходила в работу. Руки её дёргали нитку почти незаметно для глаз, чуть перебирая пальцами от клочка шерсти. Колесо крутилось, наматывая нитку на катушку без перерыва ровными рядами. Если бы не покачивающаяся нога, издали бабка показалась бы неторопливо обдумывающей свои дела или погружённой в лёгкую дремоту. Внуки и внучка подходили к ней, что-то спрашивали. Она что-то говорила, иногда прикрикивала на забывшего меру игры, но ничего не отвлекало её от равномерной работы.
   Какое - то время протекало молча. Я читал под равномерный убаюкивающий шум колеса и бегающей нитки по катушке. Вдруг электрическая лампочка мигнула и погасла. Снова зажглась, снова погасла и более не загоралась. Бабка отодвинула занавеску на окне и посмотрела на улицу. За окном была кромешная темень.
  - Ух, чтоб им пусто было. Говорила же я тогда, как государственные сети подключат, без света сидеть будем. Так и есть. - Она кряхтя поднялась и пошла искать в теми керосин и лампу. - Страм- то какой. Свет имеем, а без керосина жить нельзя. - Приходит с лампой. - Помарай руки, сынок, может, открутишь?
  Я с усилием открутил заржавленную головку, и мы с бабкой наладили семилинейку. Она снова села за прялку, но через минуту откинулась.
  - Не могу. Глаза ломит. Отвыкла я от керосинки.
  - А как же раньше, когда электричества совсем не было.
  - Эх, да что раньше. Раньше и керосиновых лампов - то не было. Сидишь в девках на посиделках, горит коптилка. Это в плошку жиру нальют, шнурок опустят и подожгут. Фитилёк махонький, чуть - чуть себя видно. А вокруг соберутся бабы, девки... Прядут, песни поют да семечки лузгают. А сейчас навадили электричеством, и не могу без него.
   Бабка вздохнула.
  - Да что раньше. Глупые какие - то люди - то были. Или ничего не знали, или знать не хотели. Нынче вот и ничего у нас нет, ни коров, ни овец, ни амбаров с пшеницей, а все обуты, одеты, обнов не на одной. Мясо есть, делаем котлеты, пельмени, беляши жарим. К соседке пойдёшь - платок пуховый на голову надеваешь. А тогда... Отдали вот меня в семью богатую. Правда, у нас и бедных - то почти не было. У всех по десятку коров, лошадей полтора десятка, овец на зиму сотню - полторы оставляли, а жили как. Юбка с кофтой, чтоб в церковь сходить, а в остальное время нагольный полушубок. Спали на лавках да на полатях, хлебали одни щи, да баранину варёную ели. Уж до того иногда эта баранина надоест, что никто не притрагивался. Так и выкидывали.
  Бабка задумалась. Воспоминания далёкой юности всколыхнули в ней жалость к самой себе, такой молодой в ту пору. Молодой, красивой и не знавшей иного счастья, кроме тяжёлой крестьянской работы. Она снова тяжело вздохнула.
  - И право, дурной народ - то был. Ну, мы, бабы, всегда дома и по дому. А мужики - то в Лямбург ездили, пшеницу продавали, в домах городских бывали не раз. Ничего не перенимали. Только бы зерно сбыть. Ведь её, пшеницы, ох, сколько у каждого было. Ну, как сейчас на колхозном дворе. Амбары - то засыпали до крыши.
  - Помощи для вывоза зерна не просили раньше?
  - Да какая помощь. Каждый хозяин. У каждого лошадки. Загрузил пять - десять саней и повёз. Бывало, правда, и купцы заезжали с обозами, но редко.
  Бабка вдруг рассмеялась.
  - Послушай - ка, какие люди - то смешные были. Поехали мы с матерью и её братом в Лямбург. Маленькая я тогда была, но помню. Японская война шла. Мой отец там служил. Ну, доехали мы до какой - то деревни, на постоялом дворе стали. Выпили чаю, заплатили две копейки. А мать брату и говорит; "Петруш. А Петруш. Деньги то мы заплатили за всю горячую воду, а она осталась. Давай - ка забирай её, я хоть Марфушке голову вымою". Пшеницы сто пудов на возах, а она воду купленую с собой взять захотела.
   Лампа потихоньку попыхивала, освещая бабку, сидевшую на сундуке и божницу с иконами в углу, которые блестели золотой росписью. Под иконами стояла этажерка с книгами и бумагами.
  - Баба Марфа, а в бога - то ты не очень веришь, как мне кажется, крестишься редко, на иконы почти не глядишь и в евангелие не заглядываешь.
   Бабка посмотрела на меня настороженно, с хитринкой.
   - Ну, милой, ты меня с богом не сталкивай. Для вас ваша воля, вы молодые. Хотите, верьте! Хотите, не верьте. А мне без бога нельзя. Что ж из того, что мало к нему обращаюсь. Значит, живём хорошо и нечего его отрывать лишними просьбами. Когда вот голод был, так целыми днями и ночами молились, просили о снисхождении.
  - А он так и не снизошёл.
  - За грехи наши засуха - то пошла. А запасы все, что у кого ещё оставались, по весне под метёлку продотряды вымели. Новый, мол, хлеб - то вырастет. А он и не вырос.
   Бабка помолчала.
  - Ох, лихо - то как было; все дворы как бы позатерялись в снегах и на улице никого. Все лежат в домах и пухнут, а потом худеют и сохнут. Сколько народу перемерло - страсть одна. Так и не хоронили зимой. Стаскивали к амбару и клали в кучи.- Бабка задумаась, помолчала.
   - Вот ты не веришь в священное писание, а там всё было написано, что брат будет убивать брата, сын отца. И будет мор на земле, и до того отчаются люди, что человечиной питаться будут. Так разве не было этого. У нас в селе несколько семей этим занимались. Ох, как боялись их, мимо боялись пройти.
  - Так надо было властям сообщать, в Совет.
  - Какая в ту пору власть была; не до нас им было. Заскочит конный отряд, посмотрит на мертвецов на морозе застывших и дале скачет. А Совет сам в повалку лежал. Уже весной, когда столовую открыли, оттаивать все начали. Вот тогда позабирали тех самоедов и в город отвезли. Больше мы их не видали.
  - Баба Марфа, а где же были ваши коровы, лошади, овцы?
  - Так то ж, война была. Белые приходят, берут; красные приходят - берут. А сколько раз они менялись, и не сочтёшь. С тех пор и захудело наше село.
  
   В Михайлов день на селе приходится престольный праздник. Михайлов день пришёлся в этот год на 21 ноября. Уже за неделю до престола на деревне начались приготовления к празднику. Занялась приготовлениями и бабка Марфа. Поставила она две молочных фляги браги, заказала через моих шофёров вина в Оренбурге десяток бутылок, навела чистоту и порядок в комнатах, и так всегда содержавшихся в большой чистоте. На божницу повесила свежие накрахмаленные занавески. И по вечерам не пряла, а читала псалтырь.
  - Баба Марфа, Почему у вас в деревне престольный праздник такой глубокой осенью? Мне приходилось бывать на престольных праздниках в деревнях, но они все приходились на лето.
   Бабка оторвалась от книжки.
  - Ну, большой, а не обученный. У нас каждый мальчишка знает, пусть и церквей нет. И чему вас в институтах - то учат. Престольный праздник, товарищ лейтенант, от церковного престола называется. В церкви престол есть. Когда церковь построена, престол освящают. Этот день и называют престольным для всего прихода, как престольный праздник.
  - То есть в России у каждого местечка, где была церковь, был свой ежегодный праздник. И вы его чтите, даже без церкви.
  - Неграмотные вы, безбожники, - усмехалась бабка.
  
   На Михайлов день собрались у бабки гости. Пришли сын с женой, дочь старшая с мужем, ближняя соседская пара и лейтенант Суробин с лейтенантом Таракановым. Всё утро бабка суетилась вместе с дочерью. Что - то пекли, жарили, парили и умаялись.
  - Уф, жарко, - сказала бабка и, подняв фартук, утёрла лицо. - Надо бы свою ванную поставить, тогда бы стало хорошо, хоть каждый день мойся. - Она смущённо улыбнулась, - только где старухе столько денег взять
   К вечеру бабка надела новую чёрную юбку, белую кофточку без всяких горошков и белый платок. Пришли гости, перекрестились на божницу, поздравили бабку и расселись за празднично накрытый стол, посадив бабку на почётное место.
  - Кушайте, гости дорогие, - радушно угощала бабка. - Вино, вино наливай по полному, чего перед пустыми стаканами сидеть. Зачем бог вино - то создал. Пить надо.
   Бабка выпила две рюмки, раскраснелась, глаза её заискрились.Видно очень захотелось ей поплясать, да не могла она удариться в пляску.
  - Петруша, сыграй песню какую, - обратилась она к сыну.
  Петруша взял гармонь и заиграл. Бабка отктнулась на спинку стула и высоким и чистым голосом запела старинную казацкую песню -
   "...Скакал казак через долину,
   Кольцо блестело на руке.....
  Бабка Марфа пела. К ней присоединились дочери и невестка, соседка. Пели проникновенно, проживая каждое слово, и слёзы навёртывались на глаза у исполнительниц.
   Одна слеза на ручку пала
   И распаялося кольцо...
  Надрывно выводила бабка и вдруг тихо ахнула. Все смолкли, а бабка вывела - И с милым кончилась любовь!"
  За столом несколько мгновений было тихо.
  - Эх, растравила как ты всех, маманя, - крикнул Пётр, дёрнул меха нараспашку, заиграл частушечную и закричал -
   Бабы дуры, бабы дуры,
   Баба бешеный народ...
   Праздник начался. Гуляли долго и безмятежно. Под конец схватились Тараканов и сосед бабкин. Соседка положила глаз на Тараканова, а мужик взревновал. Какой же деревенский праздник без драки. Разняли, помирили и ещё выпили.
  
   Всё проходит. Закончилась и моя служба в Оренбургской губернии.
  Бабка после праздника снова села за прялку и снова рассказывала мне о жизни прошлой и настоящей. Рассказчицей она была неутомимой, и память была у неё превосходная. Эти вечера скрашивали моё скудное существование в замёрзших неуютных степях, где у солдат и офицеров вся радость сводилось к мужской суровой выпивке.
   Когда мы прощались с бабкой Марфой, она почему - то смущаясь попрсила, отозвав в сторонку от дочери. -
  - Сынок, я тебя очень попрошу, пришли чёрного перцу, сколько сможешь. Стара я, а уж очень остренькое люблю. И еда пресная мне не мила. А у нас и в Лямбурге нет перцу второй год. Сделай, милость, сынок. Я обнял бабулю и поцеловал в усохшую щеку. -
  - Обязательно сделаю, бабушка. И дай тебе бог здоровья и долгой жизни для счастья внуков.
   Я закрыл дверь и пошёл с чемоданом к ожидавшей меня машине. Оглянулся. Бабка Марфа стояла на крылечке и крестила мне вслед, защищая мой путь от злых сил.
  
  
   27 лекабря . П Р О Щ А Й, О Р У Ж И Е !
  
   Последние машины были сданы и бумаги подписаны. Христофор Речкин принёс последние деньги, которые нам причитались с части за нашу доблестную службу, а также проездные, подорожные и раздал товарищам офицерам по последней ведомости.
  - Всё! - Сказал Христофор, когда поставил последним подпись наш "седой боевой" командир Герман Пряжников. Речкин аккуратно свернул ведомость и положил её в нагрудный карман гимнастёрки.
  - Всё! - сказали хором Григорий Шляпкин и Николай Карнаухов, выставляя на стол бутылки с водкой.- Последние в магазине забрали. Едва продавщицу уговорили, не отдавала.
   Через два часа нас должны были местные власти вывезти к поезду в Оренбург. Офицеры собирали чемоданы, бросая в них или выбрасывая нехитрое имущество, потрёпанное за время службы.
   Халаев брился. Он запоздал к коллективному бритью (носил акты на утверждение) и теперь сосредоточенно намыливал щёки, напевая любимый мотивчик из "Сильвы". " Красотки, красотки, красотки кабарэ..." Физиономия у него под мыльной пеной улыбалась, и как он не отрезал себе ухо непонятно, хотя он схватился за него и дёрнул бритву на себя что есть силы.
   Замполит Сахаров укладывал свой огромный чемодан медленно и старательно, наполовину заполнив его банками с лососем, который водился и не исчезал в тот год в восточных и западных районах Оренбургской области всё время, пока мы там находились. Сахаров уложился, закрыл чемодан на ключ, прикинул на вес и остался доволен.
  - Кто ещё не готовый? - спросил он
  Не готов был Костя. Он схватил кружку с водой и выбежал на улицу. Все присели и молчали. Только Пряжников начал причитать о какой - то бабёнке, которая ему подмигнула, Христофор оборвал его коротко и грубо:
  - Заткнулся бы ты, командир. Ох и надоел с бабами, да и вообще...
  
   Было немного грустно как всегда перед переменой уже ставшего привычным образа жизни и места. Грусть вливалась в радость освобождения и растекалась в ней, придавая всему сентиментальный характер.
  - К чёрту всё! - крикнул с размаха вбегая в комнату Халаев. - Наливай, не задерживай. Гуляем здесь, гуляем в автобусе, везде гуляем, где сможем. Свершилось, а уже и не думалось.
  Нас было семь человек. Тараканов заболел и уехал на пару недель раньше.
  Все стоя стукнулись стаканами и выпили.
  - Бывали дни весёлые, гулял я молодец...- затянул Христофор, наполняя стаканы.
  - Не знал тоски кручинушки, как вольный удалец, - подхватили мы. Только командир сидел растерянный и молчал.
  - Держи, командир, - протянул ему стакан Христофор, - Хоть ты и дерьмовый был командир, но служба кончилась, и я зла не держу. А ты, Лёня?
  - Какое сейчас зло! Через день разбежимся, забудем о службе, о дружбе, а уж о мелочах и подавно.
  - Она моя хорошая с распущенной косой...- тянул Халаев, нажимая на "о". - Лёня, Сугробин. Где ты, дорогой. Давай за твою Нину выпьем, за вас обеих выпьем. Товарищи офицеры! Пьём за Сугробина с Ниной!
   Все стукнулись гранёными стаканами.
  - А что нам обижаться? Просто не за что, всё сдали в срок, подполковник нами доволен, - как всегда не к месту и не по делу запоздало пытался высказаться ротный на слова Христофора. Но его уже никто не слушал. А когда он прицепился к замполиту, Сахаров рявкнул на него:
  - Пошёл к черту, твой подполковник. Не ломай стакан, пей. И забудь про армию и полковников. Мы свободные люди и эти похвалы нам ни к чему.
  Ротный обиделся и полез в пузырь.
  - Да не лезь ты, ради бога! - схватил ротного за грудки Халаев. - Надоел ты нам всем за время службы, так хоть сейчас тихо посиди, минуту не порти.
   Нервишки у товарищей офицеров всё же растрепались за время службы. Слишком часто приходилось молчать. И мы расслабились.
  - Ладно вам ссориться. Откроем лучше ещё бутылочку, - примирительно сказал Гриша Шляпкин, - всё хорошо, едем домой, кому нужны эти глупые ссоры. Выпьем, да споём. Споём, Леонид Иванович?
  - Споём, Григорий Васильевич, споём, - откликнулся я
  Все снова стукнулись стаканами. Я обнял Григория за плечи и запел неизвестно кем сочннённую песню, которую в студенческую пору певали на студенческих пирушках и которую пел мне Володя Зверев на проводах-
   " К чёрту офицерские погоны,
   Пусть о них мечтаюткарьеристы.
   С лета шестьдесят второго года
   Мы с тобой навеки пацифисты."
  - Слушай, Лёня, душевная песня. Где ты её взял? - спрашивал Григорий.
  Мне Григорий нравился за непосредственность. Казалось, годы не действовали на него, настолько в нём всё было просто и хорошо.
  - Что, Гришенька, слова списать?
   " Будут ещё девушки весною,
   Будут ещё танцы, карусели.
  
   Это ничего, что мы с тобою
   Вот уже немного постарели..."
   .
   А всё - таки у нас собралась неплохая кампания, ребята, - не удержался от самовосхваления замполит Сахаров, сев на своего любимого конька.
  - Так что, замполит, может, повторим на следующий год в том же составе, - перебил его Халаев.
  - Ну, уж нет, - шутливо испугался тот. - Оставим следующий сезон другим, пусть попробуют Я и так второй год подряд. Христофор тоже. Разве что Сугробину рискнуть!
   Я покачал головой.
  - Нет, дорогой, Сугробин рисковать. не будет. Рискуют тогда, когда нет выхода. Но в жизни, говорят опытные люди, на всякий случай есть два выхода и я выбираю второй. Жизнь не любит, даже не терпит повторений, хотя они и случаются. Каждое повторение заставляет топтаться на месте и даже отбрасывает назад в развитие. И не очень - то весело будет повторять наши пути оттого, что наша помощь так нужна и так неэффективна. Начфин, ты слушаешь? Скажи, сколько чистого времени мы работали из шести месяцев? Месяца два?
  - Ты прав, Лёня, - сказал Сахаров, - сколько времени мы везде стояли, а всякие мордвиновы ходили и грязью поливали: вы нам должны, вы помогать приехали, вас для этого прислали...Как будто у нас дома дела не было. Я полностью за тебя и, пожалуй, больше не откликнусь на уговоры военкома.
   Поднялся Христофор.
  - Бросьте - ка, ребята, в последний день быльё ворошить. Что было, то было и нечего ныть. Лёня, я знаю, что ты считать умеешь, но давай, брось всё, не забывай, что мы уже почти едем. Выпьем! Давай за нашу службу и за то, чтобы она для нас не повторялась. Давай, дорогой, мы же с тобой с одного военкомата.
  
   Поезд, резво постукивая колёсами на стыках, вывозил последних офицеров из Оренбурга. Скрылись огни вокзала, прогрохотали последние стрелки и скрылось зарево огней над городом. Всё прошло и осталось позади. " Прощай, пугачевщина", - рассмеялся Христофор. - Сейчас ещё выпьем и проспим до Рузаевки. А там пересядем на поезд Пенза - Горький и дома. И гуляй, Вася. А сейчас выпьем и всё. Домой надо явится трезвым.
  
  Я стоял в коридоре купейного вагона и курил сигарету за сигаретой, бездумно вглядываясь в пролетающие огоньки ночи. Друзья допили вино и разместились по полкам. Кто - то уже мирно похрапывал, другие молча раздумывали о приближающихся встречах.
  Возвращение. Вся жизнь - это возвращения. Всегда куда - то уходишь, уезжаешь, улетаешь. И снова возвращаешься к тому же дому, улице, гавани, где тебя ждут и помнят. Перелистываются страницы жизни, подводятся итоги за период, и снова мы уходим, и снова возвращаемся.
  
  Семь месяцев прошло с того утра, когда я надел военную форму. За это время началось и прошло жаркое лето, прошла дождливая и прохладная осень, прошла половина зимы. До Нового года всего два дня. За это время под колёса наших автомобилей легли десятки тысяч километров, были собраны урожаи и вновь засеяны поля. Мы прошли по земле и оставили след на ней. Добрый след Мы помним и нас помнят. Где помнят, как помнят: какая разница. Мы были посланы для добрых дел, и мы эти добрые дела сделали. И возвращаемся домой с чувством выполненного долга.
  Не всегда нам было весело, не всегда приятно. Да ведь и "для веселия планета наша мало оборудована". Быть может, было попросту трудно, а иногда сжимались кулаки в бессильной ярости перед стеной простоты, спутанной укреплениями искусственно возведённых трудностей. Но это была жизнь стоящая, видимая своей отдачей. Та жизнь, в которой можно проверять свои силы и черпать уверенность.
  Я чувствую, что и меня не обошла перемена. Я улыбаюсь, вспоминая свою неуклюжую фигуру, втиснутую в солдатскую робу и робко стоящую перед строем дюжих молодцев. С тех пор многое изменилось Жизнь - борьба. В голове моей появилась сталь, а в глазах блеск холодной решительности. Усталости я в них не вижу, и это меня радует. Я не могу быть усталым, потому что расслабления при этом возвращении для меня не предвидится.
  А поезд уходит всё дальше на запад. Прощай, Оренбург! Прощайте степи целинные, степи широкие, степи далёкие. Прощайте хозяева этих степей, не очень добрые и гостеприимные. Да простит им за это ихнее же начальство, поскольку планы они выполнили с нашей помощью, а победителей не судят с тех пор, как на земле появился первый победитель.
  Прощайте те, кто остался лежать в этих далёких степях под скромными обелисками с жестяными звёздами. Вы были мирными солдатами, но наш труд - борьба, а в борьбе бывает всякое. Мы склоняем головы перед вашими могилами и обещаем донести до ваших матерей, жён, детей, что вы были героями и погибли на боевом задании. Пусть земля будет легка над вами, и цветут цветы на могилах.
   Прощай, служба!
   Прощай, оружие!
   Я рад, что всё кончилось и не скрываю этого. Пусть простит мне министерство обороны эту радость Я сугубо штатский человек с соответствующими привычками, желаниями и мундир мне не к лицу.
  
   Колёса отстукивали радостную песню. Мимо проносились последние Оренбургские города и сёла. Я курил сигарету и смотрел на убегающие огоньки.
   Впереди ждала жизнь, которую ещё надо было сделать жизнью.
  
  
  
   Конец.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"